Василий Панфилов (Маленький Диванный Тигр). Отрочество. Скачать
Если первую книгу серии автор распространяет бесплатно. То за вторую он хочет, достаточно символические по нынешним временам деньги. Но всё же, если кому то творчество автора нравится то, думается заплатить требуемую сумму не будет проблемой.
Но пока я предлагаю только ссылку на страницы автора на сайте Аuthor.today, где, собственно книгу и можно приобрести.
Аннотация:
Жизнь не балует Егора, и приключений у героя больше, чем хотелось бы, подчас очень невесёлых. Удары судьбы, способные искалечить жизнь, лишь закаляют его, выковывая из резкого уличного мальчишки — гражданина.
ПЫ. СЫ. Ещё раз повторяю, хруста булок НЕ будет. Балы, красавицы, меценатство и Лучшие Люди России если и будут упоминаться, то чаще всего — с позиции ГГ, заведомо пристрастной.
ПЫ. ПЫ. СЫ. Будет Одесса и не только она, приключалово и политика, р-романтика и учёба, работа и всё-всё-всё.
Примечания автора:
Автор страдает избыточными многоточиями, синдромом Заглавных Букв, и — периодически — сезонными обострениями тире и дефисов.
Так же предупреждаю — в книге будет много «што» и «ишшо», прилипчивого еврейского говорка, жаргонизмов самого разного формата и тому подобной НЕлитературщины.
НЕ надо «спрашивать» меня за всякую политоту. Нравится — читайте, не нравится — не читайте. В аннотации ПЕРВОЙ книги русским по белому написано «описание быта снизу» и «отсутствие хруста булок». Ничего не изменилось.
Попытка «перенавязать» мне свою, единственно верную точку зрения (мне нравится, КАК вы пишите, но не нравится, ЧТО) будет караться баном. Надоело.
Надоело писать (но повторяюсь ещё раз), что я не слишком политизирован (социал-демократ), и в этой серии я не «делаю Революцию», а пытаюсь показать, ПОЧЕМУ она произошла.
На этом всё.
Купить книгу на странице автора
Ознакомительный фрагмент:
Пролог
Длинный, пронзительный гудок паровоза, тяжёлый рывок, качнувший нас всех, и состав тронулся наконец, заскрежетав оглушительно всеми своими железными потрохами, постепенно набирая скорость. За окном мелькнула, и быстро пропала шляпка Марии Ивановны.
Санька, махавший ей до последнего, отлип носом от окошка и сел наконец-таки, ссутулившись, и расстроено засопев. И куда только делась его опаска к ейным очёчкам?! Молчу, молчу…
Отсопелся и Мишка, махавший мастеру и пришедшему проводить прадеду, вовсе уж ветхому старику, с одуванчиком избела-белых волос из-под старенького картуза времён Крымской, и выцветшими до прозрачности серыми глазами, сквозь которые смотрела Вечность.
Такой себе минор в купе, только задумчивое сопенье и стук колёс на стыках рельс, да изредка приносимые ветром клубы едкого, кисловатого угольного дыма из паровозной топки, оседающего потихонечку на оконном стекле.
Отживели, разговорились, но всё больше я с дядей Гиляем. Санька ещё не отсопелся от расставания с Марией Ивановной, а Мишка хоть и знаком с нашим опекуном, но дичится немножечко. Да и в окошко нет-нет, да и косится. Интересно! Это мы с Чижом бывалые путешественники, но и то…
— Пройдусь, — легко встал дядя Гиляй, и по всегдашней своей репортёрской привычке, отправился на поиски интересного.
— Как баре, — нарушил молчание Пономарёнок, недоверчиво проведя рукой по мягкому дивану.
— Видел бы ты, как мы с Одессы ехали! — заважничал Санька, выпятив тощую грудь, — Вот там да! Дворец, ей-ей!
— Да мне и так… — Мишка не стал продолжать.
— Да нам тоже, — закраснелся Санька, понявший свою глупость и сдувшийся обратно, — это так! Для маскировки вроде, да и не за свои деньги ехали. А так бы небось не купили. Эвона, денжищи на всякие глупости! По мне, так и это — ого!
Санька провёл рукой по дивану, вопросительно глядя на меня. Киваю, всё так. Мягкий вагон второго класса, да в отдельном купе, это вполне себе ого! На короткие расстояния и дворяне из небогатых не гнушаются третьим классом ездить.
— Ого! — говорю вслух, — Ещё какое ого! Но третьим классом ежели до Одессы, так весь измаешься, потому как условия. А так и ничего.
— Шаланды полные кефали, — замурлыкал Санька.
— В Одессу Коста приводил, — подхватываю я, расплываясь в улыбке.
Одесса! А?! Не какое-нибудь Бутово, где из развлечений только прогулки, чаепития со сладостями и гостями, да редкие, дурно поставленные любительские спектакли! Там настоящая жизнь, а не пьески с ломанием рук и предурнейшим пафосом.
— Скучал небось по Фирке!? — пхнулся локтем Санька, перемигиваясь попеременно обоими глазами, — А?
— Скучал, — признаюсь честно, отчего подначка выходит пшиком, или даже пуком, — по ней, по тёте Песе, да по всем знакомцам.
— Нешто там так хорошо? — недоверчиво качнул головой Мишка.
— Ну… — по оттудошней ещё привычке тру подбородок, — не так штобы и да для всех, но для меня так вполне.
— С жидами? — Мишка хоть и сговоренный от мастера под предлогом полезных для портняжки знакомств, и необходимостью продышать лёгкие, но согласился на поездку с великим скрипом, за компанию с нами и под направляющий пинок от мастера.
— С людьми, — в спор не лезу. Мишка из староверов, но не из близких к евреям субботникам и тому подобных, а из каких-то иных толкований, совсем наоборотошных, — ты знаешь, как я к этому.
Хмыканье… и я понимаю, что Мишка и тамошние идиши, это может быть таки ой… А куда деваться?
— Увидишь, — заканчиваю спор, — а насчёт хорошо, так ещё раз — для меня да. В Москве не так штобы и плохо, но вечно куда-то влипаю.
— Не сам! — быстро поправляюсь, видя заехидневший взгляд Чижа, — Когда сам, то и спрос с себя другой, да и вообще. Влез по дурости да живости характера, так и винить некого. А в Москве меня как-то тово… влазит. Ну… в основном.
Дружки захмыкали, переглядываясь весело. Ишь! Смехуёчки им! Но и самому смешно стало. Настроение будто рубильником переключили, на отпускное. Даже Мишка отошёл мал-мала.
А што? Приключение! Да с друзьями! И…
… пальцы погладили бумаги, лежащие во внутреннем кармане пиджака…
… я репортёр! Пусть внештатный, пусть…зато от большой московской газеты. А?!
Первая глава
— Егор-р! — и с разбега! Только бумкнуло меня спиной о пузо дяди Гиляя, и глаза в глаза… — я скучала!
Обхватила руками за шею, и смотрит, а глаза — небо звёздное. Чёрные с синевой, да искорки светящиеся где в глубине даже не глаз, а души. И счастье — волной штормовой!
— Я скучал… — и глаза в глаза. Держу за талию и улыбаюсь глупо, но вот ей-ей… всё равно!
— Кхм! — раздалося сверху.
— Фирочка, доча, — почти одновременно.
Девочка отпрянула от меня, руки за спину, и засмущалась. Носком ботиночка булыжник ковыряет, ушки розовые. Да и сам я не лучше, ушами небось полыхаю так, что хоть прикуривай. Пусть!
— Однако! — голос опекуна задумчив и несколько даже печален.
— Сама не ожидала, — в тон отозвалась тётя Песя, — вы не подумайте дурного, Эсфирь очень воспитанная, но…
— Угу, — дядя Гиляй прижал меня к себе, придавив за плечи. Началась суета с прибежавшими соседями, знакомством и выгрузкой багажа.
Вроде и слали телеграммы, а всё равно — суетно! Ну да это Молдаванка, а не степенно-почтенная Москва. У-у! Всем до всего дело есть, даже если и нет на самом деле.
Ладно кто во дворе живёт, тут хотя бы по-соседски полюбопытствовать можно. А тут… Как же, сам Гиляровский!
Пусть он больше на Москве известен, но не только, и сильно не только. Бывает, выезжает в командировки вплоть до Крыма и Кавказа. Бывал и в Одессе, и статьи потом ух и здоровские выходили! Когда хлёсткие, с пропесочиванием, а когда и просто — этнографически-географические. Но всегда — интересные!
А тут сам, вживую, да повод есть подойти. Пощупать… м-да… Даже неловко стало почему-то. А? Вот как так? Глупости делают другие, а стыдно за них почему-то мне!
