Финский нож.
Вагон конки, постукивая по стыкам рельс, пересек Яузу, проехал мимо проходной поляковского богатыря и вскоре остановился на конечной, среди деревенских срубов рабочего поселка.
Яков Михайлович Бондарев вышел из вагона, поднял капюшон, плотнее запахнул прорезиненный дождевик. Проклятый мокрый снег, внезапно начавший сыпать пару часов назад, полностью выморозил город, оставив, как воспоминание о весне, жалкие лохмотья цветочных бутонов на потяжелевших ветвях деревьев.
Мужчина быстрым шагом пробивался сквозь снежную мокрень, пробираясь по грязным темным улицам. В ночной тьме он пытался разглядеть редкие таблички на стенах. Наконец, Бондарев нашел какой-то ориентир и уверено зашагал в нужном направлении.
Первое, что увидел Яков Михайлович, была карета Филиппа Филипповича. На козлах, сложившись плотницким аршином, мерз Пахом.
Возле калитки пропитывался ледяной влагой городовой. Его фигура в промокшей насквозь шинели делала четыре шага влево, потом четыре шага обратно. Чувствовалось, ему сильно хочется помахать руками, похлопать себя, согреться.
Яков Михайлович направился вдоль забора. Он оказался возле калитки в тот момент, когда городовой был дальше всего от вверенного ему поста. Городовой повернулся, разглядел какую-то фигуру, рванулся обратно, оскальзываясь на грязи, нелепо размахивая руками.
— Не положено, куда тебя несет, ирод! – его простуженный, осипший голос оказался на удивление молодым. Когда он приблизился-таки к Якову Михайловичу, Бондарев увидел, что городовой молод, почти что мальчишка.
— Вы кто?! Сюда не положено, здесь, эта,.. места приступления, вот!
— Спокойно, спокойно. Я от Евгения Константиновича, — Бондарев распахнул полу дождевика, пытаясь достать из кармана форменного сюртука бумаги. В неверном отсвете серебром блеснуло шитье на воротнике.
Городовой, заметивший сложный узор, попытался встать смирно, одновременно поднимая к околышу закоченевшую руку.
— Так, это, Ваше вскоблагродие, прошу прощения, не разглядел.
— Бывает. Замерз?
— Аж, костей не чувствую, Ваше высокоблагородие.
— На, вот, выпей за здоровье, — Бондарев протянул монету городовому. – Доктор давно приехал?
— Так, почитай, больше четверти часа уже прошло. Премного благодарен.
Старый городовой, стороживший крыльцо, и верхним чутьем прозревший приближение высокого чина, встретил Якова Михайловича здравжелающим рыком, и открытием двери на веранду.
Бондарев повесил громыхающий жестью дождевик, потопал, стряхивая грязь с сапог, повертел головой, определяясь. Замок на двери кладовой был покрыт недельным слоем пыли.
Зайдя в комнату, Яков Михайлович принюхался. В гостиной душисто пахло дорогим табаком.
— Здравствуйте, Филипп Филиппович.
— Здравствуйте, Яков Михайлович.
— Вы тут не курили?
— Нет, я помню о вашей просьбе, да и как-то перетерпел. Я и этим остолопам не позволял курить в комнате, выгонял на улицу.
Два городовых, переминавшихся в углу комнаты, скорбно вздохнули.
Бондарев обратил на них внимание.
— Так, господа хорошие, смените тех, кто там караулит сейчас, а они пусть на веранде отдыхают. Вы нам с доктором мешаете, — Городовые уныло поплелись из теплой комнаты. – Живее, господа, живее!
Чиновник обходил комнату, оглядывая разгром, переступил перевернутый мягкий стул со сломанной ножкой, остановился перед зеркальным шкафом, посмотрел на разбитые осколки недорогого фарфора. Поднял с пола кусок какого-то темного прокопченного дерева, понюхал.
Обходя комнату, Яков Михайлович вспоминал странички документов, читанных им по прибытии из Петербурга в Москву:
«…В мае тысяча девятисотого года, во время родов первенца умерла жена отца Владимира. Ребенок не смог пережить ночь своего рождения, их так и похоронили в один день, на Богородском кладбище. Окружающие думали, что у отца Владимира помутился разум, следующие три месяца при нем постоянно находился кто-нибудь, дабы не допустить греха. Но батюшка немного оправился, подумывал принять постриг. Потом стал посещать сиротский приют Бахрушиных, обучал детей грамоте, арифметике и Закону Божьему…
…В июне девятьсот первого были замечены первые беседы между отцом Владимиром и рабочими поляковского завода…»
Яков Михайлович, закончивший осмотр комнаты, приступил к осмотру трупа. Если бы человек был жив, то можно было сказать, что он сидел в кресле, привалившись к спинке. В потолок смотрела негустая борода, керосиновая лампа бликовала на по-сократовски крупном лбе, плавно переходящем в большой череп мозгляка.
Ряса была разорвана, подрясник густо окрасился кровью, из груди торчала рукоятка ножа. Левый глаз заплыл, нос сломан.
Яков Михайлович обратил внимание на свисавшую правую руку. Поднял ее. Пальцы скрючены, в сжатой руке что-то было. Бондарев, напрягаясь, по одному распрямил пальцы. На ладони покойного осталось несколько темных коротких волосков.
