«Глаголь» над Балтикой. Глава 25 и 26

Совершенно чистое, лазоревое небо, и ни единого облачка. Темные волны Балтики уже третий день как смирили свой норовистый нрав, отчего августовское море более походит на огромное озеро. Приходится внимательно вслушиваться, чтобы различить плеск воды о тяжкий, глубоко сидящий в воде корпус линкора-дредноута. Рядом с кораблем – засиженный птицами остров, километра в полтора длиной. Невысокий берег, темная земля, покрытая зеленым ковром, пожалуй, по колено высотой. Но вот ближе к берегу ковер этот становится совсем желтым, словно сейчас не конец лета, а поздняя осень. Или же поздняя весна – такой цвет бывает у прошлогодней травы, показавшейся из-под растаявших сугробов и высушенной ярким весенним солнцем. Отчего так? Может, море слишком близко, и корни впитывают соленую воду? Кто знает… Деревьев почти не видно, домишки одноэтажны и жмутся к воде, а вон – деревянный, но вполне добротно сбитый лодочный сарай: все же финны прилежны в труде, умеют делать вещи аккуратно, но прочно. Только вот на островке этом людям особо и делать нечего, так что единственное заметное сооружение здесь – здоровенный, поставленный на попа каменный прямоугольник, вверху которого устроена кабинка маяка. И хотелось бы сказать, что маяк циклопических размеров, но таков он разве что в сравнении с местными избушками. Переставь его в Гельсингфорс – ничего гигантского в нем не усмотрит даже самый пристрастный взгляд.

В общем, наличие острова Уте по левому борту делало пейзаж настолько же пасторальным, насколько и неинтересным.

– Чего грустим, три богатыря?

– Так присоединяйтесь, Александр Васильевич, будем грустить вчетвером, – ответил Беседину Николай.

Трое офицеров в синих брюках и кителях стояли, облокотившись на леер кормового мостика, едва ли не плечом к плечу. Болтать не хотелось, расходиться – тоже, время свободное было, так что курили молча, изредка перебрасываясь парой слов. Дым сигарет, за неимением ветра, поднимался вертикально вверх, к небольшому марсу, на котором размещались два мощных прожектора.

Николай обернулся, облокотившись на леер спиной, и с улыбкой кивнул только что поднявшемуся и окликнувшему их старшему офицеру «Севастополя». Беседин, чья невысокая, но полноватая фигура была затянута в китель того же цвета, как и у остальных офицеров, прошел к ним под развернутым поперек корабля дальномером, но вдруг остановился, не дойдя двух шагов до Маштакова. Здесь Александр Васильевич с наслаждением расправил плечи и глубоко втянул в себя воздух, закрыв глаза и изобразив на лице неземное блаженство.

– Благодать, господа!

– Да в чем же это?

– Доктор, нехороший человек, запрещает курить. Говорит – легкие беречь надо, а вокруг Вас столько дыма, что вроде как и сам подымил невзначай.

Затем Александр Васильевич повернулся лицом к правому борту и снова глубоко вздохнул и выдохнул:

– А зрелище внушает, доложу я Вам!

С этим вряд ли можно было спорить. Вдоль Уте стояла вся первая бригада: «Полтава» под флагом командующего флотом, «Севастополь», за ними – «Гангут» и «Петропавловск». Четыре титана-дредноута выстроились в ряд, словно несокрушимые левиафаны, взнузданные чьей-то могучей волей. Чуть поодаль расположилась бригада быстроходных крейсеров: «Муравьев-Амурский», «Адмирал Невельской», да ветераны Цусимы – «Изумруд» с «Жемчугом». Зрелище стремительных, исполненных гармонии силуэтов, чьи тяжелые палубные орудия до поры до времени обуздывали скрытую в них яростную мощь огненных стихий, никого не могло бы оставить равнодушным. Семь эсминцев черноморского типа «Дерзкий» вытянулись вдоль строя дредноутов: еще два корабля этого типа ушли в дозор, так что о них напоминали лишь дымы на горизонте. Новейшие нефтяные миноносцы, низкие длинные корпуса, словно припавшие к земле гончие, частоколы труб, а тонкий рангоут и ряды длинных, хищных орудийных стволов казались рапирами, выхваченными из ножен в воинском салюте. Четыре линкора, четыре легких крейсера и девять миноносцев вывел фон Эссен к южному краю Або-Аландской шхерной позиции: здесь цвет балтийского императорского флота изготовился к рывку и бою с кораблями немцев, штурмовавшими Ирбенский пролив. Третьего дня русский молот был воздет для удара, да только наковальня куда-то запропала: никаких немцев в море видно не было.

Одна из немногочисленных фотографий всех четырех «Севастополей» вместе.

Приветствовав старшего офицера корабля, Николай еще раз бросил взгляд на свой корабль. Сверху палуба выглядела совершенно чистой и необычно пустой. Когда пришел приказ, дредноуты спешно пополнили припасы: продовольствия много не брали, снарядов и так имелся полный комплект, но вот углем догрузились по полной. В результате авральных работ, конечно же, изгваздали корабль, а затем старательно отмывали его от угольной пыли. Необходимость этого вбивали в матросов с первого года службы: ведь если ранят в бою, падаешь куда придется. Упал на чистое – глядишь и обойдется, эскулапы подштопают и будет порядок. Но если занесешь грязь в рану, то даже из-за пустяковой царапины можно лишиться руки или ноги, а то и головы, если дойдет до общего заражения крови. Потому-то чистота на боевом корабле блюдется неукоснительно, и отсюда же правило вступать в бой, переодевшись в чистое.

Команда после авральных погрузок и последующей приборки валилась с ног, но командующий, как выяснилось, это предусмотрел, и до выхода эскадры в море экипажи получили почти сутки заслуженного отдыха. Затем пошли, но недалеко, к самому южному клочку финской земли, и по дороге скучать не пришлось: Бестужев-Рюмин потребовал еще раз провести ревизию всего огнеопасного перед боем. Кто-то попытался было возразить, что уже на сто раз все проверено, но командир «Севастополя» был неумолим. И, как обычно, оказался прав – уму непостижимо, сколько всякой лишней ветоши и деревянных вещей обнаружили, инспектируя корабль! Что-то сожгли в топках котлов, что-то сунули поглубже в трюм.

На верхней палубе стало неожиданно пусто, потому что шлюпки и паровые катера линкор при выходе оставил в Гельсингфорсе. Сражения прошлой войны неопровержимо свидетельствовали, что к моменту, как в шлюпках возникнет нужда, они давно приведены в негодность огнем или осколками вражеских снарядов. Соответственно, тащить их в бой не было никакого смысла, а вот вреда от них было много: дерево, из которого они были собраны, в бою являло собой источник сильных пожаров.

Все было на сто раз перепроверено, а затем проверили еще, и корабли шли полностью готовыми к бою. Экипажи воспряли – матросам надоело, что идет война, а они только и занимаются упражнениями, так что боевой дух постепенно падал. Бездействие линкоров можно было объяснить в прошлом году, когда они совершенно не были готовы к бою, весной этого года, пока дредноуты интенсивно тренировались, доводя свои боевые умения до совершенства. Но сейчас уже тихо подкрадывалась осень, а ни одного боевого похода так и не случилось, и осознание важности своего дела потихоньку сменялось равнодушием. Количество проступков и происшествий стало расти, и все попытки препятствовать этому дисциплинарными взысканиями помогали мало: среди команд потихоньку начинались брожения.

Но вот, наконец-то, вышли и… вторые сутки стояли на якорях, словно и не покидали уютную гавань Гельсингфорса.

Скучно!

– Господа офицеры, берите пример с лейтенанта Веточкина. Только что его видел – орел, горящие глаза, образец бодрости и боевого духа!

– Это он сейчас такой, – меланхолично ответил Беседину Сергей Борисович, вахтенный начальник, – А третьего дня лейтенант имел бледный вид и столь чувствительный тремор конечностей, что у меня при взгляде на него в глазах рябить начинало.

– Чувствительный… что? – переспросил Николай.

– Да трясло его, как осиновый лист на ветру.

– Ну, перед первым боем это в порядке вещей.

– Может и так. Зато сейчас, когда осознал, что никакого боя на ближайшее время не предвидится – сияет империалом свежей чеканки и ходит гоголем. Слуга царю, отец матросам.