— Комнаты у Хейфицев сняли, штоб они были здоровы! — заторопилась вперёд тётя Песя, показывая дорогу, — После смерти старого Боруха по зиме… ну вы помните, мальчики? Такой себе престарелый шлемазл, вечно то в истории влезал, то в говно.
— Ага, — закивал Санька, живо влившийся в реалии Молдаванки.
— Ну и с наследством так же — перезапутанно до того, что и целый кагал раввинов сходу не разберёт, — продолжила тётя Песя, на ходу доставая ключи, — потому наследники и решили сдавать пока комнаты, штоб никому.
— А делёжка? — живо поинтересовался Владимир Алексеевич подробностями здешнего быта.
— Вот! — женщина подняла палец, поворотившись на ходу и отирая плечом штукатурку, — Видно умного человека! Деньги пока на синагогу, а потом уже делить будут — по справедливости, или на кого попало.
— Две комнаты, — она отворила дверь, — ну то есть две свободны! Борух, он же всякий хлам… ну и вот, две комнаты освободили, а остальное утрамбовали.
— А не…?
— Сильно не! — поняла меня тётя Песя, — Уговор такой, што совсем нет, даже если некоторые и решат, што немножечко можно и да, а от вас не убудет! Если да, то таки да до осени, а не пусти ещё раз барахло пересмотреть и переделить, а ты отойди за свои же деньги!
Две большие комнаты, с изрядно отсыревшей и местами облупившейся штукатуркой. Обставлены такой же старой и сырой даже на вид, разнокалиберной мебелью, требующей починки. Из-под ног порскнули тараканы, забившись в щели трухлявого, погрызенного кем-то пола.
— Зато дёшево! — вздёрнула подбородок тётя Песя, — Вот, спальня для мальчиков и большая гостиная. Рувимчик… ой, то есть Санечка, все свои мольберты сможет расставить, и ещё место останется. И солнце!
Опять какие-то непонятные переглядки взрослых…
— Если для пожить, — тётя Песя ещё выше задрала подбородок, — то можно и получше найти, хотя сильно не у нас и сильно дороже. А для работы — вот! Много солнца…
— Я таки понимаю, — спохватилась она, — что пока немножечко есть сомнение за сырость, но это не потому, што вообще, а потому што шлемазл жил! Проветрить как следует, вот оно и сразу хорошо!
— Ничево так, — отзываюсь одобрительно, — тараканов травили?
— А как же! — всплеснула руками тётя Песя, — И клопов!
— То-то я гляжу, мало их. Ну што, располагаемся?
Владимир Алексеевич кивнул, и как мне показалось, с толикой некоторого сомнения. Не то штобы и сильно понравилось, значица.
А мне так и ничего! Запущенная комнатка, это да! Но кому сейчас легко? По осени и зиме если, то провонялась бы сыростью, плесенью и трухой, а сейчас и ничего. Проветрилось, солнцем прожарится быстро, от насекомых рецепты от Чижовской бабки есть, самолично проверенные. Нормально! И место знакомое.
С дороги сразу в баню — благо, извозчика и не отпускали. Восседающих на козлах грек, пропотевший и провонявший не хуже своих лошадей, подрёмывал с потухшей трубочкой, разнежившись под майским солнцем. На смуглом его лице, заросшем чёрным, проволочно-жёстким волосом до самых глаз, сонная нега и капельки пота.
— К ‘Султанской’ на Греческую, — скомандовал дядя Гиляй, и возчик, зевнув протяжно, тронул вожжами лошадей. На ходу он выколотил трубку об облучок и заново набил, обмотав в это время вожжи вокруг запястий.
— Лучшая баня России, — важно сказал он, отзевавшись и раскурив наконец трубку с дорогим, и потому наверняка контрабандным, табаком, — Роскошь!
— Ну положим… — дядя Гиляй, большой фанат Сандунов, завёлся моментально. Минут спустя он пересел напротив, и вывернулся вполоборота всем своим массивным телом, жарко споря с то и дело оглядывающимся греком.
Одесско-греческий патриотизм столкнулся с опытом человека, намотавшего по России не один десяток тысяч вёрст. Мы слушали этот спор, весело переглядываясь, и фыркая то и дело при особо удачных оборотах.
Шансов и извозчика изначально не было, так што к ‘Султанской’ бане Владимир Алексеевич подъехал с видом римского триумфатора колеснице. Наверное, подсознание его решило так же, и поэтому в бане он завернулся в простыню ну точь-в-точь патриций с музейных статуй!
Столы накрыли во дворе, потому как событие! Соседи, вросли в самолично притащенные лавки и стулья, пустив корни и закаменев. Чуть не полсотни человек!
— Ну а шо ты будешь делать? — Развела руками тётя Песя на мою сперва одну, а потому другую приподнятую бровь. Ну да… зная Молдаванку, оно иначе и никак! Справедливости ради, народ пришёл не с пустыми руками на поесть и выпить, а со своей снедью на общий стол. Потому как культурное мероприятие и первое впечатление! Потом уже да, по всякому.
— Ты не переживай, — тихонечко наклонилась тётя Песя к Мишке, — кошерное православным можно.
— Грех не то, что в уста, а что из уста , — спокойно ответил тот, — я больше переживаю, как воспримет живот непривычную еду.
— А… — тётя Песя озадачилась, встав на миг столбом, и тут же почти отмерла, захлопотав вокруг Пономарёнка, и щедро обсуждая с соседками проблему.
— Таки да! — Всплеснула руками тётя Хая, которая Рубин, — Сразу видно, шо мальчик разумный, а не как всегда! Што они там едят на этой Москве? Никаких продуктов нормальных! Ни пэрцу нет, ни синеньких!
Гвалт поднялся неимоверный. Мишка аж голову в плечи вжал, а дядя Гиляй только головой завертел по сторонам, ловя сценки.
Всё сразу заобсуждали! Разом! И как это принято у молдаванских жидов, каждый имел свою, единственно верную точку зрения, которую требовалось донести до собеседника путём переора.
Мишке под нос стали пхать разное на попробовать, и у него, непривычного к такому обращению, ажно глаза вылазить начали.
— Нет, ты попробуй и скажи мине — тётя Роза, вот настоящий форшмак! Не то што у старой прошмандовки Файги! — и суёт в лицо этот самый форшмак!
— Ты куда ему в самоё лицо! Пусть мальчик поест сперва нормально шакшука, а потом уже будешь со своими обидами на Файгу с ребёнком делиться!
И это полминуты не прошло!
— Ша! — я к Мишке зашагнул, отодвинул тёток, и сам ему наложил разного, — успеет ещё попробовать и оценить, кто тут прошмандовка, и у кого лучший форшмак и самая вкусная хала! Человек из России приехал, и непривычен к одесскому, дайте ему подышать и отойти!
И опять у меня, будто сам собой, идиш вылез! Я ж не зря немецкий учу, да и Львом Лазаревичем за шахматы не прекращаю. Мишка на меня глазами только луп-луп!
Поворотился я к нему, и только руками развёл.
— Не я такой, жизнь такая!
Ели-пили, веселились, и дядя Гиляй как бы не больше всех. Но с нотками. Не пойму чего, но такое што-то, што есть. Ну… о том потом думать буду, а пока — праздник!
Настроение-то ого! Сразу несколько всего совпало. Проблемы с опекой хотя бы. И Фира, да… А ещё сама Одесса, солёный запах моря, долгожданный отдых от напряжённой учёбы, и предвкушение самостоятельности.
Настоящей! Штоб не таясь, как Егор Панкратов, а не Шломо. Оказывается, давило! Вроде и легко казалось, ан нет! Разница, значица.
Мы перекусили слегка, и больше разговариваем. Рахиль, подружка Фирина, до Саньки застеснялась. Хорошая она деваха, это да. Но носата!
‘ — Рубильник в виде паяльника’ — выдало подсознание, тут же замолкнув.
Другие до Мишки доковырялись. Писано было, што он подмастерье портновский, так тётки здешние его ажно щупать начали. Тринадцать годков парню, а он уже! Это же не просто так, а профессия. Уже! И в глазах у них планы, Эти… матримониальные. Ишь, хищницы! Не то што простодырая тётя Песя!
Потом подарки московские. Тёте Песя с Фирой все превсе наши открытки с рисунками. Про Хвост Трубой и мои, дурацкие, да все с автографами. Коллекция!
Другим знакомцам тоже всякое, но поскромней. А то уж больно много у меня знакомцев в Одессе! Каждому по чуть, и уже ого! Целый чемодан таких сувениров бумажных приволокли. Носильщик ажно с кряканьем на тележку грузил.
А штобы просто в руках, так наверное, только опекун и может. Ну и борцы цирковые, медалированные.
Потом я на гитаре. Агитировал Саньку за скрипочку, но тот застеснялся — нет ещё особых успехов. А по мне, так и зря! Насмотрелся на Молдаванке на здешних, тут и не таким пиликаньем гордятся!
