Палтус. Величайший Диктатор (Воспоминания старого журналюги).Продолжение.

Более месяца не было новых постов с продолжением этого замечательного произведения. Так что всем, кто следит за развитием сюжета в этом романе, будет приятно появления продолжения.

 Предыдущий пост.

Я задумчиво вертел в руках оставленную Мышеедовым бумагу. Список заговорщиков в моих руках! Те самые люди, которых я ещё вчера мечтал найти… Теперь, конечно, об этом и речи быть не могло. Но что делать с документом? Мышеедов дал понять, что и сам отправит список в Объединенный Комитет, но он вполне мог сделать паузу, проверяя меня. Если я действительно агент Спецжандармерии или хотя бы просто благонадежный сотрудник, то должен отослать бумагу. Положим, в ОК ещё ничего не знают и не узнают несколько дней… За это время жандармы должны отреагировать — иначе Мышеедов решит, что я участвую в заговоре либо, по меньшей мере, сочувствую антиреспубликанским идеям. В то же время люди из списка все равно обречены — независимо от моих действий их ждет спецтрибунал. Несколько минут я колебался, затем решительно отбросил недостойные помыслы и уничтожил бумагу, даже не проявляя скрытый текст с именами жертв. Увы, несчастные все равно оказались арестованы — через недолгое время они перестали ходить на службу, исчезли из списков… Открытого суда не было, так что я даже не знаю, что с ними стало. Набор вариантов, конечно, невелик — Искупительный Труд, гильотина или Белая Комната.

Заседание началось в положенное время. Губарев был необычно оживлен, глаза его светились злобным торжеством. Он встретил нас партийным приветствием, которым обычно пренебрегал из-за усталости или скверного расположения духа. Мы немедленно повторили его жест, причем у одного престарелого коллеги рука поднялась не вертикально, а «на десять часов», так что вышел фашистский салют. Губарев сперва замер, затем подошел к бедному старику и молча на него уставился.

— Суставы… — в ужасе пробормотал оконфузившийся коллега. Огромным усилием, кривясь от боли, он все же поднял руку почти до нужного положения.

Губарев молча кивнул и вернулся на свое место. Все ждали, что диктатор сразу поведет речь о переселении немцев, но он сперва решил обсудить все текущие вопросы и для начала гневно обрушился на нас за слабую работу по женскому равноправию.

— Мы объявили — впервые — о приеме женщин в военную академию, в суб-офицерские школы… Это очень важно. Женщины на военной службе — это не только удвоение мобилизационного потенциала, это символ новой эпохи, удар по пережиткам прошлого! И что же? Мало того, что мужчины-военные немедленно продемонстрировали средневековую дикость, что весь народ принялся потешаться, так ещё и сами женщины, исключая несколько душевнобольных, проигнорировали такую замечательную возможность. Любой нормальный гражданин костьми ляжет, чтобы стать лейтенантом противовоздушной службы с жалованием сто двадцать рублей, а они предпочитают сидеть по домам! Вы плохо развиваете население! Вот вы, например! — диктатор, о ужас, обращался ко мне, — Почему в детской графической новелле «Штурмовой батальон маленьких енотов» все еноты сплошь самцы? Инструкция о женских персонажах не для вас написана? Обращаюсь к всем: если хоть один отдел ещё хоть раз проигнорирует данную инструкцию, непосредственные виновные вместе с руководством отдела будут признаны саботажниками! Ясно?

Мы все старательно закивали. Вероятно, юный фанатик никогда в жизни не знал женщины, или даже вовсе был к ним не расположен, поэтому воспринимал прекрасный пол столь примитивно и умозрительно. Нормальный человек не погонит возлюбленную, спутницу жизни, мать своих детей, хранительницу очага служить в противоаэропланной дивизии.

— Далее. Коль скоро наш Институт Эстетики наконец-то приступил к работе, все визуальные материалы должны отсылаться туда для одобрения. Или, при необходимости, исправления. Порой даже самое глубокое содержание бывает испорчено убогой формой. Этого допускать нельзя! Вот, например, детская графическая новелла «Штурмовой батальон маленьких енотов». Вы, верно, расчитываете с ней победить в конкурсе «самая уродливая обложка года»?

