Данный материал выкладывается на сайт по ссылке уважаемого коллеги Prostak_1982 и в продолжение темы, поднятой в обсуждении статьи «Два лица Зои Космодемьянской».
В конце летучки главред внезапно повернулся к Олегу и прошепелявил что-то неразборчивое. Главреду пару часов назад вырвали зуб, наркоз еще не отошел.
— Что? — не понял Олег.
Рыжая стерва Вика, по совместительству секретарь главреда, перевела шепелявую речь на человеческий язык.
— Олег, Дмитрий Ильич просит вас все свои материалы передать Анжеле, в том числе и "джинсу".
— Меня увольняют? — изумился Олег. — Ну наконец-то…
Главред вздохнул и показал средний палец левой Олегу, а указательный правой Вике.
— Зайдите через час к Дмитрию Ильичу.
Коллектив газеты немедленно пополз через кофейный аппарат в курилку. Курить в здании, правда, было запрещено, но где вы видели журналиста, который соблюдает нормы человеческого общежития?
— Анжел, что случилось-то?
— Я знаю? — пожала плечами Анжела. Тоже, надо сказать, стерва. Впрочем, другие в журналистике не удерживаются. — Говорят, какой-то мощный заказ. Олег, отдай его мне, а? Ильичу скажешь, мол, Анжела справится лучше.
— Ну да. А мне спихнешь "ЗАО "ПЕРМЬАНГАНАТКАЛИЙ" берет новые рубежи!" Кстати, почему они в название мягкий знак впихнули? Они же из Ёбурга.
— Не спрашивай неспрашиваемое, не получишь неотвечаемое.
— И не впихнешь невпихуемое…
— Умница ты моя, Олежка. Нашел, кстати, себе для впихувания невпихуемого?
— Нет еще. Не заморачивался. Кстати, ты знаешь, Анжел, что по статистике шестьдесят процентов браков вырастают из служебных романов?
— Угу. И шестьдесят процентов увольнений тоже. Ладно, тащи флешку с твоими наработками.
Шеф был повернут на информационной безопасности. В редакции не было даже локалки, не говоря уж о выходе во всемирную паутину. Сотрудники тихо матерились и бегали за халявным вай-фаем в ближайший кабачок. Заодно и по пиву в средине дня. Богема! Олег неоднократно пытался объяснить шефу, что сеть сегодня нужна журналисту как воздух. На что Ильич отвечал однообразно:
— Журналист — это волк в информационном лесу. А волка, как известно… Нет ничего лучше живого контакта. А в этом вашем интернете всегда врут.
— Олег! — за спиной стояла Вика. Олег еле отвел глаза от ее выдающегося декольте. — Дмитрий Ильич готов вас принять.
В кабинете главреда пахло дорогим табаком. Шеф, не спрашивая, достал из-под стола бутылку "Шустова" и плеснул в два стакана.
— Откуда "Шустов" в наших болотах?
— Приятель один привез в подарок. Работал тут у нас. До тебя еще. Потом перебрался в Одессу. Иногда заезжает на малую родину, — шеф говорил еще с трудом, но уже внятно. — Вы уже бросили пить коньяк по утрам?
— Я похож на идиота? — дежурной фразой ответил Олег. В ответ шеф дежурно хохотнул.
— Будьмо, куме!
— Прозит!
Шеф тщил себя полиглотом, потому любил когда с ним разговаривали на языках.
— Мягонький, — похвалил коньяк Олег. Попробуй не похвали, ага…
— Теперь к делу. Есть заказ, заказ не плохой. Серию статей про сталинские репрессии. Ну там, палачи, три колоска, враги народа. Платят хорошо.
— Кто?
— Жертвы.
— Какие жертвы?
— Политических репрессий. У нас, оказывается, такая организация появилась: "общество жертв политических репрессий".
— Да у нас тут половина города жертвы репрессий. А вторая — потомки блокадников.
— Блокадников не надо. Жертв надо. Вот визитка, держи.
— И сколько статей?
— Пять.
— Объем?
— Полоса.
— Сколько в рублях?
— Официально по тарифу, неофициально… Лично тебе три сотни американских денег за статью.
— Ого! Богатые нынче жертвы пошли.
— Сиротки. Грант получили, вот и тратят. Нам-то что? Но ты поговори, присмотрись. Мало ли, чего интересного увидишь. Задел, так сказать, на будущее. Это еще не все. Держи.