Про ‘Дерибасовскую’ потом с Санькой представляли, про ‘Жидовское казачество’. Орали! Всей Молдаванкой, вот ей-ей! Только птицы небо — фыр-р! И коты меховыми шариками по подворотням.
Попозжей, ближе к тёмнышку, угомонились мал-мала с весельем. Взрослые, особенно если мужчины, пьяненькие все! Местные ж не бездельники, а в основном ровно наоборот. Ну и тово… догонялись, кто с работы приходил. На голодный желудок-то што ж не догнаться-то? Особенно если невтерпёж сесть сперва, да поесть нормально.
Все ж ого! Орлы! Только жёны потом растаскивают по домам. Один в один как наша мастеровщина на нечаянном празднике гулеванит, только антураж иной.
Дядя Гиляй пейсаховки этой столько хлопнул, што и посчитать боюсь, потому как и не верится. Могуч человечище! Каждый норовит с ним выпить, а тот и не отказывает, только морда лица краснеет. И слушает, да. А те и рады! Уши свободные!
Ну а мы, кто помладше, отдельно. Отсели на веранду второго этажа, у Хейфицевых комнат, ну и о своём. Я о Москве, о неприятностях. Ёся кивал задумчиво, а Лёвка так рассочувствовался, што носом шмыгать начал.
— Чудак человек! — и кулаком его в бок слегка, — Всё обошлось!
— Всё хорошо, шо хорошо кончается, пробасил вконец заматеревший Самуил… или Товия? Они за эти месяцы так замужичали и поменялись, што ой! Можно уже и со взрослыми сидеть, но они по рюмочке выпили, вроде как што со всеми, на равных. А потом и к нам! Потому што компания.
— Как представлю, шо вдруг и не обошлось бы, — завздыхал Лёвка, — так оно и само!
О всяком потом говорили, вразнобой немножечко, но совсем чутка. Я за прошлый год приучил мал-мала! Не нравится мне здешний обычай, с переорыванием друг дружкиным.
— … Левитан…
— Шо!? — недоверчиво переспросил Ёсик, — Ты хочешь сказать, што знаешь самого?
И руками этак помывает, потому как слов подобрать не может.
— Ну да, — дружок мой ажно растерялся, — я ж хоть и вольнослушателем, но в Училище живописи, а он там преподаёт.
— И шо… вот так просто? — у Ёси сделались глаза.
— Ну да, — дёрнул плечом Санька, застеснявшись, — и што таково? У Владимира Алексеевича интересный люд собирается, Исаак Ильич тоже бывает, частенько притом. Коты мои, опять же, понравились… Зовёт к себе в класс. Вот, думаю.
— Думаешь?! — Ёсик выпучился ещё сильней, отчего Мишка отчётливо хмыкнул. Он пока помалкивает, всё больше наблюдает.
— Ну… да, — застеснялся Санька ещё больше, — меня не только он, вот… Говорят, талант…
… и вконец заполыхав, замолк.
А до меня только сейчас дошло, как много сделал для нас Владимир Алексеевич. Документы нам выправил, с прогимназией помог, клуб Гимнастический. Знакомства, опять же!
Имена-то какие, божечки! Станиславский, Левитан, Серов, Маковский… а я с ними, как так и надо. А скажи кому, что сам Чехов написал с меня рассказ ‘Нахалёнок’, так и вообще…
— Что задумался-то? — поинтересовался негромко Мишка, навалившись на плечо.
— Слишком всё хорошо! — стучу торопливо по доскам пола и сплёвываю трижды через левой плечо, — Нивроку!
Вторая глава
Снилось такое, што и вспоминать не хочется. Дикие звери с терзаниями, страшное всякое из другого. Даже просыпался с перепуга несколько раз! Сердце бух-бух-бух, весь в поту, куда-то отпрыгивать вот прям щас, и бежать срочно требуется. Сижу на постели, и вокруг диким глазом озираюсь. Выискиваю, куда бечь, значица.
А это всего лишь дядя Гиляй в гостиной храпит, ети его! Я в зоопарке такого рыка устрашающего не слыхал, да и на Хитровке может пару раз всего, а уж там так бывало, што и ого! Вот и опекун мой расстарался на ‘ого!’
С устатку после дальней дороге, да накушался не в меру, вот и выдал концерт. Симфонический, ети! Такие себе рулады да присвисты молодецкие, што и не каждый цыганский хор выдать сумеет.
Да и сам я тоже — усталый, да взбудораженный, да обстановка другая. Вот и дёргался. Так бы просто — ворохнулся, проснулся, поморщился от рыка громоподобного, да и на другой бок.
Сев на кровати, Мишка мотнул головой в сторону гостиной, отделённой от нас плохо пригнанной щелястой дверью.
— Аки лев рыкающий!
Угукнул сонно в ответ, а самого назад тянет, в постель. Не выспался! И спать уже никак, потому как планы. Владимир Алексеевич всего на три дня с нами, а успеть хочется многое.
Умывался пока, в зеркало глядеть боялся — морда лица такая помятая, будто вчера вместе со взрослыми пил, да вровень. Круги под глазами, и чуть не складочки морщинистые. У дружков не лучше, такие же старички малолетние, кокаином да спиртом сызмала потрёпанные.
Только тронул за плечо дядю Гиляя, а он раз! И глаза открытые, настороженные, бодрые. Только што красные, как у вурдалака. Да перегар такой, что тошнотик к горлу подкатил. Ф-фу!
— Ох-х, — легко сев на диване, опекун потёр лицо, и встал, морщась при каждом движении. Выпив патентованные порошки, отживел мал-мала. Не упырь столетний, а свеженький такой покойник. Пока он возился в начинающемся рассвете, под шум просыпающегося двора, тётя Песя уже у двери стучится.
— Вы таки уже, или немножечко стесняетесь и мне таки подождать?
— Отстеснялись, — отозвался Санька, зевая до выворота челюсти, — заходите!
Поперёд тёти Песи зашёл запах. Такой, што прям ах и ох! Рыбным бульоном пахнуло крепченным, да с травками. Потом уже кастрюля, а за ней и тётя Песя вплыла лебёдушкой иудейской.
— Первое средство от похмелья, — объявила она, — или может… — и в глазах немой вопрос с таким себе намёкиванием.
— Никаких или, — мотнул головой опекун, и тётя Песя будто даже удивилась приятно, и самую немножечко загордилась. Вроде как другого чего ожидала, но надеялась на как раз такое.
— Вам тоже не повредит, — она разлила бульон по чашкам, — самое то, штоб животы проснуть. А нормальный завтрак я чуть попозже сделаю.
— Часикам к… — дядя Гиляй откинул крышку часов, — к восьми?
Наша почти хозяйка только кивнула этак снисходительно, да и вышла, вся важная такая и добродетельная. Вроде как сама и не пила вчера! Вот умеют бабы, а?!
— Ну, чижики? — после бульона опекун отживел окончательно, только запах и глаза полопавшиеся выдают за вчерашнее, — есть планы перед завтраком?
Мы с Санькой переглянулись так, и не сговариваясь:
— На море!
Со двора выходили вчетвером, да плюс Фира, а потом как обычно — парад алле как есть! Не то штобы каждой твари, то Мендель-то куда?!
Я по пути вроде как экскурсию наскоро, чисто для понимания.
— Во-он там! — разговариваю наполовину руками, — Дворами, а потом у левого дома, где кривая акация, спросить до Запорожской. Бордели там. Мариванны и Ёси, да и другие тоже. Для разной публики, не так штобы и конкурируют.
— Знаток! — хмыкнул весело Владимир Алексеевич, поддразнивая по своей вечной привычке. А я плохо поддразниваюсь, отчего опекуна только раззадоривает. Уж такой он!
‘ — Детство в попе!’
Ну… я непроизвольно глянул на афедрон опекуна… да! Детства там много!
— Вон, кстати, — дёргаю подбородком на приземистый дом, начисто почти утопленный в цветущей пахучей зелени, — по тому же профилю, но на дому принимают. Мать и две дочки живут, ну и тово, захаживает народ. Такие себе, широко профиля. Приласкать, со сбытом краденного помогут, да и всякое другое, по обстоятельствам.
Так и шли, с интересом, здороваясь со встреченным народом, спешащим на работу или на рынок.
Берег после весенних штормов нечист, весь завален водорослями и древесным сором. Потом потихонечку разберётся волнами и жителями. Ну а где пляжи, там и уже!
— Духовито! — только и сказал Пономарёнок, недовольно потянув носом. Я отмолчался, потому как ну што тут скажешь? Уверять, што это всё пока, а потом ого и понравится? Так это самому увидеть надо. И прочувствовать.