— Что скажете, Филипп Филиппович?
— Это не волосы покойного.
Доктор попытался вытащить нож из раны. Ничего не получилось. Бондарев, не снимая перчаток, чтобы не повредить отпечатков, уперся одной рукой в грудь покойнику, с трудом смог вытащить нож из тела. Доктор сразу же подставил фарфоровую супницу, принять орудие убийства.
— Убийца отличался крепким телосложением. Яков Михайлович, что скажете об этом инструменте?
— Хм, охотничий финский нож?
— Да, эрапуукко. Странно, далековато мы от великого княжества, чухонцы к нам редко заглядывают.
В дверь постучали, в приоткрывшуюся щель заглянул старый городовой.
— Ваше… — разглядев шитье на мундире Бондарева, — высокородие, там отец Александр, настоятель Спасо-преображенской церкви пришел. За ним господин околоточный посылал.
Бондарев кивнул, разрешая впустить батюшку.
В комнату зашел седовласый мужчина. Заметив труп, он как-то охнул, сразу же сник, потерял значительную часть своего достоинства, стал обыкновенным старичком в рясе, мелко и часто крестящимся дрожащей рукой.
«Вот странно, священник, небось, тысячи человек отпел, а труп увидел – занервничал», — про себя подивился Яков Михайлович.
— Здравствуйте, отец Александр. Проходите, присаживайтесь.
По знаку Бондарева, городовой подскочил, поднял второй перевернутый стул, с целыми ножками, и подставил его под проседающего священника. Яков Михайлович взглянул на наблюдавшего за этой сценой Филиппа Филипповича, тот махнул рукой, повернулся и склонился над своим саквояжем.
— Александр Тихонович, вы узнаете убитого?
— Д-д-да, это и-и-иерей наш церкви, отец В-владимир, — быстро заикал Колычев.
Яков Михайлович про себя улыбнулся, он узнал запах табака, который ощущался в комнате. Пахло папиросами габаемовской фабрики.
Преображенский протянул священнику серебряный стаканчик. Александр Тихонович дрожащей рукой взял чашечку, не задумываясь, плеснул жидкость в рот, закашлялся.
Протоирей Колычев посидел несколько секунд, переводя дыхание. Отдышавшись, Александр Тихонович очень быстро затараторил, в голосе слышалась какая-то обида и огорчение, его словно прорвало:
— А-а-а я прочил его в настоятели. Думал, уйду на покой, оставлю храм в надежных руках. Он весь прошлый год с какими-то бумажками бегал, этими, пе-петициями, когда этих нехристей казаки гоняли. Я ему говорил: «Сын мой, не доведут тебя до добра эти социалисты-атеисты!» Он же отвечал, что слово Божье найдет свой уголок в самом зачерствевшем сердце. Потом пропал на пару месяцев…
Вагон первого класса мерно постукивал по рельсам, увозя своих пассажиров из старой столицы в новую.
Молодой грузинский франт, задумчиво облокотился на подушки, в очередной раз взглянул на свои руки. С чего бы ему нервничать? План побега был разработан заранее до мелочей. Сначала Санкт-Петербург, оттуда Варшава, потом Яцек свяжется со своими старыми друзьями, и они помогут им перейти через границу, Берлин, оттуда в Базель.
Документы у них подлинные, об этом ЦК позаботилось заранее. Денег хватит с избытком. Чемоданы роскошной кожи забиты костюмами, сшитыми хорошим московским портным, мда, обошлись в целое состояние. Какой жандарм сможет заподозрить в двух хлыщах, намеревающихся прокатиться в Европы, беглых преступников, только что убивших человека?
Грузин взглянул на своего попутчика. Яцек спал беспокойно, пудра на лице местами осыпалась, стали заметны царапины, ярко алела кожа на подбородке, из которого поп вырвал у Яцека волосы из бородки.
Молодой человек вспомнил, как на прошлом заседании, проходившем в нумере дешевой гостиницы, центральный комитет осудил деятельность иерея Богородской церкви Владимира Ульянова.
После заседания Коба остался в гостиничной комнате, чистить револьвер. Дверь открылась, в комнату зашел Яцек. Пройдя к столу, он достал из-под пиджака и положил на аляпистую скатерть нож с ухватистой костяной рукояткой.
— Так будет лучше. Это не револьвер. Услышат шума, подумают – драка.
Коба с удивлением воззрился на своего друга, акцент стал еще сильнее:
— Яцек, откуда это у тебя?
— Подарили финские товарищи.
Сидя на кожаных железнодорожных диванах, грузин, в который раз перемалывал в голове произошедшее потом убийство. Руки сами собой пошарили, разыскивая по карманам трубку, не нашли. Нахмурившись, пассажир достал из кармана коробку папирос, прикурил, затянулся, осыпая пеплом диван. Где же он потерял свою трубку?
Зажав папиросу между зубами, молодой человек невольно опустил глаза и снова посмотрел на свои руки. Он понял, что же его так мучило.
Пока Яцек хватал батюшку за руки, пытаясь удержать. Он сам подскочил к попу, нанес первый удар в спину. В этот момент Коба почувствовал, что они, все трое, делали и делают что-то неправильно, так, как не должно было быть…
http://fai.org.ru/forum/index.php/topic/34930-произведения-майского-литературного-конкурса/