– Прав был Ваш Тырков, Николай Филиппович, – не отрывая взгляд от Уте неожиданно проговорил облокотившийся на леер Дьяченков 2–ой. – В бой нас вести не рискнут, вернемся сейчас в Гельсинки, да и встанем на рейде. Все германских дредноутов боимся. А я уверен, там их и вовсе не было! Обнаглели немцы вконец от нашей трусости – видано ли дело, чтобы старыми броненосцами в Рижский соваться? А мы сидим! Ждем невесть чего! Да если бы ударили третьего дня – раскатали бы их четвертую эскадру, в брызги разнесли! Но нет, сидим на киле ровно. Покоптим тут воздух немножко, да и пойдем обратно в Гельсинки, там и встанем величаво, как лебеди в проруби, и будем стоять до скончания времен. Прав был Ваш Тырков, Николай Филиппович! Порт-Артур, часть вторая, великое стояние, «глаголь» поднять – и в брандвахты, так хоть перед самим собой честнее будет.

– Ууууу, Виктор Сергеевич, да Вы совсем расклеились.

– Полагаете, без повода? Ведь все же знали! Планы довели! Готовились к приходу немцев. И вот цена нашей готовности – «Слава» с «Цесаревичем» позавчера их пугнули, те сообразили, что им не светит, ушли с концами, а нас в бой ввести так и не рискнули. Вторые сутки караулим пустое море!

– Так ведь немцы могут и вернуться.

– Пффф! Вы сами–то в это верите, Николай Филиппович? Зачем им возвращаться-то? Вчера сообщили, что после драки они один броненосец повели домой на буксире, вот им и хватило этого.

– А дредноуты? Четверка «Гельголандов»?

С данными радиоперехвата Непенина, равно как и с планом грядущей баталии, офицеры в общих чертах были ознакомлены.

– А вот тут я с Виктором Сергеевичем полностью согласен, – вновь подал голос Сергей Борисович. – Что–то Николай Оттович, дай Бог ему здоровья и процветания всяческого, на сей раз перемудрил. Ну «Гельголанды», ну – четыре. И что? Неужто сильнее наших «Севастополей»? Надо было идти вперед, ломать четвертую эскадру. Подвернулись бы «Гельголанды», так мы бы и им с барского плеча, со всей щедростью, основательностью и вплоть до полного изумления: получите и распишитесь. Неужели нет, Николай Филиппович?

Маштаков пожал плечами:

– «Гельголанд», конечно, зверюга серьезная, но один на один против «Севастополя» не выстоит. Разве что по особенному везению.

– Вот и я о том же. И чего тогда мы за Уте зашхерились и миног смешим, я Вас спрашиваю?

Николай промолчал. Во-первых, потому что теплая и безветренная погода при ясном солнце, столь нехарактерном для Балтики, располагала к ничегонеделанью и неге, а во-вторых, поскольку сам задумывался о том же. Задумывался – и увы, не находил ответа. А потому, вместо того чтобы продолжить диспут, обратился к Беседину:

– А что, Александр Васильевич, в эмпиреях слышно?

– Так мне небожители не докладывают, – рассмеялся старший офицер, пребывающий сегодня в приподнятом настроении. – Но слухи такие: Старик не верит, что немец нонеча пошел такой пугливый. В общем, командующий ожидает повторного визита, и потому стоять нам пока у Уте… А там уж одно из двух: или придут, или не придут.

* * *

Фон Эссен, заложив руки за спину, ходил вдоль и поперек адмиральского салона. Непривычно было слышать стук собственных каблуков: Николай Оттович привык к большому, ворсистому ковру, в котором тонули любые звуки, отчего ходить было совершенно бесшумно. Но, подавая подчиненным пример, вице-адмирал отказался от него перед выходом в море, потому что ковры – вещь горючая и провоцирующая пожары: однако теперь вот цокал каблуками, что твой кавалергард. Или кавалергардский конь.

Василий Николаевич Ферзен повоевал на славу. Прорыв немцев через Ирбены предотвратил, вражеский броненосец подбил, и своих никого не потерял. Молодец, чего уж там: впрочем, Николай Оттович никогда не забывал о том, что в Цусиме этот офицер на малом быстроходном крейсере прорвался почитай сквозь весь японский флот и привел все-таки свой «Изумруд» во Владивосток. Контр-адмирал провел бой отлично, но от офицера столь высоких качеств Николай Оттович меньшего и не ждал. А вот сам он…

С одной стороны, вроде бы все сделано правильно, и упрекнуть себя фон Эссену решительно не в чем. Дозорные сообщили Максимову и Ферзену о начале вторжения, Ферзен тут же повел свои броненосцы в бой, а Максимов уточнил состав вражеских сил авиаразведкой и доложился командующему. Николай Оттович в полном соответствии с планом вывел свои ударные силы к Уте. Но сражение началось утром 8 августа, а ночью немцы ушли – даже если фон Эссен на всех парах ринулся бы к Моонзунду в бой, перехватить корабли четвертой эскадры он все равно не успевал. Дурацкая задержка связистов тут ни при чем. Да и вообще, все строилось на том, чтобы заставить немцев ввести в бой дредноуты и лишь тогда ударить, но немцы, вместо того чтобы атаковать новейшими линкорами, взяли, да и растворились в ночи. Неужели командующий императорским балтийским флотом просчитался? А может, Непенин ошибся со своими шифровальщиками, и никаких германских дредноутов на Балтике на самом деле не было? От этой мысли вице-адмирала бросало в холодный пот – неужели он переосторожничал и спугнул врага, упустив отличную возможность уничтожить несколько старых броненосцев противника?

Николай Оттович многое ставил на этот бой. Он видел растущие день ото дня списки нарушений, фиксировавших «подвиги» матросов 1-ой бригады линкоров, и безошибочно чувствовал, что они явно застоялись без дела. Делу помог бы рейд, даже если бы не случилось соприкосновения с противником, но фон Эссен не имел права выводить бригаду в море. Замкнутый круг!

И все же, и все же… Ну в чем он мог ошибиться? Игнорировать сведения Непенина было очень глупо, а если бы Адриан Иванович ошибся в другую сторону и преуменьшил силы противника, то немцам не было никакого резона сворачивать операцию. Так почему они ушли? «Слава» и «Цесаревич» вовсе не представляли собой неодолимый барьер для дредноутов хохзеефлотте – у тех куда более современные и дальнобойные пушки, лучшие дальномеры, более совершенные системы управления огнем, чем на старых русских броненосцах.

Если немцы все же ушли и не вернутся, то придется, поджав хвост, возвращаться в Гельсингфорс – строго говоря, ничто из произошедшего не напоминало разгром, наоборот, можно было трубить об успехе, но фон Эссен при одной только мысли о возвращении чувствовал себя побитой собакой. Но что еще можно сделать? Сейчас, когда он вырвался ненадолго за пределы власти Ставки, он, можно сказать, Царь и Бог, но что с того? Да, он может повести дредноуты хотя бы и к немецким берегам, но что он этим достигнет, если немцы ушли? Ничего. Зато по возвращении его отстранят от командования, благо за поводом далеко ходить не надо. Мало неисполнения приказа, так после с таким трудом перенесенного воспаления легких, здоровье было ни к черту, так что спишут если не совсем на пенсию, то на берег без компромиссов. На том – финита ля комедия: его снимут, Людвигу Бернгардовичу дадут укорот и флот простоит всю войну на якорях за минной позицией.

Надежда на то, что немцы вернутся, таяла с каждым часом. Николай Оттович с неожиданной злостью посмотрел на напольные часы. Где же, черт побери, этот драный морской свинкой хохзеефлот?!

* * *

– Ну, во здравие болярина Вячеслава, сокрушителя тевтонцев и укротителя их броненосцев, – произнес, улыбаясь, Сергей Сергеевич Вяземский. Кают-компания ответила одобрительным гулом, где-то звякнуло горлышко хрустального графинчика о тонкое стекло рюмки, наполняя ее холодной водкой. Вячеслав Александрович, улыбаясь, кивнул командиру «Славы» и салютовал ему бокалом коньяка. А там поднялись и другие руки, кто со стопкой, кто с бокалом мадеры или шампанского.

