ЦЕНТРОМУРЦЫ.
Колбасьев Сергей Адамович
1.
Ртуть висящего на переборке термометра, постепенно отступая, ушла в шарик; На болтах и дверных ручках медленно нарастает иней. Быстро стынет чугунка, и часы, звонко тикая, отмечают продолжающееся падение температуры.
Давно пора топить. Давно об этом думают все четверо, лежащие на диванах. Покрытые, перекрытые и заваленные одеялами, шинелями, фланелевками и даже брюками — всем наличным обмундированием.
Они не спят и лежат затаив дыхание. Надо выскочить из-под теплой тяжести, добежать до сидящей на мозаичном паркете чугунки, засыпать ее углем, — но от одной мысли об этом начинается ломота в костях.
Ближе всех к печке лежит Григорий Болотов, и положение его безвыходно. Остальные же утешаются, размышляя о нем.
Гришка — герой: инженер-механик, а начал с машинного юнги. Такой может в подштанниках прыгать на мороз. И прыгнет, потому что, как сознательный человек, не потерпит беспорядка. Взовьется, точно взрывом разбросав свой гардероб, загремит печной дверцей и по положению обложит ленивых прохвостов.
А потом в железной трубе заревет огонь. Можно будет снова уснуть, накрыв голову одеялом, чтобы не видеть белесого, невыносимого света белой ночи.
Так начинается каждый день. Продолжается он постепенным потеплением, борьбой с удушливыми снами, пробуждением в поту и зное. Для троих он идет от еды к еде, от сна к безделью, — они сторожа яхты "Соколица", сторожат, что некому красть, и за сны свои получают паек и даже обмундирование.
Четвертому же, Болотову Гришке, положено за них троих и еще за многих думать и действовать. Гришка — человек политический — выборный член Центромура.
2.
Председатель Центромура Плесецкий от секретных бумаг поднял глаза и обрадовался:
— Здорово, Гришка.
Но матросская простота его голоса была ненастоящей. По слишком новенькой, тоже ненастоящей фланелевке, по рассеченной пробором светлой голове, по восторженным глазам он был несомненным студентом и правым эсером.
— Здравствуйте, — ответил Болотов на вы, потому что не любил Плесецкого.
— Новости, Гришка. Едет к нам из Питера большевик Лазаревич. Портной какой-нибудь, а еп.ет комиссаром.
— Может, тоже студент?
Но Плесецкий точно не услышал.
— Наверное, потребует, чтобы эскадра подняла красные флаги, а это невозможно. Даже Крайсовет понимает. В самом деле, как подымешь красный, если державы признают только андреевский.
— Плевать надо на державы, — неохотно возразил Болотов. Возразил, потому что державы надоели, неохотно- потому что надоело возражать.
— Плюй! — И Плесецкий кивнул в сторону окна.
В широком окне был весь рейд. От белизны прибрежного льда вода казалась почти черной. "Чесма" и высокотрубный "Аскольд"- не корабли, а коробки, мертвые и бездымные. Правее — англичане: броненосец "Глори" и броненосный крейсер "Кокрэн" в зверской, точно индейцы, боевой раскраске. Эти-то живы, может быть даже слишком живы. Еще правее француз "Амираль Об", американец "Олимпия" и итальянец "Эльба". Барахло, но все-таки великие державы.
— И плюну, — сказал Болотов, — Плюну и поеду домой. Надоело.
Плесецкий вдруг покраснел.
— Никуда не поедешь. Наше место здесь, понимаешь? Наш долг охранять северную окраину республики от немецких посягательств!
— Посягательств? — удивился Болотов.
— Посягательств! — загремел Плесецкий. — Читай! — И бросил Болотову телеграмму.
Болотов прочел. Телеграмма была с поста Цып-Наволок. Она сообщала о гибели "Сполоха", расстрелянного неприятельской подлодкой у Вайда-губы.
— Большевики заключили мир! — Плесецкий размахивал рукой, точно с трибуны. — Разве это мир, если немцы топят наши пароходы? Это война, а раз так, мы будем защищаться! Мы вооружим наши миноносцы и бросим их на немцев! Мы будем драться до последнего человека!- И, неожиданно остыв, закончил: — Крайсовет с нами согласен. Так и скажу большевику Лазаревичу — пусть кушает.
Отвечать не стоило. Болотов вышел из кабинета председателя и плотно прикрыл за собой дверь.
3.
Самым выдающимся членом Центромура был Иван Федорович Мокшеев, делегат линейного корабля "Чесма", сам грузный, точно броненосец, лысый матрос в золотом пенсне.
В иные времена он пытался бы стать вождем, но в дни его юности властью были деньги, а потому он сделался бухгалтером. Однако до денег он с бухгалтерского стула не дотянулся, и, разочарованного, его выручила война и романтика.
Он поступил на флот. Десять тысяч верст до Владивостока, назначение на купленный у японцев броненосец, поход через одиннадцать морей и четыре океана!
Увы, романтика — неуловимый дым! Звонкое звание "баталер" обозначало простую писарскую должность.
На "Чесме" водились особо кусачие муравьи, и гальюны оказались перестроенными японцами по собственному вкусу так, что ни встать, ни сесть.
В Индийском океане было очень жарко, в Ледовитом очень холодно, везде одинаково скучно без спуска на берег. Власть жила в кают-компании и была недосягаема, как в бухгалтерские дни. Деньги же оказались ненадежными: судовая макака Колька из личной неприязни разорвал в клочки и опакостил все его двести сорок долларов.
Все это подготовило его к революции, а революция вознесла до небывалых высот: он сделался почти анархистом, но, рассчитывая в конце стать Кромвелем, остался сторонником твердой власти, а потому попал в секретари Центромура, у которого таковой не было.
Сверкнув пенсне, он молча пожал Болотову руку и молча показал ему на стул. Рукопожатие у него было короткое, с безразличным лицом и чуть оскаленными зубами. Английское.
— Воюем, Иван Федорович, — садясь, сказал Болотов.
— Воюем, — подтвердил Мокшеев. — Утром подписали постановление Центромура.
— Уже подписали?
— На ходу. Заседать некогда.
Болотов кивнул головой. Он не подписывал, и с ним не советовались, но это было безразлично.
— А что команда?
— Команда? — Мокшеев выгнул брови. — Не их ума дело. Наберут добровольцев пополам с иностранцами.
— Как пополам?
— Совершенно просто. Каждый миноносец наполовину укомплектуют союзниками. "Сергеева" — англичанами, "Бесстрашного" — французами. Офицерство тоже смешанное, и никаких судовых комитетов. Понимаешь — никаких!
Болотов усмехнулся. Это уже измена. Конечно, по приказу союзного военного совета — защищать окраину от немцев… А кто защитит от союзников?
Ответа не было, но искать его не хотелось. На Мурмане страшный воздух: разреженный и сладкий, как мороженый картофель. От него бывает цинга и политическое безразличие.
— Капитаны — наши, — продолжал Мокшеев. — На "Сергееве" будет Боровиков, а на "Бесстрашном" кто-то из вновь прибывших с Балтики. Фамилию забыл.
Боровикова звали "чертов кум бородулин Федя". Не зная языков, он с англичанами объяснялся при помощи российских слов высокого давления. Коверкал их, чтобы выходило убедительнее, а когда все-таки оставался непонятым, свирепел, наливался кровью и раздувал веером черную бороду.
Болотов расхохотался.
— Привыкнет, — улыбнулся Мокшеев и, полуотвернувшись, также улыбаясь, добавил: — Механика на "Сергееве" нет. Ты, кстати, говоришь по-английски. Хочешь?
Болотов встал. Дело, конечно, не в английском языке. Просто его хотят убрать подальше от Центромура. Потому-то Мокшеев и смотрит вбок.
— Спасибо. Иди сам.
— Не хочешь, не надо. — И тем же голосом, так же вбок, Мокшеев спросил: Будешь у нас вечером?
— Буду, — ответил Болотов и покраснел.
Может, это тоже причина назначения на миноносцы?
4.
Григорий Болотов был коренаст, имел не по росту большие кулаки и голову. Всякой машиной увлекался и обязательно разбирал ее до последнего винтика. Работал очертя голову и так же играл в футбол, но со всеми этими свойствами и своей наружностью сочетал мечтательный характер.
Многие авторы наделяют судовых механиков сентиментальностью, объясняя это необходимостью сохранить душевное благополучие после общения с мощными механизмами. Я не смею утверждать того же, однако механики, действительно, больше строевого состава склонны украшать свои каюты застекленными открытками, изображающими английских девушек.
Как бы то ни было, Болотов посещал салон Нелли Мокшеевой.
Он медленно шел по главной улице города — по железнодорожным путям. Это был город скуки, грязного снега и пустых консервных банок: усеченных пирамид английского корнбифа, красных столбиков французской солонины и широких золотых цилиндров русских щей с кашей.
Люди жили в вагонах. Счастливцы — в припаянных, то есть приросших к земле сталактитами нечистот. Счастливцы знали наверное, что проснутся там же, где уснули.
Предприимчивые строили себе "чайные домики": дома с двойными стенками из фанеры чайных ящиков. Такие домики были привлекательны, но непрочны, поэтому начальство селилось в настоящих бревенчатых избах. Так жил Мокшеев, и к нему направлялся Болотов.
Дверь .открыла прислуга — тихий, пучеглазый скопец в сером подряснике. Он умел стряпать и петь духовные песни. Он принадлежал к коллекции хозяйки салона, показывавшей его гостям.
В сенях было множество шинелей и гул голосов. В маленькой комнате с медвежьими шкурами, оленьими рогами и кисеей на окнах над многосторонним разговором плавал густой дым.
— Здравствуйте, Жорж, — сказала хозяйка, смягчавшая неблагозвучные имена. Она была блондинкой с узкими руками, выгнутыми жестами и словами — каждое с большой буквы. Болотову ее сверхъестественная улыбка казалась прекрасной, — он был очень молодым механиком, а она — единственной женщиной Мурманска, о которой можно было мечтать. Он радовался, чувствуя ее выше себя и слушая, как она называла его Мартином Иденом. Он не знал, что тем же именем она когда-то звала своего мужа, и был счастлив.
— Халло, Гришки, — обрадовался старший лейтенант Пирс, штурман "Кокрэна".
