мир-11
Предыдущие части цикла
— Вот так будет лучше и значительно проще. Давайте-ка сюда. Вам нужно отдохнуть Владимир Ильич. Ваши декреты, это луч света в темном царстве. Чтобы вас не беспокоили, я просил охрану никого лишних к вам не допускать. До встречи на вечернем заседании.
Несколько минут спустя.
— Коба, я не знаю что это за человек. Он вошел, он, он … он, достал книгу где напечатан декрет о мире. Коба, у него напечатанный декрет…
Сталин вышел из кабинета и обратился к караульному матросу:
— Товарищ. Отсюда недавно вышел человек. Куда он пошел?
— Товарищ комиссар к себе в 27 кабинет…
— Товарищ комиссар?
— Да, товарищ комиссар. И приставка у его чудная такая, не то полковый, не то диви… не выговорить сразу.
26 октября 1917 года. Смольный. Позднее утро.
— Товарищи… это вы товарищ комиссар?
— Так точно, товарищ Сталин. Корпусной комиссар Смирнов Николай Константинович. После переаттестации в мае 1940 года – генерал-лейтенант.
— Э-э, так вы …
— Просто товарищ комиссар.
— Но вы только что сказали…
— Товарищ Сталин, то, что вы услышали, такая малая часть, о которой и упоминать стыдно. Если вы найдете для продолжения разговора время, то узнаете гораздо больше.
— А почему вы называете меня товарищ Сталин?
— Из всех ваших партийных имен, лучше всего подходит товарищ Сталин. Коба, Салин, это все не то. А товарищ Иванов применяется только для самых важных и секретных дел.
— Вы говорите много странных и непонятных слов. Но я готов выслушать вас товарищ … хм … комиссар.
26 октября 1917 года. Штаб 2-го Сибирского армейского корпуса.
— Так вы значит старший лейтенант Тетюшкин Николай Дмитриевич?
— Да.
— И согласно вашему мандату, я должен вам подчиняться.
— Нет. Только оказывать содействие.
— Я вам не верю. Ваш мандат написан каким-то неграмотным писарем, который никогда …
— Товарищ генерал-лейтенант, вы не хотите осмотреть мой пистолет?
Старший лейтенант подчеркнуто медленно вытащил из кобуры пистолет, также медленно его разрядил, и сухо щелкнув спусковым крючком направленного в пол пистолета, протянул его рукоятью командующему корпусом.
— На щечках рукояти.
Генерал Новицкий впился взглядом в рукоять пистолета, где вокруг пятиконечной звезды были выдавлены буквы СССР.
— А теперь посмотрите с этой стороны. Вот здесь, немного выше.
— Что это, — хриплым голосом спросил генерал.
— Серия, номер и год выпуска.
— 1937 год? Господи, да как же это, откуда вы?
— Товарищ генерал-лейтенант. Ответы на вопросы будут позже. Сейчас важна одна задача. Нужно немедленно создать отряды добровольцев и выдвинуться на прежнюю рижскую позицию.
Ночь с 26 на 27 октября 1917 года. Смольный.
— Товарищи…
Встреченный бурными аплодисментами, Владимир Ильич продолжил:
— Товарищи позвольте огласить декрет о мире…
Владимир Ильич читал декрет о мире несколько странно. Большинство решило, что Ленин сильно волнуется, и зал заседания оглашали крики:
— Небойсь… мы с тобой…Даешь мир…
Закончив чтение, Ленин, словно набираясь сил, вздохнул, и его слегка картавый голос снова вознесся на головами делегатов:
— Я предлагаю товарищи Съезду распустить старый состав ВЦИК, выбрав вместо него новый ВЦИК и сформировать Временное рабоче-крестьянское правительство — Совет Народных Комиссаров… о земле принять решение:
— о национализации всей земли и «обращение её во всенародное достояние»;
— конфискации помещичьих имений и передачи их в распоряжение земельных комитетов и уездных советов крестьянских депутатов;
— передачи земли в пользование крестьянам на принципах уравнительности (по трудовой или потребительской норме);
— наемный труд не допускается.
27 октября 1917 года. Смольный.
— Товарищи. На Петроград наступают казаки…
— Извините товарищ Сталин. Если я правильно понимаю суть момента, то Керенский сделал ответный ход.
— Пожалуй вы правы. Надо дать отпор контрреволюционерам. Вы с нами?
— Конечно товарищ Сталин.
Масон, болтун и просратчик государства.
28 октября 1917 года. Царское Село.
— Эй, служивые!
В ответ на крик солдата заклацали затворы винтовок.
— Ты кто такой? Стой на месте.
— Не стреляйте.
— Чего надоть?
— Письмо у меня.
— Давай сюда…
— Не трожь. Не тебе писано.