Шеф протянул конверт:
— Это аванс. Гонорар за первую статью. Естественно, в эквиваленте.
"Интересно, как себя не обидел шеф?" — мелькнула тихая зависть.
— А это визитка главной жертвы.
Визитная карточка была шикарна. Золотым по-черному, как надгробие. В девяностых себе такие бандюки и следаки заказывали.
— Ондрющенко Николай Николаевич. Ну и фамилия.
— Хохол. Николай Недвораевич. Зато офис в "Пассаже".
— Все. Вали.
Олег и свалил.
Первым делом позвонил, договорился о встрече. Ондрющенко обладал роскошным, как визитка, басом. Такие голоса девки любят. А потом попрощался и свалил из редакции. Журналисты делятся на две категории: первые любят собирать информацию в поле, другие корпеть над собранной информацией. Олег был из первых, из топтунов. Аналитическую же работу он терпеть не мог.
Офис жертвы Ондрющенко располагался на восьмом этаже "Пассажа". Пассажа… Это в Москве Пассаж. Или в Питере. Или в Милане. А тут это новый торгово-офисный центр — двадцатиэтажное здание на крутом берегу реки. Вбабахнули его у старого моста за большие деньги и маленькие сроки. Набережная была изувечена фаллосообразным монстром. Местные плевались, а те, кто въезжал в город со стороны реки впервые, впадали в ступор от огромного бетонного ужаса. Олег как раз про этот центр "джинсу" писал. Очень ему хотелось в статье, написанной от лица восторженного анонимного горожанина, предложить построить рядом еще одного такого же монстра. Между ними сделать ярко-светящуюся кроваво-красным надпись: "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Ну или Око Саурона воткнуть.
Пассаж, твою мать…
— Заходите! — отозвался роскошный бас, когда Олег постучал в дверь. "Ага, секретуткой еще не обзавелся". В кабинете был бардак. Какие-то коробки, разваленные канцтовары, монитор в упаковочной пленке. Хозяина видно не было.
— Николай Николаевич! — роскошный бас раздался со стороны стола.
— Олег! — растерянно представился репортер.
Из-под стола высунулась физиономия красного цвета:
— Вот, только переехали, извините за бардак.
Ондрющенко выбрался из завалов, потряс бумажкой, положил ее на захламленный стол:
— Вот! Вот Олег… эээ…
— Просто Олег.
— Факс из самого Брюсселя! Да. Вы присаживайтесь. Водички?
— Спасибо, нет.
— Чай, кофе? А не, кофе нет. Не купил еще. Ничего, ничего, заживем еще! Ух как заживем! Я их сейчас в бараний рог согну!
— Кого?
— Врагов, — просто ответил Николай Николаевич, встал, подошел к окну, посмотрел на реку. Руку заложил за борт пиджака. Ростом он был невелик, даже плюгав, что резко контрастировало с голосом. Шутки природы, мда…
— Николай Николаевич, значит, вы хотите ряд статей, посвященных жертвам политических репрессий.
— Да. Я вам приготовил список людей, пострадавших от сталинских репрессий. Вот начните с этого человека. Сейчас, сейчас, найду бумажку с его адресом. Минутку…
— А вы тоже жертва репрессий?
— В каком-то роде.
— Не понял, — честно признался Олег.
— Мои родители боролись со сталинскими сатрапами на Украине. То есть, в Украине. За простое стремление к свободе их сослали сюда, в край вечной ссылки. Я уже тут и родился.
— Они живы?
— Увы, увы. Не дождались они часа, когда увидят величавые склоны Карпат и сияющее над ними солнце независимости.
— Из расстреляли?
— Нет, что вы. Скончались здесь, в конце девяностых. За рекой, на кладбище и лежат.
— А что же они не переехали в Украину?
— Молодой человек! Не вижу повода для сарказма! Между прочим, я нахожусь на передовом крае борьбы со сталинизмом. Думаете, большевиков всех извели? Нет, нет. Не заблуждайтесь. Они вокруг.
— Да что вы, я просто поинтересовался.
— А вот и список. Но я вам его весь не покажу. Я разработал план выхода статей. Все должно идти по утвержденному мной плану.
Олег пожал плечами. Кто репортера ужинает, тот ему мозги и танцует.
— Записывайте адрес.
Олег записал.
— Александр Иванович расскажет вам поистине уникальную историю. Поверьте. Статью принесете мне на утверждение. Договорились?
