«Глаголь» над Балтикой (Глава 9)
Предыдущая глава тут, самое начало — тут.
Николай, в рубашке и брюках валялся на кровати, забросив обе ноги на деревянную спинку. Постельное белье собрали еще вчера, а вот с выдачей чистого что-то не заладилось, так что ночевать пришлось на голом, не первой свежести соломенном матрасе. Что до валика с песком, который заменял здесь подушку, оставалось только обернуть его собственным пиджаком, поскольку никакой иной наволочки найти было нельзя.
Впрочем, эти неудобства не слишком беспокоили Николая. Он лежал на спине, заложив обе руки за голову и отрешившись от всего тварного мира. Взор его с легкостью пронзал плохо оструганные доски, из которых был составлен не слишком высокий потолок, и блуждал в неведомых здесь эмпиреях. Лицо Николая являло сосредоточенность, коей восхитился бы сам Махасаматман Будда, случись он поблизости: без долгих духовных практик, медитаций и мантр расставался мичман с иллюзией мира, растворялся в путях Нирваны и погружался в такие глубины созерцания, что любой буддийский монах возрыдал бы от зависти. Ни колючий матрас, ни жесткий подголовный валик не были тому преградой, и только сильнейший зуд в лодыжках не давал мичману окончательно заплутать в надзвездных путях мироздания.
Прошлым вечером и ночью комарье совсем озверело, бросив в бой не виданные здесь легионы. Летучие кровопивцы шли понизу, предпочитая кусаться за щиколотки, и было любопытно – неужто им хватало разумения атаковать там, куда не сразу дотянется рука? Такая избирательность неприятна сама по себе, но корень зла заключался в ином: вместо обычного жала, положенного всякому уважающему себя комару, эти словно были вооружены миниатюрными дайкатанами, от которых никакое белье не служило защитой. Так что старый барак одного из многочисленных храмов Киото превратился в поле брани, где регулярно-звонкие шлепки по телу перемежались эпитетами, оставляющими чувство законной гордости за богатство родного русского языка.
Теперь вчерашние укусы чесались немилосердно, но Николай почти не обращал на это внимания. Он пережил трагедию Цусимы и плена, чему в немалой степени способствовал веселый темперамент его нового друга Алексея Павловича. Да и здоровье шло на лад, японские медики оказались весьма компетентны. Но третьего дня Николай получил письмо о разорванной помолвке, что вернуло юного мичмана в пучины черной меланхолии, из которых он только что выбрался….
Кроме него в бараке никого не было, когда из-за порога раздались голоса
— А где Ваш юный друг, князь? Неужто, опять уснул с открытыми глазами?
— Бросьте, Арсений. Каждый имеет право немного похандрить.
— Немного – быть может, но Ваш протеже предается грусти с утра до вечера. Что у него случилось? Эх, не та нынче молодежь пошла, нету в ней огня и душевной стойкости …
— Ну, Арсений, это Вы совсем зря. Вы просто не видели юношу в деле, а я, смею заметить, видел. «Душевно нестойкий» был контужен, ранен в голову и руку, ослаб до такой степени, что его штормило, как утлую лодчонку одиннадцатибалльным ураганом. А он удрал от коновалов и пошел воевать. Наводил орудие в полуобмороке, но как наводил! Залепил атакующему нас миноносцу так, что тот был вынужден отступить несолоно хлебавши, и больше уже к нам не совался.
— Да ладно, Алексей Павлович, я ж шутя, Вы знаете
Потрепанная жизнью циновка, по замыслу хозяев изображающая дверь изогнулась, пропуская князя
— Мичман Маштаков, а ну-ка подъем! Все самое интересное проспишь. Турнир, между прочим, через пять минут, так что если ты немедленно не соберешься, то я на него опоздаю.
Алексей Павлович обладал удивительным даром с легкостью извлекать мичмана из любых пучин его размышлений, игнорировать князя было невозможно, так что Николай против воли слабо улыбнулся:
— Это одна из самых странных угроз, которые я когда-либо слышал.
— Странная? То есть ты готов обречь своего лучшего друга, боевого товарища и мудрого наставника на проигрыш в состязании, потому как невыход на бой мне зачтется за поражение? А заклад? Бутылка худшего в моей жизни, но лучшего коньяка, который только можно было достать в этой каре Господней, под названием Киото – ее тебе тоже не жаль?! – закатил глаза в притворном ужасе князь, после чего принял донельзя официальный вид:
— Ну что же, вот тебе тогда другая угроза – если ты немедленно не соизволишь принять вертикальное положение и не отправишься в сад, завтра днем, мой юный друг, придется тебе фехтовать со мной сорок минут без ограничения.
Николай деланно застонал:
— Ладно, господин лейтенант, сэр, твоя взяла. Иду.
В саду было уже все готово – десятка четыре зрителей расположились на принесенных сюда циновках вокруг ристалища – небольшого круга, где поправлял сейчас защитные одежды казачий есаул.
Если у веселого и остроумного князя и можно было найти какой-то недостаток, то имя ему было – фехтование. В госпитале Сасебо, стоило только князю вспомнить о своем коньке, как он немедленно хмурился и начинал многословно жаловаться на жестокую злодейку-судьбу. Мало того, что весь поход второй эскадры он был лишен своего любимого развлечения, так еще угодил в лазарет – а и после выхода из оного князю все равно не светило, так как в плену ни опытного фехтовальщика-партнера, ни снаряжения найти будет нельзя. В общем, если что-то и могло раздражать Николая в лейтенанте Еникееве – так это неуемное стремление страдать и жаловаться всякий раз, когда тот поминал сабли. И хотя это случалось не так уж часто, но все же изрядно надоело мичману. В конце-концов, еще в госпитале Николай обещал князю, что если тот сможет раздобыть клинки и защиту, то он сам станет ему партнером – князь слегка просветлел лицом, но узнав, что мичман ограничился стандартным обучением фехтованию в Морском корпусе, а потом лишь изредка заглядывал в фехтовальный зал, снова приуныл.
А потому совсем неудивительно, что за подарок в лице офицеров-кавалеристов князь Еникеев громогласно возглашал хвалу Господу с утра до вечера и с вечера до утра с самого прибытия в Киото. Совершенно неясно было, какие превратности судьбы загнали плененных в Манчжурии господ офицеров на Хонсю, но факт остается фактом – когда, две недели тому назад, Алексей Павлович, Николай и другие флотские офицеры были, по завершении их лечения, переправлены из госпиталя Сасебо в Киото, на пороге храма их встретила небольшая группа «старожилов», которые, впрочем, и сами прибыли недавно.
Волею судеб первое препятствие на дороге страсти лейтенанта было преодолено, князь нашел себе отличных партнеров по занятиям. Оставалось раздобыть снаряжение, но с этим возникла немалая проблема. Японцы не старались зверствовать чрезмерно, офицерам разрешено было покидать пределы храма и совершать прогулки днем, а также заходить в местные заведения, но на фехтовальные принадлежности их терпимость не распространялась. Японцы не делали особой разницы между настоящим клинком и деревянным, который тут называли «боккэн» поскольку и деревянным мечом вполне можно было убить человека. Комендант объяснил это князю, и рассказал, что один из величайших японских фехтовальщиков, Миямото Мусаси, нередко выходил на поединок, вооруженный боккэном против настоящей катаны, и все же многие его соперники расстались с жизнью. Тем не менее, князю каким-то образом удалось убедить коменданта, что ему, как потомственному дворянину, невыносимо без меча, пусть даже и деревянного, и тот в конце-концов пошел ему навстречу, разрешив приобрести защиту и «боккэны».
Теперь князь располагал всем необходимым. У него было снаряжение и хорошие партнеры для тренировок, а уж с местом тем более проблем не возникло. Храм, в котором разместили пленных, имел большой сад, вполне подходящий для прогулок и найти в нем уголок для фехтования не составляло никакого труда. Особых развлечений в плену не предвиделось, и спустя какое-то время в «фехтовальный клуб» потянулись и другие офицеры. Занятия проводились регулярно, собирая немалое количество народу – кто-то приходил тренироваться, а кто-то – просто поглазеть на учебные поединки. Дошло до того, что посмотреть на фехтующих приходили даже японцы, которые, впрочем, не были там частыми гостями.
А вот казачий есаул, как ни странно, присоединиться к «фехтовальному клубу» не пожелал. Это возбудило в Алексее Павловиче нешуточный интерес, и он взялся всячески переубеждать казака, но не преуспел в этом. В конце-концов, князю удалось уговорить есаула на один бой, прельстив его невесть откуда взятым и оттого чрезвычайно ценным коньяком.
