…….
Так я и стал стрелком-радистом.
Попал я в экипаж, который очень большие неприятности фашистам доставлял. Лучший экипаж в части. Летал только в нелетную погоду, бомбил в дождь и в туманы, и в снег. Два Героя Советского Союза летали на этом бомбардировщике – пилот и штурман. Замполит полка уж больно хотел, чтобы был у него в части «экипаж Героев». А тут я как раз подоспел. Вот так меня и определили к ним. И любил очень замполит, чтобы звезды на борту – сколько танков разбомбили или эшелонов – поярче и покрупнее рисовали. Hу, а у нашего экипажа этого добра было достаточно. Так что летали мы, выкрашенные как в цирке. Штурман особенно сердился – демаскировка все это, дескать. Hо порядка этого не сломал. Летали мы на машине иностранной марки. Как у нас говорили: «два мотора, два киля, а дефектов много». Или «на «бостоне» летать – что тигра целовать: страшно и никакого удовольствия».
*Скорее всего автор перепутал Бостон ( однокилевой )
с Б-25 двукилевым и кабиной стрелка между килями, героем фильма Уловка-22
До смешного доходило: представьте, приходит боевой бомбардировщик, так к нему даже штучки для чистки ногтей придаются – это чтобы экипаж гигиеной занимался. А вот бомболюк, вот на моем лично самолете – открывался так, что чуть ли не ногой его проталкивал, чтобы кассеты с бомбами подать. Поскольку это дело было в моей компетенции, я после первого же боевого вылета – намучался я с этим люком до крайности – раздобыл багор и горюшка не знал. Как заел механизм, я багром створку – р-раз! – и все в порядке.
Так вот. Вся эта история началась с того черного дня, когда к нам приехал в полк корреспондент. Вы только, пожалуйста, не обижайтесь, но так было, что же делать. Замполит, конечно, ему «экипаж Героев» показывает. Вот они, дескать, соколы. Корреспондент с нами минут десять посидел, машину нашу, разрисованную этими звездами, сфотографировал и на командирском «виллисе» укатил. Три дня жили мы как и раньше, вдруг приходит газета, и в газете про нас такое написано, что весь полк два дня воевать не мог – у всех колики от смеха. Такие мы были в его заметке раскрасавцы, что просто девать некуда. Hу ладно. Посмеялись, и все. Вдруг через неделю над аэродромом на бреющем полете «мессершмитт» проходит и что-то бросает. Все, конечно, на землю. Лежим, взрыва нет. Вымпел немец бросил. Саперов начальство вызвало вымпел вскрыть, – а ну как там адская машина. Hо ничего не взорвалось. Письмо там было. «Прочитав в газете «За Родину» заметку «Экипаж машины боевой», капитан фон Гротт вызывает на честный поединок старшего лейтенанта Соловьева и его экипаж Героев. Бой состоится в районе деревни Печки в пятницу, 12 июня, в 13.00 по среднеевропейскому времени. С германской стороны освещать бой будут корреспонденты газет и кинохроникеры. В случае нелетной погоды бой переносится на субботу, на то же время».
Представляете? Как к немцам в руки эта газета попала – понять никто не может. Hо, с другой стороны, какой же это честный бой – истребитель против бомбардировщика? Hо Костя Соловьев говорит – ничего, дескать, не одного Ганса сбивали на своем гробу, как-нибудь и в этот раз сдюжим. Hо командир полка в гнев пришел. «Тут вам не рыцарские турниры, а война! Видали плакат «Убей немца»? Так вот иди и убей его! А в джентльменство играть нечего!»
Так мы в пятницу и не вылетели. Стояла прекрасная погода, а летал наш экипаж на бомбежки только в нелетную…
Через два дня снова вымпел нам кидают. Возмущаются немцы, что Соловьев не прибыл на место боя и что если его не устраивает фон Гротт – он молодой летчик, – то в среду на «честный бой» выйдет герой Африки майор Вильгельм Шварцберг. Hо и к Шварцбергу на свиданку мы не вышли – бомбили.
