Глаголь над Балтикой (Глава 10)
Предыдущая глава тут, самое начало — тут.
Уважаемые коллеги! Глава 8 была немного изменена в части описания подготовки к дуэли — а кому перечитывать недосуг, сообщаю, что имеются два основных отличия.- сабли заменены на шашки и…есть мнение, что неподвижная дуэль происходила вот так
Правда и тут я своевольничал, разрешив соперникам сблизиться на шаг:))
***
Граф решительно не понимал, что здесь, черт побери, происходит.
Его соперник замер перед ним в обычной фехтовальной стойке – правая нога шаг вперед, колени слегка согнуты, но на этом сходство с классической школой заканчивалось – шашка кавторанга пребывала в ножнах, заткнутых за шутовской матерчатый пояс. И что бы это значило? Такое положение противника представлялось полным абсурдом, ведь стоит графу ударить в длинном выпаде, его соперник не сможет парировать удар, да и отступить вряд ли успеет. Может и успел бы отскочить, будь дуэль подвижной, но с учетом левой ноги на привязи – нет. Конечно шашка не сабля, колоть ей то еще удовольствие… но все равно. И что, господин Маштаков не понимает этого? Граф Стевен-Штейнгель справедливо полагал свое искусство фехтования на два порядка превосходящим умения моряка, но в знании азов сопернику не отказывал. Кавторанг не может не знать, насколько уязвима его позиция. И все же подставляется под удар? Что за дурацкая буффонада? Или не буффонада? Совершенно невозможно, чтобы моряк вот так покорно склонил выю на заклание, значит… Значит, есть у него какой-то туз в рукаве и Маштаков считает себя в силах парировать атаку. Но как? Что можно сделать из такого положения? Этого штабс-ротмистр понять не мог.
Какой-то сверхбыстрый удар из ножен?
Граф не слишком любил изучать различные техники фехтования, предпочитая совершенствоваться в классическом каноне. Ему доводилось краем уха слышать об искусстве моментально обнажения клинка, вроде бы бытующем среди народов Кавказа. Но что там к чему разбираться не стал, посчитал ненужным, да вот и зря, как выяснилось. Глядя в холодно-спокойные глаза кавторанга, граф был уверен — его противник знает, что делает. Кавторанг словно приглашал графа к длинному выпаду, подставляясь под удар. А это могло означать только одно — он приготовил какой-то сюрприз, вся эта галиматья с поясом и шашкой в ножнах — ловушка, но вот понять бы еще, в чем она заключается… «Я больше опасаюсь шашки на поясе кавторанга, чем в его руке» — промелькнула мысль. Смешно, конечно, но это правда – ничто не удивит графа в споре клинков, но демонстративный отказ брать оружие в руки таит в себе непонятную и тем самым грозную опасность. А может, никакой опасности и нет? Может, кавторанг просто переоценивает свои силы? Но так глупо… нет. Ни к чему рисковать. Кавторанг очевидно напрашивается на длинный выпад и граф Стевен-Штейнгель почти не сомневался в том, что этот его выпад станет для моряка последним.
Однако за долгие годы занятий и учебных поединков с первоклассными фехтовальщиками обеих столиц, штабс-ротмистр до мозга костей проникся одной простой максимой, коей он следовал всегда, не пожалев о том ни разу. Никогда нельзя идти на поводу у соперника, каким бы выгодным это не казалось. И сейчас инстинкт вопил, протестуя против выпада, который вроде должен был решить исход поединка. Маштаков слишком хочет этого, напрашивается на удар, а значит, наносить его нельзя. Для того, чтобы победить, не нужно стремиться решить бой одним ударом, следует заставить кавторанга взять шашку в руки.
И сделать это будет несложно, нужен быстрый выпад, но не глубокий, из которого не сразу вернешься в исходную позицию, а короткий. Кавторанга таким ударом не проймешь, конечно, он отступит, ему будет достаточно приставить правую ногу к перевязанной левой и все – длины руки и клинка графа не хватит, чтобы поразить соперника. Но кавторанг обязательно схватится за свое оружие и даже если он действительно владеет каким-то там таинственным фокусом, это не будет страшно. Если не парировать, то уж отступить-то граф успеет в любом случае и пусть кавторанг наносит свой секретный удар по пустому месту. А после этого он целиком и полностью окажется в распоряжении штабс-ротмистра.
Звонкий хлопок в ладоши воззвал к смертоубийственной потехе. И тут же граф бросил свое поджарое тело вперед, а его клинок рванулся к плечу кавторанга. Как и ожидалось, моряк отступил, а дальше… дальше все произошло в единый миг.
Левая кисть Маштакова, придерживающая ножны вдруг резко крутнула их так, чтобы шашка развернулась лезвием вверх. Одновременно правая рука с нечеловеческой скоростью скользнула под дужку гарды, сжав рукоять. И в тот момент, когда клинок графа, завершая выпад, на краткий миг застыл в протянутой руке, шашка моряка рванулась из ножен.
