Царь и его народ…
Интересный текст из жж историка XVI века Виталия Пенского ака thor-2006.
В исторической драме русского поэта, писателя и драматурга А.С. Пушкина «Борис Годунов», повествующей о начале Смутного времени в Русском государстве начала XVII в., есть примечательный диалог между воеводой юного царя Федора Годунова Петром Басмановым и сторонником Лжедмитрия I Гаврилой Пушкиным. Басманов в разговоре с Пушкиным заявил, что власть Годунова незыблема, поскольку на его стороне войско. Ответом воеводе стали следующие слова, произнесенные Пушкиным: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогою, А мнением; да! Мнением народным. Димитрия ты помнишь торжество И мирные его завоеванья, Когда везде без выстрела ему послушные сдавались города. А воевод упрямых чернь вязала? Ты видел сам, охотно ль ваши рати Сражались с ним…».
В этой цитате из классики любопытна одно обстоятельство — не будучи профессиональным историком и вообще работая на заре отечественной исторической науки, тем не менее, поэт лучше многих последующих поколений историков сумел понять саму суть взаимоотношений между верховной властью и «народом» (в кавычках потому, что есть «народ» и есть народ, т.е. можно и нужно вести речь о «народе» вообще как о населении определенной территории, о простонародье, об элите и о «политическом народе», который представляет собой политически активную часть народа вообще и способную влиять на власть). Пушкин интуитивно нашел и в образной форме выразил одно из важнейших качеств (или характерных черт?) раннемодерных государств.
Черта же эта заключается прежде всего в том, что в условиях, когда государство представляет собой слабый институт, когда его инфраструктура, «мускулатура» (административный аппарат, суд, право и пр.) не «прокачаны» в должной степени — чтобы власть могла навязывать свое мнение обществу, когда власть фактически лишена действенных инструментов и механизмов влияния на народ и не способна формировать нужные ей настроения в обществе. Легитимность власти в раннемодерных государствах основывалась не только на насилии со стороны верховной власти, более или менее упорядоченном посредством систематизации и кодификации права и совершенствованием административных и судебных практик. Нет, не менее, если не более (во всяком случае, на ранних этапах) значимым компонентом ее было то доверие, которое поданные были готовы оказывать власти, если она отвечала господствующим в общественном мнении взглядам на то, какой должна быть «правильная», а, значит, и законная, легитимная власть. Отказывая верховной власти в легитимности как несоответствующей этим требованиям, общество тем самым ставило под вопрос само существование ее, и печальная судьба что династии Годуновых (скоропостижная смерть Бориса Годунова ускорила ее падение – его сын Федор не сумел удержать власть в своих руках и был задушен в ходе дворцового переворота), что самого Лжедмитрия I (также свергнутого в результате дворцового переворота), что сменившего Лжедмитрия Василия Шуйского только подтверждает эти наблюдения. Напротив, именно доверие, оказанное «землей» на Земском соборе 1613 г. Михаилу Романову и его «партии», позволило новой династии закрепиться на троне и удержаться на нем 304 года.
Но работал ли этот механизм легитимации верховной власти и своего рода обратной связи между государем и его подданными ранее, при последних Рюриковичах – при том же Иване Грозном? Попробуем ответить на этот вопрос…
По старой доброй традиции, устоявшейся еще со времен господства позитивистских подходов к изучению истории, первоочередное внимание при анализе особенностей функционирования государственного механизма того или иного государственного образования уделялось тем его аспектам, которые мы бы назвали «внешними», лежащими на поверхности и выполняющими в известной степени репрезентативные функции.
Эти «внешние» стороны его работы, своего рода «форма», достаточно надежно скрывали до поры до времени от взора исследователей его сущность, «содержание», те внутренние пружины, приводящие в действие весь этот механизм и придающие ему своеобразие и характерные черты, свойственные только ему одному. В итоге, вольно или невольно перенося современные им реалии на раннее Новое время, исследователи «старой» школы, фиксируя политические, административные и правовые перемены и воспринимая за чистую монеты громкие политические декларации и разыгрывавшиеся на политической авансцене «сценарии власти», характеризовали раннемодерные государства как «централизованные». Тем самым они подчеркивали их коренное отличие от рыхлых, неконсолидированных политий эпохи Средневековья и противопоставляли «централизованность» раннемодерных монархий средневековой «феодальной раздробленности». Однако такими уж ли «централизованными» были раннемодерные государства? Действительно ли можно полагать, что фраза, приписываемая традицией королю-Солнце Людовику XIV «L’etat c”est moi», отражала политические, административные и правовые реалии раннего Нового времени?
На этот вопрос, пожалуй, стоит ответить скорее отрицательно, чем утвердительно. Безусловно, в ходе постепенной эволюции государственных институтов в эпоху раннего Нового времени государство, верховная власть постепенно, шаг за шагом расширяла сферу своих полномочий, своей юрисдикции и компетенции, оттесняя «землю» на второй план. Однако этот процесс оказался растянут на несколько столетий и даже в XVIII в. в той же Франции, считающейся страной классического, «образцового» абсолютизма, был далек от завершения. И уж тем более это имеет отношение к России раннего Нового времени с ее малочисленным и рассеянным на огромных территориях населением, отсутствием «римской прививки», неразвитой и архаичной городской культурой и пр. Как результат, государственная машина могла более или менее эффективно работать только в том случае, если она взаимодействовала с традиционными структурами местного «земского» самоуправления.
В общем, в раннемодерных государствах, и Россия конца XV – XVII вв. не была исключением в этом ряду, опора на «мнение народное» (понимая под ним, конечно же, в первую очередь мнение «политической нации», той верхней страты общества, обладавшей и возможностями, и желанием оказывать давление на верховную власть для достижения своих зачастую партикулярных целей) давала власти необходимый «кредит доверия» и обеспечивала ей определенное пространство для маневра при решении насущных внешне- и внутриполитических задач. Однако работал ли такой механизм согласования интересов эпоху Ивана Грозного, который вошел в историю как безжалостный тиран и деспот?