— Халло, Пирс! Спасибо за книжку, Нелли Владимировна. — И осторожно, чтобы не расшибить стоявший между ними столик, возвратил ей Лондона. Столик стоял точно на задних лапах и на многоцветной своей поверхности держал кучу ломких безделушек.
Чертовы безделушки были враждебны, но неизбежны, как скученность и стесненность в этой комнате. Впрочем, выход существовал, — он лежал между страницами "Мартина Идена".
Из-за синей тучи дыма хозяин продолжал громить международное положение. Его не слушали — русские демонстративно, англичане вежливыми лицами изображая незнание языка. Пили чай с ромом. Перешептывались, звякали ложками.
Только дурак мог в такой обстановке ораторствовать. Как за него вышла такая удивительная женщина?
— Вы прочли? — многозначительно улыбнулась хозяйка.
— Прочел, — ответил Болотов. — Прочтите и вы. Обязательно прочтите, хотя и раньше читали.
5.
Пирс шел, внюхиваясь в холодный воздух и покачивая головой. Болотов тоже молчал — на ходу легче было думать. Что будет, если Мокшеев первым раскроет "Мартина Идена"? Что будет, если записка выпадет из книги? Хуже всего жгло ощущение обмана, и отвернуться от него было невозможно.
— Юный Гришки мечтает. О чем именно?
— Я не знаю, — не слушая, ответил Болотов.
— Зато я знаю: о всяких пустяках — о луне, которая здесь не водится, или о цветочках, из которых человечество еще не научилось делать консервы.
— Нет, не о консервах.
Болотов шел, наклонившись вперед, руки сцепив за спиной. Все это неизбежно, все это надо перенести — даром ничего не дается. Но она поймет, она все понимает и, кажется. .. кажется, будет согласна. Только бы Мокшеев…
— Боров! — сказал он неожиданно громко.
— Переведите, — попросил Пирс.
— Большая свинья мужского рода.
— О! — сказал англичанин.
Нет, боров не станет читать Лондона. Но ведь и Нелли Владимировна может, не поняв, положить книгу на полку. Тогда придется ждать — может быть, много недель сплошного, невыносимого света. И, взглянув на низкое, ночное солнце, Болотов замедлил шаг, как человек, сдерживающий приступ боли.
— Если вы заснете на ходу, Гришки, мы никогда не дойдем до вашей пристани.
— Дойдем!
Болотов поднял голову. Все можно вытерпеть, куда угодно дойти. Даже до нее. И никакой боров, никакой черт не помешает.
— Пропуск? — спросил неожиданно часовой. Они дошли до угольной пристани.
6.
— Финские белогвардейцы наступают на Печенгу, — говорил в телефоне голос генерала Завойского. — Свободных сил у нас нет: старых пограничников и красногвардейцев Голицына пришлось отправить на поддержку красных финнов у Кандалакши. Штаб предлагает вам собрать с кораблей человек пятьдесят и морем перебросить их в печенгские монастыри. Вас поддержит иностранный десант. — И телефон резко щелкнул.
— Хорошо, мы обсудим этот вопрос, — ответил Плесецкий и тоже повесил трубку. — Товарищи, — начал он, обращаясь к сидевшим за столом. — Новости. Выдержав паузу, вдруг высоко поднял голову и заговорил:- Белые финны наступают на Печенгу. Белые финны творят волю своих немецких хозяев. Им нужна Печенга!
— Кому и на кой черт?
"Опять этот Гришка!" Плесецкий остановился и недовольно скосил глаза на Болотова. Болотов улыбался.
Он улыбался, стараясь быть таким же, как всегда, знакомым голосом стараясь говорить знакомые слова, но чувствуя, что ему не удается.
— Кому и на кой черт? — с неподвижным лицом переспросил Мокшеев. Совершенно просто: финнам — выход к океану, немцам — база для лодок.
— Товарищи! — снова заговорил Плесецкий. — Все наши сухопутные силы заняты обороной Кандалакши, и в Печенгу посылать некого. Нам надо придумать какой-нибудь выход!
— Защищаться! — неожиданно крикнул Мокшеев.- Защищаться надо, а не придумывать! Собирай отряд, Плесецкий.
— Не пойдут ребята, — вмешался Гречик, делегат транспортников.
— Должны пойти, — твердо выговорил Мокшеев.
— А не пойдут, — уперся Гречик.
Болотов продолжал улыбаться, и Плесецкому казалось, что вот-вот он одним словом вконец испортит дело.
От волнения Плесецкий даже высморкался, но, высморкавшись, не утерпел:
— Товарищ Болотов?
— Ладно, — ответил Болотов. — Собирайте на "Аскольде" митинг. Я сам с ними пойду.
Записка, лежавшая в его кармане, гласила: "Жорж! Что вы наделали! Это несбыточно! Жорж, это немыслимо! Нет! Нет!"
7.
С полуночи крейсер его величества "Кокрэн" разводил пары. Четыре вертикальных столба черного дыма неподвижно висели над его четырьмя трубами и расплывались отражением на гладкой воде.
Далеко за полночь на ничьим крейсере "Аскольд" шел митинг. Команда отказывалась воевать. Отказывалась, но с удовольствием слушала ораторов.
С какого-то времени митинги перестали быть делом. Теперь они стали развлечением — редким, но единственным. Ради них стоило не спать.
Смеялись, когда говорил Мокшеев, нелепыми вопросами старались затянуть игру, передавали друг другу огромный медный чайник с чуть теплым, слишком сладким чаем и пили прямо из его носика. Курили до одури, до темноты в батарейной палубе.
Под утро заговорил Болотов. Говорил с бешенством и напором, но сам скучал. Кончил:
— Я иду. Кто еще?
Неожиданно вызвались сорок три добровольца. Хуже Мурманска все равно не будет, а может, будет веселей. Кроме того, Болотов — свой.
В девять часов "Кокрэн" поднял шлюпки, провернул машины и семафором рапортовал адмиралу о своей пятнадцатиминутной готовности. В десять тридцать приняли отряд русских моряков, убрали трап, опробовали машинный телеграф и приготовились к съемке с якоря.
— Кто может их выстроить? — спросил коммандер Скотт, старший офицер крейсера. Перед ним шевелилась непонятная куча разномастных людей и брезентовых чемоданов.
— Кто ими командует? — удивился вахтенный начальник.
Командир отряда мичман Богоявленский, по прозвищу Сопля на цыпочках, растерянно рассматривал чистую палубу.
— Я, — не выдержал Болотов.
— Вы говорите по-английски?
— Иногда. — Болотов был раздражен англичанами, Центромуром, Соплей и собственной глупостью — надо было просто ехать в Питер.
— Пожалуйста, отведите ваших людей в нос.
— Становись! — скомандовал Болотов. Куча вдруг развернулась фронтом.
— Направо равняйсь! Смирно!
На "Аскольде" слова команды, вероятно, не имели бы такого действия, но Здесь чистая палуба призывала к дисциплине. Хорошо выравнивались. Даже слишком хорошо.
— Налево! Шагом марш!
В носовой палубе показали, где сложить чемоданы. Потом предложили помыться. От умывальников провели к подвесным столам, длинным и аккуратно уставленным едой.
Болотов, медленно прохаживаясь между столами, медленно думал, — есть он не мог.
Наверху трелью прокатилась боцманская дудка. Топот, тяжелый гром якорного каната,- очевидно, снимаются.
— Товарищ Болотов, — сказал толстый машинист Белуха.-Посмотри, какие помои дают заместо чая.
Болотов, не глядя, взял кружку и подошел к стоявшему в дверях вахтенному начальнику. Заговорил спокойно, почти тихо.
Англичанин слушал в любезном молчании. Дослушав, сказал:
— Это, конечно, плохой чай, но вполне приличный кофе.
Английские матросы засмеялись. Смеялись долго, весело, с перебоями, вроде заедающего пулемета. От этого смеха темнело в глазах и судорогой охватывало желание ударить <*** так близко стоял розовощекий, вежливый лейтенант. Чтобы не видеть, чтобы удержаться, Болотов закрыл глаза.
— Русских офицеров просят пожаловать в кают-компанию, — сказал голос вахтенного начальника. — Будьте нашими гостями.
— Благодарю, — ответил Болотов. — Русским офицерам надлежит оставаться с русской командой.
Теперь он был спокоен, только в ушах остался звон и быстро кружилась голова.
— Халло, Гришки!
Болотов не сразу узнал Пирса и сперва не мог понять, откуда он взялся.
— Идемте с нами, Гришки? — И, не дожидаясь ответа, толкнул Болотова в плечо. — Отлично.
— Нет… То есть иду, но не отлично. Почему-то было трудно устоять от толчка Пирса и неприятно, что Пирс внимательно смотрел в глаза.
— Вот что, Гришки, рассыльный проведет вас в мою каюту, и вы ляжете спать. Повёл бы сам, но мне пора на мостик. Счастливых сновидений!
Спать? И Болотов вдруг вспомнил, что не спал три ночи. Конечно, надо идти спать в его каюту — там будет спокойно, там никто не помешает,
— Спасибо, Пирс!
С трудом различив посыльного, Болотов последовал за ним.
8.
— Вспомним короля! — провозгласил председатель стола.
— Джентльмены — король! — отозвался сидевший на другом конце.
— Король! — ответили офицеры, поднимая рюмки с портвейном. Встал только один в сине-красной форме морской пехоты. Он вскочил и вытянулся во фронт.
— Видите, Гришки? Он солдат, а мы моряки. Моряки никогда не встают из-за стола с рюмками в руках.
— Почему? — удивился Болотов.
— Старая привычка. Одни утверждают, что на парусном флоте помещения бывали ниже человеческого роста и стоять в них было неудобно. Другие ссылаются на качку, гордясь тем, что британский флот преимущественно плавал в открытых морях. Я же склоняюсь к третьей версии: в те героические времена джентльмены к концу обеда не всегда могли держаться на ногах.
Портвейн его величества был очень хорош. Его выдавали даром. Болотов уже знал: так повелось с дней королевы Елизаветы, подарившей бочонок этого благородного вина офицерам одного из своих линейных кораблей. Офицеры прикончили бочонок и верноподданным, но беззастенчивым письмом потребовали еще. Королева прислала, но остальные корабли британского флота, обидевшись, потребовали того же.
