ПЕСНЯ ПЕСНЕЙ
Лесной августовский воздух вливался в открытое окно «полуторки» как вода в жаждущее горло. И даже неистребимый запах бензина не мешал вдыхать этот нектар полной грудью. Скрипя кузовом на ухабах дороги, старенькая машина упорно ползла вперёд, и Любовь Андреевна не сводила глаз с деревьев, окутанных вездесущим лимонником. Её посадили в кабину, хотя душа девушки рвалась на простор. Ей хотелось петь, кричать от радости, она ехала выступать! Но аккомпаниатор, уже немолодой гармонист Глаголев сердито поворчал, что в кузове можно и застудиться, поэтому пожалуйте в кабину, Любовь Андреевна. Странно, что старший по званию уступает лучшее место но сержант, прошедший войну с автоматом и баяном, видел в ней просто девчонку, и еще, певицу.
И это было её первое выступление. Необмятые погоны без лычек и звездочек, гимнастерка, которая предательски топорщилась на груди, офицерский ремень, и огромное желание петь. Вчерашняя выпускница Хабаровского культпросветучилища, а сейчас рядовой Шведова, ехала в N-ский гвардейский танковый полк с первым своим концертом. И сидя на продавленной сидушке, упорно твердила слова песен, чтобы не дай бог, не опозориться перед героями танкистами. «Ты уж извини, Любушка, — старчески проскрипел командир их батальона, потерявший в Сталинграде голос и руку, майор Захаров, — Но никого, кроме тебя не осталось. Все в разъездах, а танкисты очень просили. Съезди, пожалуйста». Шаловливая улыбка тенью скользнула по полным губам девушки. Майор, он такой милый. Да Любушка готова лететь без машины на свой концерт! Да ещё и к танкистам! Может быть она сможет увидеть своего отца, который тоже танкист. И он где-то здесь, рядом! Батя, папочка любимый. Он всегда, когда выбирался в Хабаровск, был тихим и стеснительным. С восхищением смотрел на свою дочурку-соловушку, и всё стеснялся широких плеч, неуклюжести своей, опаски перед городской, такой хрупкой мебелью, и своих неказистых таежных гостинцев. И особенно её подружек, языкастых и ехидных девчонок.
— На позицию де-е-евушка провожала бо-о-ойца, — протянула Любовь Андреевна, и получила в награду неодробрительный взгляд водителя.
— Ты лучше, девонька, молчи пока, — проворчал пожилой старшина, со скрежетом переключая передачу, — А то язычок прикусишь, и будешь по танкистам только глазками стрелять.
— Дядя Петя! — вспыхнула девушка.
— И не «дядя Петя», а товарищ старшина! — сердито ответил водитель, всматриваясь в искореженную траками дорогу, — Мне товарищ майор приказал, чтобы я смотрел за тобой, так что не спорь со старшими по званию! И не волнуйся, — он кинул быстрый взгляд на раскрасневшуюся Шведову, — Мы с Лешей тебе всегда поможем.
Полуторка повернула, и резко затормозила перед неошкуренным бревном, перекрывшим путь. Мотор, до сих пор горько жалующийся на судьбу, смолк, и в резкой тишине сухо щелкнул курок нагана. Старшина тихо произнёс «Не шевелись», и, держа револьвер ниже сиденья, напряженно всмотрелся в кусты близ дороги. Из кустов, не торопясь вышел красноармеец, и вальяжно направился к машине.
— И кто это к нам пожаловал? Документики предъявите.
— Представьтесь вначале, — сухо ответил Сидоркин, ненавязчиво пошевелив плечом с погоном, на котором краснела т-образная нашивка.
— Извините, товарищ старшина. Рядовой Емельков, караульный. — Ничуть не смутившись, ответил солдат, — Документы, тем не менее, прошу предъявить.
Засунув наган в брезентовую кобуру, старшина протянул караульному бумаги, и, не дождавшись ответа, сердито прикрикнул:
— Куда уставился? На тебе документы, и убирай свою засеку, спешим мы.
Оторвав завороженный взгляд от вновь покрасневшей девушки, Емельков взял бумаги, бегло, но внимательно просмотрел их, и возвращая, спросил:
— Вы надолго к нам?
— Нет. — Хмуро проворчал водитель, — Только один концерт.
— Жалость, какая, — искренне вздохнул рядовой, — Ну ничего, услышу еще вашу соловушку по радио. Скажите хоть, как фамилиё, чтобы знать, когда диктор объявит?
