Последний спартанец
В теснину Фермопильского ущелья заползала ночь.
Измотанные, до нельзя, гоплиты скидывали тяжелые панцири, разминали уставшие мышцы, смазывали лечебным отваром потертости и раны.
Стрелки, им меньше досталось, разводили костры, готовили пищу, Как могли подсобляли бойцам линейного строя.
Иванайр, хоть и сражался в первой шеренге, обошелся всего двумя, не заслуживающими внимания, царапинами. Он, поставив огню ноющую спину, привычно затачивал, порядком затупившееся, копейное острие. Хотелось есть и спать. Но больше всего хотелось обо всем забыть.
Но стремянной царя тем желаниям помешал.
-Иванайр, Леонид ждет тебя в горах.
-Хорошо, ступай. Доберусь уж, дорогу знаю.
Поднялся, потянулся, с хрустом расправил натруженное тело. Неспешным волчьим бегом направился к каменистому склону.
Одобрительной завистью провожали его взглядами фалангисты. –молодчага. –Каждый про себя думал. –В дружине без году неделя, кто таков, откуда родом, разве только царю ведомо, а рубится знатно. Так рубится, как никто, даже из ветеранов. И сейчас бежит, словно целый день не насмерть стоял, а под маслинами прохлаждался. Орел. Но не приведи бессмертные боги с ним схлестнуться. Ох, не приведи.
А Иванайр, поднявшись на склон, завернул за массивный утес. Там, прикрытый каменной громадой от лагеря, уже сидел Леонид. Приподнялся, за руку поздоровался.
-Давай, присаживайся. У меня с собой амфорка. Даванем родненькую. Никак не могу привыкнуть этот сок разбавлять водой. Компот, да и только.
По очереди хлебнули неразведенного.
-Ив, курить имеешь? А то мои кончились.
-Есть заначка, Лео. – Иванайр вынул из под туники зажигалку и пачку «Кэмела». Распечатал. Оба с удовольствием закурили.
Молчали, прихлебывали из амфоры.
Докурив, Лео-Леодид сжег фильтры, сдул пепел. Лицом посерьезнел.
-Завтра нам хана. Персы через горы зайдут в тыл. Большими силами. Против десанта придется бросить фиванцев. Но они долго не устоят, сопливые, блин, еще. А мы без их поддержки лобовую атаку не выдержим. К вечеру Дрию проход освободится. Но это не суть важно. Наши главные силы уже далеко отошли. Задача выполнена, можно и помирать.
-Давно должны были уклониться. Может зря людей не губить, отвести отряды?
-Нет Ив. Никак нельзя отступать нам. Сам вспомни – сколько веков триста спартанцев были символом. Примером, образцом. Недосягаемым идеалом… Нет, лишать поколения бойцов знамени веры… Нельзя нам этого.
-Да уж. Триста спартанцев… Триста спартанских гоплитов. А фиванские гоплиты, а стрелки, а пращники? Сколько нас на самом то деле, с первого дня было? Тысячи три? Значит, триста пишем, а две семьсот в уме?
-Значит так. Да суть не в цифирях. И у Дария не миллион войска. Это Геродот после соврет, сам знаешь. Легенда нужна. Героическая легенда. Наш долг, подчеркиваю: НАШ. Быль сделать легендой.
Ты прав, командир. Это я так… Ну, давай еще по одной.
Перекурили, запили древнегреческим.
-А теперь, -хриплый голос Лео звучал официально. –Слушай боевой приказ. Я, как старший по званию, принимаю на себя все командование операционным проектом, и властные полномочия Координатора. Посему, приказываю. Первое: полевому агенту 2-го ранга Иванайру, незамедлительно отправиться в известный ему критический временной интервал и, используя все доступные силы и средства, выполнить плановую задачу. В, дальнейшем, согласно имеющегося энергоресурса, действовать по личному усмотрению. И второе: с вечера завтрашнего дня Полевому агенту 2-го ранга Инвайру, принять на себя всю полноту командования.
Инвайр хмуро откозырял. –Есть. –И после недолгого раздумья, с тоской в голосе. –А может, вместе уйдем.