Стоит ли говорить, что известие о предстоящей схватке стало сенсацией, и пленный народ собрался посмотреть, чем кончится дело? Кое-кто даже делал ставки – хотя фаворитом был князь, зарекомендовавший себя первоклассным фехтовальщиком, но все же некоторые рассчитывали сорвать куш, надеясь на казацкие ухватки.
К их глубокому разочарованию, сенсации не произошло. Князь элегантно парировал мощные, но не слишком сложные атаки противника, хоть и видно было, что ему непросто выдерживать тяжелые удары. Сам же Алексей Павлович нападал стремительно, изощряясь в обманных финтах, и хоть есаул блокировал неплохо, но общий перевес все равно остался на стороне лейтенанта. Победу князя отметили аплодисментами, хотя публика осталась несколько разочарованной. От боя казака с фехтовальщиком все ожидали большего, а вышло так, что даже некоторые учебные бои «фехтовального клуба» получались зрелищнее.
Князь и есаул пожали друг другу руки, а зрители поднимались с циновок, тихо переговариваясь между собой – Николай же обратил внимание на четверку японцев, заглянувших посмотреть поединок. Двоих из них мичман знал – это были служащие храма, один из которых исполнял обязанности садовника, а вот другие… были весьма необычной парой
Молодая девушка, вряд ли намного старше двадцати лет. Конечно же азиатское, но чистое, и весьма привлекательное по европейским меркам лицо. Большие карие глаза, которые так легко представить сияющими и смеющимися, но веселья нет, а есть только спокойный, внимательный, и ничего не выражающий взгляд. Волосы цвета воронова крыла уложены в хитрую прическу со множеством шпилек и живым белым цветком. Стройное тело скрывает неяркое кимоно дорогой ткани. Видна только белоснежная шея, да еще из под длинной, спадающей до земли полы выглядывают подошвы деревянных сандалий-гэта. Изящный веер в еще более изящных пальчиках. И – совершенно ничем не примечательный пожилой японец-слуга, тихая тень при сиятельной даме…
Эту парочку Николай видел и раньше – старик и девушка присутствовали иной раз на тренировках, сидели поодаль, наблюдая за фехтующими, но кто они, откуда, и зачем приходят сюда — никто не знал. С ними пытались заговорить, обращаясь на английском или французском, да только без толку – на всякое обращение следовал короткий поклон и ничего более.
Похоже, мичман загляделся на японку больше того, чем допускали приличия, а девушка заметила это – она вдруг пристально посмотрела прямо в глаза Николаю. Молодой человек смутился за свою бестактность, почувствовал, как кровь приливает к щекам и отвел взгляд. А когда он снова рискнул посмотреть на незнакомку, та уже скрылась в летней зелени сада, вместе со своим провожатым.
Остаток дня, можно сказать, удался – Алексей Павлович, прикупив заранее приличной снеди, устроил небольшой пикничок, зазвав на него проигравшего схватку казака. Коньяк осилили быстро, а там и есаул не ударил в грязь лицом, выставив какое-то японское пойло, так что посидели душевно. В компании Николай, по большей части отмалчивался, но лейтенант ораторствовал за двоих, и его недюжинное чувство юмора изрядно развлекло мичмана. Но все же Николай рано ушел в барак – прошлой ночью грустные мысли и комары долго не давали ему покоя, а теперь хотелось отоспаться.
Спалось крепко, а снилось что-то удивительно хорошее, хотя Николай и не запомнил, что именно. Но путешествие в мир ночных грез удивительным образом принесло юноше мир и безмятежность. Открыв глаза, мичман почувствовал себя едва ли не заново родившимся, исполненным душевного покоя и физических сил. Причем этим силам требовался какой-то выход.
Мичман сел в своей постели. На соседней койке, с головой завернувшись в одеяло, тихо похрапывал князь – что и неудивительно, ибо солнце еще не взошло. Офицеры вставали много позднее – куда им было торопиться в плену? Барак, в котором жил Николай, делился на отдельные двуспальные «комнаты» посредством тонюсеньких бумажных перегородок, так что слышимость была отличной. Но сейчас не скрипели полы под тяжестью шагов, не слышны были голоса, и не было никакого звука, что сопровождает бодрствование человека – барак крепко спал, наслаждаясь до срока объятиями Морфея.
Желание размять мышцы оказалось слишком велико, чтобы ему противиться. Мичман предпочел бы купание – выйти в предрассветное утро, с головой окунуться в прохладу тихих вод, а затем осторожно плыть, не нарушив благодатного спокойствия зеркальной глади ни единым всплеском. Плыть и наслаждаться зрелищем восходящего, дарующего миру новый день солнца, ласково обнимающего своими лучами медленно просыпающуюся землю…
Но увы, об этом можно было только мечтать – поблизости, куда разрешалось ходить русским офицерам, нигде нет озера или хотя бы большого пруда, подходящего для купания. Так что Николай привел себя в порядок и, прихватив боккэн, тихо выскользнул из барака.
Утренние сумерки уже не скрывали силуэты деревьев, но скользящие меж листвы тени придавали саду таинственный вид. Николай отправился по нахоженной тропинке, но не к месту занятий «фехтовального клуба» — свернул правее, на небольшую полянку, закрытую кустами почти со всех сторон.
Взяв боккэн на манер кавалерийской сабли, мичман приступил к упражнениям, отрабатывая финты, выпады, удары и уходы. Привычные, знакомые движения, но сейчас Николай почему-то получал от них особое удовольствие. Печаль ушла, словно ее никогда и не было, тело слушалось на удивление хорошо, а когда дыхание стало слегка сбиваться и первые капельки пота увлажнили лоб, юноше захотелось поозорничать.
Несколько дней назад, во время прогулки по окрестностям Киото, Николай и его друг Алексей в компании двух других офицеров, видели выступление бродячего японского театра. Они подошли, когда представление близилось к концу, а потому суть спектакля уловить не смогли. Зато стали свидетелями завершающего поединка, в котором сошлись главный герой с главным злодеем. Пластика точеных движений актеров, чьи лица скрывал густой грим, восхитила Николая. Несомненно, они были недюжинными фехтовальщиками, хотя, конечно же, работали совсем не в привычной мичману европейской манере. Николай знал, что у японских самураев есть своя школа фехтования, тем более интересно было увидеть ее – хотя бы даже и так, на подмостках уличной сцены.
И сейчас Николай попробовал повторить те движения и стойки, которые он видел на сцене – ни для чего, просто так. Сперва он, чуть выставив вперед левую ногу вскинул деревянный меч над головой. Попробовал нанести пару ударов. Потом присел на широко расставленных ногах, так чтобы бедра были параллельны земле, взяв рукоять боккэна обеими руками и направив его «острие» в лицо воображаемому противнику. Господи, до чего ж неудобно-то, и как вообще можно сражаться из такой позиции? Однако японские парни на сцене как-то фехтовали, более того, умудрялись делать это красиво. Николай попытался вспомнить, как герой японской пиесы действовал из такой вот стойки. Сперва нанес тычок, оказавшийся обманным, затем перевод в рубящий удар, а потом крутнулся волчком вокруг своей оси и со всего маху едва не рассек колени неприятеля. В бою, учебном или настоящем, смысла в такой связке не было никакого. Мало-мальски опытный противник не простит разворота к себе спиной, но выглядело это красиво, так отчего бы и не повторить?
Первая и вторая попытки не привели ни к чему – тычок и первый удар вроде удавались, но как же он умудрялся так крутнуться-то из полуприседа? На третьей попытке Николай поскользнулся на влажной траве и рухнул на пятую точку, широко разбросав ноги и хохоча над своей неловкостью. А вот затем неожиданно пришло понимание, и следующая попытка как-будто удалась – тычок, удар, разворот, боккэн свистнул над нескошенной травой и Николай, едва не утратив равновесия, замер, распластавшись над травой.
Наградой ему стали негромкие, ленивые аплодисменты. Совершенно нежданные, а потому грянувшие громом среди ясного неба, они едва не заставили молодого человека подпрыгнуть выше собственной головы. Однако мысль о том, что он все же русский морской офицер, а не полоумное кенгуру, опередила инстинкт и Николаю, хотя и с огромным трудом, удалось сохранить невозмутимость. Он разогнулся, повернувшись на звук туда, откуда раздавались хлопки в ладоши и… кажется, все-таки вздрогнул.
