Записки графа Муравьева о мятеже в Северо-западном крае 1863 г.

 На сайте Западная Русь обнаружил интереснейший материал, который и выкладываю.

I

…Я оставил в исходе 1861 г. министерство (государственных имуществ) и в марте 1862 г. отправился за границу для лечения.

Возвратившись из-за границы осенью 1862 г. и находя необходимым в следующем году вновь ехать за границу для лечения, я испросил себе увольнение от управления департаментом уделов и межевым корпусом, сохранивши звание члена государственного совета и присутствующего в комитете финансов.

В 1863 г., начавшиеся еще с 1861 г., волнения в Западном крае приняли характер вооруженного восстания. Правительство наше, до того времени послаблявшее всем польским проискам и революционным манифестациям, коим сочувствовала и в России вся демократическая партия, устрашилось неминуемых бедственных для России от того последствий.

Маркиз Велиопольский, поставленный еще в июне 1862 г. во главе (гражданского) управления Царства Польского, начал уже терять свое влияние во мнении Государя и вообще Петербургского общества, устрашенного быстрым развитием вооруженного мятежа как в Царстве Польском, так в особенности в Северо-западных губерниях.

Польская революционная партия была покровительствуема Западными европейскими державами, которые, видя слабость нашу и значительное сочувствие высшего общества и вообще демократической русской партии польскому делу, признали возможным настойчиво требовать восстановления Польши.

Правительство наше, устрашенное совершающимися в Царстве и в Западных губерниях событиями, угрожаемое опасностью от европейских держав, долго еще колебалось предпринимать решительные меры к укрощению мятежа. В Царстве Польском мятеж возрастал ежедневно. В Литовских губерниях генерал-губернатор Назимов, человек (недалекий) и слабый, но пользовавшийся полным доверием Государя и личною даже привязанностью его, при всей своей добросовестности, не понимал положения края и не находил никаких разумных средств к подавлению мятежа.

Впрочем, надо в оправдание его сказать, что направление, даваемое из Петербурга, преимущественно министром внутренних дел, также шефом жандармов князем Долгоруковым и министром иностранных дел, не давало ему возможности действовать твердо и решительно. Ибо первые два заботились только о том, как примириться с поляками и склонить их к снисхождению к России разными уступками, которые, как известно, еще более возрождали в них самоуверенность в успехе, а последний, кн. Горчаков, разделяя систему действий Валуева, кн. Долгорукова и Велиопольского, (который овладел почти всеми правительственными умами в Петербурге, в последнюю бытность свою в столице), страшился еще угроз Западных держав, которые настойчиво требовали признания независимости Польши в пределах 1772 г. Государь колебался, хотя и чувствовал необходимость решительных мер. Из Варшавы прибыла депутация (?!)Замойского, который на аудиенции у Государя настойчиво требовал автономии Польши и восстановления ее в пределах 1772 года.

Страх правительства (!?) нашего был так велик, что Замойского приняли и выслушали весьма милостиво, хотя не согласились на его предложения; но и не смели (!?) подвергнуть его ответственности и отпустили с обязательством лишь ехать за границу и не возвращаться в Царство.

Замойский, по прибытии в Париж, огласил слабость (?) и колеблемость нашего правительства…

В Петербурге, в начале марта месяца 1863 г., князь Горчаков склонил Государя к изданию манифеста об амнистии всех поляков, которые положат оружие к 1-му маю. Мера эта послужила к вящему поощрению их к мятежу. Они увидели из нее страх, обуявший наше правительство, и западные державы еще более стали настаивать на исполнении прежних их требований на счет Польши. Дела в Царстве Польском и Западном крае более и более запутывались и усложнялись: насилия, грабежи, неистовства, производимые мятежными шайками над русскими, захваченными везде врасплох, увеличивали обуявший наши правительственные лица страх.

Они боялись уже не за Литву, а за Петербург и за себя, они страшились всеобщего развития демократических начал: в Петербурге во второй половине апреля 1863 г. между главными правительственными деятелями была общая паника (?!). События под Динабургом  т. е. разграбление графом Плятером транспорта с оружием, до того устрашили Петербург, что по железной дороге был послан уланский полк для усмирения ничтожной этой шайки, с которой не могли справиться местные власти, потому что само высшее правительство не принимало на месте никаких мер; министерство внутренних дел и жандармская часть вполне бездействовали.

Надо заметить, что восстание Динабургское было перетолковано поляками, имевшими большое влияние на Петербургские власти, совсем иначе, чем было. Жандармерия уверяла, что это есть бунт раскольников против помещиков, что это предвещает резню, бывшую в Галиции в 1848 г., что Плятеры, Моли и прочие помещики совершенно покойны и нет никакого заговора против правительства. Виленский окружной жандармский генерал Гильдебранд, в душе поляк, и имевший много родных в Динабургском и Режицком уездах, всеми средствами старался уверить, что в крае нет мятежа и что надобно смирить старообрядцев, которые грабят мызы помещичьи. Князь Долгоруков уверил в этом Государя и 16-го числа испросил высочайшее повеление отправить туда войско и генерала для усмирения старообрядцев, которые управлялись министерством государственных имуществ, и известил о том министра Зеленого.