— Конечно. Можно ваше мыло?
— Мыло? — не понял Ондрющенко.
— Электронную почту.
— Это секретная информация. Принесете лично.
Олег внутренне хмыкнул, но вида не показал:
— А кто еще в вашем списке?
— Узнаете со временем. Напоследок у меня запланирована бомба. Просто бомба. Мир ахнет. Можете себе представить, один из вице-губернаторов будет героем нашей статьи! В статьях не должно быть псевдонимов, все настоящее. Имена. Факты биографии. Документы!
Последнее слово он произнес по слогам.
— Все по чесноку, — понял Олег.
— Что? По какому чесноку?
— Извините, все по-честному, я хотел сказать.
— Ишь ты… По чесноку… Так вот, наш вице-губернатор, он при Андропове сидел! И это в восемнадцать лет!
— Ого, — деланно присвистнул Олег. Насколько он знал, половину команды губернатора можно садить, другую стрелять, а одну тетку просто лечить от наркозависимости. То, что один из них сидел еще в советские времена, никоим образом не меняло картины.
— Вот! Какие люди, вопреки системе, выросли! Когда будет готова первая статья?
— Через три дня. Впрочем, сейчас все зависит от вашего Александра Ивановича.
— А он готов. Я ему позвонил. Он ждет в ресторане "Старый город".
— Уже?
— А зачем откладывать? Это недалеко, ресторан находится в…
— Я знаю, — кивнул Олег. Почему-то именно в этом кабаке любила собираться творческая интеллигенция города. Этакий провинциальный "Жан-Жак".
— Тогда до встречи!
На прощание Николай Николаевич тряс руку репортеру так, словно тот был американским сенатором. Ну или депутатом местной городской Думы.
В "Жан-Жаке", — тьфу! — в "Старом городе" народа было немного. Вернее, совсем не было. Среда, три часа дня. Не время для посетителей. Даже для творческих. Только за одним столиком сидел крупный, но не жирный мужчина. Читал он "Городской наблюдатель", газетку, которую коллеги-журналисты называли не иначе, как "Городской облеватель". Хороших новостей там никогда не было. Даже если местная футбольная команда выигрывала матч, то спортивный обозреватель начинал заметку так: "Неужели над нашим многострадальным футбольным полем засиял рассвет победы? Или это так, случайная зарница?" Олег считал "Облеватель" лучшим средством от депрессии: почитаешь и понимаешь, не все у тебя плохо в этой жизни. Вот у людей, это да. Анжелка, кстати, подозревала, что тамошняя редакция делает материалы исключительно на отходняке после тяжелых наркотиков. Иначе как?
Олег подошел к столику:
— Александр Иванович?
— Что? — мужчина оторвал взгляд от газеты. — Да, а вы?
— Репортер холдинга "Город", вам звонил Николай Николаевич.
— Да, да, да. Вы, Олег, правильно?
— Конечно.
Мужчина был в том возрасте, когда сложно определить — ему еще чуть за пятьдесят или уже под семьдесят? Львиная грива, седая патина на висках, легкая небритость, усталый, но мудрый взгляд. Как там у Гребенщикова? "Исполненный очей"? Вот… Этакая квинтэссенция культуры в одном лице. Интересно, кто он — преподаватель в училище искусств, актер местного театра, автор пятнадцати поэтических сборников, изданных за счет спонсора? Эту публику Олег не очень любил — много эпатажа, презрения и вялые рукопожатия.
Однако у этого рука оказалась крепкой. Музыкант?
— Вы музыкант?
— Балуюсь, вообще, я художник.
"Почти угадал" — подумал Олег.
— Хотите посмотреть мои работы?
"Я ему что, девочка? Или он из этих?"
— Обязательно. Но в следующий раз. Когда сделаю текст, приедет наш штатный фотограф, сделает несколько фотографий для иллюстрации. Можем и ваши репродукции вставить.
— В газету? — фыркнул Александр Иванович. — Нет уж. Я не график, я пейзажист. Левитан! Передвижники! Вот она, вершина русской школы живописи. Хотя я смешиваю стили. Что-то между реализмом и импрессионизмом. Представляете?
— Не очень.
— Ну это надо видеть. Слова, что слова? Пыль. Прах. Сотрясение воздуха. Цвет! Вот что вечно! Художник идет по свету, художнику мало надо. Была бы палитра красок и был бы красив рассвет.
"Черт, стихи, только не это…"
— Александр Иванович, давайте к делу.
