Макс Бужанский. Если бы Бутурлин доехал до Москвы
Это ни разу не альтернативная история. Более того, по моим личным ощущениям, Бужанский к АИ относится негативно. Однако в этом тексте кроется очень интересная альтернатива 17 века. А в чём суть – читайте ниже.
Трудно сказать, почему так вышло, но каждый новый виток Хмельниччины начинался с неудачной попытки взять Львов, заканчивавшейся удачной попыткой его ограбить.
Что то сакральное было в этом, и кто знает, проживи Гетман еще несколько лет, может и ворвались бы малиновые знамена сквозь пролом в стенах, и удалось бы выяснить, всё вытрясли из горожан за предыдущие два раза, или еще что то завалялось.
Но третьего не дано, и нужно было пытаться использовать второй и последний шанс, благо, всё шло, как по маслу.
1655 год от Рождества Христова.
В бедняжку Польшу, Гетманом Его Королевского Величества которой Богдан еще недавно размашисто подписывался, изложив выше всё, что он готов с этим Величеством сделать, если не…, вторглись шведы.
Начался Потоп, издерганные и обезумевшие от свалившихся несчастий шляхтичи думали, что конец наступил Речи Посполитой, хотя это было лишь тенью, началом конца.
Львов прикрывала армия Великого Коронного Гетмана Реверы Потоцкого, но её постигла злая судьба.
В конце сентября 1655, в битве под Городком выяснилось, что нет больше у Речи Посполитой этой армии, и войска Хмельницкого, совместно с царскими, под командованием Бутурлина, осадили, наконец-то, Львов.
Спешить было некуда.
Хорошая погода, хорошее настроение, насколько хорошим могло оно быть у Богдана, потерявшего уже надежды на то, что будет всё, как он хотел, и готового принять то, что дОлжно.
Гетманский шатер, бесстрастный Выговский, вечным скрипом пера доводящий Гетмана до белого каления.
Полковники, люто друг друга ненавидящие, красные кафтаны царских стрельцов, выпученные, на выкате глаза Бутурлина, с недоверием ощупывающие собственный лагерь.
Гетману было одиноко, какое-то чувство странное, будто он остался один – людей вокруг много, а близких нет.
Пил.
Один, с полковниками не то, уже не ровня, звериные натуры, нужно четко держать грань, отделяющую Одного от многих.
С Бутурлиным?
Хмельницкий кисло хмыкнул от одной этой мысли, беседа с Воеводой всегда была непростым испытанием для обоих. Бедняга так давно и часто представлял Царя, что уже и забыл, как это, быть самим собой, в каждой фразе пытаясь изобразить Тишайшего, и предугадать его Волю.
Это было скучно, тут нравы были по-проще, и проще было в стотысячный за эти годы раз подходить к Выговскому, и, как в первый, хлопнув по плечу тяжеленной ладонью, сунуть ему под нос кубок.
– Выпей со мной, Иван!!
И захохотать, глядя, как Выговский, точно так же, в стотысячный раз, как в первый, отодвинет письмо, уставится, подслеповато на кубок, моргнет, подумает с пару секунд, и помотает головой.
– Не пью!
Собственно, как раз это Гетман и собрался было проделать, когда распахнувший полог Богун швырнул внутрь всего лишь одно слово.
– Орда!
Развернулся и ушел.
Почему-то вспомнился Тугай Бей, Гетман криво усмехнулся, и уж совсем весело расхохотался, глядя на побелевшего как полотно Выговского.
Хлопнул, хлопнул таки его по плечу, так что чернильница со стола слетела, и упругим шагом вышел вон.
Искать Бутурлина.
Львов ограбили по-быстрому.
Времени не было совсем, слухи всегда разлетаются быстрее, чем движется самая стремительная армия.
Прознают львовяне, быть беде, начнут кривляться со стен, зная, что уже не до них.
Немного поорали на Бургомистра, Гетман орал, от Бутурлина толку ноль, еле успевал понимать, о чем речь-то идет, зато рожа кирпичом, самое оно.
Внушительно и загадочно, настолько, что львовяне даже не сильно и торговались – забирайте всё и катитесь ко всем чертям.