-Нельзя вместе. Легенда о спартанцах, при сбежавшем Леониде, уже не та легенда. Мое место здесь. Прости и прощай. Да, возьми в моем шатре все спецсредства. Я предупредил. Соберись и уходи спокойно, я распоряжусь, мол, посылаю с донесением, это легенду не попортит. Еще раз прощай. И удачи.
-Прощай, командир. На возьми, в моем временном отрезке этого добра хватит. –И протянул царю Леониду початую пачку сигарет.
***
Почему я оказался в этой забегаловке, хоть убей, не помню. Может повздорил с супругой, а может и наоборот. Да это и роли никакой не играет.
Сижу себе, потягиваю купленное. Забегаловка, самая забегалистая, благо музон не шумен, на уши не крепко давит. Пивко разбавлено в меру, в меру прохладно.
Уходить собрался, когда этот дедок подсел. Лысоватенький, такой, годами приплюснут, на груди колодки наградные. Ветеран видать. Ну и подпитый маленько. Это ясно. Сухие сюда не заглядывают.
Слово за слово, хреном по столу — занятно дедок брешет. Мне послушать интересно. Ему потрепаться в охотку случилось. Да это обычное. Я еще взял. Потом он. Сидим тары-бары разводим. Кого хвалим, кого ругаем. Больше ругаем. Ну это тоже дело обычное.
За награды заговорили. Как раз на днях очередного тунеядца и казнокрада, по нашему с дедком, единодушному вердикту, отличием удостоили. Дед его, этого деятеля, костерит, я поддакиваю. Сам на дедовы ленточки поглядываю.
Он заметил. Иконостас ладонью погладил. -Ты, -говорит, не смотри. И здесь не все взаправду. Какие кровью заслужил, а какие, за то, что не помер дали. В них чести мало.
-Попил дедок пивка, от моей сигареты фильтрованной отказался. Закурил папироску. Глаза пощурил, лоб поморщил.
-Эх, была, не была. -Махнул рукой. -Все помирать скоро. Да и демократия нынче. А все ж чудно. -Чему то своему удивлялся ветеран. -Все меня одна медалька смущает. Чи то за дело она мне. Чи наоборот. Не уразумею никак, а сколько годов то пролетело.
Пива хлебнул, докурил чинарик. Я смотался, еще за двумя стаканами. Чтоб разговор легче катился.
Так и стало.
-Такое случиться было. –Заговорил дедок. -Уж 44-й заканчивался. И война тоже заканчивалась, это всякому ясно было. Я еще четвертак не разменял, но повоевать пришлось досыта, всего нагляделся… А тут заметно уже, что. Дело по другому обернулось, победное дело. Это тебе не сорок первый, когда на Волоколамском стояли против подлеца Гудериана, как те спартанцы в Фермопилах. Не они нас, а мы их в хвост и гриву дерем, как сидоровых коз. Словом, понимал – капут Гитлеру окончательный выходит. Тут, признаюсь как на духу, так жить захотелось! Так захотелось до Берлина дойти и там на заборе, написать что-то по-нашенскому. Эдакое крепкое, мол, хренушки вам, фашисты, отсос, мол, петрович.
-Ну и как, получилось?
-Не-а. Не сподобился по унтер-дер-линдер проуляться. С верху насмотрелся, на этот Берлин, чтоб ему пусто было, многих мы там потеряли. А вот пешочком, не привелось.
Дедок закурил, сплюнул и продолжил.
-Эт к слову. А той последней зимой служил я бомбардировочном полку дальней авиации. Не летчиком, конечно, но летал при пулемете. Вот тут в наш экипаж одного новенького зачислили штурманом.
Мужик боевой. Форма на нем, что литая, словно при ней и родился. На стать видный, крепкий такой. Так и поболее его не редкость. Вот механиком у нас сибиряк был. Косая сажень в плечах, стакана в лапище не видно. А не то, жидковат супротив новенького. На того только поглядишь, мурашки по спине.
Я сейчас, бывает, смотрю с внуком кино по телеку. Про всяких там терминаторов да разрушителей разных. Так вот скажу: дети они, супротив нашего. Сосунки грязножопые. Жутким наш новенький штурман был, блин горелый. Одно слово — жуткий. Его даже командир, ну не боялся, конечно, но так, осторожничал.
