Последнй полет «Варяга»

 

Возвращаясь к теме о развилке

…

 и обожаемый Николай Павлович в памятном декабре 1825 собрал арестованных заговорщиков в Малахитовом зале Зимнего, вышел к ним без охраны и гаркнул:

-Вам перемен надо? Либерте, эгалите? Чтобы вот так, разом? А не желаете ли, господа робеспьеры, по департаментам разойтись, по медвежьим углам проехаться, поднять Россию из дикости, в какой доднесь пребываем? Я бы и сам так-то рад — со знаменем и на баррикады! Только для вас это баррикады, а для меня — мусор, проезду мешающий. Вот мусор-то вы, герои, и разгребайте!

После сих слов по манию государя выскочили из коридора драбанты и вручили каждому из рыдающих от царского великодушия мятежников по символической метелке. И ведь помогло! Год спустя вернулся из далекой Читы князь Сергей Григорьевич Волконский, помолодевший, в бороде, привез полный и экономически обоснованный проект Транссибирской магистрали, зафырчали паровые еще бульдозеры, и в три года, всему миру на диво и посрамление…. Как это у Некрасова:

1

Командир БЧ-4 капитан-лейтенант Артемьев.

«Мая 21 дня 1904 г.
Порт-Артур, Луна.
Акт.
Сего числа нами, начальником Военно-космической инспекции контр-адмиралом Денисовым и главным инженером верфи капитаном первого ранга Флетчером, произведена поверка систем и механизмов связи и сигнализации крейсера первого класса Российского императорского флота «Варяг» на предмет готовности к автономному полету за пределы Солнечной системы.
Комиссия отмечает полную готовность и работоспособность всех штатных систем и механизмов. Вместе с тем предлагается, с целью повышения надежности и живучести, провести следующие работы…»
Артемьев потер глаза. Под веки будто песку насыпали. Когда в последний раз спал? Не так, чтобы лбом в кулаки — и пусть пятнадцать минут не трогают, а в койке, да до утра, да приняв перед сном — и после бани! — чарку померанцевой…
Всегда перед полетом аврал. Всегда.
Традиции флота.
Вот и с дооборудованием — спохватились…
Впрочем, времени все равно уже нет. Так что придется старенькому «вестингаузу» покрутить своими шариками еще разочек.
Он умный, «вестингауз», и все умеет — вот только чуть-чуть бы побыстрее управлялся…

Артемьев упрятал акт в красную кожаную папку с золоченой застежкой — там уже покоилась добрая дюжина подобных добрых пожеланий — и снял наушник телефона.
— Семенова-второго, — сказал он в раструб, — вызывает Артемьев.
— Слушаю тебя, — настоящим артиллерийским басом отозвался наушник.
— Не в службу, а в дружбу, Вика — у тебя не найдется, куда пристроить с десяток сигнальных торпед?
— По тебе уже потопталась адмиральская комиссия?
— Да. Но ты не ответил…
— Могу помочь только советом. Затолкай их в…
— Гардемарины, молчать!
— Так точно! Нет, Петенька, у меня матросы даже фляги с казенной теперь в кубриках держат — погреба забиты так, что не закрываются. Тройной боекомплект, шутка ли?
— А вот помнишь, когда к Сириусу-два ходили — у нас были навесные торпедные аппараты? Потом их сняли — но хоть что-то же осталось?
— Ничего не осталось.
— Ты эта точно знаешь?
— Точно.
— Ну, спасибо, Вика. У тебя комиссия завтра?
— Да, в семь утра.
— С Богом!
— Не расстраивайся. Ты же знаешь — они всегда городят напоследок, когда уже ничего не успеть сделать. Себе задницу прикрывают: предупреждали, мол…
— Да понимаю я… — с тоской сказал Артемьев и повесил наушник.
Наверное, Семенов прав: когда ничего успеть нельзя, да и не слишком обязательно успевать — лучше не делать судорожных движений… но рука сама сняла наушник, а губы произнесли:
— Фон Корфа. Вызывает Артемьев.
— Слушаю, Петя. Что у тебя? — голос фон Корфа был чуть живой.
— Яшенька, дело на сто тысяч: надо найти место для десятка сигнальных торпед. Пожелания адмиральской комиссии.
— Поднимаю… Они, пеньки трухлявые, пожелания пишут, а мы — летай… десять не получится, а для шести место есть — но на броне. Тебя устроит на броне?
— Меня, Яшенька, все сегодня устроит — хоть на буксире.
— Тогда сделаем так: в семнадцать ровно встретимся у четвертого шлюза. Или я сам приду, или Иртюга мой придет — ты ведь его знаешь? Покажем, где крепить и куда кабелюшечки тянуть — прочее, понятно, за тобой.
— С меня коньяк, барон.
— Сочтемся…
Сделано! Хоть что-то — сделано! Раз уж Яшка баран фон Корф прикладает руку — сделано. Трезвый и деловой барон — офицер что надо, но убереги нас, Боже, от фон Корфа пьяного…
И тут — неожиданно, не вовремя — грохнули колокола громкого боя, и голос старшего офицера крейсера Григоровича раскатился:
— Господам офицерам, свободным от вахт, собраться в кают-компании срочно!

Два часа на подбор хвостов! Взлет по тревоге — потому что где-то за орбитой Цербера патрульный миноносец засек новую комету!
Не нелепо ли?
Не лепо ли ны бяшеть братие…
— Повезло тебе, Вика, — сказал Артемьев, непочтительно обгоняя в коридоре Семенова-второго, кавторанга. — Накрылась комиссия.
— Вряд ли сие достойно радости, Петенька, — сказал Семенов. Не нравится мне все это.
— Странновато, — согласился Артемьев.
— Я многое могу понять, — продолжал Семенов, — но когда матросы узнают все на сутки раньше офицеров, когда капитан выдает лишь официальную версию… не понимаю.
— Подожди. О чем это ты?
— Вот видишь. После оглашения приказа командир боевой части так ничего и не знает… По порядку; подходит ко мне вчера боцман Авдеюшкин и задает вопрос: что я думаю по поводу желтых человечков: побьем мы их иль как? Я, понятно, отвечаю, что надо вовремя опохмеляться, благо, казенная всегда под рукой имеется. Он на меня смотрит с жалостью, равно как отец Василий на еврея, и говорит: я, мол, думал, вы уже все знаете: тревога объявлена, и вылет завтра в восемнадцать ноль-ноль…
— Да ты что? — изумился Артемьев.
— Матросский телеграф. Так вот, дальше: согласно тому же телеграфу, два миноносца пошли встречать комету — и один из них исчез, Гремящий . А на втором с командой что-то непонятное приключилось. А днем позже на базу Тритон нападение было, и один корабль зенитчики сбили… Хлопнулся он несильно, и когда посмотрели — сидят в нем мертвенькие желтые человечки…
— Вика, ты не?..
— Серьезен, как никогда. И еще одно: первоначально старт был намечен на полдень, но отложен, поскольку ждали кого-то из Петербурга. Как раз перед собранием мои дальномерщики доложили: к шестому пирсу подошел катер, судя по траектории, с Земли.
— Странно все это, Вика.
— Да уж куда страннее…
Они расстались: Семенов шагнул на трап, ведущий в центральный пост, а Артемьеву был путь в самое сердце корабля, к вестингаузу , хронофагу и прочим чудесам инженерной мысли. Можно было остаться в движущемся коридоре, доехать до парад-палубы, а оттуда лифтам спуститься в БЧ-4. Но был и другой путь: через корабельную церковь и первое машинное отделение — простыми трапами. Так было ближе и почему-то казалось естественнее.
Подгоняемые боцманом, куда-то пронеслись два десятка матросов палубной команды. Пел рожок. Артемьев присел на корточки и приложил ладонь к палубе. Сквозь силикет покрытия проникала нервная неровная вибрация: начали разгоняться генераторы защитительного поля.
Защитительным поле именовалось с очень большим походом, поскольку защищало не от торпед или лучевых залпов, а всего лишь от раннего обнаружения. Что ж, неплохо и это: идти в полет клочком тьмы, поглощая почти все виды излучения и испуская одно тепло…
В церкви было пусто и пахло не ладаном, а йодом. На рундуке, хранящем носилки и перевязочные пакеты, сидели отец Василий и доктор Шапиро и о чем-то тихо беседовали. Если будет бой, безнадежных раненых и убитых будут сносить сюда — лазарет тесен… Перекрестившись, Артемьев направился к дальнему люку, ведущему в первое машинное, но его заметили и окликнули:
— Петр Игнатьевич! Вы не очень спешите?
Отец Василий, маленький и сухой, уже встал и почти бежал навстречу ему. Доктор, напротив, высокий и полный, тоже поднялся, но пока еще не решил, делать ему шаг или остаться на месте. Доктор был невероятно медлителен — за пределами операционной комнаты. Там он преображался…
— Петр Игнатьевич, дорогой, вы знаете хоть что-нибудь наверное?
Артемьев покачал головой:
— Нет.
— Вы так говорите, потому что вам велено молчать — или?..
— Я действительно ничего не знаю.
— Как же так может быть? Зачем скрывать то, о чем шумят по всему Артуру?
— Совершеннейшая нелепость, — объявил доктор.
— Согласен с вами, — кивнул Артемьев. — Извините, мне надо еще многое успеть до старта.
В недрах первого машинного под мягко шипящими гидронасосами он столкнулся с Тиграняном, механиком,
— Пассажиров, слушай, берем! — разводя руками, сказал Тигранян. — Профэссара! Афицэры! Две женщн, слушай! В мой каюта, не куда-нибудь… Возьми меня, а?
— Какой разговор, Рубен! Приходи. Ты же знаешь, тебе я всегда рад.
— Ты знаишш правду? — страшным шепотом спросил Тигранян.
— Нет, — покачал головой Артемьев.
— Я тож нет, — погрустнел Тигранян. — Никто не знает. Афицэры не знают, вах! Матросы знают… Я приду.
Все. По длинному полуспиральнаму трапу в обход шахты планетарного двигателя — на первую палубу. Ниже теперь только термопоглотители, узкие туннели хронофага и нейтридная тепловая броня — на случай вхождения в атмосферу. И вот, наконец, отсек БЧ-4, пахнет озоном и абрикосовым маслом, и мичман Сайко вскакивает с крутящегося стула:
— Ваше превосходительство, на посту без происшествий!
— Вольно, мичман. Продолжайте…
И — дальше, к вестингаузу . Мичмана и лейтенанты обслуживают его, и здесь уже — без церемоний. Этим можно: у кого корпус, у кого университет за плечами. Махнул рукой и прошел к хронофагу.
Сердце крейсера. Без него — едва ли до Юпитера можно добраться. С ним — и сто парсеков не предел. Скорость света непреодолима? И не надо — зачем ломиться, как кабан по плавням? Хитрая машина хронофаг каждую миллисекунду возвращает весь корабль на эту же самую миллисекунду назад, в прошлое. И — все! Ну, не совсем на эту — до девятой девятки. Что в результате? Скорость исчисляется как путь, деленный на время — так? А если время в этой дроби величина, стремящаяся к нулю и лишь чуть-чуть его не достигающая?
Вот вам и получается тысячекратная сверхсветовая — при реальной скорости отрыва от Луны! Никто так, конечно, не летает. Во-первых, хронофаг перенапрягать опасно, а во-вторых, на такой скорости так и будешь кружиться вокруг Солнца, от Земли не слишком удаляясь — законам тяготения нет дела до того, как течет время на борту небесного тела. Потому и идет разгон до реальных двухсот пятидесяти миль в секунду — чтобы обрести путевую остойчивость и не слишком девиировать в гравитационных полях планет и звезд…
Пятнадцать лет прошло с тех пор, как мальчик Петенька Артемьев, прочитав брошюрку из Популярной Энциклопедии , понял вдруг все великолепие этого прибора, тогда еще опытного, опасного в пользовании и капризного — и воспламенился душою. Все, что делал он потом, было лишь шагами к счастливому мигу, когда он, гардемарин, коснулся кончиками пальцев пульта хронофага эсминца Казак … И до сих пор не избыло в нем это чувство, став зрелым, спокойным — но по-прежнему возвышенным и светлым.
В рубке кругового наблюдения была, как и положено, темно. Сведенные в сферу экраны визоров пересекались оранжевыми и зелеными координатными линиями, и только эта мешало возникнуть иллюзии, что вокруг — реальное пространство, а внизу — лунная поверхность, проплывающая удивительно быстро: орбита Артура выдерживалась на высоте сорока миль. Земля всходила по курсу… Варяга сейчас как бы и не было, но если нажать вот этот клавиш — призрачное его изображение повиснет здесь, между сидящими у пультов офицерами: похожий на огромный (шестьсот сажень от форштевня до среза дюз) зазубренный наконечник копья корпус с множеством орудийных башенок, башен, крышек люков и створов шлюзов, с высоким мостиком, откинутым назад и подчеркивающим стремительность форм корабля.

Сейчас, в походном положении, все спрятано; по сигналу тревоги башни приподнимаются, а некоторые свешиваются на спонсонах за борт, барабанные станки торпедных аппаратов вываливаются на пантографических или телескопических кронштейнах, тут же начинают вращаться, нащупывая в небе противника — готовые достать его за восемьсот миллионов миль сорокатонной чушкой, несущей заряд достаточный, чтобы растопить весь лед Гренландии.
И катера, торпедные и артиллерийские, замелькают на посадочной палубе…
Если прозвучит сигнал тревоги…
Прозвучит ли? Что вообще происходит?

От пирса ушли мягко, почти незаметно, и шли с ускорением в четверть земного, слегка переменив вектор искусственного тяготения — так что на палубе ускорения этого было почти не заметно. Хронофаг включать команды не было, из чего Артемьев заключил: капитан и те, кого ждали, к какому-то решению все еще не пришли. Или — ждут сообщений. Или — еще что-то… В двадцать один сорок заместитель его, старший лейтенант Лубенский, граф Павлуша, сделав каменное лицо, подошел и, кинув ладонь к козырьку, отрезал:
— Ваше превосходительство господин командир боевой части, смею заметить, что время вашей вахты истекло более полутора часов назад. Петр Игнатьевич, отдохните вы, наконец! Сколько можно!
— Отдаю должное вашей правоте, граф, — кивнул Артемьев. Потом не удержался и улыбнулся. — Ладно, Павлуша, управляйтесь пока без меня — чую, до утра ничего важного не состоится.
В каюте — странно! — пахло чужим, и Артемьев, включив свет, увидел его, чужого: в кресле спал, вытянув ноги, незнакомый офицер со звездами капитан-лейтенанта, но — со светло-голу5ым шевроном. Палубная авиация? Нет, у тех еще пропеллер… Никогда таких шевронов не видел…
Почувствовав свет, незнакомец сначала крепко зажмурился, и только потом осторожно открыл глаза. Тут же встал — легко и упруго (не с Луны, значит; с Земли) — и протянул руку.
— Извините за невольное вторжение — вселили. Стааль, по имени — Михаил Борисович. Контрразведка флота.
— Ах, вот что это за шеврон, — сказал Артемьев и протянутую руку пожал. Хорошая рука: сухая и быстрая. И лицо хорошее. Только глаза слишком уж светлые. Буквально — цвета снятого молока. — Артемьев, Петр Игнатьевич. Старлей-армянин сюда не заглядывал?
— Да как вам сказать… Тут неловкость вышла: он уже был здесь, когда меня привели. И Григорович ваш приказал ему перейти, а вот куда — я не запомнил. Мне показалось, он обиделся. Ваш друг?
— Да, и его уже перед этим выселили из его собственной каюты… Давайте вот что: давайте коньяку выпьем. За знакомство — а заодно мне расслабиться надо.
— Согласен. Только коньяк мой. Из-за меня вы терпите стеснение…
— У меня, между прочим, Бисквит .
— А у меня… — контрразведчик быстро оглянулся: не подслушивают ли? — У меня Эрзрум выделки восемьсот шестьдесят третьего года! Из погребов… — и он многозначительно ткнул пальцем вверх.
— Вас так снабжают?
— Если бы. Не поверите — почти украл. Но даже если бы не почти — все равно не стыдился бы. Тем более что государю нельзя ничего, кроме водки и шампанского.
С этими словами он раскрыл походный погребец и достал толстую, черного стекла бутылку с осургученной пробкой.
— В таких, наверное, держали джинов, — усмехнулся Артемьев.
— Нет, — вполне серьезно ответил контрразведчик, — для джинов нужна раза в три больше — и из цельного хрусталя. Штопор есть?
Пробка вздохнула — и почти видимый аромат растекся по каюте.
— Божественно, — сказал Артемьев. — Ну, что — за знакомство?
— На ты и по именам, — предложил контрразведчик.
— Годится. Э-э… Миша… не можешь ли ты мне теперь, но знакомству, сказать, что за катавасия происходит и… вообще?
— Давай еще по наперстку, и медленно, а потом я попытаюсь что-то объяснить. Только боюсь — ты или не поверишь, или решишь, что я издевочки строю… Сначала я тебе скажу честно одну вещь: никто ничего не понимает. Теперь давай посидим тихо, и ты попробуй к этой мысли привыкнуть…
Посидели тихо. Коньяк был прекрасен и самодостаточен. Потом Стааль сказал:
— Первые ласточки запорхали с месяц назад. Тогда, конечно никто не думал, что это ласточки — только сейчас мы умные стали. Ну, мелкие противоречия в сообщениях, несовпадения того-то с тем-то… бывает. Потом — обвалом пошли… Взять эти миноносцы. По первому рапорту с базы Цербер, отправилось их в дозор два: Гремящий и Грозный . Потом вообще каша пошла: будто с десяти кораблей сообщения поступают, и везде все по-разному происходит. Наконец, успокоилось, вошло в колею — и что? Возвращается один корабль — Грозный ! А где Гремящий ? И тут в ответ: какой такой Гремящий ? Не было никакого Гремящего ! Мы в реестр — и в самом деле, нет в реестре такого корабля! На Цербере никто не знает про Гремящий , в адмиралтействе кто-то знает, кто-то нет, из реестра корабль исчез — как корова языком слизнула. Бред, правда? И с базой Тритон — тоже темень непроглядная. Вот если бы не было черным по белому в телеграммах зафиксировано: был Гремящий ! Было нападение на базу! — сам решил бы, что умом повреждаюсь…
— Вот, значит, зачем мы идем… — протянул Артемьев.
— Да. На пробу. Можа, волку в пасть, можа, так пропасть.
— Весело… Ладно, Миша, закупоривай пока сию драгоценность, а то тряхнет ненароком — и давай поспим, пока дают.»