На другом конце полянки, где стену высоких кустов рассекало могучее древнее дерево, у самых его корней сидела, опустившись на колени, та самая молодая японка, присутствовавшая на поединке князя с есаулом. Ее дышащее юностью и утренней свежестью лицо было, как всегда, невозмутимо…или нет. Намек на легкую улыбку и веселые искорки в уголках карих глаз вдохнули жизнь и наполнили очарованием изумительные, но доселе безжизненные в своей неподвижности черты. Неизвестная была прекрасна красотой самой природы, ее одежда, поза и плавные движения так сливалась с буйством зелени вокруг, что если бы она не желала выдать себя, так мичман и ушел бы в неведении о ее присутствии.
— Это ж сколько времени она за мной наблюдает? – ужаснулся про себя юноша и, постаравшись скрыть свое замешательство, склонился в самом куртуазном поклоне, на какой только был способен.
— Счастлив свидетельствовать Вам мое почтение, прекрасная леди, – произнес уже вслух Николай по английски, совершенно забыв, что его собеседнице неизвестен этот язык. А когда вспомнил, то звонкий голос уже отвечал ему так, как не стеснялся бы говорить и сам Вильям Шекспир:
— Приятно встретить столь галантного джентльмена. Не будет ли излишней вольностью с моей стороны поинтересоваться, что заставило уважаемого русского офицера подняться еще до восхода?
— Это вышло случайно и мне захотелось поупражняться. Но – простите, я не представился. Мичман российского флота Маштаков Николай Филиппович, к Вашим услугам, — Николай вопросительно взглянул на японку.
Тихий смех
— Как вполне справедливо заметил мичман российского флота, мы не представлены. И…я, пожалуй, предпочту пока оставаться инкогнито. Подойдите пожалуйста, мичман, не слишком удобно беседовать через всю поляну…но Вы говорили об упражнениях. Я не знакома с русской манерой фехтования, мы здесь, в Японии, вообще мало знаем о русских. Поэтому мне было очень интересно смотреть на Ваши занятия. А что это был за прием, когда нужно сесть на землю, разбросав ноги? Он мне непонятен. Вы не могли бы повторить его? – с милой улыбкой произнесла девушка, и искорки веселья лукавыми чертиками танцевали в ее глазах.
«Да она смеется надо мною!», про себя подумал Николай. Тут бы ответить бы что-нибудь остроумное, да только, как назло, в голову совершенно ничего не приходит.
— О, это страшный русский прием. Он доступен лишь величайшим гениям клинка, и получился у меня совершенно случайно. Я с удовольствием показал бы его Вам, но моего мастерства не хватит для этого – Вы же сами видели, что при попытке повторить, я остался на ногах, не сумев завершить прием как должно – с улыбкой ответил Николай.
И вновь – смех, звонкий колокольчик.
— А Вы забавный, — промолвила она.
— На самом деле я всего лишь пытался повторить то, что увидел давеча в уличном театре.
— В театре? Но зачем? Неужели русские офицеры обязаны владеть актерским мастерством?
— Нет, конечно. Более того – на моей Родине актерство считается малопочтенной профессией. Все мужчины в России носят бороды, и никогда их не стригут, поэтому к старости приходится использовать ручного медведя, чтобы тот носил ее впереди владельца. Чем длиннее борода – тем больше уважения к человеку. А если кто-то по несчастному случаю теряет свою бороду – про такого говорят: «Брит, как актер» — с самым наисерьезнейшим выражением лица ответствовал Николай.
— А где же в таком случае Ваша борода, господин Маштаков?
— Поскольку борода очень важна для нас, русских, мы не носим ее постоянно, а надеваем только по большим праздникам.
Незнакомка улыбалась, и Николай продолжил
— Я не понял того, что увидел на сцене. Мне рассказывали о том, что Ваши мастера фехтуют не так, как мы, русские или европейцы. Актеры на сцене двигались, как опытные фехтовальщики, но их приемы не подходят для боя. Если бы они хотели изобразить настоящий бой – уверен, они смогли это сделать намного лучше. Мне захотелось повторить их движения, чтобы понять, как они сражаются по настоящему, потому что то, что они показали… — Николай махнул рукой.
— Оооо, так доблестный мичман полагает, что виденное им ничего не стоит в бою?
— Конечно! Ну как можно сражаться так раскорячившись!
— Быть может господин Маштаков покажет, как нужно правильно держать клинок?- продолжала улыбаться незнакомка
— Но неужто Вам это действительно интересно?
— Можете считать это моим капризом. Я слышала, что у европейских мужчин принято исполнять желания леди?
Николай, пожав плечами, встал в классическую стойку – ноги слегка согнуты, правая нога – вперед, сживающая оружие кисть – на уровне пояса, над правым коленом, острие оружия смотрит в лицо воображаемому противнику. Девушка смотрела на него с таким вниманием, и как-будто бы даже восхищением, словно перед ней стоял не пленный офицер, а спустившийся с небес молодой бог. Единым, грациозным движением она начала подниматься с колен, и Николай восхитился ее…
… когда страшный удар едва не выбил боккэн из рук Николая. Он не успел закрыться, но инстинктивно отступил – напрасно, потому что острие деревянного меча уже уперлось ему в подбородок.
— … твою мать!!! – только и смог по-русски сказать Николай, ошалело глядя, как девушка, уверенно держа в руках боккэн отступает на шаг и коротко кланяется ему – ни на секунду ни сводя с мичмана ставшего внимательно-настороженным взгляда. И все равно, чертики веселья так и прыгали в уголках ее карих глаз.
— Вы что-то сказали, Николай? Выражение Вашего лица и тон заставляют меня думать, что это было что-то… нехорошее. Неужели Вы ругаете слабую и беззащитную женщину?
Николай заколебался на миг. Стыдно было сознаваться, что и впрямь позволил себе лишнее в присутствии дамы, но с другой стороны – не говорить же теперь, что он всего лишь выказывал свое восхищение первым лучам восходящего солнца!
— О, что Вы… я бы никогда себе этого не позволил. То есть, к стыду своему, должен признать, что я ругался – но исключительно на самого себя. Мне не следовало терять бдительности, к тому же я не заметил Ваш лежащий в траве боккэн. Как бы то ни было, прошу Вас принять мои самые искренние извинения…
— Ах, полноте, дорогой мичман! Но увы, я вынуждена прервать нашу, столь занимательную беседу. Как бы мне ни было приятно находиться в обществе столь галантного моряка и умелого фехтовальщика – я вынуждена покинуть Вас.
— Но… — только и произнес мичман. Ответом ему была полуулыбка и вскинутая бровь девушки
— Могу ли надеяться… увидеться с Вами вновь?
— Мммм… Иногда я прихожу в этот сад – до рассвета, так же как и сегодня. Правда, не могу сказать, когда мне удастся придти сюда снова. Если судьба будет благосклонна – то почему бы и нет?
Надо ли говорить, что юный мичман отныне вставал задолго до рассвета, тихой тенью растворяясь в зелени сада… и возвращался после восхода, несолоно хлебавши.
Третьего дня Николай, сидя на шелковистой траве полянки, уже ругался на чем свет стоит за то, что позволил водить себя за нос. Вспоминая свою беседу с очаровательной незнакомкой, ему казалось, что она лишь посмеялась над ним. Наверное, потешается и сейчас, представляя, как юноша дожидается ее в утренних сумерках… Но все же и на следующее утро не удержался, и прихватив боккэн, отправился на заветную полянку – не столько надеясь на встречу, сколько… он и сам не понимал, чего именно. Тишина и ни ветерка, ни одного листочка не шевельнулось, когда на другом конце полянки возникла стройная женская фигура.
Николай ощутил радость, пополам с раздражением – он счастлив был видеть очаровательную незнакомку вновь, но совершенно не ожидал того, что девушка оденется как на праздник – сколь бы хорошо она не выглядела на поединке казака с князем, однако сейчас – много лучше. Кимоно (или как называется эта одежда у японок?) было выткано из очень дорогой материи, а сложнейшая прическа и вовсе казалась исключительным произведением искусства. Искусный макияж подчеркивал азиатскую красоту девушки. Так что мичман, мысленно открыв рот от восхищения, немедленно почувствовал себя гадким утенком – в этот раз, уже не ожидая встречи, он явился в тренировочном костюме, с боккэном под мышкой…
Впрочем, надо сказать, что большой разницы между его тренировочным и парадным костюмом не имелось – мундиры пошли на дно вместе с броненосцем, а одежда, в которой его выловили из моря, сильно пострадала и, конечно, никуда не годилась. Ну а японцы не слишком-то расщедрились на гардероб пленным офицерам – выданная ими одежда была вполне удобной, но, конечно, отнюдь не блистала изяществом вкуса.