А тот, понимаешь, ни-ни. Худого слова, а паче, по матушке, от него никто не слыхал. До одного разу. Но, о том впереди речь будет. А так, вежливый приличный. Ко всем на Вы. Сто грамм наркомовских — да. А больше никоем образом. И к женскому составу без интересу, за юбками не бегал. Хотя не старый еще, твоих годов.
Я не без горделивости, хмыкнул.
-Вот то-то и оно-то. Был он, штурман наш, как бы русский, Иван Леонидов, как сейчас помню. Говорил по-русски. Но чудно немного, словно по книжке читал. Не торопливо и дюже правильно. Без души говорил.
У нас в полку много народу служило. С Москвы, Рязани, Казани, Тмутаракани. Словом, со всех краев. Никто так не баил.
Подумывали — может из бывших? Да не похоже, вроде. Летами не вышел.
И бирюк — бирюком. Ни с кем не ругался, но и дружбы не вел. Молчун. В разговорах душевных, или про политику, слова из него не вытянешь. Да никому и охоты его пытать не было. Разве особисту. Сунулся раз, другой, да и у него обломилось. Не вышло ничего. Взъелся смершевец, по всему видать взъелся. А укусить, кишка тонка.
Потому, как был лейтенант Леонидов штурман высший класс. Снег, там, туман, ночь непроглядная, а он самолет точно к цели приведет. Хоть фашисты маскировку какую наведут, или ложные объекты понатыкуют, его не проведешь. -Готовьтесь! -командует. -Пошел!
Тютелька в тютельку бомбили. Ни у кого в полку так не получалось, только у нас. На фюзеляже еще фотокамера стояла, чтоб, значит, командование удостоверилось, что не в молоко боеприпас экипаж сбрасывает. Как поглядят на снимки, улыбаются. Не раз благодарности в приказе перед строем выносили.
Это, конечно, приятно. А главное, большой вред фашистам наносили.
За то уважали штурмана. Другой бы уже дырочку в гимнастерке крутил, к ордену дело шло. А он, хоть бы хны. Безразличен был к таким делам.
Одна только за ним странность наблюдалась. Повсюду чемоданчик свой таскал, даже на боевые вылеты, в кабину запихивал. Не сильно то можно было такое делать. Но командир, вроде как, не замечал. Ну и мы молчали. Мало у кого какие в голове винтики война поразвинтила. Кто втихаря крестится, кто сплевывает, который вовсе несусветное несет. Война, дело известное.
Берег штурман свой чемоданчик. А что в нем хранил, того мы, до поры до времени не знали. Один, не из нашего экипажа, хотел, шутки ради, спереть. Да углядел Леонидов. Ничего не сказал, а только так зыркнет, да головой легонько покачал. Шутник, хоть на одну звездочку больше имел, помучнел лицом и тихо-тихо, так позадковал из казармы прочь.
Потом подходил, извинялся. Так мол и так, товарищ Леонидов, больше не повторится. Товарищ выслушал, покивал. -Я Вас понял, -говорит, -инцидент исчерпан. -Повернулся и, как ни в чем не бывало, пошагал себе.
Да не долго нам повоевать вместе пришлось.
Декабрь был. Пришел нам боевой приказ на бомбометание. Надо было один заводик фрицевский помять. Вроде как дело обычное, военное, а гляжу, Леонидов, словно этого только и ждал. Весь подобрался, словно кот на мышь. Осуровел весь, глаза сощурил, желваками играет.
Что, думаю, за дела? Спрашивать не стал. Знал, не ответит. И то правда, мало у кого какие свои счеты с фрицем. Видать и у него свой, особый.
Вылет, как вылет. От винта и пошли. Особого не ждали. Жидковат стал тевтон. Не в пример ранешнему. Слабину чуем.
А вышло охо-хо. Не ахово получилось. Попали, как кур во щи. Давно такого не бывало. Словно озверел немец.
Зенитки лупят почем зря. Сплошной заградогонь. Мессера откуда то взялись, целой кучей наседают. Словом бой вышел не шутейный. Чем то, видать, дорог Гитлеру заводишко этот. Вон сколько силы его боронить стало.