Граф ожидал чего-то в этом духе, но удивительная скорость кавторанга стала дня него пренеприятнейшим сюрпризом. И потому он не просто отступил, как намеревался, но, выворачивая руку и кисть, бросил свой клинок вертикально, в блок поперек лезвия соперника, желая принять его у самой гарды своего оружия, где ему хватило бы сил остановить любой удар. Однако чертов моряк, в момент, когда острие его оружия покинуло ножны, вдруг резко увел руку вправо-вниз. От этого шашка с залихватским свистом обрушилась много быстрее и ниже, чем того ожидал граф, а сила этого удара поражала всякое воображение. Оружие штабс-ротмистра оказалось отбито в сторону, путь вражескому лезвию – открыт и кавторанг не упустил своего шанса, рванувшись в глубокий выпад. Теперь уже острие его клинка устремилось к белоснежной рубашкее соперника…
За графа Стевен-Штейнгеля сработали инстинкты, приобретенные годами долгих упражнений. Штабс-ротмистр, не задумываясь, сделал так, как поступил бы на его месте любой опытный фехтовальщик. Он отступил, разрывая дистанцию.
Будь это настоящий бой, в котором нет, да и не может быть никакого ограничения, мастерский удар кавторанга пропал бы втуне. Что с того, что граф уступил на шаг? Ничто – свое необычное умение кавторанг растратил, не сумев ранить соперника, а дальше превосходное мастерство штабс-ротмистра решило бы исход поединка.
Граф отшагнул назад, выходя из под удара соперника, но едва начав движение, ощутил какую-то помеху. Сообразил что именно, да только было уже поздно — бечевка, удерживавшая его огу у колышка тонко тренькнув, лопнула.
Штабс-ротмистр проиграл.Обжигающая волна стыда и злости толкнулась изнутри, и то ли кипение чувств, а то ли легкое сопротивление бечевы стали причиной небольшой задержки. Александр Стевен-Штейнгель чуть промедлил на уходе, но этого хватило его сопернику — острие кавторанга все же нашло свою цель, пропоров мышцы предплечья. Граф еще не успел почувствовать боли, но его собственный клинок выпал из ослабевшей руки, почти беззвучно ткнув примятую траву.
— Halte! – взревели оба секунданта, но в том не было нужды – и граф и Николай замерли, с немалым изумлением глядя друг на друга.
— Изящно – признал граф. Ему хватило твердости говорить спокойно, даже отстраненно, хоть кровь ручьем струилась по правой руке, а лицо стремительно бледнело. Но уже подбегал доктор, на ходу расстегивая сумку, и лучик солнца отразился от каких-то склянок, заставив Николая прищуриться. А врач уже усаживал графа на траву, разодрал рукав по самое плечо и опытные руки запорхали, промывая и дезинфицируя рану, подкладывая какие-то тампоны… В общем, было видно, что хотя бравый штабс-ротмистр и потеряет сколько-то крови, да и потом наверняка походит с рукой на перевязи, но жизни его ничто не угрожает и вскоре граф будет хорохориться по новой.
Дело было сделано, но оставались еще кое-какие формальности, сообразил Николай и внутренне поморщился. По правилам Дуэльного кодекса, если по завершении поединка оба дуэлянта остались живы и пребывают в сознании, то оскорбитель обязан принести свои извинения оскорбленному. Это совершенно не значит, что оскорбитель признал свою вину или раскаялся. Вопросы чести улажены дуэлью, так что между недавними соперниками отныне мир, но… таков обычай.
Извиняться перед кавалергардом не хотелось. Но пусть сегодня ни одна формальность не останется забытой — никто не получит основания упрекнуть офицера Российского императорского флота в невежестве. Кавторанг подошел к поверженному сопернику:
— Граф! Я… — начал было Николай, но Стевен-Штейнгель вдруг перебил его:
— Пустое. Вам не за что извиняться, мы оба знаем это. В присутствии этих господ заявляю, что получил полное удовлетворение и более никаких претензий к Вам, господин капитан второго ранга, не имею.
Николай едва удержался от того, чтобы выгнуть бровь дугой – что такое нашло на графа? «Мы оба знаем это…». Если уж знаем и оба, так зачем было финтить с судом чести? Зачем выбирать холодное оружие, бой на котором стал бы, в сущности, узаконенным убийством моряка, на две головы уступавшего Стевен-Штейнгелю в искусстве фехтования? Ярость, дремавшая под спудом хладнокровия и рассудительности, вдруг подступила к горлу так, что Николаю стоило огромного труда взнуздать душевный свой порыв стальными удилами этикета. Неужто небольшое кровопускание так повлияло на графа, что тот прозрел, устыдившись собственных поступков?!
Что ж, если так, дуэль пошла тому на пользу, подумал Николай, старательно загоняя вглубь себя неудержимое желание объяснить кавалергарду все, что о нем думает – начистоту, простыми русскими словами.
А граф как-то странно смотрел на кавторанга – понятно, что рана досаждала ему болью, но было еще что-то, чего Николай решительно не понимал.
— А может, так оно и к лучшему – тихо произнес Стевен-Штейнгель. Сейчас черные глаза штабс-ротмистра смотрели куда-то вглубь себя, и было очевидно, что говорил он, ни к кому не обращаясь.
Впрочем, разгадывать психологические этюды графа не стало никакой возможности – Алексей Павлович вихрем налетел на Николая, в миг заграбастав того в объятия. Трудно было себе представить, что высокого плечистого кавторанга мог легко ворочать невысокий князь, но именно это сейчас и происходило.
— Ну Николай… Ну, сын Аматерасу… Это как же ты … А я-то думал… — восхищенно приговаривал Алексей едва ли не вальсируя кавторанга по поляне.
— Так, твою телегу я уже отпустил с вестовым и Богом. Пошли ко мне в экипаж!
