Будни сапера-политрука (из романа «Навеки твой»)
Уважаемые коллеги, я наткнулся на небезынтересные, на мой взгляд мемуары, которые хотел выставить 23 февраля, но по техническим причинам не смог.
ВИНОГРАДОВ Иван Иванович (1920-1999), участник Великой Отечественной войны, известный ленинградский-петербургский прозаик, автор книг «Шагай капитан», «Немая атака», «Потери – один человек» и др.
БУДНИ САПЕРА-ПОЛИТРУКА (ИЗ РОМАНА «НАВЕКИ ТВОЙ»)
– Так, Виноградыч, – начал комиссар, – ты догадываешься, зачем я тебя вызвал?
– Немного – да, – ответил я осторожно.
– В общем, пора тебе браться за настоящее дело. Одним словом, присматривайся к третьей роте… Рота – твоя. Ясно?
– Ясно, товарищ комиссар.
«Моя» третья рота ставила на новом рубеже, за деревней Путролово, броневые огневые точки (БОТ), пулеметные и артиллерийские. Плиты для них отливали в Колпине, на знаменитом Ижорском заводе, откуда саперы перевозили их на трехтонке к перекрестку дорог, в бывшую деревню, а дальше перетаскивали по земле танком-тягачом. Плиты артиллерийских БОТ весили до трех тонн, и сегодняшним умом я просто не могу постичь, как это мы ухитрялись устанавливать их. Сегодня и стокилограммовую балку грузят и снимают с машины погрузочным краном, а там – три тонны. Может, я забыл настоящий вес их, но все равно дело шло не на килограммы, а именно на тонны. Ну, поставить на попа боковые, замкнуть их лобовой плитой с амбразурой все-таки возможно, однако требовалось еще и «крышу» натянуть. И все – под пулеметным огнем довольно близкого противника. Фантастика да и только.
Каждую ночь были потери. В конце концов, пришлось вводить в дело остававшихся в Усть-Славянке необстрелянных и необученных узбеков, которые плохо понимали по-русски. Годилась любая рабочая сила для нашей лошадиной работы.
И вот их первый выход на задание. В противотанковом рву, сравнительно безопасном для передвижения, меня встретил сержант, татарин Гатаулин, которого мы поставили командовать новичками, поскольку он понимал узбеков, а они – его. Он запыхался и был сильно расстроен.
– Все лежат, товарищ политрук! – доложил он о своих подопечных.
– Как лежат? – испугался я.
– Все, как один, лежат. Плотно лежат.
Мы побежали вперед. И верно: на склоне рва, там, где надо было выходить на открытое поле, все бойцы Гатаулина плотно лежали на земле, тесно прижавшись друг к другу.
Когда над ними пролетали, расчерчивая темноту, трассирующие очереди, ноги у бойцов поджимались. «Значит – живые!» – обрадовался я, вначале подумав, что они «лежат» убитые.
Я наклонился к крайнему и начал трясти его за плечо.
– Вставай, брат, надо идти!
Он только сильнее сжался. Правда, удостоил меня взглядом испуганного, блестевшего при свете немецкой ракеты, глаза.
– Встать! Вперед! – возвысил я голос до командирских нот, пока что плоховато освоенных.
Брат-узбек и весь этот человеческий рядок никак на мою команду не реагировали.
Я достал наган и поднес его к лицу крайнего солдата. Тот глянул – и снова голову в обхват, лицо – в землю. И тут мне стало по-настоящему страшно. Не столько трассирующих очередей, вызванных, может быть, и моим криком, сколько стало страшно за срыв задания. Мне уже как бы слышалось:
«Политрук третьей роты не смог поднять людей. Не Гаврилов, конечно, – тот поднял бы! – а новенький, Виноградов…»
– Слушай, – вновь наклонился я к ближнему солдату, – ты посмотри: я ведь стою – и ничего. Видишь? И с тобой ничего не будет.