— Спешите? Правильно. Вам, молодым, надо спешить. У вас впереди всего лишь жизнь. А у нас, стариков, впереди целая вечность. Ну, давайте к делу.
— Давайте. Диктофон включу, не возражаете?
— Конечно. Что мне скрывать?
Олег положил телефон на стол. Да, хорошо, что в кабаке никого нет, музыка играет тихо.
— Итак, вы пострадали от незаконных политических репрессий.
— Не только я. Вся моя семья. Дело это было в апреле сорок второго года.
— Не в тридцать седьмом?
— Репрессии тридцать седьмым не ограничиваются. Тогда здесь, в тылу, тоже был голод. Многого я не помню, но чувство голода запомнил на всю жизнь. Мама иногда с работы приносила сахарный песок. Немного, стаканчик. Что такое стаканчик для молодого, растущего организма?
— Сколько вам было?
— В сорок втором? Уже шесть лет. Я все время хотел есть, плакал. Хотел сладкого, очень хотел. Вот мама и приносила стакан сахара. Не колотый, заметьте, а именно песок. Знаете, что такое колотый?
— Нет.
— Куда уж вам. Это такой сахарный камень, сахарная голова, как тогда называли. Откалываешь от него кусочек и сосешь. Мне такой больше нравился. Как конфета. А у мамы колотого не было. Работала она в "Кулинарии", пекли торты для обкома партии. Вот она домой и носила. Естественно, кто-то настучал на нее в органы. Вот, в конце апреля ее арестовали. Перевернули весь дом. Дали ей расстрел с конфискацией имущества. Отца тоже арестовали…
— Он был не на фронте?
— Нет, он служил в жилконторе бухгалтером. Арестовали за соучастие. Меня, шестилетнего мальчика, отправили в спецприемник, а потом в детский дом, в Сызрань. Вот представьте себе — мальчик. Шесть лет. Рядом мама, папа, тепло, уют, лампа на столе, мамины сказки перед сном. И сразу, резко. Тонкое казенное одеяло, вьюга за окном, качающийся фонарь и тень крестом на полу: двигается, двигается… И никакого будущего…
— А потом?
— А что потом? Отец пропал без вести в штрафной роте, мать умерла в лагере, да… — Александр Иванович осторожно уронил львиную гриву на тонкие руки. Помолчал. — Так я в детском доме и вырос. Потом закончил Саратовское художественное училище и, представьте себе, советская власть отправила меня по распределению в этот же проклятый Богом город. Художником-оформителем.
У Александра Ивановича вдруг битлами зазвонил телефон. Лэт эт би? Лэт, мать его, би, точно.
— Извините, — он вытащил телефон из кармана модных, низко приталенных джинсов. — Кто звал меня в сей неурочный час? Аааа! Это ты, голубка. Конечно, конечно. Все в силе. Да занятия начнем ровно в семь вечера. Подруга просится? Хм… Искусство, голубка моя, не терпит суеты. Нет, ты не понимаешь. Что есть живопись? Это искусство слияния творца с творимым. Это экстаз! Глаза, руки! Это лишь инструменты! Нельзя делить общее на частное. Все есть целое в совокуплении частного! Готова ли ты, что бы я поставил тебя, то есть тебе, руку и душу? А подруга? А сколько ей лет? Тогда вдвоем мы будем писать ее. Ну все, все. У меня важный разговор.
Он положил телефон на стол, отпил кофе, поморщился:
— Милочка! — крикнул он через зал официантке. — Еще чашечку. Но только не переварите его, я вас умоляю. Так, на чем мы закончили?
— Вы вернулись художником-оформителем.
— Да, вот такая гримаса совковой власти. Изощренная гримаса. Сначала жил в заводском общежитии, потом уже, став членом Союза художников, получил мастерскую на набережной. А живу, представьте себе, на той же улице, откуда забрали моих родителей. Да, да, на той же.
— Вы искали их?
— Конечно. Пока коммуняки были у власти не очень искал, сами понимаете. Член семьи врагов народа, куда там… Эх! Когда же поднялась в несчастной России долгожданная заря свободы, тогда искать и начал. Но, как уже говорил, мать умерла в лагерях, отец сгинул на войне. Один я остался. Но самое интересное дальше. Я нашел, вы не поверите…
— Брата? — не удержался Олег.
— Что? Какого брата? Я был единственным ребенком в семье. Я нашел одного из палачей моей семьи.
