Вячеслав РЫБАКОВ. ДАВНИЕ ПОТЕРИ
0
В связи с публикацией коллегой Бородой поста «Альтернативный таймлайн-утопия: Россия 1917-2020», остро вспомнился опубликованный еще в конце 80-х гг., грустный рассказ:
…За всеобщего отца
Мы оказались все в ответе…
А.Твардовский
В глухой тишине пробило без четверти два. Ночь прокатывалась над
страной, улетала на запад, а навстречу ей нескончаемым потоком летели
вести.
Беседа с германским представителем прошла на редкость удачно. Желание
скоординировать усилия было одинаковым у обеих сторон. Недопоставки
народного предприятия "Крупп и Краузе" Наркомтяжпрому, уже вторую неделю
беспокоившие многих плановиков, удалось теперь скостить с таким
политическим выигрышем, на который даже трудно было рассчитывать. Плюс
поставки будут ускорены. И все же тревога не отступала. Но, наверное, она
просто вошла в привычку за столько лет.
Из серьезных дел на ночь оставалась только встреча с лейбористской
делегацией. Вряд ли стоило ждать от нее слишком многого, но и
недооценивать тоже не следовало. Впрочем, Сталин никогда ничего не
недооценивал. Он ко всему старался относиться с равной мерой
ответственности, по максимуму. Он бродил, отдыхая, по громадному, увязшему
в тишине кабинету, — чуть горбясь, заложив руки за спину, — и смотрел, как
колышется у настежь распахнутой темной форточки слоистая сизая пелена.
Пелена заполняла кабинет, кусала глаза. Накурено — хоть топор вешай. А
снаружи, наверное, рай. Май — рай… В Гори май — уже лето. Впрочем, до
календарного лета и тут оставалось несколько дней. Сталин никак не мог
забыть, какой сверкающий солнечный ливень хлестал вечером снаружи по
стеклам, пока внутри обсуждались трудности и выгоды заполярной
нефтедобычи.
Распахнулась дверь, и в кабинет влетела, улыбаясь,
девочка-стенографистка.
— Ой, дыму-то, дыму! — воскликнула она, замахав у себя перед лицом
обеими руками, так что ремешок сумочки едва не спрыгнул с ее узкого,
затянутого свитером плеча. — Совершенно не проветривается! А на улице
такой воздух!.. — Она мечтательно застонала, закатила глаза. Размашисто
швырнула сумочку на свой стол — порхнули в стороны сдутые листы бумаги,
стенографистка с кошачьей цепкостью прихлопнула их ладонями, прикрикнула
строго: — Лежать! — раскрыла сумочку, выщелкнула из лежащей там пачки
сигарету, чиркнула спичкой. Примостилась, вытянув ноги, на подоконник под
форточкой. Одно удовольствие было глядеть на нее. Сталин пошел к ней,
огибая вытянувшийся вдоль кабинета стол для бесед. Машинально поправил
неаккуратно поставленный фон Ратцем стул. В ватной тишине отчетливо
поскрипывал под сапогами паркет.
— А хорошо вы с Вячеслав Михалычем немца охмурили, — заявила
стенографистка. Во всей красе показав юную шею, она запрокинула голову и
лихо пустила к форточке струю пахнущего ментолом дыма. Делавшие ее похожей
на стрекозу светозащитные очки с громадными круглыми стеклами съехали у
нее с носа, она поймала их левой рукой на затылке и, опустив голову,
нахлобучила на место. — Мне прямо понравилось.
— Мне тоже понравилось, — ответил Сталин. Его слегка поташнивало.
Надо было тоже выйти на воздух, подумал он. Теперь уже не успеть. Ну
ничего, сяду — пройдет. Уставать стал, ай-ай…
— А с лейбористами надолго?
— Как пойдет, Ира, как пойдет… Замоталась, да?
— А то! Ну, я погуляла, кофе тяпнула… в "Марсе". Это на Горького,
знаете? Метров семьсот по парку и через площадь, как раз промяться. И кафе
хорошее — шум, музыка, каждый вечер новую группу крутят, вчера моя любимая
"Алиса" была. В такую погоду полуночников полно. А наш буфет я, товарищ
Сталин, не люблю. Душно как-то, чинно… И кофе вечно одна "ребуста"!
— Никогда не замечал, — с трудом сохраняя серьезность, сказал Сталин.
— Знаете, вот есть мне тоже все равно что. А пить надо с толком. Кофе
— это ж напиток! Потом, коньяку ведь у нас совсем не дают, верно? А в кофе
надо иногда чуть-чуть армянского капнуть, вот столечко…
Что ты понимаешь в коньяках, подумал Сталин с досадой и тут же
спохватился. Вот, опять, пожалуйста. Хоть сейчас в школьный учебник:
пример националистического пережитка. Ведь первой мыслью было не то, что о
вкусах не спорят, а то, что у девочки начисто отсутствует вкус. Армянский
ей нравится, поди ж ты. А ей даже в голову не пришло, что я могу
обидеться, подумал он и вдруг улыбнулся. Как это прекрасно, что ей это
даже в голову не пришло. Дверь снова открылась, вошел секретарь — пожилой,
спокойный, привычный как чурчхела. Сталин пошел ему навстречу.