Ген.-адъют. Зеленый, знавши превратное толкование этого дела со стороны жандармов, ввечеру 16-го апреля отправился к Государю, объяснил ему настоящее положение дела и испросил отмену посылки особого генерала от шефа жандармов и разрешение о предоставлении ему, министру государственных имуществ, прекратить тамошние беспорядки без вмешательства жандармов, для чего и послан был им служивший в министерстве ген.-лейтен. Длотовский, с предоставлением ему прав военного начальника той местности. Генерал Длотовский, по прибытии в Динабург, обнаружил настоящее положение дел, весь заговор тамошних помещиков и развивавшийся мятеж во всех соседних уездах, как в Витебской, так и в Виленской губерниях, причем принял меры к охранению крепости Динабурга, в которой все управление было в руках польских чиновников и почти не было для охранения оной войск, кроме одного резервного батальона и прибывающих для комплектования его рекрутов. Динабург не был взят мятежниками по собственному их бессмыслию, ибо не дождавшись предназначенного ими дня для взятия его (что было сделать весьма легко), гр. Плятер, со своими сообщниками, семью днями ранее кинулся на транспорт и тем обнаружился их замысел и вооруженный мятеж. Старообрядцы, ненавидящие поляков, давно видели их приготовления к восстанию и при первом покушении Плятера все вооружились, отбили транспорт, рассеяли шайку и взяли самого Плятера. Не ограничиваясь сим, старообрядцы отправились по Динабургскому и Режицкому уездам укрощать мятеж и тем самым отняли возможность сформироваться собиравшимся мятежным бандам. Поляки испугались, в особенности помещики, ибо увидели, что все их замыслы уничтожены одними старообрядцами, которые, за неимением войск, сами усмирили мятеж в Динабургском уезде. Вот причина всех возгласов, бывших в Петербурге, против старообрядцев, которые подверглись бы страшному гонению от нашего правительства за исполнение ими верноподданнической присяги. Таково было настроение Петербургского управления. Генерал Зеленый первый показал необходимость принять решительные меры против мятежа и противодействовать петербургским деятелям. По причине возгоравшегося мятежа, я не признавал возможным оставлять Россию и потому отложил предположение о поездке за границу.

17-го апреля 1863 г., в день рождения Государя, я был на малом выходе в церкви; там только и говорили о Динабургском происшествии. Государь подошел ко мне и спросил: «Слышали ли вы, что случилось в Динабурге?» Я отвечал его величеству, что слышал и что этого ожидать надо было не только в Динабурге, но и везде в Западных губерниях, и в особенности в Ковенской (надо заметить, что до апреля месяца Ковенский губернатор и Виленский генерал-губернатор уверяли, что в Самогитии все спокойно и никаких нет приготовлений к мятежу, тогда как там было все его основание). Государь отвечал мне, что «послал туда полк и надеется, что все будет прекращено». Я же старался его уверить в противном, прибавив, что уже более 30-ти лет знаю тот край и что те фамилии, которые замешаны в Динабургском деле, участвовали и в мятеже 1831 года. Тем и прекратился разговор мой с Государем.

Между тем восстание европейских держав против нас увеличилось; по-видимому, готовились грозные силы и в особенности во Франции, где польские революционеры с необыкновенным успехом вооружали общее мнение против нас. Правительство наше готовилось к отпору.

Войска наши были в самом неустроенном положении и только что формировались из кадров. Батальоны, квартировавшие в Западном крае, наполнялись рекрутами, которые в апреле месяце едва прибывали в оные и не были ни вооружены, ни одеты. В Литве стояли одни только: 1-я пехотная и 1-я кавалерийская дивизии, с которыми можно было предпринять войну; остальные же едва только могли бороться с мятежными бандами. Правительство вынуждено было отправить в Литву 2-ю гвардейскую пехотную дивизию, потому что там не было войск, и на случай войны с Европой нельзя было дать отпора.гвардейскую пехотную дивизию, потому что там не было войск, и на случай войны с Европой нельзя было дать отпора. В виду европейского напора и могущих быть военных действий, в апреле месяце 1863 г., вызван был сюда (в Петербург) брат мой ген.-адъют. Николай Николаевич для совещания о защите всего прибрежья от Свеаборга, в Финляндии, до границ Пруссии.

II

25-го апреля 1863 г. брат мой был у Государя, и, как я после узнал, Государь был очень расстроен полученными из Литвы сведениями. Я ожидал с нетерпением возвращения брата от Государя, чтобы узнать о ходе дел на Западе, как вдруг приезжает от Государя фельдъегерь с приглашением меня к нему. Я немедленно отправился во дворец и нашел в аванзале Государя одного министра иностранных дел, кн. Горчакова, очень смущенного. Я у него спросил, не знает ли он, зачем Государь меня потребовал и кто теперь у Государя? Он отвечал, что у его величества еще мой брат и что Государю угодно со мной поговорить о делах Западных губерний. Не прошло пяти минут, брат вышел от Государя и сказал, что Государь меня требует (ему Государь объявил о своем намерении на счет меня).

Взойдя к Государю, я его нашел весьма смущенным. Он мне рассказывал о положении Литвы и Царства Польского, обо всех своих опасениях относительно возможности удержать за нами Литву, в особенности при европейской войне, которую должно ожидать после сделанных нам угроз Франциею и Англиею. При этом его величество сказал, что имеет до меня просьбу, чтобы я принял на себя управление Северо-Западным краем, с командованием всеми войсками, в нем расположенными, и с присоединением к четырем губерниям Виленского генерал-губернаторства двух Белорусских; он надеется, что я прекращу мятеж и приведу там все в надлежащий порядок; что он даст мне все полные права действовать по усмотрению надобности, и что от меня будет зависеть, по укрощении мятежа, ежели пожелаю, или оставаться там генерал-губернатором, или возвратиться.