— Как?
— Как, как… Дело у меня на руках было. Я выписал все фамилии, потом обратился в местные архивы. Почти все паразиты сдохли, кроме этого. Этот коммунофашист до сих пор небо коптит. Представляете? Я сейчас планирую подать в международный трибунал на него. А что? Нацистских преступников же сажают до сих пор. А наши чем лучше? Всех их сажать надо. Всех, до единого! И тогда Россия наша матушка освободится уже и в духовном смысле.
И размашисто перекрестился.
— Наверное, — согласился Олег. — А у вас адрес этого, ммм, палача, сеть?
— А вот это! — художник торжествующе поднял руку к потолку, едва не толкнув подошедшую официантку.
— Ваш кофе!
Александр Иванович не обратил внимания на нее:
— А вот это еще один сюрприз! Он! Живет! В том же! Доме! Откуда! Забрали! Мою! Семью!
— В той же квартире?
— Увы, нет. Я бы ему еще пришил и покушение на частную собственность.
— Понятно. Так его можно найти и поговорить?
— Зачем это вам?
Олег мог бы сказать, что ему, как журналисту, необходимо осветить ситуацию с нескольких сторон, но этого делать было нельзя. Пациент должен думать, что журналист только на его стороне.
— Хочу посмотреть в бездну.
— О! — с уважением посмотрел на Олега Александр Иванович. — Не опасаетесь, что бездна посмотрит на вас?
— Опасаюсь, — честно ответил репортер.
— Тогда вот вам адрес, записывайте… Милочка! Я же просил, что бы вы не переварили кофе! Ну-с, я побегу, студенты, знаете ли, сегодня нагрянут на квартирный плэнэр. Надо сменить, мнэ, интерьер для работы. Пока!
И умчался. Через пару минут официантка принесла Олегу счет. За двоих, естественно.
К "Бездне" Олег вечером не пошел. Вечером посидел, расшифровывая аудиозаписи, посмотрел матч английской премьер-лиги и рухнул спать. Утром, утром. Все утром.
А утром он долго звонил, потом стучал в дверь квартиры деда-палача. Никто не открывал. Да уж, частная собственность… Двухэтажный деревянный покосившийся барак черного цвета. Лестница и коридоры провоняли мочей — кошачьей, человечьей, собачьей, тараканьей… А дверь, обитая "дерьмантином" еще во времена самого Сталина так и не открылась. Зато открылась соседняя дверь:
— Эй! Чего долбишься спозаранку? — из соседней квартиры высунулась тетка в розовом халате и серых бигудях.
— Да вот… Жильца ищу. Петра Трофимовича. Он здесь проживает?
— Здеся проживает, пердун старый. Только нету его. А вы откель? Из милиции? Так я вам скажу, он самогон варит. Точно. Я сама…
— Нет, я из газеты.
— По расселению, что ли? Ну, наконец-то. А то мы пишем-пишем, пишем-пишем… А толку — ноль! Я ж на очереди с восемьдесят девятого стою. А этот хрыч первее меня. На что ему квартира? Ему участок на кладбище пора выдавать. Да не бесплатно. Пенсия у него ветеранская большая, а он еще и охранником устроился на автостоянку. Без дела, говорит, не могу. А куды ему денежки? Пенсия-то поди под двадцать тыщ. Да еще и охранником тыщ десять. А мы всю жизнь горбатимся и чего? За что нам страдания? Нет уж, я первой его должна идти. У мня муж, дочь, зять, скоро внука будет, а мы все на одной площади. А поди его в престарелый дом, а комнатку-то нам, а? Вы там похлопочите!
Олег клятвенно пообещал похлопотать. Но, прежде, выпросил адрес автостоянки, где работал охранником заслуженный работник МВД.
Хорошо, стоянка недалеко оказалась. Всего три остановки на троллейбусе: машиной Олег не пользовался. Не любил, потому как зарплаты на ее содержание не хватало. Зарплаты, заплаты, зряплаты… Мда.
Черт, дождь пошел…
Олег прибавил шагу. А вот и он. Больной зуб. В смысле, охраняемая автостоянка. В будке возле шлагбаума сидел молодой пацан, ни возрастом, ни рожей не походивший на кровавого сталинского палача. Тютя из студентов. Сиди, играйся в телефоне, на кнопочку нажимай, когда машина подъедет. Тоже работа.
Репортер постучал в окно студенту.