Так прошла большая часть заседания. Любую критику Губарев иллюстрировал примером проклятого «Штурмового батальона маленьких енотов», так что я от стыда готов был провалиться сквозь землю. Лишь под конец диктатор перешел к самой важной теме.

— Как вы знаете, коллега Жаннере принял очень важное решение… и очень правильное. Фактически он отменил очередную всеевропейскую войну, которая в ином случае произошла бы в течение следующих двадцати лет. Для нас же это означает значительное ускорение программы «Двадцать две ступени прогресса». Россия получит миллионы опытных инженеров, квалифицированных рабочих, агрономов, ученых, всякого рода специалистов. Ваша задача — чтобы при этом она не получила миллионы немцев.

На наших лицах отразилось недоумение.

— Немцы, — объяснил диктатор, — должны перестать быть немцами. Мы не можем терпеть чуждое и враждебное меньшинство, способное в любой момент перейти на сторону фашистов. Более того, раз мы твердо и решительно превращаем самих русских в новую морально совершенную нацию, несправедливо делать послабления для других народов. Все должны слиться в единую нацию, нацию российских европейцев! Не будет ни эллина… ни, в особенности, иудея. Тяжело, конечно, ждать полного успеха в отношении взрослых, но их молодежь, их дети должны стать нашими! Иного выбора просто не будет. Мы очистим моральный эфир от всего немецкого! Все равно их культура по большей части неактуальна. Не будет немецких книг, музыки, песен… Даже пиво с сосисками исчезнет!

— Но позвольте, коллега Губарев, мы ведь и сами пьем пиво…

— И очень зря. Вредный и отупляющий напиток. Надо пить вино, хотя бы даже украинскую гадость, раз уж на большее нет денег. Но я не о пиве. Немцы не должны стать чужеродным элементом, пусть они растворятся в нас без следа. Конечно, тут будет мало одного грубого давления, нужна тонкая и всесторонняя работа. Даю две недели на общую разработку плана ассимиляции новых граждан… И про старых тоже не забывайте! Мы ведь не хотим, чтобы немцы просто сменили пиво на водку и заветы Бисмарка на Домострой? Вот и хорошо!

В последнюю очередь обсудили перспективы розинговского вещания — с помощью немецких техников его можно было наладить быстрее, чем ожидалось раньше. Когда все уже расходились, Губарев вдруг сказал мне:

— Коллега ………………….., задержитесь на минуту.

Я остался с ним наедине, если не считать жандармов-охранников.

Печальные новости. Программу социал-авангардистского воспитания сирот придется, к сожалению, свернуть. Тех, кто уже перешел четвертую ступень, доучим до конца, но в дальнейшем такой нужды не будет.

— Что-то изменилось?

— Да. Отныне всех сирот из стран САС будет воспитывать французское государство. Ему нужны новые граждане — много и быстро. Более того, французские коллеги намерены для заселения освободившихся германских земель собирать таких детишек по всему миру. В следующих поколениях они перемешаются и дадут новую расу, мондиальную расу будущего… Но дело, разумеется, не в крови, а в идеальном воспитании, избавленном от дурного влияния родителей. Свободное поколение, не знавшее старого мира! Жаль, я и сам хотел этим заняться…

«Слава Богу, — подумал я, — что у тебя этого не вышло. Пусть уж физические и моральные чудища растут на берегах Эльбы и Рейна, а не Волги и Днепра».

— Можно сказать, — продолжал диктатор, — это была моя мечта. Теперь она никогда не сбудется… У вас есть мечта, которая никогда не сбудется?

— Да?

— И что же это? — заинтересовался Губарев.

— Я хочу жениться.

— Ну, это не должно быть особой проблемой.