Предложение Государя было для меня совершенно неожиданно. Мне и в мысль не приходило, что я буду послан в Литву, а в особенности когда, оставляя министерство, я видел нерасположение Государя… На предложение Государя я отвечал, что, как русскому, было бы бесчестно мне отказываться от исполнения возлагаемой ныне на меня его величеством обязанности: всякий русский должен жертвовать собою для пользы отечества, и потому я беспрекословно принимаю на себя эту трудную обязанность генерал-губернатора в том краю; что от его величества будет зависеть приказать мне оставаться там столько времени, сколько он найдет это нужным, но что вместе с тем прошу полного со стороны его величества доверия, ибо в противном случае не может быть никакого успеха. Я с удовольствием готов собою жертвовать для пользы и блага России: но с тем вместе желаю, чтобы мне были даны и все средства к выполнению возлагаемой на меня обязанности, и, главнее всего, условиться предварительно в системе действий; при чем я сказал его величеству, что нахожу действия по управлению Царством Польским вовсе несоответственными настоящим обстоятельствам; необходимо, чтобы как в Западных губерниях, так и в Царстве была одна система, т. е. строгое преследование крамолы и мятежа, возвышение достоинства русской национальности и самого духа в войске, которое теперь негодует оттого, что оно, будучи постоянно оскорбляемо поляками, не имело даже права противодействовать их буйству; что необходимо дать решительный отпор иностранным державам, которые будут всеми средствами опорочивать предлагаемую мною систему строгого преследования мятежа и польского революционного духа; что необходимо, дабы и министры Его Величества были проникнуты тою же системою и теми же мыслями, ибо, в противном случае, не может быть успеха в действиях на местах. Все это, совокупно взятое, заставляет меня просить его величество еще раз обсудить, не найдет ли он другое лицо для выполнения возлагаемого теперь на меня поручения, система действий которого привлекала бы к себе более расположения Европы и петербургских правительственных лиц. Я вперед знаю, что система моих действий не будет нравиться; но я от нее отступить не могу и заявляю вперед, ибо знаю довольно народ польский и уверен, что уступчивостью и послаблениями мы только ухудшим дело, а единственно мерами строгой справедливости и преследования крамолы мы можем восстановить спокойствие в крае. При этом я выразил его величеству мое убеждение, что край тот искони русский, что мы сами его ополячили, и что опыт 1831 г. нам не послужил в пользу и что теперь надо решительно подавить мятеж и уничтожить крамолу и восстановить русскую народность и православие в крае. Говоря о политическом и нравственном положении края, я ссылался его величеству на приобретенный мною опыт в распознании польского характера и враждебных его против России направлений; что в бытность мою в том крае, т. е. в Витебске – вице-губернатором, в Могилеве и в Гродне – губернатором, и находившись во время всего похода 1831 года в Литве при главнокомандующем, графе Толстом, который вверил мне все распоряжения по гражданской части во время мятежа, я мог узнать, как тот край, так и революционные замыслы и польские крамолы.

На все это Государь мне ответствовал, что он меня благодарит за самоотвержение и готовность принять эту трудную обузу, что он вполне разделяет мой образ мыслей, предлагаемую систему и от оной не отступит.

Весь этот разговор с Государем был так неожидан, что когда мне Государь сказал, что поэтому можно отдать в приказах о назначении меня генерал-губернатором, я просил его еще повременить и приказать своим министрам со мною объясниться по делам Западных губерний, дабы я мог разъяснить им мой взгляд на управление тамошним краем, ибо я должен быть уверен, что и министры будут мне во всем содействовать. Государь на это согласился и сказал:

«Я поручаю вам объясниться по этому делу, в виде комитета, с кн. Долгоруковым, военным министром Милютиным, министром государственных имуществ Зеленым и министром внутренних дел Валуевым. Но прошу вас только ускорить этим, ибо время не терпит. По окончании с ними соглашения, вы мне напишите, и я вас тотчас призову для окончательных мероположений».

Во исполнение высочайшей воли, 27-го числа апреля 1863 г. мы окончили совещание. Министры все были со мною согласны на словах, хотя видимо было, что кн. Долгоруков и Валуев колебались; но видя трудность положения дел, вынуждены были согласиться, ибо, как я выше сказал, страх (?) обуял их всех.

28-го числа апреля я был уже у Государя, объявил ему соглашение с министрами и представил Его Величеству некоторые вопросы по управлению с расширением прав действия; на все мои предположения Государь изволил согласиться. Но вслед за тем я увидел уже возрождавшееся противодействие со стороны Валуева и Долгорукова. Им не нравились испрошенные мною права по управлению.

30-го апреля я опять был у Государя и заметил уже в нем некоторую холодность, так что я вынужден был повторить ему, что не лучше ли послать другого в Западные губернии.

Государь прогневался и сказал:

«Я однажды высказал свои убеждения и не намерен их повторять».

А когда я ему сказал, что его министры не совсем разделяют его убеждения, то он мне с некоторою грубостью отвечал: «Это не правда». Тогда я встал и сказал его величеству: «Найдите другого вместо меня».

Государь взял меня тогда за руку и просил извинения в неправильном выражении, которое вырвалось, как он говорил, невольным образом. Я сказал Государю, что неправды не говорю и еще раз повторил: «Найдите другого, который вашему величеству будет говорить правду».

Тогда Государь меня обнял, просил еще раз извинения и чтобы я навсегда это забыл, что такой у него «дурной характер, иногда высказывает против его желания не должное слово». Мы примирились, и Государь спросил только: «Итак, я могу отдать в приказах о вашем назначении». Я отвечал, что «когда и как будет угодно вашему величеству. Я согласен и сделаю все, что могу для исполнения этого важного возлагаемого на меня поручения. Я служу России и готов жертвовать собою для нее и для вашего величества. Прошу только не оставлять жены и дочери».