— А? — оторвался тот от телефона.
— Петр Трофимыч где?
— У себя! — ткнул пальцем за спину студент и снова ткнулся в телефон.
— Ага, — невежливо ответил Олег и пошел в сторону облезлого строительного вагончика, стараясь не ступать модными ботинками в лужи. А как в них не ступать, если лужи везде? Блин, центр города, асфальт положить на стоянку не могут… Теперь в дверь вагончика постучать.
— Кто? — голос был старческий, но твердый.
— Петр Трофимыч?
— Я знаю, кто я. Ты кто?
— Здравствуйте, я журналист из…
Дверь открылась. На пороге стоял когда-то явно высокий, а теперь уже сутулый, худой лысый старик.
— Чего надо?
— Мне нужна консультация по одному вопросу.
— Иди в милицию. Я-то тут причем?
— Мне консультация по вашим временам нужна. Ну, когда вы работали.
— Я тридцать пять лет служил. Какое время-то надо?
— Военное, — ответил Олег.
— Хм, хоть бы кто о Черненко там спросил или о горбачевщине. Нет, всех Сталин интересует. Что конкретно хотел?
Порыв ветра плеснул старику в лицо, а Олегу надул дождя за шиворот.
— Ладно, заходи.
В вагончике было тепло, сухо, пахло не то машинным маслом, не то… Нет, маслом, наверное. Мужской такой запах, настоянный временем.
— Я вот по какому вопросу…
— Чайку? Продрог, небось?
— Да, спасибо. Не откажусь. Я вот по какому вопросу. Вы весну сорок второго помните?
— А что ж не помнить? Тебе покрепче? Сахара сколько?
— Две. Вот как раз насчет сахара…
— Злой год был. Особенно зимой лютовало, — перебил журналиста Петр Трофимыч. — Тогда нам блокадников в город привезли. Эшелонов пять или шесть. Да. Половина уже мертвыми. Памятник, помнишь, два года назад открывали?
— Помню. Но я там не был, там от редакции другой журналист…
— Держи. Осторожно! Горячая. Мы такие кружки гестаповками называли. Я тебе три положил. Сахар в такую погоду — первое дело.
— Ага, так я про…
— Вот там где памятник нынче стоит, там никого нет. Тела мы вытаскивали, на телеги и отвозили в лес, там рвы рыли и там хоронили. Метров на двести дальше памятника. Там сейчас новый микрорайон налаживают строить. Слыхал? Вот…
— А я про сахар хотел спросить.
— Сахар как сахар, — недоуменно посмотрел старик в пол-литровую банку. — Чего про него спрашивать-то?
— Знаком ли вам такой человек — художник, Александр Иванович, живет недалеко от вас, грива у него такая…
— Карточки нет?
— Еще нет. Но будет.
— А фамилия?
Олег назвал фамилию художника.
— Нет, не помню такого. Ты пей, пей. Не то простынешь.
— Так вот, он утверждает, что вы арестовали тогда его мать, отца и его самого отправили в детский дом для детей врагов народа.
— Я? — удивился Петр Трофимыч. — Да я ж рядовой был, постовым ту зиму стоял. Кого я арестовать-то мог? Нет, арестами у нас старшие товарищи занимались. Мы так, с уличным бандитизмом боролись, хулиганством, опять же. Дежурства насчет светомаскировки, да посты ВНОС.
— Куда? — не понял Олег.
— В небо! Воздушное наблюдение, оповещение, связь. ВНОС, сокращенно. Хотя к нам фрицы не долетали, далеко им было. Так что твоего художника я не арестовывал.
— Ну как же. Он утверждает, что знакомился с материалами дела, нашел там вашу фамилию…
— А что за дело-то было? — почесал лоб Петр Трофимович.
— Я и говорю, про сахар. Мол, его мать носила домой с работы сахар для сына. Кто-то донес, ее арестовали, с ним мужа, сына…
— Для сына, говоришь? — усмехнулся Петр Трофимович. — Вспомнил, вспомнил. Громкое дело было. Так я вот про блокадников расскажу сначала. Где-то в марте привезли эшелон детей ленинградских. Нас всех на разгрузку сами они ходили с трудом. На руках прямо умирали. Ну, мы подкормить пытались прямо сразу, да куда там… Строжайший приказ — не кормить ни чем.
— Почему?