Прошлись вдоль берега, нашли местечко почище, ну и со скалами, штоб девочки направо, мальчики налево. Одёжка в воздух только — раз! И опасть не успела на камни, как мы с Чижом уже там! Плещемся, ну чисто тюлени цирковые.
Дядя Гиляй — ух! И волны от его ныряния чуть не штормовые, нас ажно качнуло. Поплыл саженками, привычно так. Только пятки желтоватые иногда взмётываются над волнами, да голова виднеется, и фырканье китовье слышится.
Мишка заосторожничал, потому как волны, да на каменистом береге. Вроде и ничего такого, а с ног сбивает. Непривычному человеку так даже и на ногах устоять тяжко, а ему, хромоногому, и подавно.
Вода ещё холодная, но и не так, штобы очень. Ну, как в Москве в начале лета примерно. Не занежишься, но поплескаться в своё удовольствие — вполне!
А Фира чего-то застеснялась, да не нас больше, а скорее опекуна моего. Так с Рахилью и плескалась, за скалой. И шу-шу-шу оттудова, а потом смех! Ну да бабы, чего уж.
Вернулись, наскоро ополоснулись после солёной воды. Местные-то ничего, привычные. Многие так даже и умываются морской водой, за нехваткой нормальной. А мы по прошлому году помним, как кожа от соли чесалась. Потом, знамо дело привыкаешь, но не вдруг и не сразу.
Завтракали у тёти Песи, и для разнообразия — не слишком запашисто. Я было удивился сперва за чеснок и такое всё, а потом только сообразил — нам же визитировать предстоит!
— Сперва в ‘Одесские новости’ заглянем, — давал расклад Владимир Алексеевич, обстоятельно насыщаясь, — есть у меня там приятели. А там уже и решать будем — им, местным, виднее.
— Я, может, по хозяйству помогу? — решил отстраниться Мишка.
— С чего бы? — удивился опекун.
— Я же не ваш, — засмущался Пономарёнок, — а так, просто…
— Глупости! — дядя Гиляй настроен решительно, — Я тебя не в высшее общество ввожу! Да и ты не босяк с улицы, а человек уважаемой профессии, что ж тут такого? И не спорь!
— Владимир Алексеевич? — удивился какой-то молодой человек на подходе к редакции, — Вы к нам!? Я должен это видеть своими глазами, а не через чужие пересказы!
И с опозданием:
— Здравствуйте!
— Здравствуй, Миша, — опекун протянул руку, — рад тебя видеть. Как в газете? Всё по прежнему?
— Если вы говорите за наш привычный хаос, царствующий над порядком, то да, — засмеялся Миша, — а эти молодые люди за вашей спиной?
Представили и нас, вполне по взрослому, без всяких там детскостей.
Швейцар на входе заулыбался в густую пышную бороду, и нарочито отвернулся, пропуская нас. В холле шумно беседовали двое, и дядя Гиляй, сделав страшное лицо и приложив палец к губам, начал подкрадываться.
— Попался! — страшно прорычал он, обхватив одного из спорщиков сзади и подымая в воздух, — Коварный соблазнитель чужих жён!
Схваченный заверещал зайцем и принялся лягаться, впадая в панику. От позора мокрых штанов его остановила только реакция окружающих — хохот заместо бросания на помощь.
— Гиляй? — неуверенно сказал подвешенный, тут же поставленный назад, — Ну кто ж ещё, а?! Здорово, чортушко буйный!
Пообнимались, посмеялись, и как-то само собой — раз! И толпа в холле. А наверх орёт кто-то:
— Гиляй приехал! Владимир Алексеевич!
Загудело! Такой себе праздник с хи-хи и воспоминаниями. Вниз сперва все, потом той же толпой вверх. Гомон, рукопожатия, нас представляют, визитки десятками раздаём и получаем. И всё так — шумно, напористо, очень по репортёрски. Вопросы, вопросы… обрывки историй старых, и снова — раз! Тоже самое, но под другим углом спрашивают.
С подковырками и без оных, но непременно рвано всё, кусками. Друг дружку то перебивают, то сыграно так — командой.
О жизни вообще и с дядей Гиляем в частности. О творческих планах — ну да это больше Саньке, хотя и у меня спрашивали.
Я уж на што привык самую множечко, а Мишке каково? Ажно глаза закатываться начали предобморочно — от передозировки впечатлений, значица. Я его за спину задвинул, и огонь на себя!
— … почему именно на Молдаванке? — интересуется пожилой… хотя какой пожилой? Ровесник дяди Гиляя, но таки да! Пожилой! Он, а не дядя Гиляй. Тот ещё ого-го, а не отдышка и ожирение с отвисшими от дряблости подбородками!
— А почему бы и не да? — парирую я, обмениваясь визитками с редактором и ведя с ним параллельную беседу, всё больше мимикой и руками.
— Странно просто, — жмёт тот рыхлыми плечами, можно снять квартиру и в более приличном месте.
— А оно мне надо? Приличное? Я по лету хочу босяком иногда побыть, а не приличным молодым человеком, потеющим в жарком костюме. Полуприличного хватит!
Смеётся…
Из ‘Одесских новостей’ в ‘Одесский листок’ перекочевали, потом в ‘Вечернюю почту’. Репортёры из других газет, попроще. И разговоры, разговоры!
В один фон все и всё слилося, а закончилось когда, то и — батюшки! Время за полдень далеко перевалило! Куда несколько часов делось?
— У вас всегда так? — вяло поинтересовался Пономарёнок, привалившись к стене здания и обмахиваясь кепкой.
— С ним, — киваю на опекуна, — да! Такой себе человек-цирк в одном лице.
Смеётся…
Устали так, што Мишке даже и всё равно, што обедать в ресторан зашли. Ноги передвигаются, а мозги уже всё, цементом залило после такого общения. Мне тяжко, а каково ему?!
Зато и ого! За полдня чуть не со всеми репортёрами Одесскими познакомились, и… я ковыряюсь в памяти и спрашиваю неуверенно:
— Я што, на работу подрядился?
Владимир Алексеевич засмеялся до слёз.
— Карикатуры ‘Одесским новостям’, и фельетоны ‘Одесскому листку’ обязался.
— Я?! Фельетоны?! — опекун кивает, улыбаясь в усы. Бум! Моя голова упала на сложенные руки.
— А со стороны бойко всё, — неуверенно сказал Санька, пока Владимир Алексеевич делал официанту заказ, — такой весь дельный-додельный!
— По возможности, — успокоил меня дядя Гиляй.
— Ну и то… Ничего ведь не помню!
А опекун уже привстал и машет кому-то…
— Сергей! Уточкин!
***
Фира с утра задумчива и немножечко меланхолична.
— Мне таки показалось, или Владимир Алексеевич не в большом восторге от меня и нас вместе? — осведомилась она у матери, отложив наконец книжку в сторону.
— Мине показалось, шо тебе не показалось, — в тон ответила мать, не прерывая готовку.
— Он таки антисемит или просто так?
— Он? — Песса Израилевна задумалась, — Не думаю, шо да, но и не могу сказать за нет. Друзья среди наших есть, но с нами скопом не так штобы и дружит.
— В таком случае почему бы и не да? — в глазах девочки набухли слёзы, — я ведь красивая! И умная!
— Ох, доча… — Песса Израилевна тяжело склонила голову, — если б всё было так просто! Не думаю, шо он имеет конкретное за тебя, но ты сложности видишь? Или так думаешь, шо как по васильковому полю, всё красиво и просто?
— Церковь?
— Она! А ещё общество. И наши здесь ничуть и нигде не лучше. Лучше быть пусть несчастной, но еврейкой, чем счастливой, но просто. Так они считают!
— Кому лучше?
— Хм… — пожатие плечами и задумчивость, — кому-то не нам, доча!
— Вот! — маленькая ладошка легла на переплёт, глаза сощурены, — Потому я буду просто! Просто счастливой, без оглядки на других!
Третья глава
Провожать Владимира Алексеевича на вокзал приехали только самые близкие из одесских знакомцев — человек тридцать, может чуть больше. Такой себе цыганский табор, только што без ‘ай-на-нэ!’
Шум, гам, обнимания, рукопожатия по десятому разу, передавание приветов общим знакомым и гостинцев -наперебой. Южане!
А чемоданов, баулов! Рыба вяленая и копчёная, с запахами на весь вокзал, какое-то вино и наливки, сувениры — лично сделанные, или притащенные Бог знает откуда, стопки газет для передать другим, брошюрки разного рода, подписанные авторами книги, засахаренные фрукты и чорт знает, что ещё!
Дело уже к послеобеду, поэтому многие тяпнутые, да по летнему времени. Не так штобы и сильно, но и не так штобы слабо. В плепорцию. Морды весёлые, красные, руками как те мельницы ветряные при урагане махают.