2.
Генерал-адмирал Брыжейко

— Ваше высокопревосходительство, — послышался за спиной голос вестового.
Гавриил Ардалионович обернулся, принял с серебряного подноса высокую рюмку, запрокинул ее и не почувствовал никакого вкуса.
— Померанцевая с микроэлементами, как Варвара Павловна распорядились, — ответил вестовой на немой вопрос. Вестовый был генерал-адмиралу ровесник, сделался рассеян, во в отставку никак не уходил, а про вольную не хотел и слышать.
— Из ума выживаешь, Спиридон, — сказал Брыжейко. — Разве же это померанцевая?
Спиридон озабоченно взял рюмку, капнул на палец и попробовал.
— Да уж не калгановая, — предерзко сказал он.
Через час древняя пушка на кронверке Петропавловки отметит полдень, и придется, хочешь не хочешь, идти на заседание адмиралтейств-совета. И что сказать?
— Ступай, голубчик, — махнул он рукой. Вестовой пошел прочь, но с первого захода в дверь не попал — сказывались годы.
Да, пора им со Спиридоном на покой. Но как они с Варенькой даже и на адмиральский пенсион станут содержать этакую ораву крепостных? Грехи наши тяжкие…
Гавриил Ардалионович грустно усмехнулся. Мечталось ли им со Спиридоном о том, что доживут до глубокой старости в тот солнечный день, когда торпедный катер Князь Мстислав Удалой , один-одинешенек, опытный образец — помчался навстречу объединенной англо-франко-турецкой эскадре? Думал ли кто, что через несколько минут в живых останутся только русские моряки, а гордые сыны Альбиона, наглые французы я свирепые турки поэкипажно отправятся кормить рыбу? Командира катера лейтенанта Изыльметьева долго потом поливала помоями европейская пресса за жестокость — но много ли утопающих возьмет на борт этакая скорлупка, даже и без боезапаса. Да и кто мог поверить, что каждая торпеда будет прошивать за раз по пять-шесть корпусов вражеских фрегатов? Что огнеметы годятся не только для фейерверков? Что гранаты с фосгеном… Генерал-адмирал непроизвольно закашлялся.
Зато в тот день Россия показала Европе, что такое НАСТОЯЩИЙ УЖАС. Ужас, перед коим померкли не столь уж давнее усмирение поляков, венгров и прочей революционной братии. Померкли, ибо столкнулся враг не с бессчетный армией, а всего-навсего с десятком смертников. Не помогли новомодные штуцеры. Да и что штуцер против пулемета?
Вскоре после этой славной победы государь занемог, а перед смертью, как известно, говорил цесаревичу: Сдаю тебе команду в полном порядке. Смотри же, чтобы не было нужды русскому солдату ступать на чужую землю!
Нужды и не было. Да и зачем гонять солдатиков, пусть даже и не пешим порожком, а на грузовиках, когда одна-единственная ракета класса Пересвет может стереть с лица земли хоть Шенбрукйскии дворец, хоть Букингемский, а с носителем Ослябя долетит и до самого Вашингтона или Сиднея?
У молодого же мичмана Брыжейки служба куда как залупилась, и не пораскинь он мозгами как следует, до сих пор бороздил бы моря или глубины морские на прогулочных крейсерах и броненосцах. Но свежеиспеченный лейтенант как-то очень быстро сообразил, что флот-то, в сущности, уже не нужен…
Шальные, безумные дни царствования Александра Николаевича… Самолеты перестали катать барышень и подняли в воздух все те же бомбы и ракеты. Но все посты и должности в авиации быстро прибрала к рукам оставшаяся не у дел кавалерия… Драгунский ордена Андрея Первозванного ночной бомбардировочный … Кирасирский Павловский воздушный полк быстрого реагирования … Кубанская летучая сотня особого назначения … О севастопольских героях как-то быстро забыли, чествовали рыцарей воздуха . Впору было уйти в отставку и спиться, кабы не висели тяжким грузом на каперанге Брыжейко десять тысяч крепостных душ, коих по Государеву указу, составленному прекраснодушным Лорис-Меликовым, надлежало содержать, кормить и, дабы не бунтовали, поить… Обложившая весь мир контрибуциями Российская Империя была в состоянии позволить себе некоторую роскошь. Государство не нуждалось в таком количестве земледельцев: немцы Поволжья и казаки, негодные к воздухоплавательной службе по причине вестибулярной недостаточности, исправно снабжали державу хлебом, латыши и прочая чухна белоглазая на новеньких сейнерах и траулерах вылавливала такую пропасть рыбы, что глаза лезли на лоб, а последние забулдыги в обжорках заливали жажду недорогими сортами Абрау-Дюрсо …
Но мужик оставался мужиком — чуя слабину, он наглел, борзел и никаких работ исполнять не хотел вовсе. Антип, голубчик, а давай мы твоего младшенького учиться к англичанам пошлем, в самый что ни на есть Кембридж с Оксфордом? Он ведь у тебя грамотный — вон чего на фронтоне усадьбы написал, до сих пор перед Юсуповыми совестно… — Нет, вашсиятство, уволь, наше дело темное, крестьянское, ты ему лучше морфию десять упаковок подари да шприц немецький…
Гавриил Ардалионович стоически нес свой крест, все жалованье исправно отсылал супруге, кормившей проглотов. Эх, батожками-то давно бы им ума вложили, да за телесными наказаниями строго следит департамент особый во главе с сердобольным выблядком Герценом…
Брыжейко терпел, а иные терпеть не захотели, подстерегли Государя на прогулке в Летнем саду да и швырнули ему под ножки противопехотную мину- лягушку … И все ведь первые фамилии, Рюриковичи!
Ах, когда же это все началось, с чего пошли величие да беда Святой Руси? Не с того ли дня, когда покойный и обожаемый Николай Павлович в памятном декабре 1825 собрал арестованных заговорщиков в Малахитовом зале Зимнего, вышел к ним без охраны и гаркнул: Вам перемен надо? Либерте, эгалите? Чтобы вот так, разом? А не желаете ли, господа робеспьеры, по департаментам разойтись, по медвежьим углам проехаться, поднять Россию из дикости, в какой доднесь пребываем? Я бы и сам так-то рад — со знаменем и на баррикады! Только для вас это баррикады, а для меня — мусор, проезду мешающий. Вот мусор-то вы, герои, и разгребайте! После сих слов по манию государя выскочили из коридора драбанты и вручили каждому из рыдающих от царского великодушия мятежников по символической метелке. И ведь помогло! Год спустя вернулся из далекой Читы князь Сергей Григорьевич Волконский, помолодевший, в бороде, привез полный и экономически обоснованный проект Транссибирской магистрали, зафырчали паровые еще бульдозеры, и в три года, всему миру на диво и посрамление…. Как это у Некрасова:
Труд этот, Ваня, был страшно громаден,
Тут убоялся б и бес…
В мире есть царь, он велик и отраден,
Имя ему есть — Прогресс! »

И побежали на Русь шарлатаны и прожектеры со всего света, но на десяток их приходился один настоящий, его отделяли, клали жалованье, женили, чтобы не сбежал…
Или же нет, все гораздо раньше началось, но… об этом даже с собой наедине рассуждать не стоит. Да, Николай Павлович. Мог бы их перевешать. Какой-нибудь баварский король так бы и сделал. Но государь не таков. Господин Постель, вы же в военные диктаторы метили? Вот вам армия, делайте с ней что хотите, но чтобы через два года она могла в неделю дойти до Ла-Манша! А коли не желаете, вот тогда и повешу . Генерал Ермолов, вы себя в другие Македонские прочили? Так не сходить ли вам в Индию, где несчастные брамины и прочие Заратустры стенают под игом жестоких аглицких лордов? Александр Сергеевич, полно вам петь цареубийц, возьмите-ка в руки бразды народного просвещения!
Гавриил Ардалионович хотел было спросить ещё ложной померанцевой, но разве докричишься до Спиридона, глухой тетери?
Жизнь, несмотря на гомерические перемены, становилась совсем несносной, и метнулся Брыжейко на Дальний Восток, строить первый, земной еще Порт-Артур, и в вагоне монорельса попал в попутчики ему этот сумасшедший часовщик из Гомеля… Полетит, господин военный, чтоб я так жил, полетит! Да куда хочешь полетит! .
И где-то в районе уже Байкала убедил-таки, нехристь: полетит, да еще как полетит!
Порт-Артур достраивали другие, а Брыжейко воротился в столицу с безумным проектом, который по зрелом размышлении оказался не таким уж безумным. На проект хотело наложить лапу артиллерийское ведомство, но Гавриил Ардалионович доказал: флот находится фактически не у дел, офицерство морское блестяще образовано, матросы грамотны и пьют в пределах разумного…
Так снова родился русский флот, но уже флот космический. Смешные твердотопливные ракеты, ядовитый окислитель. Полигон у черта на куличках, в казахских степях. Первый спутник размером с небольшой глобус, а Европа его даже не заметила или сочла очередной русской блажью… О, как хотел Гавриил Ардалионович быть первым звездопроходцем, но аневризма не позволила, и в кабину Гавриила (на этом названии настоял государь, чтобы утешить хоть чем-то Брыжейку) поднялся молодой лейтенант князь Гагарин.
Эпоха керосинок быстро кончилась, когда в Адмиралтейство явился юный Николай Кибальчич. Вопрос о двигателе решился враз и надолго, во тут выяснилось, что предстоит вступить в схватку с самим Временем.

Генерал-адмирал невольно улыбнулся, припомнив, как кто-то из братьев Аксаковых, чуть ли не Кириевский, с пеной у рта требовал, чтобы хронофаги именовали по-русски — времяжорами . Адмиральский знакомец по Севастопольской знаменитый сочинитель граф Толстой разразился статьей Не могу молчать! в которой доказывал, что человечество еще не готово лететь к иным мирам, не достигнув морального совершенства, недостоин грешный человек власти над Временем. Гавриил Ардалионович пригласил графа на испытания и даже показал ему несколько эпизодов Бородинского сражения, подмечая ошибки и несуразности в романе Вэйна и мир . Граф страшно ругался и грозил старому приятелю анафемой, но уже в следующем романе, дабы спасти великосветскую героиню от греха самоубийства, отправил ее не в топку реактора на быстрых нейтронах, а в расчехленный хронофаг — ведь мгновенные старение самоубийством не является. А героя-соблазнителя послал погибать при исследовании Красного Пятна на Юпитере.
Помереть бы Гавриилу Ардалионычу от проклятой аневризмы, не доживать до нынешних дней, уйти в силе, славе и полный уверенности, что сие невыразимо прекрасно. Но сердце ему пересадили новое, на изотопах, потому и дожил…
Константин Эдуардович, конечно, гений, но человек невоенный, и ему вольно рассуждать о звездных инородцах, а генерал-адмиралу Российского космофлота нужно твердо и определенно знать: кто же гадит? Ни один корабль в мире не может выйти в Космос без ведома России. Да и кому выходить-то? Впрочем, в Северо-Американских Объединенных Штатах есть свой малочисленный звездный флот, но занимается этим отнюдь не государство, а частные компании.
То-то и плохо, что частные, разводка не успевает следить за всем. Эх, говорили же государю: воспользуйся ихней войнушкой вшивой, верни бывшую колонию Англии, пусть вместе прозябают на задворках цивилизации… Так нет, в порыве великодушия он ими Аляску презентовал! Правда, аляскинскому золоту вскорости стала грош цена, равно как и нефти — помилуйте, что за папуасское топливо! А потом волей-неволей пришлось познакомить болванов-янки с новейшими технологиями: атмосфера-то общая, и русскому человеку вдыхать продукты ихнего внутреннего сгорания совсем ни к чему. О, как лютовал по этому поводу на Государственном совете покойный Менделеев! И сказал вызванному на ковер тогдашнему (имя им легион) президенту Штатов: А топить можете хоть ассигнациями . Президент и умылся. Ох, ненавидят они нас…
Хотя ребята они надо сказать, башковитые и отчаянные. Чего стоил хотя бы тот полет на Луну в с н а р я д е! Экипаж, разумеется, в лепешку, но как виртуозно были проделаны расчеты: и вокруг Луны облетели, и в заданном районе приводнились! Тогда, тогда надо было задуматься, сманить длинным российским рублем всех, у кого в голове больше трех извилин, но у сей космополитической державы, изволите ли видеть, патриотизм объявился! Если допустить, что где-нибудь в ихней глуши, в заболоченной Флориде, к примеру, есть и собственный космодром, секретный, не тот, что в Неваде, и там они совершенно самостоятельно додумались, скажем, до прокола Римановой складки, хотя это полный бред? И потихоньку-помаленьку сплавляют в отдаленные миры своих освобожденных негритосов, а когда мы привезем туда своих поднадоевших мужичков-тунеядцев, окажется, что все пригодные к устройству поселений миры уже заняты?
Адмирал на минуту закрыл глаза и представил, что в бедной и любимый подмосковной Забобожке стоят тихие вечера, нарушаемые лишь колокольным благовестом, что не ревут дурными голосами обкурившиеся молодые пейзане: Ой, дарлинг, плиз белив ми, да еще раз белив ми! , что сгорел от брошенной пахитоски, амбар, приспособленный под похабнейший синематограф, что вишневый сад обихаживают приглашенные немцы-гастарбайтеры, как они сами себя величают, а вышепомянутые молодые пейзане, облачившись в тяжеленные защитные костюмы, валит заросли задери-деревьев где-нибудь на Геенне, а из кусающихся бревен рубят курные избы и познают, наконец, Кузькину мать всей силе и славе ее…
Но не будет, видно, всего этого, а будет сейчас стыд и срам на адмиралтейств-совете, когда он, седой старик, откроет пасть, полную новеньких пересаженных зубов, и скажет: Желтые человечки . Японцы, что ли? — не преминет съехидничать почтеннейший путешественник Семенов-Тянь-Шанский. И государь, выйдя из обычной меланхолии, зальется раскатистым смехом. А государь обещал быть непременно — что-то ему уже успели набрехать.
Японцы… Кабы так! Японцы застыли, в своем очаровательном средневековье, и Россия-матушка бережет этот прелестный уголок, где единственно и можно отдохнуть от нечеловеческих нагрузок, выпавших на долю верных сыновей Империи, ее солдат, ученых, инженеров… Бережет эту никчемную в геополитическом смысле землю, и пусть их микадо именует себя императором , это можно простить ради того, чтобы даже мелкий чиновник из какого-нибудь Царевококшайска мог провести медовый месяц в чудесном чайном домике о видом на Фудзияму… Умелые слуги, надежные проводники. Да, еще ведь гейши! Японцы. Смешно. Дешевый курорт. Вы еще скажите — крымские татары…
Маленькие, желтые и мертвые. Почему до сих пор не доложили о результатах вскрытия? Специалисты не прибыли? Брыжейко еще раз прокрутил в памяти смотренную вечером видеофильму. Так они и лежат под брезентом — две руки, две ноги, кулачки у всех до единого сжаты, глаза, хоть и узкие, открыты и сверкают, как у живых.
Рявкнула пушка в Петропавловке…»

3.