Мы обнялись с Государем и расстались очень дружелюбно; но, может быть, на сердце у него что и осталось. При сем Государь мне повторил, что он желал бы, чтобы я скоро ехал, что дела в Литве очень плохи, что Назимов просит поскорее его сменить. Я просил у Государя, по крайней мере, неделю времени, чтобы приготовиться, собрать людей и вообще русских деятелей, ибо мне одному делать там нечего, а в особенности желал я устроить лучшее управление в Белоруссии прежде, чем прибуду в Вильну, откуда было бы уже трудно распоряжаться, по случаю прекращения всех внутренних сообщений мятежными шайками.

1-го мая 1863 г. отдано было в приказе о назначении меня генерал-губернатором шести Северо-Западных губерний. До 12-го мая я оставался в Петербурге, приискивая людей на службу, входил в сношения с министрами на счет различных мероположений, кои я признавал необходимыми, как в отношении гражданского, так и военного устройства; был несколько раз у Государя в Царском Селе с докладами.

Перед отъездом представился и императрице, которая была в большом смущении о положении дел в Царстве и Западных губерниях. Она благодарила меня за решимость и самоотвержение и, между прочим, объясняя трудность положения дел и о напоре против нас западных держав, сказала: «Если бы мы могли удержать за собою хотя Литву», а о Царстве Польском не было уже и речи, – вот в каком расположении были тогда сами царственные лица.

12-го мая, помолившись в Казанском Соборе, в 10 часов вечера, я отправился по железной дороге в гор. Вильну. Грустна была разлука с женою и с детьми. Меня провожали брат Николай Николаевич (Муравьев-Карский), Зеленой и многие другие.

III

Я, скрепя сердце, расстался со всеми, полагая одну надежду на помощь Божью, ибо я видел, что в Петербурге не будет мне никакой (?) опоры; в крае я также не мог ожидать ничего благоприятного, ибо все шесть губерний были охвачены пламенем мятежа; правительственной власти нигде уже не существовало; войска наши сосредоточивались только в городах, откуда делались экспедиции, как на Кавказе в горы; все же деревни, села и леса были в руках мятежников. Русских людей почти нигде не было, ибо все гражданские должности были заняты поляками. Везде кипел мятеж и ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству; над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников были везде, даже в самой Вильне, революционные начальники; в уездных городах окружные и парафяльные; в губернских городах целые полные гражданские управления, министры, военные революционные трибуналы, полиция и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно, но везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайною только для одного нашего правительства. Надо было со всем этим бороться, а с тем вместе и уничтожать вооруженный мятеж, который более всего занимал правительство. Генерал-губернатор ничего этого не видал; русские власти чувствовали только свое бессилие и вообще презрение к ним поляков, ознаменовавшееся всевозможными дерзостями и неуважением даже к самому войску, которому приказано было все терпеть и переносить с самоотвержением; так все это переносили русские, и даже само семейство генерал-губернатора было почти оплевано поляками.

В таком безвыходном положении находился край, когда я прибыл в Вильну 14-го мая 1863 г., к 3 часам пополудни.

Дорогою я остановился ночевать в Динабурге с 13-го на 14-е число мая. Я был болен и притом крепко устал. Мне необходимо было видеть также власти динабургские, чтоб узнать о положении края, ибо в Петербурге ничего не знали. Генерал Длотовский мне подробно изложил все бедственное положение гражданского и военного управления. Я здесь еще более удостоверился в необходимости принять строгие и решительные меры, ибо мятеж разгорался, поляки были уверены в успехе и уверили в том все население, так что даже русские старожилы в том крае считали дело потерянным и убеждены были, что мы будем вынуждены уступить требованиям поляков, желавших присоединения к независимой Польше наших западных губерний. Никто не верил, что правительство решится на какие-либо меры, не согласные с намерениями западных держав, и что оно уступит необходимости, т. е., что оно признает законность польских притязаний о восстановлении Польши в ее прежних пределах. Мне надо было на первых порах рассеять польскую дурь и возродить в русских и в войске уверенность в непоколебимости предпринимаемых правительством мер. Словом, надобно было восстановить правительственную власть и доверие к оной – без этого ничего нельзя было делать. Задача трудная, но я, решившись на все самопожертвования, как материальные, так и моральные, с полным упованием на Бога, взялся за дело.

В Динабурге я сделал все необходимые распоряжения для охранения его от мятежных покушений и, призвав предводителя дворянства и бывших в городе дворян, громогласно, в присутствии всех военных и гражданских чинов, высказал им свой взгляд на дело и ту систему, которой буду руководиться в моих действиях. Чтобы выказать свою решимость действовать не на словах, а на деле, я тут же приказал отдать под строгий надзор полиции предводителя дворянства, который явным образом показывал уверенность, что польское дело останется торжествующим. Это был двоюродный брат того Плятера, который напал на транспорт с оружием и впоследствии был расстрелян. Но моим словам еще мало верили, ибо в продолжение почти десяти лет не было никакого управления и власти в крае, и поляки везде господствовали, так что даже войска были наполнены офицерами польского происхождения, бывшими по большей части в заговоре и многие из них ушли в лес для формирования шаек. Римско-католическое духовенство было везде во главе польской пропаганды, раздувало мятеж и внушало это всем от мала до велика даже и на исповеди. Усмотрев в Динабурге, что главнейшие силы мятежников совокупляются в лесах за Двиною, в Новоалександровском и Дисненском уездах, я присоединил эти два уезда к району действий генерала Длотовского.