Голова солдата приподнялась повыше, чем в первый раз, и в глазах этих, темных и блестящих, мелькнуло вроде бы любопытство. Вроде бы он понял меня!
– Гатаулин! – крикнул я сержанту, маячившему на другом фланге лежащей цепочки. – Стань в полный рост и говори им: пускай смотрят на нас. Скажи, что тут можно стоять сколько хочешь… И пусть поднимаются тоже, черт возьми, – не лежать же они сюда приехали!
Гатаулин начал свою речь на непонятном мне языке, и головы на скате рва зашевелились, стали поворачиваться то в одну, то в другую сторону. Мне же оставалось теперь только стоять и бояться, как бы не подшибло меня или Гатаулина. Тогда-то уж точно настанет конец всей нашей агитации.
Мой сосед стоял уже на четвереньках и озирался по сторонам. Начали приподниматься и другие. И, в конце концов, мы с сержантом привели их к месту установки БОТ. Там приехавшие с машиной саперы уже отцепили плиту от танка-тягача, и тот ушел…
Немцы провожали его, на время оставив нас в относительном покое. Вначале новички от каждой пулеметной очереди бухались на землю, и тут приходилось гадать – живы ли? – но к концу ночи слегка пообвыклись. Прошел свое первое испытание и новый политрук.
Первое, но далеко не последнее.
Утром мы вернулись в Колпино, чтобы днем отоспаться, а вечером снова погрузить бронеплиты на заводе и везти их на передовую. Квартировала наша рота в старом кирпичном здании на берегу пруда, а кухня стояла возле небольшого деревянного домика по соседству. Там жила одинокая немолодая женщина-солдатка. Или мать солдата. Скорей всего – мать. И как раз в это утро она подобрала брошенную кем-то газету с портретом Сталина. Увидев меня, стала сокрушаться:
– Как же это он позволяет печатать себя в газетах? Газету могут вот так и на землю бросить и затоптать его дорогое лицо.
Я не нашел, что ответить, и только пожал плечами.
– Раньше цари не позволяли такого, – продолжала женщина.
Я опять ничего не мог ответить, потому что “царских” газет и в глаза не видел, а приравнивание Сталина к царям лучше было не заметить, не услышать, не воспринять. Что я и сделал. Но солдатская матерь продолжала свои неожиданные откровения и вдруг высказала совсем уже неуместное, несусветное и «крамольное»:
– Правда, раньше-то у нас цари все русские были…
Тут мне, честно скажу, захотелось оглянуться: не слышит ли нас кто-нибудь еще? Полагалось бы и одернуть непонятливую болтливую женщину, популярно разъяснив ей, что грузин товарищ Сталин – выше всех прежних царей-притеснителей, что его, кроме как с Владимиром Ильичом Лениным, сравнивать не с кем. То есть я знал, что должен был сказать и что подобру посоветовать неразумной тетке.
И все же чего-то мне не хватило, чтобы продолжить этот непростой разговор, и я, как политический деятель, можно сказать, проявил полную несостоятельность. Притворно зевнув, пожаловался на усталость и сказал, что сильно хочется спать.
– Да-да, сынок, вижу! – сочувственно покивала головой сообразительная все-таки женщина. – Намаялись вы за ночь-то. Все у вас не как у людей: по ночам воюете, утром спать ложитесь, и каждый раз кто-нибудь да не возвращается. Вот и Константина Иваныча не стало…
Мне подумалось, что и Константин Иваныч не случайно был здесь упомянут: уж он-то не ушел бы от щекотливого разговора!
Заснул я, несмотря на усталость, не сразу. В голове раскопошились и не унимались самые разные мысли, а свелись они, в конце концов, к одному: на свою ли службу, на свою ли должность я угодил?