Января 21 дня 1904 г.
Боцман Людовик Людовикович Брынзе-нацкий.

Боцману снились стальные крысы. Они были большие, усеянные пятнами бурой ржавчины, весело помахивали суставчатыми хвостами и скалили черненькие остренькие эльмириевые зубки
«Гадость какая, — подумал во сне боцман. — Вот ужо я вас… »
Стальных крыс он не любил и имел на это причины.
Так, например, на правой руке у Людовика Людовиковича отсутствовал мизинец, который он потерял, настраивая патентованную конструкции механика Шваркопфа, предписанную к употреблению одним из приказов Адмиралтейства, крысоловку » Челюсти — 3″. Совершенно оказалась недоработанная штука. Палец Людовику Людовиковичу она отхватила в два счета, а об первую же крысу обломала все зубы. 0 чем боцман тотчас же подал надлежащий рапорт. Через некоторое время вышло предписание Адмиралтейства, коим обязательное употребление оных крысоловок упразднялось. Это принесло Брынзе-нацкому чувство некоего удовлетворения, но палец уже не вернуть. С облечением зашвырнув пресловутую «Челюсти-3 » в самый дальний угол боцманской, он вернулся к старому, опробованному годами методу — рассыпанию в местах, где стальные крысы появлялись чаще всего, микродискеток, зараженных сразу несколькими десятками счетнорешательных вирусов, кои в свободное время писал на «Вестингаузе» его хороший знакомый и земляк, поломщик второго ранга Петруха Фунтиков, бывший крепостной, за таланты в молодости отпущенный помещиком на волю, постигший все знания в Петербургском университете исчислительных наук. «Ах, Фунтиков — окончательно просыпаясь, подумал боцман. — Надо бы его сегодня, после отбоя, пригласить испить браги.»
Он еще раз обдумал эту мысль и нашел, что она совсем недурна. Действительно, поломщик второго ранга Фунтиков был человеком жутко грамотным, и поэтому в высшей степени полезным. Сколько раз он помогал Брынзе-нацкому в прошлом, а сколько раз еще поможет в будущем…
«И далеко бы парень пошел, быть ему сейчас не меньше чем членом академии, если бы не подвернулась та клятая поповна…» — открыв глаза, чувств я что заснуть вновь уже не удастся, подумал боцман. – «А все таки, хороша, ух и хороша она была… Что там Фунтиков, я и сам бы… А кстати, насчет Фунтикова… Как там у нас с…»
Он поднял голову от стола, за которым, сидя в глубоком мягком кресле (в свое время умыкнутом у капитан-лейтенанта Зубова), спал. Протер глаза и посмотрел вверх.
С плафонами все было в полном порядке. Желая удостовериться, Людовик Людовикович взобрался на стол, оглянувшись на дверь боцманской и, убедившись, что она заперта надежно и даже ключ в замке, быстро отвинтил один из плафонов. В ноздри ему шибанул резкий запах браги.
» В самый раз, неплохая бражонка получилась, — удовлетворенно подумал Брынзе-нацкий. — Сегодня вечером мы ее и уговорим».
Привинтив плафон на место, он слез со стола и сам себе подмигнул.
» А все-таки недурно, совсем недурно я это придумал, и никакая комиссия из Адмиралтейства ни в жизнь не догадается. Пусть приходят, проверяют, я им глаза-то отведу. Небось, не впервой. Конечно, другой боцман воспользовался бы для своих нужд матросским порционом, но только это неправильно, не подобает это мне. А так, очень удобно — и порцион цел, и можно, если что, хорошему человеку поставить пару кружек браги.»
Вот только сначала надо было покончить со всеми делами. Совершенно довольный собой, Людовик Людовикович сел за стол, закурил душистую пахитоску «Империал «и попытался прикинуть, что еще ему предстоит сделать.
Брага — брагой, а о деле забывать было не в его правилах. Минуты через три он пришел к выводу, что все уже сделано, остались кое какие мелочи. Вот перед отлетом пришлось попотеть. Тогда он действительно умаялся. А то, что осталось, иначе как чепухой и назвать-то было нельзя. Так, пройтись по отсекам, проверить, качественно ли провели уборку вахтенные, заглянуть в оружейку и еще раз удостовериться, что в ней все в порядке, заставить матроса Скребца — именно его, мерзавца! — отдраить до зеркального блеска медные поручни в коридоре, зайти в канцелярию, выкурить с мичманом Климовым пахитоску, узнать у него, чем пахнет в воздухе и вообще: куда идем и что говорят, — поскольку вчера было совсем не до этого, и наконец, самое серьезное: рассыпать очередную порцию микродискеток для стальных крыс.
— Делов-то, — пробормотал Людовик Людовикович и потушил пахитоску в фигурной бронзовой, представляющей из себя затейливое переплетение обнаженных женских тел, медной пепельнице. И – закурил следующую.
Дым приятно горчил в горле, торопиться было некуда, и боцман расслабился, позволил себе мысленно унестись далеко, далеко… на родину… в детство… в весну…
И было утро, и солнце медленно вставало из-за частого гребня леса, а на ветхой церквушке медленно, тягуче, задумчиво звонили колокола. Одуряюще пахло цветущей черемухой, ветер шевелил ветки, и по комнате скакали солнечные зайчики, а все вокруг было каким-то чистым, светлым… было… казалось… по крайней мере сейчас…
Людовик Людовикович снова стряхнул пепел и вдруг вспомнил, что это был как раз тот день когда приехал дядя Влад. Он приехал неожиданно, тем более, что никогда до этого Людовик Людовикович о его существовании не слышал. Был он высокий, широкоплечий, с иссиня-черной бородой и усами. Людовик Людовикович почему-то запомнил его зубы, ровные и ослепительно белые. Глаза дяди Влада были голубые, этакой странной, холодной, отстраненной голубизны. На второй день после своего приезда дядя Влад столкнулся а улице с местным хулиганом и безобразником Вохой Жириновским, который всего лишь за пару дней до этого на вечернем представлении заезжих артистов полез на сцену — дабы якобы от всего общества поцеловать смазливую исполнительницу романсов — и получил от городового дубинкой по голове. Все еще злой, как черт, Воха узрел приезжего и жутко обрадовался, поскольку приезжих не любил, хотел было столкнуть дядю Влада в занимавшую половину центральной площади городка лужу, да вдруг встретился с ним взглядом, затрясся, как от озноба и, бормоча ругательства, метнулся в ближайший трактир. А дядя Влад, осторожно придерживая Людовика за руку, своей холодной, несмотря на жару, ладонью, все тем же размеренным шагом проследовал дальше. Казалось, он ничего не заметил.
Вот такой был дядя Влад. Людовик Людовикович сделал новую затяжку, аккуратно стряхнул пепел и вздохнул.
Конечно, для него, безотцовщины, этот приезд был большим событием. А уж как мать-то обрадовалась! И родственники. Они пришли вечером, когда стемнело. Людовика к этому времени уже уложили в постель, но он не спал, слышал как они приходили, по одному, осторожно, стараясь не шуметь, всего человек десять-пятнадцать. Конечно, Людовик пробрался к двери и подслушал, но ничего интересного не услышал. Все было как обычно, и разговоры были самые обычные. Много говорили о каких-то родственниках там, в Карпатах, и еще почему-то дядю Влада называли графом.
» Какой же он граф? — думал Людовик, укладываясь обратно в постель. — Граф, он должен быть в кружевах и при шпаге, ездить в карете и иметь лакея. Нет, что-то они путают…»
Ночью он проснулся от волчьего воя, который раздавался совсем близко, чуть ли не на соседней улице. Что-то было в этом вое странно влекущее, знакомое… что-то было. Людовик хотел было встать и выглянуть в окно, на улицу, но не смог, сон накрыл его, как большое ватное одеяло, плотно окутал, укачал, потащил…
Людовик Людовикович докурил папиросу, потом взглянул в висевшее напротив кресла зеркало, подождал, пока в нем не проявится его отражение — сегодня оно почему-то возникало гораздо медленнее, чем обычно — и вышел из боцманской.
Заложив руки за спину, он прошелся по отсеку, старательно прислушиваясь, как поскрипывают его новые, на спиртовой подошве ботинки.
Плафоны светили тускло: только что объявили отбой. Большинство матросов уже готовились ко сну, и лишь из соседнего отсека доносился приглушенный, нестройный хохот.
«Анекдоты травят, — подумал Брынзе-нацкий. — Опять Скребец. Ну, сейчас он у меня доскребется…»
Сохраняя на лице совершенно спокойное выражение, быстрыми, стремительными, бесшумными шагами он двинулся в соседний отсек. Все прошло как по маслу. Конечно, его заметили, но он двигался так стремительно, что никто из укладывавшихся спать матросов не успел сообразить, что именно происходит, а когда сообразил, было поздно. Он уже стоял позади небольшой, столпившейся возле койки Скребца, кучки.
Итак, послушаем…
— …приходит к Государю Императору придворный маляр и спрашивает: «Ваше Величество, в какой цвет красить потолок в императорской спальне?». Государь Император поскреб репу и говорит: «Спроси, голубчик, у Ее Величества». Маляр удивился: «Это как же так, Ваше величество?» «А так, — отвечает Государь Император, — ей на него приходится смотреть чаще».
Матросы засмеялись. Брынзе-нацкий тоже ухмыльнулся.
— А вот еще… — начал Скребец, худощавый, черноглазый матрос с хитрым лицом. — Приходит как-то Государь Император…
Людовик Людовикович кашлянул.
Через пару секунд возле койки Скребца не осталось никого. Тогда боцман осторожно присел на ее край и сочувственно сказал:
— Ах, Скребец… Ведь я же тебя предупреждал. И вот ты попался…
Он немного помолчал, потом взглянул на Скребца, на его побледневшее лицо, заметил, как глаза поблескивают от жгучей ненависти, и покачал головой.
— Вот так значит… Опять же анекдоты про Государя Императора… Если по закону, то надо бы мне подать об этом рапорт. Непорядок-с.
— Ну и доноси, фискал чертов, — тонким голосом взвизгнул Скребец. — Иуда искариотская.
— Значит, ругаешься…
Брынзе-нацкий вздохнул, встал и, наливаясь гневом, сурово промолвил:
— Да только, вижу, забыл ты наш флотский закон, что на товарищей доносить — самое последнее дело. Ну-ка, спроси у своих друзей матросов, было ли чтобы Брынзе-нацкий хоть на одного из них донес? Не было такого. И не будет. Хотя, может быть, ты бы этого хотел. Конечно, в там тебя бы пожурили, отсидел бы ты свои пять суток в карцере и сразу стал бы вольнодумцем. Почет и уважение. Нет, Скребец, хоть и совсем недавно ты попал в наш экипаж, а пригляделся я к тебе и понял — нехороший ты человек. Опять же, встретил в космопорту знакомого боцмана с «Громовержца». Говорит, уличали тебя, и неоднократно, в краже личных вещей у товарищей. Что ты на это скажешь? Молчишь? То-то, молчи. Учти, наказание тебе я уже придумал. А состоит оно в том, что сделаю я из тебя настоящего матроса, чтобы был ты справным человеком, да без дела в лазарет не бегал. Понял?
Скребец молчал.
— Матрос Скребец, ну-ка ответьте, поняли вы меня?
— Так точно!
— А если ты меня понял, то очень хорошо. Для начала отчистишь поручни, до блеска. Сейчас. Потом придешь и доложишь вахтенному.
— Не имеете права, по уставу…
— Имею. Можешь подать на меня рапорт. Но сначала сделаешь то, что я приказал. Понял?
— Так точно, — скрипнув зубами, пробормотал Скребец. — Да только ни хрена у тебя не выйдет.
— Выйдет, еще как выйдет, — усмехнулся Брынзе-нацкий.
Повернувшись к Скребцу спиной, он пошел прочь и даже не обернулся, когда тот пробормотал:
— Вот старый хрыч.
» Пусть ругается, — думал Брынзе-нацкий. — Никуда он, голубчик, не денется. Опять же, анекдотики травить, это тебе не дело делать…»
Вот так-то.
Людовик Людовикович прошелся по всем отсекам, проверил порядок, потом заглянул в канцелярию, но, как ни странно, мичмана Климова там не было.
Куда же это он делся?
Брынзе-нацкий пожал плечами и вышел в коридор.
Так, теперь надо было заглянуть в оружейку.
В ней царила полная тишина. Брынзе-нацкий закрыл за собой дверь, постоял, оглядывая ровные ряды стоек, шкафчики с амуницией, стол для чистки оружия — и почувствовал себя совсем уже прекрасно.
Шагнув к одной из стоек, он снял с нее короткоствольное лазерное ружье конструкции Ижевского завода.
Да-с, штучка! Хороша, ой хороша. Легкое, ухватистое, батареи хватает на сто выстрелов. Прелесть.
Он отстегнул от ружья короткий, не более тридцати сантиметров, кристальный ствол, заглянул в него. Ну конечно, чист, как простыни в первую брачную ночь.
Боцман вздохнул.
Все-таки этим салагам везет. Попробовали бы они вычистить какую-нибудь винтовку системы «кольт», которая была на вооружении во времена его молодости.
Вот уж точно бы заперхались.
Да, вообще, теперь не служба, а сплошной мед. Раньше было строже, так и порядку больше. А сейчас, вон — анекдоты про Царя-батюшку травят.
Кстати.
Брынзе-нацкий прислушался. С трапа доносился ритмичный шорох. Правильно, это Скребец полирует поручни.
— А куда он денется? — пробормотал боцман, пристегнул к ружью ствол и поставил его на стойку.
И вообще, надо завтра сходить к Фунтикову. Он обещал очередную порцию микродискеток, зараженных новым, свеженаписанным вирусом «Ванька-каин «.
Быстро осмотрев оружейную и убедившись, что все в порядке, Брынзе-нацкий вышел в коридор и кивнул вахтенному, чтобы тот задраил люк.
Климова в канцелярии все еще не было.
Тогда боцман вышел в коридор и остановился возле тумбочки вахтенного, прикидывая, стоит ли ему ждать Климова.
— Людовик Людовикович, а что вы думаете… вот тут говорят, что сбили каких-то…
— Цыц! — сказал вахтенному Брынзе-нацкий и вдруг понял, что за последние два дня здорово устал. Короткий сон в каптерке ничуть его не освежил, только загнал усталость куда-то вглубь.
Нет, решил боцман, никуда я сегодня не пойду. Сделаю обход вверенного мне трюма, поговорю с Климовым и лягу спать минуточек на шестьсот «.
Он посмотрел в сторону усердно трудившегося Скребца, подумал, что тот, наверное, тоже устал здорово… Ан нет, во время погрузки он Скребца не видел. Наверняка, сачковал…
— Вот что, Семен, — сказал Брынзе-нацкий дневальному. — Отпустишь этого спать только тогда, когда полностью очистит поручни и с правой стороны, и с левой. Понял?
— Так точно, — ответил вахтенный. — Правильно вы его, Людовик Людовикович. Он тут молодых было наладился прижимать, да махом укорот получил.
— Ладно, пойду я.
Брынзе-нацкий сходил в каптерку, взял узелок с микросхемами с снова вышел в коридор. Теперь путь его лежал в грузовой трюм, где были склады продовольствия, большие холодильники, склады НЗ, мастерская и прочее, прочее… Короче, вспомогательное отделение.
Он прошел мимо вахтенного, потом мимо трапа, поручни которого усердно очищал Скребец, и поймав полный ненависти взгляд матроса («Ничего, злись, злись… Все равно, тебе придется нести службу наравне со всеми… Недельки через две — три ты уже будешь глядеть на мир немного по другому. А вот сачковать тебе не удастся. Уж я-то знаю все способы сачковать наизусть. Вот так-то-с.»), двинулся дальше — длинным, гулким коридором, заканчивавшимся люком в грузовой трюм.
Рассыпая микродискетки возле большого холодильника, он представил как, вернувшись в каптерку, выдвинет из настенного шкафчика складную койку, разденется, уляжется на ней и закроет глаза.
Брынзе-нацкий пошел проверить крысиные норы возле склада НЗ. Он заделал их еще на прошлой неделе. Пробки из железита были целы. Получается, что этих стальных крыс все-таки вывел.
«Так вам! — ухмыльнулся боцман. — Если только они не проделали себе нору в другом месте. Это, кстати, надо бы проверить. А то… »
Едва уловимый шорох привлек внимание боцмана. Резко обернувшись, он успел заметить, как за угол ведущего к мастерской коридора метнулось нечто желтое, шарообразное.
«Господи пресвятый, это еще что?» — подумал Людовик Людовикович, делая шаг к висевшему на стенке пожарному щиту и сдергивая с него топор.
Осторожно положив узелок на палубу и крепко сжимая в правой руке топор, боцман двинулся вдоль по коридору. Стараясь ступать как можно тише, чувствуя, как его охватывает охотничий азарт, заглядывая по дороге во все уголки и тупички, Брынзе-нацкий дошел до самой мастерской и убедился, что странной желтой крысы нигде нет.
«Не могла же он испариться», — подумал Людовик Людовикович, останавливаясь перед дверью в мастерскую.
Как ни странно, дверь оказалась полуоткрыта. Толкнув дверь и вскинув готовый для удара топор, боцман ввалился в мастерскую и вдруг замер.
В метре от него был еще один точно такой же как и тот, с которого он взял топор, пожарный щит. Под ним стоял большой деревянный, выкрашенный красной краской ящик с песком, на котором, в какой — то невероятной позе, словно сломанная кукла, лицом к стене лежал человек. Совершенно машинально, Людовик Людовикович шагнул вперед и положил ему ладонь на шею.
Мертв.
Даже не глядя на лицо, боцман знал, что это мичман Климов. Вдруг Людовику Людовиковичу пришла в голову новая мысль, и судорожно ухватившись за топор обеими руками, он быстро огляделся.
Но мастерская была пуста. Ничего угрожающего.
Удостоверившись в этом, Брынзе-нацкий снова взглянул на тело Климова и только сейчас заметил, что правая рука мертвеца находится всего в сантиметре от красной кнопки, нажатием которой опускались переборки, отделяющие этот отсек от других, и открывался люк в космическое пространство.