— О, я вижу Вы, господин Маштаков, прихватили с собой меч. Неужели Вы не простили мне моей маленькой шалости и жаждете реванша?
— Ну что Вы, конечно же нет. Не скрою, я был бы счастлив тренировочному бою с Вами, хотя совершенно не пойму, вежливо ли мне говорить Вам об этом.
— А что тут может быть невежливого?
— Ну… у нас, в России, женщины обычно не занимаются фехтованием, а потому просить о даму о сабельном бое было бы и странно и глупо. Как я вижу, в Японии – другие обычаи, Ваше умение сделало бы честь многим фехтовальщикам-мужчинам. Однако мне неизвестно, как в Вашей стране следует обращаться к женщине, владеющей искусством боя на мечах.
— С большой осторожностью, конечно… А то ведь можно совсем голову потерять – рассмеялась девушка и продолжила:
— Но я не хочу сегодня говорить о мечах. Давайте лучше поболтаем о пустяках!
— Как будет угодно очаровательной незнакомке – отвесил легкий поклон Николай.
Это было изумительное утро. Николай и его спутница медленно прогуливались по тропинкам сада и болтали обо всем и ни о чем одновременно. Хотя по большей части говорить приходилось именно Николаю – девушка изящно переводила темы, избегая расспросов о себе, но много интересовалась жизнью мичмана и обычаями в России. Николай рассказывал, шутя и дурачась. Он пытался хоть что-то узнать о своей собеседнице, но почти безуспешно. Единственно, что стало для него очевидно – девушка какое-то время провела в Европе, или же в местах, где много европейцев – ее английский был безупречен, а манеры – вполне светски. Но это и все, даже имя прекрасной собеседницы оставалось для Николая тайной. А вскоре первые лучи восходящего солнца осторожно коснулись ухоженной поросли сада и они расстались. Но в этот раз ему удалось условиться о следующей встрече.
— Я смогу придти послезавтра, в это же время, — сказала ему девушка на прощание.
Сказать, что Николай был заинтригован происходящим – означало не сказать ничего. Он был в совершеннейшем восторге от нового знакомства, его собеседница была весела и иронична, демонстрируя при этом недюжинный ум и удивляя Николая оригинальностью суждений. Нежелание его новой знакомой что-либо говорить о себе приняло характер милой игры, состязания умов. На прямые вопросы о себе девушка не отвечала, и задачей юноши было спрашивать так, чтобы заставить ее проговориться случайно. Или же спрашивать вроде бы и вовсе о другом, но получить ответ, который позволил бы что-то понять о прекрасной незнакомке. Видно было, что потуги Николая изрядно развлекают девушку.
Весь день он продумывал хитрые ходы и макиавеллевские вопросы, но… на следующей встрече совершенно не преуспел.
— Вы такой забавный, Николай – сказала ему перед расставанием таинственная прелестница:
— Вы пытаетесь узнать обо мне что-то. Но так… прямо! Надо мягче и тоньше. И дипломатичнее. Вы ведь в Японии, а в Японии вообще никогда нельзя доверять собственным глазам. Вам могут что-то показать, если Вы попросите. Но это никогда не будет тем, что Вы хотите увидеть. Это будет всего лишь тем, что Вам хотят показать, и только!
— Неужели у Вас все так запутано?
— О да, можно сказать и так. Мы, японцы, любим интригу. У вас, европейцев, считаются добродетелью честность и сила, направленная на доброе дело. А у нас перехитрить врага считается не меньшей доблестью, чем победить его в бою. Обман в Японии – не порок, а достойное средство достижения цели, поэтому умение вводить в заблуждение ценится высоко. Мы привыкли скрывать свои истинные мотивы и искать двойное, тройное дно во всяком поступке.
— Но как это возможно? – спросил Николай:
— Вот, к примеру, взять Ваше посещение поединка неделю тому назад. Вы пришли, чтобы взглянуть, как сражаются европейцы, Вам это интересно, потому что Вы сами фехтуете. Что же тут может быть непонятного, где тут второе дно?
— Мне? Европейское фехтование? Николай, ну неужели Вы всерьез полагаете что юная леди не найдет себе более интересного занятия, кроме как наблюдать за потеющими, машущими палками мужчинами?
— Но…
— А Вам не приходило в голову, что смотреть на поединки приходила вовсе не я?
— ???
— Но Вы же видели, что я была не одна
— Но Ваш слуга…
— А с чего Вы взяли, что это был мой слуга? А вдруг это – мой престарелый отец, мастер фехтования, не имеющий сыновей и оттого научивший меня всему, что знает сам?
Николай замер с открытым ртом.
— Постойте… но будь это Ваш отец, он бы…
— Что? Выглядел бы по другому? А если ему хотелось сохранить инкогнито?
— Но что бы ему мешало тогда придти одному?
— И все бы знали, что некий японец приходит смотреть на поединки. А так – ну кто обратит внимание на скромно одетого мужчину в летах, если рядом с ним – очаровательная юная девушка? Все будут смотреть на нее… а о мужчине вообще никто не вспомнит!
Николай совсем стушевался.
— Так…получается… Это был Ваш почтенный отец?!
— А кто же знает, о проницательный мичман! Уж точно не Вы – не так ли?
Тут девушка покинула Николая, свернув на узенькую тропку в зарослях кустов, исчезла, растворилась в едва дрожащей под легчайшим ветерком зелени. Замерла, потревоженная полой ее кимоно ветка, угасал тихий смех, — Николай же оставался стоять, совершенно сбитый с толку.
Впрочем, следующая их встреча вышла и вовсе особенной.
Еще не дойдя до полянки он заметил как поверх высоких кустов взметнулось навершие клинка — все произошло так быстро, что глаз едва успел уловить движение. Николай скорее решил бы, что ему почудился этот стремительный, как бросок кобры, замах, но его слух уловил тот негромкий упругий шелест, что издает «лезвие» деревянного меча в руке настоящего мастера.
Неужто, кто-то из «фехтовального клуба» поднялся ни свет ни заря? Или… Николай осторожно приблизился, и, привстав на цыпочки, заглянул поверх кустов. Оказалось – или.
Зрелище было… великолепным. Сегодня на девушке был какой-то другой наряд, совсем не похожий на то, что она носила до этого. Вместо длиннополого, с широкими рукавами кимоно, чем-то смахивающего на халат, но, тем не менее, отлично подчеркивающего обольстительную талию, на ней была широкая рубаха и нечто, изрядно напоминавшее широкую юбку. Все это сидело достаточно мешковато, скрывая соблазнительные линии женского тела, но в целом такой наряд куда более подходил физическим упражнениям.
На это стоило посмотреть, и Николай залюбовался точеной грации движений. Девушка то замирала на месте, как лань, заслышавшая подкрадывающегося к ней хищника, потом вдруг целеустремленно делала несколько плавных, стелящихся над землей шагов. В руках она сжимала боккэн, который сперва обманчиво замирал в изящных, но крепких ладонях, а затем вдруг, в неуловимый миг, обрушивался со страшной скоростью на воображаемого врага.
Точность и грация движений завораживали, это было сродни танцу – прекрасному и смертоносному… так могла бы играть пантера в своих родных джунглях, так двигался бы ирбис на заснеженных отрогах родных гор. Казалось, сама Япония обратила сейчас свой взор на Николая, явив квинтэссенцию себя, своей неведомой Европе культуры, во всей ее тысячелетней самобытности. И мичман замер, боясь нарушить удивительную гармонию этого места, любуясь во все глаза открывшимся ему зрелищем
А девушка, похоже, завершала свой урок – подчеркнуто медленно вдвинула боккэн в такие же, деревянные ножны и коротко поклонившись неведомому партнеру, обернулась наконец к Николаю.
— Здравствуйте, мичман – улыбнулась она ему
— Что же Вы замерли на краю полянки?
— Боялся помешать – честно сказал Николай:
— Это было прекрасное упражнение и мне вовсе не хотелось вставать на Вашем пути.
Девушка дунула на выбившуюся из прически прядку, своевольно выпавшую на ресницы:
— Спасибо! – серьезно, без обычной шутки в голосе поблагодарила она мичмана.
— Ката – это упражнение не только тела, но и духа, и потому мешать исполняющему его – очень дурно. Но – звонкий голос девушки обрел привычные Николю, шутливые нотки
— К делу! Вы же не зря принесли свой меч, так давайте же начнем!