— Срочная, — тихо сказал секретарь, протягивая Сталину бланк.
Парламенты Белуджистана, Гуджарата и Кашмира вотировали немедленное
отделение от Британской империи, на обсуждение был поставлен вопрос об
установлении советской формы управления. Интересно, подумал Сталин. Советы
депутатов при многопартийности. Сейчас это вполне может получиться.
— Когда получена? — спросил Сталин, складывая пополам, а затем еще
пополам синий бланк и пряча его в нагрудный карман френча.
— Семь минут назад.
Сталин аккуратно застегнул пуговичку кармана и одобрительно кивнул.
Секретарь тоже кивнул, но остался стоять.
— Что еще?
— Пока вы тут совещались, Бухарин заезжал перед коллегией в
Агропроме. Оставил майский "Ленинград" с последней подборкой Мандельштама.
Только просил прочесть до завтра, — тут же добавил секретарь, сочувственно
шевельнув плечом. — Он и так, говорит, еле выбил на день. Внучка лапу
наложила, хочет немедленно дать какой-то школьной подруге… сочинение им
там, что ли, с ходу задали… Он толком не объяснил, спешил.
— Попробую, — недовольно сказал Сталин, повернулся и, ссутулясь,
сунув руки в карманы брюк, опять побрел вдоль стола, вполголоса ворча
по-грузински: "Это же сколько теперь пишут… и хорошо ведь пишут… хоть
совсем не спи…"
Возле Иры он остановился и, сразу переключившись, переспросил:
— Семьсот метров? Совсем рядом, а я не знаю. Если время будет, своди
меня как-нибудь.
У стенографистки заблестели глаза от удовольствия и детского
тщеславия.
— Только когда народу поменьше.
— Завтра! — выпалила она. — Часов в десять вечера — давайте?
— Наметим пока так.
Часы пробили два, и сейчас же другая, двустворчатая дверь тяжко
раскрылась, как чудовищная морская раковина, и впустила Молотова. Лицо
Молотова было серым. Как мы стареем, опять подумал Сталин, поспешно идя
навстречу Молотову, и движением бровей указал было стенографистке на ее
место. Но ее и так уже смело с подоконника — только дымилась в пепельнице
недотушенная сигарета да отрывисто щелкнула, закрываясь, сумочка, в
которую Ира пихнула свои модные очки. Сталин подошел к Молотову вплотную и
с неожиданным раздражением сказал:
— Обратно с ними не езди. Для сопровождения и переводчика хватит.
Нужно же тебе когда-то отдыхать.
Глаза Молотова под набрякшими веками стали веселыми.
— С ними не поеду. В наркомат поеду.
— Что-нибудь срочное? — осторожно спросил Сталин.
Молотов пожал плечами.
— Разобраться надо. Во всяком случае, перспективное.
Сталин глубоко вздохнул, прикрыл глаза, внутренне мобилизуясь,
отрешаясь от всего, не нужного в данный момент, а потом сказал:
— Ну, начали.
Молотов сделал два шага назад и, уже находясь в приемной, громко
произнес:
— Прошу вас, господа.
Они вошли. Сталин каждому пожал руку, главе делегации лорду Тауни —
чуть крепче и дольше, нежели остальным. Расселись. Коротко, деревянно
простучали по полу стулья. Мимолетно Сталин покосился на стенографистку,
замершую в полной готовности над кипой чистых листов, машинально занялся
трубкой и тут же отложил ее. Почувствовал, как изумленный взгляд Молотова
скользнул по его рукам, необъяснимо отказавшимся от всегдашней забавы.
Сцепил пальцы, уставился на сидящего напротив лорда Тауни. Пронеслось
короткое молчание.
— Мы вполне отдаем себе отчет, господа, что, находясь в оппозиции
сейчас, вы не в состоянии в желаемой вами мере влиять на политику родной
страны, процветание которой для вас, как и для всего человечества,
необходимо и желанно, — начал Сталин неспешно. — Однако не товарищу
Сталину рассказывать вам о том, каким авторитетом и мощью обладает ваша
партия, чаяния скольких миллионов людей она старается выразить и
выполнить. Мы не только рады встрече — мы рассчитываем на нее.
Забубнил, сдержанно и веско рыча звуком "р", переводчик.
Американничает, подумал Сталин, отмечая не по-английски упруго
прокатывающиеся "просперити", "пауэр", "парти". Голливудовских видеокассет
насмотрелся. Впрочем, не только. Он же диплом, вспомнил Сталин, по Уитмену
писал. А вот у нас прижился — пришел поднатаскаться в разговорном перед
аспирантурой, и как-то интересно ему тут показалось. Славный мальчик,
добросовестный, не честолюбивый.