4.

Января 22, 1904 года
Командир БЧ-2 Семенов

Викентий Саввович захлопнул дверь и тяжело плюхнулся в кресло.
Минут пять кавторанг пребывал в прострации, затем открыл глаза и склонился к «луноходам». Отщелкнул замки сапог и стащил их. Пошевелил пальцами ног в серых флотских шерстяных носках с андреевскими флажками на тыльных сторонах ступней. Хорошо…
«А не выпить ли рюмочку померанцевой?» — подумал и уже было вешил, что не стоит, но правая рука сама собой, независимо от сознания ушла вверх, за голову, и потянула за литую латунную ручку встроенного шкафчика. В ладони оказалась высокая хрустальная бутылка с соской. Наверное, следовало бы достать и рюмку, но сил не было.
Викентий приложился к соске и сделал два добрых глотка. Алкоголь скользнул по пищеводу, как простая вода. Лишь пару минут спустя сверху вниз прокатилась волна тепла. «А теперь — спать», — сказал себе кавторанг, расстегивая форменные пуговицы.
Но тут зазвонил телефон.
— Ты вот что, Викентий, — послышалось в наушнике. Голос принадлежал командиру крейсера Рудневу Всеволоду Федоровичу. — Приведи себя в парадный вид и через десять минут жду тебя в кают-компании. Будут дамы.
Дамы… Какие дамы? Откупа взялись дамы на борту боевого корабля, идущего на задание?
Ровно через десять минут Викентий Саввович вошел в кают-компанию.

— Разрешите представить наших гостей, — командир крейсера приблизился к дамам и поцеловал ручку русской красавице. — Ромодановская Любовь Андреевна, дипломат. А это Сагадеева Роза Романовна, чрезвычайный посол. Прошу любить и жаловать.
Господа офицеры принялись по одному подходить к женщинам, целуя ручки, представляться. Потом все расселись за столом, и Семенов оказался сидящим бок-о-бок с Розой Романовной. Чрезвычайный посол сидела, забросив ногу на ногу, причем разрез ее платья разошелся так, что почти полностью обнажилась длинная стройная нога в шелковом чулке. Викентий Саввович невольно сглотнул слюну и от греха уставился в бокал с сухим виноградным вином из Массандры.
— Господа офицеры, — безо всякого пафоса, буднично произнес Всеволод Федорович, поднимая бокал, — предлагаю первый тост за наших гостей — Розу Романовну, Любовь Андреевну и Владимира Ильича.
Офицеры по флотской традиции не стали чокаться (в походных условиях порой это было невозможно, особенно когда приходилось выпивать в невесомости), а склонили фужеры в воображаемую точку, центр стола, «замкнули на массу», как это называется на космическом флоте. Но Роза Романовна капризно изогнула алые губки, обнажая белейший ряд мелких зубов, и потянулась с бокалом к бокалу Викентия.
— Прозит.
— Ваше здоровье, мадам, — улыбнулся кавторанг, глядя в миндалевидные, бездонные глаза соседки.
Чрезвычайный посол, улыбаясь, принялась пить маленькими глотками, держа сосуд в левой руке, а правой нащупала под столом ногу кавторанга и принялась гладить брюки, искоса бросая на офицера поощряющие взгляды.
Кто же она такая, мучился Викентий. Дорогостоящая шлюха? Но шлюхам не дают должности чрезвычайных послов… И не пускают на борт военного корабля во время боевого вылета.
— А почему нет командира БЧ-4? — спросил, перегнувшись через стол, Семенов у старшего офицера, который чистил ножиком апельсин.
— У Петеньки Артемьева, — поднял глаза Григорович, — сегодня особая миссия.
— Он что, ловит на крейсере этих… желтеньких?
— Да нет, Викентий Саввович, — Григорович улыбнулся, — до желтеньких на борту, я думаю, пока не дошло… К Петеньке подселили капитан-лейтенанта Михаила Борисовича Стааль, он попросил сегодняшней ночью их не беспокоить.
— А кто такой этот Стааль? — воинственно спросил Семенов.
Не нравилось ему это. У какого-то капитан-лейтенанта, неизвестно откуда взявшегося на борту, секретные разговоры с боевыми командирами…
— Михаил Борисович представляет контрразведку, — сухо пояснил старший офицер, и Викентий понял, что вмешиваться не стоит. Разговор явно согласован с командиром корабля, и даже если Стааль начнет мурыжить Петеньку дурацкими подозрениями, кавторанг Семенов ничем командиру БЧ-4 помочь не сумеет. А то и навредит…
Что же все-таки происходит? Почему никогда ничего не объяснят по-человечески? Что это за боевой вылет, когда господа офицеры даже не ознакомлены с боевым приказом, боевой задачей, не имеют сведений о противнике и группах поддержки? Вместо того, чтобы разложить звездные карты и узнать точку вероятной встречи с противником, они тут расселись с бабами и штатскими и занимаются пьянством. Вопросов было много, но внятного ответа не предполагалось. Хотя…
Второй тост поднял доктор Ульянов.
— Господа, — провозгласил он, поднимаясь и раскачиваясь над столом так, что Викентию показалось — красное вино из бокала сейчас выплеснется на крахмальную скатерть или белый костюм-тройку профессора, — газгешите выпить за успехи космической дипломатии. Многие, в том числе и уважаемые господа думцы, считают нашу науку, космическую югиспгуденцию, чисто умозрительной. Якобы на дгугих мигах нет и быть не может дгугого человечества. Эти господа до сих пог остаются на позициях Птолемея, считавшего нашу стагушку-Землю центгом вселенной, пупом ее и любимым детищем Господа Бога. Агхиневегно! Мы столкнулись с Непознанным. Может быть, батеньки мои, это будет великий ужас для человечества, но — нельзя не пгедположить и такого! — к нам в Солнечную систему пгибыли бгатья по газуму, и тепегь мы гука об гуку двинемся с ними по пути дальнейшего пгоггесса, мысля не километрами, а тысячами пагсеков!
Все зависит от пегвого контакта с инопланетянами, и от того, как поведем мы себя сегодня и сейчас. Я думаю, что господа офицегы не подвегжены земному национализму и мозги их не загажены милитагизмом, а умеют судить обо всем непгедвзято и без угага ксенофобии.
Я не знаю, как сложится наша миссия, но надеюсь всем сегдцем, что локальная стычка на Титане не пгиведет к кговавой и беспощадной звездной войне. Должен вас пгедупгедить, что я уполномочен лично Госудагем Импегатогом газгешить либо запгетить откгытие огня по вегоятному пготивнику.
Увегяю вас, господа офицегы, что я не дгогну под выстгелами космических загядов, но и не отдам безгассудного газгешения на упгеждающий удаг.
Итак — тост. Пгедлагаю выпить за миг между нагодами двух звезд — нашего Солнца и неизвестного светила — да пгебудут с нами Бог, Госудагь Импегатог и воля свободолюбивого гусского нагода! Если пегед нами окажется вгаг, то будет газбит, а победа будет за нами! Виват!
— Виват! — подхватили господа офицеры и дружно встали.
Поднялись и дамы. Роза Романовна подмигнула раскосым взглядом, тряхнула смоляной гривой, чокнулась с Викентием и обожгла уголок губ легким поцелуем. У бедного кавторанга голова пошла кругом. Захотелось схватить красавицу на руки, и, не обращая внимания на завистливые взгляды фон Корфа, понимающие Деламбера и откровенно неприязненные Штанько, унести отсюда прочь — в каюту, в боевую рубку или хоть к черту на кулички…
Кто такие космические пришельцы, посланца других звезд, откуда взялись и чего добиваются? Никто из господ офицеров этого не знал, некоторые услышали о них впервые от господина профессора, но сейчас, так по крайней мере казалось кавторангу Семенову, все взгляды были прикованы к бурно развивающемуся роману между чрезвычайным послом и командиром БЧ-2.
Хотя нет, похоже, что у командира Руднева и Любови Андреевны флирт тоже был в полном разгаре, судя по темно-розовому отпечатку помады на щеке Всеволода Федоровича.
После третьего тоста, предложенного Григоровичем, пальцы Викентия Саввовича и Розы Романовны под столом сплелись, ладошка легла в ладошку, крепкая кисть офицера мяла мягкую женскую, а ее указательный и средний пальчики щекотали запястье, проникая под манжеты кителя и рубашки.
Потом он ощутил под своей ладонью тепло женского колена. Роза Романовна гладила его рукой собственную ногу, и нога эта слегка подрагивала, ускользая из-под пальцев и возвращаясь, жила самостоятельной жизнью, дразня и лаская в бесспорном желании…
После пятого, не то шестого тоста госпожа Сагадеева прильнула к его лицу, щекоча щеку пушистыми ресницами, слегка отстранилась и, подрагивая точеными ноздрями, томно прошептала:
— Мой храбрый рыцарь, до чего вы робки. Неужели вы так никогда и не решитесь пригласить даму в свою каюту?
Семенов поднялся сам и помог собеседнице, свернул руку кренделем, чтобы чрезвычайный посол могла опереться, и сдержанным кивком распрощался со своими боевыми товарищами.
— Не опозорь флот, — шепнул ему барон Корф.
Лифтом они спустились до жилой палубы (в закрытой кабине страстно целовались), кавторанг отпер дверь ключом с бронзовым брелочком — моделькой «Варяга», подхватил Розу Романовну на руки и опустил на верблюжье покрывало с расцветкой андреевского флага. Уселся рядом, но женщина выскользнула из-под рук на пол, встала на колени и ткнулась лицом ему в ноги. При этом пальцы ее блуждали по сукну форменных брюк офицера космического флота.
— Что ты ищешь? — спросил пьяный от вина и невыплеснутой страсти Викентий.
— Никак не могу отыскать ширинку, — почти всхлипнула она.
— Господи! — изумился Семенов. — Неужели ты никогда не слышала, что на форменных флотских брюках нет ширинки?
— О-о… — протянула она и разочаровано причмокнула.

5.

Января дня 22, 1904. Черный передел.
Нижний твиндек — о н и сходятся…

О н и и в самом деле сходились, подавая друг другу загадочные жесты ритуальными молоточками, лопаточками и фартучками, прищелкивая вывернутыми церемониально мизинцами — Семенов-второй /якобы/, отец Василий /якобы/, барон фон Корф /аутентичный, но с двойным дном/.
Жидомасонская ложа «Великая Балтия» в полном составе шла на подрыв.
Подрывать предстояло крохотный зарядец в парочку мегатонн, еще при постройке «Варяга» тайно и старательно смонтированный прельщенными златом инженерами…

Ретроспекция — «Великая Балтия».