— Дело в том… как бы это сказать… я влюблен в собственную кузину. Мы оба любим друг друга уже очень много лет, с ранней юности. Но по закону нам нельзя быть вместе… Поэтому я на всю жизнь остался одинок, и она тоже. Мы храним друг другу верность, если не понимать это прямо в физическом смысле…

Губарев вдруг замер в полной отстраненности, обращаясь к глубинам своей памяти, подобно тому, как это делают нынешние ординатёры. Через минуту он очнулся и произнес:

— В новом Гражданском Кодексе про кузин ничего не сказано. Так что подавайте с ней заявление в префектуру вашего арандисмана и готовьтесь к свадьбе.

— Спасибо, огромное спасибо! Вы сделали для меня…

— Не стоит. Вы отняли у меня минуту времени, вместо того, чтобы самостоятельно потратить эту же минуту в библиотеке. Почему никто не знает законов?

Так решилось моё счастье. Спустя множество лет мы с ненаглядной ……………… стали мужем и женой. Кто-то назовет это инцестом, но ведь кузина — совсем не то, что родная сестра.

В конце сороковых — начале пятидесятых годов губаревский режим торжествовал на всех внутренних и внешних фронтах.

Война в Сибири, ставшая уже фоном повседневной жизни, неожиданно завершилась нашей победой. Осторожная тактика генерала Тассиньи принесла свои плоды — сделав тысячу маленьких шагов, мы проделали в итоге огромный путь. В последней битве, разыгравшейся у берегов Тихого Океана, японцы выставили против наступающей российской армии свои лучшие дивизии, оснащенные самым новым оружием. У них был неплохой шанс разбить наши измотанные войска в одном большом сражении, уничтожив тем самым результат столь долгих усилий. Но судьба распорядилась иначе — точнее говоря, не судьба, а Жаннере, в планы которого не входило поражение важнейшего и преданнейшего из союзников. На один день Россия стала атомной державой: Губарев подписал договор о покупке трех бомб по миллиону франков за штуку, и через пятнадцать минут три «Эксельсиора» взлетели с аэродрома. В этот раз поверх французских кокард уже не рисовали российские эмблемы — ни один вражеский аэроплан не был способен подняться достаточно высоко, чтобы пилот смог их увидеть. Через десять часов над изготовившейся к броску 1-й механизированной дивизией японцев вспыхнула «Софья Ковалевская», затем с промежутками в несколько минут ещё две дивизии были поражены «Дмитрием Менделеевым» и «Михаилом Ломоносовым». Пользуясь неразберихой в стане врага, российские войска перешли в наступление и отбросили японцев к Владивостоку. Увы, многие наши солдаты сами пострадали, двигаясь через ядовитые пепелища, но стратегический успех того стоил. Теперь у японцев не оставалось шансов на победу в открытом бою, и Армия прибегла к последнему, крайне унизительному для неё выходу — обратилась за помощью к Флоту. Генералы затребовали в свое распоряжение морскую пехоту и палубную авиацию, чтобы восстановить рухнувший фронт. Это, конечно, было немыслимо. Начались трудные переговоры между Армией и Флотом через посредничество нейтральных стран — Дании и Бразилии. Дважды дело чуть не дошло до резни и перестрелки генералов с адмиралами, в Токио пало сухопутное правительство и пришла к власти коалиция моряков и гражданских политиков. В итоге Морской Штаб решительно отказал Сухопутному Штабу в помощи, согласившись только быть посредником на переговорах между Армией и Россией. Начальник Сухопутного Штаба был вынужден смириться — продлжение войны создавало реальную угрозу уже для корейских и китайских владений. Он подписал мирный договор с Россией, после чего вместе вскрыл себе живот. Его примеру последовали несколько старших командиров. Мы вернули все восточные земли, за исключением только лишь Северного Сахалина. Вектор японской агрессии окончательно сместился из лесов и степей в океаны, а сама островная империя постепенно стала отходить от Британии в сторону САС.