Двинулись.
– Сколько их? – натужно просипел Бутурлин, покачиваясь в седле своего битюга.
Гетман лениво покосился на трусящего на смирной лошадке Выговского.
– Говорят, сто тысяч, – буркнул тот.
– Считай пятьдесят, – Хмельницкий подмигнул Воеводе, – плюс шляхты из Каменца еще тысяч десять.
У тебя пятнадцать, у меня двадцать пять, в самый раз.
Бутурлин угрюмо уставился куда-то между ушей коня, такого же унылого, как он сам.
Шли три дня.
Ноябрь сметал остатки осеннего тепла, запорожцы горланили песни, барабаны отбивали такт, заставляя шагать чуть бодрее даже вечно хмурых стрельцов.
Девятого вышли к Озерной.
– Переправляемся? – спросил Бутурлин, с сомнением поглядывая на реку.
– Конечно нет, переночуешь, и обратно в Рязань, – хмыкнул Гетман, направляя коня в воду.
Татары обрушились внезапно.
Воздух содрогнулся от воя, со всех сторон рванули всадники, лихо заломленные на бок шапки, завывают, стрелы летят в воздух, еще пока больше пугая, чем угрожая.
Чертыхающийся Богун что-то орет запорожцам, только выбравшимся на берег, на том берегу мечется Бутурлин, стрельцы толпой бегут от воды, оборачиваются назад.
Ударила первая пушка, вторая, а вот и твои ляхи, – Гетман кивает Выговскому, как делает каждый раз, когда речь заходит о поляках.
Выговский молча смотрит на застрявший посреди реки обоз с порохом и награбленным во Львове добром.
Волна за волной.
Татары рвутся вбить клин между казаками и рекой, прорваться вдоль берега, навалиться, дать проход польской пехоте, оторвать от обоза.
За пехотой влитыми сидят в седлах сотни две-три крылатых гусар, этим только дай, только покажи щель – влупят и разнесут, разбросают строй, пиши пропало.
Полковники мелькают в рядах, стоят плотно, залп за залпом огрызаясь от наседающей татарвы. Выволокли из реки пяток возов, отгородились, на руках перетащили пушки, и вот они уже перегавкиваются с польскими, бьющими с опушки леса.
Хмельницкий скучно сидит в седле, наблюдая, как на том берегу, среди леса бердышей виднеется шапка Бутурлина.
Наскок не удался.
Гетман презрительно смотрит туда, где виднеется зеленый бунчук, Хан пришел лично, но ему еще нужно поучиться этим фокусам.
Треск мушкетов, как хворост сухой ломается под ногами.
Татары раз за разом бросаются назад, откатываются в притворном ужасе, надеясь увлечь, вытянуть за собой, растянуть, развернуться, втоптать.
Ищи дураков в другом месте.
Поляки насели на стрельцов, рубятся с ними, вон и Бутурлин уже где то в первых рядах отбивается от очередного Потоцкого, ну у тех и семья, хоть всех перелови, всегда найдется еще один.
Давно за полдень, равнодушное солнце давно ползет к верхушкам деревьев, удлиняя тени.
Перетащили орудия, выволокли на берег возы, оттеснили татар, выстроили рядами, теперь не взять никак.
Где-то с боку пыхтит мокрый Бутурлин, свалился с коня посреди реки, еле выволокли.
Стрельцы отряд за отрядом переправляются, отмахиваясь от наседающей шляхты, с берега им в помощь огрызается пара пушек.
О, закончили.
Татары отхлынули, унеслись куда-то прочь, только одинокий всадник мчится, размахивая какой-то тряпкой на острие копья.
Грохнули залпом поверх головы, заржали, глядя, как распластался на конской шее, пропустили между возов.
Хан требует Гетмана к себе.
Бутурлин косится с подозрением, недоверчиво глядя на чумазые рожи запорожцев.
Группка мурз, человек пятнадцать, заложники, угрюмо трусят навстречу.
– Ты это куда? – Воевода хватает Гетмана за рукав. – Куда собрался, говорю??!!