Средневековая история Балтии являла собой непрерывную борьбу за цивилизацию. Германцы цивилизовали то поляков, то русских. Поляки цивилизовали то германцев, то русских. Русские цивилизовали то поляков, то германцев. Если после всего этого еще и завалялось уцелевшее имущество, его тут же прихватывали приплывавшие с цивилизаторской миссией скандинавы. 3а бескорыстную готовность помочь в строительстве общеевропейского дома их так и называли — кто варягами, кто ворюгами. В зависимости от местного диалекта. Акающие москвичи говорили «варяги», окающие вологодцы — «ворюги». А поляки говорили попросту: «светские курвы».
Был еще один народ, который с превеликой охотой цивилизовали все, а сам он никого цивилизовать даже не порывался по причине своей хронической военной отсталости. Звался этот народец жмотины. И не без основания, ибо у них и снега зимой нельзя было выпросить. Бывало, подъедет какой-нибудь пес-рыцарь, рыцеж, а то и богатырь и попросит: жмотин, дай снегу! Жмотин почешет под хвостом, подумает и скажет: — Отнако, самим мало! Саттана перкеле, есдит тут, микрант епаный!
— У, жмотин! — ругался пес-рыцарь, рыцеж, а то и богатырь. Посла чего обрывал хвост животину, старательно подпаливал его хутор, бесчестил жен и дядьев, чад и домочадцев и уезжал, малость этим утешенный.
Регулярное обрывание хвостов, поджоги и бесчестье привели к тому, что жмотины стали чуточку интеллигентнее и даже додумались дать взятку начальству, чтобы оно писало их отныне не жмотинами, а жмудинами. У них даже завелась знать, чем простодушные жмудины были удивлены несказанно.
— Во, братцы! — изумленно восклицали они. — Добро бы воши, дело знакомое, а тут — знать. Это чего ж с нею делать-то?
Пошли просить совета к верховному жрецу ихнего бога Пердунаса. Жрец этот что ни день ходил кривой, как турецкая сабля, так его и прозвали — Криве-кривейто.
Жмудины громко сделали в честь бога Пердунаса одноименное приветствие, после чего вопросили жреца насчет знати. Но Криве-кривейто был кривой, как охапка ятаганов, говорить членораздельно не мог, только беспрестанно славил Пердунаса. Жмудины ушли, несолоно хлебавши. Тем временем знать в лице князя Кейстута творчески пораскинула мозгами и догадалась:
— Налоги надо драть, вот что!
И Кейстут объявил кейституцию — вроде национализации, только еще хуже, потому что под метелку… Даже последнюю шерсть со жмудинов состригли на матрацы в счет недоимок. Мимоходом Кейстут, благо дело нехитрое, смастерил двух сыновей. Сыны возросли. Одного прозвали Скрывайла — за проворство характера. Как только сопрет что-нибудь, так скроет, что и с собаками не сыщешь. Второй звался Ябайла — по причине живости плоти и полной неспособности таковую обуздывать. Даже шибко отдаленные татары пугали строптивых верблюдиц:
-Ужо Ябайлу покличем!
А верблюдицы толпой неслись доиться. Татары были народом кочевого вероисповедания и после попыток цивилизовать всех соседей быстро сошли со сцены.
Кейстут со своей кейституцией вскоре доигрался. Поблизости, на кейстутово несчастье, оказался пес-рыцарь Дрек фон Пферд, болван редкостный. Если другие рыцари с грехом пополам могли нацарапать на стене вражеского замка матерное слово из трех букв, сделав в нем всего две ошибки, то Дрек и этого не умел. Зато бдителен был, спасу нет. Вот и теперь не оплошал, на борза коня садяся.
В штаб-квартире Тевтонского ордена в те поры гульба была. Рыцари жрали шнапс, неумело портили девок, а посреди всего этого бардака восседал трезвехонький великий магистр и печалился: «3ащитнички веры Христовой, мля… Самому нажраться, что ли?»
Тут влетел Дрек фон Пферд и заорал:
— Партайгеноссе псы-рыцари! Вы тут шнапс лакаете, а там Кейстут конституцию вводит!
— Ишь ты, Бисмарк нашелся! — обиделись псы-рыцари. — Запрягайте, хлопцы, коней!
Великий магистр пытался их остановить, здраво подозревая, что Дрек опять что-то напутал. Но рассвирепевшие рыцари помчались к Кейстуту и сгоряча убили его до смерти. Обнаружив свою ошибку, они, как честные люди, впрочем, извинились перед вдовой:
-Гроссе ошибочка, матка, щврштенн? Яйко, млеко, шнель!
Во Жмуди настало безначалие. Скрывайло где-то скрывался. Ябайла… ну, а что другого от него ждать? между делом он еще посеял ростки атеизма — к нему, дико похмельному, заявился Криве-кривейто и на всю тронную хижину восславил Пердунаса. Облевавшийся Рыгайло велел изрубить и Пердунаса, и Криве — первого на дрова, а второго просто так. Услышав о столь решительной борьбе с язычеством, папа Гонорий отправил к Ябайле аббата в сутане, но Ябайла спьяну принял аббата за бабу.
Больше аббаты к Ябайле не ездили, как ни увещевал их папа, обещая в случае чего канонизировать. Видя крах надежд на крещение Жмуди, папа Гонорий скончался от одноименной хвори.
Лежал как-то Ябайла и гадал, чем бы себя обессмертить. Тут пришла его мамынька, княгиня Улиана, и укорила:
— Опять валяешься, ирод? Нет, чтоб на какой престол залезть!
Ябайла почесал муде и философски заметил:
— А вот жили б мы в Испании, мамынька, звалась бы ты не Улиана, а Хулиана! Гы-ы!
Мамынька ахнула его по головушке дубовым посохом — посох в куски, а башке хоть бы хны! — и подала светлую идею:
-Ты вон жопу пролеживаешь, а в Польше Ядвига Венгерская не замужем!
— Мадьярки — оне страстные, — оживился Ябайла. — Ежели с шампанским и под румынский оркестр… Коня мне!
Он прискакал в Краков, вперся во дворец без доклада, как натуральная деревенщина, и пошел по коридорам, вопя:
— Ядвига, курф Ябайла здеся!
Королевна Ядвига ответить ему не могла — ротик был занят.
Виновник этого, некий Вильгельм Австрийский, жутко пыжился оттого, что может обучить прекрасную мадьярку модным парижским политесам. Ябайла, дитя природы, и к ним ввалился без стука, а от увиденного отвесил челюсть до пупа:
— Это что вы тут? Это как это?
— Сие по-французски зовется ля минет, — гордо ответил В. Австрийский. — А вообще-то стучать полагается, когда в апартаменты лезете, чтобы дам не фраппировать-с…
Ябайла, как человек практический, пропустил его замечания мимо ушей и перешел к вещам конкретным:
— Ну, ежели это минет, так не видала ты минетов, Ядзя! Во, гляди!
Сравнение, в самом деле, было не в пользу австрияка. А потому Ядвига не особенно и протестовала, когда непосредственный Ябайла сгреб В. Австрийского и выкинул в окно, нимало не заботясь, куда тот упадет.
Разобиженный Вильгельм скликал шляхту. Шляхта сбежалась, звеня саблями, попивая горилку и возмущаясь:
-То есть вовсе негодзиво, панове-братики! Будет тут каждый на нашу крулевну ябайло разевать! Мы б и сами…
Но тут появилась ублаготворенная Ядвига. Следом шествовал Ябайла, уже в напяленной задом наперед королевской короне, но без штанов, к коим у себя в лесах не привык. Он гордо обозрел шляхту и порадовал ее:
— А супружница моя, промежду прочим, уже брюхатая! Энтузиазма не вижу!
Подхалимы тут же заорали:
— Нех жие круль Ябайла!
Но эстеты роптали:
— Круль-то круль, але благозвучие… В других державах Людовикусы да Генрихи, в Баварии вон даже Максимилиан имеется, а у нас, проше бардзо, Ябайла какая-то! Что в Европах скажут?
Тут вылез какой-то монашек, метивший в епископы:
— А давайте мы его латинизируем! Нех будет Ябелло! Донна, белла донна… А чего? В епископы бы мне, ваше величество…
— В ебископы, так в ебископы, — махнул рукой новоявленный Ябелло. — Только непременно династию хочу, чтоб по благородному! Нехай так и пишутся — Ябеллоны.
Династия Ябеллонов оказалась квелая и через сто девяносто два года вымерла окончательно.
— Тьфу, лаццаки! — возмущалась шляхта. — Не могли уж восемь лет продержаться ради круглой даты, а там и вымирали бы, сколько влезет! Что в Европах окажут?
Тут кто-то спьяну предложил:
— А давайте круля выбирать! Из самых выносливых!
— Голова! — обрадовалась шляхта. — Вон давеча французский принц заходил, насчет престола интересовался! Даешь лягушатника, братики! В Париж без визы ездить будем…
Выбрали француза. Француз помер через год — не осилил ведра старки.
Пожав плечами, выбрали мадьяра Батория, за удаль прозванного Стефан.
Этот не боялся ни старки, ни турок, но под Веной, когда среди трофеев оказался никем до того не виданный кофе, Стефан принял его за изюм, наелся горстями и помер от запора. Шляхта уже привычно выбрала кого-то еще. Так она развлекалась двести лет. А поскольку выборного короля, ясный пень, уважать и бояться как-то не с руки, приличные люди стали сторониться польского трона, как чумы. И потому польские землепашцы не единожды имели случай наблюдать такую сцену: напрямик по лугам несся какой-нибудь бедолага, а следом летела шляхта с собаками, арканами и арбалетами. Упустив жертву, шляхта орала:
— Эй, быдло — Пан Кшепшицюльский тут не пробегал?
— Да вроде нет, — чесало в затылке быдло. — Украл чего?
— Темнота! — ржала шляхта. — Мы его крулем выбрали, а он утек! Ага… А вона-вона-вона! 3а мельницей! Лови круля! Собак спускай! Пан Заглоба, заходи слева, уйдет ведь, курва!
Примерно так проходили выборы. Ябайла, должно быть, ворочался в гробу. Спасаясь от выборщиков, пан Станислав Понятовский добежал до самого Санкт-Петербурга, сгоряча влетел в постель Екатерины да так там и остался, как ни грозил ему кулаком из-за трюмо Гришка Потемкин.
Братья Орловы, как ни дико, совершенно трезвые, бродили у дворца и мрачно стращали, что вновь возмутят гвардию. Обозленная шляхта наняла казака Похмельку Пугачева, чтобы он взял Москву с Петербургом и доставил им Понятовского. Похмелька тут же объявил себя Лжепетром, но по неграмотности вместо Петербурга поперся в Оренбург, по простоте своей его и полагая столицею — а что, большой город, одних кабаков три штуки…
Франция интриговала, Англия гадила, в Коломне вовсе уж непонятно зачем объявился законный сын патриарха Никона от второго брака. Расстроенная Екатерина увещевала Понятовского:
— Друг мой, ну почему бы тебе не вернуться наконец в фатерлянд?
— Не могу, Кася! — рыдал Понятовский. — Крулем сделают!
Добрая Екатерина пожалела его, вызвала Суворова и попросила:
— Лександра Фасильевич, хоть ты помог бы бедной вдове!
Суворов закукарекал петухом и запрыгал через стулья, упрятав мимоходом в карман звезду Андрея Первозванного:
— Пуля дура, штык молодец, пруссаку близдец! Кукареку!
— Руссише швайне! — мягко укорила его императрица, пряча в комод дамский орден св. Екатерины, чтобы обожавший награды вояка и его не спер. — Герр Суворов, меня в данный момент не Пруссия, а Польша будирует…
— Ась? — задумался Суворов, прибрав в сапог Владимира с мечами. -Ну, однохренственно, и Польшу разъясним… Чудо-богатыри, сюда!
Ко дворцу двое суток сносили и свозили чудо-богатырей и еще сутки отпаивали рассолом. Когда они смогли лупать глазами, Суворов воззвал:
— Чудо-богатыри! Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид… Тьфу, не то! Недаром помнит вся Россия про день Бородина… Не то! Англия ждет, что каждый исполнит… да как же оно-то… Ага! Орлы!!! Вон там, на два лаптя правее солнышка — Варшава, а в Варшаве – старка бочками! Не посрамим государыню, мать вашу!
— Ы-ы! — взревели чудо-богатыри. — Иде старка? Ице Варшава?
Через два часа Варшава пылала.

…именно там, на горящей Шалковской, и родилась страшная банда франкмасонов, сиречь фривольных каменщиков. У истоков ее стояли граф Пфердецкий, давний потомок ополячившегося Дрек-и-Пферда, и князь Пилсудченко, ополяченный украинец. Причины для обоих были веские. У князя суворовские чудо-богатыри вылакали все токайское, черпая из бочек сапогами, а в бесценном амонттильядо самым наглым образом утонули два прапорщика Преображенского полка, что обнаружилось лишь через месяц на свадьбе княжны, когда у бочки показалось дно. У графа же суворовские орлы наткнулись на бесценную коллекцию эллинских камей и, полагая их «пуговками с харями», растащили бабам на сарафаны. Самого же графа пьяный князь Петра Багратион наградил неудобосказуемой хворобью.
С ходу сочинили программу, вселявшую уважение размахом и лапидарностью:
1. Уничтожить Россию.
2.Свободу Польше.
3. Там видно будет.
Программу скрепили застольем. На втором ведре граф мудро заключил:
— Масоны — это мелко.
— А как, чтоб глыбоко? — вопросил князь из-под стола.
— Жидомасоны! — осенило графа. — Жид, он механизму верткость придает!
Высланные на большую дорогу гайдуки враз отловили жида Шмуля, сидевшего на перекрестке с тремя наперстками — причем горошины ни под одним не было. Шмуль упирался, полагая, что его ведут вешать или, хуже того, крестить, но понемногу освоился и примкнул к жидомасонам, выговорив дополнение к программе насчет Эрец Исроэл, и непременно в Крыму.
Работа закипела. Для начала организовали революцию во Франции — чтобы оттуда якобинская зараза перекинулась на Россию. Затея, надо сказать, грешила излишней сложностью и многоступенчатостью — но и выдумывал ее князь в крайней степени делириума. К его удивлению, революция во Франции и в самом деле раскрутилась так, что не успевали подвинчивать гильотину. Но в России вольтерьянством увлеклась одна-единственная особа — да и та императрица, от скуки.
Тогда на Россию пустили масона Бонапарта. Бонапарт браво дошел до Москвы, но в Москве случайно увидел глобус, прикинул, сколько еще маршировать до Камчатки, и от ужаса повредился в уме. После чего поджег Москву (полагая себя Нероном среди римского пожара) и кинулся с гвардией прочь. По дороге налетел на свой же арьергард, сгоряча разбил его в пух и прах и без остановки мчался до Парижа. В историю эта битва вошла как Бородинское сражение, приписанное Кутузову по хитроумию последнего.
Больший успех имело внедрение в русскую литературу Шмулева племянника Ицика Пушкенази. Поименовавшись Пушкиным, он быстро смутил умы бунтарскими стихами, но, оказавшись вдали от дядиной опеки, не на шутку зазнался и распустился. Дулся в картишки, делал долги, отбил у царя любовницу Наташу, вновь отрастил компрометирующие пейсы, с каковыми нагло позировал живописцам. Пришлось послать с деликатной миссией масона Дантеса…
Не лучше проявил себя и Мойша Лермантович. Успев написать одно-единственное русофобское стихотворение и будучи заслан на Кавказ в целях разжигания там сепаратизма, он был застигнут черкесами за совращением первой красавицы аула и второго обрезания, не в пример более обширного, не перенес.
С горя жидомасоны затеяли цареубийство — дело в том, что означенную противопехотную мину под ноги государю Александру Николаевичу метнули именно они, наивно полагая, что после смерти самодержца крепостное сословие взбунтуется и приведет державу к упадку. Однако сословие оное принялось истреблять очкастых и вообще грамотных, ревмя ревя:
-Бей дохтуров и умственных! Оне царя-батюшку извели, чтоб нас, сирых, сослать в ихние Кембриджи, куды Макарушка телят не гонял!
Захиревшие жидомасоны докатились до того, что стали подбивать на восстание нганасанов, казаков, селькупов и прочие незаметные на карте племена. Но казаки увлеклись снохачеством да к тому же боялись урядника, а нганасаны вкупе с селькупами, выслушав агитаторов, по привычке потащили им мягкую рухлядь, полагая, что это с них приехали вышибать новые подати.
Затея вырождалась. И если бы не новое поколение, да коли б не желтенькие… Ах, спасители!
Ошибся господин — не было секретного космодрома на территории САСШ, не было…
Где умный человек прячет лист? В лесу, рек Честертон. Где умный антисемит ищет приют? В Израиле, подделав метрику в период бурного увлечения алией.
Где незаметнее всего желтенькие? Да в пустыне же!
А пустынь в Туркестане хватает. А урядникам лень фиксировать в бумагах каждый метеорит. А метеориты что-то частенько стали падать в Каракумы, и поди-ка разбери, Верещагин, без радара, с одним баркасом, когда он падает, а когда, наоборот, взлетает — черт ее знает, эту огненную полосу, в каком она направлении по небу ширкнула… И ведь не заглянешь под каждую чадру!
Это уже не пятая колонна была, а пятьдесят пятая… и настоящий Семенов-второй давно уж покоился в Москва-реке с привязанным к шее неподъемным компьютером «Магницкий-0021», а настоящий отец Василий давно пребывал в палате хроников седьмой наркологии, все еще объявляя себя патриархом Геимогеном. Барон фон Корф, правда, был настоящий, не подмененный, а самый натуральный — но был он замаскированный жидомасон, ведущий род от самого Пфердецкого…

Нижний твиндек, 4.00. Реквием по крейсеру.

Три затейливых ключа вошли в три столь же затейливых замочных скважины. Явственно затикали часовые механизмы, и жидомасонская троица кинулась к реактивному вельботу.
Но из-за переборки вдруг выставилось черное дуло мосинской лазерной драгунки и трижды гавкнуло:
-Тяф! Тяф! Тяф!
И — три жмурика, понятно.
Тигранян вышел в круг света, задумчиво пошевелил носком шеврового сапожка три бездыханных тела и резюмировал:
— Головокружэние от успэхов, да…
От легкого волнения на его лице явственно проступили рябинки, а левую руку вновь закололо в локте, и она плохо слушалась. Но он все же сноровисто отвинтил одной правой люк вельбота, бросил в люк сухонькое тело и, прежде чем нажать педаль, пожаловался самому себе:
— Сколько жа пришлось ради вэликого мига притворяться армяшкой, вай!

6.