— А кому? Давай сюда…
— Стоять сучьи дети. Иначе гранатой взорву. Генералу Краснову письмо. Лично.
— Да я тебя чичас…
— Стоять на месте. Хорунжий. Навести порядок. Ты кто таков?
— Торпедный электрик с эсминца Гремящий, старший матрос Иваненков. Имею письмо для генерала Краснова. Лично. Вы бы скомандовали господин офицер, а то граната Новицкого больно тяжелая. Боюсь долго не удержу…
28 октября 1917 года. Царское Село.
— Так ты, значит торпедный электрик?
— Говорите громче.
— Это что же дражайший, в ухо тебе орать?
— Орать не надо. Просто при взрыве немецкого крейсера обломками накрыло. Иногда плохо слышу.
— Ну хорошо. Кто ты такой?
— Отдельного дивизиона Отряда Легких сил Балтийского флота, торпедный электрик эсминца Гремящий, старший матрос Иваненков.
— И что у тебя?
— Письмо нашего политрука, комиссара Смирнова.
— Что за письмо?
— Письмо адресовано вам. Характер и текст не знаю. Перед прочтением гранату обезвредить.
— Есаул, ты что и гранату сюда притащил? Разрядить немедленно…
Гранату немедленно унесли.
— Присаживайся торпедный электрик. Откуда будешь?
— С Минска мы…
— Господин генерал, письмо.
«… Пётр Николаевич. Не могу назвать вас уважаемым, т.к. рядом с вами не воевал и лично не знаком. Но зная вас как государственного деятеля, много сделавшего для казаков, обращаюсь к вам с просьбой. По приказу изменника Керенского вы выступили против советской власти. Мне известно, что вы не поддерживаете свершившийся октябрьский переворот, но и февральская революция не нашла в вашем лице восторженного слушателя… все о чем я прошу вас, это выдать нам Керенского, который должен ответить за все, что он сделал… просто оставить его одного и дать сигнал зеленой ракетой, предварительно сообщив место и время… о вашем деянии никто не узнает в чем даю вам свое слово… рад буду лично встрече и личному общению. Прошу вас письмо уничтожить…
Генерал-лейтенант Смирнов».
— Это все?
— Через час или полтора, я должен быть на месте, где встретился с казаками. В противном случае ваш штаб ожидает ночная атака.
— Хорунжий. Отведешь его туда где взял. Проследи, чтобы его никто не трогал.
Штаб обороны Петрограда. 28 октября 1917 года. Поздно вечером.
— Ну чтож товарищи. Дело сделано, будем ждать ответа.
— Вы уверены товарищ Смирнов?
— Товарищ Подвойский, мы сделали предложение. Как на него ответит генерал Краснов, я не знаю. Но надеюсь на его храбрость и на наших агитаторов.
— Хорошо. Товарищ Дыбенко, моряки прибыли?
— Да моряки прибыли и готовы встать на защиту революции.
— Хорошо. Я думаю, товарищ Антонов-Овсеенко примет командование нашими силами на Пулковских высотах, товарищ Дыбенко возглавит моряков, а товарищ Смирнов группу связи и разведки. Если все согласны выдвигаемся на Пулковские высоты.
Пулково. 29 октября 1917 года. Утро.
— Телефонограмма из Петрограда, товарищ Муравьев Михаил Артемьевич назначен командующим войсками Петроградского военного округа, его помощником, товарищ Антонов-Овсеенко, они выезжают к нам…
… — Знакомьтесь товарищи, выборный командир 2- го гвардейского полка полковник Вальден, комиссар Еремеев, товарищи Хаустов и Сахаров…
— Давайте знакомиться с обстановкой…
… — Я думаю разделить наши войска на два отряда: Пулковский во главе с полковником Вальденом и командиром матросов товарищем Дыбенко и Красносельский, который возглавят товарищи Хаустов и Сахаров. Товарищ Смирнов расскажите о войсках Краснова.
— По сведениям наблюдателей казаки генерала Краснова, активных действий не предпринимают. Возможно, ждут подкреплений.
— Сведения надежные?
— Я товарищам матросам доверяю.
— К нам на помощь должны подойти блиндированный поезд, броневики и батарея морских орудий.
— Телефонограмма из Петербурга. Мятеж в Николаевском инженерном училище.
— Подробности?
— Связи нет.
Пулково. 29 октября 1917 года. Вечер.
— Товарищ Муравьев. Последние разведданные. Основные силы Краснова в Гатчине. В Царском Селе, авангард. Всего примерно тысяча, полторы тысячи казаков и юнкеров с пушками.
— Что там за стрельба?
— Товарищ Муравьев. В сторону Царского Села пробирались двое в рабочей одежде. Их окликнули, они побежали. Хотели поймать, а там казаки. Была стрельба, одного кажись, убили.
