«Глаголь» над Балтикой. Глава 27 и 28
Темнота стояла – хоть глаз выколи, чему Постригаев радовался, как малое дите рождественскому подарку. Несколько десятков человек с «Апраксина» удалось все же спасти, это было хорошо и по-человечески. Но, вылавливая людей, канонерки задержались, а теперь вынуждены были уходить по темноте в Куйваст, рискуя наткнуться на прорвавшихся в Рижский залив немцев. Постригаев надеялся, что немцы не рискнут использовать дредноуты ночью, но он своими глазами видел, как свора германских миноносцев и легких крейсеров на закате разделилась на несколько отрядов, устремившихся в разные стороны. Легкими силами в ночном бою тевтоны рисковать были готовы, и любого из этих отрядов двум русским канонеркам хватит за глаза… Но прошло уже два часа с захода солнца, и покамест Бог миловал.
Лев Георгиевич с удовлетворением поднес часы к лицу – иначе разглядеть стрелки было практически невозможно, потому что ночка выдалась беззвездной и безлунной. Конечно, где-то в вышине наверняка сияло и то, и другое, но низкие, свинцовые облака, закрывшие небо днем, к вечеру так и не разошлись. Постригаев даже свою канонерку видел не полностью, потому что ее корма терялась во мраке. Верного «Храброго», идущего в кильватер «Грозящему» и вовсе рассмотреть было нельзя, разве если только они что-то покажут ратьером, но зачем? Сейчас маскировка важнее всего, именно она дает двум небольшим боевым кораблям отличные шансы уйти без осложнений. Все-таки ночные бои – не профиль канонерской лодки, от которой, в первую очередь, требуют обстрела береговых целей. Конечно, экипаж сейчас стоял у постов по боевой тревоге, потому что нужно было быть готовыми ко всему, но это скорее профилактика, потому что в таком мраке…
Сзади сверкнуло и грохнуло, и тут же заметался луч прожектора, стремясь найти кого-то как раз там, где должен был находиться «Храбрый». Постригаев подпрыгнул от неожиданности: как же быстро на войне тишь и полная радужных надежд благодать сменяются огнем и смертью! Вот рявкнуло во второй раз, но теперь Лев Георгиевич уже знал, куда смотреть, а потому отлично видел, как вспышки залпа осветили на секунду силуэт высокобортного трехтрубного корабля, идущего никак не далее пары миль от «Грозящего». Никак «Аугсбург», или кто-то из его «систершипов?
Постригаев коротко матюгнулся. Нет, ну это же надо, в такие потемки, и такая неудача! «Грозящий» и «Храбрый», можно сказать, вытащили лотерейный билет, один на миллион, только не призовой, а совсем проигрышный, потому что сейчас этот долбанный крейсер разнесет их на очень маленькие обугленные щепочки, потому что…
Но тут чуть в стороне от ищущего луча прожектора вдруг основательно рявкнуло и «Храбрый», как германский крейсер до этого, на миг осветился вспышками собственных выстрелов. А затем что-то сверкнуло, бахнуло, и луч света исчез также неожиданно, как и появился.
Ничего ж себе! Молодцы с «Храброго» первым залпом снесли гадам прожектор!
Тут мысли Постригаева наконец-то приняли совсем другое направление: крейсер, это конечно сила, способная днем сокрушить обе канлодки без особого напряжения. Но в ночном-то бою, да на короткой дистанции его стопятимиллиметровые орудия не ровня шестидюймовкам «Грозящего», а на «Храбром» те же пушки, что и у немца. Орудия на немецких крейсерах размещались не слишком удачно, так что одновременно он сможет стрелять от силы из шести, ну, может, семи стволов, а мы будем отвечать из шести, из которых два потяжелее калибром. И «Аугсбург», или как-его-там пока не пристрелялся по «Храброму», а «Храбрый» уже попал, и про «Грозящего» немчура пока ничего не знает…
Постригаев видел, что ствол его баковой шестидюймовки уже развернулся на вражеский крейсер.
— Готовы, орлы? – окрикнул он комендоров с мостика
— Так точно, вашсковородь!
В этот момент «Аугсбург» дал третий залп.
— Огонь! – гаркнул Постригаев. И как только обе шестидюймовки «Грозящего» с грохотом отправили снаряды в сторону вражеского крейсера, приказал:
— Восемь румбов влево!
В изменении курса Лев Георгиевич видел несколько смыслов сразу – немцы наверняка ответят, но там, куда они будут целиться, «Грозящего» уже не будет, а кроме этого, поворот выводил канлодку на параллельный немцам контркурс и тут уж его артиллеристам будет раздолье. Правда, и немецким тоже, но ведь старарт-то у них не двужильный, по двум целям одновременно огонь корректировать не сможет. Значит, выцеливать его будут наводчики на местах, а это все же не так опасно, хотя на двадцати-то кабельтовых…
Поворот завершился, тут же шестидюймовки «Грозящего» ударили вновь, и борт «Аугсбурга» осветила вспышка разрыва. Попадание?! Да это же просто праздник какой-то!
— Беглый огонь!