— Нам хорошо памятны тридцатые годы. Многие правительства совершили
тогда ряд недальновидных, авантюристических действий, и мир был на волосок
от катастрофы. Тут и там эсэсовцы всех мастей лезли к власти, надеясь
использовать государственные аппараты принуждения для того, чтобы
воспрепятствовать начавшемуся подъему человечества на принципиально новую
ступень развития, на которой этим бандитам уже не осталось бы места.
Многие страны прошли тогда через какой-нибудь свой "пивной путч"… —
Седые слова, полусмытые волнами последующих забот, утратившие грозный
смысл, сладкими карамельками проскальзывали во рту. Это была молодость, ее
знаки, ее плоть. Лучше вчерашнего дня Сталин помнил то время, и до сих пор
стариковски сжималось сердце от гордости за своих, стоило лишь воскресить
в памяти сводки, имена… А как страна встретила двадцатилетие Октября!
— Я не буду останавливаться подробно на проблеме возникновения
террористического тоталитаризма двадцатого века. Известно, что невиданный
рост населения, усложнение экономики, усиление взаимозависимости
хозяйственных единиц сделали старые модели социальной организации
беспомощными. Возникла необходимость создать модель, которая в состоянии
была бы справиться с нарастающим рассогласованием всех социальных ячеек. В
принципе возможны были только два пути. Первый и единственно перспективный
— это подъем на новый уровень этики и понимания, а следовательно, и
образованности, и ответственности, и самостоятельности каждого человека с
тем, чтобы никому фактически уже не требовалось управление, а требовались
бы только информирование и свобода действовать. Второй — противоположный:
резкое ужесточение и детализация государственного управления каждым
человеком, постоянное предписывание сверху, что, когда и кому надлежит
делать, — неизбежно сопровождающееся тотальным оглуплением, тотальной
апатией, тотальными слежкой и террором. Понятно, что это путь тупиковый,
так как он не стягивает, а увеличивает разрыв между нарастающей сложностью
мира и осмыслением ее людьми. Третьего пути не было и нет. Поэтому история
совершенно закономерно породила коммунизм как способ реализации первого
пути и, затем, фашизм как способ блокирования первого пути посредством
реализации пути второго. В этом и только в этом смысле можно, к сожалению,
сказать, что коммунизм породил фашизм. Естественной ударной силой
коммунизма являются стремящиеся всех людей поднять до себя интеллигенты —
я имею в виду интеллигентов из всех социальных групп, от рабочих и
крестьян до государственного аппарата. Естественной ударной силой фашизма
являются стремящиеся всех опустить до себя посредственности — опять-таки
из всех социальных групп, от государственного аппарата до рабочих и
крестьян.
Сталин умолк, заговорил переводчик. Двадцатилетие, продолжал
размышлять Сталин. Что такое двадцать лет? Он взглянул на стенографистку:
голова набок, рука угловато летит над бумагой, вздрагивающие от резких
движений черные кудряшки свесились на лоб, смешно прикушен кончик языка…
Кончила. Оглянулась на Сталина, почувствовав его взгляд, — картинно надула
щеки, изображая, как отпыхивается, потрясла рукой. Сталин сделал ей
строгое лицо, она беззвучно засмеялась — ждущая, собранная до предела.
Двадцатилетие. Доверчивость, энергия, страстная жажда счастья, до
которого, кажется, рукой подать. Какой соблазн был употребить эту силу
бездушно, как силу падающей воды употребляют на ГЭС! Какая беспрецедентная
концентрация усилий мерещилась! Если люди верят, неэкономно вроде бы
давать им думать — а многих предварительно еще и учить думать. Гораздо
быстрее и проще велеть. Для организованности. Для блага страны. Да и для
простоты управления… Хорошо, что вовремя хватило ума и такта понять:
организованность и единство — не одно и то же. Организованность на
пять-семь лет — это дело нехитрое, даже недоброй памяти Гитлер сумел ее
сколотить в своей банде, а проку? Как только выяснилось, что нельзя
воевать, организованность эта обернулась развалом подконтрольного НСДАП
сектора экономики, велеречивым отупением, коррупцией, истреблением
творческого потенциала и повальной грызней. Испытание миром куда вернее
испытания войной. Стоит подержать такую организованность в состоянии
внешнего покоя несколько лет — и она отравляется продуктами собственного
распада.
— Мы считаем, — снова заговорил Сталин, — что страны, до сих пор не
вставшие явно на какой-либо из этих двух путей, испытывают влияние обеих
тенденций и фактически в течение более чем полувека находятся в состоянии
неустойчивого равновесия, причем внутри их интегральной структуры
существуют как коммунистические, так и фашистские элементы. Первые
обеспечивают сохранение культурно-промышленной дееспособности этих стран,
вторые — сохранение в неприкосновенности их политического порядка. Однако
балансирование старого порядка на взаимоподавлении двух новых тенденций не
может быть вечным. Фашизм всегда рвется к насилию, и, если он лишен
возможности осуществлять его явно, он осуществляет его тайно, и чем
дальше, тем свирепее. В этих условиях становится особенно важной борьба
всех антитоталитарных сил за каждого человека, за каждый росток совести и
доброты. У нас уже есть опыт такой совместной борьбы. Именно союз
Коминтерна, Социнтерна, буржуазно-демократических правительств и партий
пресек все попытки тоталитарно-фашистских группировок прорваться к
государственной власти в Италии, Японии, Германии, Венгрии, Франции,
Испании и, — он сделал уважительный кивок в сторону лорда Тауни и его
коллег, — некоторых странах Британского содружества. Сейчас, с высоты
исторической перспективы, можно сказать абсолютно уверенно: эта наша общая
победа предотвратила войну, которая наверняка оказалась бы куда более
кровопролитной, чем так называемая мировая, то есть война 1914-1918 годов.