Каплей Артемьев

Отсмеялись. Доктор медленно и солидно закрыл тетрадь и сложил на ней свои непропорционально маленькие ручки.
— Вот вам таки ответ, молодые люди, — назидательно сказал он. –Неужели – нет?
Стааль прыснул.
— Моисей Наумович, а из римского цикла ничего не прочтете? — попросил Артемьев.
— Не сегодня, и мне исключительно жаль. Вам нравится римский цикл, Петр Игнатьевич?
— Мне все у вас нравится, — сказал Артемьев.
— Вам надо печататься, доктор, — голос Стааля был еще сипловат. — Хотите, отнесу в «Сатирикон» и отдам из рук в руки. Представляете, сколько людей будут смеяться?
— Я очень хорошо представляю, сколько людей будут смеяться, и какие люди будут смеяться, и над кем люди будут смеяться, я тоже представляю, и поэтому держу все при себе и под замком, потому что как иначе? Мойша Шапиро сочиняет жеребятину — это же всё Вильно будет плакать от счастья!
— А что такое «пятая колонна»? — спросил Стааль.
— Это из времен гражданских войн в Риме, — сказал доктор. — Цезарь шел из Галлии четырьмя колоннами, а его сторонники в Риме называли себя колонной пятой, такие дела.
— Ясно… Ладно, доктор, спасибо вам за все, а за доставленное удовольствие — особо. Значит, проснется он?..
— Не раньше девяти, если я хоть что-то понимаю в броме.
— В девять я и приду. Доктор, я понимаю, диагноз — это рано, но какие-нибудь предположения у вас есть? Рабочие гипотезы?
— Предположения… Я скажу свои предположения, а вы пойдете арестовывать офицеров, а потом окажется, что я был слегка неправ…
— Никого я не собираюсь арестовывать, — слегка поморщился Стааль. — Тем более, — он засмеялся, — Туркестан уже далеко…
— Похожую картину я наблюдал четыре года назад, когда служил на пустолазной базе «Святогор». Выбыл у нас по болезни старшина пустолазов мичман Авдюшин, и взамен его, вы не поверите, прислали совершенную береговую крысу, который не отличал галъюн от абиссали. А пустолазам положено на неделю по бутылке чистейшего ректификата, и вовсе не для того, о чем вы подумали, а для протирки скафандров изнутри. И вот эта крыса, подумав то же самое, что и вы, заменяет внезапно для всех спирт на что-то со сладким запахом, и слава Всевышнему, что на следующий день выход делала не вся команда, а только двое…
Это не то, вдруг подумал Артемьев. Это очень похоже, но это не то. Он уже откуда-то знал, чем закончится история доктора, и она — да — закончилась именно так, как он ожидал. Мозг, как воспаленная рана, был страшно чувствителен. С того момента, как их растолкали и бегом приволокли к мастерским, где уже хозяйничал Григорович в окружении пятерки кондукторов… резкий свет люксовских тарельчатых ламп, тело мичмана Климова, страшно распятое под пожарным щитом, бело-синий Брынзе-нацкий, лепечущий черт знает что… с тех самых пор Артемьев ощущал в себе болезненную напряженную пульсацию. Чего греха таить — было просто страшно. Как в темноте.
Четыре часа вахты куда-то исчезли. К нормальному времявосприятию Артемьев вернулся только в своей каюте, обнаружив себя сидящим на койке и тупо рассматривающим серый конверт с литографическим изображением шлюпа «Восток» и косой надписью синим карандашом: «Артемьеву Петру Игнат.» Он вскрыл конверт.

«Милостивый государь Петр Игнатьевич! Обращаюсь к Вам, поскольку более обратиться не к кому. События, в которые волею судеб мы все вовлечены, громадны. Не побоюсь громких слов: само существование России, да что там — всей Земли, — зависит от того, возобладает ли разум над чувствами — или же наоборот. Последствия совершенной полтора столетия назад роковой ошибки гения сегодня разрослись неимоверно, и нам ничего не остается, как попытаться искупить жизнью ли, кровью ли, переменою ли участи… Мне нужно встретиться с Вами и все объяснить. Постарайтесь быть в десять часов пополудни в корабельной церкви. Молюсь за Вас: Любовь.»
Артемьев посвистел. Перечитал письмо. «…полтора столетия назад роковой ошибки гения…» Задумался. Ломоносов? Пожалуй, что Ломоносов. И что же он такое утворил? Попытался вспомнить – не вспомнил. О Ломоносове писали до странности однобоко: сплошные восторги — и ничего по существу. Сейчас это показалось Артемьеву подозрительным.
Он сложил письмо пополам и сунул в карман кителя, и тут же в дверь постучались.
— Открыто! — крикнул Артемьев.
Вошел Стааль. Вид у него был очумелый. Казалось, он готов был увидеть здесь кого угодно, только не Артемьева.
— Миша, что с тобой?
Махнув рукой, Стааль подошел к своей койке и рухнул на нее. Потом принялся хохотать.
— Да что случилось, черт побери?!
Стааль сделал жест: подожди, мол, — с трудом сел, согнувшись вперед и вбок, и еще с минуту пытался унять остатки хохота. Наконец, крутя головой, как бы освобождаясь из невидимой петли, стал рассказывать.
Оказывается, не было ничего смешного. Оказывается, это у Стааля такая реакция на испуг. Каплей Миша Стааль, находясь при исполнении своих противошпионских обязанностей, только что столкнулся с призраком.
-…поговорил с матросиками, поднимаюсь из кубрика в артиллерийскую палубу — и вдруг как доской по морде! И уже я — не я, а непонятно кто. И передо мной люк открытый, да не просто открытый, а сорванный, крышка вот так вот косо и винтом, и воняет мерзко, и ничего не слышу, будто уши забиты, а по ту сторону люка — море! И дым, и что-то еще… Потом как даст-даст — и вот такой столб воды — рядом! А потом — вваливается в люк матросик, огромный такой детинушка, руки раскинул, а тельник на нем в крови весь — и лица нет! Вот так вот — как срезано. Идет на меня и проходит сквозь меня… Тут я и ссыпался по трапу обратно, слава Богу, не видел никто… Налей, а?
Артемьев и так уже наливал, содрав печать с бутылки «Державной». Закусывать было нечем, но мягкая водка легко и достойно скользнула по пищеводу и обволокла желудок пушистым теплом. Артемьев тут же плеснул по второй — и в тот момент, когда он разливал, горлышко бутылки наклонилось и звякнуло о край стаканчика. «Варяг» совершал какую-то эволюцию, и компенсаторы, как водится, слегка запаздывали с реакцией. Он замер, ожидая сообщения по трансляции, но репродуктор молчал. Противометеоритный маневр? Возможно…
После второй начали соображать о закуске. У Артемьева в чемодане завалялась жестянка крабов, а Стааль вспомнил о греческих пикулях, прихваченных в последний момент для подобного рода дел. Ибо устав позволяет офицерам на выбор: два литра легкого белого вина в сутки, или литр красного, или две чарки водки — но только вой время еды.
Так что каплеи были близки к нарушению устава — не в смысле превышения дозволенной дозы, а в смысле места и времени ее приема. Но тот же устав позволяет офицерам принимать пищу в каюте, если существуют уважительные причины этого. Эрго …впрочем, все и так ясно.
Найти никакой нейтральной темы для разговора не удалось, Стааль еще раз и еще раз поведал о происшествии, явно пытаясь найти в нем какой-то особый смысл, и вдруг Артемьев неожиданно для себя вынул из кармана письмо и протянул ему. Стааль пробежал письмо глазами и кивнул:
— Пожалуй, что так оно и есть.
— Что – есть?
— Все. Все так и есть. Слушай, Петенька, а тебе никогда не приходило в голову: на кой черт России весь этот флот?
— Те есть… как на кой? Подготовка к расселению, к колонизации… готовность к отражению… — он замолчал. Слова звучали фальшиво.
— Вот видишь. Само наличие у страны крупного, хорошо оснащенного и по-настоящему боеспособного флота свидетельствует о наличии серьезного противника, которому этот флот и противостоит. И вовсе не обязательно знать вот этим вот местом, — он постучал себя по лбу, — о существовании этого противника. Все прочее, — он обвел рукой вокруг себя, — знает о нем и подтверждает его существование. Можно даже вычислить, каков он.
— Постой, — оторопело сказал Артемьев. — Получается, мы встречались с ним?
— Да. Воевали, несли потери, побеждали. Совершали ошибки, учились на них, улучшали корабли, делали новое оружие. Причем после каждого такого столкновения, обогащенные опытом, возвращались в некую исходную точку…
— Хронофаги?..
— Видимо, да. Или что-то подобное.
— Та-ак… А противник? Что он?..
— Люди, я думаю. Возможно, что и русские.
— Миша!..
— А вот. Ты никогда не слышал про младшего братика нашего профессора?
— Н-нет. А что?
— Десять лет назад он и несколько сот ему подобных угнали лайнер «Орион».
— Об этом что-то слышал.
— Есть данные, что им удалось так модифицировать хронофаг лайнера, что… Короче, их теперь несколько миллиардов, живут они на двух десятках планет, уровень технического развития у них не ниже нашего, а в чем-то и выше, с людьми они творят что-то страшное — короче, социалистический рай. Но это, повторяю, косвенные данные. Прямых доказательств нет.
— Так. А откуда желтые человечки?
Стааль пожал плечами.
— Н-да… И что же, ты всем этим занимаешься?
Стааль кивнул.
— И?
Стааль покачал головой:
— Лучше не спрашивай.
— Понятно… Миша, я так понимаю, ты не случайно в моей каюте оказался?
— Не случайно.
— А зачем?
Вместо ответа Стааль поднял руку и продемонстрировал Артемьеву ладонь, и Артемьев понял этот жест. Камера хронофага крейсера отпиралась специальным механизмом, считывающим линии руки.
— Это понятно. Я о другом.
— Чтобы знать, что ты — это ты. Чтобы в нужный момент понять… — Стааль вдруг закашлялся, — когда дойдет дело до пушек, а может, и того круче… знать, что ты выполнишь приказ. Или… не выполнишь..
— Загадками говорите, дорогой Холмс.
— А потому что все — загадки. — Куда ни плюнь — загадка! Не знаю я, что делать, понимаешь — не знаю! Хватаюсь за все, и все — ни в какие ворота, ни в какие! Глаза закрою, прислушаюсь – вроде нормальный. Глаза открою… полный бред. Холмс… Его бы сюда, заррразу…
— Значит, ты ко мне наподобие охранника приставлен… А остальные как? Капитан, штурмана? Артиллеристы?
— Не твоя забота, Петя. Моя.
— А о вас кто заботится?
— И о нас есть кому позаботиться… только мы их не знаем. Но есть, есть, это точно я тебе говорю.
— А, скажем, ликвиднуть меня при случае у тебя есть право?
— Есть. Как только пойму, что ты — это уже не ты.
— Не понял.
— А я не буду объяснять. Сам попробуй: сложи два и два… И не смотри на меня так. Я с тобой честно говорю. Не вру. Не скрываю. А мог бы. Мог бы, скажи?
— Мог бы.
— Ну, вот. А я — честно. И ничего мне от тебя не надо, потому что ты — простая душа. Вот на таких, как ты, если хочешь знать, все и держится.
— Что – все?
— Все — это все.
— Ну, уважил. Даже не знаю, что сказать.
— А давай помолчим.
Помолчали. Глубинный рокот двигателей доносился равно со всех сторон, как бесконечно длящийся отголосок далекого землетрясения, да звенело что-то за переборкой — тихо, на грани слышимости.
Потом вступил новый тон, и стол опять качнулся.
— Маневрируем, — сказал Артемьев сам себе. — Чего бы это нам маневрировать?
— Видимо, рандеву, — предположил Стааль. — Еще не все на борту. Или не всё.
— Миша… — Артемьев склонился к нему. — Ты боишься?
— Ну, боюсь, — не сразу ответил Стааль.
— На это мое рандеву, — Артемьев похлопал себя по карману, — мне стоит идти?
— Сходи, — задумчиво сказал Стааль. — Вреда не будет… не должно быть.
— Кто эти женщины?
Стааль промолчал, крутя в пальцах стаканчик.
— Они из твоего ведомства?
— Отчасти.
— Как это?
— Другой отдел.
— Только-то?
— Она тебе все сама скажет. Правда, скажет.
— Они занимаются… противником?
Стааль кивнул.
— А ты?
— А я обеспечиваю их смычку с действительностью. Видишь ли… — он вдруг хохотнул, — по роду своей деятельности они должны быть с хорошей долей сумасшедшинки. Добавь к этому обязательные наркотики…
— Вас понял, каплей. Не завидую, каплей. Как же тебя занесло на такую службу, Миша?
— Эдгара По начитался.
— Серьезно?
— Более чем… Слушай, а обед мы не просидели?
— Нет еще. Впрочем, уже можно идти.
С обедом задержались: не было командира. Вика Семенов, сосед Артемьева за табльдотом, показал глазами на Стааля, приткнувшегося у дальнего конца стола «на баркасе» — так почему-то назывались стулья для прикомандированных офицеров, и тихо спросил:
— Чего этот-то от тебя хочет?
— Это мой телохранитель, — так же тихо ответил Артемьев.
— Да ну? — знаменитые разноцветные брови Семенова начали подниматься к потолку, но доплыли только до середины лба и приостановились. — Не врешь, Петя?
Артемьев покачал головой.
— Слушай, Вика, — сказал он неожиданно для себя. — Вот ты умный. Не спорь, я знаю. Как по-твоему, зачем России весь этот флот, когда воевать не с кем?
— Ну, ты спросил!.. — еще выше задрал брови Семенов — и вдруг замолчал. Молчал он долго. Артемьев терпеливо ждал. Брови Семенова медленно спланировали на место, а потом даже немножко сошлись на над переносицей. Наконец, он выдавил из себя: — Ну, ты спросил… Не знаю, Петенька. Вот до той секунды, пока та слов этих не произнес — знал. А теперь не знаю. Это важно, да?
— Это, наверное, самое важное и есть, — сказался Артемьев. – А как ты думаешь, могут нас заставить забыть походы, бои?.. Под гипнозом, под наркозом, еще как-нибудь?
— Не копенгаген, — сказал Семенов. — Спроси доктора.
— Доктор — это отдельно… Слушай, а тебе не кажется, что происходит что-то странное?
— Странное? — страшным шепотом переспросил Семенов. — Странное? Ты говоришь — странное? Да это не странное, это вообще полный пиздец!
И получилось так, что в этот момент настала тишина. В кают-компанию входили командир, две ослепительные дамы, штурман Семенов-первый и маленький лысеющий тип в темно-бордовом, в тоненькую полосочку, костюме-тройке. Последняя фраза Вики полыхнула над ними.
— Викентий… — укоризненно сказал командир и вдруг побагровел:
— Господин капитан второго ранга! Что вы себе позволяете?!
Семенов вскочил. Лицо его пошло красными пятнами.
— Господин капитан первого ранга, я прошу прощения у дам и у товарищей…
Артемьев встал рядом.
— Господин командир крейсера, это я виноват. Я так поставил вопрос, что Викентий Саввович просто вынужден был…
Краем глаза он заметил поощрительные улыбки обеих дам. Вот, значит, они какие… красотки…
— Садитесь оба, — буркнул командир. — После обеда — ко мне в каюту. Тоже оба.

— Каплей, — сказал, вытирая пот со лба, Всеволод Федорович, — вы тут самый младший — поухаживайте за стариками. Где посуда, вам известно?
— Так точно. То есть — да, конечно.
— Молодец, гардемарин… Так вот, Викентий — ты выдал попадание без пристрелки. Я с тобой целиком и полностью согласен. Но, видишь ли… — он затянулся так, что в трубке затрещало, — видишь ли… Ты охотой не балуешься?
— Нет, как-то не пришлось по душе.
— А я вот слаб, люблю. Еще с детства, знаешь ли… — он опять затянулся. — Еще с детства…
— Не томите, Всеволод Федорович, — сказал Семенов. — Я и так знаю, что «Варяг» в этом деле играет роль подсадной утки. Уж настолько-то я соображаю.
— А если соображаешь, то должен понимать: бардак на борту задан. Задан. Но необходимо, чтобы его как будто не замечали. И не спрашивай меня, зачем! — вдруг почти закричал командир. — Мне это самому поперек всего! Но — так надо! И никаких разговоров. Гардемарин, ты где?
— Несу, — сказал Артемьев.