Дело было под вечер, отмечали успех боя 8 августа. Понятно, что сразу после драки не до этого, да и дел было невпроворот – немцы оттянулись назад, но держались на виду, утащив только подбитый броненосец. Соответственно и контр-адмирал Ферзен до темноты не уводил свои корабли от минного заграждения и лишь в сумерках вернулся на рейд Аренсбурга. Параллельно на «Славе» разбирались с повреждениями, коих, впрочем, было не слишком много. Один 280-мм снаряд пробил шестидюймовую броню верхнего пояса, да и разорвался внутри корабля, натворив изрядных дел. Осколки сильно побили переборки, проломили нижнюю бронепалубу, поразили масляную цистерну в левом машинном и, словно этого всего было мало, начался пожар. Неприятно, но не смертельно, хода корабль не терял, а огонь быстро затушили. Еще один снаряд грянул в главный бронепояс, но пробить его не смог и разорвался на нем, слегка вдавив плиту вглубь корпуса: от этого немного подтекало в угольную яму, но трюмные живо все подкрепили. Третий же снаряд и вовсе не доставил никаких неудобств: пробив коечные сетки по правому борту, он улетел в далекие далека, не разорвавшись, да там и потонул, не дав разрыва. В общем, хотя бы и на скорую руку, все поправили в тот же день и корабль к походу и бою был готов. Остальные броненосцы Ферзена никаких повреждений не получили, разве что «Цесаревич» сильно засыпало осколками. Наутро, еще до восхода снялись с якоря и снова пошли к минным заграждениям. Но рассветные лучи поднимающегося солнца осветили лишь чистую морскую гладь – противник ушел, даже дымов не было видно и броненосцы, покрутившись у минных заграждений, вернулись на рейд.

Однако же напряжение не спало – предположили, что немцы явятся на следующий день, и ночь прошла в ожидании боя. Однако ждали напрасно, немцы так и не явились, так что десятого занимались обычными хлопотами: ну а под вечер решили слегка спрыснуть успех, потому что именно попадание «Славы» выбило вражеский броненосец из боя. Повара расстарались, так что стол получился изобильным, но на спиртное не налегали – кто ж его знает, чего там немчура удумает? Желающих идти в бой с похмелья, понятное дело, не было.

Понемножку выпили, конечно.

– Засим разрешите откланяться, – встал с места Вяземский.

– Господа мичманы! – обратился он к другому краю стола кают–кампании. – Напоминаю, что война еще не окончена, так что прошу сегодняшним вечером помнить крепко: известнейшая латинская пословица «In vino veritas» (истина в вине) имеет окончанием «in agua sanitas» (здоровье в воде). Можете рассматривать это как дружеский совет, но лучше – как приказ. Так будет и вам понятнее, и мне спокойнее.

Офицеры ответили улыбками, кто-то рассмеялся. Командир покинул помещение, и разговоры возобновились с новой силой – один лишь батюшка сидел молча и хоть старательно изображал смирение, но видно было, что недоволен. Вячеслав Александрович, промокнув салфеткой губы, отодвинул тарелку и встал – он был сыт и хотелось курить, а делать это было лучше всего на свежем воздухе.

Но, выйдя на палубу, застал там Вяземского. Командир корабля, сложив руки на груди, задумчиво смотрел на темное небо.

– Что, Вячеслав Александрович, решили отдохнуть?

– Да, Сергей Сергеевич, курну, да и пойду сосну минут четыреста.

– Как там батюшка? Обижается?

– Обижается.

– Ох уж эти мичманы. И ведь знаю, что хотел, как лучше, а получилось… – тут Русанов едва не прыснул в кулак, лишь кое-как удержавшись.

– Вот так всегда, – словно не замечая состояния своего старшего артиллериста, продолжал Вяземский. – Человек делает сверх положенного ему по должности, совершает героический поступок, которым все восхищаются. А потом является мичман Мазуренко «с пипкой в дыму» и… – тут Вячеслав Александрович не выдержал и расхохотался.

Дело было так – когда от разрыва немецкого снаряда запылал пожар, тушить его ринулись всем отсеком, но, как ни удивительно, первым оказался отец Владимир. Священник сам раскатал пожарный рукав и подал воду так скоро и умело, словно всю жизнь отслужил в трюмно-пожарном дивизионе. Не видя никого в густом дыму, отец Владимир в одиночку встал на пути ревущего пламени, пока остальные еще только соображали, что да почему. Священник не знал, прибыл ли трюмный дивизион или нет, он не знал, остался ли кто-то в отсеке живым или нет, но он понимал, что огонь на корабле недопустим, и не колебался ни секунды.

После того как пожар потушили, матросы смотрели на него с восхищением, не ожидая столь скорых и умелых действий от честного отче. Увы, на мичмана Мазуренко, руководившего пожарным дивизионом, храбрый поступок отца Владимира также произвел неизгладимое впечатление:

– Мы только вбежали, а отец Владимир уже, рясу подобрав, с пипкой в руках огню путь преградил, – громко рассказывал мичман в кают–кампании. Кто-то ничего не заметил, кто-то чуть улыбнулся двусмысленности, проистекающей от неправильного построения фразы, но мичман, явно под влиянием описываемых им событий и ничего не замечая вокруг себя, вещал:

– И как дал, так уж дал, из пипки-то своей фонтаном, да с таким напором, что весь огонь сразу в дым ушел… – вот тут уж кают-компания грохнула, а мичман, недоумевая, завертел головой, глядя то на смеющихся офицеров, то на стремительно багровеющего отца Владимира.

Тогда Вяземский, с каменным выражением лица и без намека на матюги, в трех словах ясно и доходчиво объяснил Мазуренко все, что о нем думает, отчего красный как маков цвет мичман пулей вылетел из кают-компании. После чего командир «Славы» от лица всего экипажа линкора поблагодарил священника за его превосходные действия и выразил ему восхищение, чем инцидент удалось немного сгладить. Но сейчас Сергей Сергеевич улыбался:

– Эх, мичманы… Золотое время. Мазуренко сейчас, поди, переживает, а он ведь тоже вел себя молодцом.

Немного помолчали. Любые приключения, особенно – с риском для жизни, очень приятно вспоминать, когда они закончились: несколько хуже, когда их еще только предстоит пережить.

– Как думаете, Сергей Сергеевич, когда немцы устроят второй штурм? – вдруг спросил командира Вячеслав Александрович.

– А не знаю. У них несколько тральщиков подорвалось, и я думал, что им надо тральный караван переформировать, – ответил ему Вяземский. – Однако, если бы дело было только в этом, они вернулись бы самое позднее сегодня утром. Но их нет, и это непонятно. Я не люблю, когда противник делает что–то непонятное, потому готов ждать любой пакости каждый момент, да и Вам того же советую.

Русанов молча пожал плечами и собрался было идти, но Сергей Сергеевич остановил его вопросом:

– А что думаете, Вячеслав Александрович, если все же пойдут на прорыв дредноуты?

Старший артиллерист снова пожал могучими плечами:

– Ничего хорошего. У того же «Нассау» пушки бьют дальше, чем у броненосцев, хоть калибр тот же. Позавчера мы были равны и сражались успешно, а тут… Тут придется стрелять по тральщикам, чтобы сорвать их работу, а в это время германские дредноуты будут бить по нам, и мы не сможем ответить, если только их командиры не наделают глупостей. Не слишком хорошие расклады, да Вы и сами все это знаете, Сергей Сергеевич.

– Да… Знаю.

«Может, они не придут», – хотел было сказать Русанов своему командиру, и как ему самому хотелось верить в это! Он отлично понимал, что если немцы пойдут на повторный штурм, то их не удастся остановить так легко, как это вышло третьего дня. Им предстоит биться с врагом, которого не то чтобы остановить, но даже задержать будет чрезвычайно сложно, и за каждую секунду выигранного времени придется платить большой кровью.

Вместо этого Русанов откланялся:

– Спокойной ночи, Сергей Сергеевич.

Глядя на богатырский силуэт своего старшего артиллериста, Вяземский неожиданно ощутил потребность подбодрить чем–то своего офицера. Ему хотелось сказать: «Да может это все, может они и не придут больше», а уж как бы он сам хотел бы в это верить! Он любил «Славу», но отлично понимал, что старый броненосец совсем не ровня дредноутам хохзеефлотте…

– И Вам того же, Вячеслав Александрович.