Ни происхождением, ни средним своим образованием (строительный техникум), ни тайными увлечениями тогдашними я не был «нацелен» на политическую, комиссарскую работу. Да, мог восхищаться Павкой Корчагиным или комиссаром из романа «Чапаев», но никогда не примерялся всерьез к их судьбе, не помышлял о такой героической жизни, не считал себя способным. Если и поднимался в мечтаниях до каких-то высот человеческих, то никак не в этой сфере деятельности. Стать бы, скажем, когда-нибудь более-менее известным или хотя бы просто самым рядовым писателем – это другое дело, да и то не сегодняшнее, а разве что когдатошнее. Надо еще дожить и чуть-чуть определиться.
Но вот все же случилось. Сказали, что пора заняться настоящим делом, то есть идти в роту, – и я пошел даже без малейшего внутреннего сопротивления. Больше того, пережил краткий миг этакого лихого молодечества: иду ведь и впрямь на серьезное, на стоящее дело. На фронте нет другого, более серьезного – и более опасного! – места, как рота. И в пехоте, и у саперов это главное боевое подразделение, на которое работают все батальонные (и полковые) службы, начиная с командования и штаба и кончая последним замухрышкой повозочным из хозяйственного взвода. Именно рота соприкасается с противником непосредственно и вплотную как в обороне, так и в наступлении, и никто иной, как роты, решают успех всей и всякой боевой операции: продвинутся – есть победа! А залягут под непроходимым огнем – и никакому генералу не передвинуть на своей карте линию соприкосновения. Разве что рассвирепевший ванька-взводный или ротный, или еще, как положено по статуту, политрук роты, поднявшись первыми, то ли с призывом патриотическим, то ли с матюгами, побудят залегших пробежать еще сколько-то метров до местного успеха или до большой победы. Командиры и политработники ротного, а в пехоте и батальонного, звена – главная, постоянно действующая пружина войны.
Саперам обычно не приходится ходить в атаки – они только заблаговременно расчищают полосу наступления, затем сопровождают пехоту и танки, а впоследствии помогают пехоте закрепиться на отвоеванном рубеже. Правда, я уже успел убедиться на бровке противотанкового рва, что саперов тоже требуется когда-то поднимать и вести. Но главное – в любой обстановке обеспечить выполнение боевой задачи, всегда нелегкой.
Тут уж хоть умри. То есть, и умирая – обеспечь!
…Мины у нас были тогда только деревянные – и противотанковые, и противопехотные – с довольно примитивным принципом, или механизмом, срабатывания. Приподнятая с одного торца крышка «гробика» опиралась на выдвинутый из нутра мины деревянный стерженек, до половины подпиленный. При нажатии на крышку стерженек в месте подпила обламывался – и срабатывал взрыватель. Коварство этих мин состояло в том, что в месте надпила мог оказаться сучок или, скажем, попадалось слишком мягкое (подгнившее) дерево, – и мина могла сработать даже от слабого нажатия. Но не сразу мы поняли это. И первое время я, например, свободно, без особой опаски ходил по противотанковым минным полям, составляя схемы этих заграждений. Знал, что мина может взорваться только от танка – и не боялся. А на войне опасливость – не позор. Она нередко спасает. При работе с миной осторожность и опасливость просто необходимы.
Помню противотанковое минное поле, которое ставили наши саперы у какой-то небольшой деревеньки вблизи Гатчины. Я шел следом, чертил кроки.
Остановил меня бывший рабочий моей Октябрьской ремстройконторы. Я оставался для него, так сказать, гражданским начальником, и он пожаловался, что стройконтора почему-то не выплатила его жене положенный его средний заработок (в первые месяцы войны семья добровольца получала по его прежнему месту работы месячный оклад). Я пообещал написать в контору письмо, мы перемолвились еще какими-то словами, уже не помню о чем, и я пошел себе дальше, со своим планшетиком, боец взялся за мину, чтобы установить ее в откопанной по ее размеру ямке и затем накрыть вырезанным из этой же ямки прямоугольником дерна.