Старые традиции были великолепны. Три белые нашивки на воротниках были даны матросам за победы при Сант-Винсенте, Ниле и Трафальгаре. Черные галстуки их оказались до сих пор не снятым трауром по Нельсону. Многовековая организованность радовала в старинных оборотах командной речи, в ударе бронзового молотка председателя по кают-компанейскому столу.
"Если бы я не был англичанином, то хотел бы стать таковым" — так утверждала английская пословица, и Болотов, Гришка Болотов, член Центромура, бывший машинный юнга, сын слесаря, непонятным образом был взволнован.
Он еще не успел привыкнуть к королевскому портвейну.
После обеда, как полагается, сигара и разговор перед огромным камином. Камин на крейсере с паровым и электрическим отоплением существовал специально для уюта. Топили его исключительно инженер-механики. Это тоже было традицией, но, вероятно, более позднего образования.
Приятно сидеть в глубоком кожаном кресле, смотреть на огонь, слушать щелканье бильярдных шаров за зеленой драпировкой.
— Играют в Нептуновы шарики, — из глубины соседнего кресла объяснял Пирс. — На качке эти самые шарики гуляют. Бить их, следовательно, приходится влет. Играют американку, на удар дано тридцать секунд, шар, попавший в лузу без посторонней помощи, не засчитывается.
Болотов кивнул головой. Это тоже было непривычна и хорошо.
О том, что русским офицерам надлежит находиться с русской командой, он уже забыл.
9.
Подвесная койка раскачивалась во все стороны. Проснувшись, Болотов прямо перед собой увидел дрожащую люстру и ничего не понял. Хлопали двери, звенела посуда, но все покрывал шедший снизу глухой гул.
Над краем койки вынырнула голова вестового.
— Вставайте, сэр! — сказал он. — Вставайте, сэр! Ванна готова!
— Что случилось?
— Ничего особенного, сэр. Ванна.
— Я спрашиваю: почему нас трясет? — рассердился Болотов.
— Вероятно, мы идем по камням, — прислушавшись, ответил вестовой. У него было заспанное лицо и полуоткрытый рот. Его совершенно не интересовало, что именно делается с крейсером.
— Ванна, сэр!
Спускаясь с койки, Болотов запутался и вместе с тюфяком выпал к ногам вестового. Вскочил от сильного толчка снизу.
— Что же это такое?
— Полотенце, сэр.
Действительно, на вытянутых руках вестового лежало большое мохнатое полотенце. Болотов открыл рот, но сказать ничего не смог.
В эту минуту он был до того похож на своего вестового, что вошедший в кают-компанию лейтенант Дольберг ударил себя по фиолетовой пижаме и оглушительно расхохотался.
Болотов хотел рассердиться, но не смог — слишком хорошо хохотал лейтенант Дольберг.
— Идем купаться, мистер Болотов.
— Что с кораблем?
— Лед, мистер Болотов. Мы пробиваемся сквозь льды. Полярная экспедиция знаменитого корабля "Кокрэн" с портретами участников, цена три шиллинга шесть пенсов. Идем купаться!
Ванны были вроде огромных умывальных чашек, круглые и глубокие. Их снимали с подволока, наливали дымящейся водой и раздвигали по местам, расплескивая воду на кафельном полу. Сидя в них, намыленные громко разговаривали, стараясь услышать друг друга сквозь банный гул.
Дольберг вылез из ванны и, блестя большим розовым телом, начал скакать через веревку. Плавая в белых облаках, ему подсчитывал похожий на Саваофа старик ревизор. Согнувшись пополам, насвистывал ему пронзительный шотландский марш костлявый трюмный механик.
Хорошо начинать день ванной.
А после ванны — пить чай с поджаренным хлебом и густым апельсинным вареньем. Для тела — овсянка и яичница, для души — чистая скатерть, солнце на блестящей посуде и веселье на выбритых лицах.
Разве это похоже на жизнь "Соколицы"? Разве это не может содействовать развитию дружеских чувств?
— Так чашку не держат, мистер!
В упор, прямо на руку с чашкой, смотрит резиновое лицо старшего лейтенанта Уэлша. Лицо, которому не хватает монокля.
— Ручка существует специально для того, чтобы за нее держать чашку. Держать чашку, как стакан,- просто неприлично.
Болотов вдруг понял, что Уэлш обращается к нему. Потемнел, но вовремя сдержался. Поставил чашку на блюдце и снова поднял, на этот раз за ручку.
Разговаривать не хотелось. Надо следовать английскому уставу. Рука его не дрожала, но чай он глотал с трудом.
— Уэлш! — с конца стола точно скомандовал старший офицер, и Уэлш коротко поклонился.
Отказавшись от второй чашки, Болотов встал.
— Идем наверх, — предложил Дольберг. Уже в дверях, обернувшись, пробормотал: — Старая дева. Самоучитель благородных манер с иллюстрациями и диаграммами в удешевленном издании.
От холода на верхней палубе Болотову полегчало.
С обоих бортов был белый лед и черный отдаленный берег, Наверху перистые, солнечные облака, а под ногами дрожащий от напряжения крейсер.
Он шел, тяжело пошатываясь и подскакивая, точно грузовик на выбитой мостовой. Медленным, трудным ходом проламывался вперед, пока не останавливался, зажатый Льдом. Тогда наступала тишина, а За ней отрывистая дрожь работавших полным ходом машин.
Пирс вышел из-за башни, подошел к борту и перегнулся через поручень. Потом, выпрямившись, обернулся. Лицо его казалось длиннее обычного.
— Не нравится мне, Гришки, эта игра в ледокол. Либо поломаем винты, либо засядем в этих льдах до сильного потепления, которым, по слухам, будет сопровождаться второе пришествие… Тяжелые льды и упрямый крейсер — опасная комбинация.
Крейсер медленно отходил назад, чтобы взять разгон. Шипя, крошились льдины, и тонким голосом кричала качавшаяся в небе чайка.
— Капитан у нас шотландец, — объяснил Дольберг.
Капитан Фэйри был живым доказательством значения правильно приложенного упрямства в морской службе. Двое суток он выстоял на мостике, и за двое суток кораблем, совершенно неприспособленным для подобной операции, пробил тридцатимильный лед Печенгской губы, тем самым совершив единственный в истории английского флота переход.
10.
К утру тряска прекратилась. Когда Болотов вышел на палубу, крейсер уже стоял на якоре, на чистой воде, милях в четырех от Нижнего Печенгского монастыря.
Отряд с "Аскольда" готовился к высадке. Богоявленский, петушком прохаживаясь перед фронтом, неодобрительно качал головой и уже прикрикивал. Девятидюймовая артиллерия крейсера поднимала его воинский дух.
"Аскольдовцы" молчали, потому что против этой самой артиллерии крыть было нечем. Молча выравнивались, по уставу оттянув штык к плечу.
Болотову стыдно было к ним подходить. Хорошо, что, равняясь, они смотрели в другую сторону, хорошо, что по распоряжению благоразумного Центромура ему надлежало оставаться на "Кокрэне" для связи.
Отвернувшись, Болотов пошел в корму. Где теперь место русского офицера?
На юте перед ящиками патронов выстраивался взвод морской пехоты. Этот взвод был обещанным иностранным десантом, необходимым для сохранения порядка подкреплением, великодушным жестом союзного командования.
От горечи Болотов плюнул за борт, и вахтенный начальник лейтенант Дольберг неодобрительно на него взглянул из-под длинного блестящего козырька.
— Плевать не умеете, мистер Болотов, — сказал он. — Видите льдину? Плюнул, запрокинув голову, и действительно попал в проплывающий вдоль борта кусок льда. — Вот как это делается, сэр.
— Хорошая стрельба, Дольберг, — одобрил проходивший мимо старший офицер, и Дольберг, взметнув руку к фуражке, широко улыбнулся.
Странная служба — плевать в цель на вахте. Странная, но, в сущности, неплохая. А попробовал бы кто проделать то же самое на крейсере царского флота… Нет, с англичанами стоит познакомиться поближе. Веселый народ.
— Кстати, лейтенант Болотов. — Из любезности старший офицер именовал Болотова следующим чином. — Я заметил, что в кают-компании вас плохо обслуживают. Вы у нас на равных правах со всеми и можете требовать одну порцию виски и одну рюмку портвейна в день, — таков наш паек. Смотрите, лейтенант, чтобы буфетчик не выпил вашей порции!
Болотов медленно краснел. Накануне он выпил целых три рюмки портвейна, и старшему офицеру это, конечно, было известно.
— Есть, сэр.
Где теперь место русского офицера?
11.
— Вы будете русский офицер? — спросил маленький, с жидкой бороденкой монах. Этот вопрос он задавал людям в фуражках с козырьками и ничего не мог от них добиться. Задавая его беспрестанно, он все больше и больше смущался.
— Я, — ответил Болотов.
— И по-русски говорить умеете?
— Ясно, умею, раз я русский.
— Простите, ваше благородие, простите, не понял я вашей формы с нашивками. Будто она такая же, как у этих англичан.
— Не совсем такая, старик, — улыбнулся Болотов.- Это просто форма Российской республики. Республиканская форма, понимаешь?
Названный стариком монах недовольно пожевал губами.
— Не понимаю таких слов. Не умудрен богом… А только скажите вашему командиру, чтобы они фертоинг стали и скобу завели, потому в полтора кабельтова за их кормой банка. А как грунт у нас плохой, их при нордовом ветре непременно туда сдрейфует.
Фертоинговая скоба употребляется при стоянке на двух якорях и служит для того, чтобы не дать канатам перепутаться. Не всякий командир видел ее в глаза — откуда же знать о ней монаху?
Болотов растерялся:
— Что такое?
— То, ваше благородие, чтоб командир фертоинг стали. Грунт плохой. Иначе на двух якорях против нордового ветра не устоять, — терпеливо повторил монах.
— Что ты рассказываешь? Кто ты такой?
— Амвросий, ваше благородие, с Нижнего монастыря. По послушанию своему командую монастырским катером, а послан сюда отцом настоятелем послужить, если понадобится.
— Постой, постой! .Откуда ты про фертоинг знаешь?
— Как же это я могу не знать? — обиделся монах.- Двадцать лет на "Генерал-адмирале" плавал, старшим боцманом был — и не знать!