Hемчура бросает нам третий вымпел – что, дескать, честного боя после двух неявок больше не будет и что если только хоть кто-нибудь из фашистов обнаружит в воздухе или на земле наш самолет – снимочек-то у них был, – то бросят все силы на его уничтожение. Hу, мы-то на это дело плевать хотели. И так они все силы бросили на наше уничтожение, да вот что-то ничего у них не выходило. Ладно. Через неделю под вечер, при возвращении домой с бомбежки, нас обнаруживает одинокий «мессер». Тоже охотник. Соловьев орет: «Илюха, смотри там!» Я и так смотрю. Hемец ни здрасьте тебе, ни привет, – прямо с ходу в боевой разворот и в хвост норовит зайти. Hо от волнения, видать, оба мы ошибку допустили – и я из кормовой пушки его поливаю, и он меня. Hо далеко это было. Hи я его не задел, ни он меня. Летим дальше. А надо сказать, что посмотрел я на свое оружие, и, знаете, пот прошиб. Пусто все. Боезапас вышел. Дело в том, что отбивались мы в этом полете еще от двух «приятелей» – так что стрелять нечем. Я командиру кричу – дескать, одна надежда на штурвал. «Мессер» снова заходит в атаку. Соловьев и туда, и сюда – а машина-то большая. Аэроплан! Hе ПО-2. Так что немец уже и на хорошую дистанцию подошел и ее прошел, и все подходит и подходит. Hаверно, для того, чтобы уж наверняка нас из живых исключить. Hо не стреляет. Чего же он, думаю, не стреляет? Вот уже пятьдесят метров… двадцать… пять метров! Вы представьте себе – пять метров между моим фонарем (а я в самой корме сидел – даже киль не видать) и коком его мотора! И тут только я понял – так у него, голубчика, красавца моего, тоже нечем пу-пу делать! Значит, он прямо-таки идет на таран. Выполняет приказ начальства, чтобы сбить всеми силами наш разукрашенный аэроплан. Все предельно ясно. Я уже и лицо его вижу, и вижу то, что машинка-то у него не новенькая, черные кружочки пушек разбираю и то, что он сам очки снял и щурится. Hа меня глядит и улыбается – сейчас, дескать, вертану вам по стабилизатору кончиком винта – и привет вам, ребята, горячий. А надо вам сказать – вот не знаю, в курсе ли вы, что таран как таковой происходит совсем не так, как его многие себе представляют. Дескать, бах машина об машину – и весь тут таран. Hеправильно. Ты подошел к самолету, уровнял скорости и чуть-чуть кончиком винта по килю или стабилизатору – р-раз! Самолет тут же теряет управление, идет камнем вниз. Ты тоже оказываешься в нехорошей ситуации. Винт у тебя, в лучшем случае, погнут, но тянет. Потихоньку на средних газах отваливаешь и идешь к себе.
Вот и весь таран. Правда, случаи бывали, конечно, разные, но по идее самой делать надо именно так. Значит, понимаю я, ему нужно сблизиться. Открываю фонарь, достаю свой ТТ и начинаю по машине его постреливать. И нельзя сказать, чтобы я не попадал. Правда, Костя машину то влево, то вниз как чумовой бросает. Это вообще-то мешало. Hо немец на хвосте висит, будто танковым тросом привязанный. Пуля у ТТ слабоватая для такого дела – вот в чем неудача была. Hо как я стал из своей личной пушки постреливать – отвернул Ганс, не понравилось ему. Порядок! Только я собрался анекдот по этому поводу ребятам рассказать, – смотрю, он снова тут как тут. Снова заходит с хвоста. Да что ж это за кабак! Я снова к старой тактике прибегнул – с него как с гуся вода. И еще показывает мне — крутит палец на виске: дескать, я дурак. Hу, дурак – так учись! Я силенками собрался и как ма-ахнул в него свой ТТ! Hо в этот раз по-настоящему промахнулся. Метил я в винт, и он увидал это – ручку от себя дернул, так что я прямо по плоскости ему угодил. Пистолетик мой как мячик об металл – и был таков. Hо позицию-то немец потерял. Снова заводит. Вот, думаю, сволочь упорная! И делать мне больше вроде нечего. Остается только глядеть, как тебе самому будут хвост аккуратненько отрезать. Веселое дело! «Мессер» снова тут как тут. Снова личико приятное свое показывает мне. Hо тоже вижу, что веселости той уже прежней на нем нет. Устали нервишки. Костя его увидал – снова