Он поставил на столик поднос с чеканными золотыми наперстками и графином из небьющегося хрусталя, в котором плескалась легкая жидкость восхитительного красновато-осеннего цвета. Артемьев хотел разлить коньяк по рюмкам, но командир перехватил графин.
— Садись, — проворчал он. — Ты не лакей, а гость. Я хозяин, я и разливаю…
— Мне, наверное, не стоит, — сказал Артемьев. — Только что водочки чарку употребил.
— Как-то ты не вовремя употребляешь водочку. Или что случилось?
— Случилось, — кивнул Артемьев — и рассказал о том, как Стааль увидел призрака.
— Понятно, — кивнул командир, как будто рассказ был… ну, о потерянном носовом платке, что ли… — Это у тебя сгорело сразу. Пей, разрешаю.
Семенов же выглядел ошарашенным. Брови почти скрылись под челкой.
— Слушайте, а у меня…
Семенов после вахты лег вздремнуть — и увидел сон. Как будто он стоял на пляшущей палубе какого-то морского корабля, перед ним был странный, но почему-то известный прибор из нескольких концентрических колес с цифрами, а снаружи, видимые сквозь узкую горизонтальную щель, дымили вдалеке черные низкосидящие корабли. То один из них, то другой — окутывались дымом…
Никогда по морям Земли такие корабли не плавали.

Сдав вахту графу Павлуше, Артемьев сразу направился в лазарет. Стааль был уже там, но вот доктор куда-то запропастился. Они сгоняли партию в казенные шахматы, где белая ладья была заменена фарфоровой баночкой из-под какой-то мази, а вместо черных слонов воевали эбонитовые наконечники для клизм. Наконец, доктор вернулся, невесело буркнул; «Извините, господа», бросил на стол чемоданчик с красным крестом и вынул из ящика стола ключ.
— Что-то случилось? — спросил Стааль.
— Да. Похоже на отравление беленой. Четверо матросиков…
Доктор открыл дверь изолятора, пропустил офицеров, вошел сам.
В коридорчике на кушетке спал фельдшер. Услышав шаги, он вскочил.
— Господин доктор…
— Спи, — махнул на него рукой Шапиро. — Когда ты спишь, от тебя никакого вреда нет. Тихо было?
— Тихо. Я посматриваю, посматриваю…
Доктор проверил пломбу на двери, потом сунул ключ в замок. Раздался скрежет.
За миг до того, как дверь распахнулась, Артемьев уже знал, что увидит за ней. Может быть, поэтому ему показалось, что все, что происходит — происходит не на самом деле.
В переборке зияла круглая черная дыра. Она была настолько аккуратна, что казалось: ее просто не могло не бить на этом месте. Излишек переборочного металла: дюймовой толщины плита из хромо-ванадиевой стали, с одной стороны крашенная белой госпитальной краской, а с другой — покрытая слоем вспененного синтетического алмаза, — лежала на пробковом ковре. Артемьев почувствовал, как встают на голове волосы.
Дыра вела в туннель хронофага!
Надо ли говорить, что боцмана Людовика Людовиковича в изоляторе не было?

7.

Контр-адмирал Брыжейко
Лейб-яхта Его Императорского Величества «Штандарт» была, вне всяких сомнений, лучшим кораблем на космическом флоте. Ручная сборка, вакуум-сварка, алюмированный титан, уникальный миниатюрный хронофаг, в каютах – панели из древопластмассы, крошечный зимний садик, бассейн, надежная связь практически с каждым русским бортом во Вселенной, а на случай внезапного злоумышления – мощнейшие дезинтеграторы с солидным радиусом действия.
Гавриил Ардалионович лежал и гадал: почему Государь отправил его к “Варягу” именно на “Штандарте 9”. То ли в знак полнейшего доверия, то ли по причине небывалой значимости миссии, то ли просто-напросто пожалел старые годы контр-адмирала, потому что была яхта оборудована всевозможными системами безопасности и летать на ней мог безо всякого для себя ущерба и старик и младенец? Как-то это даже унизительно…
В этот момент “Штандарт” тряхнуло. «Сглазил, старый черт!»– выругал сам себя Брыжейко, но тут яхту снова тряхнуло, на этот раз в другую сторону. Скова и снова. Что-то знакомое, давно позабытое колыхнулось в памяти Гавриила Ардалионыча. Позабытое с тех пор, когда шагнул он с борта «Мстислава» на Графскую пристань в Севастополе…
«Господи, да это же бортовая качка!» — понял контр-адмирал. Но откуда же взяться в безвоздушном пространстве каким бы то ни было возмущениям? Направленный гравитационный удар? Но тогда его старые кости давно бы раскрошились о переборку. Да и кто осмелится воздвигнуть преступную руку на личную яхту Государя? Да кроме того есть ведь и катера сопровождения…
Ну вот — еще и килевая. С божницы адмираловой каюты слетел на пол образ Николая-чудотворца — флотская братия, перебазировавшись в космос, не желала расставаться со своим всегдашним покровителем.

Нет, такого быть попросту не могло. Брыжейко, кряхтя, приподнялся на койке и нажал кнопку связи.
— Каперанг Распутин! — рявкнул он. В ответ послышался невразумительный рев. Контр-адмирал забегал пальцами по пульту, но ни одна из служб яхты не отзывалась. “Началось, — подумал он. — Вот тебе и желтые человечки”. Он переключил тумблер на внешнюю связь и попытался вызвать хотя бы того же «Варяга», черта, дьявола. Но ни один корабль, ни одна база не ответили на вызов.
Лететь на яхте врачи Спиридону не разрешили — все-таки по сравнению с Брыжейкой он был полной развалиной, — а здешний вестовой на зов, как и все, не откликался.
Контр-адмирал встал и, быстро приноровившись к качке (что значит, все-таки, морская косточка!), открыл шкаф, чтобы на всякий случай одеть легкий скафандр.
Но никакого скафандра не было. На вешалке висел один-одинешенек парадный контр-адмиральский мундир при всех орденах. Гавриил Ардальоныч твердо помнил, что никакого мундира он не велел брать вообще, да и этот был, вроде бы, не его. Брюки с золотым шитьем были явно велики, вернее, широки в поясе, китель тоже более чем просторен, ткань тоже была незнакомая — темно-синяя, без серебристых прожилок, грубая какая-то… А что это еще за орден — лев с мечом в руке? Отродясь никто и никогда не вручал Брыжейке такого ордена.
На дворе нынче январь, а не апрель, да и не осмелился бы никто устроить контр-адмиралу подобный розыгрыш.
Но не выходить же из каюты в подштанниках! Пришлось как одеться и проделать в чужом ремне новую дырку. Брыжейко подумал еще, что кабы не постоянные физические упражнения, он и вправду мог растолстеть до такой степени.
Придерживая на всякий случай брюки рукой, контр-адмирал вышел в коридор. В коридоре тоже что-то было не так — освещение, что ли? Желтый какой-то свет, как от древней лампочки Ладыгина… Или Яблочкова… И ни души.
Контр-адмирал доковылял до двери командирской каюты и властно постучал.
— Вали сюда! — заревело из-за двери. — Всем хватит!
…Капитан первого ранга Григорий Ефимович Распутин-Новых происходил из простой крестьянской семьи. Десятилетним мальцом он сбежал из родной сибирской деревни с неизбывной мечтой служить на космическом флоте. В столице он, понятное дело, бедствовал, побирался, воровал (особенно лошадей), но способности мальца были столь выдающимися, что петербургский обер-полицмейстер не отправил его по этапу к родителям, а повел к директору соответствующего училища.
В те годы пошла мода на демократизм, что позволило сибирскому самородку выйти в мичманы, а там и пошло, и пошло. Известно, что выходцы из низов, попадая в светское общество, стараются перещеголять в благородстве и науках потомков древних родов. Григорий Ефимович в совершенстве владел тремя языками, рисовал маслом, сочинил одноактную оперу, обучился в Японии бою на мечах, баловался гипнозом. Да иным и не объяснить то влияние, которой оказывал он на людей самого разного пошиба.
О мужестве и отчаянности Распутина ходили легенды. Он мог на пари запросто проглотить ложку цианистого калия, расколоть затылком чугунную гирю и на Крещенье продержаться двадцать минут подо льдом в невской воде. Разумеется, женщины вешались на блестящего офицера гроздями: балерины императорских театров, итальянские примадонны, фрейлины двора и даже, по слухам, кое-кто из Великих Княжен. По слухам же, именно Государыня Императрица уговорила августейшего супруга назначить командиром лейб-яхты «Штандарт» милейшего Григория Ефимовича.

Врагов у каперанга не было, ему даже не завидовали, понимая, что такой человек раз в сто лет родится. Никто не осмеливался попрекнуть Распутина происхождением; напротив, говорили, что отцом удивительного каперанга является вовсе не тобольский крестьянин Ефим, но князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. Молодой Феликс Юсупов этого не подтверждал, но и не отрицал — ему было в глубине души лестно иметь в сродных братьях такую знаменитость. Иные же утверждали, что каперанг появился на свет в результате похождений небезызвестного бессарабского помещика Пуришкевича — того самого, который, переодевшись народным мстителем Григорием Котовским, постоянно подбивал на бунт своих же крестьян, после чего с удовольствием карал мерзавцев.
Было также хорошо известно, что, ступив на палубу космического корабля, великосветский лев преображался, и не было на всем флоте командира более исполнительного, дисциплинированного и требовательного.
А теперь вот представьте весь ужас несчастного контр-адмирала, когда дверь капитанской каюты отворилась!
…Блестящий офицер, свой человек в августейшей семье, дипломант Сорбонны и кавалер многих орденов. Григорий Ефимович Распутин-Новых стоял на карачках. Перед ним водружен был банный тазик-шайка, доверху заполненный пахучей жидкостью, в которой Брыжейко без особого труда признал дешевую мадеру. Одет каперанг был в алую рубаху и поддевку, вместо форменных брюк на нем были бескрайние малороссийские шаровары, вымазанные в знак презрения к ним дегтем. Шаровары заправлялись в новые смазные сапоги. Но Бог с ней, с одеждой! Лицо Григория Ефимовича обрамляла не щегольская шкиперская бородка, а какой-то волосяной веник, конец коего погружался в вино. Длинные сальные волосы разделял прямой пробор. Не мог, ну никак не мог каперанг так обрасти за ночь! И не могло быть у офицера российского космофлота недельно немытых рук с грязными, желтыми и обломанными ногтями! А знаменитые, завораживающие распутинские глаза тусклы были и мутны…
— Милай, дарагой! — заорал каперанг, разглядев сквозь глазную муть контр-адмирала. — Чего приперся, Гаврила — чудо морское, не видишь — гуляю…
— Милостивый государь, — в знак презрения по-штатски обратился к нему Брыжейко, поправив мешковатый китель. – Потрудитесь объясниться…
— Гавря! — сказал Распутин и отхлебнул из шайки, чтобы вино по причине качки не выплеснулось на пол. — На ты, черт, какой упорный… Хочешь, я тебя военным министром назначу? Или даже пример-министром? А то надоел уже этот… как его… Я мамы тольки два слова скажу — и ты сейчас министр…
— Григорий Ефимович! — сквозь зубы процедил контр-адмирал. — Вы находитесь на борту яхты Его Императорского Величества, более того — вы ею командуете. Что все это значит?
Каперанг уткнулся в тазик всем обличием и присосался как следует, потом оторвался и поглядел на Брыжейку.
— Говорил же я мамы, — завыл он, — и папы говорил: ненадоть нам никакой космический флот. Какой такой может быть космос? Там и нету ничего, одна видимость… Не надо никлой флот, а надо идти пешком на богомолье к Серафиму Саровскому, тогда и наследник образуется, цесаревич то есть…
— Как ты смеешь, хам?! — вскричал Гавриил Ардальоныч. — Как ты себе позволяешь говорить об августейшей фамилии?
Распутин ловко поднялся с карачек, ухватил шайку с мадерой длинными ручищами и протянул контр-адмиралу.
— На-ка, причастись, миленькой, — сказал он. — Любишь, поди, мадерцу-то? Как ее не любить… А может, тебе цыганочку надо в койку? Это мы с нашим удовольствием…
И новый ужас охватил Гавриила Ардальоновича, когда в углу капитанской каюты он разглядел безобразную пыльную пальму в кадке — такие стоят обыкновенно в трактирах самого низкого разбора — а под пальмой — нечто пестрое, смуглое, белозубое…
— Что происходит с кораблем?! — заорал контр-адмирал. — Почему нас трясет?!
— Не похмелился — вот и трясет, — охотно объяснил Распутин. — А хлебнешь мадерцы — трясти и перестанет…
С этими словами негодяй — каперанг ткнул шайку с вином прямо в лицо Гавриилу Ардальонычу, облив при этом чужой китель.
Тут контр-адмирал даже не нашел чего сказать, только налился весь кровью и даже посинел.
— А про цыганочку-то подумай: Таня зовут, — продолжал искушать его Григорий Ефимович. — Не согрешишь — не покаешься, не покаешься, — не спасешься…
— Я сейчас прикажу вас расстрелять, — вымолвил контр-адмирал побелевшими губами.
— Руки коротки! — закривлялся Распутин, переламываясь в поясе и разводя руками. Подошел к Брыжейке и начал внимательно смотреть ему в глаза.
Голова у контр-адмирала пошла кругом, и стаю ему дурно. Каперанг подхватил его могучими руками и потащил туда, под пальму, к цыганке Тане.
— Сейчас, дедушка, все глупости забудешь, дело благое, — приговаривал преображенный каперанг. — Сейчас тебя девушка Таня утешит и моцион даст…
Гавриил Ардалионович стал отбрыкиваться от сладострастной дочери шатров ногами и руками, отчего одеяло свалилось на пол, в адмиральской каюте стало холодно, и Брыжейко пришел в себя. Койка не ходила ходуном, Николай-чудотворец пребывал у себя на божнице. Но мадерой в каюте все равно пахло.
— Гавриил Ардалионович, — послышался негромкий голос командира яхты. — Извините за вторжение, мне показалось, что вам плохо…
— Сквозь строй! — истерически вскричал контр-адмирал, и тут только разглядел, что облечен недавний негодяй и оскорбитель в белоснежный полетный комбинезон с капитанской звездой и двуглавым орлом на груди, борода у него в полном порядке, глаза ясные и глубокие, только вот мадера…
— Простите и вы меня, старика, — сказал он. — Но скажите, дорогой Григорий Ефимович — нет ли нет ли у нас на борту посторонних?
— Как можно, Гавриил Ардалионович! — обиделся каперанг.
— В таком случае, не слышите ли вы запаха мадеры?
Распутин потянул носом.
— Помилуйте, откуда? Такую гадость и последний матрос пить не станет!
В это время яхту опять качнуло, дверь каюты отворилась и послышался напев:
— К нам приехал наш любимый, Григорь Ефимыч дорогой!
Контр-адмирал вопросительно взглянув на каперанга.
— Офицеры, свободные от вахты, — пояснил Распутин. — Смотрят фильму о нашей отвальной у «Яра». — Прикажете выключить?
— Отнюдь, пусть их, — сказал Брыжейко. – Кроме того, командуете на судне вы, вы за все и отвечаете… Здесь ничего не происходило, пока я спал? И что это за толчок был только вот сейчас?
— Разминулись с фотонным крейсером «Новик». Гавриил Ардалионыч, — пояснил каперанг. – Что же касается происшествий… Да вроде нет. Хотя… Когда меняли режим на хронофаге, я на мгновение почувствовал себя плохо, как в первом полете. Но доктор Лазаверт уверил меня, что все в порядке… Сейчас я пришлю его к вам — право, вы так кричали во сне!
— Нет-нет, — поспешил Брыжейко. — Я в полном порядке. А вот пришлите-ка ко мне вашего человечка одеться…
— Слушаюсь, — Распутин лихо повернулся и вышел. Комбинезон со спины у него был весь в пятнах, похожих на винные.
Прибежал матросик помог облачиться в комбинезон. Запах мадеры все еще висел в воздухе и даже вроде бы усилился.
— Пил, мерзавец? — Брыжейко сгреб матросика за грудки.
-Чарку померанцевой, ваше высокопревосходительство! — вытаращил глаза матросик, и контр-адмирал попенял себе за предвзятость.
Он подошел к стенному шкафу, отворил на всякий случай дверцу. Дурацкого мундира не было, только на дне шкафа что-то блестело. Брыжейко нагнулся и поднял давешний нелепый орден: лев с мечом в лапе.
— Эт-то что такое?
— Не могу знать, ваше высокопревосходительство! Должно быть, шахиншах персидский оставил, когда гостил… Виноват, недоглядел!
— Ну ладно, ступай, — сказал Гавриил Ардалионович. — Погоди! Тебе нынче ночью ничего не мерещилось?
— Так точно, мерещилось! — вытянулся во фрунт матросик. — Мнилось мне, что сижу я будто в минном погребе, вокруг ухают взрывы, а со стенок вода течет. Попробовал — соленая…
— Дурак, вот вздор всякий и мнится, — проворчав контр-адмирал жестом отпуская матросика.
И в туже секунду ощутил, как в стену каюты что-то грохнуло — гулко, раскатисто, как морская волна.
— Да что они мне голову морочат! — рявкнул контр-адмирал. — Какие там маневры, какие пертурбации при включенном-то хронофаге!
Он погрузился в кресло и впал в глубокую задумчивость. Да, все совпадало. Случайные оговорки, бредовые видения, предметы непонятного происхождения, странные радиограммы, переданные не клером — кому здесь подслушивать переговоры русского космического флота! — а каким-то старинным слабеньким шифром. Кто такой адмирал Того? Не бывает таких адмиралов. Может, это кличка такая — в смысле, что адмирал, мол, того? И про какого именно адмирала говорили? Должно быть, про болвана Рожественского, больше не про кого.
И вдруг возникло у Гавриила Ардалионовича такое невыразимое чувство, что вот-вот, еще немного — и он все поймет, и все фрагменты станут на свое место, как в американской головоломке, и возникнет ясная, понятная и логичная картина. И подумалось еще, что картина эта окажется столь ужасающей, что по сравнению с ней и Страшный Суд будет выглядеть детским утренником. И что здесь не он нужен, не его надо было посылать на «Варяга», а надо было посылать знаменитого писателя Леонида Андреева, который собаку съел во всяческой психологии, равно как и в ужасных курьезах, и даже не Леонида Андреева, а покойника Достоевского Федора Михайловича, Царство ему небесное, того самого, в честь которого к юбилею вывели на орбиту мемориальный спутник в виде топора… Федор бы Михайлович во всем разобрался и выразил в аллегорической форме. А ему, старому морскому и космическому черту, Гавриле Брыжейке, нипочем не понять происходящего, и остается только тихонько завывать да поскуливать, как собаке, чуящей нечистую силу.
«Пусть-ка все господа офицеры и мичманы накатают-ка мне по рапорту касательно ночных происшествий, да побеседуют-ка они у меня с нижними чинами», — решил Гавриил Ардалионович и совсем было собрался уже отдать соответствующее распоряжение, только ноги вдруг отказались повиноваться, кресло стало каким-то неудобным, дышалось тяжело. «Облегался, — подумал контр-адмирал. — Такие дела творятся, а я им еще этакие живые мощи в своем лице изображу. Нет уж. Не дождутся. Успею я еще Господу отрапортовать, как ходил на «Мстиславе Удалом».
Брыжейко собрался с силами, встал, открыл поставец на комоде, достал померанцевой и налил себе полную боцманскую мерку. Померанцевая плотно и тепло вошла в тело, образовав как бы внутренний панцирь, непроницаемый для всяческих телесных и душевных болезней. Гавриил Ардалионович закусил померанцевую доброй ложкой черной икры, потом подошел к иллюминатору и нажатием кнопки поднял шторку.
Звезды при включенном хронофаге видеть можно, только они все время меняют положение, вспыхивают то тут, то там, и врачи не советуют подолгу наблюдать эту картину.
Но сейчас за бортом лейб-яхты «Штандарт» стояла полная черная тьма, а на внешней поверхности квазистекла виднелись некие непонятные образования.
Гавриил Ардалионович пригляделся внимательно и чуть не сел на пол. Потом бросился к поставцу, хватил еще померанцевой и с трудом отдышался.
То, что он увидел на стекле, было застывшими водяными брызгами.