Я отошел совсем недалеко, когда услышал за собой глухой взрыв и почувствовал толчок в спину. Оглянулся. Над тем местом, где работал мой сослуживец, словно бы повис в воздухе скрюченный человек. Именно висящим в воздухе увидел я его и запомнил. Стерженек обломился, и взрыватель сработал, видимо, тогда, когда сапер укладывал на мину шматок дерна и, может быть, слегка «притоптал» его руками, чтобы не выступал над пожней.
Я не знаю тех слов, которые были бы здесь уместны…
…Ранним утром, еще до завтрака, мы вышли доделывать блиндаж, но тут же были обстреляны из пулемета, неведомо когда и как появившегося за деревней. Двоих ранило в ноги, мелочью от разрывной пули, ударившей рядом, мне поцарапало руку и нашпиговало щеку песчинками, которые я выбривал еще долго.
Едва успели раненые перевязаться, как прибежал начальник штаба:
– Саперы – за мной!
Выбежали за деревню и под тем же пулеметом пересекли ячменное поле, залегли по его краю, вдоль канавки, в цепь. В деревне вовсю рвались снаряды и мины, загорелись крайние дома. А на дороге за нашей спиной появились пять тяжелых танков КВ. Немцы перенесли огонь на них. Все они как-то ухитрялись видеть, эти методичные немцы, на все реагировать. На все – и вовремя.
Танки KB продвигались по дороге на своей солидной неторопливой скорости – и от них, даже на расстоянии, исходила, передавалась уверенность. Перед ними, сзади и по бокам, один за другим, а то сразу сериями, залпами, рвались снаряды, вздымая высокие земляные кусты с красными сердечниками внутри, а танкам хоть бы что! Они шли, как заговоренные, и выходили из этого леса-кустарника неповрежденными. Сила и красота! Как тут не порадоваться, не понадеяться! В какой-то момент они почти одновременно свернули с дороги на ячменное наше поле и направились к нам. За ними неотступно катилась на нас и волна разрывов.
Для танков они были не опасны, а для нас – страшны. Тут уже радость подавлялась страхом. Да еще по цепи стали старательно передавать команду:
– Примкнуть штыки! Приготовиться к атаке!
Пока мои, не слишком расторопные здесь, руки возились со штыком и хомутиком, пугливое воображение начало рисовать свои картинки.
Померещилось какое-то смутное движение серо-зеленых теней на опушке леса, что виднелся перед нами, за неширокой лощинкой, – там предполагались немцы. Потом вдруг возник на мгновение перед глазами и “мой” конкретный немец, с которым придется сразиться в случае атаки. Он нес далеко перед собой широкий ножевой штык, он был злобен и упрям, и, вероятно, ловок – не первый день воюет! – а перед ним я, со своей длинной четырехгранной иглой…
Всего лишь мгновение, всего лишь неуловимо краткое видение-вспышка, но до чего же все грозно и страшно!
Но со спины подобрались уже наши танки, они уже глушат нас своими близкими, прямо над головой, выстрелами… и подбадривают. С ними-то смелее, надежнее.
Бьют танки, бьют немцы по неуязвимым танкам и по ничем не защищенным людям. Кто-то уже просит о помощи. Другие прилипают к земле, ежась в канавке. По цепи справа передавали: «Комиссар приказал…» До нас, крайних, содержание приказания уже не дошло. Только стало со временем известно, что атаку будет возглавлять комиссар дивизии.
Но еще до того начали отползать обратно к дороге танки. Бойцы стали кричать: «Трусы!» Махали кулаками осуждающе и гневно.
– Боезапас кончился! – высунулся из люка танкист в шлеме.
– Порох у тебя кончился! – крикнули в ответ.