В Вильне я был принят генерал-губернатором очень радушно, он угостил обедом меня со всем штабом (прибывшими из Петербурга военными и гражданскими чиновниками). Назимов, по-видимому, был доволен моим приездом, ибо действительно находился в безвыходном положении; он не знал и не понимал ни края, ни обстоятельств, среди которых находился, и видел только, что все идет очень дурно; был крайне недоволен петербургскими властями и в особенности министром внутренних дел, которому неоднократно писал о необходимости изменить систему уступчивости и, так называемой, легальности, которыми…… хотела побороть мятеж. Назимов не мог мне ничего рассказать о положении края и, после обеда, провожая меня наверх в мой кабинет, пригласил только зайти в церковь посмотреть изготовленные им ризницы, разложенные нарочно для показа на столах, и потом объяснил только, что около дома все посадки кустарников сделаны его женою. В отношении края он ничего не мог указать, кроме реляций, получаемых ежедневно от военных начальников о встрече с мятежниками, в которых они выставляли блистательные победы над огромными будто бы бандами мятежников, тогда как большей частью шайки эти были самые ничтожные и редко превосходили 300 – 500 человек. Об секретной же организации мятежа Назимов и понятия не имел; когда же я у него спросил, какие он имеет средства для секретных дознаний о мятеже, то он объяснил мне, что поручает их своему племяннику Мясоедову, которого и рекомендовал для этого и еще одного известного……еврея, подрядчика Алпатова.

Я был весьма затруднен пребыванием Назимова в Вильне, тем более, что от него узнать ничего не мог, и был очень доволен, узнав, что он чрез два дня уедет, ибо он только мне мешал пустыми рассказами и просьбами протекций разным чиновникам. 14-го мая 1863 г. я телеграфировал Государю о том, что вступил в должность, а 15-го числа сделал общий прием чиновников, духовенства и вообще всех сословий в Вильне; но перед этим ездил к митрополиту Иосифу (Семашко), вместе с Назимовым, и помолиться Богу в Николаевский собор, где нашел убитого гвардейского солдата, окруженного товарищами своими, ожидавшими прибытия священника для панихиды; – это первое явление произвело на меня весьма грустное впечатление. Возвратившись домой, я застал уже залы дворца наполненными.

Военные встретили меня с большим радушием и радостью, особенно гвардейцы 2-й пехотной дивизии, ибо они уверены были, что с моим прибытием изменится система управления и поляки, дотоле горделивые и дозволявшие себе всевозможные грубости и невежливости при встрече с русскими, скоро смирятся.

Гражданские чины, кроме русских, бывших в небольшом числе, встретили меня с видимым неудовольствием, а в особенности предводители дворянства и городское общество, преимущественно католическое. Евреи же играли двусмысленную роль и выказывали будто бы радость, но это было притворно, ибо они везде тайно содействовали мятежу и даже помогали оному деньгами. Римско-католическое духовенство было принято мною в особой зале, и на лицах, и из разговоров их, в особенности же епископа Красинского, заметна была полная уверенность, что я не успею подавить мятеж. Я всем представлявшимся высказал предназначенную себе систему действий, т. е. строгое и справедливое преследование мятежа и крамолы, не взирая ни на какия лица, и потому выражал надежду найти в них самых усердных помощников, причем советовал тем, которые не разделяют этих убеждений, оставить службу; ибо в противном случае я сам немедленно их от оной уволю и предам законной ответственности. Все они более молчали, вероятно желая убедиться на опыте в твердости моих намерений, и не буду ли я вынужден уступить и подчиниться (другой) системе…

Епископ Красинский так был убежден в неисполнимости моих предположений, что он мне с улыбкою отвечал: «Какой здесь мятеж? Здесь просто погоня за несколькими несчастными повстанцами; за ними гоняется войско в лесах, как за зайцами».

Еще замечательный был разговор жандармского окружного генерала Гильдебрандта, который во всеуслышание обвинял генерала Длотовского в потачке старообрядцев, уничтоживших шайку графа Плятера. Он старался доказать в присутствии поляков, всех чиновников и римско-католического духовенства, что там мятежа не было, а что это чистый грабеж и разбой старообрядцев и вообще русских мужиков.

Я заставил его молчать и, когда все уже разошлись, высказал генералу Гильдебрандту, что я подобных ему лиц, во вверенном мне крае, оставлять не могу, что жандармерия должна мне помогать, а не противодействовать и, еще менее, ободрять поляков и обвинять русских за то, что они исполнили обязанности верноподданных; что засим я с ним служить не буду и прошу отправиться в Петербург к шефу жандармов, которому напишу о нем для доклада Государю, с просьбою о замене его другим. Гильдебрандт был удивлен моею решимостью, ибо он привык по своему произволу распоряжать действиями главного местного начальства. Чрез неделю Гильдебрандта уже не было в Вильне, и Долгоруков, хотя с видимым неудовольствием, вынужден был его уволить от занимаемой должности.

16-го мая выбрался из Вильны и генерал-адъютант Назимов. Я только тогда мог свободно распоряжаться чиновниками, которые более или менее, при малой благонадежности, состояли под особым покровительством или самого Назимова, или его семейства.

IV

Первое время пребывания моего в Вильне было крайне затруднительно. Я должен был потерять по крайней мере неделю, чтобы ознакомиться как с разными личностями, коим поручено было управление, так и вообще с ходом дел, т. е. с политическим положением края. Меня особенно заботило положение войск и правильное их распределение на огромном протяжении вверенного мне края, для преграды бродившим везде шайкам.

