Пуля. Рассказ-размышление.
Эта пуля лежала в маленькой жестяной коробочке с надписью «Монпансье». Сосед
открывал коробочку и давал потрогать. Иначе как «сволочь» он эту пулю не
называл. Долгое время я думал, что «сволочь» и «пуля» – одно и то же. Мне было
шесть. Шла война. Крошечная немецкая сволочь лежала, вымазанная соседской
кровью, и притворялась мёртвой. Я столько её разглядывал, что кажется, помню все
вмятины и царапины до сих пор.
Пулю вытащили из соседской груди, откуда-то из-под сердца. Для нас, всей
дворовой ребятни, это было большой удачей. Теперь мы смогли играть в войну,
опираясь на вещественные улики и информацию из первых рук.
Информация была скупой и однообразной. Это сейчас мальчишки играют в киношных
победителей пластмассовыми стрелялками. А тогда, в сорок втором, вместо ружей у
нас были арматурные заточки, и играли мы совсем не в победу. В
сопротивление.Разумеется, детские игры менялись по мере движения фронта. Но в
начале войны большого разнообразия не было. Бежать под воздушным обстрелом по
открытому полю, то есть дворовой свалке. Или пробираться по ночному лесу (на
деле по цехам мыловарки), чтобы выйти к своим. Или лежать в заледенелой грязи
рядом с неразорвавшейся бомбой, не шевелясь в виду немецкого поста.
Разыгрывая все эти сценки со слов забинтованного соседа, мы подражали взрослым в
главном и общем деле: выстаивать, несмотря ни на что. Дрались до последнего.
Сдаваться было нельзя.
«Ничего ты со мной не сделаешь» – вот этический принцип из тогдашнего детского
словаря.Сегодня Отечественная война вспоминается от конца, от победы. В памяти
она сохранилась как бы в обратном времени. На деле всё было не так. Фрицы стояли
вплотную к Москве. Мир со дня на день ждал капитуляции русских. Всё было, по
нормальным понятиям, кончено. Ведь французы незадолго до этого испытали такой же
удар и быстро сдались. Бельгию германская армия оккупировала вообще без единого
выстрела.
Свободолюбивые европейцы не стали сопротивляться тысячелетнему рейху. Они не
были готовы держаться не только до последнего солдата, но и до первого. Они не
посчитали свободу той ценностью, ради которой стоит жертвовать людьми,
опустошать землю, разорять благоустроенный быт. Они действовали в своей
рационалистической логике и были по-своему правы. Всякая война когда-то
кончается, ко всему человек приспосабливается, под фашистами тоже можно жить.
Так рассуждали граждане свободной Европы, и весь опыт истории был на их стороне.
Но логика русской войны иная. Она опрокидывает сами основы европейской
рациональности. По какой-то неведомой миру причине именно в ситуации
безнадёжности сопротивление россиян становится особенно отчаянным. Вот как пишет
об этом один из ветеранов войны, участник московского ополчения:-
«В 1941 году советская армия была разгромлена. Остатки отступали в хаосе, но в
этом хаосе отдельные части продолжали сопротивление, видимо бессмысленное, и
продержали немцев до жестоких морозов…»
Геббельс объяснял это примитивностью русского характера, неспособностью понять,
что война проиграна. Но Геббельс сам не всё понял. Типического русского солдата
хаос не деморализует, наоборот – вдохновляет на упорство, мужество отчаяния,
вдохновение полёта над хаосом. Когда вода «доходила до горла, к русскому
солдату, офицеру, генералу — приходило второе дыхание, энергия стресса».
Это – парадоксальная, на взгляд европейца, реакция. Сопротивление без расчёта и
смысла. Не выживание, а выстаивание. Ни прагматически, ни рационально такое
поведение объяснить нельзя. Оно не имеет ни обоснований, ни аргументов. Оно
самоценно и иррационально, не подчинено никакой разумной калькуляции,
рассуждениям о потомстве и прочем. Стоять до последнего солдата, последнего
патрона, умереть в последнем окопе. Отрезать всякую надежду, что потом найдётся
какой-то иной выход. Таков уж национальный характер. Какая-то упёртость воли «у
бездны мрачной на краю». Человек опускается на дно отчаяния, но именно там его
ждёт преображение духа, победа над телесным страхом, выход в иное измерение, где
открывается второе дыхание, третье, четвёртое…
Сейчас говорят: «Сталин не жалел людей». Это правда. Но правда и то, что люди не
жалели себя сами. Никаких заградотрядов тогда под Москвой не было. Вождь мог
отдавать свои приказы потому только, что солдаты и ополченцы, вроде нашего
соседа, держали сопротивление и в совершенно безнадёжном положении продолжали
обороняться. Отстаивали последнюю высотку, овраг, превращали хуторской дом в
неприступную крепость. Поднять руки, сдаться, капитулировать не приходило в
голову. Не на тех, как говорится, напали.