Так уж вышло, что и в первое и во второе их свидание, юноша имел при себе боккэн. Не то, чтобы Николай был особо суеверен, но все же (на всякий случай) прихватывал с собой японскую деревяшку и на следующие встречи, а зачем – он и сам толком не понимал. Невинная маскировка на случай, если кто из офицеров заметит его ранним утром? Талисман? Обычно, он просто прогуливался, придерживая деревяшку наподобие трости, которую несут в руке, не опираясь на нее. Но сегодня ему, похоже, предстоит воспользоваться боккэном по назначению
Следующие четверть часа показались Николаю вечностью скорости и боли. Он всегда считал себя неплохим фехтовальщиком, но сегодня его противница делала с ним все, что хотела. Более всего это напоминало то ли избиение младенцев, то ли игру кошки с мышью – на фоне молниеносных защит и отточено-стремительных атак, в которых силуэт девушки буквально расплывался, выскальзывая из поля непривычного к такому зрения, движения Николая выглядели медленными и неуклюжими. Видно было, что его напарница сдерживала силу своих ударов, но бока, плечи и грудь Николая обжигал яростный огонь боли всякий раз, когда боккэн девушки бил коротким тычком или скользил рубящим ударом по его телу.
С другой стороны… Николай знал, что в поединке на одной только технике исполнения ударов и защит далеко не уехать. Нужно понять, как дерется твой противник, какие удары предпочитает, как защищается, в чем он силен и в чем — слаб. Подловить можно и мастера, если поймешь его стиль, ведь тогда он станет для тебя предсказуемым.
Сегодня Николай на своей шкуре почувствовал азиатскую школу боя. Она была и необычной и непривычной для него, но все же мичман не узрел ничего такого, с чем нельзя было бы справиться. Не было каких-то тайных приемов или чего-то столь изумительного, чему европейская наука сабельного боя не смогла бы противостоять. Он, конечно, проиграл этот бой. Но проиграл не потому, что европейское фехтование никуда не годилось против японского, а потому что сам он, как фехтовальщик, многократно уступал своей очаровательной сопернице.
В какой-то момент, когда очередной тычок заставил вспыхнуть правую сторону груди пламенем боли, а чертовка, мастерски нанеся удар, в мгновение ока отступила, разорвав дистанцию и готовая к защите, Николай нашел в себе силы рассмеяться, отсалютовать девушке деревянным клинком и сделать шаг назад, прекращая поединок. Однако же его напарница что-то заметила
— Как Вы, мичман? — С тревогой спросила она. Николай постарался улыбнуться самым беззаботным и обворожительным образом, но пристальный взгляд карих глаз обмануть не смог. Девушка что-то прошипела по-японски себе под нос, и тут же перешла на английский:
— Простите меня. Мне следовало принести с собой защиту. Как глупо все вышло…- вырвалось у нее
— Ну что Вы, ничего страшного не произошло. Бывало и хуже – покраснел Николай. Получить тумаков от девушки – само по себе неприятно, но если эта девушка еще и жалеть тебя начнет… Похоже, японка угадала причину, заставившую алеть щеки юноши и смутилась окончательно. Выглядела при этом девушка чудно, но Николай вдруг осознал, что их отношения висят на очень тонкой ниточке, которая запросто может оборваться в любой момент.
Кое-что о нравах японцев Николай все же усвоил, беседуя в госпитале Сасебо с врачами, владевшими английским языком. Самое страшное для японца – потеря лица, которая происходит, если японец прилюдно совершил какой-то неподобающий обычаю и его чести поступок. В данном случае, можно сказать, что она заставила Николая потерять лицо – не тем, что победила его в бою, но тем, что выказала по отношению к проигравшему жалость, которая могла лишь унизить его. И, совершив предосудительный поступок в отношении Николая, «потеряла лицо» сама. «Если я сейчас брякну что-то не то, то мы расстанемся и больше не увидимся никогда», — шепнул мичману его внутренний голос и, похоже, был абсолютно прав.
— Вы блестяще фехтуете, куда лучше меня, и мне не следовало затягивать схватку. Но я ничего не мог с собой поделать – желание насладиться поединком оказалось превыше здравого смысла. В этом моя вина и я прошу у Вас прощения (Николай вовремя вспомнил, что если женщина не права, то самое лучшее, что может сделать мужчина – извиниться перед ней). И… позвольте поблагодарить Вас за бесценный урок. – здесь Николай склонился в поклоне по-японски – ладони на бедра, голова опущена так, чтобы лицо было параллельно земле.
Мягкая, нежная ладонь дотронулась до его волос
— Николай, никогда не кланяйтесь Вашему сопернику так, как Вы это сейчас сделали. Я коснулась Вас ладонью, но в ней мог быть клинок, а Вы бы ничего не увидели. Когда мы делаем поклон в начале и по завершении схватки – мы выражаем уважение. Но выразить уважение, не означает оказать доверие – я ведь говорила Вам, это совершенно разные вещи. Поэтому наши воины во время поклона не опускают глаз, они всегда смотрят на лицо противника.
Николай молча склонился еще – на этот раз, не отрывая глаз от чуть порозовевшего лица своей учительницы.
— Я сожалею лишь об одном – что не обладаю мастерством боя моего старшего товарища, сражавшегося в поединке который Вы видели. Полагаю, в этом случае я смог бы лучше развлечь Вас сегодня.
— О, он – прирожденный воин, — ответила девушка.
— Да, — подхватил Николай, радуясь возможности перевести разговор на менее щекотливые темы:
— Мой друг, князь Еникеев весьма искусен в фехтовании, и, кажется, для него не существует лучшего подарка, чем добрая тренировка. Когда у него нет возможности заниматься, он сильно скучает и становится решительно невыносимым…
— Ваш друг? – чуть сморщив лоб, промолвила девушка
— Такой невысокий, жилистый….
— Да, да, это он.
— Но я говорю не про него, а про его соперника.
От удивления у Николая опять едва не отвалилась челюсть. Про себя он отметил, что крайняя степень изумления, похоже, становится привычным для него состоянием. Вслух же произнес:
— Похоже, мне никогда не понять Японию.
— Почему? — Удивленно глянула на него девушка:
— Конечно, Вы гайдзин, чужеземец по-нашему, хотя это слово у нас несет пренебрежительный оттенок, что-то наподобие варвара. Но Вы небезнадежны. Вот, к примеру, Вы искали поединка со мной, но не могли вызвать меня прямо. И вместо этого придумали хороший способ – не говоря ни слова, всегда брали с собой боккэн на наши встречи. Это был хороший намек на Ваше желание, которое Вы не могли выказать иным образом. Вполне по-японски. И я, в конце концов, не устояла – со смехом закончила она.
Николай с грустью понял, что за сегодняшние синяки он должен благодарить исключительно самого себя.
— Но почему Вы считаете есаула настоящим воином, ведь он же проиграл в поединке? – спросил он.
— Это же очевидно, — ответила его собеседница и Николай с неудовольствием услышал нотки превосходства в ее голосе.
— Понимаете, мичман, есть бой… а есть – театр. И воин и актер изучают одни и те же приемы. Но задача актера – показать красоту и искусство. Он не убивает на сцене, он лишь имитирует поединок так, чтобы зрители восхищались и чтобы гадали, чем же все закончится. Актер услаждает взоры зрителей, это его профессия и талант. А воин – убивает. Это тоже искусство, это тоже красиво, но… это совсем другая красота. И другой путь. Актер показывает красоту движений, он должен потешить публику, а воин должен убивать быстро – иначе убьют его самого. Актер выступает на деревянных подмостках и под навесом – воин обязан уметь убить врага хотя бы и по колено в грязи, под проливным ливнем. Воин умеет убить пешего и всадника, будучи сам на коне или на ногах. Или лежа в канаве. Актеру этого не надо – в театре лошадей и канав нет. Если вывести воина на подмостки театра и заставить сражаться по правилам актера, то воин может проиграть. Но в настоящей схватке актер не справится с воином.
— Ваш друг… его не учили убивать. Его учили побеждать, когда под ногами – ровная земля, а противник скован правилами поединка. И сам поединок – понарошку, достаточно коснуться лезвием, и это считается за удар. А воин… для воина нет правил. И легкий порез врага не остановит. Воин должен бить наверняка. Понимаете, мичман?
— Кажется, да – задумчиво произнес Николай. Интересно, не поэтому ли казачий есаул избегал «фехтовального клуба», и на поединок его пришлось заманивать коньяком? Николай против воли воскресил в памяти ту схватку… А ведь действительно, выходило так, что практически каждый удар есаула стал бы смертельным, или, как минимум искалечил бы противника – будь это «всамделишный» бой. Вот только мичман не понимал этого, пока японка не взяла его за шкирку и не натыкала носом в казалось бы очевидную истину.