Николай позволил увести себя – как выяснилось, князь приехал на великолепной четырехместной карете, подрессоренной столь шикарно, что когда кони, послушные вознице, разогнались до обычной своей скорости, никакой тряски в салоне не ощущалось. А ведь ехали по грунтовой дороге… «Что это вдруг роскошничает друг Алексей?», — подумал кавторанг и тут же обругал себя недобрыми словами. Когда б его ранили, то о лучшем транспорте, способном быстро и безболезненно доставить пострадавшего в столичные больницы, невозможно было и мечтать.
Князь в это время извлек на свет Божий небольшую фляжку и пару серебряных стаканов. Немедленно скрутив крышку, щедро плеснул «Фрапэн» и мощный, терпкий запах коньяка наполнил крытый салон кареты.
— К черту условности, все равно никто не видит – проворчал Алексей Павлович, переламывая плитку шоколада.
— До дна!
Выпили, закусили. Николай чувствовал себя вроде как обычно, вот только коньяк лег ровно, как родниковая вода. Князь внимательно посмотрел на друга – и налил по новой.
— Ну, Николай… Вот уж придумал, так придумал. А я-то голову ломал, на кой тебе ляд тебе нужна эта неподвижная дуэль? Но каков молодец, а?! Все как по нотам расписал.
— Не все – ответил кавторанг.
— Знаешь, Алексей, я не рассчитывал, что мне удастся зацепить его графское сиятельство. Это вышло случайно.
— Да и ну его к черту, этого возомнившего о себе ублюдка! Я бы нисколько не возражал, когда б его вообще холодным унесли. Но какая связка! Стоять незащищенным, и тем смутить противника, потом этот твой японо-черкесский удар, заставивший штабс-ротмистра разорвать дистанцию!
— Другого выхода не было, Алексей. Неподвижные дуэли давно не в моде, да и понятно, почему – извращение это все-таки. Ты же сам сколько раз говорил, что смысл фехтования в движении, что фехтуют ноги. А так, на привязи, какое же это фехтование? Граф, понятное дело, специально к такому не готовился, полагался на свое умение. Оставалось только заставить сработать его инстинкты, не давая времени сообразить, куда они его заведут.
— Я только одного не могу понять – ответил Алексей Павлович.
— А если бы штабс-ротмистр атаковал тебя всерьез, пока твое оружие оставалось в ножнах? Что ты припас на этот случай?
— Алексей, этого быть не могло, потому что такого не могло быть никогда. Наш кавалергард слишком опытный фехтовальщик, чтобы полезть в столь очевидную ловушку. Ведь я же прямо-таки искушал его покончить дело разом, первой же атакой, только что мишень на грудь не повесил!
— Ну а если бы он все-таки… — не унимался Алексей Павлович.
Николай глубоко вздохнул и посмотрел князю в глаза
-А если бы он все-таки атаковал, ты сейчас тоже вез бы меня в Питер. Только – мертвого.
Глубоко вздохнул, словно не замечая отвалившейся челюсти князя.
— Давай, что ли, еще по маленькой?
***
Сказать, что возвращение кавторанга на линкор стало триумфальным, означало просто не сказать ничего. И когда только что успели? Впрочем, Николай догадывался – князь Еникеев прямо с дуэли повез кавторанга в какое-то весьма солидное питерское заведение, которого Николай не знал. Ресторация забавно, но вполне гармонично совмещала бонтонность девятнадцатого века с веянием прогресса, и даже предоставляла к услугам посетителей две кабинки, снабженные новейшими телефонными аппаратами последней модели. Видимо, в одну из них Алексей Павлович и отлучился, когда Николай, жмурясь на солнышке, медленно потягивал недурственный коньячок. Не то, чтобы хотелось напиваться утром, но князь был неумолим, потихоньку отпаивая друга «живительною влагой».
Именно в тот момент, когда Алексей отошел, Николай осознал всю мудрость князя – до этого коньяк лился в горло как вода и только сейчас он вдруг почувствовал, как расслабляются мышцы, о существовании которых кавторанг и не догадывался. Чувства опьянения так и не возникло, но камень ожидания неминуемого наконец-то свалился с плеч, давая вздохнуть полной грудью. Только сейчас Николай наконец-то почувствовал, как отпускает его напряжение последних дней, а ведь он так сжился с этим, что даже перестал обращать на него внимание.
Кофе, непринужденная беседа, карета до набережной, пешая прогулка в ожидании катера – все это заняло немало времени, так что когда капитан второго ранга поднялся на линкор, время было самое обеденное. Дежурный лейтенант, салютовал артиллеристу, но не успел тот спросить, что случилось и по какому поводу, лейтенант четко, по уставному доложил кавторангу, что того ожидает кают-компания. Некое подозрение закралось в сердце Николая, но того, что будет дальше, он никак не ожидал.
Спустившись вниз и пройдя по коридору к большому помещению, где столовались офицеры, Николай увидел совершенно невозможную картину. Прямо перед входом в кают-компанию расположились пятеро и небольшая тачка, которую используют для перевозки снарядов, но ее зачем-то окрутили тросом. Четверо фигур принадлежали мичманам, одетым по форме, а вот пятую, повернутую к нему спиной фигуру Николай сразу опознать не смог.
На ее голове сверкало нечто, по форме напоминающее пожарный шлем, вот только откуда бы ему взяться на военном корабле? В одной руке фигура сжимала черенок от швабры, конец которого, окученный чем-то блестящим, небесталанно изображал копейное навершие. В другой руке было округлое, но Николай не угадал, чем именно. Зато поверх кителя — игриво наброшена… простыня? Изображавшая…тогу?!