Немцы сопровождали отходящие танки уже без прежней остервенелости, как-то даже лениво. А в нашей цепи установилось недоуменное затишье. Мы вертели головами, надеясь хоть что-то узнать, что-то услышать друг от друга. Кто-то начал возбужденно говорить, что видел знакомого связного из штаба дивизии: он, дескать, бежал по ячменному полю с каким-то приказом – и не добежал. Перед тем же, как упасть, он будто бы показывал рукой на север. Дальше уже все становилось ясно: он бежал с приказом об отходе. Справа передали, что тяжело ранен комиссар дивизии. В цепи началось шевеление, пока что оглядчивое, как бы с проверкой друг друга. Потом за нашим левым плечом, или флангом, на окраину деревни выползли два немецких танка и стали стрелять из пулеметов вдоль дороги, по которой ушли наши КВ. В цепи началось движение в том же направлении – к Ленинграду, а пока что – на соседнюю деревню, по краю поля, за кустиками. Оно все убыстрялось, и вскоре мы, предпоследние в цепочке, нагнали штабных, которые несли на плащ-палатке раненого комиссара. У него было разбито лицо. За нами жарко горела деревня Онтолово.
…Об этом десанте, довольно бестолковом и малополезном, я все собирался написать маленькую (а, может, и нормальную) повесть. Для этого ничего не пришлось бы выдумывать, изобретать, даже сюжет выстраивался по всем правилам драматургии. А уж подробностей наверняка хватило бы. Продвигаясь затем к переправе через Тосну, чтобы все же пройти на плацдармик, мы заползли к немцам. Пробираемся по дорожной канаве, и вдруг через дорогу летит к нам немецкая граната на деревянной ручке, так называемая «толкушка». Залегли – и не дышим.
Почему-то не взорвалась. Командир взвода со своим связным нашел траншею, ведущую от нашей канавы влево, в сторону. Пошли разведать. Отошли совсем недалеко. Тут на взводного прыгнул сверху немец – видимо, решил захватить «языка». Началась борьба. Связной подбежал и не может в темноте разобрать, где немец, а где его командир – головные уборы у обоих слетели с головы. Связной ввязался третьим, нащупал голову взводного, спрашивает: «Это ваша голова, товарищ лейтенант?»
Вдвоем-то с этим немцем справились, но дальше уходить от взвода не решились. Вернувшись, рассказали. Проползшие вперед по канаве тоже вернулись и тоже с сообщением: впереди – немцы…
Вот так мы и тыркались до рассвета.
Сейчас у меня кое-что в воспоминаниях перемешалось, но, кажется, именно в конце той сумбурной ночи, когда двигаться стало уже невозможно, мы остановились в удобной немецкой траншее на вынужденный и желанный отдых. Я забрался в небольшой дзотик, в который можно было только вползти. Заснул мгновенно. И так же быстро с восходом солнца, заглянувшего ко мне через амбразуру, проснулся. Только теперь ощутил неудобство моего ложа, уж очень бугристого и жесткого. Пригляделся. И увидел, что спал на застывших немецких покойниках, неизвестно как и для чего здесь собравшихся… Когда у меня теперь разболится на непогоду мой старый костяк, я вспоминаю тот отдых на мертвецах и порою думаю: не от них ли перешла тогда и засела во мне эта боль?
Любопытно, что тогда и командир взвода о свалке в траншее, и я о своей ночевке «в обнимку с немцами» рассказывали посмеиваясь. И ведь нам тогда в самом деле было весело.
…Случилось это в те дни, когда рота ставила артиллерийские бронеточки под только что отвоеванными Ям-Ижорой и Путроловом. Трехтонные бронеплиты мы подтаскивали с перекрестка дорог к переднему краю танком-тягачом. А в ту злополучную ночь танкисты не дали нам тягача: они вытаскивали из нейтральной зоны свои танки, подбитые немцами во время атаки, не принесшей успеха. Сколько мы ни ругались с начальником штаба танкистов, как ни матерились, добиться ничего не могли. Не действовали никакие ссылки на высокое начальство, на прямой приказ генерала, командира дивизии. У танкистов просто не было второго тягача. Между тем по-летнему быстро приближался рассвет, когда все здесь должно замереть.