Но еще до того, как «Грозящий» послал вторую пару «гостинцев» вражескому крейсеру, вновь ударили пушки «Храброго». И один снаряд нашел-таки свою цель, выбив массу малиновых искр в корпусе крейсера – вспышки в этот раз почему-то не было видно, о чем Постригаев пожалел, поскольку разрывы снарядов хорошо подсвечивали крейсер. Но жалеть оказалось совершенно не о чем, потому что сквозь сумрак ночи показалось что-то багровое, почти тут же полыхнувшее открытым пламенем: на крейсере начался пожар. В этот момент снова ударили шестидюймовки «Грозящего», и вновь – попадание!
Вот на корме крейсера засверкали выстрелы – это артиллеристы, чьи орудия нельзя было навести на «Храбрый» ударили по новой, внезапно появившейся цели. Что-то тяжко взыкнуло над головой командира «Грозящего», но попаданий не было, очевидно вражеский залп лег перелетом.
— Бейте его, ребята! Мы его раскатаем! – азартно взревел Постригаев. Немцы, наконец-то нащупали «Храброго» и тот горел, получив уже второй снаряд, но ведь и «Аугсбург» вздрагивал от новых и новых попаданий. Лев Георгиевич чувствовал, что весы Фортуны заколебались: безусловно, что крейсер способен выдержать куда больше снарядов, чем его канлодка, но сейчас артиллеристы «Храброго» и «Грозящего» буквально фаршировали «Аугсбург» огнем и сталью. Стрельба немецкого крейсера сбилась и стала какой-то заполошной, его бак полыхал огнем. Постригаев, плотоядно улыбаясь, уже предвкушал триумф двух отважных Давидов над зарвавшимся Голиафом…
…когда черная ночь позади «Аугсбурга» вдруг расцвела вакханалией огня. Глухой удар потряс «Грозящий», а еще несколько снарядов подняли столбы воды вокруг канонерской лодки. Свист осколков прорезал ночь, и один из подносчиков бакового орудия тяжело застонал, упав на колени. Лев Георгиевич скорее чувствовал, чем видел, как растекается под несчастным лужа темной крови.
Один лишь взгляд на «Храбрый» подсказал Постригаеву, что битва, в сущности, окончена: его верный товарищ горел сейчас от носа на две трети корпуса, и сквозь охватившее кораблик пламя видно было только перекрученное железо. Лишь на корме сохранялся какой-то порядок, рявкнула пушка… но это была агония.
За «Аугсбургом» шел дредноут. Чертов дредноут чертова хохзеефлотте, он притаился во мраке, неторопливо выцеливая русские корабли. И когда Лев Георгиевич уже поверил в свою удачу и в то, что они смогут сокрушить вражеский крейсер – один, всего лишь один залп гигантского корабля расставил все по своим местам. Если выстрелы «Грозящего» качнули весы Фортуны в пользу русских, то удар, нанесенный дредноутом, просто сорвал эти весы с крючка, отшвырнув их далеко в сторону.
«Похоже, они приняли «Храброго» за кого-то более крупного, может быть – за «Славу» или «Сенявина»» — в каком-то оцепенении думал Постригаев: «И ударили по нему одиннадцатидюймовыми, а по нам долбят противоминным калибром. Но какая, в сущности, разница? Проживем чуть дольше «Храброго», только то и всего. И даже переносить огонь на новую цель нет никакого смысла – линкор мы даже не оцарапаем, а вот крейсеру наши снаряды все же чувствительны». Дредноут ударил вновь, и два шестидюймовых снаряда вошли под верхнюю палубу «Грозящего». Грохот разрывов, вспучившаяся сталь, чей-то заполошный, исполненный муки крик… Что-то резко толкнуло Льва Георгиевича в плечо, но боли он не почувствовал, лишь только по коже, толчками, хлынуло что-то горячее. «Ранен» — проскочила паническая мысль, ну да снявши голову, по волосам не плачут. Вновь ударили обе шестидюймовки, в надежде забрать как можно больше врагов с собой, а «Храбрый» уже не стрелял, потому что лежал почти на боку, да и похоже, на нем уже не осталось в живых никого, кто мог бы вести огонь. Лев Георгиевич схватился за раненное плечо – наконец-то пришла боль.
— Четыре румба вправо! – хрипло выкрикнул он, но не потому, что рассчитывал сбить немцам прицел, а потому что хотелось сделать хоть что-то, а не погибать, покорно идя на заклание. Но рулевого на месте не было, и Постригаев не сразу сообразил, что тот лежит, свернувшись калачиком без движения тут же. Рявкнули шестидюймовки, но сейчас командир погибающей канонерской лодки смотрел не на горящий «Аугсбург», по которому стреляли с «Грозящего», а на две низкие тени на его фоне, скользнувшие к «Храброму».
«Миноносцы… На кой ляд они отправили миноносцы, ведь «Храбрый» уже все?» — подумал Лев Георгиевич, но вдруг краем глаза заметил какое-то движение. Он повернул голову, чтобы разглядеть знакомый силуэт корабля, только что перерезавшего курс «Грозящего», и даже открыл было рот для того, чтобы сказать что-то ободрительное уцелевшим комендорам на баке. Но в этот момент под мостик «Грозящего», на котором стоял Постригаев, ударил тяжелый снаряд, пламя прянуло во все стороны…
Боли он не почувствовал.