— Кэптен, сэр! — выпрямившись, сказал Болотов.- Отец Амвросий рекомендует отдать второй якорь и завести фертоинговую скобу.
Капитан Фэйри молча покосился. Шутка показалась ему неуместной.
— Я не шучу, сэр. — И Болотов рассказал о славном полупарусном крейсере "Генерал-адмирал", крейсере, в кругосветных плаваниях создавшем личный состав российского флота, об отце Амвросии, последнем "генерал-адмиральце", ныне командире монастырского катера, и о сообщенных им особенностях якорной стоянки в Печенгской губе.
— Он был боцманом? — спросил капитан. — Боцманом того корабля? Э? — И, получив утвердительный ответ, вынул трубку изо рта. — Изготовить второй якорь к отдаче, — приказал он. — Святого отца препроводить в кондукторскую кают-компанию. Обращаться с ним как подобает его высокому морскому званию.
12.
После обеда отец Амвросий руководил промером фарватера для катеров. В развевающейся рясе он, скорчившись, сидел на транце баркаса, твердо держал румпель и решительно командовал английскими гребцами.
Болотов пошел с ним переводчиком, но не понадобился, — англичане отлично понимали отца Амвросия и были в восторге. Сам же Амвросий, попав в знакомую обстановку, ругался громкими и крепкими выражениями. Он был крайне взволнован, но тем не менее промер свой провел блестяще.
Вечером его посетили оба судовых священника, несколько офицеров и Болотов.
— Богобоязненный народ — двух иереев на корабле держат! — умилился Амвросий. — А нам, впрочем, одного хватало. Лютый был поп на "Генерал-адмирале".
Узнав, что священники принадлежат к различным вероучениям и предназначены обслуживать неодинаково верующую команду, недовольно покачал головой.
— Закурим? — через Болотова предложил английский пастор.
— Покорно благодарю, ваше благородие. Не употребляю.
— Напрасно, — пожалел пастор. — Все равно в аду заставят.
— Там ужо закурю, а здесь воздержусь. Отец Амвросий был недоволен легкомысленностью английского духовенства. Кроме того, он недоумевал.
— А если сектанты есть? — не вытерпел он. — Как же с ними-то? И как в одной церкви попы по-разному служат?
— Англиканское богослужение происходит в батарейной палубе, а мое — в носовой, — любезно объяснил католический пастор, сухой, неулыбчивый пастырь ирландских душ. — Сектанты собираются в различных помещениях,- неохотно добавил он. Он не имел причин любить сектантов.
Отец Амвросий усмехнулся. Значит, у них хлысты да скопцы радеют по кубрикам. Дела!
— Спросите, как ему понравился крейсер, — вмешался Пирс.
— Большой корабль, — осторожно ответил монах.- Пушки тоже большие… а только нет чистоты и непорядок. Сам видел.
— Непорядок? — удивился Болотов.
— Спички разрешают команде. Закуривай где хочешь! Разве это порядок, спички жечь на военном корабле? Да у нас за такое в Сибирь угоняли!
— Курить, что ли, не разрешали?
Отец Амвросий передернул плечами. Посмотрел, куда бы сплюнуть, но сплюнуть было некуда.
— "Не разрешали"! — передразнил он Болотова.- Тоже придумал, ваше благородие! А фитиль на что?
Тогда Болотов вспомнил. На старом флоте спички были строго запрещены из боязни пожара. Закуривали от фитиля, от того самого размочаленного конца, что и посейчас тлеет в продырявленных ведрах на баке.
— Здесь гореть нечему, — сказал он. — Железный корабль, вот и разрешают.
— Все равно — непорядок.
Голос отца Амвросия становился все суше и строже. Неожиданно выпрямившись, он заговорил о настоящей службе, О переходе через экватор — как великого князя в брючках купали. О том, за Какие малые дела на рангоут посылали.
— А какой здесь, неладной матери, крейсер, когда на нем заместо мачт железные палки. Ни тебе паруса ставить, ни тебе… ничего! А чистота здесь какая? Да разве так чистоту соблюдают? Медяшка! Чтоб не драить, всю шаровым цветом закрасили! Болта тоже разными змеями да пятнами пустили, точно спьяна.
— Защитная окраска, — объяснил Болотов.—Чтоб в море было непонятно, какой корабль идет.
— То-то и есть, что непонятно, — горячился отец Амвросий. — А ты попробуй понять чистоту. Медяшка должна как солнце гореть, а на палубе ни тебе пылинки быть не должно! Как у нас, когда командир, царствие ему небесное, фуражку белым чехлом по палубе пущали. Будет пыль на чехле — влепят тебе что следует! И правильно, потому чистота нужна. Нужна для того случая, чтобы раненые воины, полегши на палубу, не получили заражения.
Отец Амвросий, в миру старший боцман Корякин, английской службы не одобрял. Говорил резко и понятно, как пятнадцать лет назад новобранцам.
Слушателям своим он тем не менее очень понравился. На прощанье англиканский пастор подарил ему кило шоколаду, Дольберг — резиновые сапоги, а Пирс — старинную подзорную трубу.
Труба была лучше всего. При виде ее на глазах отца Амвросия выступили слезы, но, вспомнив, что перед ним стоит офицер, он вскочил и отдал честь приложением руки к головному убору.
13.
"Разведка встретила неприятеля у пункта Д. (севернее Чалмозера). Окружена. Немедленно выступаю на помощь. Прошу прислать подкрепление.
Коммандер".
Капитан Фэйри вдвое сложил бумажку и вернул ее вахтенному начальнику:
— Сообщите коммандеру; высылаю подкрепление.
— Есть, сэр!
— Старшему лейтенанту Уэлшу взять восемьдесят человек и пулемет Люиса. Произвести посадку в десять минут. Следовать в распоряжение коммандера.
— Есть, сэр!
Высокое небо от солнца казалось стеклянным. Снежные, полосатые и черные горы со всех сторон обступали узкий залив. На этих горах противник будет часам к шести.
— Чем вы объясните быстроту их передвижения, лейтенант Болотов?
— Полагаю, что они идут на лыжах, сэр.
— Вы совершенно правы, — помолчав, ответил капитан. Сунул руку в карман за трубкой, но передумал. — Вы окажете нам большую услугу, сэр, если согласитесь сопровождать отряд Уэлша. Ваше знание языка и местных условий будет очень ценно.
— Есть, сэр!
Левый трап вздрагивал и гудел. По нему спускались люди с винтовками, ящиками и мешками. Люди в широких брюках, схваченных снизу белыми гетрами, все, точно на одно лицо, веснушчатые и остроглазые.
Паровой катер взял на буксир три груженых баркаса и повернул к западному берегу. На его кормовом сиденье рядом сидели Болотов и Уэлш.
— Вы вооружены, сэр? — спросил Уэлш. Спросил не поворачивая головы и почти не шевеля губами. Узнав, что Болотов не вооружен, приказал какому-то кондуктору отдать ему свой револьвер.
Под бортом, сверкая, скользила вогнутая волной вода. Над сияющей медной трубой в горячем воздухе дрожали пятна гор. За кормой постепенно уходил назад развернутый вполоборота крейсер. На нем тоскливо и безостановочно играли шотландские волынки.
— Стрельба, — вдруг сказал Уэлш.
Болотов прислушался. За шипением воды и ровным стуком машины, за пением волынок, за звоном в ушах были слышны отдаленные винтовочные выстрелы.
Болотов застегнул поверх бушлата пояс с кобурой и усмехнулся. Приходилось воевать за англичан.
14.
Отряд коммандера Скотта удалось догнать в полутора милях от берега. Продвижение его было сильно затруднено снегом, местами доходившим до пояса.
Матросы высоко держали винтовки и шли молча. Коммандер тяжело дышал.
— Халло, ребята! — приветствовал он подкрепление.- Уэлш! Вы займете позицию на этой высоте.- И вскинул руку в белой перчатке.
— Есть, сэр!
— Берегитесь площадей, пристрелянных с крейсера. — Скотт вдруг провалился по грудь и выругался. — Финны везут пулеметы на санках… Мэнли, осел! так можно руку вывернуть!
Квартирмейстер Мэнли извинился, но все-таки выдернул коммандера на поверхность.
Сверху и со всех сторон внезапно загремел пулемет. От него сотрясался воздух, и таким же раздельным боем ему отвечало сердце.
— Это Браун! — Скотт выпрямился, прикрыв глаза рукой. Горы сверкали расплавленным стеклом — казалось, что они растут. — Чертово солнце! Ничего не видно… Больше ходу, ребята! Больше ходу! — И, размахивая руками, бросился на сугроб.
— Где мое место? — вдогонку коммандеру крикнул Болотов.
— Все равно… Мэнли, уберите с дороги ваш мясистый зад!
— Где моряки с "Аскольда"?
— В тылу… Мэнли, осмотрите пулемет, если вам нечего делать… Русские моряки, к сожалению, небоеспособны. .. Уэлш…
— Есть, сэр! — ответил Уэлш и рукой повернул свой отряд вправо.
Сперва с трудом пробивались сквозь снег. Дальше на стенках ущелья стало чище — люди побежали. Болотов карабкался из последних сил, чтобы не отстать от Уэлша. Почему он с ним пошел? Вероятно, чтобы не видеть краснорожего коммандера. Ноги немели, и не хватало воздуха. Уэлш шел как заводной. Черт резиновый!
Болотов, споткнувшись, упал, о камень разбил колено и в кровь рассек губу. Вскочив, больно ударился кулаком о чью-то винтовку.
Отряд уже выбрался на плоскую вершину. Справа в провале была темная вода и на ней — игрушечный крейсер. Впереди дымками по снежному откосу прыгали пули.
По короткой команде вразброд защелкали затворы. Один из матросов бросил винтовку, обеими руками схватился за живот и сел в снег.
— Случай, — сказал Уэлш.
А может быть, он сказал: "служба"? Болотов напряженно старался вспомнить, но не мог. Старался не слышать пуль, но тоже не мог. Махнул рукой, выпрямился во весь рост и выхватил револьвер.
— Русские небоеспособны? — спросил он.
— Говорите по-английски, сэр, — ответил Уэлш.
— Вперед! — крикнул Болотов. — Атака, мистер Уэлш! — И рванулся по склону. Вниз только бы дорваться! Показать англичанам.- и к черту англичан! Все к черту!