ГЛАВА 26

Немцы вернулись на пятый день.

Солнце больше не улыбалось русским морякам. Воздух над Ирбенами затянуло сильным туманом, с похмельной жадностью впитавшим в себя лучи поднимающегося над горизонтом небесного светила. От этого молочно-белые клубы тумана озарились каким-то нездоровым и бледным сиянием, а затянутое налетевшими за ночь тучами небо слегка посветлело. Видимость оставалась ни к черту, хотя и было заметно, что туман развеивается: там, где он отступил, видна была потемневшая, неспокойная морская вода.

В борт «Грозящего» ударила небольшая волна. Сегодня ничто не потревожило обычного распорядка ее командира, так что фигура Постригаева еще до рассвета украсила собой ходовой мостик. Резкие порывы холодного ветра и не дождь, но какая-то невнятная морось заставляли Льва Георгиевича кутаться в дождевик. В кильватер «Грозящему» шел его верный Санчо Панса, сиречь канонерская лодка «Храбрый», с которой они давно уже работали в паре: сегодня им вновь выпало идти в патруль.

Туман медленно сдавал свои позиции, видимость потихоньку улучшалась, и вскоре с канонерок увидели «Амур». Минный заградитель шел сейчас фарватером к выходу из Ирбенского пролива в сопровождении двух угольных миноносцев: уже третий день подряд он восстанавливал протраленные немцами бреши и ставил дополнительные мины на случай повторного штурма. Постригаев медленно проводил глазами идущий выполнять рутинную, но столь нужную работу корабль.

А затем пришла смерть.

Что–то громыхнуло – туман хорошо поглощал звуки, так что ни расстояние, ни даже направление, откуда пришел звук, определить не получалось. Зато три огромных столба воды, взметнувшихся справа-сзади от «Амура», были видны великолепно, и Лев Георгиевич услышал скрип собственных зубов. Командир минного заградителя поторопился, ему бы дождаться, пока развеется туман и тогда уж, убедившись, что на горизонте никого нет, выходить на фарватер. Наверняка первые дни он так и делал, но сейчас все немного расслабились, полагая что немцы больше не придут, ну и вот… Сейчас «Амур» шел среди мин, и сам был полон ими: развернуться и бежать было нельзя, так как пришлось бы уйти с безопасного пути, но одно удачное попадание – и корабль взлетит на воздух. Постригаев вскинул бинокль, он увидел суету на палубе минного заградителя, вот кто-то пробежал по палубе к трапам, ведущим вниз, а сам корабль резко сбросил скорость. В эту секунду рокот повторился, и секунды спустя три новых столба взметнулись спереди-слева, и куда ближе к минному заградителю, чем предыдущие.

– Вилка! – прошептал Постригаев.

Вдруг «Амур» резко пошел влево. Лев Георгиевич подавил желание зажмуриться, потому что экипаж минного заградителя играл сейчас со смертью, но это был их единственный шанс. Если они не налетят на мину при развороте и потом, увеличив скорость, смогут быстро уйти по фарватеру на чистую воду, быть может кораблю удастся спастись.

Снова приглушенный грохот, словно несколько циклопических скал вдруг ударились друг о друга. Вспышка в корме «Амура»! Попадание! Сильный взрыв разбросал в стороны куски обшивки и палубы, но корабль продолжил свой маневр. Вот загрохотало снова, и пламя поглотило мостик минного заградителя, отчего тот, похоже, потерял управление и покатился в циркуляцию. А затем в тумане снова раздался низкий, тяжелый звук, словно чудовищный великан скрежетнул зубами, злобясь на не желающий умирать русский корабль. И «Амур» взорвался.

Сверкнуло, выжигая сетчатку глаз, а спустя какие-то доли секунды сильно ударило по ушам. Место, где только что находился заградитель, заволокло клубами дыма. К небесам взлетали какие-то обломки, а затем воздух тугой волной надавил на лицо и грудь, рванул воротник дождевика командира «Грозящего». Постригаев с трудом разлепил ставшие чужими губы.

– Триста человек, – чуть слышно прошептал он в наступившей тишине, сорвал фуражку с головы и размашисто перекрестился.

Идти на выручку смысла не было – в аду, разверзшемся в нескольких милях от «Грозящего», выжить не мог никто. Все стихло – только плескала вода за бортом, да тихо стучали машины, но к этим звукам Постригаев настолько привык, что не замечал их, а в остальном уши давила ставшая ватной тишина. Медленно текли минуты, и Лев Георгиевич с трудом заставил себя отвести взгляд от места гибели «Амура».

Туман, еще недавно такой густой, таял сейчас рыхлым снегом на раскаленной сковородке, словно бы отступая от «Грозящего». И вдруг на западе сквозь него проступили многочисленные темные столбы. Постригаев уже знал, что он увидит, но все равно на долю секунды едва не оказался во власти иррационального ужаса. На мгновение ему привиделось, что перед ним в тумане ворочается черными щупальцами гигантское, немыслимое чудовище во многие мили длиной и миллионы тонн весом.

Конечно же нет – это из тумана выходили многочисленные дымы немецкого трального каравана. А за ними… Да. За всякой тральной мелочью, малыми суденышками да старыми миноносцами шли два тяжелых, приземистых силуэта, и Лев Георгиевич видел в бинокль тяжелые башни и длинные, хищные стволы огромных орудий.

– Вот они!

Вражеские тральщики шли слишком далеко даже для шестидюймовок «Грозящего», не говоря уже о пушках «Храброго», но сейчас Постригаев не думал о стрельбе. Не трусость, но понимание, что при попытке сблизиться с тральным караваном обе канонерки будут распылены на молекулы с той же легкостью, с какой только что взорвался «Амур». Шутки кончились. Впервые за все время противостояния на Балтике немцы отправили в бой дредноуты, и это означало одно – скоро воды Моонзундского архипелага покраснеют от пролитой в них крови.

– Отходим!

Стук машин усилился и участился, вырос носовой бурун. Два маленьких суденышка, разгоняясь, синхронно заложили разворот и пошли от противника. Постригаев замер с биноклем на мостике, а в маленькой комнатке, куда едва помещалось радиооборудование и оставалось совсем немного места для обслуживающего его человека, чуть дрожащая рука отбивала радиограмму: ««Амур» взорван. Немцы тралят Ирбенскую позицию под прикрытием двух дредноутов типа «Нассау»».

* * *

Контр-адмирал Ферзен ждал этого момента и был готов к нему, но, получив радиограмму, все равно почувствовал себя враз постаревшим на добрый десяток лет.

– Пришли, голубчики!

Броненосцы стояли в десятиминутной готовности, до позиции у Ирбен – полтора часа на тринадцати узлах, а больше «Апраксин» с «Сенявиным» и не выжмут. Ему нужно продержаться до темноты – чего бы это не стоило.

Василий Николаевич отдавал необходимые указания, но все это, по большому счету, была давно отрепетированная на этот случай рутина. Поэтому помыслы контр-адмирала устремились к близкому будущему, которое накатывалось на него сейчас с неумолимостью снежной лавины.

«Время почти восемь, в десять начнем сражаться, а держаться надо будет до заката, то есть часов до шести пополудни. Итого мы должны воевать восемь часов. Ну, может, немного меньше, потому что под заход солнца немцы вряд ли рискнут ходить по протраленному ими фарватеру».

Один только вопрос, как это сделать-то? Внезапно Василий Николаевич ощутил всем своим естеством, насколько иллюзорен составленный им и его командирами план на бой и сколько всего в нем зависит от всякого рода случайностей. Но ничего лучшего у него не было, а под его командованием находились четыре броненосца и почти две с половиной тысячи человек. Они будут драться, а для многих это последний бой. И он не может, не имеет права показывать им смятение и страх, что вдруг накатили на него сейчас. Его подчиненные… должны видеть сильного и уверенного в себе командира. Такого, каким был Василий Николаевич Ферзен, бросивший свой игрушку-крейсер на прорыв сквозь весь японский флот в Цусиме. Ничего меньшего его офицеры не заслуживали.

Корабли спешно снимались с якоря, а контр-адмирал давил в себе минутную слабость. Как бы то ни было, мосты сожжены, жребий брошен, Рубикон перейден и всякое такое: теперь оставалось только сражаться изо всех сил и уповать на Господа.