— Шведова. Запомни, чтобы потом внукам рассказать! — Довольно крякнул Сидоркин, вновь заводя мотор.
— Товарищ старшина, — прижала руки к пылающим щекам Любовь, — Ну разве так можно?
— Не можно, а нужно! — назидательно ответил Пётр Сидорович, выруливая под поднятым бревном, — Тебе Любушка, уверенность в себе нужна! Ты ребятам про победу петь будешь, чтобы смело они в бой шли. И по радио ты еще не раз потом споешь, в мирной нашей жизни. Но это потом. А сейчас помни, что для воинов наших, ты за страну петь будешь. За всех женщин страны, что ждут их дома.
Старый газончик выехал на поляну, и остановился. Удивленная резкой остановкой Любовь Андреевна посмотрела по сторонам и ничего особенного не заметила. А опытный водитель уже заглушил мотор, и с хрустом потянувшись, открыл дверку.
— Всё, приехали. Станция Березань, кому надо – вылезань!
— А куда? — Шведова тоже открыла свою дверку, но выпрыгивать из машины не спешила, — Здесь ничего и никого нет.
— Молодцы гвардейцы, — казалось невпопад, ответил старшина, но потом добавил, — Ловко замаскировались.
Из недалекого леска уже бежал к ним какой-то капитан, на ходу оглашая воздух матюгами:
— Какого…, машину бросил среди поляны? Кто такой? Под трибунал пойдешь!!
Уже почти у машины, капитан неожиданно встретился взглядом с пунцовой артисткой, и замолчал, сам начав краснеть.
— Простите, — протянул молодой парень, с капитанскими узкими погонами, — Но приказ…
— Сейчас отъеду, товарищ инженер-капитан, — откозырял Сидоркин, — Скажите, только куда.
— Вон туда, — махнул рукой танкист, не сводя восхищенного взгляда с девушки, — Там штабные машины стоят.
И тут, наконец-то Люба увидела танки. Оказывается их было много, даже очень! Со всех сторон из промежутков между деревьями на молодую девушку настороженно смотрели стволы с какими-то набалдашниками. Из-за орудий огромного, просто невообразимого калибра, так непохожего на аккуратненькие пушечки танков, которые она видела на парадах в городе, терялись в зеленом сумраке леса танковые башни и прочие детали. И тишина, невозможная в военное время, тишина царила над поляной. А это, затаив дыхание, рассматривали юную красавицу молодые, и не очень, танкисты. Заметив сотни глаз, с восхищением рассматривающие её, Любовь Андреевна не нашла ничего лучшего, как влететь в такую родную и безопасную кабинку старенького газона. Захлопнув дверку, девушка уткнулась горящим лицом в собственные колени, и затаила дыхание.
Хлопнувший своей дверкой, старшина, только вздохнул, и только загнав полуторку под провисшую сеть с нашитой на неё материей, предложил:
— А давай я тебе спиртику плескну, грамм надцать.
— Нельзя! — возмутилась певица, — От спирта голос грубеет, я же не смогу верхние ноты взять!
— Вот и молодец, — усмехнулся Сидоркин, — Так и надо! Не робей, дочка!
Они представились заместителю командира по политической части, утвердили репертуар, и подполковник предложил пообедать, пока личный состав собирается. Девушка попыталась было возразить, но опытный старшина взял всё в свои руки, и уточнив, что певице нельзя ничего ни горячего, ни холодного, согласился.
За обедом, очень богатым, даже роскошным, по меркам войны, подполковник балагурил всех сил. Вяло ковыряя вилкой в американской консервированной колбасе, девушка всё стеснялось спросить о том, где офицер заработал шрам через всё лицо. А ещё она очень боялась поднять глаза, потому что этот шрам заставлял неприлично пялится на танкиста. А Сидоркин весело смеялся каким-то шуткам, и вообще, чувствовал себя свободно. Принадлежность к концертной бригаде стирала все рамки между солдатами, и поэтому солдаты спокойно себя чувствовали в обществе офицеров. Кроме подполковника за столом еще был и старший лейтенант, комсорг полка. Но тот тоже, сидел молча, и только украдкой бросал взгляды на Любу. Но странное чувство покоя охватило Любовь Андреевну. Как будто она была отдельно от всех, за толстым стеклом. Она всех видела, всё слышала, но до неё никто не мог дотронуться. В таком состоянии она и вышла на эстраду, которая представляла собой платформу тяжелого ленлизовского грузовика. Уже забираясь на грузовик, девушка услышала, как ответил замполит в ответ на вопрос старшины:
— Да ерунда, в башню снаряд попал, под Прагой.