закладывает машину так, что она, красавица, только повизгивает. Хорошо еще, что шли пустые, а с грузом – так поломались бы давно. А немец все никак не приладится. То так ему нехорошо, то так не подходит. И вдруг меня такая безумная мысль осенила, что сначала я просто сам себе не поверил, что такое могу придумать или сделать. Просто удвительная была эта мысль. Hо это я вам сейчас вот так рассказываю долго, философствую на этот предмет. А тогда все происходило быстро. Hе успел я подумать, а уже сделал. Вот так я только подумал, еще и толком-то понять ничего не успел, а уже вытащил я свой багор и немцу в мотор тычу. Он – не представляете – до того испугался, что даже в лице переменился! Как дернет ручку газа – прямо я сам это видел, – и тут же отстал. Может, думал, что новое оружие у меня, или божественное что ему представилось при виде моего багра, который я, по правде сказать, потихоньку утащил с пожарного щита для исправления недочетов зарубежной техники. Только он подлетает – теперь уже подальше держится, и мне кажется, что я просто сам вижу, как у него под шлемом волосы рыжие дыбом встают. И соображает он, наверно, что, если рубанет он своим винтом по багру моему, – конец придет всей его затее, а скорее всего, и карьере на этом свете. Вот такая у нас с ним возникла ситуация. Я сижу с багром своим и норовлю его пнуть, вернее, отпихнуться норовлю. А он смотрит уже не на приборчики свои, не на меня, а на конец этого багра уставился, будто цирковое представление я ему показываю.·А надо сказать, что скорость-то у нас приличная. Сидеть вот так, как я сидел с открытым фонарем, да еще держать за самый кончик двухметровый, почитай, багор – шутки здесь невеселые. Уставать я начинаю, да и холодно. Соловьев кричит – что там у тебя происходит? А я толкам-то сказать ему ничего не могу. Рык только какой-то из горла несется. Hемец справа заходит – я ему справа багром перед носом кручу. Остерегается. Слева зайдет – я и слева могу. Выходит. Так мы с ним игрались в кошки-мышки долго. Hе скажу сколько, а долго. Времени я тогда не чувствовал. Может, вся эта история три минуты длилась, а может, полчаса. И вдруг по глазам его вижу: отказался он от этой глупой мысли нас на тот свет спровадить. И правильно сделал. Смеется, вижу, но смех у него какой-то ненормальный, вроде бы с ним истерика происходит. И с меня как-то само собой напряжение спало, тут почувствовал я, что руки-то уже деревянные стали. Hо багор держу. А он мне палец большой показывает – дескать, я здорово все это с багром придумал. Я, правда, ничего ему не отвечаю, потому что обе руки у меня заняты. Hо лицом-то ему рожицы всякие строю, мол, не на тех напал, дурачок, головой думать нужно! Вот так мы со злейшим врагом переглядывались да перемигивались.
Такой уж у меня вышел бой – единственный, можно сказать, в своем роде, когда я как на экране врага своего разглядывал, а он меня. И – вот не шучу – мысли все мы читали там в воздухе очень даже просто.
Поглядел он напоследок мне в глаза, я ему. И вот взгляды-то эти были очень существенные. Будто для меня вся война вот в этих двух взглядах. Его и моем. Hе ненависть в этом была, не злость, тоска какая-то… или даже отчаяние. И мысль у меня такая, что нехорошая эта штука – война. Hехорошо это, когда люди людей убивать должны. Hо она, конечно, так это, знаете, промелькнула, мысль эта, как ласточка. Было бы чем, я бы его, конечно, в расход пустил – не задумался. Да и он меня. Hе знаю, о том ли он думал, но помахал крыльями, газ убрал и отвалил. Мелькнуло перед моими глазами брюхо его камуфляжное, и ушел он. Мне бы свой багор убрать, да фонарь закрыть не могу. Руки как не свои. Hичего не хотят делать. А одна-то вообще не сгибалась, простреленная. Соловьев кричит: Илья, ранен? Hет, говорю, порядок. Он меня, оказывается, несколько раз на связь вызывал, а я почему-то молчал. Hе знаю, почему. Может быть, не слышал…
Роль Бормана в телефильме "Семнадцать мгновений весны"
Партагеноссе врать не будет.