— Это наверняка их разведчики.
— Товарищи, мне кажется это не разведчики, это из Петрограда к Керенскому пробирались контрреволюционеры.
Пулково. 30 октября 1917 года.
Утро началось с артиллерийского обстрела Пулковского отряда. Затем в атаку пошли казаки. В ответ ударила батарея от Пулковской обсерватории и бронепоезд со стороны Николаевской железной дороги. Затрещали пулеметы, гулко забухали винтовки.
Красновцы предприняли несколько атак, стремясь продавить, как им казалось, нестойкую оборону красногвардейцев, но в ходе многочасового боя не достигли никаких результатов. И уж полной неожиданностью для них была стремительная контратака красногвардейцев. Потеряв управление и бросив артиллерию, казаки отступили в Гатчину.
Гатчина. 30 октября 1917 года.
… — А ты таков, чтоб нам обещания давать?
— Я председатель Центробалта Дыбенко, это мои товарищи Смирнов и Трухин.
— И что тебе надоть?
— Отдайте нам Керенского и спокойно уходите на Дон. Никто вас не тронет.
— Мы то уйдем. А что в Петрограде будет-то?
— Покажись мил человек. Из толпы чай неудобно говорить. Кто таков будешь?
— А и покажусь.
Из толпы вышел коренастый казак с погонами есаула на плечах.
— Есаул Ажогин, председатель казачьего комитета. Так я спрашиваю, в Петрограде кто верховодить будет? Большевики чтоль?
— Подожди товарищ Дыбенко. А чем тебе большевики не нравятся?
— Да тем, что власть взяли незаконно.
— А Керенский со товарищи значит страну развалил законно?
— Так его все обчество избрало.
— Какое обчество. Его избрали те, кому власти и богатства захотелось, а на вас им начхать было с высокой колокольни. Ты есаул когда-нибудь кабанчика резал?
— И что, — опешил есаул?
— А то! Зарезал ты кабанчика, а к тебе родственники пришли, да все отчего-то незнакомые. Ты, говорят, есаул выдь-ка на-час. Ты вышел, вернулся – ни родственников, ни кабанчика.
— Энто ты к чему…
— А к тому, пока вы с нами воюете, Россию грызут германцы, да болгаре, да вообще непонятно кто. Вот ты как председатель и спросил бы своего генерала, а что германец-то угомонился или как?
— Так мы комитетом порешили, что война надоела…
— А вы комитетом у германца спрашивали, ему-то война не надоела? Мы вот на той неделе спрашивали, не надоело, говорит русская свинья.
— Энто где это?
— Да не далеко тут, в Рижском заливе. Пришлось германцу рассказывать, да показывать кто тут свинья, а кто мясник.
— И что?
— Так известно что. Большая часть сбежала, а меньшая нашей земли наелась. Насовсем. Так что казаки, Керенского нам дадите или как?
— Так у генерала он был, там и спрашивай.
— И на том спасибо казаки. А где генерал ваш.
— Да вон там.
— Ну, мы к нему.
— Погодь, матросик! А германец-то что?
— Германец говоришь. А вот что.
Николай Константинович расставил ноги, как на палубе и негромко начал:
Два дня, как Псков потерян нами,
И видно на сто вёрст окрест —
Над башней орденское знамя:
На белом поле чёрный крест.
В больших посадничьих палатах,
С кривой усмешкой на устах,
Сидит ливонец в чёрных латах
С крестами в десяти местах.
Сидит надменно, как на пире,
Поставив чёрный шлем в ногах
И по-хозяйски растопыря
Ступни в железных башмаках.
Ему легко далась победа,
Был мор, и глад, и недород.
На Новгород напали шведы,
Татары были у ворот.
Князёк нашёлся захудалый,
Из Пскова к немцам прибежав,
Он город на словах отдал им,
За это стол и кров стяжав.
Когда Изборск был взят измором
И самый Псков сожжён на треть,
Нашлись изменники, которым
Не дало вече руки греть.
Былого лишены почёта,
Они, чтоб власть себе вернуть,
Не то что немцам — даже чёрту
Могли ворота распахнуть…
Ливонец смотрит вниз, на вече,
На чёрный плавающий дым.
Твердило — вор и переветчик —
Уселся в креслах рядом с ним.
Он был и в Риге, и в Вендене,
Ему везде кредит открыт,
Он, ластясь к немцу, об измене
С ним по-немецки говорит.
Он и друзья его просили
И просят вновь: собравши рать,
Должны ливонцы пол-России
В ближайший месяц отобрать.
Но рыжий немец смотрит мимо,
Туда, где свесившись с зубцов,
Скрипят верёвками под ними
Пять посиневших мертвецов.
Вчера, под мокрый вой метели,
В глухом проулке псковичи
На трёх ливонцев наскочили,
Не дав им выхватить мечи.