Катастрофические последствия войны, начнись она в сороковых, просто трудно
себе представить. Особенно если учесть, что атомное оружие, очевидно,
могло быть разработано уже в ходе войны и тогда же применено.
Сталин встал. Стоя дождался, когда переводчик кончит.
— Зато последствия войны, начнись она теперь, в конце восьмидесятых,
представить себе несложно, — сказал он, повысив голос, и дал переводчику
отдельную паузу на одну эту короткую фразу. Затем продолжал:
— То, что к настоящему моменту правительства почти всех стран планеты
связаны друг с другом договорами о мире, то, что с одна тысяча девятьсот
шестьдесят третьего года ни одна из держав не производит ни атомного, ни
химического оружия, а также все прочие отрадные факты политической жизни
последних десятилетий, к сожалению, не дают ныне оснований для полной
успокоенности. Разгромленный в открытом бою за государственную власть,
тоталитаризм ушел на дно, но от этого стал не менее опасным. Фашистские
элементы, существующие в странах неустойчивого равновесия, фактически
создали свой интернационал, свое многомиллионное подпольное государство,
супермафию террористов. Истребление прогрессивных деятелей — в сущности,
цвета человечества — это война, это геноцид. Кеннеди, Альенде, Моро,
Ганди, Пальме… А бесконечные захваты и уничтожения заложников? Это
война, фашизм из подполья все же развязал ее. То, что она не объявлена, не
меняет дела и только играет на руку мракобесам. Последние годы мы можем
говорить о ее эскалации. Уже десятки раз поступали сообщения о
необъяснимых исчезновениях из неизвестно зачем до сих пор существующих
арсеналов ракетно-ядерных боеприпасов. Противник вооружается. Как всегда,
путем грабежа. Мы с вами создаем — фашизм использует. Неделю назад наша
электронная разведка достоверно выявила факт неизвестным образом
произведенного перепрограммирования уругвайского спутника связи
"Челеста-27". Оказывается, в течение неизвестно какого времени этот шесть
лет назад запущенный спутник выполнял функции координирующего центра
наведения неизвестно где и неизвестно кем установленных стратегических
ракет. Кто их установил? Куда они направлены? Мы сообщили Уругваю о
выявленном факте и порекомендовали снять спутник с орбиты для исследования
его электроники, но буквально через четверть часа после того, как нота
была вручена уругвайскому правительству, спутник по сигналу с Земли
взорвался. Сигнал был послан с до сих пор не обнаруженного мощного
мобильного передатчика из болотистых джунглей междуречья Уругвая и Параны,
юго-западнее водопада Игуасу.
Когда переводчик закончил, англичане возбужденно и несколько угрюмо
зашептались. Взрыв "Челесты" — спутника английского производства, кстати,
— не был для них новостью, но предыстория взрыва оказалась громом средь
ясного неба.
— Мы обязаны немедленно овладеть стратегической инициативой в этой
войне. От случая к случаю предпринимаемые то одной, то другой страной
оборонительные полицейские акции, очевидно, неэффективны и объективно
являются попустительством. Надеяться, будто болезнь пройдет оттого, что мы
загоняем ее все глубже, больше нельзя. Мы рискуем дождаться момента, когда
вооруженные украденным у нас с вами оружием эсэсовцы восьмидесятых
попытаются снова вступить в открытую борьбу за явную, легальную власть.
Такая катастрофа не нужна ни вашему, ни нашему строю, ни вашим, ни нашим
хорошим людям. Наша страна предлагает выработать глобальную систему
активной борьбы с подпольным террористическим интернационалом, включающую
координированную деятельность не только ведомств, ответственных за
демократическое просвещение населения, не только полицейских сил держав,
но, при необходимости, их основных армейских формирований. Проект
мероприятий по установлению тесного антифашистского контакта между
министерствами культуры и между разведками и контрразведками держав, а
также по заключению, не побоюсь этих слов, коллективного военного союза мы
последовательно доводим до сведения правительств всех стран.
Англичане как-то всколыхнулись, но на этот раз беззвучно. Сталин
грузно опустился обратно на свой стул.