Недавно на праздновании юбилея Победы один иностранец, подняв бокал, сказал, что
любовь к свободе у русских оказалась сильнее, чем у европейцев. Это красиво, но
неверно. Тут решала не страсть к свободе, а особое, чисто сыновнее отношение к
земле. И ещё одно обстоятельство: Россиянин, самим цивилизационным укладом
изначально приспособлен к чрезвычайным ситуациям. Хаос не деморализует его. Он
не теряется в обстановке развала, когда ни общего плана, ни связи со штабом, ни
поддержки. Он не пасует, сталкиваясь с новым и непонятным, с чем-то таким, что
возникло неизвестно откуда, и нет прошлого опыта, на который можно было бы
опереться. В обстановке военной неразберихи он вырабатывает в себе способность
относительно нормально жить под огнём.
Таков национальный характер. Обо всём этом рассказывал наш сосед. Он пошёл в
московское ополчение в первые дни войны. На призывном пункте получил трофейную
канадскую винтовку и двадцать патронов к ней. «Больше ничего нет, – сказал
военком. – Подберёшь у кого-нибудь».
И вот с этой винтовочкой вместе с тысячами других москвичей пошёл оборонять
столицу от немецких танков. А потом были кровь, грязь, мороз, горы трупов и всё,
о чём мы слышали в его рассказах. И несгибаемость, несмотря ни на что.
Когда его подстрелили, война для него вовсе не кончилась. Он лежал
забинтованный, а рядом на столике лежала вынутая из его тела немецкая пуля.
Никакой другой мысли, кроме как возвратиться на фронт, у него не было. Жизнь как
бы остановилась и потеряла на время смысл. У него родилась идея, по нормальным
меркам сумасшедшая. Он решил вернуть эту пулю. Как можно быстрее поправиться и
отправиться на передовую. И что вы думаете, так и вышло. И поправился, и
отправился. Весь двор провожал своего героя. Пулю, конечно же, взял с собой.
Что было дальше, я уже знаю гораздо лучше, потому что когда сосед снова
вернулся, мне было десять. Вернулся весь в орденах, с нашивками за ранения и
осколками в позвоночнике, почему получил кличку Кривой. А рассказ был такой.
Однажды на фронте, оказавшись в какой-то деревне, подобрал слесарные
инструменты. Выковырял из ружейного патрона родную российскую пулю, приладил
немецкую. Положил отдельно в карман. И решил: увидит немца, прицелится и вернёт.
И вот как-то раз на Белорусском фронте, в местечке с названием, каких много,
Сосновка, решил эту свою идею осуществить. Увидел фигуру с вражеской стороны.
Зарядил заветный патрон, прицелился, спустил курок. Немножко далековато. Фигура
упала. Он был отмщён. Наступило спокойствие, какого ни до, ни после он никогда в
жизни не переживал.
*****
Вся эта история вспомнилась мне недавно по какой-то ассоциации, но не прямой, а,
как говорят математики, «от противного». Но очень противного.
Представьте себе: еду по мирной, красивой, залитой солнцем Москве, включаю по
случайности радио. А там какая-то дама, специально приглашенная в студию,
рассуждает о будущем нашей страны.
– Скажу крамольную вещь, – вещает в эфире дама, – но Россия станет великой
страной, только когда войдет в свои естественные пределы. А громадная страна, от
Калининграда до Камчатки, – это не естественные пределы.
– А какие же естественные? – интересуется ведущий. – Московия какая-нибудь?
– До Урала наши естественные пределы! – уточняет дама. – «Сверхдержава» – это
идея. А мы живём каждый день с вами, дорогие мои слушатели. Нам нужно покупать
еду, одежду, платить квартплату, ездить в поезде, видеть друзей, дарить им
подарки. Мы живём каждый день, и мы должны жить нормально, как люди. Нужно ли
для этого стать сверхдержавой? Не уверена!..
Вся эта пошлость не стоила бы выеденного яйца, если бы так думала одна эта
дамочка, у которой весь горизонт – в гости ходить да подарки дарить. Но вот, что
подобная система ценностей распространяется всё шире, идеал обывателя
отождествляется с ценностями демократии и почему-то ведёт к развалу страны, куда
более тревожно.
Недавно российские СМИ бросились обсуждать доклад ЦРУ о грядущем распаде России.
И знаете, что выяснилось? Никто даже не ужаснулся. Наоборот, когда радиостанция
«Эхо Москвы» задала слушателям вопрос: «Считаете ли вы эту угрозу реальной для
нашей страны?» – почти две трети (71 %) спокойно ответили «ДА».
Во как! Нет, вы только вдумайтесь: две трети! Наших с вами сограждан! Позволяют
себе такую святотатственную, такую недопустимую вещь, как сомнение в будущем
существовании России. Как это могло случиться? Ведь ещё недавно ничего подобного
нельзя было себе представить. Мы всегда ощущали собственную страну, как
священный дар, полученный от предков. Защищали этот дар, не жалея жизни. И вдруг
свыкаемся, оказывается, с мыслью, что от России не останется ничего, кроме
нескольких малозначащих государств? Я всерьёз спрашиваю.
Почему один и тот же народ в той, реальной войне держится до конца, а в этой,
виртуальной, «холодной», мифической, вдруг теряет волю к победе, капитулирует и
даже готов, в качестве контрибуции, сдать страну?