Приведя себя в порядок, Ферзен подумал о команде флагманского броненосца: недурно было бы сказать им речь перед боем. Проблема лишь в том, что контр-адмиралу не слишком-то хорошо давались публичные выступления, когда нужно было произвести впечатление или же вдохновить большое скопление народа. Но сейчас – надо, и Ферзен попенял самому себе, что не подумал об этом заранее. Ведь он все-таки ветеран и адмирал, и если уж даже он дрогнул на минуту, то что говорить об остальных? Подбодрить людей было необходимо. Василий Николаевич попытался было на скорую руку сочинить какие-нибудь тезисы. Увы, получалось скверно: в уме составлялись шаблонные и заезженные, не находящие никакого отклика в душе фразы.

Неожиданно к нему шагнул командир «Славы»:

– Ваше превосходительство, разрешите обратиться к команде!

Контр–адмирал с благодарностью посмотрел на Вяземского и улыбнулся:

– Конечно, разрешаю, Сергей Сергеевич.

Боевой тревоги еще не пробили, и все свободные от вахты ровными рядами построились на шканцах. Сотни одетых в чистое моряков, сотни серьезных, решительных лиц – такое внимание легко смутило бы неопытного оратора, но Вяземский прохаживался вдоль строя, как ни в чем ни бывало.

– Сегодня нам предстоит тяжелый бой. Кайзер отправил против нас свои новейшие корабли, но мы не можем пропустить их в Рижский залив. Там, по суше, немец рвется сейчас к Риге, а наши армии его сдерживают. Кайзеровские войска обливаются кровью и требуют поддержки с моря! Они знают, что тяжелые корабельные орудия могут сокрушить любую оборону. Можем ли мы, русский флот, отойти сейчас в сторонку и сделать вид, что нас это не касается?! Можем ли мы позволить немцам безнаказанно расстреливать наших братьев-солдат? Тех, кто уже второй год, не щадя живота своего сражаются за наши Веру, Царя и Отечество?! Нет, не можем, – громко и ясно говорил Сергей Сергеевич, и вдруг еще сильнее возвысил голос:

– И не позволим!!!

Четыре дня назад мы дрались с немцами, подбили их броненосец и заставили отступить. Но сегодня наша цель – тральщики! Как бы ни был могуч дредноут, а мина все равно сильнее, и там, где стоят мины, линкоры не пройдут. Поэтому нам не нужно топить артиллерией немецкие дредноуты. Наша задача – разбить их тральный караван, не дать им тралить наши заграждения. Мы прогнали их четыре дня назад, и сегодня мы сделаем то же самое. Это в наших силах! Верьте своим офицерам, слушайте команды, исполняйте Вашу службу как должно, как вас учили. И тогда, с Божьей помощью, мы выстоим, и ваши дети и внуки будут гордиться вашими подвигами!

«Вот ведь шельма! Как по-писаному, что твой Буонапарте перед Аустерлицем!» – мысленно восхитился и немного позавидовал Вяземскому контр–адмирал, когда на шканцах грохнуло яростное «Ура!», рвущееся из сотен луженых глоток.

* * *

Николай Оттович фон Эссен, багровея, читал текст радиограммы.

– Идите, голубчик, идите, дайте–ка поразмыслить старику в одиночестве, – отослал он своего офицера. А как только за ним закрылась дверь, отвел душу в замысловатом ругательстве, которого не постыдились бы и боцманы старых времен.

Затем командующий Балтфлотом вновь взял в руки лист бумаги и вновь перечитал его. Швырнул на стол, откинулся в кресле и воздел очи горе.

– Два дредноута типа «Нассау», – с чувством произнес фон Эссен.

Радиоперехваты Непенина говорили об участии в операции четырех линкоров типа «Гельголанд». Никаких «Нассау» у Моонзунда не должно было быть. Так откуда же они там взялись-то?!

Ферзен ошибся? Принял «Гельголанды» за «Нассау»? Это просто нонсенс какой-то. Конечно, даже опытным морякам иногда случается обознаться, особенно когда дистанция большая и видимость ни к черту. Но у «Гельголандов» три трубы, а у «Нассау» две, как такое можно перепутать у двух кораблей сразу?

Но может быть, немцы попросту сменили позывные и на самом деле вместо первого дивизиона на Балтику ушел второй? Поверить в это было крайне соблазнительно. Даже «Гельголанды» по совокупности боевых качеств уступали «Севастополям», а «Нассау» были слабее «Гельголандов». И если сейчас он бросит свои главные силы в бой, немцы обречены.

Ошибка адмиралштаба?!

Нет, это его ошибка, потому что такого не может быть никогда. Хохзеефлотте способен рисковать старыми броненосцами, но дредноутами – ни в каком случае. Они позарез нужны кайзеру для того, чтобы сокрушить еще более многочисленный британский флот, и потому германцы никогда не рискнут потерять хотя бы один свой современный линкор, пусть даже не самый лучший. А это означает, что все четыре «Гельголанда» тоже где-то здесь и страхуют ударную группу, прорывающуюся сейчас в Рижский залив.

Скорее всего, немцы и задержались-то на четыре дня в связи с необходимостью перетащить по Кильскому каналу парочку «Нассау», которым предстояло сменить броненосцы 4-ой эскадры. Хотя… странно все это. Четыре дня на согласование использования дополнительных сил, перевод по Кильскому каналу, выход в район операции… как-то слишком быстро получается. Хотя с другой стороны, немцы могли давным-давно перевести пару дредноутов в Киль, просто на случай чрезмерной активности русских. А что же Непенин? Получается, его разведка об этом ни сном, ни духом? Такое неудивительно, они не всесильны и не всезнающи. Просто данные Адриана Ивановича оказались неполны, вот и все.

И тут мысли Николая Оттовича приняли совсем иное направление. А если служба связи флота прозевала наличие двух дредноутов, если данные Непенина неточны, тогда НАСКОЛЬКО они могут быть неточны? Непенин предсказал появление четырех дредноутов, но их пришло как минимум шесть, а сколько на самом деле? Восемь? Двенадцать? Или может, тут вообще весь хохзеефлот в полном составе где-то у Готланда резвится, а мы об этом знать не знаем и ведать не ведаем?

«Хорррошие вопросы, и главное – своевременные», – со злым сарказмом размышлял комфлота: «Я составил план операции. Я отправил в Моонзунд два броненосца. Я приказал Ферзену лечь костьми в любой эротической позе по его усмотрению, но вытянуть на себя германские дредноуты, а затем в течении суток не пропускать их в Рижский залив. И что же, когда он все исполнил, а я выяснил, что у немцев кораблей в полтора раза больше предполагаемого, я прикажу свернуть операцию?»

– А ведь я могу, – задумчиво произнес командующий вслух.

Время на размышления у вице-адмирала еще было – согласно плану, сконцентрированная у Уте эскадра должна была уйти в ночь, с тем чтобы появиться у Моонзунда с первыми лучами солнца. По-другому было нельзя – Николай Оттович не сомневался, что немцы развернули патрули до самого Готланда, и выйди он днем, немцы узнают об этом раньше времени. И даже если ему каким-то чудом удалось бы застать немцев врасплох, наступающая темнота помешает сражению. Итак, уходить нужно вечером… Вот только куда? На выручку к своим, к Ирбенскому проливу – или все-таки возвращаться в Гельсингфорс?

Фон Эссен замер, откинувшись на спинку кресла и положив руки на подлокотники. Он смотрел сквозь стакан, полный остывшего чая, но не видел его, полностью погрузившись в напряженное размышление. Вдруг часы пробили одиннадцать и в его дверь постучали: это вновь оказался офицер с радиограммой, и снова – от Максимова. Как и в прошлый раз, контр-адмирал поднял в воздух самолеты на разведку, а теперь сообщал уточненные данные о составе сил неприятеля. Прочитав текст, фон Эссен горько усмехнулся.

– Так значит, у Ирбенской позиции все-таки не два, а четыре «Нассау». Весь второй дивизион…

В то, что немцы отправят одни только «Нассау» без поддержки, адмирал ни на йоту не верил – «Гельголанды» должны быть где-то рядом. Раз так, «Севастополям» придется сражаться не с четырьмя, но с восемью германскими линкорами, а это дело безнадежное. И, разумеется, выведя эскадру в море, фон Эссен нарушит приказы Ставки, потому что ему запрещено атаковать превосходящие силы противника.