Фигура повернулась, и кавторанг едва не расхохотался. Под тонкой тканью «тоги» на уровне груди колыхались две масштабнейшие выпуклости, мечта кормилицы. И полным оксюмороном над «грудью» смотрелись длинные, ухоженные, знаменитые на весь дредноут боцманские усы. Давясь от смеха, Николай подошел к странному собранию и обратился к удивительной фигуре:
— Соловаров, братец, что же это ты…
— Осмелюсь доложить, вашсковородь! – сказала «кормилица» прочувствованным басом:
— Я, извольте видеть, Афина…
— Паллада – подсказал кто-то из мичманов
— Так точно, Афина Паллада! — отчеканил боцман, вытянувшись в струнку и «поедая глазами начальство» так, что только героическим усилием воли Николай удержался от хохота.
— Извольте, вашсковородь, вот сюда – сделал приглашающий жест в сторону тележки «греческая богиня». Тут только Николай разглядел, что телега была обвязана не просто так, а на манер древнейшей колесницы.
И что тут можно было сделать? Капитан второго ранга, широко улыбаясь, вступил на новоявленную квадригу. Тут же распахнулись двери и Николай увидел многих офицеров «Севастополя». Не было только тех, кто должен был нести вахту или отлучился по архиважной служебной надобности, остальные присутствовали.
При виде своего главарта офицеры встали из-за накрытого стола — время было обеденное, но никто еще не притронулся к напитками и блюдам, а стол был сервирован как будто в ожидании августейшего князя.
В этот момент «Афина Паллада» возложил на чело кавторанга то самое, округлое, что держал в руке, но чего не признал сперва Николай – и это оказалось искусно склеенной копией лаврового венка. Тут только Николай сообразил, что кают-компания решила устроить ему триумф по образу того, как Рим встречал победоносного военачальника. И действительно – мичманы, взявшись за пеньковые концы, прикрученные к «колеснице», исполнили роль четырех коней, подвезя Николая к столу под аплодисменты и приветственные возгласы стоявших офицеров. А затем кавторанга усадили на почетное место, и грянул пир на весь мир.
Может быть, кают-компания приветствовала бы так своего главарта, будь его дуэль делом исключительно частным, но ведь штабс-ротмистр, нанес оскорбление не только Николаю, но и всему флоту, сравнив морских офицеров с жандармами. А поскольку слухами земля полнится, то все это довольно быстро стало достоянием общественности. Да, суд чести признал капитана второго ранга оскорбителем, но стоит ли говорить, кому принадлежали симпатии морского офицерства?
Как это ни банально, но все хорошо, когда хорошо заканчивается. Жизнь, выкинув свой очередной фортель, возвращалась теперь на круги своя, так что следующие сутки у снедаемого легким похмельем кавторанга пролетели в большой заполошности. Гигантский корабль принимал массу всякого запаса, пополнял боекомплект до штатного, а Николай работал не разгибаясь, едва только успевая бросить взгляд на стоящий неподалеку «Гангут». На том царила та же суматоха – ведь завтра выход, могучие линкоры, исполняя распоряжение адмирала, пойдут в Гельсинки. Все этого долго ждали, и вот, наконец, этот день настал.
***
Линкор шел ровно, словно железнодорожный пульмановский вагон по идеально подогнанным друг к дружке рельсам, но небыстро, скрывая до поры до времени звериную мощь своих турбин. Двенадцать узлов, или двадцать два с небольшим километра в час – невелика скорость, да еще и в корму дует свежий ветерок. Море слегка взволновано, но от того, что поддувает вдогон, в иной миг может показаться, что погода и вовсе безветренная. Тогда странно смотреть на бурление малых волн, кое-где исходящихся пеной – весь мир словно замер, недвижимы корабль и воздух, а серо-однотонные облака и вовсе кажутся нерушимой небесной твердью. И только море беспокоится о чем-то, бьется в борт стального левиафана, страстно шепчется, будто стремясь предупредить о грозящей беде. Но — не понять, не разобрать ни слова, и оттого наваливается предчувствие, что упускаешь очень важное и что-то проходит мимо тебя…
Николай замер, облокотившись на ограждение мостика, идеально вписавшись в кажущуюся неподвижность ветров и небес. И только сизый дымок его трубки жил отдельной жизнью, двигаясь столь же хаотично, как и потемневшие воды Балтики. Несмотря на кажущееся безветрие, дым сбивало вниз, и он тут же терялся в чистом морском просторе, растворяясь в нем без остатка. А идущий сзади-справа от «Севастополя» небольшой крейсер как будто бы не дымил и вовсе, только горячий воздух подрагивал над двумя из четырех его труб.
— Любуетесь, Николай Филиппович? Право есть чем, — услыхал Маштаков голос незаметно подошедшего к нему со спины старшего штурмана.
— Зело быстр, и изящен, и видом прельстителен, распроклятое порождение верфей диавольских, в миру англицкими именуемых. И послана сия адская тварь, прекрасна видом, но изнутри страшна и пуста, аки гроб повапленный, нам, православным, во искушение и погубление, если не вечной души так живота своего…
— Что ж это Вы, почтеннейший Виктор Сергеевич – против воли улыбнулся Николай:
— Впрочем я, кажется, догадался – со службы?