— Соответствующие меморандумы уже посланы господину президенту США и
товарищу председателю КПК. Три часа назад мы имели доверительную беседу с
ответственным представителем германского руководства, который теперь,
вероятно, уже подлетает к Берлину. Наша позиция целиком совпала с позицией
Германии. Завтра товарищ Сталин встретится с господином министром внешних
сношений Французской Республики. Предварительные беседы господина министра
с товарищем Молотовым дают основания для самых позитивных предложений.
Пасионария, — Сталин чуть улыбнулся, с удовольствием выговорив еще одно
слово молодости, — и Рубен уже в Мехико. Думаю, вы, как и мы, смотрели по
космовидению, как их встречали.
Сталин откинулся на спинку стула, давая переводчику понять, что вновь
настала его очередь. Из-под полуопущенных век оглядел англичан.
— Правительство ее величества пока не определило своего отношения к
нашим усилиям, — проговорил он затем. — Мы были бы рады услышать ваши
соображения, господа.
Наступила пауза. Гости переглянулись. Слышно было, как тикают часы.
Пользуясь нечаянной передышкой, Ира стремительно вытряхнула сигарету,
схватила ее губами, сунулась за спичками. На ее лице отразилась
растерянность. Бдительные англичане ухватились за возможность заполнить
молчание. С какой-то гротескной одновременностью у каждого в руке
появилось по зажигалке — ни одной одинаковой, — раздался множественный
щелчок, и к Ире с разных сторон протянулись руки с трепещущими огоньками.
Ира растерянно, почти испуганно обвела их взглядом, щеки ее вспыхнули.
— Ой, спасибо… я не…
Сталин зачем-то похлопал себя по карманам, зная, что спичек нет, — он
потому и отложил трубку, так удивив этим Молотова, что вовремя вспомнил
это. На Иру теперь смотрели все. Она втянула голову в плечи, потом
отчаянно вскочила. Тоненькая, порывистая, с громадными выпуклыми глазами,
она и без очков напоминала стрекозу.
— Я сейчас! — заикаясь от собственной храбрости, выпалила она. — Я…
у девчат из шифровалки стрельну! Товарищ Сталин, для… для вас взять?
Сталин отрицательно покачал головой. Ира метнулась к дверям, —
удаляясь, проплясала перед англичанами фирменная нашлепка "Г.Геринг верке"
на ее джинсах. Глазастая, подумал Сталин. Молотов не понял, а она поняла.
Зажигалки вразнобой попрятались.
— Это прелестно, — проговорил вполголоса один из гостей. — Я напишу
об этом. Глава первой державы мира прерывает важное заседание из-за
каприза стенографистки! Видит бог, напишу.
Переводчик, склонившись к уху Сталина, забормотал по-русски, довольно
усмехаясь в хипповатую свою бородку. Молотов укоризненно прошептал:
— Ты слишком балуешь молодых, Сосо.
Сталин смотрел прямо перед собой, лицо его было невозмутимо.
— Для вас, господа, это прелестно, экзотично и не вполне понятно, —
сказал он. — Для нас — естественно.
— …Бат нэчэрал фор аз, — гордо налегая на "р", отбарабанил
переводчик.
Память Сталина опять соскользнула к началу. Это был, пожалуй, самый
тяжкий искус — потому что действительно всего не хватало. Действительно
приходилось подкармливать, как цыплят для царской кухни, тех, кто в данный
момент представлялся важнее, а остальных оставлять дожидаться лучших
дней… Двадцатые годы, о, двадцатые годы. Как все было чревато.
— Большевики покончили с древним антагонизмом Юпитера и быка, —
улыбнувшись, проговорил Сталин. — Либо уж можно всем, либо уж нельзя
никому. Если только возникают более или менее узаконенные привилегии, люди
перестают заниматься делом. Начинается безобразная драка за место у
кормушки и всеобщее озлобление. Все встает с ног на голову, мораль
становится посмешищем и знаком жизненной неприспособленности. В газетах
казенными фразами хвалят самоотверженных героев труда и призывают их
продолжать самоотвергаться, а дары природы, квартиры, дачи и красивые
девушки, — англичане, как по команде, обернулись на дверь, в которую
выбежала Ира, — достаются политическим авантюристам и ворью. Кто
посовестливее да поталантливее, вообще не суется в эту грязь. Но и не
находит себе применения. Возможность воздействовать на ход дел начинает
предоставляться лишь после отказа от этики и таланта — но нетрудно
представить, каким оказывается такое воздействие. Попутно возникает еще
одно извращение: престижность, модность безделья. Раз сижу сложа руки,
значит честен и талантлив! — Часы пробили четверть третьего. Сталин
дождался, когда угаснет медный стон, и закончил: — Великий Маркс более
века назад сформулировал эти истины. Социальная практика подтвердила их
неоднократно.
— А кто же запишет эту тираду? — весело прошептал ему на ухо Молотов.
Сталин сокрушенно качнул головой и положил руку ему на колено.
Жест был благодарным. Еще на XX съезде Зощенко попенял Сталину, что
тот с годами начинает не говорить, а вещать. С тех пор Сталин не раз
просил друзей при каждом подобном случае незамедлительно "сбивать его с
котурнов".