Николай Оттович тяжело вздохнул, руки непроизвольно сжались в кулаки. Решение было принято.

* * *

В боевой рубке «Славы» ощущалось некоторое стеснение. По задумке проектировщиков эта массивная бронекоробка должна была предоставить достаточно пространства для командира корабля и тех, кому в ней положено находиться по боевому расписанию. Но сегодня здесь присутствовали также и контр-адмирал Ферзен со своими штабными, на что рубка рассчитана не была, и Вячеслав Александрович, улучив минутку, вышел на мостик осмотреться.

Туман исчез совершенно, и, хотя солнце все равно пряталось под покровом низкого и серого неба, видимость была вполне замечательной. «Цесаревич», «Апраксин» и «Сенявин» шли «Славе» в кильватер на тринадцати узлах, а немецкие дымы на западе были уже хорошо видны. У Русанова оставалось буквально минут пять до того, как дальномерщики начнут давать дистанцию до цели, хотя стрелять все равно было еще нельзя. Сто кабельтовых или десять миль – предел для орудийных башен «Славы» и «Цесаревича». Правду сказать, Вячеслав Александрович слышал о новой придумке оружейников, предложивших навинчивать на снаряды специальные баллистические наконечники. Такой наконечник утяжелял снаряд килограммов на двадцать, или даже больше, снаряд становился длиннее, отчего скорость заряжания сильно падала, но на испытаниях они летели на полторы мили дальше и это окупало все неудобства. Конечно, для дуэли с дредноутами эта задумка не годилась: наконечник хоть немного, но деформировался при выстреле, так что рассеивание на большой дистанции становилось колоссальным. Такими снарядами можно бить по площадям, например – по группе тральщиков, в надежде, что в кого-нибудь да попадет или хотя бы посечет осколками. Но попасть с предельной дистанции по одиночному боевому кораблю можно было разве что случайно.

Все равно, дополнительные полторы мили были бы сейчас очень кстати: впрочем, с тем же успехом можно было пожелать пару бригад дредноутов с обученными экипажами. «Мечтай не мечтай, а воевать придется с тем, что есть», – вздохнул Вячеслав Александрович и вернулся в рубку.

– Два дредноута, дистанция до головного – 128 кабельтов! – доложили с дальномерного поста, когда Русанов занял свое место.

– Хорошо, – вдруг заговорил контр–адмирал Ферзен. – Я хочу понять, насколько дальнобойны у них орудия. Сергей Сергеевич, командуйте на 120 кабельтов поворот и посмотрим, что будет.

Вячеслав Александрович приник к стереотрубе. Тральный караван наблюдался достаточно хорошо – не менее десятка суденышек шли в первой его линии, и сколько-то еще за ними – сосчитать было тяжело, мешали дымы. Отставая от них кабельтов на семь–восемь, строем фронта шли оба дредноута, опознанные сигнальщиками как «Нассау» и «Рейнланд».

Плохая новость заключалась в том, что эти линкоры пришли не одни: вдалеке маячили однотипные им «Позен» и «Вестфален», которые, впрочем, Русанов едва мог разглядеть. В этом состояла другая хорошая новость – за тральным караваном больше двух дредноутов не помещалось, так что будь здесь хоть весь хохзеефлот сразу, вести огонь по русским броненосцам могли только два германских линейных корабля. «Вот только нам и двух дредноутов хватит с лихвой», – подумал про себя Русанов.

– Сто двадцать два кабельтова до головного!

– Лево восемь румбов!

Послушная рулю «Слава» накренилась, ложась на новый курс, и в этот момент ближайший к ней дредноут окрасился вспышками выстрелов. На такой дистанции снарядам лететь секунд тридцать, но какими же долгими казались эти секунды! Вроде бы всем ясно, что немцы целились, не предугадав поворота «Славы», и что дистанция очень велика, и что шансов попасть с первого залпа почти нет, но…

Три разрыва слились в один, и в небо взметнулись три высоких черных столба.

– Фугасными бьют!

Да, это так – все три германских снаряда разорвались от удара в воду, не долетев до «Славы» примерно пяти кабельтов. Почти тут же по силуэту «Нассау» снова пробежали вспышки – внимательно всмотревшись, Вячеславу в какой–то момент удалось даже увидеть черные точки снарядов, несущихся сейчас к его кораблю.

Но и эти три снаряда взрыхлили море, не долетев до броненосца примерно те же пять кабельтов, а третьего залпа немцы не дали.

– Что скажете, Вячеслав Александрович? – обратился к Русанову Вяземский.

– Похоже на то, что они бьют на сто пятнадцать кабельтов, или на полторы мили дальше, чем мы, Сергей Сергеевич. Сейчас оба залпа легли недолетом, дальше они не могут и задробили стрельбу, чтобы не тратить даром снаряды. Но плохо то, что «Нассау» и «Рейнланд» идут почти сразу за караваном, от второй линии тральщиков они отстают всего лишь кабельтов на семь. Поэтому, чтобы стрелять по тральщикам хотя бы с предельных для нас десяти миль, мы должны сунуться под огонь дредноутов, при том что сами отвечать им не сможем.

– М–да…

– Предсказуемо, – отрубил Ферзен. – Мы предполагали, что так оно и будет, и выбора у нас нет. Сближаемся до ста кабельтов с их тральщиками и – огонь. Как только Вы, Вячеслав Александрович, их расстреляете, так мы сразу из–под обстрела и выйдем.

– Два румба вправо, – распорядился Вяземский, и Русанов опять одобрил поступок своего командира. На таком расстоянии немцы могут и не заметить незначительного изменения курса, не сообразят, что «Слава» в пределах досягаемости их пушек. Глядишь, и получится подойти к тральщикам спокойно, а не сквозь частокол падений вражеских снарядов.

Курс–скорость тральщиков определены, горизонтальные и вертикальные углы наводки просчитаны и переданы в башни. На пульте управления огнем мирно горели лампы, обозначающие готовность 305-мм башен к стрельбе. Тишина в рубке. Осталось только дистанция…

– Сто пять кабельтов… Сто два кабельтова… Сто!

«О-гонь», – скомандовал сам себе Русанов и повернул тумблер. Почти тут же палуба под его ногами чуть вздрогнула, и в уши ударил тяжелый рык двенадцатидюймовых орудий. Стреляли полузалпом, два ствола из четырех, по одному орудию из каждой башни, да и пушки не шли ни в какое сравнение с теми, что стояли на новейших русских и германских дредноутах. И все равно получилось внушительно и мощно.

Но не прошло и десяти секунд, как далекие силуэты германских линкоров препоясались вспышками ответных выстрелов.

* * *

– Мичман Ливанов! Лииивааанов!

– Здесь я, Лев Георгиевич.

– Что здесь, это хорошо, а скажи лучше, есть какие-то приказы, или адмирал про нас опять забыл?

– Только что от радиста, нету.

Стоявший около надстройки боцман тяжелой вздохнул. Постригаев глянул на него одобрительно:

– Вениаминыч, чего хотел–то?

– Так, вашсковородь, опять просидим весь бой как в тиятре, – кратко сформулировал боцман. Заметно было, что несмотря на краткость фразы, избежать в ней матюгов было для него почти непосильной задачей.

Как и пять дней тому назад, «Грозящий» вновь наблюдал за боем своих броненосцев с превосходящими силами. И, как тогда, был совершенно бессилен им помочь, потому что для его шестидюймовок дистанция была совершенно запредельной.

Русские броненосцы повернули наперерез курсу трального каравана и, развернувшись в линию, открыли огонь. Первым дала залп «Слава», а за ней окутались дымом выстрелов остальные броненосцы – но немцы тут же ответили.

Внимательно наблюдая за неприятелем, Постригаев видел белопенные столбы падений русских снарядов среди тральщиков, но попали в кого-то или нет, разглядеть не получалось. Засмотревшись на стрельбу броненосцев Ферзена, он не видел, как немецкий залп лег практически перед самым форштевнем «Славы», как головной броненосец убавил ход, сбив прицел германским канонирам, отчего два следующих залпа легли впереди него. Отвлекла Постригаева только ектенья Вениаминыча, в которой цензурными были разве только «в», «на» и «через». Лев Георгиевич тут же обернулся к броненосцам… Корму «Цесаревича» окутывал густой дым.