Весть о нашей победе народ встретил бурным ликованием. После многих десятилетий позора и унижений — наконец, успех! Более наглядной домонстрации преимуществ нового строя и предсавить было нельзя. Даже вечно хмурый Губарев теперь воспринимался не как случайный проходимец на троне, а как патриотичный и мудрый руководитель, великий полководец, спаситель отечества. Стоит ли говорить, что Комитет приложил все силы, дабы удесятерить эту естественную реакцию масс. Наша задача, правда, несколько осложнялась из-за особенностей режима — правителя нельзя было превозносить так, как это делали фашисты, вместо личности на первом месте стояла сама система. Согласитесь, куда легче заставить народ полюбить бравого удальца в маршальском мундире, нежели всякие бесплотные абстракции вроде «научного подхода» и «нового общества». Но все же мы действовали, и действовали успешно. Даже в фашистской Новгородской Республике люди втайне от властей праздновали нашу победу.

Все ждали, что победный парад состоится на Красной Площади, но Губарев испытывал отвращение к этому месту. В первые годы из соображений экономии не велось никакого нового строительства, кроме, разве что, простых жилых комплексов для работников расширяющейся индустрии. Можно смело сказать, облик Москвы за вторую половину сороковых годов практически не изменился. Единственным исключением стала Площадь Республики — гладкий прямоугольник, со всех сторон окруженный бетонными коробками. Окружающий город оказался совершенно не виден изнутри этого колодца, и можно было подумать, что вы находитесь где-нибудь в Перревилле. Не стоит думать, будто такая особенность случайна — Губарев лично отдавал распоряжение архитекторам, он расчетливо создавал уголок нового мира среди старой Москвы. Именно там и решили провести парад.

Множество камер, — объяснял диктатор, — будут снимать это историческое событие. Я не хочу, чтобы в кадр попала церковь или ещё что-нибудь неактуальное. Нужно продемонстрировать подлинный триумф нового строя!

Я наблюдал за проходом войск, стоя в секторе для заслуженных коллег. Зрелище, надо сказать, мало чем отличалось от парада в Перревилле — та же горчичная форма, та же военная техника, та же маршировка. Мы были дурной копией с французского образца — и армия, и все государство. Впрочем, именно этого Губарев и добивался. Он и сам копировал Жаннере — многие надеялись, что руководитель державы-победительницы явится на парад в мундире, как то приличествует в день торжества, но диктатор последовал примеру своего учителя, оставшись в штатском. Жаннере после победы над Германией не произвел ни одного из своих генералов в маршалы, точно так же оказались обделены российские военачальники. Вообще, оба правителя не любили армию и военных. За всю церемонию Губарев даже не взглянул на стоящего рядом Краснова и лишь парой слов перебросился с Тассиньи. Через недолгое время оба командующих, реальный и номинальный, умерли — один в Москве от старости, другой в Париже от рака — и у победы остался лишь один живой хозяин.

Решив проблему с Японией, вновь Губарев обратил взор к внутренним врагам. К тому времени первые партии заключенных, получившие свои сроки ещё при царе, стали понемногу освобождаться из Отрядов Искупительного Труда. Диктатор не испытывал ни малейшего сочувствия к этим настрадавшимся людям. По его мнению, они вредили новому обществу не какими-то рецидивными преступлениями, а одним фактом существования.

— Вся эта каторжная сволочь, — заявил он, — развращает молодежь. Они подобны чумным бациллам — стоит одному мерзавцу поселиться в приличном квартале, и через год все вокруг уже мечтают о воровской доле.

В результате и без того драконовские законы подверглись новому ужесточению. Теперь полиция должна была надзирать за всем освободившимися из заключения. Несчастные могли получить новый срок за «антисоциальный образ жизни» — к нему относилось общение с другими бывшими заключенными, отсутствие постоянной работы, слушание «криминальных песен» (обычного человека могли покарать лишь за исполнение), употребление криминальной лексики или просто сквернословие, агресивная манера общения, отказ удалить наколки, пьянство и так далее. Можно представить, сколько невинных людей стали жертвами карательной машины. Однажды оступившийся гражданин раз за разом обречен был возвращаться за решетку по воле полицейского, злобного соседа или сварливой жены — и так до самой смерти… Отсутствие милосердие — вот главная суть жаннеристского государства, прямо идущая от безбожия. Жалость к узникам, всегда являвшаяся добродетелью русского народа, Губареву казалась величайшим пороком, заслуживающим безжалостного искоренения. Увы, заниматься этим искоренением приходилось в первую очередь нам.