Гудок, и началось! Чисто муравейник разворошенный. Выскакивают, заскакивают, снова выскакивают. Южане! Даже те, которые с северу. Одесситами быстро становятся! Ну или совсем нет, и до свидания.
Напоследок дядя Гиляй с Костой пообнимался, с Сергеем Уточкиным, с другими всякими, и до того увлёкся прощанием, што догонять пришлось, с впрыгиванием на подножку. И шляпой оттудова машет! Свесился, морда лица грустно-радостная, красная от обгара солнечного, да дегустирования наливок и вин.
Пять дней вместо трёх пробыл, а уж событий за это время! Даже для дяди Гиляя еле-еле впроворот.
— Ф-фу! — вырвалося у меня, когда последние вагоны состава захвостатились в неразличимой дали. Странное такое чувство: сожаление впополам с облегчением. И ярко так!
Вроде как и жаль, што опекун уехал, потому как люблю его и ценю за преогроменную помощь. Уж с каким количеством народа он нас познакомил, и подсчитать не берусь! Одних визиток у меня за сотню, и это ведь не последние люди!
Не так штобы из канцелярии градоначальника, но и чиновники есть, да притом из немалых. А репортёрской братии, адвокатов, общественных деятелей, профессуры университетской… ого-го и ещё чуть-чуть!
Ну и я в ответ расстарался. Коста тот же… Они сперва чуть не принюхивались друг к дружке, как псы перед драчкой, а потом и ничего! Какие-то тайны совместные, вылазка ночная — не иначе как по контрабандистской части экскурсировали. И всё, не разлей вода!
Быстро как-то и крепко, даже для дяди Гиляя необычно. Хотя с другой стороны, почему бы и не да? Одного характера люди, да и масштаб вполне себе сравним.
С другими моими знакомцами по-всякому. Ёся, тот в восторге от знакомства и визитки, а сам Владимир Алексеевич, сдаётся мне, немножечко наборот. Ну да Ёся такой человек, своеобразный. Слишком уж купи-продай характерный, жидовский, што для широкой натуры опекуна как-то не слишком интересно, и немножечко претит.
Жаль, што уехал, но вот ей-ей, облегчения как бы не больше! Как-то его много было, и везде. Вроде как даже солнце заслонял и дышать немножечко тяжко.
Стыдно, да… но себе-то чего врать?! Облегчения, пожалуй, побольше. Я в Одессе привык быть сам по себе, хотя и большое ему спасибо за знакомства и поддержку. Но самому — просторней! И отвыкать не хочу от самостоятельности.
Проводились, и рассасываться начали. Мы отказались от предложения доехать до города на извозчике, и пешком пошли, в охотку-то. Денёк хороший такой, што просто ой!
Тёплышко с ветерком, но не жарко. И запах! Акация цветёт так, што ажно голову кружит, опьяняя. Куда там вину! Вот так идёшь по широким бульварам, и запах! И нотка солёная от моря, от камней нагретых. Надышаться невозможно. Дышишь, и дышишь, и вкусно до того, што будто и не запахи акациевые, а счастье само в воздухе разлито.
Кажется, будто вся Одесса и есть та самая акация, и ничего на свете больше и нету. Только запах головокружительный, да улыбки вокруг, и говорок южнорусский, быстрый.
Все вокруг улыбаются, даже и вечно насупленные городовые с багровыми шеями, передавленными тугими воротниками. Вот не хотят даже, а просто — само!
Даже лошади пахнут не потом едким, а теми самыми акациями. И лепестки опавшие на потных их шеях. Даже и копыта подкованные по булыжникам музыкально этак выстукивают, будто не рысцой усталой бегут, а фламенко танцуют.
Цок-цок-цок! Кастаньеты металлические по камням. И говорок напевный, одесский, мелодией вплетается в этот танец.
Счастье!
Разговорились о всяком разном, да не чинно пошли, а вразнобой, да чуть не спиной вперёд. Хохочем! И чувство такое, што таки да! Сильно потом этот день будет одним из самых счастливых! А пока просто — живём. Здесь и сейчас!
— Осто…
— Ой!
— Прошу прощения, милая барышня, — повинился я у зацепленной, шедшей с подружками. Моих примерно лет девицы, такой себе симпатичный южнорусский типаж, — даже и не знаю, как виноватиться перед вами!
— Ничего страшного! — улыбается хорошо так — искренне, а не потому, што так и надо по этикету, — В такой хороший день воздух пьянит сильнее вина!
‘ — Понимает!’ — мелькнуло в голове, и я только поклонился молча, да назад скользнул, шляпой этак перед собой поведя.
Зафыркали мал-мала моему шутовству, захихикали, да и разошлись. А Фира засопела грозно так, но молчит.
— И шо это такое?! — да взгляды грозные забросала. Негромко, но вполне себе весомо спросила. Я даже остановился, только в сторонку сошёл, и на неё — глаза в глаза.
— Фира, — говорю, — сердце моё! Ревновать ты будешь замужем, но если таки да, то может быть и не за мной!
Вздохнула та несколько раз прерывисто, будто перед рёвом. У меня ажно сердце! Но надо. Воспитываю, значица. Если уже сейчас вот так вот, то што там будет дальше?! Она конечно и да, но не через ломание моего мужчинства!
***
— Мама! — девочка влетела в кухню, воткнувшись головой в спину, и сходу обхватив мать руками. От неожиданности Песса Израилевна чуть не смахнула кастрюлю с печки, — Егорка сказал таки да за нашу будущую свадьбу!
И глаза вверх, сияющие, на поворотившуюся матушку.
— Не так штобы и да как да, но да как планы на будущее! Я заревновала к другой, а он такой — ша! Ревновать будешь сильно замужем, но и тогда не нужно! Мама, он меня любит!
Обхватив так и не отлепившуюся дочь, Песса Израилевна села на подвернувшийся табурет, борясь с неожиданным желанием перекреститься. Вот откуда бы, а?!
***
Планов на лето у меня громадьё, но пока отдыхаю. Солнце, море, южнорусская кухня и безделье. Знаю уже, што без дел быстро надоест, но пока — после предэкзаменационного марафона и безостановочного визитирования по Одессе с дядей Гиляем, вполне себе и да. Нега томная.
Главное — Мишка. Временами тот ещё баран-баранистый, не лучше Владимира Алексеевича. Если решит, што вопрос принципиальный, то и упрётся! Так и будет хромать, да глазами тоскливыми смотреть на бегающих ровесников.
Пощурившись от солнца, я надвинул кепку на глаза, но коварный план по заманиванию Мишки к докторам не думался на солнечном свету.
— Тётя Песя! — окликнул я её со двора, не снимая с колен пригревшегося полосатого кота тёти Хаи Кац.
— Да, золотко! — выглянула та с каким-то шитьём в руках.
— Вы прошлогодний полуподвал никому не сдавали?
— Нет пока! — и толика лёгкого сожаления в голосе.
— Ключ киньте!
Почти тут же вниз полетела связка ключей.
— Мине таки самую множечко интересно, зачем оно тебе?
— Лелеять коварные планы, — отвечаю вполне себе честно, — для этого нужен таинственный полумрак и зловещие тени.
Сверху сделались большие глаза, а любопытно выглядывающая тётя Хая хохотнула.
— Творческая личность!
— Но не шлемазл! — вскинулась чему-то тётя Песя.
— Та я в хорошем смысле!
— Тогда да, — согласилась успокоено наша почти хозяйка.
Завалившись на доски топчана с невыпущенным из рук тарахтевшим котом, начал думать за Пономарёнка.
Мишка сам себе нашёл работу по специальности. Не так штобы и совсем да, да и не так, штобы и нужно. Для собственного самоуважении и завоевание позиций на Молдаванке через профессиональное мастерство.
Через тётю Хаю, которая Рубин, взяли в одном из соседских дворов швейную машинку в аренду. Такое себе приданное, хранящееся у лупоглазой Двойры до свадьбы, без особого толка. Вроде как и есть приданное, и вроде как даже и шить умеет, но именно што вроде.
Расплачиваться подрядился обучением великовозрастной девахи, сильно засидевшейся и уже мал-мала подвядшей, со всем своим тщательно лелеемым и никому не нужным девством. Ну и деньги пополам.
Сложная схема, да и с временной регистрацией в одесской управе, как ремесленника, проблемы обещаются не самые простые. Или таки нет, и обойдутся без них?
Мишка забаранился, и всё через сам! Попросил народ приглядывать за ним, штобы если вдруг што, то и сразу мне, а не через потом, но нервенно.
И как с ним, упёртым таким, о ни разу не дешёвом лечении? Если просто отдыхать, и то нахлебничество сам себе выдумал!
— Мендель! — ввинтился в мои уши крик, — иди домой!