— А куда ж от нее денешся? – философски пожал плечами штурман, слывший среди офицеров если и не законченным атеистом, то человеком откровенно нетвердым в православной вере.
— Офицер должен исполнять обязанности неложно, подавая пример всякому младшему чину. Вам-то хорошо – коли по службе царской человек занят, то циркуляром казенным положено его службой божьей не отвлекать. А Вас, Николай Филиппович, от пушек отрывать командир и вовсе приравнял к государственной измене. У меня же сегодня столь доброй отговорки не сыскалось, вот и стоял аки кавалергард на императорском смотре, в струнку вытянут и к каждому слову отца святого внимателен беспредельно.
— А батюшка, дайте угадаю, оседлал своего любимого конька и обличал ересь революционную, незрелые умы смущающую?
— Истину глаголят уста твои, раб божий Николай – старательно подделываясь под могучий бас отца Филарета прогудел Дьяченков 2-ой Впрочем, вышло совсем непохоже, ибо голоса, равного батюшкиному, в природе наверное не существовало. Никто не рискнул бы назвать священника иерихонской трубой, но, по всеобщему разумению, крепостицу средних размеров рыком своим он обвалил бы не утруждаясь.
— А чем же Вам «Муравьев-Амурский» не угодил? – кивнул головой на крейсер Николай:
— Слепили нам его «на верфях диавольских» быстро, борт слегка под броней, крейсерок вполне мореходный и ходкий, восемь шестидюймовок какая ни есть, а сила, британцы сами себе такие строят… Чего ж еще?
— Вы, Николай Филиппович, уж простите старика, но приходилось ли Вам видеть палубу такого крейсерка после серьезного боя? Брони у него почитай что и нет, щиты орудий это горе горькое, а не защита. Ударит неприятель фугасами, половину комендоров и палубной команды после первой же драки с довольствия снимать придется. Глупость это иностранная! То ли дело наши «Баяны» — башни, шестидюймовки в казематах, бронепояс основательный – вот так воевать можно.
Николай вспомнил, что его предупреждали о страсти старшего штурмана, и о том, как он долгое время заваливал морской технический комитет всевозможными прожектами легких башенных крейсеров. Не то, чтобы мудрецы из-под адмиралтейского шпица отрицали полезность бронирования, до кавторанга доходили слухи о попытках спроектировать башенный крейсер для службы при новых дредноутах. Но увы, коса находила на камень – крейсер должен быть мал, но быстроходен, что категорически исключало серьезную защиту. Тут ведь как? Размер, броня и скорость – выберите любые два варианта.
А Виктор Сергеевич, оседлав любимого конька продолжил:
— Каков рецепт идеального крейсера? Возьмите «Баян». Паровые машины, громоздкие котлы – на свалку! Вместо них – мощные, современные турбины. Башни восьмидюймовых пушек пусть стоят. Вместо оравы трехдюймовок и шестидюймовок – поставить четыре башенных спарки 120-мм скорострелок. Броню можно и ослабить, чтобы только от шестидюймовых снарядов защищала, но чтоб весь борт! И будет не крейсер, а сказка, быстр, могуч, защищен. От старого броненосца уйдет, современный легкий крейсер догонит и расковыряет, а тому и ответить нечем!
С этим можно было бы и поспорить, да только решительно не хотелось. И вовсе не от нехватки аргументации. Штурманский проект получался едва ли не тяжелее «Баяна», но не смог бы противостоять в бою никакому броненосному крейсеру неприятеля. Стоит ли строить крупный и дорогой крейсер ради сомнительного удовольствия гонять вражескую мелочь? К тому же пытливая военно-морская наука не так давно придумала новый, невиданный доселе тип боевого корабля – линейный крейсер. Размером с дредноут, а то и больше, такой корабль нес тяжелые линкорные орудия и, хотя бронирован был слабее своего «большого брата», зато обладал скоростью легкого крейсера. Сейчас линейные крейсера строили и Англия и Германия, и даже самый слабый из них легко догнал и растерзал бы удуманный штурманом корабль.
Но с другой стороны – штурман, безусловно, прав в том, что в серьезном бою палуба легкого крейсера превратится в ад. В русско-японскую кавторанг служил на хорошо защищенном броненосце, где почти вся артиллерия находилась под прикрытием солидной брони, но ему рассказывали о том, как выкашивали экипажи крейсеров разрывы японских фугасных снарядов. А Дьяченков 2-ой все это видел сам – Николай вдруг вспомнил, что его собеседник сражался на бронепалубной «Диане»…
— Ну, Виктор Сергеевич, кораблей-то у нас прискорбно мало, а быстроходных – и вовсе одни только «камушки», «Изумруд» с «Жемчугом». Случись что, чем воевать-то будем? «Драгоценности» против миноносцев хороши, но с тем же «Бременом» один на один воевать – кровью ульются… А так – заказали англичанам «Невельского», да «Муравьева-Амурского», трех лет не прошло, оба уже под Андреевским стягом. Бортовая броня хоть и тоненькая, но есть, германец на свои крейсера четырехдюймовые пушки ставит, а у «порождений англицких» снаряды вдвое тяжелее, но скорость та же. «Невельский» легкого германца задавит, это я Вам как артиллерист ручаюсь. Ну а стали бы тянуть, над новым проектом думу думать – вон, над «Светланами» мудрили, только результат-то каков? Крейсера будут знатные, не спорю, но заложили их совсем недавно и когда они еще в строй войдут – неведомо. Ложка же, как известно, хороша к обеду.