Совещание закончилось в начале пятого. Ушли англичане, Молотов ушел,
— устало бродя по опустелому кабинету, Сталин вскоре услышал с улицы его
гулкие, одинокие шаги. Потом отчетливо звякнули ключи, открылась и
захлопнулась дверца машины. Отсвет вспыхнувших фар чуть всколыхнул
прямоугольную тьму окна. Назойливо, длинно прожурчал стартер и смолк.
Опять зажурчал длинно и бесплодно. Недели две уже Молотов жаловался на
зажигание, но так, видно, и не выкроил времени доехать до станции
техобслуживания. Наконец мотор все-таки фыркнул с неудовольствием, певучий
шелест глайдера потек мимо окон к Спасским воротам и быстро утонул в
прозрачной предрассветной тишине. Ира тоже собиралась домой, разложила по
ящикам бумаги, потом опорожнила сумочку на стол, отобрала самое
необходимое и попихала обратно, остальное оставив прямо на столе. Страшно
было подумать нести после такой ночи на плече лишний вес. Поймав взгляд
Сталина, она расслабленно помотала головой и честно сказала:
— Прямо плывет все.
— Зато интересно ведь, — почти просительно сказал Сталин. Он знал,
что девочка не собирается работать здесь долго, и жалел об этом. — Как на
этот раз — понравилось?
Она не сразу поняла. Первое, что пришло ей в голову, — это что он над
нею подсмеивается. Она переживала свою бестактность. Потом вспомнила, как
в начале ночи одобряла ход беседы с фон Ратцем и его компанией.
— Да не очень, — призналась она. — Как-то вы с ними… как с
товарищами. Я бы!… — она сжала кулачок и смешно им встряхнула, изображая
жесткость позиции. — Вот хоть Индия — такой политический козырь! А вы даже
не упомянули.
— Откуда ты знаешь про Индию?
Она дернула плечиком, оттопырила нижнюю губу.
— А все знают. Девки в шифровальном бутылку шампузы расплескали на
радостях, что там так здорово все устраивается. Я просила мне глоток
оставить, — вздохнула она, — да уж полпятого…
— Послушай, козырь. Политика — не игра в подкидного. Не хитрость, а
забота. Зачем их обижать? Товарищ Мао, помню, любил цитировать кого-то из
своих древних даосов. Если, стремясь к цели, приложишь чуть меньше усилий,
чем надо, добьешься своего, пусть не в полной мере или с опозданием. Но
если приложишь хоть чуть больше — добьешься прямо противоположного. Так
трудно соблюсти точную меру, товарищ Мао далеко не всегда сам это умел…
Люди долго не верили ни в себя, ни в ближних своих, поэтому привыкли, что
чем больше жать, чем больше давить — тем лучше. Привыкли бояться
недостараться. Но перестараться — страшнее.
Ира кивнула. Нет, подумал Сталин, не слышит. Жаль. Это надо знать,
это бывает и с отдельными людьми, не только с государствами. Как правило —
с хорошими людьми, с теми, кто пытается преодолеть естественный, но
животный эгоизм отношений: чуть что не по мне — пошел к черту. Могут,
могут случаться в жизни ошибки, которые потом не исправить перебором
однородных вариантов, барахтайся хоть двадцать лет. И если не успеть
повернуть круто, их исправляет лишь сама жизнь, сама история, единственным
доступным ей методом — методом безнаркозной хирургии, отсекая весь веер
решений, вытекающих из принятой когда-то неверной посылки. Но сколько же
крови льется! И обиднее, несправедливее всего то, что чем больше сил,
упорства, искусства затрачивается на продлевающее кризис маневрирование,
тем страшнее оказывается конечная катастрофа. В начале века Россия слишком
хорошо это узнала, не дай бог было бы узнать еще раз.
— Тебе куда ехать? — спросил он.
— В Кузьминки.
— Далеко.
— А ничего. До Кузнецкого погуляю, как раз и метро пустят, тут прямая
ветка… До свидания, товарищ Сталин. Извините. С этими спичками
чертовыми…
— Пустяки, Ира, пустяки. Ты мне, наоборот, очень помогла. Я на машине
— может, подвезти?
— Нет, спасибо. Я правда подышать хочу.
— Одна ночью не боишься?
— Ну, вы скажете!
Она вышла, прощально кивнув ему в дверях, и сразу вошел секретарь.
Его глаза блестели торжеством.
— Что? — спросил Сталин, мечтая уже приступить наконец к Осиным
стихам. — Неужто Николай еще денек накинул на прочтение?
— Это нет, — сказал секретарь. — Но вот из Капустина Яра —
телеграмма. — Сталин подобрался. — Подписано: Лангемак, Королев. Двигатель
проработал двести семнадцать часов, магнитная ловушка не сбоила ни разу. —
Сталин удовлетворенно повел шеей. — Сахаров считает, что этого достаточно
для выхода на субрелятивистские скорости. Следующее испытание они
планируют на космос.