— Зачем? — отозвался ломающийся юношеский басок, — Я таки устал или шо?
— Ты хотишь кушать!
— Я?! Вам виднее, мама! Иду!
Зевнув, снял осторожно кота, пропотевшего мою рубаху, и потёр глаза. Заснул, н-да… Впрочем, ничего страшного. Дни с дядей Гиляем такими насыщенными были, што наверное, ещё дня три отсыпаться да очухиваться будем.
— Ну што, взлелеял? — оторвавшись от картины, иронически поинтересовался Санька, когда я поднялся наверх.
— Заснул, — признался я честно, — не взлелеялось!
Хмыканье…
— Зато я придумал насчёт полуподвала! Мастерскую хочу, слесарную.
— Зачем?!
— За надом! — отдразнился я, — Просто, ну… тянет иногда руками што-то такое… Хобби. Не сапожничанье! Такое, посерьёзней што.
— Бомбу собрать, — кивнул тот со смешинками. Фыркаю в ответ, но останавливаюсь…
— А знаешь… — в голове всплыл вполне себе рецепт — из тех, которые на коленке. И ингредиенты вполне себе доступные! Может…
— Забудь! — Санька зашагнул ко мне, схватив за грудки, — Сколько глаз вокруг! Ты сейчас как под микроскопом! И вообще!
— Да я понимаю…
— Понимает он… — пальцы на рубахе разжались, разгладив ткань, — точно?
— Да сам же… про глаза! Да и так… зачем?!
Я надулся было — за кого меня принимают! Хм… да в общем-то и верно принимают! Но мастерская всё равно будет. Хобби!
Проверить хочется всякое, из снов и читанного. Теорию в практику перевести. В прошлой жизни, если верить снам, я был таким себе мастеровитым. И очень, очень любопытно проверить некоторые вещи!
Сдаётся мне, што не всё из них уже изобрели. Не так штобы даже и славы с деньгами хочется, а скорее — цепочку технологическую размотать. Смогу, не смогу… шарады!
— Егор! — Фира замахала конвертом ещё со двора, взлетая по деревянной лестнице, — Письмо! Из канцелярии градоначальника!
— Ну-ка…
Вскрывал я его, признаться, не без лёгкого трепета, подозревая всякое нехорошее. Градоначальник, ишь! Небось хорошее не станут!
— А…
— Серьёзное што? — забеспокоился Санька моему лицу.
— Ну… так! Информируют нас, к какой именно церкви мы с тобой, — выделяю голосом, — прикреплены.
— А… — Чиж скучнеет, тема для него болезненная и опасливая, всякое напоминание — как соль на рану.
— Я же говорил, — мои руки начали сминать письмо, остановившись в последний момент, — те же чиновники! Из канцелярии, ишь!
Четвёртая глава
С новёхонькой паяльной лампой устроился прямо во дворе, широко раскинувшись под деревом со всем оборудованием. Лампа гудит, латка на оловянном припое уверенно ложится на жестяной таз.
— Получите, распишитесь, — утерев выступивший от жара пот, не без самодовольства вручаю починенное заулыбавшейся рыхлой тётке, поспешившей удалиться.
Работаю не за деньги, а за бартер и отношение через тётю Песю. Ей видней, што и как с кого брать — услугами там, деньгами, или свои долги закрывать таким образом. А я так… хобби!
В своё удовольствие работаю, когда время и охотка. В прошлом годе сапожничал мала-мала, в этом вот, слесарничаю. Вполне себе удовольствие!
Даже мыслишки возникают иногда насчёт всерьёз поработать. Устроиться на лето в мастерские при порту, а?! Запах металла, станки, настоящая работа. Только время, время! Там же не в охотку надо, а от и до, а это, сильно подозреваю, большая таки разница!
С полуподвалом так вышло, што и неудобно немножечко. Я было заикнулся об аренде, так тётя Песя ажно руками на меня кышнула. Дескать, какая аренда! Так бери!
Вот же простодырая, а? А ещё жидовка! Говорят… всякое о них говорят! Иногда даже и правду, даже если и нехорошо совсем. А они разные. Небогатая ведь, совсем не. А вот так!
Ну я тогда и придумал, штоб через неё работать. Хитрый план, значица! Какая-никакая, а копеечка с услугами к её рукам прилипнет. Может даже и не меньше выйдет.
Да пусть даже и с запасом! Я што-то размахнулся, и ка-ак закупился! Инструментов и книг технических через немецкую колонию закупил чуть не на триста рублей. И это контрабандой, без пошлин!
Инструмент, а особенно литература техническая, у них качественная, а уж цены… мёд и мёд! Если без пошлин. В разы!
Немецкий тяжеловато разбираю, технический-то, но ничего, заодно и подтяну. А то как посмотрел разницу между ценами, так и сразу — большим поклонником всего германского стал!
Инструмент если, так чуть не в два раза некоторый, а книги и того больше. А?! Я, канешно, патриот и всё такое, но и не так, штобы карманы купеческие своими деньгами набивать! Напрямую если, работяге, то и на! Не жалко. А купчине или заводчику, который их в ‘Яре’ спустит? Сапогами по блюдам фарфоровым для куражу ‘Барыню’ вытанцовывать?
Мишка спустился. Постоял, нависая, похмыкал, присел на корты, и лампу паяльную в руки. Потушенную. Вижу, што прям распирает, как попробовать хочется, и было заважничал. Сейчас, думаю… а потом сам себе укорот дал, с важничаньем этим.
— Хочешь попробовать?
— Хм, — и хочется, но стесняется вот так сразу, ажно уши заалели, — а давай!
Вроде как бы и нехотя, а у самого голос петуха пустил. Объяснил ему, как зачищать металл, как нагревать, как припой класть. Показал. Ну и обрезки жестяные, каких не жалко, на опыты.
Пусть! Полезно мужчине такое, даже если и не как ремесло, а просто для понимания.
Мишка застарался. Сидит, кончик языка набок, сощуренный весь. Я в книжечки, ну и так, контролирую вполглаза. Другим вполглаза за двором.
Менделева мать прошла, бёдрами туды-сюды. Такая себе корма, што почти што и каравелла! Грузовая. Устаревшей конструкции судно.
Фирка с вёдрами за водой. Известное дело, бабье! Мужику даже и невместно в таком разе помогать. Если только как намерения ухажёрские обозначить, ну или там беременная, да вот прям на самых сносях.
Есть бабьи дела, есть мужские, и упаси боже! Баба если забор поправлять берётся, то это ейному мужику позор вечный! А если своего нет, так соседям большущий такой укор.
Ну и наоборот. Мужику к печке и соваться нельзя! Потому как хозяйке его стыдобища превеликая. Иные даже и на стол сами не собирают, если вдруг што. Сидят, ждут. Даже и голодные! Правда, потом могут и того. Аргументировать за ожидание.
Раз так прошла, два, а у меня в голове мысли стали складываться. Про погоду почему-то. Это сейчас в Одессе мёд и мёд, а по зиме? Такое себе по рассказам твориться, што просто ой!
Как поздняя осень в Москве, только сильно хужей. Сырей, ветристей, противней. И так месяцев чуть не пять! Жуть-жуткая, как по мне. Как представил! И Фира по такой гадости, с вёдрами.
Внутри такое што-то заворочалось, што и понял — не хочу! Штоб Фира с вёдрами.
Сорвался с места, да и в мастерскую, книжками шелестеть. Где, где… а, вот! ‘Водопровод своими руками’, и ничего так, вполне рабочая схема! В смысле, справлюсь.
Бачок, медные трубы, помпа… или моторчик? Моторчик как основной, а помпа — как резервный? Чуть усложняется, но не критично.
— Я в немецкую колонию собрался, — докладываю Мишке, — Са-ань! Я до немцев, айда с нами! Фи-ир!
— Сейчас! — донеслось звонкое, — переоденусь только на выход!
— И зачем? — ступорнулся Чиж уже на выходе со двора.
— Трубы нужны.
— Зачем?! — уже хором. Я ажно остановился, да взглядом так… а потом вспомнил, што таки да, они пока и не в курсе.
— Водопровод делать буду.
Глаза…
От немцев вернулся два часа спустя, задумчивый и с футбольными мячами. Чертёж, н-да… Всё верно, прикинуть сперва надобно, што и как.
Немчики свои услуги предлагали, но я заупрямился. Тут такое дело, што не просто людей нанять, а самому! Своими руками и умом. Интересно!
А мячи так, по случаю. Увидел в магазине, да и сразу — дай! Обстучал на ноге, и так здорово вышло! Из прошлой ещё жизни привет, да и из этой — танцор всё-таки не из последних, координация и всё такое.
У Саньки тоже неплохо вышло, а у Мишки — ожидаемо плохо, из-за ноги.