Но через час уже подмога
Вдоль узких улочек псковских
Прошла кровавою дорогой,
Топча убитых и живых.
Один кузнец, Онцыфор-Туча,
Пробился к городской стене
И вниз рванулся прямо с кручи
На рыцарском чужом коне.
За ним гнались, но не догнали,
С огнём по городу прошли,
Кого копьём не доконали,
Того верёвкой извели.
Они висят. Под ними берег,
Над ними низкая луна,
Немецкий комтур Герман Деринг
Следит за ними из окна.
Он очень рад, что милосердый,
Любезный, рыцарский господь
Помог повесить дерзких смердов,
Поднявших руку на господ.
Они повешены надёжно,
Он опечален только тем,
Что целый город невозможно
Развесить вдоль дубовых стен.
Но он приложит все усилья,
Недаром древний есть закон:
Где рыцаря на пядь впустили,
Там всю версту отхватит он.
Недаром, гордо выгнув выи,
Кривые закрутив усы,
Псковские топчут мостовые
Его христианнейшие псы.
Уйдя от немцев сажен на сто,
Онцыфор, спешась, прыгнул в лес,
По грязи, по остаткам наста
С конём в овраг глубокий влез.
Он мимо пропустил погоню,
И конь не выдал — не заржал.
Недаром в жёсткие ладони
Онцыфор храп его зажал.
Скорее в Новгород приехать!
Без отдыха, любой ценой!
Пусть длинное лесное эхо
Семь суток скачет за спиной!
Ещё до первого ночлега
Заметил чей-то синий труп
И под завязшею телегой
Уже распухший конский круп.
Потом телеги шли всё чаще,
И люди гнали напролом
Сквозь колкие лесные чащи,
Сквозь голый волчий бурелом.
Бросали дом и скарб и рвались
Из Пскова в Новгород. Всегда
Врагам России доставались
Одни пустые города.
На третий день над перевозом
Он увидал костры, мешки
И сотни сбившихся повозок
У серой вздувшейся реки.
Все ждали здесь, в грязи и стуже,
Чтоб лёд с верховий пронесло.
Онцыфор снял с себя оружье,
С коня тяжёлое седло.
На мокрый камень опустившись,
Стянул сапог, потом другой
И, широко перекрестившись,
Шагнул в волну босой ногой.
От стужи челюсти стучали,
С конём доплыл до скользких скал.
С другого берега кричали,
Чтоб в Новгород скорей скакал.
От холода себя не помня,
Он толком слов не расслыхал,
Но в знак того, что всё исполнит,
Промокшей шапкой помахал.
Сквозь дождь и град, не обсыхая,
Онцыфор весь остаток дня
Гнал в Новгород, не отдыхая,
От пены белого коня.
Под вечер на глухом просёлке
Среди затоптанной земли
На конский след напали волки
И с воем по следу пошли.
Но конь не выдал, слава богу,
Скакал сквозь лес всю ночь, пока
Не рухнул утром на дорогу,
Об землю грохнув седока.
Хозяин высвободил ногу,
Дорогу чёртову кляня,
Зачем-то пальцами потрогал
Стеклянный, мокрый глаз коня.
Была немецкая коняга,
А послужила хорошо…
И запинающимся шагом
Онцыфор в Новгород пошёл.
Да будь хоть перебиты ноги,
В дожде, грязи и темноте
Он две, он три б таких дороги
Прополз молчком на животе.
Был час обеденный. Суббота.
Конец торговле наступал,
Когда сквозь Спасские ворота
Онцыфор в Новгород попал.
Крича налево и направо,
Что псам ливонским отдан Псков,
Он брёл, шатаясь, между лавок,
Навесов, кузниц и лотков.
И, наспех руки вытирая,
В подполья пряча сундуки,
В лари товары запирая,
На лавки вешая замки,
Вдоль всех рядов толпой широкой,
На вече двинулись купцы,
Меньшие люди, хлебопёки,
Суконщики и кузнецы.
Вслед за посадником степенным,
Под мышки подхватив с земли,
На возвышенье по ступеням
Онцыфора поволокли.
И, приподнявшись через силу,
Окинув взглядом всё кругом,
Он закричал, стуча в перила
Костлявым чёрным кулаком:
«Был Псков — и нету больше Пскова,
Пора кольчуги надевать,
Не то и вам придётся скоро
Сапог немецкий целовать!»
Ливонцы в глубь Руси прорвались,
Дошли до Луги, Тёсов пал.
Под самый Новгород, бахвалясь,
Ливонский мейстер подступал.
Пергамент подмахнув готовый,
Повесил круглую печать,
Сам Папа их поход крестовый
Благословил скорей начать.
Вели войну в ливонском духе:
Забрали всё, что можно брать;
Детишки мрут от голодухи,
По сёлам не на чём орать.