Всему успеху дела я обязан гвардейцам. Я в них нашел самых деятельных и благоразумных сотрудников. Они с радушием принимали все возлагаемые на них обязанности, как военные, так и гражданские, и исполняли их отлично; даже в солдатах было замечено особое стремление к подавлению мятежа: они на все шли с самоотвержением, их много ободрило данное мною приказание, чтобы нигде не давали спуска полякам, которые бы осмелились быть дерзкими в отношении к ним. Я приказал всех таковых немедленно брать под арест и отправлять к коменданту. Эта, по-видимому, маловажная мера значительно, однако же, подействовала на упадок духа поляков: они увидели, что восстановляется значение правительства и должное уважение к русским.

Для обуздания мятежа необходимо было, кроме возвышения духа в войске и вообще в русских деятелях, преподать правила для управления на местах, т. е. инструкцию с подробным изложением обязанностей военных начальников и других лиц, коим вверялись участки. Главное состояло в разделении всего края и всех уездов на соответственные, соображаясь с обстоятельствами и ходом мятежа, военные отделы, с подразделением оных на участки, которые, с полными правами главного распорядителя, вверялись особо назначенным для сего лицам, с полным подчинением им всего населения в тех отделах. Написав подробную инструкцию военного полицейского управления и обозначив в оной ту систему, которой я предположил руководствоваться при управлении краем, с обозначением обязанностей каждого военного начальника к прочим властям и лицам, равно с полною ответственностью тех и других, я разослал ее повсеместно к точному и непременному исполнению, сделав распределение участков и постепенно назначая в оные благонадежных, по возможности, начальников, с подчинением им всех войск, в участке находящихся.

Инструкция эта приведена в исполнение с 24-го мая 1863 г., и послужила краеугольным камнем всех дальнейших распоряжений по укрощению мятежа и устройству края. К этому времени я получил первое утешительное сочувственное заявление к моим действиям из Москвы от митрополита Филарета, который прислал мне икону св. Архистратига Михаила при письме, с выражением всей важности возложенной на меня обязанности, выразил вместе с тем сочувствие церкви и России, и сильно поддержал меня нравственно на этом трудном поприще. Знаменательно письмо его следующего содержания (Письмо это напечатано в «Чтениях Моск. Общ. Любителей Духовн. Просвещеиия», 1871 г., сент., стр.34. – ред.):

«Было слышно и видно, что многодеятельная государственная служба вашего высокопревосходительства потребовала, наконец, облегчения, дабы часть должностного труда была заменена долею покоя. Но как скоро царское слово вас вызвало на защиту и умиротворение Отечества, вы забыли потребность облегчения и покоя, не колеблясь, приняли на себя бремя, требующее крепких сил и неутомимой деятельности, нашли новую силу в любви к Царю и Отечеству.

Верные сыны Царя и Отечества узнали о сем с радостью и надеждою: ваше назначение есть уже поражение врагов Отечества, ваше имя – победа.

Господь сил да совершит вами дело правды и дело мира.

Да пошлет тезоименного вам небесного Архистратига, да идет пред вами с мечом огненным и да покрывает вас щитом небесным. С сими мыслями и желаниями препровождаю вам, вместе с сим, в благословение икону святого Архистратига Михаила».

На это письмо я отвечал следующим:

«Глубоко коснулось сердца моего милостивое послание ваше и архипастырское благословение иконою святого Архистратига Михаила. Пути Всевышнего неисповедимы; – я неожиданно призван волею Государя от жизни мирной на поприще брани, для подавления крамолы и мятежа. Тяжелая пала на меня обязанность: умиротворять край, карать клятвопреступников мерами казни и крови. Человеческий взор не может прозреть сквозь завесу, покрывающую будущность этого дела.

Исполняя долг верноподданного и русского, в полном уповании на Бога, я духом покоен и иду смело по пути, мне свыше предопределенному. С содействием доблестного воинства нашего, в успехе сомневаться не смею.

Повергая себя и порученное мне дело умиротворения литовского края архипастырскому благословению и святой молитве вашей, с глубочайшим почтением и т. д.».

Между тем я занялся устройством самого города Вильны и учреждением в оном полиции, которой не существовало, так что начальники шаек, окружавших город и вообще все повстанцы получали все нужное из Вильны и сами проживали в оной по нескольку дней, – словом Вильна была арсенал и плацдарм мятежников, снабжавшая их ежедневно и значительным числом новобранцев. Всякий день полицеймейстер представлял мне сведения об ушедших в мятеж обывателях, средним числом от 40 – 50 человек в сутки. Останавливать их войсками не было возможности, ибо город открытый.

Я прибегнул к мере обложения штрафами, которая в результате оказалась очень удачною. Приказано было домохозяев, а также мастеров, трактирщиков и других облагать штрафом от 10 – 25 рублей за каждого ушедшего от них человека в мятеж и взыскивать штраф неукоснительно, продавая последнее имущество. Таким образом, были обложены монастыри и приходское римско-католическое духовенство за всякого уходившего из их среды в мятеж по 100 рублей, а при возобновлении побегов штраф велено было удваивать. За ношение траура также приказано было взыскивать 25 р. штрафу и удваивать при повторении. Мерами этими, приводимыми строго и немедленно в исполнение, прекратились все упомянутые неустройства, и из города уже редко стали уходить кой-какие бесприютные лица в мятеж. Ксендзы же и монахи, заплативши несколько сот рублей штрафу, перестали уходить в шайки. Но тем не менее, оставаясь в Вильне, они тайно и явно содействовали и раздували пламя мятежа. Сам епископ Красинский был одним из усерднейших деятелей оного. Все эти меры и многие другие, о которых не упоминаю, ибо одно перечисление их было бы затруднительно, а многие из них напечатаны и достаточно известны, принесли видимую пользу и утишили польские революционные манифестации. Но этого было слишком мало, надо было приступить к более важным мероположениям и строгому преследованию крамолы. Много было взято лиц под стражу в разное время за участие в мятеже. Ими наполнены были все тюрьмы, но, к сожалению, по большей части, их дела не были окончены, даже не начаты. О тех же личностях, кои были приговорены военными судами, не было постановлено конфирмаций, ибо опасались строгостью раздражить мятежников.