У нас приказ, на цель идем. Сворачивать не моги. А впереди вовсе ад кромешный. И близко локоть да не укусишь. Изо всей эскадрильи мы одни остались. Да и то не целы. Очередью колпак стрелка прошило. Сережку насмерть, я к пулемету. Куда там, весь побит, одно название только осталось. «Бубновые» наседают. Ну, думаю, каюк. Отвоевался Николай.
Вот тут и раскрыл Леонидов свой чемодан. Вынул какой то приборчик, пощелкал, приладил к стенке. Тотчас вокруг нашего самолета дымка, не дымка, пленочка, не пленочка, ну что-то такое странное, заметилось.
Тут прямо к нам в хвост мессер вышел. Я глаза закрыл, с белым светом прощаюсь. Ничего, жив. Открываю — фриц палит во всю, а без толку. Вроде как до пленочки этой трассеры доходят. А до самолета — дзуськи.
А Леонидов мало того. Вынул еще прибор, на манер фотокамеры. Пробрался к разбитому пулемету, выдернул его из турели. Силища, говорю, у него непомерная. Эту камеру приладил и давай по фрицам садить. Лучи только посверкивают, а мессера в клочья разрывает.
Отбились от всех. Зенитки, хоть вокруг и густо от взрывов, но не цепляют. Спасает пленочка.
Командир и говорит: -Ну, давай, штурман, заводи на цель, прилетели, вроде уже.
А тот спокойно так отвечает, мол это нам ни к чему, разведка ошиблась, тухта внизу, командование не то приказало.
Командир, как особачится, ты что, мол, лейтенант Леонидов. Под трибунал захотел? Исполняй приказ, тудыть-растудыть, умник такой-сякой. –Да за пистоль хватается.
И вот тут штурман как рявкнет. Да по-матушке, да по-батюшке. С переливами в три колена, в пять этажей. А потом опять спокойно так добавляет: -Капитан, трезво взгляните на сложившуюся обстановку. Вы разве не замечаете некоторую неординарность ситуации. Прошу, Вас, выполнить мою просьбу, поступите соответственно моменту. Я обязан уничтожить ядерный центр фашистской Германии. И я его уничтожу. Но мне будет приятнее и легче сделать это вместе с вами со всеми.
Вежливо говорил, а смысл жутковат. И камеру свою в руках вертит.
Но командир, слава богу, разумный был мужик. Видит, действительно чудеса вокруг творятся. Больше не перечил, револьвер свой именной в кобуру спрятал. -Займите, говорит, штурман свое место. Указывайте маршрут. Под трибунал вместе пойдем.
Заложили мы вираж, маленько пролетели. -Готовьтесь, Николай! -Слышу. Я всегда готов.
Отбомбились на какой о паршивый с виду сарай. Да не просто хлев оказался. Как полыхнет из под земли. Пошло рваться да гореть. Мы три раза заходили, точнехонько в этот огонь долбили, пока бомбовый отсек не опустел.
-Надо уходить от сюда, поскорей. -Говорил Леонидов.
Так это всем понятно, что поскорее от сюда надо уматывать. Да снова заминочка случилась. -Топливо, -говорит бортмеханик, -на исходе. Пробил нам фриц бензобак. До линии фронта не дотянем.
От, нелегкая, думаю. Сигать с парашютом немцам на голову, дело не веселое. Гиблое дело.
Тут Леонидов опять в свой чемоданчик залез, еще один приборчик достал.
-Вы, обращаясь к пилоту, -двигатели пока заглушите, поберегите топливо. На моем антиграве долетим. А там приземляться будем как обычно, на моторах, во избежание излишних кривотолков.
Пилот, то даже сам готов заместо пропеллеров вертеться, коли ему наш колдун прикажет. Заглушил моторы.
Жуть, конечно, тишина полнейшая, как в гробу, а такая махина по небу летит. И долетела, нелегкая возьми. Сели мы, все чин чинарем. Только потом техники удивлялись, как это мы с такой дырой до аэродрома добрались. Но, мы от них отбрехались.
А на душе не спокойно. Припомнились слова командира про трибунал. Приказ то мы , по совести говоря, как то не так выполнили. Муторно, хоть штурман и успокаивает, все, мол, предусмотрено.