– Никак попали, ироды?

– Двумя снарядами, вашсковородь! – доложил боцман.

– Вот ведь курва!

И в этот момент кормовая надстройка «Славы» полыхнула огнем. На фалах флагмана взвился какой-то явно приготовленный загодя сигнал, и броненосцы выполнили коордонат: одновременно, «все вдруг» повернули на четыре румба влево, а отдалившись от неприятеля, снова легли на прежний курс. Наводка немцев была сбита, к тому же русские корабли на какое-то время вышли за пределы дальности германских орудий. Однако передышка закончилась быстро – «Слава» взяла правее и вновь повела отряд в бой.

* * *

Контр-адмирала Ферзена обуревали мрачные предчувствия: все шло даже хуже, чем он предполагал. Он уже трижды вел свои корабли под огонь германских дредноутов, трижды обстрелял тральщики, но особого успеха не добился. Движение трального каравана смешалось дважды. В первый раз, похоже, у немцев оборвался трал, и не факт, что благодаря русским снарядам, но во всяком случае возникла заминка, пока не завели новый. И вот сейчас один из тральщиков, судя по силуэту – старый миноносец, покинул строй и пошел обратно: видать, его сильно посекло осколками близких разрывов, потому что попаданий в него Ферзен не наблюдал. Он вообще не наблюдал попаданий в немецкие корабли, хотя русские снаряды ложились довольно кучно. Зато в его флагман немцы попали трижды, а «Цесаревич» на последнем отходе «поймал» шестой по счету снаряд. К счастью, на «Сенявина» и «Апраксина» немцы внимания не обращали, и это было прекрасно, потому что их жизнь под огнем дредноутов исчислялась бы минутами. В рубке стояла мрачная тишина, прерываемая лишь боевыми донесениями, редкими командами, гулом проносящихся мимо снарядов, да шелестом опадающих столбов воды.

– Ну что ж, пойдем в четвертый заход. Три румба вправо!

* * *

Русанов приник к стереотрубе, выглядывая падения снарядов «Славы». Пристрелка двумя стволами на предельной дистанции очень медленна. Эх, сюда бы «Севастополь» Маштакова, с его четырьмя снарядами в пристрелочном залпе, да кучей дальномеров… А так – дело было плохо. Вячеслав Александрович готов был ручаться, что минимум несколько полузалпов «Славы» дали накрытие, но рассеивание все же было немаленьким и попаданий не было. Ему бы чуточку больше времени… Но немецкие дредноуты пристреливались быстрее, и броненосцам приходилось разрывать дистанцию, а потом пристрелку приходилось начинать сначала.

Залп – недолет. Еще залп – недолет и снаряды легли правее цели, корректировка…. Тааак… Залп – перелет, но направление верное. Теперь попробуем взять его в вилку, мы не «Севастополь», чтобы «уступом» пристреливаться… Недолет. Корректировка… Опять недолет. Залп! Ну вот сейчас-то уж… ага, неужели накрытие? Один снаряд дал перелет, но вот второй упал как будто прямо под носом тральщика. Что это, случайность или же все-таки удалось верный прицел? А ну-ка, повторим… нет, случайность, рассеивание играет свои шутки, залп дал перелет. Корректировка… Два огромных столба воды взметнулись в опасной близости от бортов тральщика, по которому бил сейчас Русанов. Ну ведь есть же накрытие, а попадания нет. Да что ж они, гады, заговоренные что ли? А время идет, вот-вот Ферзен отвернет, и все опять насмарку.

На какой-то момент Русанов восхитился экипажами германских тральщиков. Да, нас расстреливают немецкие дредноуты, но мы все же находимся на тяжелом боевом корабле под защитой солидной брони. Мы можем маневрировать, можем изменением курса сбивать пристрелку противнику, а можем и вовсе на время выйти из-под обстрела. В конце концов, мы стреляем в ответ, хотя и не по вражеским линкорам. И при всем при этом все равно чувствуем себя обреченными на смерть римскими гладиаторами.

А каково командам тральщиков? Утлые безбронные суденышки под огнем тяжелых орудий должны медленно ползти вперед, не имея возможности ни отвернуть, ни ответить нам огнем. И ведь ползут же, с курса не сворачивают. Ну да, в целом немцы, конечно, превосходят нас в силах, да только что с этого экипажу тральщика, по которому бьют двенадцатидюймовыми?

Залп! И снова накрытие, а попадания нет, ну что за… невезение-то такое?!! Однако «Слава» все еще на боевом курсе, может все же успеем хотя бы еще разочек… Залп! В этот раз броненосцы пробыли под неприятельским огнем заметно дольше, и… «Слава» отвернул влево, да еще, кажется, добавил скорости. Все! Время вышло, выходим из-под ставшего слишком жарким обстрела. Пытаться дать еще один залп бессмысленно, но вот снаряды, которые уже в воздухе… Какие же они все-таки медленные, эти секунды…

Но в тот же миг тральщик, по которому столь долго и безуспешно стрелял Русанов, исчез в клубах черного дыма. А затем сквозь дым вверх взметнулись языки пламени, и почти тут же стал виден силуэт подбитого кораблика: он пылал от киля до клотика и тонул. К тому моменту, как его можно было разглядеть со «Славы», тральщик уже сидел в воде почти по самую надстройку и быстро погружался, словно спеша сбежать из огненных объятий в прохладную темноту глубин.

Русанов победно огляделся, но офицеры в боевой рубке смотрели куда-то в другую сторону, и во взгляде их читался ужас. Вячеслав Александрович повернулся, и…

В этот раз «Слава» получил одно, четвертое по счету попадание от стрелявшего по нему «Нассау». Но по неясной причине «Рейнланд», до того бивший по «Цесаревичу», никак не мог взять верный прицел и перенес огонь на следующий за ним «Апраксин». По маленькому броненосцу, выбрасывающему клубы дыма из двух своих высоких и тонких труб, немцы пристрелялись на удивление скоро, и «Апраксин» получил попадание в бронепояс.

«Накаркал, ммать!» – пронеслось в голове Ферзена, и контр-адмирал немедленно скомандовал: «Полный ход, четыре румба влево!», стремясь сбить немцам прицел. Но сейчас «Рейнланд» стрелял очень точно, и следующим его залпом «Апраксин» получил сразу два попадания: один снаряд разорвался у передней трубы, испещрив ее осколками, а второй угодил в носовую 254-мм башню. Василий Николаевич видел, как один из ее стволов рухнул на палубу, но броненосец все еще шел вперед, не имея ни крена, ни дифферента и не снижая скорости. «Может, обойдется» – наверняка сейчас думали все. До выхода из зоны поражения оставались считанные минуты, и «Апраксин», дойдя до точки поворота, уже склонился влево, когда его настиг четвертый снаряд.

Возможно, он ударил в барбет носовой башни, а может прошел ниже, но броненосец потряс страшный взрыв: крыша башни взлетела вверх, зацепив грот-мачту и упала на шканцы, к небесам взметнулся огромный язык пламени: это детонировал пороховой погреб. Броненосец окутало густым дымом, и видна оставалось только корма, на которую сейчас выбегали люди: но и там им не было спасения, потому что корабль быстро тонул, уходя носом в море. Следующий за ним «Сенявин» вынужден был рыскнуть в сторону, чтобы не налететь на останки гибнущего корабля. К тому моменту, как «Сенявин» обогнул место катастрофы, корма «Апраксина» стояла вертикально, почти полностью уйдя в воду – левый винт навсегда замер, но правый все еще вращался, колотя лопастями водную поверхность.

– Отступилась Царица Небесная! – запоздало ахнул, крестясь, матрос-посыльный.

– Ничего! – зло отрезал Ферзен. – На войне без потерь не бывает. А сейчас мы снова пойдем в атаку, и наконец–то смешаем их чертовы тральщики с придонным илом! Слышите, Русанов! До тех пор, пока Вы их не разобьете, из боя выходить запрещаю! – контр-адмирал бросил взгляд на «Сенявина», торопившегося занять место в строю.

– Три румба вправо!

* * *

С «Грозящего» и «Храброго» завороженно наблюдали гибель «Апраксина». А затем три оставшихся броненосца, словно ратники на поле брани, сбили строй и плечом к плечу развернулись к противнику.