Желая, напротив того, показать полякам, что правительство наше их не страшится, я немедленно занялся рассмотрением приговоров о более важных преступниках, конфирмовал их и немедленно приказал исполнить приговоры в Вильне на торговой площади, в самый полдень и с оглашением по всему городу с барабанным боем. Я начал с ксендзов, как главных деятелей мятежа: расстреляны были два ксендза в течение недели. Поляки не верили, что я решусь на это; но когда увидели исполнение сего на деле, а не на словах, всех их обуял страх. Воплю и крику было много в городе, и многие даже уезжали из него. Епископ Красинский более других испугался казни ксендзов. Он боялся за себя и за свой капитул, и когда я потребовал, чтобы он циркулярно предписал римско-католическому духовенству противодействовать мятежу, то он притворно сказался больным и передал другому распоряжение консисториею. Для примера другим, я отправил его с жандармом в Вятку. (Где он и поныне ( 1866 г.) находится. – ред.) В числе лиц, находившихся под стражею, был раненый, бывший капитан генерального штаба Сераковский, командовавший самою большою шайкою в Самогитии, уничтоженною командиром финляндского полка генер. Ганецким; также дворянин Колышко, начальник другой значительной шайки.

Я приказал ускорить производимые о них дела и также конфирмовал – обоих повесить.

Эти четыре примера сильно подействовали на поляков, и они стали удостоверяться, что с ними шутить не будут, и потому, по обычному польскому характеру, многие искали уже у нас покровительства, те, которые накануне с гордостью называли себя восстановителями польской отчизны и гонителями москалей и монголов!

V

Принимая меры к уничтожению повсюду скитавшихся мятежных шаек, получавших продовольствие и вооружение от самих владельцев, которые тайно и явно содействовали и покровительствовали мятежу, я скоро убедился, что одним оружием не предстоит возможности подавить мятеж, ибо весь край был заражен мятежным духом, поддерживаемым ксендзами, дворянством и шляхтою, и потому необходимо было принять самые решительные меры против владельцев, дающих приют мятежникам, и к открытию тайной организации, покрывавшей весь край.

С учреждением, как выше сказано, военно-полицейского управления в уездах, и с сосредоточием власти в руках военных начальников, при распространении на все шесть губерний военного положения, я получил возможность учредить во всех уездах, более участвовавших в мятеже, военно-следственные комиссии, независимо от таковых во всех губернских городах, поручив деятельно заняться исследованиями поступков всех лиц, более или менее принимавших прямое или косвенное участие в мятеже, подвергая ответственности и тех владельцев, которые давали приют мятежникам и снабжали их хлебом, оружием, деньгами, не исключая и тех, которые, для прикрытия своей вины, утверждали, что они были вынуждены угрозами давать пособия мятежникам. А дабы более поставить помещиков в ответственность за участие в мятеже, я распорядился, чтобы все, которые жили по городам (будто бы для безопасности, но в сущности для прикрытия только тайных сношений с шайками, кои снабжались ими на местах чрез управителей всем необходимым), отправиться немедленно в свои деревни и там ответствовать за спокойствие в лесах и принадлежавших им землях, под опасением военного суда, в случае недонесения ближайшей команде о прибытии мятежников. Совокупность этой и иных принятых мною мер поставили местное управление в возможность захватить в скором времени главных деятелей мятежа, тайно содействовавших развитию шаек, которые сами собою начали уничтожаться, не имея опоры в населении. Тогда и крестьяне, видевшие восстановленную силу правительства нашего, бывшие столь долгое время под страхом истязания и мучительных казней, производимых над ними мятежниками, с содействием ксендзов, за преданность их правительству, начали понемногу освобождаться от обуявшего их страха и содействовать правительству к открытию скитающихся еще в лесах мятежных скопищ, так что в скором времени можно было образовать из самих крестьян сельскую вооруженную стражу, которая повсюду содействовала войскам к окончательному истреблению мятежников.

Нельзя не удивляться, каким образом главное местное управление в крае могло быть так недальновидно и беспечно, что попустило полное уничтожение правительственной власти и уважения к ней, так что никто уже не верил, чтобы в крае том могло быть восстановлено русское правительство; даже и крестьяне в этом были убеждены.