Может, Бутурлин и выглядит иногда смешным, но мужик крепкий, и шуток не понимает.
– Слушай, боярин, ты сам-то откуда вообще? – Хмельницкий разворачивается в седле, смотрит с интересом, будто увидел впервые.
– Из Москвы…
– Да я вижу, что не из Лондона, – Гетман раздраженно сбрасывает с плеча руку Воеводы, – я на переговоры, не вернусь, этих на кол.
Кивок в сторону мурз, Выговский трусит рядом на своей лошадке.
Хан орет.
Хан орет так, что в ушах звенит, визжит, пинает сафьяновым сапожком лежащие перед ним подарки!
Орет, брызжет слюной.
– Вы!! Неверные собаки, что вы делаете с этими??!! Почему не с нами, почему предал нас??
Гетман орет!
Орет, как раненый буйвол, вены на шее вздулись, глаза бешеные!!
Орет про Зборов и Берестечко, орет про Жванец, орет про каждый раз, когда Орда в последний момент предала и не дала победить!
Орут оба, нукеры стоят с каменными лицами, вопли вырываются из шатра и уносятся в ноябрьскую ночь.
Хан орет про Орду!
Про Батыя, который покорил всё, что знал, а многое и узнал-то только, когда покорил! Про тумены и нойонов, про стены городов, рухнувшие под ударами таранов, закатил глаза, Яссу наизусть декламировать начал.
Грозится так, будто он сам час назад из Монголии прибыл.
Хмельницкий хохочет!
Хмельницкий заливается хохотом так, что у Хана вот вот слезы из глаз брызнут!
– Где ваши царства?? – Гетман трясется от смеха, нависая глыбой над Ханом.
– Где они??? – хохот хлещет Хана по щекам наотмашь!
– Да они давно под Москвой, вон, у Бутурлина половина стрельцов косоглазые!!
Хан спокойно, будто не было истерики, смотрит на Гетмана.
– Выдай русских.
Выдай их, и мы все забудем, начнем заново, вместе мы сила!
Подумай, сильнее нас – никого.
Хмельницкий отмахивается.
– Отойди.
Хан смотрит прямо в глаза.
– Завтра, на марше, отстань, или оторвись от Воеводы.
Отойди! Просто отойди в сторону…
Хан смотрит прямо в глаза Гетмана, тот скучно отворачивается в сторону.
Хан продолжает смотреть вперед, и видит стоящего за спиной Богдана Выговского.
Выговский молчит, и внимательно слушает Хана.
Не отводит взгляд.
Хан внимательно смотрит на Выговского…
Орда уходит.
Бутурлин смотрит, как татары разворачивают коней и исчезают в ночи.
К лагерю пинками гонят пленных стрельцов и казаков, гонят захваченных по дороге крестьян.
Поляки что-то злобно орут вслед татарам, смотрят с ненавистью, уходят вдоль берега, запорожцы мрачно провожают их взглядом.
Орда ни с чем возвращается в Крым, чтобы вернуться через три года…
Гетман поворачивается к Воеводе.
– Я слышал, ты едешь к Царю?
Бутурлин кивает.
– Умри, но скажи ему, у панов больше нет ничего!!
Надо добить!!
Гетман разворачивается и скрывается в ночи.
Беззащитная, растерзанная Потопом Польша лежит в руинах.
Нужно выступить и добить.
Бутурлин умрёт через месяц, по дороге в Москву.
Упал с коня, не издав ни звука, просто упал мёртвым, и всё.
Как всегда, говорили об отравлении, как всегда, через неделю забыли.
Через несколько месяцев, опасаясь усиления шведов, Царь Алексей Михайлович заключит с поляками перемирие.
Перечеркнув всё, о чём мечтал Богдан.
На полтора века.
PS. А если бы действительно Бутурлин не только добрался до Москвы, но и убедил Алексея Михайловича таки добить Польшу? Что бы было?
Россия со Швецией поделили бы Польшу ещё в 17 веке? Ну а потом в ходе Северной войны Россия бы окончательно забрала бы Польшу?
Интересно, к чему бы всё это привело?
