Виталий Пенской. О бедном сыне боярском замолвите слово-6
Закрываем тему со служилыми городами (как продолжении серии про сословную политику).
Итак, самое начало Смуты — появление Самозванца. Впрочем, это для нас он Самозванец, беглый послужилец романовский Гришка Отрепьев, а тогда это для очень многих было совсем не очевидным и даже наоборот. Больше того, многие из тех, кто и подозревал, что тут дело нечисто, однако же в перегретой атмосфере кануна Смуты увидел в этом явлении скрытого имама (зачеркнуто) «царевича» шанс поправить свои дела и пробить тот самый стеклянный потолок, изменить свой социальный статус и место в иерархии. Случайно ли именно украины стали опорой самозванчества? Совпадение? Нет, не думаю (с). И понеслось.
История, как принято считать, не имеет сослагательного наклонения, но неожиданная смерть царя Бориса сделала процессы дезинтеграции необратимыми. Противоречия внутри правящей элиты, которые старший Годунов сдерживал железной рукой вырвались наружу, и все провалилось в тартарары. Сомбреро оказалось не по Хуану, самозванец сел не в свои сани, а попытка московской аристократии (не всей, конечно, части ее) «выкликнуть» своего «боярского» царя, пусть даже и попытавшегося дать своим подданным «Великую хартию вольностей» на православный манер не была оценена. Политический кризис достигает апогея и перерастает в войну гражданскую, а эта последняя в войну всех против всех, и в этой войне служилые города и сообщества во главе со своими неформальными вождями и лидерами выступают в роли одних из самых важных действующих лиц — их позиция, позиция людей с ружьем (Великий Кормчий был совершенно прав — винтовка рождает власть, а не вот это вот все!) становится определяющей уже хотя бы потому, что в отличие от основной массы пресловутых казаков, представлявших собой сбившихся в стаи гопников, люмпенов и бандитов, дворяне и дети боярские были профессионалами в военном деле, с конца копья вскормленными, сплоченными и спаянными в более или менее однородную массу, дисциплинированными и четко осознающими свой интерес. И они были готовы служить тому, кто этот их интерес удовлетворит — это во-первых, а во-вторых, тому, кого они признают законным, «прямым» государем. А поскольку желающих стать таковым хватало, то и выбор был всегда — коридор для политического маневра был широчайший, а ошибки в выстраивании отношений со служилыми городами и их вождями — роковыми.
Отметим и еще одну важную деталь — политический и социальный хаос Смуты способствовал еще и росту того, что мы назовем позднее национальным самосознанием. Служилый «чин» с его характерной «прошивкой», заточенностью под концепт службы, более интеллектуально развитый, нежели масса черного люда и казачества (те мыслили более приземленными категориями, животными, я бы сказал, на уровне первичных инстинктов) был более восприимчив к пропаганде, к тем же идеям сопротивления иноземцам, защите православной веры и земли Русской и т.п., что озвучивал тот же патриарх Гермоген. Конечно, партикуляризм и регионализм (вплоть до сепаратизма — как это было в Казани или в Новгороде — опять в Новгороде!) исчезли не сразу — нельзя вот так сразу отказаться от того, что взращивалось десятилетиями. Но когда старые служилые города определились, наконец , со своей политической позицией и поддержали реставрацию, Смуте был положен конец.
Однако опыт Смуты не был забыт. И в Москве, и на местах помнили о том, кто сыграл важнейшую, если не решающую, роль в прекращении хаоса и анархии и установлении пусть и худого, но все же порядка. Эта память способствовала выстраиванию обоюдной зависимости власти и служилого «чина» в посмутное время. Власть, конечно, пыталась поставить служилые города под свой контроль, но для их подчинения у нее еще очень долго не хватало административного ресурса. Города же опасались повторения Смуты и в открытую не выступали против власти, которую они же сами и породили. Но, с одной стороны, власть не могла обойтись без поддержки служилых городов, а с другой, города нуждались во власти, которая могла на законных основаниях удовлетворить их требования.
Результатом этого вынужденного компромисса стало создание механизмов обратной связи посредством подачи коллективных челобитных как о отдельных городов, так и от целых регионов или, как это было в годину Соляного бунта — чуть ли не ото всего «чина». И не забудем о земских соборах, которые хотя и рассматривались обеими сторонами как под службы государевой, однако позволяли дворянам и детям боярским озвучивать свои требования и претензии к власти (как это было, к примеру, на соборе 1642 г.).
Примечательно, но стоит обратить внимание на тот факт, что в послесмутное время провинциальное дворянство и дети боярские оказались в политическом плане более влиятельными и сумели продавить вопреки сопротивлению привилегированной верхушки и власти свои требования — а хотя бы принятия нового законодательства, бессрочного сыска беглых (впрочем, это касалось по большей части свезенных «сильными людьми» мужиков), запрета на продажу земли на юге «москвичам» и т.п.
Власть не рискнула ссориться с провинциалами. Кстати, к вопросу о классе — этот казус с противостоянием провинциальных служилых людей по отечеству и московских чинов с боярами на пару как бы намекает о бессмысленности, как это делают некоторые популярные теоретики от интернет-истории (начитавшиеся книжек времен истмата), трактовать служилый «чин» именно как класс. Сословие, разделенное внутри перегородками на страты, порой враждебно настроенные по отношению друг к другу и имеющие порой же противоположные интересы — да, единый класс с единой позицией — нет.
Вот, пожалуй, и все. Вторая половина XVII века — это уже другая история, и история печальная, печальная история кризиса и распада традиционного служилого города и утраты им своего политического влияния и капитала, накопленного в предыдущие десятилетия (если не столетия). А этот распад, в свою очередь, немало поспособствовал появлению феномена петровских реформ через колено, ставших возможными еще и потому, что города уже не могли так, как раньше, давить на власть.