И верно. На пленках то, заснят вышел тот заводик липовый. Нас все поздравляют. К наградам, говорят, представили. Только особист рожу кривит, все норовит до чемоданчика штурманского добраться. Словно нюхом подвох чует.
Да мы и тут отоврались. Мол, выдуло в разбитый фонарь и все тут. А по правде, тот чемоданчик спасительный, я припрятал. А знаешь куда? В штурманский мешок от парашюта. После всей передряги думаю — на кой ляд товарищу лейтенанту парашют, когда он всю махину бомбовоза сотни километров по воздуху нес. Что зайцу пятая нога. А чемоданчик, вот он пользительный. Очень даже большой от него прок имеется.
А невдолге и Новый Год наступил. 45-й, победный. Это уже ясно было. Гитлеру, как нынче говорят – зверек пушистый приснился. Писецом зовется. Собрались мы в полевом клубе. Речи послушали, тост подняли. За Родину, за Сталина, за Победу. Ну и дальше развлекаться стали, погода как раз нелетная была.
Наш геройский экипаж и девчата из штаба вышли прогуляться. Красота. Снег хлопьями валит. Тихо-тихо. Белое все, ну, прямо, как дома.
Командир бутылку открыл. Выпили за Победу, да чтоб живыми-здоровыми ее встретить, да за мирную жизнь выпили.
Радостно так. Вон, ведь сколько натерпелись. Ан, вот, войне конец виднеется. Как то о мирном помышляется. О доме, о своих, о счастливой жизни без бомбометания, без зениток, без мессеров. О том и говорилось, о том и смеялось.
Только смотрю — Леонидов осторонь стоит. Одинокий такой. Грустный. Никогда его таким не видел. И в руках опять чемоданчик.
Не я один, другие тоже заметили. -Чего, герой, заскучал? -Командир говорит. -Вот добьем гада и баста. По домам. Перекуем мечи на орала. То-то жизнь будет.
Нету, говорит, товарищ капитан у меня дома. И не будет уже никогда. И мирной жизни у меня не будет. А сейчас, хоть и не надлежит мне поддаваться сентиментальным эмоциям, но хочу проститься с вами. Эта война для меня закончена.
-Да ты что такое говоришь? -Капитан наш разгорячился. -Ты, штурман, брось такие разговоры. Очумел, дезертировать собрался? -Потом поостыл наш командир. -Я ничего не слышал. Идем в клуб.
Вот не знаю. -Потер Николай морщинистый лоб. -В тот новогодний час может Иван Леонидов лишку хватил, может ночь такая была, а может больно уж на душе пакостно было. Да рассказал нам:
-Я, -говорит, -последний представитель homo sapiensа, родился, по нынешнему стилю, в две тысячи пятнадцатом веке, когда затухала вся цивилизация людская. И мы, последние, объединились, что бы исправить исторические ошибки, приведшие к коллапсу человечества. Так, что я не дезертирую, не убегаю. Эта война для меня закончена, пора на следующую. Отбываю на новое место службы, в новый век, на новую войну. С мечем, или с лазерным пистолетом, но предстоит мне еще сражаться и сражаться.
И можете, капитан, не переживать. У Вас не будет из-за меня никаких неприятностей, все предусмотрено и предписание соответствующее приготовлено.
Тут мы поняли, что не шутит лейтенант Леонидов. И не пьян. И, уж ясное дело, не дезертирует. А несет он тяжкий крест.
-Прощайте, товарищи. -Говорит. -Желаю скорого мира и счастья. А я пошел. Воевать.
Не утерпел я. Это ж, говорю, тяжко то как весь век в войнах пробыть. Тут, чай, четырех год не воюем, а, кажись, век целый. А всю жизнь!
-Такова, значит, судьба моя. И долг мой.
А я продолжаю: -Товарищ лейтенант, а вот скажите мне, мы тут с фашистами бьемся, ну, ясно, может и пасть в бою кому суждено, как, к примеру Сереге. Так ведь не зазря. Как говориться, наше дело правое, победа будет за нами. Свою Родину, социалистическую отстояли, сейчас другие народы от чумы, значится, выручаем. Интернациональный долг пролетарский у нас. Тут, погибну я, не погибну, а добьем мы зверя в его логове. А как вот Вы? Победите? Довечно род людской в счастье и коммунизме пребывать будет?