Так и не закончив дела, неся на плащ-палатке тяжелораненого, уходили мы с переднего края. Едва вернулись в свое расположение, на южную окраину Колпина, как прибежал связной и передал, что командира и политрука роты вызывает командир дивизии. Мы с Титовым переглянулись и пошли себе к начальству, заранее не ожидая ничего хорошего.
Был ранний рассвет или подзатянувшееся утро, но помню, что когда мы вошли в просторную комнату, занимаемую генералом, в ней было сумрачно. Напротив окна стоял стол с телефонами, генерал сидел за столом, его убедительный силуэт отчетливо рисовался на фоне окна. Пожалуй, солнце уже взошло, потому что я хорошо запомнил сирень за окном.
Мы доложили о прибытии. Генерал поднялся, заслонив собою почти все неширокое окно. Лица его не видно было.
– Становитесь к стенке, – хрипловато и повелительно распорядился комдив.
Мы послушно передвинулись от дверного проема в сторону; я еще проверил, помнится, хватит ли места у стенки моему командиру.
Генерал приближался к нам, вынимая на ходу из кобуры пистолет «ТТ».
– За невыполнение боевой задачи… – начал он почти как приговор, – и дальше было уже ясно, что за это причитается. Тем более что именно в том месяце был получен жесткий приказ Сталина (№ 227), известный под девизом «Ни шагу назад!». В нем командирам разрешалось в боевой обстановке расстреливать виновных на месте. Как раз за невыполнение боевой задачи, за оставление позиции без приказа. Когда генерал остановился перед нами, я почувствовал, что от него пахнет водкой. И понял: «Он может!»
Не сводя глаз с генерала, я мимолетно глянул на Титова, надеясь, что он как командир объяснит, почему мы не смогли довести дело до конца. Но Титов мог все, только не объясняться и не оправдываться. Он был надежным работником, но не говоруном. Оставалась надежда только на себя. На свою находчивость… если ее хватит.
– Товарищ генерал, разрешите доложить… – начал я торопливо и, пожалуй, заплетающимся языком.
– Что ты мне можешь доложить, сопляк? – повернулся генерал ко мне. Взгляд его задержался на моей «комиссарской» нарукавной звездочке. – Что ты собираешься мне лепетать, политрук недоделанный?
– Нам не дали тягачей! – продолжал я торопливо.
– Как это не дали, если я лично приказывал!
– Танкисты вытаскивали из нейтралки свои подбитые танки.
– Смотри ты, как он информирован! Он знает даже то, что неизвестно мне самому!
Генерал продолжал кипеть. И все-таки что-то его зацепило и как бы притормозило во взятом разгоне. Он секундудругую помолчал, потом спросил:
– А ты не подумал, что я могу проверить? И быстро вернулся к столу, схватил телефонную трубку. Назвал фамилию начальника штаба танкистов, с которым мы лаялись минувшей ночью.
Все зависело теперь от того капитана-танкиста: подтвердит он мои слова или откажется? Мы ведь не щадили друг друга ночью, и приятных воспоминаний от гостей-саперов у него остаться не могло.
Генерал то слушал, то бросал злые реплики. Теперь он был зол и за то, что ему не доложили о вытаскивании танков из нейтральной зоны, что он должен узнавать о событиях ночи окольными путями.
Танкист все же честно подтвердил, что саперы к нему обращались, но тягач в это время был задействован. Генерал же постепенно остывал, уже перекипев.
– Уходите! – прогнал он нас, обозвав на прощанье «кротами». И до чего же это было радостно – быть вот так выгнанным!