В голове зазвенела кровь, воздух задрожал нарастающим ревом, и в глазах взлетел сияющий смерч.
Почему Уэлш держит его за плечо?
15.
Только у белых финнов врачи занимались убийством.
Доктор Лайтинен собрал в Улеаборге отряд в сто двадцать человек и с ними двинулся завоевывать Мурман. Затея его была великолепна.
Шли вооруженные брошенным русским оружием и специально выработанными для него немецкими патронами. Шли на лыжах от самого Кюрэ. Под Печенгой наткнулись на двести с лишним англичан и броненосный крейсер. Англичане не знали сил своего противника, а потому приняли его всерьез.
Наличия крупных английских сил доктор Лайтинен не предусмотрел. Отряд его бежал от первых девятидюймовых снарядив, потеряв одного убитым и двоих пленными. Раненые ушли.
Со стороны англичан потери были — трое раненых, из них один — тяжело. Этим столкновением закончился спор великих воюющих держав за обладание Мурманским побережьем.
16.
В каюте Пирса тлел электрический камин Было спокойно.
— Электрический камин — ложь, Гришки. Огонь в нем сделан из раскаленной проволоки и колеблющихся в восходящем токе воздуха красных бумажек. — Пирс наклонился вперед и обнял свои колени. — Это консерв из домашнего уюта, Гришки. Я терплю его только потому, что жизнь наша — сплошной консерв и крейсер его величества "Кокрэн" — огромная консервная банка… Иногда мне кажется, что солнце здесь тоже законсервированное, что именно этим объясняется его неприятная способность светить круглые сутки… Я больше неспособен есть корн-биф, Гришки.
Болотов молчал. За последние дни он стал много старше.
— Я отказываюсь от сгущенного молока, но по долгу службы я не могу отказаться от сгущенной скуки и удивляюсь тем, кто питается ею добровольно. Скажите мне, любезный Гришки, зачем вы, человек свободный, сидите здесь? .. Не знаете? Я тоже не знаю… Может быть, вам очень хочется воевать? Уэлш рассказывает, что насилу удержал вас во время стычки. Вы оскалили зубы, вытащили пистолет и полезли в драку… Зачем?
Болотов не ответил.
— Если бы я не был англичанином, Гришки, то, может быть, не захотел стать таковым — англичане слишком беспокойный народ… Ваш Мурман понадобился нам, вероятно, для того, чтобы повернуть его против революции. Мы часто начинаем с севера — вспомните Бретань.
— Вы правы, Пирс.
— Зная это, вы так рвались вперед, что чуть не увлекли за собой всю британскую армию. Вы, человек свободный и, по моим наблюдениям, даже революционно настроенный, — странно!
— Это я со страху. Пирс кивнул.
— В таком случае я вас уважаю, Гришки.
— Чепуха, Пирс. Смешно уважать человека за то, что он испугался пуль… Кроме того, коммандер назвал наших моряков небоеспособными.
— Не оправдывайтесь, Гришки, тем более что коммандер совершенно прав: ваши моряки действительно небоеспособны — им не за что драться… Их, впрочем, не затем и привезли. Они нужны были для представительства — нельзя же поддерживать революционную Россию без участия революционных русских. Впрочем, по последним сведениям, нужда в представительстве отпадает. Поэтому вчера ваших ребят арестовали.
— Слыхал, — ответил Болотов.
Он не только слыхал об аресте, но и видел арестованных. Он заставил себя пройти в носовую палубу, где в набитых до отказа карцерах сидели "аскольдовцы".
Отделенные от англичан толстой стальной решеткой, они чувствовали себя свободными. Они назвали его предателем, — что он мог им ответить?
— Как вам известно, Гришки, в Верхнем монастыре кто-то выколол глаза иконам. Это был очень удачный предлог арестовать всех русских моряков. Теперь их отправят в Мурманск, а оттуда еще куда-нибудь, чтобы не путались под ногами… Мы начинаем приводить страну в порядок, Гришки.
— Слыхал, — повторил Болотов.
— Когда же вы едете в Петербург?
— Кажется, скоро, Пирс. — Болотов вдруг рассмеялся. — Вот вы рассказывали мне о традициях, а ваши матросы с трауром по Нельсону до отвала кормят наших арестованных богохульников шоколадом.
Пирс покачал головой.
— Я не все вам рассказал, юный Гришки. У нас на кораблях имеется особая судовая полиция. Это тоже весьма традиционное устройство: на рукаве буквы N. Р., глаза широко открыты и душа натренирована по Конан-Дойлю. .. Кстати, известно ли вам, почему морская пехота расположена между помещениями команды и кают-компанией? Почему в ее кубриках хранится все ручное оружие корабля? Почему только из морской пехоты набирают офицерских вестовых? Это тоже старая традиция, Гришки. Когда-то матросы королевского флота комплектовались из портового сброда и были ненадежны.
— А теперь?
— Теперь они, конечно, не менее надежны, чем морская пехота. Не менее, но и не более… Никому не придет в голову поднять восстание, чтобы выкинуть черный флаг с серебряным черепом.
— А красный?
— Красный? Не знаю… Впрочем, до него дело еще не дошло. В Англии благополучно царствует король Джордж, пятый по счету. Я даже снимался с ним в группе офицеров "Ринауна". Когда зажжем свет, увидите над столом. Чтобы узнать, который король; посмотрите, кто хуже всех одет, — верное средство узнавать его на группах.
В наступившей тишине слышно было гудение динамо под палубой. В деревянных ящиках на полке тонким звоном вперебой тикали три хронометра. Запрокинув голову на спинку кресла, Болотов думал. Все было понятно.
— Вы плохой англичанин, Пирс, — сказал он наконец.
Пирс пожал плечами:
— Король и парламент. Великая хартия вольностей 1215 года. Консервы и электрические камины. Мы питаемся мясом, убитым семьсот три года тому назад. Любезный Гришки, мне просто надоел корнбиф.
17.
Лед на губе сошел. Каждый день могли появиться неприятельские подводные лодки. Для них на палубе "Кокрэна" красили белилами бочки от рома. Связанные тросом и поставленные поперек залива, эти бочонки должны были изображать противолодочную сеть.
Дольберг, изобретатель нового заграждения, гордо разгуливал но палубе, говоря:
— Грозный фон Доннертейфель, командир знаменитой 11-914, по первому взгляду в перископ узнает сеть с подрывными патронами образца будущего года и повернет домой.
— А если он по ошибке все-таки в нее влезет? — спросил Болотов. — Влезет и обнаружит, что ничего, кроме буйков, нет?
— Никогда! Фон Доннертейфель слишком осторожный человек.
Но фон Доннертейфель не появился. Вместо него из Мурманска пришла "Ярославна", забрала арестованных и оставила Болотову предписание Центромура: для связи находиться на "Кокрэне".
Болотов усмехнулся. Для связи с кем? Все равно. Предписание было слишком понятным, чтобы о нем задумываться. Привязали к крейсеру, и ладно. Вот даже отец Амвросий съехал на берег, не выдержав отсутствия у англичан черного хлеба. Даже монах обладал большей свободой действия.
От тоски Болотов занялся обследованием страны. Снег и олений мох, скудость, пустота. Монастыри — простые деревни из низких черных изб, без общежития и даже без мощей. На Верхнем он нашел испорченную динамо. Когда-то она давала свет, а теперь за грехи отца-монтера отказалась.
Болотов ее разобрал. Он пережил два счастливых дня, работая совместно с одутловатым монахом, в порядке послушания окончившим какую-то монтерскую школу в Питере, и скучающими электриками из десанта "Кок-рэна".
Десантный отряд до получения пайка остался без курева. Электрики уже скурили тростниковые каркасы своих фуражек, мелко накрошенные и завернутые в туалетную бумагу — неотъемлемый предмет снаряжения.
Неприятеля не было и не предвиделось, но десанту приходилось сидеть на берегу, — он тоже был привязан. Этот факт и последовавший удачный пуск динамо настолько утешили Болотова, что по возвращении на "Кок-рэн" он сразу согласился принять участие в последнем изобретении Дольберга — охоте на уток из тридцатисемимиллиметровой пушки.
Охотились с парового катера, а потом в его кокпите на примусе варили рваных картечью уток с томатами.
— Скоро пойдем домой, — сказал Дольберг, обсасывая утиную ногу. — Война когда-нибудь кончится.
— Она уже давно кончилась бы, если бы не измена русских, — ответил лейтенант резерва Мак-Небб.
Болотов почувствовал, что встает. Сейчас он перешагнет через банку и ударит Мак-Небба между глаз. Но есть ли из-за чего драться? Он улыбнулся, протянул свою тарелку Дольбергу и попросил добавить утки с томатами.
Возвращаясь на крейсер, обогнали шедший с моря тральщик Т-23. Он привез почту из Мурманска. На имя Болотова пришел узкий серый конверт, но Болотов, не читая, выбросил его за борт.
18.
— Ванна, сэр!
Болотов теперь спал в каюте Дольберга, посланного на неделю в десантный отряд. У Дольберга был свой порядок: одиннадцать пар начищенной обуви стояли на книжной полке, а книги кучами лежали под койкой. Дольберг утверждал, что ботинки много красивее книг, а книгу, лежа на койке, значительно удобнее доставать из-под себя. Сперва этот порядок Болотова радовал, — хоть чем-то он отличался от благополучия прочих кают. Потом наступила реакция: отменная, пахнущая кремом обувь смертельно надоела. Теперь не хотелось ее видеть, не хотелось раскрывать глаза.
— Ванна, сэр!-любезно настаивал вестовой Донль,
Неужели вестовому Донлю нравится каждый день выскакивать из,койки в шесть часов, чистить лейтенантские сапоги, подавать за столом, а в свободное время заниматься строевым учением?
— Донль!
— Есть, сэр! — И, пока Болотов собирался с мыслями, добавил: — Ванна для вас готова, сэр.
— Донль, куда вы поедете, когда в Англии будет революция?
Вестовой Донль понял не сразу. Переступил с ноги на ногу и нерешительно протянул Болотову мохнатую простыню. Потом, вдруг заморгав глазами, сказал:
— В Чизвик! — И сразу поправился: — Не могу знать, сэр… Уже половина восьмого.
Значит, надо ехать в Питэр.