— Помереть от еды могли. Это еще когда первый эшелон пришел зимой, а там взрослых было и детей, конечно. Паек им выдали на неделю вперед — они его сразу весь съели. И от еды умирать начинали. Организм он такой, да. Потихоньку, полегоньку, бульончик куриный, кашки какой. А они в рот буханку целиком. Не справлялись кишки и помирали. Мы уж привыкли к ним, знали, что как. А тут одни дети. Нету старших. Не, ну сопровождающие, само собой. Но так — одни дети. Несешь мальчишечку лет двенадцати. А он весит как младенчик. Глаза огромные, смотрят на тебя. А там — бездна. Бежишь и смотришь — пар-от идет ли из носа, дышит ли? Один так на руках и умер. Ну, их всех по домам детским, в райцентры, там все ж полегче с продовольствием, чем в городе. Всё ж на фронт уходило, всё ж для мужиков на фронте. А там, в деревнях, подсобно выжить легче. Без еды не останешься. Самых же больных и тощих оставили в городе, при госпитале. На углу Карла Маркса и Ленина особняк стоит. Знаешь?
— Ага.
— Ну вот там. Туда истощенных отвезли. Чем они дышали — уму не постижимо. Ну, значит, привезли мы их и на службу…
— Петр Трофимыч, а про сахар!
— Не перебивай. Про сахар… Не помог им этот лазарет. Мрут и все тут. Ну понятно, блокадники же. То одного увезут хоронить, то другого. А им усиленное питание, лекарства. Дети! Ан нет, все равно мрут. Что такое? А кормился этот детский дом от "Кулинарии". Ну вот комиссия партийного контроля и пошла проверять — почему высокая смертность. Хотели уже врачей под суд отдавать. И проверили нормы выдачи продуктов. Вроде все нормально. Привезли из "Кулинарии" ужин — двести порций. Взвесили. Все нормально, все по норме. Но врачи образцы продуктов и к себе в лабораторию. Наутро — ахнули. Вместо мяса — хлеб, сахара в каше, чае, раза в три ниже нормы. Ну это я потом узнал. А тогда срочно в машину и поехали брать с поличным. Я с начальником сразу на квартиру к директрисе. На чердаке дома — пять мешков сахара, консервы, сухари. Много там чего было. Кстати, я в том доме и живу сейчас. Только тогда он был новенький, барак тот. А жили они аккурат в другом конце коридора. Ну, ко мне, как заходишь, направо, а к им надо было налево. В квартире, конечно, барахла всякого было… Шелка, меха, статуэтки, золото, камушки… Меняли на рынке.
— А вот Александр Иванович говорит, что там было только стаканчик сахара…
— Ну, он может только стакан и видел с мамкиных щедрот. А поди и врет. Ты запрос сделай в архив, в деле должна сохраниться опись продуктов.
— И что с ними?
— А что с ними? Всю банду из "Кулинарии" тут же под суд и кому десятку, кому пять. Они ж там все замазаны были. Одной заведующей такого не сварганить. Да сразу все и во всем признались. Ну и у каждой бабы дома тоже самое. Консервы, сахар, крупы… Пятьдесят восемь, семь. В условиях военного времени это…
Петр Трофимович чиркнул себя по горлу.
— …но малолетние дети у них. Смягчающее обстоятельство. Пожалели. Сейчас бы вообще отпустили. Мелочь.
— И правда, Петр Трофимович, ну пять мешков сахара это же пустяки. Ну, вернула бы. Зачем же в тюрьму?
— Милый, ты дурак, что ли? — поморщился старик. — Сахар весной сорок второго… Это же… Это же дороже золота. Украина под немцем. В деревнях мужиков нет. Будет урожай или нет — неизвестно. Немцев надо как-то гнать. А вот сахар детишкам-дистрофикам где взять? За золото покупать только. Да черт с ним, с золотом. Сколько моряков погибло, этот сахар защищая? И не только наших моряков-то. Кровью этот сахар оплачен, понимаешь. Смертью для жизни. А тут какая-то крыса тыловая у детей ворует, заставляя их дохнуть от голода. Чем она лучше немца, что блокаду им устроил, детям-то? Так что, все по-честному.
— Она умерла в лагере.
— Да? И хорошо.
— А мужа ее куда?
— Если не ошибаюсь, муж у нее работал в этом… Запамятовал. Ордера на квартиры выдавал. Типа ЖЭКа.
— Паспортный стол?
— Точно. Начальник паспортного стола.
— А что, тогда дома строили?