— Тоже верно – неожиданно согласился с Николаем штурман.
— Отправлять «Изумруд» против того же «Эмдена» один на один –совсем нехорошо, может, он германца и осилит, но сам в руину превратится безвариантно… А вчетвером-то им, конечно, сподручнее будет.
Офицеры помолчали любуясь стремительным силуэтом предмета своей дискуссии. Умеют все же строить англичане! Плавно вздымался над волнами полубак новенького крейсера, а изогнутый форштевень легко резал небольшую балтийскую волну. Четыре трубы, заваленные назад и под одним углом с ними – две не слишком высокие и кажущиеся хрупкими мачты. Высокий полубак, узкая палуба и странно, как умудряется изящный корпус держать на себе мощные тела шестидюймовых орудий…
Время малого перерыва, что выделил себе Николай, подошло к концу и кавторанг откланялся, покидая мостик. Учение дальномерщиков завершилось, но теперь следовали занятия комендоров башен – в одну из них главарт сейчас и отправился.
Увы, желания работать всерьез сегодня не было совершенно. Сказать, что Николай сильно скучал по Валерии, означало не сказать ничего. Душа болела и томилась непонятным молчанием – кавторанг так и не получил ни одного письма. Почему?! От переживаний моряка немного отвлекла дуэль. Но стоило ему только чуть отойти от происшедшего между ним и графом – сердце, подпрыгнув, рванулось вскачь аллюром три креста, а неспешно ползущий по волнам линкор казался гигантской доисторической черепахой, слишком большой, чтобы куда-то спешить. Умом Николай понимал, что осталось немного и скоро, совсем скоро он увидит Валерию Михайловну… Каждый час, каждая минута приближала его к Гельсингфорсу и уютному «дворцу». Но чем короче становилось расстояние, отделявшее его от Валерии, тем медленнее и мучительнее истекали часы и минуты, словно священные берега Великой Реки Времен вдруг наполнились тягучим киселем, в котором безнадежно увяз кавторанг. Секунды тянулись в вечность…
Перед рассветом линкоры «Севастополь», «Гангут» и сопровождавший их крейсер бросили якоря на рейде Гельсингфорса. Испытания новейших дредноутов закончены, недоделки и мелкие поломки – исправлены, а сами они приняты в состав Российского императорского флота еще в Кронштадте, о чем свидетельствовало множество казенных бумаг с высокими автографами. Конечно, пройдет еще немало времени, прежде чем линкоры обретут полную боеспособность и станут «к походу и бою готовыми» в соответствии с послецусимскими стандартами русских моряков. Но сегодня грозные силуэты дредноутов впервые украсили первую базу балтийского флота, и тот раскрыл свои объятия долгожданному пополнению, расцветив фалы встречающих кораблей приветствиями новичкам.
Это историческое событие Николай бессовестно проспал – вечером Морфей не торопился принимать кавторанга в свои объятия и Маштаков долго ворочался на корабельной койке, вставал, курил, ложился снова… А затем провалился в глубокий сон без сновидений, из которого его могла извлечь разве что боевая тревога.
Утро было чудным, замечательным, великолепным. Вчерашняя серость исчезла, целиком растворилась в бирюзовой выси, ни единое облачко не рискнуло предстать перед ликом светлейшего солнца. С моря соленой свежестью задувал ветерок, так что было нежарко. Небеса и морская гладь, рейд, трепещущие флагами корабли, видневшаяся гавань Гельсинки – все сияло какой-то нереальной чистотой и свежестью, душа пела в ожидании чего-то удивительно светлого и праздничного.
И такими же – светлыми и радостными, ожидающими праздника казались Николаю все вокруг. Впрочем, последнему удивляться как раз не приходилось. Гельсингфорс уже давно служил передовой базой флота и большая часть кораблей постоянно базировалась на его рейде и в гавани. В Кронштадт же бегали лишь те, кому нужно было чиниться или проходить переоснащение, да по редкой служебной надобности. Так что семьи большинства офицеров перебирались, а то и создавались именно в Гельсинки – родные моряка обречены терпеть длительные разлуки и потому каждый день, проведенный вместе с отцом, братом или мужем бесценен. И потому, по традиции балтийской эскадры, когда корабль возвращался на рейд, его команде старались давать увольнительные на сутки — если не существовало служебной надобности, требовавшей присутствия экипажа на борту, конечно. Что, с учетом интенсивности всякого рода учений, случалось очень даже нередко.
Однако сегодня адмирал явил щедрость и благорасположение – ведь многие офицеры «Гангута» и «Севастополя» убыли в Кронштадт на приемку линкоров месяцы назад и с тех пор не видели своих родных и близких. Так почему бы и не устроить служивым небольшой праздник? А завтра, когда отдохнувшие и посвежевшие экипажи вернутся на корабли, можно будет с полным основанием снять с них двойную стружку… Впрочем, для того, чтобы снять со своих подчиненных две или даже три стружки командующему балтийским флотом никаких особых оснований никогда и не требовалось.
Разъездной катер, конечно же, оказался набит до отказа следующими на берег офицерами. Все – веселы и одеты как на праздник, все в предвкушении, смех и громкие разговоры… Николай тоже смеялся и шутил – все лучше, чем считать минуты до встречи.
— Что, раб Божий Михаил, — обратился невысокий и коренастый младший штурман к сидевшему напротив долговязому, но тщедушному лейтенанту-артиллеристу, чьи узкие острые колени выпирали сквозь форменные брюки.