Через час, позавтракав, мы крепко спали, чтобы следующей ночью снова идти на перекресток, к оставленным там бронеплитам, подтаскивать их тягачом на передний край. Немцы, услышав гул танкового мотора, будут нещадно бить на звук из пушек и минометов, саперы будут прятаться за броней, а командир взвода пойдет или поползет впереди тягача, подсвечивая фонариком направление.
…В феврале сорок третьего года, вскоре после прорыва блокады, наша 55-я армия предприняла наступление на своем участке фронта. Снова, как и в декабре сорок первого, – на большое, в тысячу дворов, село Красный Бор, к югу от Колпина. На этот раз местность, на которой значилось ceлo, была освобождена, войска подошли и к железнодорожной станции Поповка, но дальше не продвинулись, и опять кое-кто считал, что новые потери наши были чуть ли не бесполезными. Рассуждать на эти темы всегда нелегко и непросто. Кровь лилась тогда обильно почти что всюду. Ни на день не прекращались бои в коридоре, пробитом на Большую землю: немцам хотелось соединить разорванное кольцо, восстановить блокаду, а нам – отодвинуть немцев подальше от проложенной там железнодорожной ветки и моста через Неву, по которому шли и шли эшелоны в разблокированный, но еще полуголодный Ленинград. И если затяжные тяжелые бои под Красным Бором отвлекли сколько-то немецких сил и внимания от Синявинского коридора, то разве можно считать красноборские жертвы напрасными?
Все наши боевые действия под Ленинградом и вся жизнь горожан в блокаде несли на себе печать (и печаль) высокой жертвенности. Мы выбрали то, что выбрали: не сдаться (не покориться!) и не сдать город. За это и умирали.
Мне в боях за Красный Бор на этот раз участвовать не довелось. В ночь перед атакой мы устанавливали в нейтральной зоне, в полосе наступления, треноги с подвешенными на них двухкилограммовыми зарядами взрывчатки, соединенными двойной сетью детонирующего шнура (ДШ). Предполагалось расчистить таким образом (взорвав всю эту систему) полосу наступления от мин. Должны были сработать ударная волна и детонация.
Так все и получилось. «Это был такой фейерверк!» – рассказывали потом подрывники. Но я не видел этого праздника взрывов. Всю ночь пролазав в нейтральной полосе, все проверив и перепроверив, мы с командиром роты уже отходили к своему расположению, как меня нагнал осколок от разорвавшейся вблизи мины. И утром в час атаки я был уже в батальонной санчасти. Наш миниатюрный врач Анна Марковна Козик шарила в моей незамороженной ране, сопровождая свое неизбежное изуверство мягким полухохлацким говорком: «Та где ж вин запропастился, сучий сын?.. Ванечка, ну потерпи еще немного, найду же я его…» Я терпел как мог. На столике рядом с блестящими инструментами и пузырьками стояла полная до краев мензурка медицинского спирта, предложенная мне еще до манипуляций в ране, но тогда я похорохорился – дескать, потом запью все это дело. А «потом» просто сомлел и стало не до спирта и не до бравады.
Меня уложили в чистую постель… и три недели продолжалось то, что я называю про себя благословенными днями войны. Не единожды я писал эти слова на чистом листе бумаги как заглавие какого-то рассказа или эссе, но всякий раз торопливо, почти пугливо зачеркивал. Не совмещались, противились друг другу такие понятия, как «война» и «благословенные». Не может быть на ней ничего благословенного, – убеждал я себя. Но проходило некоторое время, из шумных, изнурительных, тяжелых воспоминаний пробивались как бы светлые, отдохновенные, – и опять хотелось написать вверху чистого листа то, что неоднократно зачеркивалось. Конечно же, они были, такие дни-отдушины – во время переформировок, переходов или переездов на другой участок фронта, даже и при таком вот лечении, после не слишком тяжелого, не сильно тревожащего ранения, когда между неприятными перевязками ты нежишься в обстановке благожелательности и заботы, под сочувственные или грубовато-задорные речи неутомимых сестер и санитарок; тут порою даже настоящая любовь пробивалась сквозь бинты и стоны, преодолевая мальчишескую стыдливость и начальственные запреты для девчонок-медичек.