— Отлично, — сказал Сталин.
— И сорок семь минут назад, — совсем небрежно добавил секретарь, —
Вавилов звонил.
— Что сказал?
Секретарь выдержал театральную паузу мастерски, а потом замедленным,
увесистым движением поднял большой палец.
— Зацвело? — выдохнул Сталин и, от поспешности пригибаясь и косолапя,
бросился к телефону.
— Просил, когда освободитесь, позвонить ему, — уже откровенно
веселясь, сообщил секретарь вдогонку. Не оборачиваясь, Сталин левой рукой
показал ему кулак. Правой зацепил трубку, едва не выронил, стиснул так,
что пластмасса скрипнула. Чуть дрожащими от радостного волнения пальцами
набрал код.
— Он еще сказал знаете что? — негромко проговорил секретарь. — Что
теперь, если бы понадобилось, мы смогли бы прокормить весь мир.
— Аральский филиал? — хрипловато спросил Сталин. — Сталин у аппарата.
С Опытной делянкой соедините меня, пожалуйста, с Николаем Ивановичем. Если
он еще не спит.
Ира шла по безлюдному ночному городу. Цокающая под ногами площадь
казалась в темноте бесконечной, но до обидного быстро нагромоздилась
впереди спящая глыба гостиницы. Посмеиваясь от шкодливого удовольствия —
приятно и странно было не спускаться в подземный переход, — Ира поверху
пересекла проспект Маркса, застывший в оранжевом свете фонарей. Машин не
встречалось совсем, лишь раз где-то за Манежем почти беззвучно — только
шипение рассеченного воздуха с опозданием долетело издалека — прошел,
светя габаритами, одинокий легковой глайдер. Было так хорошо, что хотелось
влюбиться. Сирень перед Большим театром с ума сходила, истекая ароматом,
громадные кисти призрачно белели в густом, настойном мраке. Шелестел
летящими струями фонтан, его звук сопровождал Иру едва не до ЦУМа,
таинственно светившего дежурным освещением из стеклянной глубины. Она
миновала ЦУМ, вышла к Кузнецкому мосту.
Здесь ее остановили. Позавчера ночью двое туристов-автостоповцев из
Уганды пытались взорвать мост, укрепив на одном из быков точечную мину.
Терроризм, будь он неладен, нет-нет да и к нам что-то проскочит…
Террористов взяли, конечно, но пока в органах споро разматывали это дело —
протащить "точку" через границу лжеугандийцы никак не могли, значит, они
получили ее уже здесь, скорее всего, в каком-то из посольств, — мосты на
всякий случай охраняли добровольцы из тех, кому не уснуть, если не
исправлен вдруг обнаруженный непорядок. На тротуаре стояла рыжая
туристическая палатка, из нее вкусно пахло кофе, два баса о чем-то
приглушенно спорили внутри. Опершись рукой на гранитный парапет
набережной, дежурил высокий худой мужчина в белых брюках и цветастой
безрукавке навыпуск — на груди инфракрасный бинокль, на плече ротный
лучемет Стечкина, больше похожий на мощное фоторужье, чем на оружие.
Заметив Иру, он оттолкнулся от парапета и неспешно пошел ей навстречу. Ира
заулыбалась. "…Теперь представь — конвейер, двадцать семь операций в
секунду, и так из часа в час!" — громко сказали в палатке. Дежурный
подошел к Ире. У него было лицо старого путиловца из исторического фильма
и пальцы пианиста или нейрохирурга. Он смущенно пригладил седые усы и
спросил, по-хохляцки мягко выдыхая добродушное "г":
— Погоди, дочка. На ту сторону, что ли?
— Ага, — ответила Ира.
— Тогда уж покажи документы, пожалуйста, — явно стесняясь, попросил
он. Ира покивала и полезла в сумочку. Косметичка, духи, ключи от квартиры,
ключи от мотоцикла, расческа, томик Акутагавы — в метро читать,
собственное стереофото в бесстыжем купальнике — на случай подарить, если
какой-нибудь парень пристанет и понравится, затертый пятак, оставленный на
память после того, как деньги исчезли из бытового обихода… Нету
паспорта. Так, еще раз. Косметичка. Внутрь не влезет, но все же… Она
раскрыла, оттуда посыпалось. И тут она вспомнила.
— Фу ты! — она даже засмеялась от облегчения. — Вот ворона! Я ж его
на столе оставила!
— Конечно, буду! Сейчас!.. На каком еще столе?
— Да на работе… в Кремле. Вы позвоните товарищу Сталину или
секретарю, спросите: Ира Гольдбурт — есть такая? Вам приметы скажут или…
Ой. Ну, я не знаю.
— Ты что говоришь, стрекоза? Шестой час! Там либо разошлись, либо
спят давно.
— Ну да — спят… Я третью неделю там работаю, так и не поняла, когда
они спят.
Артем сочувственно кивнул головой.
— И как тебе там?
Ира только вздохнула.