— Гляжу я, оправдалась примета Ваша, спор мною проигран, что и признаю перед всеми присутствующими здесь господами. Когда изволите получить выигрыш?
— А что за примета? – поинтересовался лейтенант Василенко, чья окладистая борода в сочетании с абсолютно лысой головой производила на окружающих совершенно неизгладимое впечатление.
— Молочница – гулким басом отвечал лейтенант, и было совсем непонятно, как сей низкий и сочный голос мог зародиться в его впалой груди:
— Давно заметил – если встречусь на берегу с молочницей лицом к лицу – значит, в следующий заход в гавань быть увольнительной. Не повстречаю – застрянем на борту.
— Так Вам, Михаил Иваныч, надо каждый раз в молочные ряды наведываться!
— Пробовал, господа – не работает! Только если случайно встречу, вот тогда – с гарантией.
— Интересно, — задумчиво произнес вахтенный офицер Юшманов протирая белоснежным платочком ничуть не нуждавшееся в том пенсне:
— А вот датские моряки с Вами бы не согласились. У них считалось, что встретить на берегу женщину в белом фартуке страшнее смерти, ибо после такого свидания гибель корабля неизбежна.
— Вот те раз! Выходит, что русскому веселье, то датчанину смерть?
— Нууу – протянул Юшманов, и изрек воздев указательный палец к небу:
— Зело различны приметы морские у народов разных, ибо нет существа суевернее, чем тот, кто по доброй воле земную твердь на морскую волну променял!
— А самое интересное, — вновь вступил в разговор худощавый артиллерист:
— Уже и не поймешь, откуда какая пошла примета. К примеру: известно, что в старые времена поросят, зайцев, рыжих и священников на верфь ни за что не допускали. Ну, рыжих понятно – у них глаз дурной… исключая болярина Зиновея конечно – продолжил он, предупредив негодующий возглас штурмана, чья огненно-рыжая шевелюра служила объектом многочисленных шуток.
— С батюшкой тоже ясно – ему только готовый корабль освещать положено, а коли наведается к беззащитному корпусу, так потом нечисть какая прицепиться может. Но вот кто бы мне сказал, что плохого кораблю могли сделать поросенок и заяц?
— У зайца глаз косой, а свинья везде грязь найдет – подал голос сидевший с краю мичман, имени которого Николай не помнил.
— И что ж с того?
— Не могу знать…
— Дорогой наш Сергей Александрович, несмотря на цвет его почтеннейшей шевелюры, спокойно может зайти на любую верфь, от этого никакому кораблю ущерба не будет – с улыбкой произнес Николай
— Так я же и говорю, что ему можно! У нашего штурмана не глаз, а чистый алмаз, сквозь любую бурю пройдет как по ниточке…
— Не в этом дело. На верфь входить воспрещалось отнюдь не всем рыжим, а только рыжим девственницам. И я готов поставить свое годовое жалование против подошвы старого сапога, что наш многоуважаемый штурман… – попытался закончить кавторанг, но его прервал дружный смех.
— Кстати, о дамах – вновь взял слово отсмеявшийся вместе со всеми штурман:
— Знаете ли Вы, господа, что в далекой Индонезии богами бурь и ветров являются исключительно женщины?
— И что же?
— А то, что если ветер случался встречным, индонезийские моряки раздевались догола, выходили на нос и демонстрировали буре… как бы это сказать-то… всю, понимаете ли, первобытную мощь мужского естества. Считалось, что богиня-леди, устыдившись такого непотребства, должна была немедленно отвернуть или же вовсе сменить направление на попутное…
Хохот грянул с новой силой.
Когда до «дворца» оставалось всего чуть-чуть, нетерпение уступило место предвкушению скорой встречи. Не зря говорят, что ожидание чего-то радостного может иной раз доставить даже большее удовольствие, чем сама радость и именно это настроение сейчас охватило Николая. Он был великолепен в парадной форме, с изумительным букетом роз в руках, сидящим в лаковой пролетке, влекомой вперед на удивление статной кобылкой под цвет его мундира и сейчас он наслаждался каждым мигом бытия, смакуя оставшиеся до встречи мгновения.
Бричка остановилась, доставив блестящего моряка к прелестному дому, чей фасад цвета озерной воды изукрашен изяществом узких фигурных окон. Сколько раз Николай представлял свое возвращение сюда! Под каблуком его начищенных до умопомрачительного глянца туфель хрустнул невесть как попавший на дорожку камушек и Николай на секунду замер перед парадной. Как же давно он здесь не был! Мягко мурлыкнул колокольчик, дверь распахнулась настежь и счастливо улыбнувшись горничной, Николай прошел внутрь.
Правду сказать, светский политес требовал сперва известить госпожу Абзанову о своем прибытии, и получить разрешение вновь переступить порог ее очаровательного жилища. Как-никак после безобразной сцены с штабс-ротмистром ему в этой чести было отказано. Но Николай уже физически не мог больше ждать, а причина, побудившая Валерию отказать ему от дома, теперь исчезла. К тому же день был присутственными – обычно в эти часы хозяйка принимала гостей. Всего этого, надеялся Николай, вкупе с великолепным букетом лучшего цветочного магазина Гельсинки должно было хватить на то, чтобы сгладить некоторую неловкость его неожиданного (но не нежданного) визита.