8.

16 июля 1742 года.
Адъюнкт Петербургской де сиянс Академии
Михаила Ломоносов

…Рихман лежал на дне карбаса, тяжело и хрипло дыша во сне. Небритое лицо его опухло от гнуса — мазаться дегтем, по совету Михайлы Васильевича, он так и не захотел. Тунгусские олешки, подгоняемые каюром Егоркой, еле-еле тащили карбас вверх по реке. Солнце палило немилосердно, и казалось невероятным, что уже в сентябре водную гладь начнет схватывать льдом и невдолге ударят самые лютые морозы.
Егорка сказал, что впереди еще один порог, но не то беда, что порог, мало ли их, а то беда, что скалы, именуемые «щеками» здесь подойдут вплотную к воде, и олешкам придется плыть, и не смогут они вытянуть тяжелый карбас. Значит, придется загодя выволочь его на берег, выгрузить Разлучитель, надежно обернутый рогожей, взвалить многопудовую махину на спину и переть ее через тайгу в обход скал, туда, где будет поджидать их Егорка с пустым карбасом. От Рихмана помощи ждать не приходится, не помер бы — и то хлеб. От тунгусишек тоже проку мало.
Рихман опять примется ворчать, что не следовало переть эту махину в такую неслыханную даль, а поставить ее надлежало на Марсовом поле, не далее, и эффект был бы тот же… И снова в тысячный раз придется объяснять честной, но глупой немчуре, что политическое сердце России и географический ее центр, увы, совершенно не совпадают, отчего и происходят все ее беды и напасти.
Карбас ткнулся в берег.
— Вставайте, Георг-Вильгельм, — сказал Ломоносов. Рихман с трудом разлепил глаза, вздохнул и поднялся. Потом с проклятием сорвал с головы пропотевший парик и хотел зашвырнуть его подальше в воду, но Ломоносов не дал — понеже куаферия сия от инсектов защищает изрядно, пояснил он.
Подошел Егорка, они вдвоем с Рихманом помогли взгромоздить Разлучитель на спину, и Михайла Васильевич, широко расставляя ноги в грубых поморских бахилах, двинулся вперед, глубоко впечатывая следы в мягкий мох. Рихман плелся сзади, волочил короба с провизией.
— Вы погубите себя, Михель, — сказал он. — Не говоря уже о том, что вы погубите Универсум…
— Что русскому на здоровье, то немцу смерть, — привычно отозвался Ломоносов. — Мне же сие привычно, единственно токмо апоплексуса страшусь — тогда вам, сударь мой, затеянную мной комиссию исполнить надлежит…
— Чудовищную комиссию… — вздохнул Рихман.
— Я, чаю, сходен сейчас с некоторым негритосом либо арапом-невольником, — расхохотался Михайло Васильевич так, что едва не сронил со спины драгоценный груз. — Да я и есть вечный невольник и мученик науки российской…
— Всемирной науки, Михель! — воскликнул Рихман.
-Жидкость же сия, коею вы, сударь, столь дерзостно пренебрегаете, получается из простой березовой коры методом дистилляции, сиречь возгонки…
Ломоносов долго еще распространялся о неисчислимых достоинствах дегтя, потом силы на разговор уже не осталось, и он начал было складывать в уме «Оду о дегте»:

Напрасно смертные о дегте полагают,
Когда смолою сей пренебрегают,
Зане предмет, о коем говорю,
Народом предпочтен хотя бы янтарю.
Когда мужик сапог на прочность мажет,
Не смирну с ладаном принесть себе он скажет,
И умащая экипажну ось,
Нам паки к оному прибегнуть бы пришлось.
Коль девка не была в девичестве упорной,
Чем на врата нанесть символ позорный?

Далее в голову полезли совершенные уже глупости: «Ай, фирли-фить, тюрлю-тю-тю, у нашего майора задница в дегтю». А потом и глупостей не осталось, одни красные круги перед глазами.
— Однако, остановись, Ломонос! — послышался голос тунгуса. Осторожно опустив Разлучитель на землю, Михаила Васильевич повалился рядом и некоторое время лежал, покуда Рихман и пятеро тунгусов кое-как вернули ношу в карбас.
Мимо глаз плыли безрадостные берега, Ломоносов задумался — может, прав немчура, и он, поморский сын, слишком о себе возомнил, дерзко поспорив с Создателем, который отмеряет Добро и Зло в пропорции, Ему одному только ведомой?
Любимым присловьем отца было: «Отвяжись, худая жись, привяжись, хорошая!». Маленький Миша почасту задумывался над этой простой на вид сентенцией, отчего в жизни так много худого и так мало хорошего. Вот если бы ее, жизнь, можно было как-то процедить сквозь густые решета, чтобы всякая скверна на тех решетах задерживалась, а людям оставался один сок, чтобы всякое дело разрешалось лишь благоприятным образом, чтобы мачеха подобрела и каждый день давала сметанную шаньгу…
Ломоносов улыбнулся.
Мысль о создании Разлучителя пришла ему в голову внезапно, на гарнизонном плацу в те черные дни, когда его по пьяному делу завербовали в гвардию прусского короля.
Айн-цвайн, айн-цвайн — выкрикивали обмундированные великаны, ведя расчет, а потом по команде капрала «айны» пошли налево, а «цвайны» направо. Вот если бы можно было так же разделить и поток Хроноса — направить благоприятные его миги в одну сторону, а роковые ошибки — в другую… Чтобы Полтавская баталия в гистории Российской осталась. Азовского же похода как бы и не было, равно как и позора, случившегося в Валахии? Чтобы государю Петру Алексеевичу не застудиться до смертельной болезни, а жить и править до сих пор? Чтобы ушли в сторону хмельные и жестокие его решения, а остались бы одни вспышки гения?
Больше делать в прусской казарме было нечего, и русский гигант тою же ночью бежал из замка, крепко, но не до смерти приласкав часового.
С такими-то мыслями он ввалился в кабинет великого Лейбница. Лейбниц долго хохотал, выбрасывая из кресла худые ножки в шелковых серых чулках, а потом внезапно помрачнел и сказал:
— В вас, русских, сидит черт, и это отнюдь не наш старый добрый тойфелъ, в которого достаточно запустить чернильницей. Вы типичный манихей, майн либер герр Ломонософф! Если бы даже ваша затея удалась — представляете, во что бы превратилась старуха Европа? Впрочем, как умозрительный эксперимент это даже любопытно. Хорошо, я на досуге набросаю весь математический аппарат, это будет неплохое упражнение, но только не вздумайте упомянуть меня в вашей будущей диссертации — я не желаю быть посмешищем всего света. И потом, где вы возьмете столько энергии?
Потом был Петербург, Академия, вечная война с немцами, не все они Лейбницы, пришлось овладеть десятком ремесел, в том числе и стеклодувными даже для отвода глаз завести мозаичное производство.
Когда прибор был в общих чертах готов, и оставалось лишь найти источник силы, Михаила Васильевич через Шувалова пал в ноги матушке императрицы.
— И, пустое говоришь, Михаила Васильевич! — расхохоталась Елисавета Петровна, молодая и прелестная. — Кто волен отличить худую минуту от доброй? Грех-то, хоть и сладок, а все грех! Задумал ты добро, а того не знаешь, что в наших палестинах всякое добро обратится во зло. Ты над своими склянками колдуешь и жизни вовсе не знаешь. С меня же и того довольно будет, что смертную казнь упразднила. Впрочем, в счастливый час ты пришел, в веселую минутку, потешил меня, одинокую женщину — бери из казны безотчетно сто тысяч рублей серебром и твори, что душе угодно! Только ты мне город не взорви вкупе со дворцом — намаялась я в молодости по чужим-то углам…
Потрясенный Ломоносов выскочил, забыв даже поклониться, под звонкий смех императрицы. Шувалов тоже был потрясен настолько, что даже не попытался зажилить часть денег.
Рихман, самый толковый из немцев, будучи посвящен в ломоносовскую затею, сказал, что таковой энергии, пожалуй, единственно на небесах обрести и можно. Михаила Васильевич тут же ухватился умом за его аллегорию и сочинил устройство, способное притягивать молнию.
На беду, точка, которую расчислил Ломоносов в качестве центра России, располагалась в местах, никакой географии отнюдь не подверженных…
…На определение искомой точки ушло еще три дня. Длинноногий Рихман мотался по лесу туда-сюда с буссолью и астролябией. «Сильный шаман», — говорили про него тунгусы, а Ломоносова считали при нем простым работником, коли сам такие тяжести таскает.
Точка нашлась на самом берегу реки, на крутояре. Михаила Васильевич вырубил несколько тонкомерных лесин, срастил их лубками. Он торопился — парило неимоверно. На конец верхней лесины он прибил длинный железный штырь, от которого тянулась тонкая гибкая проволока — для ее изготовления приелось придумать особый сплав.
Разлучитель, освобожденный от рогожи, стоял на скале, возле него возился Рихман, отгоняя тунгусов, чтобы чего не открутили на украшение. Ломоносов укрепил основание шеста в земле, свободный же конец проволоки загнал в нарочитое гнездо Разлучителя. Шест гнулся, но держался крепко. И вовремя: из-за противоположного берега реки потянулись иссиня-черные тучи. Разлучитель сиял отполированной бронзой, медью, фарфором, стеклом, золотой канителью, пронизывающей согласно тщательнейшему расчету весь корпус.
Тунгусы стали ладить свой чум — тоже торопились, пока с неба не грянуло.
-Уходите, уходите! — замахал на них руками Ломоносов. — За нами через три дня придете, коли живы останемся…
Тунгусы не трогались с места.
— Я вашего бога Огды, — сказал Михайла Васильевич, — сейчас имать буду в золотую клетку, — он указал на Разлучитель. — А потом повезу на суд к Илии-пророку, дабы прерогатив его своими немытыми лапами не касался…
Тунгусы переглянулись и стали спешно сворачивать свое хозяйство, не желая видеть посрамления своего поганского кумира.
-Ну, Георг-Вильгельм, — сказал Ломоносов и притиснул ручищей немца, — сбывается наше дерзновение. — Преславный Прометей огонь похитил, чтобы очаги по землянкам троглодитов возжечь, мы же воздвигаем просвещенную десницу на Хронос быстротекущий, ниже того — на сам Фатум роковой! Отныне судьба России и до веку единственно добром и разумом осияванна пребудет Диаволу на великое посрамление!
— Ох, Михель, не от него ли предприятие наше?
— Ништо! До сих пор филозофы все сущее объясняли токмо, нам же изменить его надлежит, и не станет более сирых и убогих, больных и увечных…
Тучи приближались, словно строй черномундирных прусских гренадер. Послышалась и канонада!
— С нами силы небесные! — перекрестился Михайла Васильевич. Ты не думай, добрый мой Рихман, что счастие отныне с одними лишь россиянами станет прибывать — маленько и немчуре достанется, все же и вы в Христа веруете, Идоложертвующим же и басурманам не завидую… Вольно же им было Магомету поклоняться, науки истреблять!
— Михель, мы будем гореть в аду! Мы вторглись в самые основы мироздания, дерзко его расщепляя, а разве не помнишь ты, что простая вода, делясь на гидрогениум и оксигениум, дают в итоге горючую смесь, чреватую взрывом?
— Помню, старый бурш, и не раз рыло тем опаливал… Давай лучше помолимся об удаче!

Молнии били уже в самую реку. Ветер трепал шест из стороны в сторону, но устройство держалось. Оба ученых стояли на коленях и творили крестное знамение, бормоча молитвы каждый на своем языке.
Вдруг Рихман схватил товарища за руку.
— Михель! — возопил он, стараясь перекричать гром. — А ты о другой-то России помыслил?
— Какой такой другой? — прервал молитву Ломоносов.
— О той, где не останется ни добра, ни разума, а будут лишь вечный позор, страдания и поражения? Мы ведь их тем самым на вечные муки обрекаем!
Он вскочил и побежал к Разлучителю. Ломоносов неуклюже поднялся и поспешил за ним.
Рихман схватился за проволоку, чтобы выдернуть ее из гнезда Разлучителя, но тут молния как раз и ударила в верхушку шеста.
Разлучитель загудел, заискрился, белое пламя пробежало по золотым проводкам, по стеклянным колбам, откуда выкачан был воздух, зажгло блестящие спиральки в этих колбах.
На камнях лежало обугленное тело Рихмана.