Семен Бойко «Наоборот»
Да, будь у скоттов каждый клан
Таким, как Джинни Скотт,–
Мы покорили б англичан,
А не наоборот.Р. Бернс
Когда-то это была дренажная труба, но бежавшая по ней вода нашла себе более удобный путь, и теперь только промоины в сухой каменной кладке напоминали о первоначальном назначении. Гостиница «Труба» – так называют ее постоянные жильцы, двое из которых сосредоточенно следят за стоящей на очаге кастрюлей. После ужина очищенный от золы очаг станет теплой постелью, а кастрюля – просто банкой из-под маринованной собачины, но пока в ней булькает аппетитное варево, она не уступит самой лучшей кастрюле на самой распрекрасной кухне. Сегодня в ней томятся баклажаны, соевые бобы, томаты – взнос Дона Мигуэля, а также две связки красного перца – взнос Фелипе. Дон Мигуэль сегодня, щеголяя своим знанием истории, вывел родословную одной рыночной торговки прямо от древних римлян и получил от нее охапку слегка подпорченных овощей. Фелипе, или, как его чаще зовут, Пепе, просто стянул две связки перца с чьего-то окна. Завтра они промыслят себе ужин другими способами и в других местах, но сейчас это их не волнует. «Будет день, будет и пища!» Сейчас же пища почти готова. Конечно, еще бы маисовую лепешку, пусть и заплесневелую, да не грызть ее – упаси боже! – а раскрошив и растерев, опустить в кастрюлю… Тогда рагу приобретает дивную густоту и сытность, но в конце концов любое блюдо восхитительно, когда приправой служит голод. Пепе сглатывает вязкую слюну и только собирается произнести свое обычное: «Кто поздно приходит – ничего не находит!», как шорох кустов у входа трубы возвещает о приходе Чака, третьего и последнего постояльца гостиницы «Труба». Он, войдя, прежде всего принюхивается, затем, не говоря ни слова, выпрямляется, насколько позволяет труба, и, торжествующе поглядев на друзей, вынимает пузатую бутылку, в которой плещется жидкость с радужно-мыльным оттенком. Никто не спрашивает его, откуда она взялась, между ними это не принято. Питье, как и еду, разделят на троих – вот и все.
Когда посудина опорожнена до дна, а бутылка лишь наполовину, наступает час беседы. Дон Мигуэль, сворачивая сигарету, удовлетворенно икает и произносит:
– В конце концов все в мире относительно. Поверьте, друзья мои, то ощущение довольства, которое я испытывал, отведав дорогих яств в лучшем ресторане Теночтитлана и раскурив затем сигару, ничем, в сущности, не отличается от того, что испытываю сейчас. Можете мне смело поверить. Я, как вы знаете, читал курс материальной культуры в тамошнем университете.
– Знаем, знаем, – хохочет Чак, – только вот непонятно, что это такое – «матерчатая» культура!
– Материальная, – небрежно поправляет Дон Мигуэль и продолжает: – Это легко объяснить, – Мигуэль величественным жестом обводит очаг, кастрюлю, бутылку и три пары рваных башмаков. – Вот это мы относим к материальной культуре. Нашу же беседу – во всяком случае, что касается моего участия в ней – к духовной.
Чак делает экономный глоток из бутылки и морщится.
– Что касается меня, я предпочитаю материальную, хотя она и смердит изрядно.
Пепе в свою очередь делает глоток и, деликатно обтерев горлышко бутылки рукавом, передает ее Дону Мигуэлю. Пепе всегда охотно, раскрыв рот слушает Дона Мигуэля. Чак же раскрывает рот только для того, чтобы съязвить, но слушает так же охотно: Дон Мигуэль любит и умеет поговорить.
– Все относительно, дети мои, – повторяет он. – Изучая материальную культуру, я понял, сколь ничтожные причины привели к нынешнему положению вещей. Ведь все могло быть наоборот! Если бы лошади вымерли не у нас, а в Новом Свете. Если бы порох изобрели мы. Словом, если бы мы их, а не они нас. Все было бы наоборот! Впрочем, вряд ли… Мы слишком миролюбивы, захватнический инстинкт нам не свойствен. Если бы взяли верх мы, то именно в силу этих наших качеств мы не были бы столь нетерпимы. Человек есть человек, а каков цвет его кожи – его личное дело!
Чак что-то неразборчиво ворчит, приканчивая бутылку. Он метис, полукровка, и сейчас одна гордая половина его предков готова вцепиться в глотку другой половине. Пепе слушает как завороженный, и перед его глазами возникают картины, одна заманчивее другой. У них с Доном Мигуэлем цвет кожи один – тот самый, за который Дона Мигуэля вышибли из университета при обстоятельствах, о которых он предпочитает помалкивать.
Дон Мигуэль поднимается с места.
– Мы накрывали на стол, Чак. Будет вполне справедливо, если ты постелишь постель, пока мы покурим на свежем воздухе.
Пепе выползает из трубы. Перед ним белеет в темноте спина Дона Мигуэля. Из трубы слышны проклятия Чака, который, сгребая угли, расстилает на нагретых камнях разное тряпье. Невидимое в темноте море дышит далеко внизу. Над их головами, также невидимая в темноте, возвышается древняя пирамида, воздвигнутая там, где пятьсот лет назад, 4 ахав, 7 кумху, высадилась на берег железная ацтеко-майяская конница Куаутемока и двинулась в глубь Старого Света, повергая в прах разобщенные и отсталые племена Европы.