Почему, когда была угроза, край, бездна, люди в буквальном смысле отдавали
жизни, собственной кровью и телами защищали отчизну, – а сейчас, когда ничего
этого нет, тот же народ с такой лёгкостью признаёт своё поражение, объявляет об
этом на весь мир, подвергает сомнению всю свою историю – и готов сдать отчизну
на растерзание и развал? Куда делась способность к сопротивлению?
Это необъяснимо. Может быть названа сотня причин и тысяча виновных – у нас
насчёт виноватых всегда всё в порядке. Но, если по делу, тут нечто загадочное, и
никакие гипотезы о происках забугорных спецслужб ничего не дают. Есть в русском
народе какая-то тяга к крайностям. Что-то такое, что отражается в национальных
поговорках: «пан или пропал», «всё или ничего», «либо петля надвое, либо шея
прочь»…
Отчаянное самопожертвование, с каким отстаивали страну от фашистских полчищ, и
необъяснимая апатия, постигшая многих сейчас, – это две стороны одной медали.
Единый инстинкт национальной спайки, который в обоих случаях дает нестандартный
результат. Тот самый народ, который тогда отчаянно сопротивлялся, сейчас
разочарован. В этом разочаровании – та же страсть, та же способность сносить
несчастья, но не позор. Жертвы, но не унижения. Тяготы, но не втаптывание в
грязь, не очернение всего, ради чего мы жили. Доза этого яда оказалась большей,
чем мог вынести российской народ.Сейчас мы – механическая сумма частных граждан,
электорат, население. Но не народ в том глубинном понимании, о котором говорит
поэт. Не люди, объединённые чувством причастности к целому, общенациональному
пониманию смысла и жизненной цели. Гитлер о таком противнике даже мечтать не
мог. Он боролся именно с народом – и проиграл. Но вот подточилась какая-то
спайка, и вдруг тех самых людей, которые могли выдержать войну, блокаду,
отступление — приглашают стать коллаборационистами, способными лишь выживать, но
отнюдь не выстаивать. Позор, унижение выбивают из народа кураж. Произошёл обвал
– насаждая чернуху, переписывая историю, лишая прожитую жизнь смысла, превращая
людей в частных, тихой сапой стремятся покончить с русским народом, лишить его
чувства общности, сделать каждого человека отдельным и отчуждённым. Народ как бы
опустили перед лицом истории, отменили право на существование.
Как следствие – утрата воли к жизни, способности к сопротивлению, готовность
признать своё историческое и национальное поражение. Никто – ни политик в
Кремле, ни солдат в Чечне, ни олигарх, ни последний забулдыга – сегодня не
ощущают себя частью единой национальной сущности. Огромная, стосорокамиллионная
страна висит в воздухе, лишённая цели и точки опоры. Обрублена смыслопорождающая
ветка. И всё-таки, что ни говори, как ни крути, куда ни кинь… – всё равно
где-то внизу, подспудно, это чувство общности тлеет. И разгорится, когда «дойдёт
до горла». Какие бы обманы ни происходили, какую бы холодную войну ни
проигрывали – всё равно пока есть хотя бы два русских, сохраняется этот
записанный в основном национальном инстинкте духовный код. Он обязательно
проснётся. Тогда покажем, что ещё можем выстоять. И включим второе дыхание,
третье, четвёртое. Тогда вернётся и драйв, и энергетика, и пассионарность.
Сегодня мы питаемся прогнозами, делаем пессимистические выводы. Но эти прогнозы
и выводы слишком линейны, они рождены рационалистической, европейской логикой.
На деле страна стоит на ином цивилизованном принципе. Мы лишены формы, но не
стержня. Нас можно унизить, но не победить. Здесь держит какая-то иная скрепа,
чувство причастности к земле. Оно прорывается спорадически. В скучной
повседневности его, может, не видно.
Сейчас нас так же, как в сорок первом, хотят приговорить к поражению. Но эти
пророки могут так же ошибиться. Потому что ещё не подступило. Нас в этом
убеждают, и мы так же отступаем, сдаём позиции одну за другой. И историю, и
территорию. Но хочу сказать всем тем, кто уже привык к мысли о грядущем распаде
России: не дождётесь! Или, выражаясь по-западному, «мне очень жаль, господа».
Наши предки осваивали суровые просторы страны не потому, что преисполнялись
предчувствий о нефти и газе. Мы любим эти земли, наши пращуры выбрали их для
жизни. Вот и весь разговор.
*****
Эта детская история имела неожиданное продолжение. Недавно был в Германии. И вот
на деловом обеде слышу, как один бизнесмен с немецкой стороны рассказывает между
делом, что его отец воевал в России. Был ранен, вылечился, вернулся. Однако всю
жизнь возвращался мыслью к той боевой ситуации, где его подстрелили. Дело в том,
что когда врач вынул пулю, он был поражён. То была немецкая пуля. Хотя стреляли
с русской стороны.
– А на каком фронте это было? – спрашиваю.
– У вас он назывался Белорусский фронт.
Я хотел уточнить название местечка. Но не стал. А вдруг это оказалась бы та
самая пуля…
Юрий Лужков