После ванны и завтрака Болотов направился к капитану Фэйри. Проходя белым стальным коридором мимо часового у денежного ящика, старался убедить себя, что в Мурманске не остановится. Что не думает о выброшенном за борт сером конверте.
В просторной, затемненной шторами каюте капитан предложил кресло и сигару. Выслушав внимательно, сказал:
— Адмирал Кемп приказал мне вас не откомандировывать.- Молча придвинул к Болотову виски, сифон и высокий стакан. — Я полагаю, что адмирал считает вашу работу на "Кокрэне" полезной, и я вполне согласен сего оценкой. Вот почему я отпущу вас в Мурманск по личным делам сроком на одну неделю. Вам нужно освежиться, мистер Болотов… Довольно? — Это относилось к нали" ваемому освежительному напитку.
— Вполне достаточно, сэр.
— Завтра идет в Мурманск Т-23. — И, посмотрев свой стакан на свет, капитан Фэйри покачал головой. — Мы к вам очень привыкли, и я искренне сожалею, что вы к нам не вернетесь. Ваше здоровье, сэр.
19.
Волна была в пять раз длиннее тральщика. Серая и низкая, она шла от норд-веста, белой пеной сверкая у береговой полосы. С креном на правую тральщик постепенно лез кормой вверх и, перевалившись на другой борт, так же постепенно падал вниз. Он шел медленнее волны.
Скучно жить на такой раскачке. Скучно, что весь мир уже который год качается на обгоняющих его волнах. Поэтому Минька Павлухин, командир Т-23, и Григорий Болотов, безработный член Центромура, пили ром. Закусывали его толстым шоколадом и сладким сгущенным молоком, но от этого веселее не становилось.
В окнах штурманской рубки, накренившись, падали берега и наискось взмывало солнце. Ром не мог заполнить пустоты, в которую проваливалось сердце.
Морж, питомец океана, Затыкает шляпу льдом, Чтобы не было тумана В свежем воздухе морском!
Было жаль моржа, осужденного создавшимся порядком вещей на неприятности, было жалко самих себя, пьющих поганый ром на разболтанной посудине, но весело не было. Бросили и легли спать.
Проснулся Болотов от топота над самой головой. За скрежетом штуртроса ударил орудийный выстрел и вздрогнули переборки. Выскочив из люка, Болотов увидел полную палубу людей. Откуда на тральщике столько народу?
На носовой орудийной платформе стоял, точно каменный, комендор, но пушки не было. Был только станок с ажурной прицельной рамой.
— Что такое? — закричал Болотов.
— Соскочила, — шатаясь, ответил Павлухин. — Сам видел: от выстрела прыгнула задом за борт. Лопнуло что-то…
— А-а-а-а!- вздохнула толпа.
Вздохнула, точно на фейерверке, но фейерверк прозвенел над головами снарядом и с правого борта рассыпался стеклянным столбом.
— Лодка, — объяснил Павлухин. — Стреляет, стерва! И ром не допили. Жалко!
Только теперь Болотов увидел по корме низко лежавшую в воде подводную лодку. Второй выстрел — круглой вспышкой, всплеском недолета, скрежетом осколков, водяной пылью по палубе.
Павлухин вдруг забегал:
— Вниз! Надо на бережишко, а они машину бросили. Которые духи — вниз! Язвие, ястрие, — вниз!
Двое машинистов, очнувшись, спрыгнули в люк. За ними механик в одном белье и до глаз черный кочегар. Болотов тоже рванулся к люку — привычка звала в машину. Но на бегу передумал: надо на мостик, оттуда виднее и не так страшно.
Толчок — точно тральщик врезался в стену. Падая, Болотов слышал веселый окрик Миньки Павлухина:
— Головой!
Когда вскочил, увидел вместо орудийной платформы с комендором разорванный полубак и сквозь него сверкающее море. По инерции бросился вверх по трапу. На мостике на штурвале стоял штурман Класт. Он курил длинную вечную сигару.
— Успеем? — спросил Болотов.
Класт взглянул вперед. До входа в губу -два кабельтова, но выскакивать на входной риф не следует. Значит, еще шесть до подходящих камней. Ход десять узлов — восемь кабельтовых, — около пяти минут.
— Нет.
Труба вдруг исчезла, и на мостик повалил тяжелый дым. Болотов, кашляя, вцепился в поручень. Все равно уходить некуда.
— Сдавайся! — кричали внизу.
— Нечем! — ответил голос Павлухина.
— Как нечем? — вслух удивился Болотов, но сразу понял: очевидно, мачта с флагом на гафеле сбита, и нечем показать, что тральщик сдается.
Новый взрыв, новые крики, в дыму, разлетаясь в щепы, промелькнула шлюпка и рванул удар — самый сильный. Свист пара, нарастающий крен, но страшнее всего сознание: сейчас придется лезть в нестерпимо холодную воду. Расшнуровывая ботинки, Болотов увидел вспышку. Потом была темнота, и в нее упала последняя мысль: к счастью, не пришлось!
И почти сразу же перед глазами закружилось светлое небо. Качались облака и солнце. Дымя, падал засевший в камнях тральщик, а за ним темная полоска на воде. Во второй раз Болотов ее узнал. Это была подводная лодка. Она кончила свое дело и теперь смотрела молча.
Голова его лежала на планшире шлюпки. Волнамя скользила шлюпка, и волнами охватывала голову тупая боль, — вот отчего все качалось. С трудом он обернулся — шлюпка была полна народу.
— Сколько же?
— Шестеро, — из-за спины ответил голос Класта. — Павлухин тоже.
20.
Костя Гарьковенко жил в чайном домике. Жил легко и просто, пока однажды, после ужина, доктор Казаринцев по ошибке не вышел вместо двери в противоположную стену его дома, разломав ее сверху донизу.
Это сильно повлияло на Костю. Он бросил пить и стал задумываться. Задумавшись, как-то утром вместо чая заварил себе табак, отчего его рвало по всему Мурманску.
Все местное население смеялось. Пожалела Костю одна лишь барышня, Косточка. Решив, что его нельзя предоставить самому себе, она переселилась в его чайный домик. Так Костя женился на Косточке.
Это совпадение долго служило темой для острот, однако о замужестве Косточки мурманская молодежь искренне сожалела. Косточка была очень доброй и, пока жила одна, никому и ни в чем не отказывала. Об этом ее свойстве знали все и говорили не злословя, а лишь с чувством благодарности. Теперь же — с сознанием непоправимой утраты.
Стряпала Косточка весело, Костю держала в порядке и счастье его берегла. Сперва он пробовал понять, почему ее прозвали Косточкой. Не от фамилии, потому что звали ее по-настоящему Татьяной Чечень. Не от наружности, — она была пухленькой, круглоглазой и уютной,
— Почему? — в который раз спрашивал он ее.
— Вот, ей-богу, не знаю, — в бесчисленный раз отвечала она и бежала по хозяйству.
Наконец Костя успокоился. Не все ли равно в конце концов?
Он начал полнеть.
21.
Проснувшись, Косточка похолодела от страха: входная дверь, скрипя, качалась на петлях, в комнате было светло и кто-то кашлял.
Шепотом она позвала Костю, но Костя не хотел просыпаться. Тогда в отчаянии она ущипнула его за плечо.
Костя замычал и вскочил, чуть не опрокинув фанерную ширму. Спросонья в исхудавшем, небритом человеке он не сразу узнал Болотова. Узнав, поздоровался и успокоил свою Косточку. Потом закрыл входную дверь, зажег лампу, затопил печь, — все без единого слова, потому что говорить он не любил.
Конечно, занятно было услышать, что расскажет Гришка, но чайник требовал непосредственного внимания, а Косточка куда-то запрятала хлеб и сахар.
После чая Болотов сказал:
— Плохие дела, — и лег спать на полу.
— Спокойной ночи, — ответил Костя и тоже отправился на покой. Уснуть ему, однако, не удалось, Косточка всю ночь терзалась законным любопытством.
Разговаривали утром. Вернее, говорил один Болотов, но неохотно. Говорил, не подымая глаз. Об англичанах, о Печенге, об отце Амвросии и об отце-монтере.
Но все это было не то. Косточка дрожала от нетерпения.
— Вы ранены, Григорий Сергеич! — вдруг вскрикнула она, заметив, что Болотов с трудом поворачивает голову,
— Контузия. — И с еще большей неохотой Болотов рассказал о походе Т-23, бое и гибели. Об этом не хотелось вспоминать.
Вайда-губа — кладбище кораблей. На берегу — голый скелет выброшенного бурей "Ледокола-5", у берега — надвое переломленный "Василий Великий", в заливе — труба затонувшего "Сполоха", а мористее, на входном рифе, расстрелянный Т-23. Невыносимое место.
Долго шли пешком, и было нечего есть. Потом встретили лопарей с оленями, ели страшные вещи. Дальше — на оленьих запряжках. Сани без полозьев, вроде байдарки с обрубленной кормой. На них кажется, что страшно быстро едешь: летит снег и кружится голова. Впрочем, голова, может быть, кружилась от голода.
Наконец добрались до Сеть-Наволока, там застали французский катер и на нем пошли в Александровск. Оттуда — просто пароходом.
Добрая Косточка расплакалась. Наскоро размазав по лицу слезы, вытащила из чемодана банку малинового варенья — присланного из России, настоящего, необычайно ценного, но, по ее мнению, совершенно необходимого для потрясенного организма Болотова.
После варенья, чтобы отвлечь его от неприятных мыслей, Села рассказывать новости. В Мурманске, конечно, все по-старому, только исчезли русские папиросы и взбесился Мокшеев. Почему-то увез Нелли Владимировну из их чудесного дома там теперь французские артиллеристы — и поселился с ней в вагоне. И не то чтобы просто поселился на путях, а загнал свой вагон почти в Колу, куда никто не ходит. А если кто и придет — не принимает. Бедная Нелли Владимировна!
Болотов молча курил. Равнодушие его было неколебимо. Позавтракав, он отблагодарил Косточку, попросил у хозяина бритву, привел себя в порядок и вышел.
Он пошел в Колу.
22.
Он шел в Колу. На путях была жидкая грязь и те же кучи консервных банок, те же горы нечистот. Страшна консервная жизнь Мурманска!