Враг у ворот, а князь в отъезде,
Который месяц шёл к концу,
Как он со всей дружиной вместе
В Переяславль ушёл к отцу.
На то нашлась своя причина:
Князь Александр был мил, пока
Громила шведа и немчина
Его тяжёлая рука.
Но в Новгород придя с победой,
Он хвост боярам прищемил
И сразу стал не лучше шведа
Для них — не прошен и не мил.
Бояре верх на вече взяли,
Заткнув меньшому люду рот,
Дорогу князю показали
И проводили до ворот.
Теперь, когда с ливонской сворой
Пришлось жестоко враждовать,
Пошли на вече ссоры, споры:
Обратно звать или не звать.
Бояр с Владыкою послали,
Но кроме этих матерых,
Меньшими выбрали послами
Похудородней пятерых.
Чтоб князь верней пришёл обратно,
Чтоб он покладистее был,
Послали тех людишек ратных,
С которыми он шведа бил.
Он помнил их — они на вече
Боярам всем наперекор
За князя поднимали речи
И с топорами лезли в спор.
Послали их, а к ним в придачу,
Чтоб вышли просьбы горячей,
Послали, выбрав наудачу,
Двоих спасённых псковичей.
Онцыфор ехал вместе с ними;
К Переяславлю десять дней
Пришлось дорогами лесными
Хлестать заморенных коней.
Уж третий день, как всё посольство
Ответа ждёт, баклуши бьёт
И, проклиная хлебосольство,
В гостях у князя ест и пьёт.
И, громыхая сапогами,
Уж третий день посольский дом
Большими меряет шагами
Архиепископ Спиридон.
Возок сломался — не помеха,
За пояс рясу подоткнув,
Он треть пути верхом проехал,
Ни разу не передохнув.
Он был попом военной складки,
Семь лет в ушкуйниках ходил
И новгородские порядки
До самой Вятки наводил.
Ему, вскормлённому войною,
И нынче было б нипочём
И заменить стихарь бронёю
И посох пастырский — мечом.
Три дня терпел он униженья,
Поклоны бил, дары носил,
Три дня, как снова на княженье
Он князя в Новгород просил;
Князь не торопится с ответом —
То водит за нос, то молчит…
Епископ ходит до рассвета
И об пол посохом стучит.
…………………………..
С рассветом встав, Онцыфор рядом
С другим приезжим псковичом
Прошёл разок Торговым рядом,
Расспрашивая, что почём.
Товар пощупал по прилавкам,
Послушал колокольный гуд,
Сказал купцам переяславским,
Что против Пскова город худ.
Пошли назад. У поворота
В одной из башен крепостных,
Скрипя раздвинулись ворота,
И князь проехал через них.
На скрип запора повернувшись,
Увидев княжеский шелом,
Два псковича, перемигнувшись,
Ему ударили челом.
Он задержался, поневоле
Их грудью конскою тесня,
«Бояре вас прислали, что ли?
Хотят разжалобить меня?»
Был жилист князь и твёрд как камень,
Но неширок и ростом мал,
Не верилось, что он руками
Подковы конские ломал.
Лицом в отцовскую породу,
Он от всего отдельно нёс
Крутой суровый подбородок
И крючковатый жёсткий нос.
Сидел, нахохлившись, высоко
В огромном боевом седле,
Как маленький, но сильный сокол,
Сложивший крылья на скале.
Не отзываясь, глядя прямо
В насечку княжеской брони,
Онцыфор повторял упрямо:
«От немцев нас оборони!»
Князь усмехнулся и внезапно,
Коня хлестнувши ремешком,
Поворотил коня на Запад
И погрозился кулаком.
Потом спросил сердито, быстро:
Как немцы вооружены,
Кого назначили в магистры
И крепко ль с Данией дружны.
И по глазам его колючим,
И по тому, как злился он,
Онцыфор понял — немцам лучше,
Не ждя его, убраться вон.
Онцыфор поднял к небу руку
В ожогах, в шрамах, в желваках
И закричал на всю округу,
Что б слышал бог на облаках:
«Пусть чёрт возьмёт меня в геенну,
Пусть разразит на месте гром,
Когда я на псковскую стену
Не влезу первый с топором!
Коль не помру до той минуты,
Авось, увидишь, князь, меня!»
Князь повернул на месте круто
И молча прочь погнал коня.
Был князь злопамятен. Изгнанья
Он новгородцам не простил,
Весь город плачем и стенаньем
Его б назад не возвратил.
Обиды не были забыты,
Он мог бы прочь прогнать посла,
Но, покрывая все обиды,
К пришельцам ненависть росла.
Острей, чем все, давно он слышал,
Как в гости к нам они ползут,
Неутомимее, чем мыши,
Границу русскую грызут.