Помрачнел Иван Леонидов, брови нахмурил. -Не знаю я, Николай. Останется через сто веков наша цивилизация, или нет. Я ведь говорил, Центра нашего уже нет. Я один остался, последний. Сам не вычислю, я ведь полевой агент, а спросить не у кого.
Потом улыбнулся. -Но не расстраивайтесь, Николай, надежда всегда есть. В моей истории, в той что я в 215-том учил, третий рейх длился тысячу лет.
Снег повалил хлопьями, ветер задул, пурга, аж не видно ничего стало. Еле дорогу к клубу нашли. Лейтенанта Леонидова с нами уже не было. Вроде как отбыл на новое место службы. Только никакая машина его в ту ночь не увозила, а пешком по такому снегопаду далече не уйдешь, заплутаешь.
Да засуетился особист. Приезжали из Смерша армии. Пропал, сгинул наш штурман. Как сквозь землю провалился. Слушок прошел, мол документы его чудные были, натуральные, но всамделишные. Вроде и был человек, а кабы и не был. И концы в пурге затеряны.
Нас таскали, ясное дело. Да мы про тот разговор ни гугу. Потому как знали — никакой он не враг замаскированный, не шпион. Самый, что ни наесть наш человек. Вместе фашиста били. И еще как! А еще потому, что всякий из экипажа смекнул — как разбомбил мы тот самый центр, вовсе ни мы, ни самолет Ивану Леонидову не в надобности стали. Так не бросил ведь нас. И мы его дружбы не забыли.
Тут время горячее настало. Отцепились смершевцы, уехали. Да, вот, заместо ордена, медаль только выдали. Подсуетился таки, знать, особист.
А я полвека и думаю — медалька то эта мне по совести досталась, или как?
Опрокинул дед Николай стопарик, утерся. Сидит, папироску разминает пальцами.
В спичечном коробке поковырялся. Чиркнул. Прикурил, скрывая огонек в ладонях.
Подымил табачком ветеран, прокашлялся. -А еще думаю, как ему там, Ивану, однополчанину моему, мечем или этим, ити его, лазерным пистолетом, воевать доводится. Знаю, в отставку не выйдет. От своего не отступится, не так заквашен.
И еще мыслю. Не перемудрил они часом там, в своем 215-ом, да на свою голову? Ну, неужто мы бы, без них фашиста не побили? Побили бы. Заломали, да хоть с хреном лысым, хоть с бомбой атомной, хоть с матерью кузькиной. Беспременно бы заломили гадину подколодную. Раньше, позже, а Гитлеру капут. Много Ваней свои жизни того ради положили.
Хлебнул ветеран, задумчиво продолжил. –Так я полагаю: ведь и под Москвой и у Сталинграда, и на Курской дуге мы и без ихнего пособления выдюжили. Сами управились. И на Бородинском поле Бонапарту не поддались и на поле Куликовом поганому Мамаю хребет переломали. Да что мыслей зазря елозить – триста спартанцев без всяких лазеров-мазеров супротив миллиона персов грудью стали, костьми полегли, да супостата в дом-родину не пустили. Вот такие дела…
А я допивал пиво и подумывал: не пересмотрелся ли дед Николай, со своими внуками, киндрушек по телеку?
**
*
Развиднялось. Вороны стали на крыло.
Полевой агент первого ранга Лео-Леодид докурил до фильтра последнюю оставшуюся сигарету. Растер по камням сандалией. Захлопнул бесполезный, окончательно разрядившийся чемоданчик. С размаху бросил в провал.
Встал, расправил плечи, застегнул шлем, перевязь поправил. Экономным, размеренным шагом тертого воина, направился в полевой бивак. -Флейтисты, ко мне! -Зычным голосом командовал на ходу. –Стройся в шеренгу по…, по сколько станет. Сомкнуть ряды! Копья к бою! Пленных не брать! Ни шагу назад! Афины за нами!
Царь Леонид поднимал остатки лакедемонянской дружины в безнадежную атаку. В последнюю. В обреченную.
В самую нужную атаку.
Автор — Александр А. Ермаков
Источник — ikt.at.ua/load/stranica_avtora/aleksandr_a_ermakov/poslednij_spartanec/29-1-0-259