Он, канешно, вид сделал взрослый и равнодушный к забавкам, но я ж вижу, как зацепило! Эге, думаю, вот тебе и аргумент дополнительный! Для докторов.
Ну и скупил все мячи, которые были, все четыре. Не так штобы и сильно в охотку, хотя и не без этого, а больше для маяченья перед глазами. Аргумент.
Вернулись когда, Мишка почти сразу наверх поднялся, работать вроде как. И тоска внутри глаз, такая себе, почти што привычная, въевшаяся. У меня ажно по сердцу резануло, но нет!
Бумкать начал о стену сарая, потом с Санькой перекидываться. Народу сразу! Интересно потому што, забава новая.
Да и день к вечеру клонится, народ моего возраста весь почти по домам — кто из школ вернулся, а кто и с работы успел. Совпало так, не специально коварился.
— Мальчики! — высунулась тётя Хая Кац со страдальческим лицом и дёргающимся глазом, — Шли бы с забавками своими на чьи-то другие нервы, а не мои персонально!
Ну мы и пошли. А што? Совесть же!
Мишка остался, Фира с ним. Она такая, интересуется. Ум у неё практический больше. Науками занимается добросовестно, и очень даже с успехом, но вот ни разу не Надя! Не глупее, просто интересу меньше.
Зато если готовить што, шить, или вон — рисовать, так не оттащишь! По полдня крутится у нас — то за Санькой наблюдает, если он в гостиной рисует, то за Мишкой. Глазищами своими так уставится, и как заворожённая! Нравится. Учиться потихонечку.
И от Двойры как оберег, значица. Там дело такое, што девка напрочь перезрела, готова уже и к малолетке в штаны залезть, даром што там ещё толком и не работает ничего. Глаза с поволокой, вздыхает коровой стельной, любые штаны взглядами томными провожает. А тут вот, поблизости. Штаны. И в штанах.
А потом што? Скандал? Оно нам не надо! А Двойра, вот ей-ей, за ради замужества хоть перекрестится! Вижу так, по глазам с поволокою. Да-алеко зайти дело может, вплоть до Священного Синода проблемы.
Тем более, подмастерье портновский. Пусть даже и малолетка. Чем не жених?
А на пляжу! Фурор! Толпа чуть не в пятьдесят человек, да с мячами. Играть пытаются, значица. Такое себе зрелище, позорное, а им и ничего, нравится! Азарт!
Бегаю вокруг, правила втолковываю да драчки разнимаю. Хорошо ещё, к мячам брошюрку футбольную взял. Засомневается кто, сразу в нос тыкаю — читай!
В четыре мяча-то, ого! Шума больше, чем от всего Привоза, вот ей-ей! Играть никто не умеет, а вот орать, это да. Крикливый народец, с детства к переору привыкают.
— Офсайд! — дяденька какой-то судить взялся. Бегает вокруг в купальном костюме, лысиной потной сверкает, а уж азарта в глазах! Говорит, в Британии учился, и где-то как-то даже и участвовал. Давно.
Грубая игра, бестолковая. Ногами босыми то по мячу, то по песку. Толкаются! Потные от жары, песок налипший на телах.
Бумц по мячу! Бумц по ноге соперника! Скандал, в морду лезут! А мне разнимать.
Я не выдержал, да и показал — обводочки, перепасовку с Санькой — как могли, а могли не очень. Я-то ладно, он откуда? А всё равно лучше прочих!
Понабивал на ноге, на голове. И рты открытые вокруг, а в глазах желание — не хуже штоб уметь.
Потом ещё дяденьки подошли, околофутбольные, помимо лысого. Те, кто где-то што-то видел, слышал, читал.
Старые уже, чуть не за двадцать, а туда же! Но один так и ничего, соображает. Англичанин какой-то, из торговцев. Мистер Скотт, который попросил звать его Эндрю, потому как уже знает за хи-хи на свою фамилию. Чисто на русском так! Только шепеляво, будто каша во рту.
Ну а я што? В сторонку, и действуйте! Нравится вам тренерско-судейское всякое, так и пожалуйста. Мне играть интересней.
— Сергей! — замахал я, завидев знакомого, — Уточкин!
Идёт! Издали ещё улыбается, руку протягивает. Костюмчик полосатый, не просох ещё после моря. Но — фигура! Не жердь с брюшком и не мячик полусдувшийся, как у всех почти на пляжу.
— Егор, — нараспев, а сам глазами на игроков, ажно прикипел.
— Ты как? — не выпускаю его руку, — Поможешь с организацией?
До тёмнышка почти што играли. На две команды аккурат и хватило молдаванских, если вместе с запасными на травмы и отдохнуть. Два других мяча по пляжу пошли, но што характерно — вернули! Публика!
Не в смысле што честные шибко, а просто — соображающие. Если мячей этих на всю Одессу четыре, то особо и не скрадёшь. Бы-ыстро такого крадуна вычислят! С втекающими и вытекающими последствиями.
Назад шли шумно, сплошной переор, да хохот. И вспоминают — кто как играл, да как хотел, да вот завтра!
А у меня свои мысли. Удачно получилось, это да! Сразу интерес и всё такое. Косту ещё подключить, можно будет тогда матчи ‘Молдаванка — Пересыпь’ проводить.
Вроде и хорошо, а с досадой вперемешку. Как к Мишке подступиться, до сих пор не придумал!
А потом чуть не споткнулся. Ссадины у ребят, а у меня мысли от этих ссадин! Побрататься, значица. А?! На крови.
Санька мне лучший друг, но больше уже брат. И второй будет. Небось не откажется!
Семьи у староверов хоть и дружные, но Мишка наособицу немножечко. Отец то ли женился вопреки родительской воле, то ли ещё што. Отдельно немножечко, а через него и на Мишку перешло. Не бросили его по сиротству, но так, с прохладцей.
И вот чем дальше, тем больше мне это нравится. Даже не только потому, што доктора и лечение, а — брат! Ещё один. Здорово, а?!
Пятая глава
Пышнотелая русоволосая женщина в юбочном купальничке с оборочками и рюшами, томно извивается передо мной в медленном восточном танце. Старая совсем, чуть не двадцать пять, но в паху стеснение. Красивая!
Губы красные облизывает, и томно так смотрит, а потом — раз! И ноги по сторонам раскинуты, а сама уже на нарах лежит, ногами дрыгает. Хохочет!
И не купальник уже на ней, а ночнушка подранная, с плеча сползающая. Да между ног мелькает такое себе… кустистое. Невнятное.
Бланш внезапно под глазом, и грудь голая, с соском розовым. Встала, идёт ко мне походкой танцующей, наклоняется к губам, целует страстно. Лицо лижет, усами щекочет, а изо рта несвежей рыбой несёт.
— Мрау? — вопросительно поинтересовалась красотка, отодвинувшись чуть назад. А потом раз! И в губы лижет.
Проснулся, тяжело дыша, да скинул устроившегося на груди кота. Вот оно и началось, ети его в качель! Половое созревание!
Сны жаркие… а ещё кот этот! Усатая фемина, надо же! И рыбой несёт, н-да…
Понимаю, што уже всё, не усну. Да и зачем? Небо потихонечку розовеет, птицы просыпаются, коты вон территорию не поделили. Орут!
Двинутся на палец-другой, шерсть вздыбят, и ну орать! Шипение, урчание какое-то, и снова — мра-а-у! Пока помоями сверху не шуганули.
Тихохонько, штоб не разбудить друзей, у которых ещё полчаса-час на сны, прошлёпал в гостиную, и умылся, сгоняя остатки липкого сна. Двор уже просыпается, но не весь и не шумно. Справные хозяйки по холодку спешат за водой. Вон, тётя Песя прошла.
Вот же ж! Водопроводчик хренов! Как бы ещё не прилепили прозваньице, с местных станется.
Знаю ведь ситуацию с водой, а как идея в башку лохматую втемяшилась, так и знания все вылетели. Мало того, так и Фиру будто заворожил! Ни тени сомнения, а?! Хотя с другой стороны, оно вроде как и хорошо. Для жизни. Не рассуждая, а? Верит просто в меня.
Местные-то воду для питья дождевую берут, сладкую, из цистерн подземных во дворах. По счёту! Расписано чётко, сколько вёдер жильцы взять могут. А тут я, с механизацией.
Щаз! Убеди, попробуй, нашего дворника, што тётя Песя только положенное накачивать будет!
Повздыхал, глядя на цистерну-колодец, потарабанил пальцами по давно облупившемуся подоконнику, сковырнул краску. Так себе настроение, если честно. Местные-то языкатые!
Да и немцы хороши. Хотя обычно за репутацию… хм… Слышалось што-то такое, про воду. Проводят вроде как на Старопортофранковскую, так может и за нас договориться?