Формально, если верить декларациям и мнению «интуристов», уже Василий III был тираном и деспотом (Герберштейн не даст соврать), а уж его сын и подавно стал образцовым самодуром на троне, пугалом для демократической интеллигенции и образованщины всех времен и народов. Но нет ли здесь отмеченного нами прежде противоречия между громкими декларациями, рассчитанными на неискушенного слушателя, и реальным ходом «дела государева»?
Пожалуй, что в этом случае ответ на этот вопрос будет утвердительным. Чтобы воплотить эти декларации в жизнь, Иван Грозный должен был обладать и соответствующей «мускулатурой» власти, а вот с последней как раз дело и обстояло не слишком хорошо. Безусловно, если сравнивать государственный аппарат Русского государства времен Ивана Грозного, особенно на завершающем этапе его правления, с той машиной, которой обладал Иван III или Василий III, то перемены будут. Но перемены эти будут скорее значимы, чем значительны – эффект от них скажется много позже, уже после смерти Ивана, при новой династии. Более или менее отлаженная фискальная система, постоянная армия, профессиональный административно-бюрократический аппарат – все эти «sinews of power» при Иване Грозном хотя уже оформились и обретают все большую силу, тем не менее, еще не стали составной и неотъемлемой частью московского политического «дискурса» (отнюдь не случайно аристократическая оппозиция Ивану Грозному жестко критиковал его за то предпочтение, которое он якобы оказывал безродным, с точки зрения родовитого боярства, дьякам и подьячим).
Следовательно, названные институты и структуры еще не могли выступать надежной опорой первого русского царя. Здесь, кстати, не стоит забывать и еще один важный момент – разве мог ли Иван, человек, воспитанный во вполне консервативной среде, впитавший, что называется, с молоком матери, ценности аристократической придворной культуры, так сразу, с ходу, отказаться от традиционных, опробованных несколькими поколениями московских власть имущих управленческих практик. Отметим в этой связи, что и пресловутая опричнина, на наш взгляд, представляла собой попытку Ивана Грозного решить вопрос надежного контроля за государственной машиной, работу которой обеспечивали механизмы согласования интересов различных придворных «партий» и группировок, в рамках традиционного политического и административного «дискурса».
Учет «мнения народного» был обязательным элементом московских административных и правовых практик, без которого они утрачивали значительную часть своей действенности. Без поддержки cо стороны «земли» и опоры на ее складывавшиеся веками административные и правовые структуры и институты колеса государственной машины проворачивались бы вхолостую и государь не мог выполнять те функции, которые на него в рамках «царского» «дискурса» возлагала церковь. А список тих функций и обязанностей выглядел весьма и весьма внушительно – достаточно вспомнить хотя бы знаменитое послание ростовского архиепископа Вассиана Рыло, направленное Ивану III в критические дни поздней осени 1480 г., когда на р. Угра решалась судьба Русского государства.
Иван Грозный, человек «книжный» и хорошо осведомленный (благодаря митрополиту. Макарию?) в сущности этого «дискурса», не мог не принять во внимание его требования, осуществляя свою деятельность как православного государя. Представляется, правда, что он не сразу пришел к осознанию этой своей роли. Во всяком случае, в своем обращении к Стоглавому собору он писал, что поворотным пунктом в его жизни стал грандиозный московский пожар летом 1547 г. и волнения в столице, вызванные им.
Встреча Ивана IV с московскими посадским людьми возымела свой результат. Своеобразный механизм обратной связи, обеспечивающий коммуникацию между верховной властью и подданными, сработал и, очевидно, что итоги общения царя с народом удовлетворили последний. Волнения в Москве пошли на убыль и постепенно восстановился порядок. Сам же царь весьма серьезно отнесся к уроку, который был преподан ему в жаркие июльские дни этого года и в дальнейшем уже не манкировал своим обязанностями как православного государя. Об этом наглядно свидетельствуют последующие события – хотя бы покаянная речь Ивана, произнесенная им перед участниками Стоглавого собора. И в дальнейшем царь старался не отступать от присвоенного ему традицией образа.
И на что стоит обратить внимание — сценарий, по которому народ общался с верховной властью в лице монарха во время городских восстаний времен Алексея Михайловича, в деталях совпадает с событиями лета 1547 г, говорит о том, что эта традиция прямой апелляции народа к монарху сформировалась задолго до этих событий (ее можно усмотреть уже в событиях лета 1381 г., когда Москва оказалась перед угрозой захвата ее татарами), и что эта традиция являлась одним из составных элементов московской политической культуры и «царского» «дискурса», действенность которого признавали обе стороны и которая работала в обе стороны. Равно как народ имел право обратиться к монарху, так и царь мог обратиться за поддержкой напрямую к народу, рассчитывая на получение ее – именно так и случилось в январе 1565 г., когда Иван обратился к московскому посадскому люду за поддержкой при учреждении знаменитой опричнины и получил эту поддержку.
Эти взаимодействие и взаимообязанность, установленные традицией между царем и его народом, были точкой отсчета московской политической системы, ее краеугольным камнем и, если так можно сказать, основополагающей, заглавной статьей неписанной московской «конституции», гарантировавшей устойчивость и работоспособность государственной машины Русского государства. И, подчеркнем еще раз – это обстоятельство прекрасно осознавали равно и сама верховная власть, и рядовые подданные русского царя, принимая это правило «игры» и действуя в соответствии с ним на политической авансцене русской истории раннего Нового времени.