Они влезают к нам под кровлю,
Под каждым прячутся кустом,
Где не с мечами — там с торговлей,
Где не с торговлей — там с крестом.
Они ползут. И глуп тот будет,
Кто слишком поздно вынет меч,
Кто из-за ссор своих забудет
Чуму ливонскую пресечь.
Князь клялся раз и вновь клянётся:
Руси ливонцам не видать!
Он даже в Новгород вернётся,
Чтоб им под зад коленкой дать.
Князь первым делом взял Копорье,
Немецкий городок сломал,
Немецких кнехтов в Приозерье
Кого убил, кого поймал.
Созвав войска, собрав обозы,
Дождавшись суздальских полков,
Зимой, в трескучие морозы
Он обложил внезапно Псков.
Зажат Великой и Псковёю,
Дубовой обведён стеной,
Псков поднимался головою
Над всей окрестной стороной.
А над высокими стенами,
Отрезав в город вход и въезд,
Торчало орденское знамя —
На белом поле чёрный крест.
Построясь клином журавлиным,
Из-за окрестного леска
К полудню в псковскую долину
Ворвались русские войска.
Сам князь, накинув кожух новый
Поверх железной чешуи,
Скакал прямым путём ко Пскову,
Опередив полки свои.
Шли псковичи и ладожане,
Шли ижоряне, емь и весь,
Шли хлопы, смерды, горожане —
Здесь Новгород собрался весь.
На время отложив аршины,
Шли житьи люди и купцы,
Из них собрали по дружине
Все новгородские Концы.
Неслись, показывая удаль,
Дружины на конях своих;
Переяславль, Владимир, Суздаль
Прислали на подмогу их.
Повеселевший перед боем,
Седобородый старый волк,
Архиепископ за собою
Вёл конный свой владычный полк.
В подушках прыгая седельных,
Вцепясь с отвычки в повода,
Бояре ехали отдельно,
За каждым челядь в два ряда.
Всех, даже самых старых, жирных,
Давно ушедших на покой,
Сам князь из вотчин их обширных
Железной выудил рукой.
Из них любой когда-то бился,
Ходил за Новгород в поход,
Да конь издох, поход забылся,
И меч ржавел который год.
Но князь их всех лишил покоя —
Чем на печи околевать,
Не лучше ль под стеной псковскою
Во чистом поле воевать?
Уже давно бояре стали
Нелюбы князю. Их мечам,
Доспехам их из грузной стали,
Их несговорчивым речам
Предпочитал людишек ратных
В простой кольчуге с топором —
Он испытал их многократно
И поминал всегда добром!
Во всю дорогу он, со злости
Со всеми наравне гоня,
Не дал погреть боярам кости,
Ни снять броню, ни слезть с коня.
……………………………
Всходило солнце. Стало видно —
Щиты немецкие горят.
Ливонцы на стенах обидно
По-басурмански говорят.
Князь в боевом седле пригнулся,
Коня застывшего рванул,
К дружине с лёту повернулся
И плёткой в воздухе махнул.
На башнях зная каждый выступ,
Зацепки, щёлки и сучки,
В молчанье первыми на приступ
Псковские ринулись полки.
Князь увидал, как бородатый
Залезть на башню норовил
Пскович, с которым он когда-то
В Переяславле говорил.
Онцыфор полз всё выше, выше,
Рукою доставал карниз,
С трудом вскарабкался на крышу
И вражье знамя сдёрнул вниз.
В клочки полотнище порвавши,
Он отшвырнул их далеко
И, на ладони поплевавши,
Из крыши выдернул древко.
Был Псков отбит. У стен повсюду
Валялись мёртвые тела.
И кровь со стуком, как в посуду,
По брёвнам на землю текла,
А на стене, взывая к мести,
Всё так же свесившись с зубцов,
Качались в ряд на старом месте
Пять полусгнивших мертвецов.
Они в бою с незваным гостем
Здесь положили свой живот,
И снег и дождь сечёт их кости,
И гложет червь, и ворон рвёт.
Схороним их в земных потёмках
И клятву вечную дадим —
Ливонским псам и их потомкам
Ни пяди мы не отдадим!
Был Псков опустошён пожаром,
В дома завален снегом вход —
Христовы рыцари недаром
Тут похозяйничали год.
Князь Александр расположился
В той горнице, где комтур жил.
Как видно, комтур тут обжился —
Валялась плеть из бычьих жил,
В печи поленья дотлевали,
Забытый пёс дремал в тепле
И недопитые стояли
Два фряжских кубка на столе.
Сам комтур словно канул в воду,
Метель закрыла все пути.
В такую чёртову погоду
Ему далёко не уйти.
Под топорами боевыми
Все остальные полегли.