Похоже, гостей сегодня негусто, отметил он — ни одной трости на столике прихожей не наблюдалось. «А может оно и к лучшему», — подумал кавторанг, и на входе в гостиную едва ли не столкнулся с милейшей Анастасией Георгиевной Федюшиной, чей муж, похоже, на сей раз не препятствовал дражайшей супруге снарядиться в гости в одиночестве. Николай лучезарно улыбнулся знакомой даме и открыл было рот для приветствия, но та отшатнулась, всплеснула руками и воззрилась на него в столь совершеннейшем изумлении.
— Счастлив видеть Вас, уважаемая Анастасия Георгиевна! — приветливо произнес Николай, но тут….
Валерия Михайловна замерла у окна, в полоборота к кавторангу и задумчиво смотрела на улицу, а может и в сад. Тут мысли покинули молодого человека, он широко шагнул вперед, не чувствуя ног, а госпожа обернулась к нему, явив точеные черты прелестного лица…
…И Николай замер, словно уткнувшись лбом в гранит. Печать глубокого горя исказила царственную красоту Валерии, а взгляд ее полнила боль.
— Это… Вы?! Да как Вы… осмелились придти сюда? Как Вы можете, как у вас совести-то хватило? – прошептали алые, такие нежные, но сейчас изломанные мукой губы:
— Вы дуэлянт, кровожадное чудовище, бретер, убийца! Как Вы можете стоять тут… с цветами… когда Александр… в больнице… в крови… — веки задрожали, а слеза проложила влажную дорожку по бледной щеке.
Николай во все глаза смотрел на женщину своей мечты, слышал ее слова, но не понимал ни единого. А затем — словно молния сверкнула перед его глазами, и все вокруг закрутилось, подхваченное вихрем воспоминаний.
Да, Валерия действительно выделяла его из толпы своих ухажеров. Но…только сейчас он вдруг осознал, что максимум ее внимания всегда доставался ему в присутствии графа. Моряку льстило общество прелестной дамы и забавляло выражение лица соперника, сошедшего с первых ролей, а большего он и видеть хотел. Николай совсем не обращал внимания, что в отсутствие штабс-ротмистра Валерия проявляла к общению с ним куда меньший интерес…
Как могло выйти, что суд офицерской чести назначил виновным господина Маштакова, хотя Стевен-Штейнгель был очевидным зачинщиком и виновником ссоры? Ведь любой беспристрастный суд… вынесет решение, опросив свидетелей происшедшего. Но кто был свидетелем? Гости Валерии, а Николай знал на собственном примере, какую поистине магнетическую власть имела эта женщина над теми, кто имел неосторожность попасть под ее влияние… а других в свой круг она не допускала.
Ни одного ответа не его письма, необъяснимое молчание…
И как понять все эти странные взгляды и слова графа на дуэли? Тогда Николай от них попросту отмахнулся, но неужели… Граф знал?!!
Все вставало на свои места.
Госпожа Абзанова решила слегка подразнить своего ухажера, а тут чрезвычайно кстати подвернулся симпатичный и остроумный морячок. Она играла с графом, рассчитывая заставить его приревновать немного, но перестаралась, и дело зашло неожиданно далеко. Когда прозвучал вызов на дуэль, Валерия испугалась, а затем… Быстренько помирилась с штабс-ротмистром, уговорила свидетелей, чтобы обезопасить милого друга… В то время, как Николай, вообразив себя рыцарем седых времен, готовился к смертельной схватке, его Прекрасная Дама на пару с графом копали ему могилу… Мальвина и Арлекин, они, наверняка посмеивались над наивным, бесхитростным, бессовестно обманутым Пьеро, который в полном соответствии с каноном итальянской комедии искал любви Мальвины, но должен был найти лишь синяки да оплеухи…
Господи, какой же он идиот!
Анастасия Георгиевна замерла в уголке, прижав изящные пальчики к губам и не в силах оторвать широко распахнутых глаз от разворачивающейся перед ней трагедии. Он, в черном с золотом мундире, она — в светлом, изукрашенном серебряной нитью платье, сейчас неподвижно замерли друг против друга – глаза в глаза, оба молоды и прекрасны (как греческие боги – вдруг пришло на ум госпоже Федюшиной). Вот только воздух между ними сгустился до квинтэссенции горного хрусталя, абсолютно прозрачного, но готового лопнуть с чудовищной силой, играючи сокрушающей все вокруг.
— Так Вы любите… — прозвучал в тиши голос кавторанга, и это не было вопросом. Лицо моряка стремительно бледнело, но в глазах его медленно разгоралось жуткое темное пламя. Боль и ярость во взоре Валерии отступили – ее ресницы дрогнули и она отвела взгляд.
Легкое движение кисти – и великолепный, пышный букет раненной птицей опустился на пол перед кавторангом.
— Не смею более обременять Вас своим присутствием, сударыня – произнес Николай, и Анастасия Георгиевна ощутила как плечи ее сдавил плащ серебристого инея – лютым холодом сквозили слова кавторанга. А затем он развернулся и ушел, оставив после себя молчание и абсолютною неподвижность. Казалось, стоит только чуть шевельнуться или вдохнуть поглубже, и мир разлетится тысячами стеклянных осколков.
Капелька росы вдруг выглянула из под лепестка лежащей на полу розы. Сверкнула в луче улыбнувшегося ей солнца, детской слезинкой медленно скатилась по бутону, замерла на самом краю и — рухнула вниз, навсегда растворившись средь ворсинок ковровой дорожки.