Пятидесятые годы были временем бурного экономического роста, и позиции Губарева упрочились невероятно. Конечно, система, основанная на непрерывной стимуляции и расширении спроса рано или поздно обречена на крах, но кто об этом думает в эпоху расцвета? Соблазн простых решений всегда сильнее разумной естественности.

Разумеется, Губарев никогда не смог бы достичь таких успехов самостоятельно. Хоть он был талантлив, энергичен и обладал своего рода интуицией, но систематического образования ему явно недоставало. В юные годы будущий диктатор последовательно пытался выучиться на гидротехника, историка и финансового советника, но всякий раз неудачно. Явилась ли тому виной «политика», либо же какие-то другие причины — не знаю, но факт остается фактом: самый пламенный энтузиаст научного подхода был прискорбно несведущ в науках. К счастью, как и обещал нам коллега Бланк в день основания Республики, у Жаннере знаний хватало на всех. Планы строительства российской индустрии составлялись в Париже, в Москве их лишь дорабатывали. Такую же помощь получили и все прочие страны САС. Увы, в этих планах интересы отдельных государств учитывались во вторую очередь после интересов социал-авангардистского союза. По мнению французского диктатора, производственные и экономические связи обеспечивали единство куда надежнее, чем политические договоры или военная сила. Сгорит бумага, затупится меч, но от экономики никуда не деться. Поэтому, например, автомобильный завод в России не мог нормально работать без поставщиков из доброго десятка союзных государств, равно как и наоборот. Лишь сама Франция сохраняла некоторую самодостаточность, но и она нуждалась в сырье и топливе. Стоит ли говорить, что при таком подходе научная организация производства нередко приносилась в жертву политике. Наверное, оконные стекла для чешских вагонов удобнее делать также в Чехии, а не где-нибудь в Испании — но как ещё привязать Чехию к Испании? Приходилось терпеть убытки, зато любой политик понимал: стоит его стране выйти из Союза, и через пару недель промышленность встанет.

Простым рабочим и инженерам подоные тонкости были безразличны. Новый режим купил их — надежным заработком, жилыми комплексами, медицинской страховкой и «желтыми карточками». Эта последняя жаннеристская придумка особенно развращала народ. Дело в том, что для русского человека всегда были важны соборность, общинность, братство, чувство локтя. Он как бы противопоставлял себя начальству, прикрывал оступившегося товарища, не ставил деньги выше человеческих отношений. «Желтые карточки», гарантировавшие каждому работнику свою долю от прибыли завода или фабрики, явились инструментом, разрушившим это патриархальное единение. Все стали друг за другом надсмотрщиками, каждый следил — не работает ли кто-нибудь меньше или хуже остальных, не срывает ли процесс получения прибыли, не вредит ли производству. Не только отдельные люди, но и цеха с отделами находились в постоянной войне — кто нарушил график, кто вовремя не поставил детали, кто больше выдал брака. После работы, словно и не устав за день, эти мелкие и мельчайшие буржуа шли не домой, а на свои сборища, где клеймили и обличали слабых, неудачливых коллег, где требовали для них наказаний — оштрафовать, отобрать карточку, уволить, где затевали судилища с поставщиками и сбытчиками… Такого-то «нового человека» сделали жаннеристы из честного труженика и христианина. За пятидесятые годы «новый человек» приоделся, переехал из лачуги в каменный дом с водопроводом и электричеством, завел обстановку и вуатюр, но внутренне все это время изменялся только в худшую сторону. Он превратился в натурального /зачеркнуто/ негодяя, готового выбросить товарища на улицу ради лишней двадцатки. Появившиеся во множестве немцы со своим тупым усердием, исполнительностью и трудовитостью ещё усугубили положение, заставив русских отчаянно тянуться в ту же сторону. Дорогой ценой дался нам губаревский «расцвет»!