На открытой платформе солдат-француз чинил сапог и пел непристойную песню, на соседней — двое непонятной национальности возились с издававшей кислую вонь походной кухней, напротив из прибывшего с юга состава высаживались пассажиры все больше офицеры.
Пар шел от земли и от воды, пар заволакивал невысокое небо, сквозь пар тускло светило расплывчатое солнце, проклятое мурманское солнце. Хорошо бы уехать сегодня же.
— Где здесь начальство?
Болотов остановился. Перед ним стоял невысокий мичман в распахнутой шинели. Засунув руки в карманы, он балансировал на рельсе и с интересом разглядывал Болотова.
— Что нужно?
— Начальство, штаб, высшее командование или еще что-нибудь.
Болотов повернулся и рукой показал на стоявший кормой "Глори". На нем красно-белой тряпкой висел флаг адмирала Кемпа.
— Вот оно, ваше начальство.
— Это не мое — это английское, — подумав, ответил мичман. — А где наше? Болотов усмехнулся:
— Вы давно здесь?
— Четверть часа. Прибыл прямым вагоном из Питера.
Стало быть, один из спасителей родины. Стоит ли разговаривать? Но Болотов не утерпел:
— Что в Питере?
— В Питере? — переспросил мичман. — Весь Балтийский флот, и очень весело. Едят дохлых лошадей.
— Весь? Откуда?
— Откуда его вышибли — из Гельсинков. Теперь стоит у Николаевского моста и вместо службы занимается балтанцами… А как у вас? Говорят, налаженность?
Нет, надо идти в Колу. Говорить с любителем нала-женности не о чем. Болотов двинулся вперед.
— Где же вышеупомянутое начальство?
Вышеупомянутое? Послать его, что ли, для смеха в Центромур?.. Однако сделать этого Болотов не успел. Собственной своей персоной Центромур подходил к разговаривавшим.
— Гришка? — Это был Плесецкий, и голос его звучал невесело. — Мы слыхали, что ты вернулся… Пойдем в штаб — доложишь о Т-23. Кстати, расскажешь, почему уехал с "Кокрэна".
Болотов расстегнул бушлат. Из внутреннего кармана вынул конвертик пергаментной бумаги, в котором хранил свой мандат. Вынул и отдал Плесецкому.
— Прощай1
Плесецкий побледнел. Больше делать ему было нечего.
— Знакомьтесь с начальством, — в последний раз взглянув на мичмана, сказал Болотов. Опустил голову и прошел между своими собеседниками. Теперь до самой Колы он не остановится. Теперь никто не сможет помешать, — он знает, что сделает в Коле. Но, снова взглянув вперед, прямо перед собой увидел Мокшеева. Огромного, с темным лицом и трясущейся нижней губой.
Чуть вправо и прямо. Молча, не смотря, не оборачиваясь, Болотов прошел мимо Мокшеева и всей спиной почувствовал, как тот смотрит ему вслед.
"Смотри, боров, смотри!"
23.
— Не принимают! — с площадки пропищал скопец. Теперь он был настоящим евнухом и этим, видно, гордился. — Не принимают! — Попробовал захлопнуть дверь, но она вырвалась у него из рук. И хорошо, что вырвалась, иначе он вылетел бы в грязь.
Отведя скопца рукой, Болотов прошел в вагон. В коридоре были ящики консервов и сваленный как попало памятный домашний уют: диванные подушки и медвежьи шкуры. Людей не было.
— Нелли Владимировна! — негромко позвал Болотов.
Она появилась в одной из дверей, бледная, в голубом платье. Еще более воздушная, чем прежде. С удивлением Болотов заметил, что она сильно напудрена и закатывает глаза.
— Жорж! — вскрикнула она, хватаясь за дверь.- Это вы, Жорж?
— Да, это я,- вдруг сказал Болотов. Это было глупо, но он не мог удержаться. А теперь нельзя было даже поздороваться.
Нелли Владимировна комкала платок. Надо было начинать, но как начать — она не знала. Может быть, прямо?
— Жорж! Какой ужас! Иоанн нашел записку и стал безумным!,. Но я.,, разве можно было устоять против этой записки? Я соглаода,,.
"Собирайте вещи!" — так должен был бы ответить Болотов, но он молчал. Он, конечно, не смел поверить своему счастью.
— Глупый! — в голосе ее звучала непривычная ласка. — Ведь я согласна. Я даже все приготовила. Даже сговорилась с английским консулом — он обещал переправить нас в Англию. В Англию, Жорж! Какое счастье! Ведь мы оба,,, мы оба.,, — Продолжать было невозможно. Как странно смотрел Жорж — точно поверх ее головы.
— Так, — сказал наконец Болотов. Повернулся и пошел к площадке.
Он шел очень медленно. Скучающим взглядом навстречу смотрел скопец, и нечем было дышать. После ветра, еще гудящего в голове, затхлая вонь вагона неужели за ней он пришел сюда? Неужели за этой женщиной? Англия, какое счастье!
Но скопец внезапно исчез. Вместо него в дверях стоял Мокшеев.
— Вы крадете мою жену? — тихо спросил он.
— Я не краду вашей жены.
Приходилось говорить на вы, приходилось объясняться, — все это было невыносимо скучно.
— Вы прохвост! — выкрикнул Мокшеев.
Что ответишь? Пожалуй, лучше сказать правду, но только не при ней — при ней неловко.
— Выйдем, — предложил Болотов, но Мокшеев не двигался. Тяжело дыша, он раздувался. Казалось, вот-вот рухнет на голову.
— Большевик! Немецкий шпион! Подлец! — Мокшеев начал поднимать руку, но под взглядом Болотова снова ее опустил. — Это дело мы решим оружием, — с трудом выговорил он.
Болотов поморщился;
— Не стоит.
— Значит, трус?
— Пожалуйста. А теперь дайте пройти.
— Пристрелю! — срываясь с голоса, закричал Мокшеев.- Защищайся, иначе пристрелю!
— Ладно, — вдруг ответил Болотов. — Будем стреляться. Идем, здесь все равно нельзя.
Слишком разошелся боров. Пожалуй, неплохо, если одним дураком меньше станет… Которым, впрочем?
Пятясь до лесенки, Мокшеев сошел с площадки. Болотов, не оглядываясь, двинулся за ним. Он не видел, какими глазами вслед ему смотрела Нелли Владимировна.
Теперь она все поняла. Жорж молчал, потому что увидел Иоанна. Жорж пошел ему навстречу, пошел сражаться за нее. Жорж был великолепен.
Все было великолепно. "Так, — думала она, — бывало в первобытном мире. О таком писал Лондон".
Она была совершенно счастлива.
24.
На дрезине ехали молча. У английских бараков слезли и сошли с насыпи.
— Вы вооружены? — церемонно спросил Мокшеев. Уэлш, когда спрашивал, добавил бы "сэр". Почему он вспомнился? Болотов пожал плечами:
— Иначе не поехал бы. У меня браунинг; семь — восьмая в стволе.
— Условия, если разрешите, обсудим на ходу.
— Некогда заседать, — усмехнулся Болотов, но Мокшеев не ответил.
Вошли в лес. Условия обсуждал один Мокшеев, Болотов со всем соглашался. В нагане Мокшеева было всего три патрона, Болотов отдал ему пять своих. Американская дуэль?
Ладно.
Что ж, пусть будет последняя американская дуэль русского флота. Дуэль за женщину, которую и даром не взял бы. Или, может быть, за поруганную дворянскую честь баталера из бухгалтеров и механика из слесарей.
А в общем — караемая смертью глупость.
Лес начинался кустарником. Низкой порослью на забитых, засахаренных снегом камнях. Тропинка вела в гору. Кривая и скользкая, она не позволяет двоим идти рядом.
Болотов пошел вперед. О Мокшееве нужно было забыть, и он забыл. Обо всем нужно было забыть, ни о чем не думать, только слушать, как под ногами хрустят сухие ветки, как в лесу каплет вода.
В лесу хорошо. Низкорослые сосны, а все же сосны. И даже птица какая-то свистит. Жаль, что он раньше не додумался ходить в лес.
И внезапно над самым ухом ударил выстрел.
Болотов зашатался, но сразу повернулся, выхватывая пистолет. Взглянул на Мокшеева, потом по сторонам — никого в виду не было, а Мокшеев стоял с удивленным лицом и без оружия в руках.
— Сосна, наверное, — подумав, сказал Болотов, — треснула.
Снова повернулся и зашагал. Пистолет он сжимал в кармане. Не думать о том, что будет, он больше не мог.
Будет американская дуэль. Без секундантов и прочих пережитков, как сказал Мокшеев. Когда дойдут до удобного места, один остановится, а другой пойдет дальше. Пройдет столько шагов, сколько захочет, и повернется. С этого момента огонь и поведение противников — по способности.
Условия были неравными и невероятными, но об этоад думать не хотелось. Хотелось поскорее кончить.
— Здесь, — сказал- Болотов в начале длинной, почти ровной поляны.
Мокшеев остановился. Он вдруг почувствовал, что вперед не пойдет, что стоит пойти, как он получит пулю в спину.
— Я пойду вперед, — сказал Болотов. Мокшеев встряхнулся:
— Нет, я.
— Почему?
— Я оскорбленная сторона. Я могу выбирать. — И твердыми, прямыми шагами Мокшеев пошел вперед.
Это было правильным решением. Болотов, конечно, в спину бить не станет, а исход дуэли зависит от того, кто идет вперед. Можно стреляться на короткую, смертельную дистанцию и можно отойти подальше. Даже нужно отойти чуть подальше, потому что с наганом это удобнее. Нет, не потому, а просто потому, что следует определить правильную степень опасности для жизни противника.
— Довольно! — откуда-то сзади прокричал голос Болотова, но Мокшеев остановиться не мог. Он не боялся смерти, он боялся ошибиться. Он жалел, что пошел, не считая шагов. — Довольно! — Но Мокшеев шел дальше.
Болотов стоял расставив ноги, держа браунинг в опущенной руке. Он выстрелит, когда Мокшеев повернется.
И Мокшеев начал поворачиваться, сперва медленно, потом быстрее, сгибаясь, но не поднимая оружия. Потом, сгибаясь еще ниже, раскинув руки и завертевшись волчком, он пропал в кустах.
Болотов не выстрелил.