Всего троих сгребли живыми
И к Александру привели.
Они вели себя надменно,
Вполне уверены, что князь
Их всех отпустит непременно,
На выкуп орденский польстясь.
Один из них, отставив ногу,
Губами гордо пожевал,
Спросил по-русски князя: много ль
Тот взять за них бы пожелал?
Князь непритворно удивился:
Ливонцев сызмальства любя,
Он сам скорей бы удавился,
Чем отпустил их от себя.
А чтоб им жить, на Псков любуясь,
Чтоб сверху город был видней,
Пусть башню выберут любую,
И он повесит их на ней.
Наутро, чуть ещё светало,
Князь приказал трубить в рога:
Дружинам русским не пристало,
На печке сидя, ждать врага.
Скорей! Не дав ему очнуться,
Не давши раны зализать,
Через границу дотянуться,
В берлоге зверя наказать.
Был воздух полон храпом конским,
Железным звяканьем удил.
На Запад, к рубежам ливонским,
Князь ополчение водил.
И, проходя под псковской башней,
Войска видали в вышине,
Как три властителя вчерашних
Висели молча на стене.
Они глядели вниз на ели,
На сотни вёрст чужой земли,
На всё, чем овладеть хотели,
Но, к их досаде, не смогли.
………………………
Коням в бока вгоняя шпоры,
Скакали прочь под гром подков
Ливонец и князёк, который
Им на словах запродал Псков.
Два друга в Ригу за подмогой
Спешили по глухим лесам
И мрачно грызлись всю дорогу,
Как подобает грызться псам.
Сжимая в ярости поводья,
Князька ливонец укорял:
«Где Псков? Где псковские угодья,
Что на словах ты покорял?
Зачем ты клялся нам напрасно,
Что плохи русские войска?..»
И кулаком, от стужи красным,
Он тряс под носом у князька.
На голубом и мокроватом
Чудском потрескавшемся льду
В шесть тыщ семьсот пятидесятом
От Сотворения году,
В субботу, пятого апреля,
Сырой рассветною порой
Передовые рассмотрели
Идущих немцев тёмный строй.
На шапках перья птиц весёлых,
На шлемах конские хвосты.
Над ними на древках тяжёлых
Качались чёрные кресты.
Оруженосцы сзади гордо
Везли фамильные щиты,
На них гербов медвежьи морды,
Оружье, башни и цветы.
Всё было дьявольски красиво,
Как будто эти господа,
Уже сломивши нашу силу,
Гулять отправились сюда.
Ну что ж, сведём полки с полками,
Довольно с нас посольств, измен,
Ошую нас Вороний Камень
И одесную нас Узмень.
Под нами лёд, над нами небо,
За нами наши города,
Ни леса, ни земли, ни хлеба
Не взять вам больше никогда.
Всю ночь, треща смолой, горели
За нами красные костры.
Мы перед боем руки грели,
Чтоб не скользили топоры.
Углом вперёд, от всех особо,
Одеты в шубы, в армяки,
Стояли тёмные от злобы
Псковские пешие полки.
Их немцы доняли железом,
Угнали их детей и жён,
Их двор пограблен, скот порезан,
Посев потоптан, дом сожжён.
Их князь поставил в середину,
Чтоб первый приняли напор, —
Надёжен в чёрную годину
Мужицкий кованый топор!
Князь перед русскими полками
Коня с разлёта развернул,
Закованными в сталь руками
Под облака сердито ткнул.
«Пусть с немцами нас бог рассудит
Без проволочек тут, на льду,
При нас мечи, и, будь что будет,
Поможем божьему суду!»
Князь поскакал к прибрежным скалам,
На них вскарабкавшись с трудом,
Высокий выступ отыскал он,
Откуда видно всё кругом.
И оглянулся. Где-то сзади,
Среди деревьев и камней,
Его полки стоят в засаде,
Держа на привязи коней.
А впереди, по звонким льдинам
Гремя тяжёлой чешуёй,
Ливонцы едут грозным клином —
Свиной железной головой.
Был первый натиск немцев страшен.
В пехоту русскую углом,
Двумя рядами конных башен
Они врубились напролом.
Как в бурю гневные барашки,
Среди немецких шишаков
Мелькали белые рубашки,
Бараньи шапки мужиков.
В рубахах стираных нательных,
Тулупы на землю швырнув,
Они бросались в бой смертельный,
Широко ворот распахнув.
Так легче бить врага с размаху,
А коли надо умирать,
Так лучше чистую рубаху
Своею кровью замарать.
Они с открытыми глазами
На немцев голой грудью шли,
До кости пальцы разрезая,
Склоняли копья до земли.
И там, где копья пригибались,
Они в отчаянной резне
Сквозь строй немецкий прорубались
Плечом к плечу, спиной к спине.