— Значит есаул – это воин. Интересно, мог бы я когда-нибудь стать… — продолжил Николай, и увидел как на лицо его собеседницы налетело облачко озабоченности…
«Боги, ну что я опять делаю не так?» — вопросил себя мысленно Николай. Впрочем, сообразил мичман, если бы он закончил фразу, как собирался: «…мог бы я когда-нибудь стать воином», то девушке, наверное, было бы трудно ему ответить. Ведь он моряк и воин, участвовал в сражении, и сказать ему «не сможешь» — вероятно, с точки зрения японца означает нанести ему оскорбление. А сказать «сможешь»… Николай не был высокого мнения о своем фехтовальном искусстве и понимал, что такой ответ вряд ли будет правдивым.
— …мог бы я когда-нибудь овладеть искусством боя на мечах, как есаул? – закончил он. Судя по выражению лица девушки, вопрос был задан верно. Японка окинула его ставшим серьезным взглядом
— У тебя есть талант – после паузы ответила она.
— Но ты не развил его, когда было можно. А сейчас уже поздно.
— Поздно? Но я же вовсе не… — тут мичман слегка замялся – ему казалось, что девушка несколько старше его, а признаваться в этом не хотелось
— Это когда же мне следовало начинать? Во сколько лет начали Вы?
— В четыре, — быстро ответила девушка и чуть закусила очаровательную губку – похоже, Николай только что узнал то, что ему знать не полагалось. Но… с четырех лет?!! Тогда понятно, откуда эта звериная грация и феерическая быстрота. Конечно, против такого противника Николаю не светит ни при каком раскладе…
— М-да… А нет ли какого-то хитрого, истинно японского способа справится с противником, который много сильнее тебя? – спросил юноша. Николаю казалось, что тон его был достаточно шутливым, чтобы дать понять – он говорит это только для продолжения беседы, но… Кажется его слова были восприняты серьезно, и Николай снова удостоился задумчивого взгляда японки.
— Может и есть, — промолвила она.
-Знаете что, мичман, давайте я расскажу Вам одну японскую… сказку. Если Вам это, конечно, действительно интересно.
Николай только кивнул – обычно из его собеседница говорила очень мало, но сегодня, кажется, все изменилось, так что он промолчал и обратился в слух. Юноша и девушка, подхватив боккэны, покинули полянку, где состоялся их поединок и медленным шагом прогуливались по саду. Лучи восходящего солнца играли в тени ветвей, словно солнечные зайчики в церковных витражах. И тихой литанией звучал женский голос, столь прекрасный, что даже утренние пташки притихли, боясь пропустить хотя бы слово.
— Давным-давно, когда Япония кипела войной властителей, не подчинившихся еще божественной воле Императора, жил мудрый самурай по имени Асано Кадзума. Он следовал путем Этикета Исэ-Рю, и таково было его умение, что для четырнадцатилетнего сёгуна Асикага Ёсихару не нашлось лучшего учителя. А когда сёгунат пал, мудрый самурай простым ронином пришел в город Татэока, где был призван на службу могучим кланом Могами.
Асано Кадзума верой и правдой служил клану. Он обзавелся семьей и у него родился сын. Но когда сыну исполнилось шесть лет, другой самурай, служащий клану Могами, по имени Сакагами Сюдзэн, оспорил учение Этикета Исэ-Рю, которому следовал Асано Кадзума. Дело дошло до мечей и Асано пал.
Его малолетний сын не мог занять достойного места в обществе, пока не отомстит за гибель родителя. Но не это двигало молодым Асано Тамидзимару. Он искренне любил и чтил своего отца и всем сердцем желал смерти его убийце. Сын Асано Кадзума воспитывался при храме Хаясидзаки Кумано Дзиндзя, обучаясь искусству владения мечом. Молодой Асано не желал иной дороги, кроме пути самурая, он не мыслил себе иной доли и старательно учился мудрости предков, не жалея себя в постижении воинского искусства.
Настал день, и Асано Тамидзимару исполнилось 18 лет. В день своего совершеннолетия он получил новое имя — Хаясидзаки Дзинсукэ Минамото-но Сигенобу и право следовать туда, куда влекло его сердце. Два года потратил он на поиски убийцы своего отца и наконец-то нашел его.
Множество раз молодой Хаясидзаки представлял себе этот день, но никогда не думал, что час, когда он узреет своего смертельного врага, сокрушит все его надежды. Ибо Сакагами Сюдзэн был настолько опытным воином, что у юноши не было ни единого шанса победить его в бою.
И сын Асано ушел в сумрак ночи. Его жизнь потеряла всякий смысл. Юноша мог выйти на бой, соблюдя канон самурайской чести, но тогда он погибнет, а отец так и останется неотомщенным. Цель молодого воина не будет достигнута, а значит, дни его жизни не имели смысла. Отступление так же немыслимо. Выхода нет и нет спасения для чести, а значит, остается только оборвать нить обессмыслившегося бытия собственной рукой.
Юноша вынес себе приговор, и готовился встретить свой последний рассвет. С первыми лучами солнца, он исполнит обряд сэппуку, как только и должен уходить из жизни самурай, чей меч не смог защитить его чести. В ожидании неизбежного, юный Хаясидзаки погрузился в медитацию дабы очиститься от посторонних и лишних мыслей. Но вместо примирения с неизбежным, он вдруг обрел понимание…
Жизнь самурая подчинена единственной цели – служению истине. Истина самурая – его честь. Все, что мешает служению истине, противоречит самой сути вещей, и должно быть исправлено. Когда что-то омрачает служение истине, нет места ни мести, ни злобе – нужно всего только исправить неверное, вернуть бытию гармонию и порядок. Что может быть естественнее? Меч – душа самурая, слуга истины. Меч – это не ярость и разрушение, меч возвращает миру его красоту и справедливость. А потому истинный самурай не обнажает меч. Истинный самурай ОСВОБОЖДАЕТ меч.
Ранним утром Хаясидзаки бросил вызов убийце своего отца. Сакагами Сюдзэн посмеялся над ищущим смерти юношей, но отклонить вызов не пожелал, да и не мог бы этого сделать без ущерба собственной чести. Он согласился, и вышел на поединок как мясник, идущий забить глупого барана. Сакагами Сюдзэн не сомневался в своем искусстве, но не успел он положить ладонь на рукоять своего меча, как лезвие юного Хаясидзаки пропело погребальную песнь, прервав бытие его надменного врага. Так был отомщен Асано Кадзума.
-А теперь мне пора! – своим обычным голосом сказала красавица, улыбнувшись Николаю.
— А я так надеялся, что Вы покажете мне, каким образом мудрый не по годам Хасия…Хаясидзаки сокрушил Сакагами Сюдзэна.
— Это запрещено – удивила мичмана девушка.
— Нельзя обучать гайдзина нашему искусству. Мне жаль.
Весь день Николай мысленно нет-нет, да и возвращался к этой истории. Безусловно, очень колоритно и так не похоже на русские сказки. Николай считал, что о народе можно многое узнать о его сказаниях, и рассказ был интересен как отражение загадочной японской души, но не только. Сразить врага до того, как тот успеет обнажить клинок… Это было необычно и пробуждало интерес.
На обед Николай чуть припоздал, а когда все же явился, то увидел, что друг его лейтенант и казачий есаул изволят вкушать «хлеб насущный с котлетою» за одним столом, и мичман к ним присоединился. Князь с есаулом непринужденно болтали, улучив момент, Николай поинтересовался у своего друга:
— Скажите, князь, доводилось ли Вам слышать о технике моментального извлечения клинка из ножен? Вот чтобы Ваш противник еще глазами хлопнуть не успел, а Вы уже могли бы нанести удар?
— Это фантастика, друг мой Николай, не бывает такого. А почему Вы спрашиваете?
Николай, как мог, пересказал историю Асано Тамидзимару.
— А, ну тут немного другое. Получается, что этот Ваш Минамото Се… Сиго… тьфу, черт, язык сломаешь с этими японскими именами, в общем, алчущий отомстить за отца юноша научился очень быстро извлекать клинок из ножен. Его враг просто не ожидал такого, и он не успел обнажить своего меча. Заверяю тебя, Николай, если бы самурай Сакагами вышел на поединок с уже обнаженным клинком, то у парня не было бы ни малейшего шанса. А Вы что думаете, Петр Васильевич?
— Верно говорите, Алексей. – подключился к разговору сидевший рядом есаул.