— А как? Сам посуди, до войны в городе жило тысяч сто. А как эвакуация началась — тут тебе и ярославцы, и эстонцы, и латыши, и ленинградцы. Город сразу в три раза увеличился. Жить-то где им? Ну вот, бараки и строили. А местных уплотняли.
— Это как?
— У тебя квартира сколько комнат?
— Одна. Она не моя. Я снимаю.
Петр Трофимович пожевал губами, глядя в потолок:
— Семью из трех-четырех человек, по ордеру. Подвинешься, ничего.
— А не пущу?
— А под суд?
— Мда… И что муж этой заведующей?
— Тоже махинировал. На лапу ему совали — он подписывал фиктивные отказы, мол, жилплощадь не позволяет подселять. На это уже махнули рукой, бронь сняли и на фронт. А на его место посадили фронтовика безногого.
— Петр Трофимович, а вы-то воевали?
— На фронте? Нет, не довелось. Я тут воевал. Теперь вот палач сталинский…
— И последний вопрос, Петр Трофимович, а сына этой пары куда?
— Как куда? В спецприемник.
— Его-то за что? Он же совсем еще ребенком был!
— А куда его? На улицу? В беспризорники?
— А родственникам?
— Да не было там родственников. В спецприемник, там карантин прошел и отвезли в какой-то детский дом. Я уж не следил. Таких много было.
— Вот он вернулся, ненавидит вас.
— Да кто ж меня любит… Мент же, — вздохнул Петр Трофимович. — Соседка и та волком смотрит. Еще чаю?
— А она-то за что?
Старик пожал плечами:
— Комната больше. Пенсия хорошая.
— А зачем тогда работаете?
— Скучно. Да и деньги нужны.
— Зачем?
— А вот это не твое дело.
По пути в редакцию Олег пытался уложить собранную информацию в одну картину. Не получалось. Вернее, получалось, но…
— …вот такая вот история, — закончил рассказ Олег.
— Да уж, — мрачно ответил шеф. — Блокадников сразу убрать. Не надо. Не трогай. Количество мешков. Ну, полмешка пусть будет. Ну, один. Не больше. Нам тут не надо… Гонорары возвращать. Или ты вернешь?
— А я и не потратил почти. Только этого художника сахарного кофеем напоил. За свой счет!
— Олежа, ты не понял. Это все только начало. Вот там, — главред ткнул тощим пальцем в потолок. — Вот там решили, что на грядущих выборах губернатора мы будем поддерживать кандидата от некоей объединенной оппозиции. Так вот, этой оппозиции жуть как не нравятся рассказы про честных чекистов и вороватых чиновников. Это понимаешь? И тогда и ты, и я не то что перестанем зарплату и левые гонорары получать, а вообще в этом городе работу не найдем. Это понимаешь?
— Понимаю, но… Как же честная журналистика, свобода слова, все такое? Вы же сами меня этому учили.
— Учил. Только я забыл сказать, что свобода слова зависит от толщины кошелька ее владельца. В обратной пропорции. Чем толще кошель, тем меньше свободы. Так понятно? А про честную журналистику забудь.
— А как же… А если это правда?
— Что? Вся эта история? Закажи дело в архиве, разберись. Напиши себе в стол рассказ. Художественный. Назови его… "Стаканчик сахара". Дарю название. Можешь издать под своим настоящим именем.
— Понял?
— Понял…
P.S.
Спустя год, совершенно в другом городе Олег рассказал мне эту историю. Нет, он не уволился. Очень ему хотелось расплатиться за кредитную путевку на Гоа. Статья вышла, потом другая, потом третья. Выборы уже скоро, вовсю идет подготовка. Штабы там, все дела.
— А Петр Трофимович? — остальные меня не интересовали.
Петр Трофимович же умер вскоре после первой статьи. Сердце. Комната, кстати, соседке и досталась. На похоронах было много народа, нет, Олег не ходил. Некогда было. Рассказывали, что много было из милиции: провожали подполковника с почетом. Приехала и делегация из детского дома, что в одном из районов области. Он туда переводил свою пенсию, жил же на копеечную зарплату охранника.
— Гоа-то как? — спросил я Олега.
— Нормально. Гоа как Гоа.
Помолчали. Налили по-шустовскому. Чокнулись, выпили.
— Не стыдно было?
Олег хмыкнул и отвел глаза:
— Нет.
источник: http://samlib.ru/i/iwakin_a_g/st.shtml