***
Тихий охотник в беззвездной ночи, «Новик» скользил по волнам, выискивая корабли немецкой эскадры. Его командир пока не давал воли мощнейшим турбинам: словно гепард, эсминец должен был тихо и незаметно подкрасться к жертве и лишь потом взорваться скоростью, нанося молниеносный удар. Поэтому сейчас «Новик» держал всего 18 узлов – предельный ход для эскадренного броненосца, однако новейший эсминец мог выдать вдвое больше.
Крадущийся под черным балтийским небом «Новик» был во многом подобен хищному зверю, но увы – боги не дали ему кошачьего зрения, позволяющего видеть ночью. Сумрак надежно оберегал корабль от чужих глаз, да только вражеские корабли от «Новика» он скрывал столь же хорошо.
Сигнальщики всматривались в темноту до рези в глазах и молчали – докладывать было нечего. Экипаж стоял по боевой тревоге, и только «первый после Бога» находился не на месте, каковым обычно полагалась боевая рубка. Высокая, худощавая фигура Евгения Андреевича Беренса украшала собой ходовой мостик «Новика», а его узкое и вытянутое лицо с высоким лбом, короткой бородкой клинышком и пижонскими, торчащими в стороны усами было обращено вперед, словно бы командир не доверял впередсмотрящему.
В этом был свой резон. Ночной бой краток и хаотичен, в нем часто побеждает тот, кто первым увидел врага и первым отдал нужные приказы, а обзор из рубки и вполовину не так хорош, как с ходового мостика. Конечно, в рубке безопаснее. Но сама концепция эскадренного миноносца строится на квинтэссенции скорости и силы удара в ущерб защите – так почему же его командир должен следовать иным принципам? Подобная игра ума забавляла Евгения Андреевича, но, будучи человеком практического склада, он понимал и другое: тонкие стенки рубки вряд ли уберегут его от преждевременной гибели, а вот вовремя отданный приказ – запросто.
Пока, впрочем, никаких приказов не требовалось, потому что никого не было видно. На закате миноносцы разделились на полудивизионы, с тем чтобы охватить поиском как можно большую акваторию, а «Новик» ни в каком дивизионе не числился, и потому пошел самостоятельно. Впрочем, корабль Беренса – сам себе дивизион, старые русские миноносцы могли атаковать неприятеля только двумя торпедами, в то время как «Новик» — двенадцатью.
Прошло уже больше двух часов после захода солнца, азарт постепенно выветривался, но напряжение только росло. По расчетам Беренса они как раз сейчас должны были выйти в район маневрирования германских кораблей, и требовалось держать ухо востро: драка могла начаться в любой момент. Возможно, до нее остались считанные секунды, вот сейчас как выплывет из теней знакомый силуэт «Бремена» или «Аугсбурга» и тогда…
Евгений Андреевич подпрыгнул от неожиданности, когда прямо по курсу ночь внезапно взорвалась артиллерийским залпом. Но вспышки и грохот выстрелов сразу же подсказали ему, что стреляющий находится далеко, слишком далеко, чтобы видеть «Новик» и наводить по нему орудия. И тут же Беренс увидел далекий свет, луч прожектора. Никакой сумасшедший не стал бы пытаться нащупать его эсминец на таком расстоянии, а это значит, что «Новик» пока не открыт неприятелю, но впереди кто-то с кем-то сражается.
Эсминцы, ушедшие с «Новиком» в ночной рейд? Крайне сомнительно, чтобы они успели так обогнать Беренса. Кто еще? Быть может, канонерки из дозора, или же из тех, кто ходил днем обстреливать захваченные немцами берега?
А бой впереди разгорался не на шутку. Прожектор погас, но теперь огонь вели уже три корабля, причем два из них находились едва ли не прямо по курсу «Новика». И они были не так далеко, как показалось Беренсу вначале, спустя какие-то минуты они сойдутся со сражающимися вплотную.
— Два румба вправо! Ход – полный! – распорядился Евгений Андреевич. Вот сейчас уже не было никакого смысла экономить нефть, и эсминец рванулся вперед ровно и мощно, словно орловский рысак по наезженной дороге.
Ход схватки был вполне ясен. Корабль, начавший бой, загорелся, и в свете пламени Беренс опознал крейсер «Аугсбург». Он напал на какой-то русский корабль, может быть – на канонерскую лодку, надеясь быстро уничтожить ее своими скорострелками, но неожиданно для себя попал в два огня и теперь терпел поражение. Судя по повреждениям, полученными крейсером, по нему работали из многих стволов и Беренс поздравил себя с тем, что угадал правильно. «Аугсбург», или какой-то его близкий родственничек воюет сейчас против двух канонерских лодок, скорее всего – «Грозящего» и «Храброго». Эти старички сегодня ходили в дозор, и они несли тяжелую артиллерию. Может и не они, конечно, потому что в море сейчас и «Гиляк» с «Корейцем», но у тех пушки куда скромнее – даже в два огня им крейсера не одолеть.