— Серьезно все — жуть. И страшно — как бы чего неправильно не
сделать. Сегодня вот отчебучила — думала, сгорю! — Она опять вздохнула. —
Я люблю, когда все на ушах стоят. С детьми о-бо-жаю! Я ж в педвуз
подавала, полбалла недобрала, представляете? Стенографию, дурында, выучила
— конспекты писать… — Ира дернула плечом. — Правда, стенография-то как
раз и пригодилась… Летом опять буду подавать, обязательно.
Артем улыбался.
— Ладно, дуй вперед. На том посту скажешь — Артем пропустил, дескать,
я тебя знаю, с отцом твоим мы давние друзья. Отца твоего как зовут?
— А я детдомовская, — сказала Ира. — У меня отца нету, и мамы тоже.
У дежурного обвисли усы. Из палатки высунулась круглая голова и
сварливо сообщила:
— Стынет, Артем!
— Погоди ты! Как же это, девочка… где же?
— Там, — нехотя произнесла Ира и резко захлопнула сумочку. — В богом
избранной стране. Их долго не выпускали, не давали разрешения… а как
пятидневная война началась, всех, кто в отказе сидел, сразу
мобилизовали… Сирот потом Красный Крест развез в те страны, куда хотели
уехать родители.
— О, господи, — сказал дежурный. — Ты что ж… совсем одна?
— Почему? — обиделась Ира. — У меня старший брат есть, кибернетик.
Сейчас в подводники пошел. Я к нему каждое лето езжу, на лодке была.
Знаете, как интересно?
— Знаю, — чуть хрипло сказал Артем и тихонько кашлянул, прочищая
горло. Осторожно коснулся Ириного плеча. Ира мяукнула.
— Кофе хочешь? — беспомощно спросил дежурный.
— Нет, спасибо, Артем. Я бы пошла, а? Всю ночь черкала, то немцы, то
англичане…
Артем кивнул, вынул из нагрудного кармана коробочек радиофона.
Привычным движением сделал из трех пальцев какую-то "козу", небрежно ткнул
в клавиатуру. Тускло блеснув, выскочила антенна, радиофон зашипел.
— Пал Семеныч? Привет! Слушай, я к тебе девочку пропускаю.
— Ну да? — спросил радиофон. — Зачем мне девочка?
— Хорошая девочка, только документ на работе оставила. Не гнать же ее
обратно, сам посуди.
— Что-то девочка твоя заработалась, — с ехидцей сказал радиофон. —
Пропускай, ладно.
— Ну вот и хорошо. Пока.
— Стой, стой, Артем Григорьевич! Тут Вацлав все-таки звонил, кланялся
тебе.
— Звонил? Почему не пришел-то?
— Интеграл какой-то доколачивал. Забыл, говорит, о времени.
— Понятно, — с какой-то уважительной завистью сказал Артем. —
Талантливый, чертяка…
Радиофон хмыкнул и проговорил:
— А кто сейчас не талантливый? Когда работа в радость…
— Все ж таки по-разному.
— Ну, знаешь, Артем Григорьевич, это как рост. У кого метр семьдесят,
а у кого два пять. Но, в общем, к жизни все пригодны. А без роста совсем —
не бывает.
Артем засмеялся.
— Ты пропаганди-ист! Что-то я же тебе сказать еще хотел… Да! Тут
опять приходил этот вчерашний чудик.
— Какой?
— Ну, помнишь: как пройти на улицу Кузнецкий мост? Мне нужен
Выставочный зал Союза художников…
— И что сей художник хотел?
— Поговорить, я так понимаю. Бессонница у него, что ли?.. Какой же
это, говорит, мост, если в час "пик" тут машин больше, нежели воды?
— Надо же, умный какой. А ты объяснил ему, что, например… ну,
птица, даже если крылышки сложила и ходит по траве, все равно птица, а не
мышь! Или вот социализм — что ты с ним ни делай…
— Пал Семеныч, прости, я перезвоню. Девочка тут просто засыпает.
— Да я ничего, — виновато пробормотала Ира, разлепляя глаза. — Веки
только опустила.
— Вот я и вижу.
— Давай, — сказал радиофон. — Пусть гуляет и ничего плохого не
думает. Связь кончаю.
— А я никогда ничего плохого не думаю, — заявила Ира. — С какой
стати?
На миг встав на цыпочки, она чмокнула Артема в морщинистую щеку — тот
даже крякнул от неожиданности, — а потом дунула через мост.
Она любила мосты за свободу и ветер. Город будто смахнули вдаль, на
края, осталось лишь главное: небо и река. По реке тянуло просторной
прохладой, чувствовалось: скоро рассветет. Разрывы облаков наливались алым
соком, и по неподвижно лежащей глубоко внизу чистой воде медленно текли
розовые зеркала. Было так весело нестись в утренней пустоте, что Ира вдруг
загорланила с пиратской хрипотцой какую-то ерунду, звонко отбивая
каблуками только что придуманный рвущийся ритм и время от времени
перепрыгивая через лужи, которые оставил прошедший вечером теплый дождь.