Но если горожан новый режим только развратил, то селян он уничтожил. Губарев видел в деревне не становой хребет народа, а просто источник продовольствия. И, одновременно, средоточение всяческой дикости и отсталости.

— Старая деревня, — говорил он, — должна быть уничтожена без следа. Для аграрного сектора довольно будет пяти процентов населения, да и им ни к чему жить в деревянных берлогах. Нужно вырвать корень дикости и невежества! Жаль, что нельзя добывать пищу прямо из угля, тогда бы мы вовсе обошлись без пейзанства…

Таков был его подход. Вся обрушивишиеся на сельское хозяйство революции — механизация, централизация, интенсификация, химизация — все это преследовало одну цель: максимально сократить деревенское население, вытеснить его в города, бросить в жернова растущей индустрии, а остатки превратить из крестьян в «аграрных рабочих». В деревенском мужике фанатик видел своего естественного врага.

И все же некоторые достижения пятидесятых можно признать благом, пусть и с известными оговорками. Хотя частные гимназии были закрыты, число бесплатных государственных школ сильно увеличилось, а уровень их поднялся. Впрочем, образование стало несколько однобоким: все иностранные языки, кроме французского, равно как и классическая литература, были принесены в жертву новым предметам — «технике», «медицине», «общественной этике» и «законам Республики». Высшие заведения стали доступны для любого человека, выдержавшего вступительные испытания и взявшего учебный кредит с двадцатилетней рассрочкой. Увы, сама университетская система оказалась при этом скопирована с новой французской, и я не могу сказать о ней доброго слова. Сложно одобрить и такое образовательное новшество, как совместное с женским полом обучение — и вдобавок начиная с самого раннего возраста. Неудивительно, что разврат среди молодежи с каждым годом процветал все сильнее, более того, это было прямой и первостепенной целью режима! Впрочем, тут следует остановиться подробнее…

У жаннеристского режима имелась, по крайней мере в России, одна особенность, отличавшая его от всех предшествующих — отсутствие здорового консерватизма. Сам Губарев с предельной откровенностью высказался об этом на одном из наших заседаний:

— Помните неактуальный роман «Отцы и дети»? Маленький эпизод тысячелетней войны, длящейся со времен Египта и Вавилонии до наших дней. Каждое новое поколение идет в бой против предыдущего, и всякий раз государство всей своей мощью становится на сторону отцов и против детей. Но мы — впервые в истории — должны поступить наоборот! Социал-авангардизм есть революция сознания, революция, отличная от всех предшествующих. Это не бунт буржуа против дворян или рабочих против буржуа, это бунт того, чего ещё нет, против того, что есть, но что должно исчезнуть. «Вы жили неправильно» — бросают дети упрек своим отцам. Разве можно с этим не согласиться? «Мы хотим жить по-другому» — продолжает молодежь. Разве можно это не приветствовать? Если мы станем защищать гнилое прошлое, дикую мертвечину от горячего и искреннего протеста юности, разве останемся мы социал-авангардистами? Такой поворот полностью противоречил бы духу социал-авангардизма. Ведь это дух будущего, дух чистоты и свободы, смелых стремлений, порыва и бесконечного развития. Наши потомки будут завоевателями вселенной! Наш символ — атомное пламя, невероятная энергия, освобожденная силой разума из плена ничтожной мертвой материи. Если мы позволим себе консерватизм, охранительство, трусливое целомудрие — от социал-авангардизма отпадет его авангардность и останется только социальность. Останутся исправно работающие заводы, гладкие дороги, тугие кошельки и полные прилавки, но исчезнет всякий шанс построить новое общество, создать нового человека…

…В этот момент крамольная мысль о желательности именно такого исхода, кажется, отразилась у меня на лице. Во всяком случае, Губарев вдруг замолк и пристально посмотрел в мою сторону. Нет, все же это была лишь драматическая пауза. Диктатор продолжил:

— Старое поколение мертво. Оно слишком закостенело, слишком сильно заражено предрассудками. Мы должны делать ставку на новое поколение, быть с ним по одну сторону баррикад. Более того, мы должны строить эти баррикады везде, где только возможно. Наше вечно юное государство — друг молодежи! Чего хочет молодежь?