Из рубки показалась голова, и голосом лейтенанта Федорова взмолилась:
— Евгений Андреевич, прикажете…
— Не прикажу! – отрубил Беренс. Понятно, что артиллеристам хочется принять участие в разгроме вражеского крейсера, но… Собственно говоря, Беренс пока и сам не понимал, что ему делать. Идти в торпедную атаку на «Аугсбург»? Можно, но похоже было, что канонерки разберут его на запчасти и без помощи эсминца. Какой смысл тогда тратить торпеды? Может, кивнуть Федорову, чтобы тот поддержал канлодки из своих четырехдюймовок? Но что если крейсер ответит и повредит «Новик»? Прощай тогда ночная охота. Беренс про себя хмыкнул – на самом деле, конечно надо бить «Аугсбург» торпедами, современный легкий крейсер очень даже лакомая цель для эсминца. Канонерки – слишком уж маленькие кораблики, сейчас счастье на их стороне, а через две минуты все может поменяться, так что… Но какое-то непонятное предчувствие останавливало Евгения Андреевича, почему-то ему казалось, что правильнее будет еще некоторое время изображать таинственного невидимку, о присутствии которого никто не догадывается.
«Да что не так-то?» — спрашивал Беренс сам у себя: «Были бы тут другие немецкие корабли, давно уже поддержали «Аугсбург» ог…»
И в этот момент командир «Новика» едва не подпрыгнул повторно, потому что прямо по курсу и не далее, как двух-трех милях от него, ночь расцвела многочисленными вспышками выстрелов тяжелых орудий.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Дредноут!»
Беренс молчал, обуреваемый ужасом и восторгом. Ужасом от того, что сотворила мощь германского корабля с русскими кораблями – буквально в три залпа тевтон расправился с обоими. «Новик» пересек курс одной из них, когда вторая уже тонула, да и первой оставалось совсем немного. На секунду Беренс почувствовал на себе пристальный взгляд – но в этот миг на месте мостика канонерки распустился бутон оранжевого огня и ощущение пропало. Зрелище гибели людей всегда страшно, а здесь русские экипажи столкнулись с воистину необоримой силой: сопротивляться или бежать от такого противника канонерские лодки не могли. Им оставалось только умереть с честью, и на какой-то миг командир «Новика» вновь почувствовал себя на палубе бронепалубного крейсера «Варяг», идущего в неравный бой с эскадрой Сотокичи Уриу. Вот только чувства обреченности и близко не было: своей гибелью русские корабли указали «Новику» цель, о которой любой миноносник мог только мечтать. Как и в тот день, в Чемульпо, Беренс шел в бой против многократно превосходящих сил противника, но сегодня он был охотником, а не дичью, и азарт горячил кровь.
Евгений Андреевич выругал себя за глупость – задержав взгляд на горящем русском корабле, он теперь куда хуже видел в темноте, как это случается с каждым человеком, вышедшим из ярко освещенного помещения в сумрак ночи. Он специально отвернулся в темноту, чтобы зрение побыстрее восстановилось, но успел заметить тени, скользнувшие на фоне «Аугсбурга». Вражеские миноносцы! Сердце готово было вырваться из груди, в предвкушении успеха.
«Крупный отряд» — думал про себя Беренс: «Головным шел легкий крейсер, за ним – миноносцы и, собственно, дредноут. Когда начался бой, немцы, естественно, не понимали кто им противостоит, и в каких силах, поэтому бросили миноносцы вперед. И тут выхожу я, наперерез их курса, между «Новиком» и их дредноутом сейчас никого, а они меня пока не видят…». Евгению Андреевичу захотелось плюнуть через левое плечо, чтобы не сглазить свою удачу, но это было бы уже чересчур. Так что он опустил руку в карман, где лежал портсигар, отделанный мореным дубом и трижды стукнул подушечками пальцев по деревянным плашкам.
— Торпедная атака!
«Новик» несся в темноте, разрезая волну, но где же цель? «Да бахни же ты еще раз!» — умолял его про себя Беренс, потому что ему нужно было уточнить позицию вражеского корабля. На мгновение ему стало немного не по себе от своих же мыслей, ведь очередной залп гиганта, который он так желал, принесет очередную порцию смерти морякам «Грозящего» и «Храброго». Но… без «подсветки» атаковать неприятеля будет крайне затруднительно.
Вражеский корабль внял мольбам Евгения Андреевича, дав очередной залп и море встало на дыбы перед рвущимся в атаку эсминцем. Сзади что-то грохнуло, но не слишком громко, и Беренс, обернувшись, увидел черную дырку от снаряда, пробившего переднюю трубу и улетевшего, не разорвавшись.
— Бойтесь мечтать, мечты иногда сбываются – пробурчал под нос Беренс. Не хотел, чтобы стреляли по беспомощным канонеркам? Ну так получите и распишитесь. А секунды спустя обнаружился и черный силуэт дредноута, оказавшегося совсем близко и чуть правее курса «Новика».