— Вообще говоря, так умеют делать черкесы. Доводилось мне слышать, и даже видеть такое дело – правду сказать, саблю так не выхватишь, только шашку. И в бою это бесполезно – если у противника шашка в руке, а у тебя – в ножнах, тут уж с какой скоростью не выхватывай – все едино на кладбище свезут. Сами черкесы народ горячий, и пользуются этим для другого, например, если вдруг промеж своих ссора вышла и пока шашки еще в ножнах. Вот тогда конечно, кто первый шашку наголо, тому и жить.
— А не могли бы Вы, Петр Васильевич, показать мне этот прием? – с интересом спросил Николай.
— Показать… даже и не знаю. Видел я такое, было дело, самому потом интересно стало, попробовал, да ведь шашки моей тут нету.
Николай все же упросил есаула показать черкесский фокус на боккэне, благо ножны к ним прилагались. Тот, примерившись и так и эдак, и впрямь выхватил деревянный меч куда быстрее, чем обычно извлекают саблю из ножен, но все же и не так, чтобы от удивления в зобу дыхание замерло. Впрочем, козаче ведь говорил, что не тренировался специально, а если позаниматься всерьез?
До следующей встречи с так и не открывшей свое имя девушкой оставалось еще два дня. Николаю не хотелось выглядеть странно, тренируя выхват при всех, а вставать до зари он уже привык. Так что следующим утром юноша отправился на заветную свою полянку и вдоволь намахался мечом. Получалось, правду сказать, не слишком-то хорошо, если не сказать, чтобы совсем плохо. Однако Николая все это заинтересовало всерьез, так что следующий рассвет он встретил там же. Показалось ли ему, что за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза? Ветер ли качнул тонкую ветвь, протянувшуюся над кустарником? Кто знает, но когда мичман, не выдержав, отправился проверить, он никого не обнаружил – лишь шелест листвы скрашивал его одиночество.
На третий день Николай пришел на условленную встречу.
Девушка сидела на пятках посреди полянки в той же одежде, предназначенной для занятий. Ее головка чуть клонилась к левому плечу, будто бы внимая одной лишь ей слышимой мелодии. Левая рука придерживала клинок у пояса — вот только, кажется, это был не боккэн. Николай замер – неужто он опять не вовремя? Мешать упражнениям «знакомой незнакомки» не входило в его планы, так что мичман предпочел оставаться молчаливым и незаметным зрителем.
Девушка оставалась неподвижной. И вдруг – вновь застыла, чуть приподнявшись, а обнаженный меч в ее руках уже смотрел вверх, туда, где могло быть горло подошедшего к ней человека. Все произошло настолько быстро, что Николай ничего толком не понял – только что клинок был в ножнах и вот… Словно услышав его мысли, девушка медленно закончила упражнение, убрав меч в ножны и вновь села на пятки в ту же позу, в которой и застал ее Николай. Медленно подняла ладонь, положила на рукоять меча. Николай наблюдал, как смыкаются ее изящные пальчики аккурат под круглой гардой. Как медленно, будто бы специально для того, чтобы можно было рассмотреть во всех подробностях, клинок покидает ножны, как меняет положение тело, как острие устремляется ввысь…
Следующий прием – выхват, переходящий в горизонтально-рубящий удар, еле различимый глазу взблеск стали. И вновь – медленное повторение, словно для того, чтобы нечаянный зритель увидел технику во всех нюансах…
Шаг вперед, ладонь легла на эфес, но меч покидает ножны едва ли на треть – в этот раз нанесен тычковый удар рукоятью и лишь после этого лезвие со свистом рубит невидимого соперника.
А потом все внезапно кончилось. Девушка распрямилась, приняв расслабленную позу, так что Николай увидел, что на сегодня ее упражнения закончены.
Мичман вышел на полянку.
— Доброе утро, леди. Позволено ли мне будет узнать…
Девушка резко повернулась:
-О, здравствуйте, Николай. Вы меня испугали – перебила она его и вдруг, не терпящим возражений тоном отчеканила:
— Вы только что пришли… — короткая пауза и не успел Николай открыть рот – нежным, исполненным вопросительных интонаций голосом:
— Не так ли?
— Конечно — только и оставалось сказать юноше. Впрочем, головоломка-то нехитрая, его собеседница сказала ведь, что учить японскому искусству фехтования она его не может. А если он без ее ведома, подглядел за ее тренировками, то где же тут обучение?
И все же… что за странные игры? Им вроде бы хорошо вместе, но первоначальный флер загадочности и необычности их встреч уже не интриговал, а начинал раздражать. Короткие свидания на рассвете, даже имени ее он не знает… а теперь еще эта донельзя странная эскапада. Если нельзя показывать приемы азиатского фехтования, так не показывай, а если все же решила научить – зачем этот цирк? Ведь результат-то все равно один, запрет нарушен.
Или это – «загадочная японская душа»? Можно нарушить запрет, но невозможно сделать это публично? Что же это за культура, где форма имеет приоритет над содержанием? А с другой стороны… Николай даже покраснел пришедшему ему на ум сравнению.
В свои молодые годы юноша, конечно, знал о существовании продажной любви, хотя никогда не пользовался услугами профессиональных «жриц». Ему приходилось видеть гулящих – любой мог подойти к ним и, сговорившись о цене, удалиться в укромное местечко. И абсолютно всем было понятно, каким делом займется парочка, укрывшись от посторонних глаз – но именно, что укрывшись. И речи не могло быть, чтобы гулящая стала предаваться амурам у всех на виду, скажем, прямо посреди улицы, где предлагала свой «товар». Продажная любовь безоговорочно осуждалась моралью, но при этом существовала – как будто бы в тайне, и потому мораль мирилась с ее наличием. И никому не казалось это смешно или странно – просто таковы были правила игры у общества, в котором родился и жил Николай.
Общество нашло способ не замечать того, что оно осуждает, но не может или не хочет искоренить. Да и вообще, если вдуматься, очень даже часто мораль говорит нам: «Ни в коем случае нельзя! Но если тихо и незаметно – тогда можно». И, если так, то почему он должен в чем-то упрекать молодую японку? Так что Николай выбросил из головы все эти высокие материи и с головой погрузился в удовольствие общения с прекрасной своей собеседницей.
Перед расставанием девушка внимательно и как будто бы даже с грустью посмотрела в глаза мичмана
— Я уезжаю. – огорошила она Николая.
— Ненадолго, может, на месяц или немного больше.
— А потом? – вырвалось у юноши.
— А потом… что же, если таково Ваше желание, то мы увидимся вновь. Я найду Вас.
Дни в плену тянулись медленно и скучно, на что раньше Николай особого внимания не обращал. Сначала – лечение в госпитале и психологический шок раненного, пережившего страшного сражение человека. Потом – разрыв помолвки, затем… совсем неожиданное знакомство с прекрасной дочерью Азии. Теперь же ничто не занимало ум молодого человека, и он чувствовал себя так, будто на его плечи с грохотом обрушилась вечность, и, казалось, ничто не могло бы приблизить ее окончания.
Но история о единственном сыне Асано Кадзума все же чем-то зацепила Николая. Решение юного самурая – нанести опережающий удар, обратив в ничто фехтовальное мастерство противника что-то задело душе мичмана. Ведь и в морском бою чрезвычайно важно было нанести удар первым.
Пушка, конечно, не катана и не сабля. Но все же, по мысли Николая, артиллерийская дуэль на море была чем-то сродни фехтованию. Когда корабли обмениваются залпами с пяти миль, бесполезно целить во вражеский корабль – к тому моменту, пока комендор введет поправки в прицел, пока прогремит выстрел и снаряд преодолеет многие километры, вражеского корабля там уже не будет. Нужно уметь рассчитать место, в котором окажется враг, чтобы в миг, когда земная тяга, смиряя бешеную энергию снаряда, направит его путь туда, где ветра и течения от века гонят белопенные валы, его траектория пересеклась бы с темным, опоясанным огнем собственных орудий силуэтом неприятеля.
А для этого нужно вымерить дистанцию до врага, высмотреть сливающийся с морем вражеский корабль так, чтобы по возможности точно определить его курс и скорость, высчитать правильный прицел. Поединок артиллеристов — это поединок умов, зоркости и опыта, но тот, кто первым сможет правильно решить задачу получит награду — кроваво-огненный поцелуй на сером силуэте вражеского броненосца.
Конечно, это не единственное умение, коим должен овладеть артиллерист. Но нанести удар первым — уже половина дела, половина победы и потому история Асано Тамидзимару не могла оставить мичмана равнодушным.