Были, были на фронте такие дни-передышки! Не будь их – и даже уцелевшие от пуль солдаты под гнетом нескончаемого многолетнего кошмара посходили бы с ума.
…Возрастающее на фронте суеверие не слишком-то позволяло заглядывать за дымную кромку войны, в послевоенную жизнь, но мимолетные робкие взгляды все же порой обращались туда. Долго разглядывать это райское бытие, что-то наперед загадывать мы, конечно, побаивались, чтобы не искушать судьбу и не дразнить костлявую, все время витавшую где-то поблизости. Но и в отношениях с костлявой существовали у нас свои, скорей всего, инстинктивные уловки: признавая реальную возможность погибнуть и побаиваясь этого, мы умели посредством каких-то тайных сил отстранять, отодвигать от себя мысли о собственной смерти, а может быть – кто знает? – и саму смерть. Да, она рядом, может быть – за плечом… Но не надо оглядываться – и не увидишь. До сих пор она обходила меня стороной – может, не заметит и впредь.
Психика солдата-фронтовика – штука тонкая, отчасти загадочная, порою подвластная мистике, порою увертливая. Она складывается, формируется в обстановке постоянной опасности и в общем-то помогает жить в этих нечеловеческих условиях, а в конечном итоге, возможно, помогает и выжить. Безусловно, помогает терпеть раны, переносить боль. Рассуждения таковы: беда, что ранило, но это еще не самое плохое. Подлечат, подштопают – и ты живешь дальше. А если бы не ранило теперь, еще неизвестно, как обернулось бы дело в дальнейших боях, выжил бы там или нет… Когда стали к нам в санчасть приходить известия о потерях в Красном Бору, не только о раненых, но и убитых, наши собственные раны показались уже таким пустяком, о котором и говорить-то неловко. Даже стыдно перед теми, которые там, в огне.
…Каждый человек имеет право на память.
А сегодня уходит из жизни целое поколение, да еще ка-
кое! Поколение победителей. И я хочу, чтобы нас тоже лишний раз помянули и вспомнили, и обязательно такими, какими мы были на самом деле, а не такими, какими могут нас изобразить – и уже изображают – разные всякие.
…Мы уходим к своим солдатам-побратимам в недоумении и растерянности и уже ничего не можем изменить. Разве что будем пытаться подавать сигнал оттуда, поскольку, уходя – остаемся. Остаемся в пластах своего времени, в своей войне и воплощенной Победе, и навечно – в Русской земле.
Как помнится, до нас доходили сигналы от далеких и не очень далеких предков – и бывали услышаны звон мечей с Куликова поля, грохот батарей с Бородинского…
Соберись еще раз с силами, найди себя, Россия бессмертная! Не для сражений воспрянь теперь, а для нормального жизнеустройства, при котором справедливость, совесть и закон пребывают в неразрывном, дружном единстве.
Виноградов И.И. Навеки твой. Роман. СПб, Издательство писателей «Дума», 2003. – 352 с., ил.
Дорогим бойцам Ленинградского фронта от воспитанника 48-го интерната, эвакуированного из любимого города Ленина, Нафтульева Л. Пусть мой рисунок вдохновляет вас на новые подвиги за нашу любимую детвору. За любимую Родину, за Сталина.
Этот трогательный рисунок и письмо лейтенант Виноградов получил на фронте от ученика школы-интерната Л. Нафтульева. Автор рисунка стал профессиональным художником. И. Виноградов, и Л. Нафтульев должны были встретиться в Рыбацкой библиотеке в 2001 г. К сожалению, эта встреча не состоялась…
Источник: Альманах «Рыбацкая слобода». Вып. 4. — СПб, 2005.