– Теперь пойдем и мы, – распорядился Постригаев. – Попробуем спасти кого–нибудь с «Апраксина»…

* * *

Тральщик, уничтоженный прямым попаданием со «Славы», во всяком случае был обречен. Если даже тяжелый русский снаряд промахнулся бы, то жизнь германского кораблика продолжалась бы еще чуть больше кабельтова, потому что его курс выводил прямо на русскую мину, и подрыв был неминуем. Маленький, не имеющий даже собственного имени пароходик, отправленный на расчистку Ирбен, выполнил свой долг с честью, а его экипаж пал смертью храбрых на боевом посту. Но чуть–чуть не дойдя до смертельного русского «гостинца», он не смог своей смертью проложить дорогу идущим вслед за ним тяжелым немецким кораблям. Мина осталась невредимой, а вторая линия тральщиков, вынужденных огибать место катастрофы с тем, чтобы не «поймать» обломки их невезучего товарища, также пропустили ее. Таким образом тральный караван прошел, а одинокий смертоносный черный шар с рожками оставался висеть в морской воде, удерживаемый цепью донного якоря. К нему вдруг подплыла излишне любопытная минога – Бог знает, что творилось в голове не имеющей разумения рыбы, но она остановилась неподвижной в нескольких метрах от мины.

Нарастал гул винтов, и вдруг показалась огромная тень. Спустя считанные секунды она приняла очертания форштевня гигантского корабля, осадкой свыше восьми метров, и форштевень этот надвигался сейчас на миногу и мину. За ним в темноте угадывался огромный корпус – казалось, что по мере своего приближения он разрастается в ширину. Курс гиганта пролегал чуть правее мины, но его корпус, казалось, вот-вот расширится настолько, что зацепит своим стальным бортом притаившуюся смерть. Минога, словно зачарованная этим зрелищем, замерла, но металлическая стена, с кое-где прицепившимися к ней водорослями, проносилась мимо и тогда рыбина рванулась вглубь, избегнув могучих винтов корабля.

Всего несколько метров соленой воды отделяли мидель «Нассау» от русской мины, но этого было достаточно, чтобы избежать подрыва.

* * *

Контр-адмирал в боевой рубке «Славы» чувствовал себя старой, изможденной развалиной. Да, в последней схватке им все же удалось смешать и обратить в бегство тральный караван. Близкие разрывы повредили тральщик, по которому стреляла «Слава», он покинул строй и заковылял назад. В этот момент «Цесаревич» или «Сенявин» прямым попаданием отправили к Нептуну еще один кораблик, и почти тут же третий тральщик налетел на мину. Потеря трех кораблей потопленными и сильно поврежденными сильно смутила немцев, и они, сломав строй, бросились под защиту дредноутов. «Нассау» и «Рейнланд» тут же замерли на месте, и прошло больше двух часов, прежде чем удалось привести тральный караван в порядок и германский отряд возобновил движение.

Но какой ценой достались эти два часа? «Слава», получив с начала боя девять 280-мм снарядов, почти полностью утратила боеспособность. Ее носовая башня оказалась разбита, так что корабль лишился половины своих двенадцатидюймовых орудий. Осколками посекло дальномеры, кабели системы управления огнем были перебиты, отчего огнем оставшейся артиллерии нельзя было руководить ни из боевой рубки, ни из центрального поста. Разумеется, стрелять по противнику можно и так, но попадать – нет, разве что в упор, отбивая атаки миноносцев, так что теперь никакой угрозы для противника броненосец не представлял. Кроме того, «Слава», получив несколько подводных пробоин, приняла до пятисот тонн воды, села носом и не уже могла бы вернуться фарватером в Финский залив. Путь к отступлению оказался закрыт, так что, если кайзеровские корабли начнут орудовать в Рижском, останется только погибнуть в последнем, безнадежном бою.

На «Цесаревич» без боли невозможно было смотреть. Обе мачты сбиты, вторая труба едва держится, сильный крен на левый борт и дифферент на горящую корму – с пожаром, вроде бы, справляются, да толку-то с этого… Броненосец заметно осел, уйдя в воду куда глубже положенного по проекту, и с него передали семафором, что не могут остановить поступление воды в корабль. «Всех наверх!» еще не сигналили, но по мнению Ферзена «Цесаревичу» оставалось жить считанные часы. Будет превосходно, если тот сможет дойти до Куйваста, чтобы сесть на грунт там: в этом случае, впоследствии, корабль можно будет и поднять… если только немцы не придут к Куйвасту и не разрушат линкор окончательно. Для себя Василий Николаевич уже решил, что «Цесаревич» взрывать не будет. Броненосец настолько плох, что снять его с грунта у немцев не выйдет, разве что затевать масштабнейшую спасательную операцию с водолазами и кессонами, что затянется на много недель. Этого времени у немцев нет, да и не стоит старый корабль таких усилий, а нам, может быть, еще и послужит.

Единственным полностью боеспособным кораблем из четырех броненосцев, вышедших сегодня к Ирбенской позиции, оставался «Сенявин», самый слабый из четырех, но его десятидюймовые пушки не задержат немцев даже на несколько минут. Ферзен тяжело вздохнул. На самом деле, к тому моменту, как он вывел из боя остатки вверенных ему сил, немцы, можно сказать, прорвались и уже почти вышли на чистую воду. К счастью контр-адмирала, они не знали об этом и продолжали усердно тралить дальше, опасаясь мин. Это помешало дредноутам преследовать корабли Ферзена и уничтожить их, но вход в Рижский залив для немцев свободен – ни мины Ирбенской позиции, ни корабли Ферзена больше не преграждали им путь.

В последних лучах заходящего солнца контр-адмирал увидел две колонны миноносцев, расходящихся с его эскадрой на контркурсе. Кроме «Славы» и «Цесаревича» фон Эссен отправил на усиление Максимова еще и дивизион миноносцев, да новейший «Новик» впридачу: остальные нефтяные миноносцы, все девять «Дерзких», командующий императорским балтийским флотом оставил себе.

Сейчас Максимов бросал в бой все, что у него есть, и Ферзен такое решение полностью одобрил. Девять старых, как раньше говорили «350-тонных» миноносцев, хорошо смотревшихся в годы русско-японской войны, сейчас выглядели форменной насмешкой, но ночью даже они могли добиться какого-то результата. Еще девять миноносцев уже послевоенной постройки, не слишком хорошего проекта, но в то же время не старых годами, не изношенных и с опытными экипажами. Сейчас именно на них стоило возлагать основные надежды. И, конечно, «Новик», эсминец такой силы и скорости, что равных ему не было во всем российском императорском флоте, да только был он такой один, и сможет ли чего-то добиться, кто знает? Впрочем, командовал им Беренс, сражавшийся в русско-японскую на «Варяге», а это кое-чего да стоило.

Контр-адмирал с грустью проводил взглядом идущие в бой дивизионы. Его эскадра свое отвоевала, но быть может, миноносникам удастся как-то сравнять счет? Впрочем, ошибок контр-адмирала Ферзена им не искупить и немцев из Рижского залива не выбить.

Василий Николаевич не смог выполнить приказ фон Эссена, не смог задержать врага до темноты: по сути дела, в дневном бою он разменял два своих броненосца на два германских тральщика и… все. Вверенные ему силы понесли тяжелейшие потери и разгромлены, операция флота – провалена, и за все это немцы заплатили двумя маленькими, почти не имеющими боевого значения кораблями. Еще несколько подорвались на минах, но это не заслуга эскадры. В боевой рубке воцарилось молчание: контр-адмирал видел, как, пряча глаза, избегают смотреть на него офицеры «Славы». «Разбиты, отступаем» – читалось на их уставших и мрачных лицах, а кого в этом еще винить, кроме командира? Разумеется, все распоряжения Ферзена выполнялись беспрекословно, но…

Изможденный Русанов сидел рядом с бесполезной сейчас стереотрубой совершенно без сил. После того как кабели были перебиты, он ушел в кормовую башню и управлял ее огнем лично, но теперь вернулся в боевую рубку. Вячеслав Александрович также чувствовал себя совершенно разбитым и виноватым в случившемся: если бы они стреляли точнее, немцы сегодня не прорвались бы в Рижский. На сердце скребли кошки: он сделал все, что мог, но этого оказалось недостаточно.