— Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? — говорил Андрий, почти задыхаясь, шепотом, прерывавшимся всякую минуту от внутреннего волнения. — Где панночка? жива ли еще она?
— Она тут, в городе, — ответила татарка.
— В городе? — произнес он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал, что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. — Отчего ж она в городе?
— Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как сидит воеводой в Дубне.
— Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! что она теперь?..
— Она другой день ничего не ела.
Андрий остолбенел. Много всяких чувств и вспоминаний пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака, побледнел он страшно и опустил голову. Долго думал он, наконец решился:
— Идем, идем сейчас!
* * *
…и глаза её вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы не видеть его…
— Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
Не выдержала она — бросила прочь от себя платок и с чудною женскою стремительностью кинулась к нему на шею, обхватив его снегоподобными, чудными руками, и…
* * *
— Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! — сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.
Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев — это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис Андрий головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
— Чем бы не козак был? — сказал Тарас, — и станом высокий, и чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал, пропал бесславно, как подлая собака! Из-за бесовского порождения пропал…
Вытащив осиновый кол, он примерился и со всей силой ударил Андрия в грудь.
— Батько, что ты сделал? Это ты убил его? — сказал подъехавший в это время Остап.
Тарас кивнул головою.
Пристально поглядел мертвому в очи Остап. Жалко ему стало брата, и проговорил он тут же:
— Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались над ним враги и не растаскали бы его тела хищные птицы.
— Не можно этого! — сказал Тарас, — Не примет теперь его земля родная. Сжечь придётся тело. А той твари богомерзкой, что загубила душу Андрия, я отомщу великой местью!
* * *
Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Тарас и Товкач шли молча, куря люльки; молодой Козолуп сбивал саблею головки с будяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами дубов и орешника, покрывавшими луг. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.
Ещё немного пройдя, они увидели огонек.
— Хутор! я же говорил, что будет хутор! — сказал Товкач, происходивший вместе с Козолупом из здешних мест.
Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в одном и том же дворе. В окнах было темно. Десяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, они обнаружили, что двор пуст.
Три козака яростно ударили в ворота и закричали:
— Отвори!
Лишь слабый скрип тына был им ответом.
— Сколько ещё до Киева, Товкач? — спросил Бульба, глядя на чернеющее небо.
— Ещё вёрст пятьдесят будет, не меньше. Я так думаю, заночевать лучше здесь.
— Я слыхал, тут сотник неподалёку богатый живёт, — подал голос Козолуп. — Может, у него остановимся?
Товкач сплюнул со злобой:
— Гицель он чёртов, этот сотник. Как что не по нём — за канчуки хватается. Дочку свою малолетнюю и ту совсем запугал; чахнет, бедолага, день ото дня; того и гляди, преставится. Такому ведьму в дочери надо, а не девицу…
— Ведьму, говоришь… Козолуп, снимай отродье с коня, неси в хату, — приказал Бульба. — Завтра до Киева доскачем, там отец Никодим расскажет, как с ней вернее разобраться, чтоб не поганила больше белый свет.
Товкач, двинувши ворота плечом, враз сломал хлипкий затвор. Дюжий Козолуп снял с коня умотанную верёвками женщину и прошёл в хату.
— Куда её девать? — спросил он у Тараса, осматривая пыльные углы.
— Да хоть сюда, на лавку брось. Никто её не искрадёт, — усмехнулся Бульба своей шутке.
Через час, когда козаки заснули, к окну подошёл какой-то приземистый косолапый человек. Весь был он в черной земле; как жилистые, крепкие корни, выдавались его ноги и руки. Два бесёнка, уцепившись за оконницу, осторожно подняли ему длинные веки.
Полячка встретилась с ним глазами и торжествующе улыбнулась, обнажив острые хищные клыки.
* * *
(от g_lioness)
— Славный был человек Хома! — сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку. — Знатный был человек! А пропал ни за что.
— А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет…
Дверь шинка хлопнула. Сразу было видно, что вошедший — издалека. Шинкарь смерил гостя оценивающим взглядом.
— Что подать?
— Пива, — сказал незнакомец. Голос был неприятный.
Незнакомец не был стар, но волосы у него были почти совершенно белыми.
Под плащом он носил потертую кожаную куртку со шнуровкой у горла и на рукавах. Когда сбросил плащ, стало видно, что на ремне за спиной у него висит меч.
— Так, говоришь, богатый сотник-то? — спросил он у звонаря…