— Влево, восемь румбов! Минеры, стрельба по готовности! – взревел Евгений Андреевич.
Дело оборачивалось нехорошо – словно услышав мысли Беренса, немцы обнаружили его корабль и, перестав обстреливать гибнущие канлодки, перенесли огонь на него. Продолжай он сближение – и следующий залп разорвет «Новик» на куски, потому что они уже сильно сблизились и на такой дистанции немцы не промахнутся. А вот его минеры… Сказать совсем сложно. Торпедный удар точен, когда понятны курс, скорость и маневр цели, и расстояние до нее, а сейчас, впотьмах, понятно ничего не было.
«Новик» накренился, входя в разворот едва ли не на полной скорости, и это спасло его от очередного германского залпа, снаряды которого рухнули правее эсминца и за его кормой – видно на дредноуте совсем на разобрали маневра. Но вот корабль лег на боевой курс и выпрямился: и тут же, через какие-то секунды глухо грохнули вышибные заряды – все двенадцать торпед «Новика», выброшенные из аппаратов, устремились к противнику
— Восемь румбов влево!
Ходу, ходу, ходу! Попали или нет, сейчас только скорость может спасти корабль от убийственной точности германских артиллеристов.
На головном «Нассау» слишком поздно обнаружили приближающийся к ним русский эсминец, но отреагировали по уставу: немедленно перенесли на него огонь, пытаясь сорвать атаку, а как только «Новик» повернул – дредноут, дав полный ход, покатился вправо, подставляя торпедам винты. Казалось бы, «Нассау» страшно рискует, но только такой маневр давал реальные шансы на спасение. Увернуться от росчерков стремительных торпед в ночи было невозможно, зато мощный поток, рождаемый винтами «Нассау» вполне мог отшвырнуть нацелившуюся на него смерть. Так и вышло – то ли сработал германский расчет, то ли русские минеры взяли неправильный прицел, но ни одна торпеда в «Нассау» не попала, хотя сигнальщики ручались, что видели след в опасной близости по левому борту.
А вот идущему за «Нассау» «Рейнланду» не повезло. Там не сразу сообразили, что произошло и по кому стреляет «Нассау» — «Новик» выручило то, что сам он не открывал огня и с «Рейнланда» его просто не увидели. Поэтому, когда «Нассау» вдруг покатился вправо, на следующим за ним дредноуте решили, что тот не желает чрезмерно сближаться с горящими русскими кораблями, и собрались повторить маневр флагмана, дойдя до точки его разворота, а пока продолжали идти прежним курсом — прямо под русский удар. Затем сигнальщик все же заметил «Новик» на фоне полыхающего «Грозящего» и «Рейнланд» немедленно повернул, но все-таки не успел: одна из торпед ударила корабль прямо под носовую башню.
Нестройное «Ура!» грянуло на «Новике», когда за его кормой вдруг раздался гул подводного взрыва – даже в темноте был виден гигантский гейзер, взметнувшейся в ночное небо. Правда, в кого же они все-таки попали, на эсминце понять не смогли.
ГЛАВА 28
Николай стоял неподвижно, а вокруг него замерли остальные офицеры. В боевой рубке повисло тягостное, траурное молчание. Глаза у всех смотрели в пол, и все почему-то были одеты в черное рабочее.
Эскадра не приняла боя и возвращалась в Гельсингфорс.
Огромные дредноуты медленно брели, расталкивая свинцовые волны, словно даже съёжившись в размерах и утратив могучий и властный вид. Крейсера, словно прячась от стыда, скрылись в тумане, в котором едва угадывались их силуэты. Эскадренные миноносцы теперь напоминали не борзых океана, а дворняжек, поджавших хвост и уползающих в конуру.
Вдруг на траверзе головной «Полтавы» море забурлило, сквозь пенные волны проступило перекрученное, ржавое железо и всплыл огромный, вымазанный илом и облепленный водорослями остов. С удивлением и ужасом Николай понял, что перед ним «Петропавловск», броненосец, взорвавшийся на японской мине в русско-японскую войну. На нем погиб адмирал Макаров и Николай, содрогаясь, ожидал увидеть восставшего покойника, но нет! На чудом уцелевшем мостике стоял… памятник Степану Осиповичу с Якорной площади, что перед Морским собором. Огромная бронзовая фигура адмирала указывала сейчас перстом своим прямо в лицо Николаю, но кавторанг откуда-то знал, что так сейчас видит Макарова каждый на эскадре. Вдруг, словно по единой команде, на всех кораблях Андреевские флаги соскользнули по фалам вниз – вместо них развеваясь по ветру, медленно поднимались «глаголи». Николай с трудом перевел взгляд со всплывшего броненосца на идущий впереди линкор – и с удивлением увидел, что буквы его наименования вдруг расплылись, а затем составились в совершенно иное слово: вместо «Полтава» корму дредноута «украшало» новое имя: «Брандвахта»
Неожиданно плечо прострелила боль, и Николай открыл глаза.
— Скоро светает – улыбнулся ему вахтенный лейтенант. Улыбка получилась весьма напряженной, да и странно было бы ожидать другого.