А што?! У меня попёрло воодушевление. Я ж конкретики не давал! То есть думал за водопровод от цистерны до тёти Песи, но ничего ж не говорил! Или говорил? Да нет, точно нет! Тогда и до немцев я ходил, чисто на прицениться. А!?
Приценился за материалы, теперь можно и за работу дойти. Што, почём, как долго?
Внутри заскреблось сомнение — дескать, не слишком ли размахнулся, Егор Кузьмич? Одно дело полсотни метров труб провести, бак цинковый сделать да закрепить над печкой, ну и помпу с моторчиком. Другое — организовать такое себе серьёзное мероприятие.
А потом вспомнил за водопроводчика, и сомнения — прочь! Лучше надорваться, пытаючись, чем смехуёчки за спиной.
— … согрешил гордостью, сквернословием, унынием, честолюбием, нечистыми и дурными помыслами, соблазнами плотскими…
Соблазнами батюшка заинтересовался, да и начал выпытывать, разочаровавшись почему-то их незначительностью. Допытался зачем-то до Саньки с Мишкой в этом разрезе, но я так и не понял — где соблазны, а где они? С причудью батюшка, дурковатый.
— Сон, — он недовольно жевнул губами, — то грех для подростка простительный.
Потом выпытывать начал об отступлениях в вере, о злоумышлениях против властей. Ну… наговорил ему не того, што на самом деле, а как говорить положено. И всё равно епитимью влепил! За неискренность.
Из церквы я вышел постный-препостный, как сухарик ржаной. Подождал Саньку, переглянулись с ним матерно, да и домой.
Вот зачем навязывать, а?! И допрос этот, полицейский почти. Нешто я совсем несмышлёныш? Тайна исповеди, оно конечно и да, но ведь и доносить обязан, если злоумышляет кто, на государство и строй.
Тогда и тайна не такой уж тайной становится! Да и без доноса даже. Епитимьями так примучать можно, што ой!
— За тобой следить обязал, — безэмоционально сказал Санька, когда мы отошли метров на триста, — и духовному отцу…
Катнулись желваки на лице Санькином, усмешечка кривая выползла, да и будто разом! Скрепы осыпались.
В редакции ‘Одесских новостей’ на меня глянули не без любопытства, но повели себя на равных, без снисходительно панибратства взрослых с ребёнком. Немножечко преувеличенно, как по мне, но пусть. Терпеть не могу снисходительный тон!
Сразу на ёрничанье и дураковаляние реакция идёт. С последствиями иногда. Сам всё понимаю, но осознаю обычно чуть потом.
— Недурственно, — хохотнул редактор, проглядев работы, — одесские типажи глазами понаехавшего.
Ничего такого, серьёзного, обычные бытовые сценки. Шаржированный Мендель, с недавним зовом домой.
‘ — Сына, домой!’
‘ — Мама, а я таки устал или шо?’
‘ — Ты хотишь кушать!’
Тётя Песя у плиты, в виде индийской богини с шестью руками. Ещё с десяток такого же.
— Годится! — довольно сказал Старков, — Интересная манера рисунка — очень простая, но суть ухвачена отменно.
Ссыпал гонорар в карман, да и распрощался. Теперь в ‘Одесский листок’.
— Записки понаехавшего? — Поинтересовался Навроцкий, вчитываясь в текст.
— Шаржированные приключения москвича, шарахающегося по Одессе с выпученными глазами. Начинается с прибытия на вокзал и покупки местной прессы.
— Шарахающегося, — повторил редактор, он же владелец, усмехнувшись, — довольно точно подмечено. Сколько таких… кхе-кхе!
— Молодая, динамично развивающаяся компания ищет бухгалтера и коммерческого директора, — начал читать Навроцкий, — Нашедшему этих ублюдков — наша самая горячая благодарность.
— О-хо-хо! — он протёр выступившие слёзы, — Метко! По-нашему!
Вышел из редакции, как так и надо. Обыденно всё, чуть не до тошнотиков. Фельетон, карикатура, первые гонорары — настоящие, а не за якобы совместную статью с дядей Гиляем. И никак! Даже обидно немножечко.
Событие! А у меня настроения нет. С церквы ещё. Умеют же, а?
Сплюнув мысленно, начал спускаться, и завидел давешнюю барышню, с которой на вокзале тогда столкнулся.
— Мадемуазель! — и шляпой пол мету. Не так штобы и настроение появилось, а просто! Для форсу, перед самим собой больше.
— Месье, — девочка присела дурашливом реверансе, в глазах весёлые чортики, — какая приятная встреча! Снова видеть авантажного кавалера, преисполненного всяческих достоинств!
Подружки хихикают, ну да я им тоже шляпой соломенной тротуар подмёл, шутовски так.
— Мадемуазели… Позвольте загладить невольную позапрошлодневную вину, пригласив вас в этот жаркий день отведать мороженого?
Они немножечко так замялись, и я спохватился.
— Егор Панкратов! — прижимаю шляпу к груди, и глазки делаю. Ботинком ещё булыжники ковыряю, вроде как застеснялся весь.
Фырканье в ответ смешливое, с переглядками.
— Мария Никифирова, — барышня присела в книксене.
— Наталья Турбина, и глазками в ответ обстреливает. Вроде как и смешиночки, но и не так, штобы совсем. Возраст! Тренируется барышня.
— Елизавета Лопанович.
— Милые барышни, позвольте временно похитить вас в свой гарем для зверского угощения мороженным? По две… нет, по три порции! — я обвёл их глазами с самым суровым видом, — С шоколадом!
Смешинки… ну да тут как всегда! Што ни скажешь, всё либо на презрение и отворот носиков, либо на хи-хи. Возраст!
— А справится ли наш страшный похититель с содержанием такого гарема? Может, он ограничится менее суровым наказанием?
— Суровому похитителю нужно срочно избавиться от тяжести в карманах! — и мелочью звеню.
— В таком случае… — и тут они не выдержали, и ну смеяться!
— Избавьте нас от высокого штиля, достопочтимый сэр похититель, — запросила Мария пардону.
— Так это… мы завсегда рады! — мигом ссутуливаюсь, и чуть не нос рукавом, — Деревенские мы!
Со смешками и дошли до ближайшего скверика. Сидели так, шутили, и — отошёл! А ещё понимание пришло, што слишком я на Молдаванку зациклился. Город большой! Не в барышнях даже дело, а просто — шире надо жить!
Переоделся дома в нормальное, и не слушая Мишкиных возражений, потянул его с собой.
— На Пересыпь пойдём, к Косте, — сообщаю деловито, — я, ты, Санька, ещё несколько ребят с Молдаванки.
— А я-то здесь зачем?! — резковато отреагировал Мишка, — где я, а где… Брал бы Саньку, да ребят своих… молдаванских!
— Ты? — зашагиваю к нему, и глаза в глаза, — Ты мне как брат! Родней, чем иные родные бывают!
— Родные, — усмешка в ответ, чуть печальная, — бывает, что и родные…
— Но не кровные! Мы с Санькой побратались, и знаешь — родней родных!
— Вы… — и снова усмешка, грустная такая.
— Станешь мне… нам братом?! Кровным!
И такая радость жаркая полыхнула в ответ, што понял я, можно было и просто предложить. Без хитрых планов. Потому как што для сироты может быть выше семьи?
И сразу — дела все в стороны, да за Санькой сперва. Он как услышал, так и заулыбался. Ну и Мишка в ответ. Улыбаются, и стесняются улыбок своих. Вроде как не положено мужчинам чувства проявлять.
Вот пока не перестеснялись, я у тёти Песи вино и молоко взял, чашку эмалированную на кухне, и в катакомбы потащил их. Для таинственности и антуражу.
Огонь от лупы поджёг, так почему-то важно показалось. Солнечный огонь! Так, с факелом, в катакомбы и вошли.
Мишке любопытно — как же, впервые здесь! Глазами водит, но с вопросами сдерживается пока.
Я факел закрепил низенько, чашку на камень плоский поставил, и молока туда. Потом вина. Нож над огнём, и не думая долго — чирк себя по руке!
Закапала кровь в чашу. Ножик Саньке, он за мной вслед. Потом Мишка.
Пили молоко с вином и кровью, потому руками порезанными сцепились, клятвы всякие говорили. И такое всё — то ли от вина и антуража, то всамделищно, но будто за нашими плечами вся родня встала.
На много-много поколений назад. Улыбаются. Радуются побратимству нашему.
Так ли это, или мне привиделось, не знаю. Всё стало ясным и простым, што и никаких сомнений не осталось — мы теперь братья. Кровные.
Запястья перевязали
А потом говорили, говорили…
‘ — Сеанс психоанализа’ — выдало подсознание, и заткнулось. Всё было хорошо. Правильно.