К тому же… Николай любил холодное оружие. Любил соразмерность его форм, тихий шелест извлекаемого из ножен клинка, матовый блеск стали. Любил ощущать вес сабли в ладони, чувствуя как смертоносное лезвие становится продолжением собственной руки. Но при этом, как ни удивительно, мичман не слишком любил фехтование. Может быть, потому что заниматься приходилось ненастоящим, учебным реквизитом, не имевшим истинной красоты оружия? Мы бываем изрядно прихотливы в наших пристрастиях и хобби, но кто нас будет судить за это?
А вот тренировать удары из ножен нужно было именно на боевом оружии. К тому же такое занятие не требует ни партнера, ни специального зала, так что морские походы не станут препятствием увлечению.
Новое занятие разнообразило тягучий и малопривлекательный быт пленника. Николай совершенствовался в практике быстрого выхвата меча, да и в фехтовальный клуб стал наведываться едва ли не каждый день. Кроме того, мичман одолел расспросами казачьего есаула. Тот не был рад столь назойливому вниманию, и поначалу норовил от Николая ускользнуть. Но потом оттаял, рассказал и показал мичману немало интересного.
Так Николай обрел свое хобби, да так и не забросил, предпочитая его фехтованию. Часто работа с клинком заменяла ему зарядку, которой молодой человек почти никогда не пренебрегал, и даже годы спустя он продолжал работать над этой техникой, доводя ее до совершенства. Но это случилось потом, а пока…
Не то чтобы месяц пролетел для мичмана незаметно, но нельзя сказать, чтобы каждая минута тянулась для него бесконечно. К исходу означенного срока мичман вновь стал просыпаться пораньше, тренируясь до рассвета – неожиданно теплая погода августа вполне благоприятствовала ему. А даже если бы и нет – Николай с нетерпением ожидал встречи со своей «знакомой незнакомкой», а когда бы ей состояться, если не на рассвете в привычном для них месте?
В то утро тренировалось особенно хорошо – боккэн был послушен Николаю, словно кисть – художнику, хотя юноша и отдавал себе отчет, что в этом деле он, покамест, далеко не Рембрандт… Николай увлекся настолько, что даже не сообразил сперва, когда тихий женский голос произнес:
— Здравствуйте, Николай.
Она стояла на том самом месте, где мичман увидел ее в первую их встречу на этой полянке –тонкий стан рядом с кряжистым стволом старого древа, большие, карие, такие изумительно теплые глаза… Николай опомнился, сообразив что пауза излишне затянулась – по его вине:
— Здравствуйте, прекрасная леди – хрипло ответил юноша, как будто бы что-то пережало ему горло. Но девушка не обратила на это внимания, она пристально смотрела мичману в глаза, словно разыскивая что-то и, казалось, разглядела в них то, что искала. Ее лицо озарилось мягкой улыбкой, и сердце Николая закружило теплой, пьянящей и пряной волной.
— Я вижу, Вы не забросили Ваши упражнения – произнесла она и – не ослышался ли Николай? Неужели и ее голос чуть дрогнул?
— Похвально. Проверим, чему Вы смогли научиться? – спросила девушка, и только тут Николай разглядел боккэн в ее руке. А в глазах прекрасной незнакомки мичман увидел хорошо знакомых ему чертиков веселья.
— Условия простые – мечи в ножнах, и Вы наносите удар. Если я успеваю отразить его своим боккэном – побеждаю я, ну а если Вам удастся… впрочем, это уж вряд ли – рассмеялась она.
Они встали друг напротив друга и склонились в коротком поклоне. Сегодня Николай не сводил глаз со ставших очаровательно-внимательными очей незнакомки, и в них скользнула тень одобрения.
Удар!
Казалось, боккэн Николая врезался в каменную стену, а девушка уже убирала меч в ножны. Еще одна попытка! И еще. Бесполезно. Мичмана не оставляло ощущение, что за то время, пока он выхватывает из ножен меч, его соперница смогла бы отразить его удар, сама ударить трижды, и у нее хватило бы еще времени на то, чтобы собрать букетик цветов для этого японского умения, о котором она же и рассказывала, как его… экибана?
Веселье уходило из взгляда девушки, его место занимало… что? Легкая грусть, с оттенком легкого же превосходства? Но, Боже, как прекрасны ее глаза, легкая улыбка, нежный румянец на щеках… Николай замер, не в силах оторваться от ставшего таким желанным лица, столько раз являвшегося ему во сне…
Что произошло дальше – Николай не понял и сам. Залюбовавшись незнакомкой, он совершенно окаменел, не думая уже ни о каких занятиях, как вдруг… Его рука вдруг обрела собственную жизнь, атакующей змеей рванулась к рукояти деревянного меча и нанесла удар, с трудом проталкиваясь сквозь ставший вдруг таким упругим воздух.
Девушка с изумлением смотрела на кончик боккэна, застывший у ее лица – сама она едва ли успела положить ладонь на рукоять меча.
А затем ярость сверкнула в ее глазах и боккэн, сливаясь в неразборчивую полосу в ее руке, явил мичману свою истинную мощь и скорость. Миг – и меч Николая отлетел в кусты, а деревянное лезвие, походя мазнув огнем по его плечу, тут же зажгло пожар боли под ребрами. Ноги юноши подкосились, он рухнул на колени, согнувшись…
Маленькие ладони ласково легли на его плечи, и не успел Николай вскинуть голову, как мягкие, невозможно-нежные губы прильнули к нему в долгом поцелуе. Мало что соображая от боли и неземного блаженства юноша протянул руки, обняв дрогнувший под его ладонями стан, а девушка, чуть куснув его губу, отстранилась, но ее руки продолжали ласкать плечи и шею мичмана. Николай было открыл рот, но девушка внезапно положила пальчик поперек его губ, призывая к молчанию и снова прижалась к нему всем телом.
— Хитоми — шепнула она Николаю на ухо и они вновь слились в сладостном объятии.
Много позже, когда Николай, лежа на циновке, что казалась ему мягче пуха, поглаживал шелковую кожу ее плеча, уже не в силах и далее сопротивляться подступающей дремоте, он спросил ее сквозь сон:
— Твое имя… такое красивое… оно что-то значит?
— Да. – тихо ответила та, что стала первой женщиной в жизни юноши.
— Хитоми означает «зрачок», «зрачок глаза». Такое имя у нас обычно дают девочкам с красивыми глазами.
Когда Николай проснулся, солнце было уже высоко, но он был один — девушка куда-то исчезла. Тихо выскользнув из небольшого, утопающего в зелени домика, куда привела его Хитоми, он вернулся к себе.
— Аааа, скиталец, вернулся-таки. Я уж тебя потерял – встретил его на пороге князь. Пошли, пропустим по пять капель, благо повод есть.
— А что случилось? – спросил Николай, хотя это его не интересовало всерьез, ибо мысли молодого человека блуждали далеко.
— Мир, Николай. Все, война окончена. И мы, в общем-то, проиграли – с несвойственной ему тоской ответил лейтенант. Затем одарил Николая долгим задумчивым взглядом.
— Что-то у Вас, мон шер, выражение лица самое загадочное, прямо как у кота Васьки, стрескавшего тазик хозяйской сметанки… А это, в сочетании с явно просматривающимся засосом на Вашей нежной шее наводит на интеррреснейшие размышления!
Николай, покраснев, инстинктивно одернул ворот рубахи.
— Тогда, как я понимаю, у тебя есть целых два повода нализаться, причем один из них – приятный – подытожил князь Еникеев и более к этой теме не возвращался.
Утром Николай затемно был на полянке. И на следующее утро, и много еще… увы. Больше он никогда не видел Хитоми, а все попытки ее разыскать закончились фиаско. Николай попробовал разыскать хозяев домика, в который привела его девушка, но нашел лишь слуг, объясниться с которыми не получилось – они не владели ни английским, ни французским, ни, конечно же, русским, ну а говорить по-японски Николай так и не научился.
Тем не менее, поняв, что ему не суждено больше увидеть Хитоми, мичман не захандрил, как можно было ожидать. История эта казалась ему сказкой, необычным приключением, словно бы выписанным на холсте кистью художника. Созидание прекрасно, но все же наступает миг, когда творец в последний раз неуловимым мановением руки бросит последний штрих, придав рисунку совершенство, но после этого уже не будет ничего. Николай понял ли, почувствовал ли, что эта история завершена и теперь пребудет в его памяти с ним вечно. Но прошлое осталось в прошлом, теперь же его спутниками стали лишь легкая, светлая тоска по ушедшему, верный боккэн и прекрасная японская осень. И еще – забавное японское стихосложение под названием «хайку», о котором рассказала ему Хитоми в одну из их встреч.