На закате сосредоточившиеся у Уте корабли: четыре дредноута, четыре легких крейсера и девять эсминцев выбрали якоря и двадцатиузловым ходом пошли к Моонзунду. Ночной переход был опасен, потому что в любой миг можно было наткнуться на вражеские патрули – спать было разрешено, но на боевых постах. Николай не делал для себя исключения, задремав прямо в боевой рубке «Севастополя», которая, надо сказать, для «отработки взаимодействия уха с подушкой» предназначена была мало. От этого, верно, и приснился кошмар. Ну привидится же такая дрянь!
Немного времени еще оставалось, и Николай быстро спустился вниз, чтобы привести себя в порядок после сна. Управившись и глотнув на ходу кофе, приготовленного для него верным Кузяковым, кавторанг быстро вернулся в рубку.
Для эскадры ночь прошла спокойно – то ли немцы не сочли нужным развернуть густую цепь дозоров, то ли русским кораблям нешуточно повезло. Но сейчас… сейчас все на волоске. Стрелки часов неумолимо отсчитывали последние минуты до рассвета, и когда солнечный лучи разгонят ночную мглу, станет ясно, кто сегодня переживет этот день, а кто – нет.
Если план командующего увенчается успехом, то эскадра обрушится на уступающего в силах, не ожидающего ее появления врага и сокрушит его. Если же все это ловушка немцев, то сейчас мы налетим на превосходящую мощь и сами будем разгромлены. Орел или решка? Пан или пропал?
Николай потянулся, не поднимая рук, и осмотрелся вокруг себя – все было подготовлено к немедленному бою, в том числе и его заведование – пока он отлучился, его лейтенант в центральном «прозвонил» башни и плутонги. Что ж, они готовы, но предрассветная хмарь пока еще надежно скрывала противника, да и наши собственные корабли тоже. Маштаков видел корму «Полтавы» впереди и нос «Гангута» позади, а на правом траверзе миноносец, и все. Вот сейчас засветлеет на горизонте, и темнота вокруг посереет, а затем исчезнет без следа, тогда уж…
Как-то внезапно, рывком, пришло понимание, что все это всерьез, что здесь, быть может уже всего в нескольких милях враг, который не отступит и будет драться до последнего. Соединение, которое привел к Моонзунду фон Эссен превосходило по своей мощи все три эскадры, что Россия выставила против Японии в прошлой войне, вместе взятые. Но немцы, даже если удастся застать их врасплох – тоже огромная сила, которая не капитулирует и не захочет умирать без боя.
До сегодняшнего дня Николай участвовал лишь в одном морском сражении, в Цусимском, страшном как по масштабу, так и по своим результатам. Но то, что должно было вот-вот начаться, грозило оставить Цусиму далеко позади, в том числе и по потерям тоже. Душу кавторанга разрывало на части торнадо мыслей и чувств: страх перед смертным боем (а кто его не испытывает?) и кипящий в жилах огонь его предвкушения, желание смыть цусимский позор и опасения его повторения, уверенность в своих силах и боязнь фатальной ошибки, стремление взять с врага кровью за погибших друзей и сожаления о тех, кто не переживет сегодняшней битвы. Все это было несвоевременно, перед глазами крутился невнятный калейдоскоп картин из прошлого и фантазий ближайшего будущего, но не было и намека на ясность сознания, которая сейчас ему ой как нужна. Требовалось взять себя в руки и кавторанг сделал то, чего не делал по-настоящему уже давным-давно. Он обратился к Богу, проговаривая про себя слова знакомой с детства молитвы:
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него.
Николай никогда не был особенно стоек в вере, о чем иной раз сожалел, а иногда ему казалось, что никакого Бога нет и вовсе. Но сейчас ему очень хотелось, чтобы Он все-таки был. И кавторанг сосредоточился на том, что говорил сейчас его внутренний голос, стараясь выбросить из головы суетное и вникнуть в смысл каждого произносимого им слова.
— Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его.
И вновь противоречивые ощущения смешались в душе капитана второго ранга: легкий стыд от своего эгоизма, потому что о вере своей он вспоминает только в минуту нужды или смертельной опасности, но тут же по грани сознания, еще и стыд от того, что не может справиться со своими чувствами сам и вынужден обращаться за поддержкой к Господу. Но все это лишнее, и Николай оттолкнул от себя оба этих чувства. Он не знал, слышит ли его Господь, но понимал, что не должен сейчас предаваться гордыне или самоуничижению. Обращаясь к Господу, он вверяет себя Ему и принимает Его суд по делам своим.
— Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши.
На Николая нисходило спокойствие, его тревоги таяли в наполняющем его ощущении мира.
— Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия.
Ощущение любящего внимания и заботы, осознание великой силы, разделившей с ним сейчас его тревоги и – чувство великого освобождения, понимания, что не Николай, а Он несет на себя груз, который кавторанг самонадеянно водрузил на свои плечи. Что бы ни случилось – все в руке Его и потому нет причины опасаться будущего. Все, что от Николая нужно сейчас – исполнить свой долг, и он в состоянии это сделать, потому что Господь в милости своей никогда не дает испытания, превосходящие силы человеческие. Николаю всего и нужно было сделать все, что он может, а в остальном положится на Господа.
— Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
Вместо урагана ненужных, мешающих чувств, страхов и ярости — кристальная ясность мысли и бодрость, как будто всю ночь предавался сладкому сну в пуховой постели. А еще – ощущение того, что ты только что прикоснулся к чему-то невыразимо прекрасному и чистому, такому, что не вообразить человеческим умом. Воспоминание не оставляет чувства потери или грусти: ты знаешь, что там, где ты только что был, тебя любят и ждут: эти двери для тебя всегда открыты.
Николай перекрестился. Бестужев-Рюмин, хмуро глядевший до этого в смотровую щель, бросил понимающий взгляд на своего старшего артиллериста: воистину, кто в бой не шел, тот Богу не молился!
Светало. Взору Николая открывались сейчас корабли эскадры – вот уже «Полтава» виден полностью, а вот и показались развернутые строем фронта крейсера головного дозора. Но… что это за…? Он что, все еще спит что ли?! Кавторанг зажмурился и протер глаза руками – на фалах крайнего «Адмирала Невельского» поднимался… тот самый «Глаголь», который с некоторых пор словно преследовал кавторанга. И, словно в насмешку над Николаем, следующий «Глаголь» пополз вверх по фалам «Полтавы». Не веря самому себе кавторанг вскинул бинокль и… чуть не рассмеялся.
Сам по себе «Глаголь» действительно обозначал брандвахту, но лишь в том случае, если он поднят один. А в Российском императорском флоте для передачи сигналов используются сочетания двух и даже трех флагов. И сейчас под узким и синим «Глаголем» на ветру полоскалось еще одно полотнище.
Это – не брандвахта.
Это — сигнал: «Вижу противника!»
А затем башни «Полтавы», до того стоявшие по-походному, пришли в движение, разворачивая тяжелые орудия на левый борт.
***
Контр-адмирал Гадецкий чувствовал себя омерзительно. Командующий первой эскадрой хохзеефлотте в этой операции подчинялся непосредственно Шмидту, и вместе с ним должен был стеречь русские дредноуты, пока старые броненосцы прорываются в Рижский залив. Так оно и было, но после неудачи четвертой эскадры командующий решил направить на штурм Ирбен все четыре дредноута типа «Нассау». Весь второй дивизион, на котором сейчас держал свой флаг Гадецкий. До начала операции его флагманским кораблем был «Остфрисланд», но сейчас на нем разместился сам Шмидт со своим штабом, и Гадецкий вынужден был переехать на «Позен». Что же, полученный приказ вполне его устраивал, так что контр-адмирал предвкушал славный бой и победу над не в меру упорными русскими, но… все пошло немного не так, как он планировал. Совсем не так.
Эрхард Шмидт дал необходимые указания, приняв адмиралов и командиров кораблей в апартаментах «Остфрисланда», но после совещания попросил Гадецкого задержаться:
— Дорогой мой контр-адмирал – сказал ему командующий:
— Я очень хочу, чтобы не возникло никаких неясностей, и потому повторяю еще раз. Вы можете вломиться в Рижский залив в первый же день операции, но быть может, Ваша операция растянется на два или даже три дня. Это не так уж важно, времени у нас пока еще достаточно. Когда Вы протралите проходы в Ирбенской позиции, Вы, безусловно, вправе сами решать, вводить Ваш дивизион в Рижский или не вводить. Но вот что я Вам делать категорически запрещаю – разделять Ваши силы. Вы можете ввести в Рижский все четыре Ваших дредноута, или же оставить их у прохода в Ирбенах снаружи. Но ни в каком случае Вы не должны разделять линкоры между отрядами!
— Понятно, что Вы не поведете сразу четыре дредноута на штурм Ирбен одновременно – это невозможно, да и не нужно. Но как только Вы расчистите проходы – объединяйтесь! Поймите, я жду и надеюсь на выход в море эскадры фон Эссена и потому буду держаться с первым дивизионом Вашей дивизии поодаль. Если Вас атакуют русские, вчетвером Вы продержитесь до моего подхода. Если Вы войдете в Рижский, а русские придут, я появлюсь и свяжу их боем, а Вы выйдете из Рижского и поможете мне их уничтожить. Но если Вы разделитесь и отправите часть линкоров вглубь Рижского залива, Вас разобьют по частям, и ни я, ни Хиппер не успеем к Вам на выручку. Вам ясно?