…Это была уже не пауза, а прямой вопрос. Мы без промедлений засыпали Губарева ответами: молодежь, конечно, хочет быстрее построить новое общество, достичь морального совершенства и так далее. Президент слушал со скучающим выражением лица.

— Молодежь хочет одного, — произнес он, — le coït.

— Только не наша! — не сдержался кто-то из пожилых коллег, — Французская — возможно, но наш народ никогда не давал этому лишнего внимания. Ученые доказали, что из-за климата…

— Перестаньте! Когда я учился на гидротехника… — при этих словах Губарев вдруг погрустнел, будто вспоминая о некоем опыте, вызывавшем теперь сожаление. Или об отсутствии такого опыта… — Когда я учился на гидротехника, все студенты плевать хотели на климат. Их бы едва ли остановили даже сибирские морозы. Естественный инстинкт… Мы должны сделать его своим орудием, поставить на службу социал-авангардизму!

— Но как нам поможет насаждение разврата?

— Водораздел! Водораздел между старым и новым поколениями, между Союзом и внешним миром. Нечто, что будет для наших юношей и девушек естественным, но что при этом было бы недопустимо и преступно для их предков из старой России или для их ровесников из фашистских стран. Ну, например, как винопитие отделяет христиан от магометан сильнее любых разночтений в священных книгах. Свободный le coït — символ нового общества, воплощение духа свободы. Человека, проникшегося таким духом, уже не привлекут монархисты или фашисты с их пыльной проповедью целомудрия.

— Но до какой степени мы можем это поощрять? Мы ведь, вслед за французскими коллегами, уже узаконили и инцест (при этих словах я внутренне содрогнулся), и содомию… Теперь будем насаждать промискуитет?

— Думаете, я отправлю жандармов сгонять народ на римские оргии? Это ни к чему. Мы просто сделаем шаг к разумной естественности. Если, положим, мне кто-то нравится… — это прозвучало как фантастическое допущение, — и я при этом пользуюсь ответной симпатией, то зачем себя ограничивать? Просто… своего рода развлечение. Как бильярд. Скучно всю жизнь играть в бильярд с одним партнером, не так ли?

Ответом было молчание. Перед нами словно открылась бездна, картина насаждаемого государством порока одновременно ужасала и завораживала. Наконец, кто-то взял слово.

— Но ведь этот бильярд разрушит семью! Кто тогда будет воспитывать детей?

— Напротив, уничтожив ревность, мы сделаем семью неразрушимой. Жене, может, и не слишком приятно, когда муж идет после работы к друзьям пропустить стаканчик-другой или во что-нибудь сыграть, но бурных чувств это не вызывает, и привязанность не убывает. Точно так же в будущем станут относится и к acte charnel. Не будет ни Отелло, ни Дездемоны… Новую семью, семью социал-авангардистскую, такая свобода лишь сильнее укрепит. А старая патриархальная семья и беспокойства не стоит, все равно она только портит детей своим домостроевским воспитанием. Государство справится с этим гораздо лучше. К сожалению, французы отняли у нас весь материал… Но ничего, скоро это не будет иметь значение. Никто не помешает нам вырастить новое поколение свободных людей. Раскрепощение чувств — вот что сделает возврат к прошлому невозможным. Семья, говорите? Вся Республика, весь Союз станут одной семьей! Сбросив оковы старой нравственности, человек станет хозяином своей судьбы.

— Это пахнет марксизмом…

— Вовсе нет. Мы не стремимся разрушить семью. Напротив, как я уже говорил, мы таким способом укрепляем её. Мы строим для наших потомков не казарму, а райский сад…

«Где лев возляжет на агнца» — мрачно подумал я.

Продолжение.