Но даже это, не разрушило стену. Сидящий внизу Глаголев растянул меха и над таежной полянкой полилась мелодия «На позицию девушка, провожала бойца». В начале Люба пела, закрыв глаза, но с каждой песней стена становилась всё тоньше и тоньше. И когда она запела «Броня крепка, и танки наши быстры, И наши люди мужества полны…», стена хрустнула и осыпалась. Любовь Андреевна вдруг поняла, что скоро её слушателям идти в бой. Она допоёт и поедет обратно, в тыл, а эти мальчики усядутся в свои машины, может быть следующий снаряд всё-таки пробьёт броню! Широко распахнув глаза, но не переставая выводить: «Сгорит в огне свободы враг матерый, Он будет бит повсюду и везде!», она смотрела на плотную толпу людей в черных комбинезонах, на сидящих впереди офицеров. Она словно пыталась запомнить каждого, каждого из более чем трехсот человек. И двоих младших лейтенантов в таких же как у неё необмятых погонах, и лысого сержанта, от души подпевающего ей, и того совсем молодого , который восторженно смотрит на неё из-за плеча плачущего старшины. И полковника, с гладким целлулоидным лицом, молча теребящего танкошлем. Она знала, что такая кожа бывает только после ожогов, и от знания этого, ей хотелось плакать. Но нельзя было плакать, нельзя. И она запела «Валенки».
К полковнику вдруг подбежал сержант, и низко склонившись, что-то прошептал тому на ухо. Офицер встал и поднял руку. На полуноте смолк баян, и испуганная певица замолчала.
— Простите нас, — обратился к ней полковник, и повернувшись к своим бойцам, закричал: — Заводи-и-и! Командиры рот ко мне!
Люди стали разбегаться, а растерянная девушка так и стояла на вдруг ставшей огромной, как страна, грузовой платформе. И тут она заговорила, всё повышая и повышая голос. Она не пела, кричала. Кричала, надрывая связки, кричала речитативом, стараясь, желая, чтобы эти неизвестные, всплывшие у неё в голове слова, услышали все:
Есть правила в бешеной драке,
Что надиктовала война…
Идти самым первым в атаке
Мне честь поручила страна.
Врубаюсь забойщиком угля
В немецко-фашистскую плешь
Союза Советских республик
Ревущий передний рубеж.
И от этих стихов солдаты останавливались, замирали, чтобы потом еще быстрее бежать к своим танкам. Со слезами на глазах, Шведова яростно выбрасывала слова, надеясь что эти простые буквы лягут дополнительным слоем на броню:
Мы в пыль растираем до мела,
Пехота потом подотрёт,
Того, кто посмотрит в прицелы
На нас после слова "Вперёд".
Фашистов звериные стаи
В ручных превращает собак,
Иосифа Сталина стали
Тяжёлый советский кулак.
Пусть сто двадцать два миллиметра
Доходчиво всем обьяснят,
Мы башни сдуваем как ветром
У этих пятнистых ребят.
Умница Глаголев, баянист от Бога, смог все-таки подобрать пусть рваную, но мелодию, и от этого песня стала еще яростней. А тяжелые танки ревели, и казалось, что они подпевают новой песне, машинам было приятно слушать эти слова:
Что делать нам с грустными мыслями –
Да вот вам, движенье рукой,
Ведь трудно – до первого выстрела,
А дальше, ребята, — легко!
Хрустят километры как пряники,
Ты соображай, что почём,
Когда я водиле-механику
Давлю сапогом на плечо.
Пускай у них оптика лучшая
И триплексы ржавчины без,
Но тридцатьчетвёрки летучие
Ссыпаются прямо с небес !
Прощайте сомненья тревожные
Да здравствует боя звезда,
Поскольку подошва сапожная
Нащупала спуска педаль.
Последние слова она шептала, уже не в силах кричать, но она знала, что её услышали, потому что, как на параде, в открытых люках стояли танкисты, отдавая честь. Ей. Её песне, её лебединой песне.
Любовь Андреевна прожила долгую жизнь. Но она больше никогда не повышала голос. Просто не могла.
В тексте процитировано стихотворение Михаила Калинкина «ИС», за исключением одного четверостишия.