Гадецкому ничего не оставалось, как взять под козырек. Надо сказать, что ему импонировала спокойная, непреклонная рассудительность Эрхарда Шмидта и он полностью соглашался с командующим: разделяться было нельзя. Он и не собирался этого делать, но…
Но одна мелочь наслаивалась на другую и в итоге все пошло наперекосяк. Русские сражались ожесточенно и тральный караван понес изрядные потери. Гадецкий мог бы и отложить операцию, завершив ее на второй день, но ближе к вечеру стало очевидно, что Ирбенская позиция уже почти пройдена. Несмотря на потерю двух броненосцев, русские не смогли всерьез затянуть операцию: более чем за час до заката группа прорыва с «Нассау» и «Рейнландом» вышла на чистую воду. Но с другой стороны упорство русского командующего в обороне привело к тому, что до темноты времени у контр-адмирала осталось совсем в обрез. Все же его должно было хватить, и Гадецкий, державший свой флаг на «Позене», повел оставшиеся два дредноута по протраленному фарватеру, на всякий случай пустив вперед легкие крейсера. «Всякий случай» наступил примерно на середине пути. Оказалось, что тральный караван вовсе не так уж хорошо выполнил свою работу, так что идущий впереди «Вестфалена» «Бремен» с оглушительным грохотом налетел на пропущенную тральщиками мину. «Позен» и «Вестфален» оказались посередине фарватера, на котором присутствовала как минимум одна невытраленная мина, а до темноты оставалось всего ничего!
Там, где есть одна мина, найдется и вторая, а проверять правдивость этого тезиса днищами дредноутов было бы откровенной глупостью. Но разворачивать тральный караван и пытаться провести линкоры за тральщиками в темноте, было бы, пожалуй, еще большей глупостью: много ли вытралишь ночью, когда не видно ни зги? Без крайней на то необходимости на фарватер не следовало соваться до утра. Но это означало нарушить приказ командующего, и разделить линейные корабли, отведя «Позен» и «Вестфален» на исходные позиции. И так нехорошо, и эдак плохо, но у Гадецкого оставались минуты на принятие решения.
Контр-адмирал не был глупцом. Он понимал, что самые правильные приказы иногда невозможно выполнить в силу непредусмотренных обстоятельств, и не во всяком случае следует разбивать лоб о стену, пытаясь выполнить невыполнимое. На то он и командир, чтобы понять изменившиеся обстоятельства и отреагировать адекватно. Гадецкий обдумал возникшую проблему и все же пришел к выводу, что риск подрыва на мине при ночном форсировании куда как превышает риск внезапной атаки русских. Их командующий никогда не выводил в море свои дредноуты, так с чего бы ему это делать сейчас? Они не рискнули атаковать броненосцы четвертой эскадры, так как же они полезут на рожон дредноутов хохзеефлотте? А даже если и полезут, то что ж с того? Маршруты русской эскадры перекрыты завесами миноносцев и легких крейсеров, более того, линейные крейсера контр-адмирала Хиппера находятся там же. Если русские все же рискнут выйти в море, они будут обнаружены, а тогда Гадецкий попросту отступит, отведя два оставшихся под его рукой дредноута к главным силам Шмидта. В темноте русские никогда его не найдут. Что же до «Нассау» с «Рейнландом», то они смогут позаботиться о себе сами, ведь если фон Эссен сойдет с ума и попытается вести свою эскадру в Рижский, он окажется в том же самом положении, в котором находились немцы в день прорыва. Русским придется медленно ползти по фарватеру под огнем двух дредноутов… а потом подойдут корабли Эрхарда Шмидта, и ловушка захлопнется.
Таким образом, взвесив все «за» и «против» Гадецкий пришел к выводу, что разделить корабли на ночь будет меньшим злом, и «Позен» с «Вестфаленом» остались ночевать перед входом в Ирбенский пролив.
Он разрешил прорвавшимся «Нассау» и «Рейнланду» свободную охоту, при условии, что к рассвету оба линкора вернутся к протраленному фарватеру. Что до «Позена» с «Вестфаленом», то контр-адмирал опасался ночных атак миноносцами и с большим удовольствием поставил бы свои дредноуты на якорь, защитив их противоминными сетями и патрулями миноносцев. Но в таком случае, при появлении русской эскадры ему пришлось бы тратить время на то, чтобы дать ход, и Гадецкий предпочел провести ночь, медленно фланируя чуть мористее входа в Ирбенский пролив и пребывая в полной боевой готовности. Ночь прошла спокойно, никаких миноносцев не было, но и к утру контр-адмирал не почувствовал облегчения. Наоборот, предчувствия чего-то нехорошего давили сердце все сильнее и сильнее, и Гадецкий рассердился сам на себя. Еще каких-то несколько минут, подумал он, глядя на стремительно сереющий горизонт, и взошедшее солнце разгонит предрассветный сумрак, а вместе с ним — и все его опасения.
Германский адмирал рассчитал все правильно. Не учел он только одного – феноменального везения русской эскадры, таинственным образом проскочившей сквозь линии германских дозоров. И когда первый солнечный луч нежно коснулся сонных волн Балтийского моря, Гадецкий увидел причину своих опасений не далее четырех миль от себя, аккурат на траверзе «Позена». Прямо в лицо контр-адмиралу смотрели сорок восемь жерл тяжелых русских двенадцатидюймовых орудий, а шестнадцать одиннадцатидюймовых стволов, из которых он мог бы им ответить, еще даже не были развернуты в сторону неприятеля.
И тут командующий первой эскадрой дредноутов хохзеефлотте внезапно успокоился. Все, что ему теперь осталось – это застрелиться, но какой в этом смысл, если русские прямо сейчас сделают всю работу за него?