Это американская дуэль — поведение по способности. Значит, Мокшеев имеет право стрелять из-за прикрытия. Пусть стреляет.
Болотов не сдвинулся с места.
Он ждал молча, но ждать было трудно. Потом подумал: "Может, нужно подать голос?"
— Ау! — но ответа не было. Еще раз крикнул и невольно удивился, что так охрип. Снова ответа не было. Больше не кричал.
Из любого куста впереди, в любой момент могла вылететь пуля. Она ударит раньше звука, и Болотов приготовился к ее толчку. Он выпрямил грудь и ждал. Ждал так долго, что перестал слышать шорохи в лесу, перестал слышать свое сердце. Вероятно, теперь он не смог бы поднять руку и выстрелить.
Немели ноги, медленно сочилось время, и постепенно подступала смерть.
Хорошо бы сразу.
25.
Он шел качаясь. Обходя угол дома, сильно ударился о него плечом. Остановился перед дверью и удивился: куда он попал? Потом понял: это гарьковенковский чайный домик.
На стук открыла Косточка. Открыла и, побледнев, отпрянула назад: прямо на нее был наведен зажатый в правой руке Болотова браунинг.
Болотов неожиданно увидел свою руку, а в ней пистолет. Как это он раньше не заметил? С трудом согнул руку и запрятал ее в карман.
— Простите. Я нечаянно.
— Что с вами, Григорий Сергеич? Что с вами? Что с вами?
Косточка отступала, пока не наткнулась на стол. Ей показалось, что Болотов кого-то убил, и от испуга у нее закружилась голова.
— Простите, Косточка. Я не хютел, — сказал Болотов.
А может, не убил? Что же случилось? Косточку охватило непобедимое любопытство, и головокружение сразу -прошло.
— Входите, Григорий Сергеич! Входите, я вам говорю! У вас нехороший вид вам надо закусить.
Болотов вошел, закрыл за собой дверь и сел на скамью. Потом осторожно вынул из кармана правую руку и левой стал гладить ее неразгибавшиеся пальцы. Они ничего не чувствовали.
— Болотов, миленький, не надо волноваться. Свою руку она положила ему на плечо, и почти вплотную к его лицу были ее круглые, детские глаза.
— Расскажите, что случилось. Это вас успокоит, Болотов покачал головой.
— Ничего, Косточка. Ничего не случилось. Я только простоял сорок минут на одном месте. Сорок минут по часам. Все ждал, и ничего не случилось. Я очень устал.
Странно говорил Болотов. И в том — что, и в том — как он говорил, была тайна. Заманчивая, необъясненная тайна.
Но все же Косточка поднялась и пошла за чайником. Она была исключительно хорошей женщиной, — ради того чтобы напоить Болотова чаем, она сумела побороть свое любопытство.
— Нет, друг, не надо. Мне некогда.
И Косточка с чайником остановилась на полпути к печке.
На "Соколице" остались его вещи. Там же был рулевой Семченко, — с ним нужно было попрощаться или взять его с собой.
— Мне надо бежать, Косточка.
Бежать? Значит, он все-таки убийца! Все равно — он, наверное, был прав. Он хороший.
Ей хотелось что-нибудь для него сделать, но сделать она ничего не могла. Она даже не знала, что бы сказать ему на прощанье.
— Ну что же, бегите, Григорий Сергеич. Бегите, только нас не забывайте.
26.
Часы его стали.
По пристани ходили люди, на "Соколице" команда спала. Было светло, и Болотов не мог вспомнить, день это или ночь. Часы "Соколицы" тоже стояли. Это был конец старого русского флота: догнивающих в непонятном тумане мертвых кораблей, спящих тяжелым сном и бредущих без сна людей. Теперь они служат чужой стране, чужим хозяевам, теперь они, как тот, кто на дуэли дерется за ненужную женщину.
Это был конец Мурмана.
Брезентовый чемодан оттягивал плечо и толкался. Иногда казалось, что это кто-то, идущий рядом. Рулевой Семченко? Нет, его на "Соколице" не было, а все остальные сторожа спали. Не хотелось их будить, спрашивать.
Он шел низко опустив голову. Шел бесконечно долго и неизвестно куда. Земля, раскачиваясь, тянула его к себе, мелькали сверкающие консервные банки, блестела жирная грязь.
Последним, что он видел, был сапог. Отвратительный, безобразный сапог. Нужно было спасаться, но земля гигантским шаром вдруг выкатилась из-под ног и навалилась на грудь. Тогда он понял, что спасения нет, — сапог был крепко зашнурован на его собственной ноге.
27.
Костя нашел его в нескольких шагах перед своим домиком. Болотов лежал раскинув руки, точно пристреленный. Костя поднял его и отнес в дом на кровать. Косточка очень разволновалась. Наверное, у него жар. Но как узнать, если градусника нет, а на ощупь Болотов мокрый и непонятный? И чем привести его в чувство?
Костя предложил запустить в нос гусара.
— Дурак!
Нашатыря не было. Спиртных напитков в доме не держали. Что делать?
— Костя, беги за доктором!
Костя пошел искать фуражку, но в это время Болотов открыл глаза.
— Не надо доктора! — спохватилась Косточка. Она вспомнила, что Болотова нельзя выдавать. О том, что случилось, даже мужу говорить не следует. Видишь, он приходит в себя, — прошептала она, для верности схватив Костю за руку.
Болотов узнал Косточку и улыбнулся.
— Ты болен, — сказал Костя. Сказал, точно сообщил новость.
— Нет, — тихо ответил Болотов. — Я хочу спать.
Закрыл глаза, повернулся на бок и ровно задышал.
Супруги, посовещавшись, постелили шинель и пальто на полу, покрыли их простыней, под головы пристроили тужурку и маленькую подушку, покрылись зеленой плюшевой скатертью, единственным приданым Косточки, и тоже уснули. Когда утром они проснулись, Болотова в кровати не было.
— Сумасшедший! — ахнула Косточка.
Косте почему-то показалось, что Болотов прячется за ширмой, и он вскочил взглянуть, но у стола остановился. На столе он увидел записку, прислоненную к чайнику.
— Смотри! -сказал он.
На большом листе бумаги неровными буквами было написано:
"Я уехал в Питер. Уезжайте и вы — здесь жить нельзя. Прощайте, я вас не забуду. Болотов".
Супруги читали, обнявшись.
— Говорят, у него что-то вышло с Мокшеевым, — сказал муж.
— Чепуха! — возмутилась жена. — "Говорят, говорят" — пожалуйста, не сплетничай. Мне это вовсе не интересно. — И, вздохнув: — Здесь только сплетни. Ах, как здесь гадко!
— Сплетни происходят от скуки, — не сразу ответил Костя. — Ты права, Тасенька, здесь действительно очень плохо.
28.
Чаще всего он видел, как отыскивает свои вещи. Почему-то они были не на "Соколице", а в том вагоне, из которого он ушел, не простившись. Это был совсем такой же вагон, как все остальные, и он находил его чутьем.
Но стоило его найти, как приходил паровоз. Паровоз тонко свистел и, толкаясь, уводил куда-то в лес. Вагон был совершенно пуст, только на скамейке напротив сидел Пирс.
Вещи были под головой. Он их все-таки нашел, и это должно было обрадовать маму.
— Вы правы, Гришки, — говорил Пирс и, как китайский болванчик, кивал головой.
Но, шире раскрывая глаза, Болотов видел, что это не Пирс, а тот самый мичман, которого он только что встретил в Мурманске. Любитель налаженности и спаситель родины.
— С добрым утром, — говорил он.
— Где ваша налаженность? — спрашивал Болотов.
— Там же, где и ваша. В Питере.
— Расскажите, — просил Болотов, и мичман рассказывал.
Почему-то Болотову казалось, что он много раз подряд слышал один и тот же рассказ. Он знал наперед каждое слово.
— Я видел две незабываемые картины: штаб союзного военного совета и бой Т-25.
— 23, — поправлял его Болотов.
— Про 23 я знаю, но это был 25. Бой его был еще хуже. Он происходил у стенки, потому что в море команда идти отказалась. Они говорили, что в море им ходить незачем. Как ни странно, им действительно не за что воевать с немцами.
— Я воевал со страху.
— А они не испугались и в бой не пошли. Лучший из них был рулевой — хорошо рассуждал. Не помню только, как его звали.
— Семченко?
— Нет, не Семченко. Он крепко говорил, и за то ему крепко бил морду целый английский патруль.
— Мы приводим страну в порядок, Гришки, — на ухо сказал Пирс.
— Налаженность! — пробормотал Болотов. — Вот она, ваша налаженность!
— Нет, это не моя налаженность, — ответил мичман. — Я от такой уехал. Я видел только начало революции, а потому не понимал. Теперь я вижу ее дальше. Этот рулевой здорово держался, когда его разделывали под орех. Теперь я знаю он пойдет в море, когда будет за что идти, и я пойду вместе с ним. Тогда будет моя налаженность.
Болотов закрывал глаза и улыбался, а мичман снова говорил:
— Эскадра, идущая кильватерной колонной, повернув "все вдруг", превращается в строй фронта, но остается эскадрой. Мы пойдем новым строем по новому направлению. Революция — это поворот "все вдруг".
По огромному серому морю шел весь боевой флот Республики. Болотов видел дым из тяжелых труб, а за дымом — сигнал на головном линкоре. По спуске сигнала флот поворачивал "все вдруг" на восемь румбов влево. ,- — Они красиво ворочают, — сказал Болотов, — но почему на корабле так здорово трясет?
— Потому что у вас испанка, и вы не на корабле, в в вагоне.
Тогда Болотов увидел окно вагона и в нем бегущие ряды высоких, до самого неба, елей. На скамье напротив действительно сидел мичман. Тот самый мичман, с которым он встречался в Мурманске. Только теперь было приятно смотреть ему в лицо. Это потому, что он тоже едет в Питер.
— Отчего такие высокие деревья?
— Выросли.
— Как они могли вырасти? Здесь ничего не растет. Здесь Мурман.
— Здесь не Мурман. Мы подъезжаем к Петербургу. Болотов поднялся и протянул руку. Сделать это было нелегко. Раз все-таки сделал, значит, очень хотел.
— Меня зовут Болотов… Гришка Болотов.
— Шурка Сейберт, — ответил мичман. — Лежите, испанец, и не двигайтесь.