Онцыфор в глубь рядов пробился,
С помятой шеей и ребром,
Вертясь и прыгая, рубился
Большим тяжёлым топором.
Семь раз топор его поднялся,
Семь раз коробилась броня,
Семь раз ливонец наклонялся
И с лязгом рушился с коня.
С восьмым, последним по зароку,
Онцыфрор стал лицом к лицу,
Когда его девятый сбоку
Мечом ударил по крестцу.
Онцыфор молча обернулся,
С трудом собрал остаток сил,
На немца рыжего рванулся
И топором его скосил.
Они свалились наземь рядом
И долго дрались в толкотне.
Онцыфор помутневшим взглядом
Заметил щель в его броне.
С ладони кожу обдирая,
Пролез он всею пятернёй
Туда, где шлем немецкий краем
Неплотно сцеплен был с бронёй.
И при последнем издыханье,
Он в пальцах, жёстких и худых,
Смертельно стиснул на прощанье
Мясистый рыцарский кадык.
Уже смешались люди, кони,
Мечи, секиры, топоры,
А князь по-прежнему спокойно
Следит за битвою с горы.
Лицо замёрзло, как нарочно,
Он шлем к уздечке пристегнул
И шапку с волчьей оторочкой
На лоб и уши натянул.
Его дружинники скучали,
Топтались кони, тлел костёр.
Бояре старые ворчали:
«Иль меч у князя не остёр?
Не так дрались отцы и деды
За свой удел, за город свой,
Бросались в бой, ища победы,
Рискуя княжьей головой!»
Князь молча слушал разговоры,
Насупясь на коне сидел;
Сегодня он спасал не город,
Не вотчину, не свой удел.
Сегодня силой всенародной
Он путь ливонцам закрывал,
И тот, кто рисковал сегодня, —
Тот всею Русью рисковал.
Пускай бояре брешут дружно —
Он видел всё, он твёрдо знал,
Когда полкам засадным нужно
Подать условленный сигнал.
И, только выждав, чтоб ливонцы,
Смешав ряды, втянулись в бой,
Он, полыхнув мечом на солнце,
Повёл дружину за собой.
Подняв мечи из русской стали,
Нагнув копейные древки,
Из леса с криком вылетали
Новогородские полки.
По льду летели с лязгом, с громом,
К мохнатым гривам наклоняясь;
И первым на коне огромном
В немецкий строй врубился князь.
И, отступая перед князем,
Бросая копья и щиты,
С коней валились немцы наземь,
Воздев железные персты.
Гнедые кони горячились,
Из-под копыт вздымался прах,
Тела по снегу волочились,
Завязнув в узких стременах.
Стоял суровый беспорядок
Железа, крови и воды.
На месте рыцарских отрядов
Легли кровавые следы.
Одни лежали, захлебнувшись
В кровавой ледяной воде,
Другие мчались прочь, пригнувшись,
Трусливо шпоря лошадей.
Под ними лошади тонули,
Под ними дыбом лёд вставал,
Их стремена на дно тянули,
Им панцирь выплыть не давал.
Брело под взглядами косыми
Немало пойманных господ,
Впервые пятками босыми
Прилежно шлёпая об лёд.
И князь, едва остыв от свалки,
Из-под руки уже следил,
Как беглецов остаток жалкий
К ливонским землям уходил.
Генерал Краснов выглянул из окна, удивляясь большой толпе казаков на площади. Посреди толпы стояли двое в черном, один из которых что-то говорил и еще один в солдатском. Генерала удивило то, что от казаков постоянно отделялись делегаты и немного погодя приводили за собой множество казаков и даже юнкеров. Затем толпа зашумела, послышались выкрики любо! А затем прямиком к дому генерала направились казаки, ведя в кольце одного человека в черном. Войдя в комнату, человек в черном мундире представился:
— Генерал-лейтенант Смирнов, Николай Константинович.
— Генерал-майор Краснов Петр Николаевич.
— Петр Николаевич, мне хотелось бы знать, где Керенский?
— Я предложил ему уехать, и он уехал.
— Уехал, значит. А ведь в письме я просил вас, его выдать.
— Выдать. Кому?
— Военно-революционному комитету.
— Такой власти не знаю.
— Это твои проблемы генерал. Я мог бы тебя пристрелить здесь как изменника, но я дам тебе шанс. Живи. Но если ты снова будешь водить шашни с немцами, я тебя найду и пристрелю.
— Не смейте мне так говорить. Я с германцами воевал…
— Я тоже с ними воевал. Не далее как неделю назад. А тебе повторяю. Узнаю, что ты с немцем дружбу водишь, как в будущем году — убью.
В глазах Краснова померкло, и генерал без чувств упал на пол.
— Есаул! Генералу плохо…
На следующий день в Гатчину вошли красногвардейские части.