Манифест 19-го февраля 1861 г. о прекращении крепостного права, по слабости и беспечности начальства, не был даже введен в действие. Крестьяне еще в начале 1863 года во многих местах отправляли барщинную повинность или платили неимоверные оброки там, где была прекращена барщина. Мировые посредники были все избраны из местных помещиков и бόльшею частью были агентами мятежа и даже главными тайными распорядителями оного. В уездах и в городах учреждены были съезды помещиков и мировых посредников для общих сговоров по устройству мятежа и увлечению в оный самих крестьян. В Вильну были вызваны все почти помещики и мировые посредники в феврале 1863 г. будто бы для обсуждений по крестьянскому делу. Но на этом и на подобном же съезде в Ковно были положены начала для действий по мятежу и соединились обе партии, так называемых белых и красных, причем избраны для губернских и уездных городов по два делегата, которые бы наблюдали за действиями предводителей дворянства и самого правительства – и все это делалось явно в глазах того же правительства. Генерал-губернатор не имел решимости прекратить эти мятежные манифестации. Я уже не говорю о тех манифестациях, которые продолжались с 1860-го по 1863-й год в разных видах повсеместно: в костелах, на улицах, народных гульбищах и вообще везде, где только было можно. Собирались сотни и тысячи народу и пели об освобождении Польши от ига москалей со всевозможными ругательствами. Учрежденные, по предложению министра внутренних дел, полицейские суды, составленные из тех же дворян, служили только посмешищем над бессилием нашего правительства. Полицейских чиновников, которые решались доводить до сведения начальства о сих сборищах, толпы били и с ругательствами вытаскивали из костелов и тому подобных мест. Когда однажды генерал-губернатор решился взять под стражу нескольких гимназистов, певших в костеле гимны, то толпы женщин всех сословий пришли к нему во дворец на выручку их. Генерал-губернатор вынужден был удалиться во внутренние покои, и, после некоторых переговоров, арестованные были выпущены, а женщины удалились, узнав, что приказано было привезти пожарные трубы. Описывать все дерзкие поступки обывателей в Вильне было бы излишне – они довольно всем известны.

Положение 19-го февраля было превратно истолковано крестьянам. При составлении же уставных грамот отняты у них лучшие земли и обложены высокими оброками, далеко превосходящими их средства. Крестьянам объявили, что в этом заключается дарованная Государем милость и свобода, и что ежели они пойдут в мятеж и будут помогать польскому правительству, то отдастся им вся земля даром, и они не будут платить никаких податей. Между тем, тех крестьян, которые не платили возвышенных оброков, подвергали строгим наказаниям, заключали в тюрьмы, и малосмысленное местное главное начальство, по ходатайству тех мировых посредников и помещиков, посылало войско для усмирения мнимых крестьянских бунтов.

В начале мая месяца 1863 г. бόльшая часть мировых посредников, уездных предводителей дворянства, и некоторые из польских чиновников (еще при бывшем генерал-губернаторе) прислали просьбы об увольнении их от службы; в просьбах сих употреблялись самые дерзкие на счет правительства выражения, в том смысле, что будто бы оно возмущает крестьян против помещиков и готовит Галицийскую резню; что посему мировые посредники и предводители дворянства, в том числе и губернские: гродненский – Старжинский и минский – Лаппа, признавали неприличным служить такому правительству. Цель же их существенно заключалась в том, чтобы возбудить общее негодование помещиков против правительства и склонить их к более усердному содействию мятежу, во главе коего они сами находились.

Генерал-адъютант Назимов был испуган этим общим заговором чиновников, оставлявших службу, как видно, по приказанию революционного жонда (правительства – ред.). Некоторых он уговаривал остаться на службе, а бόльшую часть просьб оставил без разрешения, ожидая, вероятно, моего прибытия.

Полагая, что на эту дерзкую манифестацию следует ответствовать решительной мерой, я распорядился немедленно отрешить от должностей всех просивших об увольнении; а тех из мировых посредников и уездных предводителей дворянства, которые в просьбах своих употребили дерзкие выражения, или замечены были в тайных съездах и заговорах против правительства, приказал, арестовав, доставить в губернские города под строгий надзор полиции; более виновных содержать под строгим караулом, предав их на месте военному суду. Мировые же учреждения во всех четырех, так называемых Литовских губерниях, как действовавшие ко вреду правительства и к угнетению крестьян, окончательно закрыть, поручив ограждение крестьян от притеснения владельцев военным начальникам и уездной полиции, которую постепенно наполнял русскими чиновниками.

Принятая против лиц, подавших заговором в отставку, мера произвела всеобщий страх. Многие из неблагонадежных мировых посредников и предводителей дворянства были отправлены на житие в отдаленные губернии, с секвестром их имуществ, другие же содержались под стражею до окончания о них военно-судных дел. Затем не только прекратилась подача просьб об увольнении, но многие стали просить о помиловании и возвращении к должностям. Сим последним было, конечно, отказано; но польский чиновничий мир, хотя наружно, смирился. Оставались еще из губернских предводителей два главных деятеля мятежа: минский – Лаппа и исправляющий должность гродненского – гр. Старжинский. Лаппа, как один из руководителей дела, был привезен арестованным в Вильну и отправлен в Пермскую губернию; графа же Старжинского я приказал привезти в Вильну, где, содержа его под арестом, произвести над ним военный суд.

Старжинский был одним из самых замечательных лиц польской пропаганды и мятежа. (Он уже прежде сего был за участие в политических заговорах сослан на Кавказ, где и служил рядовым). В 1856 году был прощен и, вместе с прочими, возвращен на родину, избран гродненским уездным предводителем дворянства и исправлял с 1861 года должность губернского. Он умел вкрасться в ближайшее знакомство с главными нашими властями в Петербурге и, вместе с тем, имел тайные сношения со всеми заграничными революционными агентами и особенно с варшавскими. Там ему покровительствовал Велиопольский. Будучи протежирован и министром внутренних дел, он представлял ему проекты о восстановлении Литвы, отдельной от России, но соединенной с Польшей, уверяя, что этим одним можно усмирить продолжающееся более трех лет революционное волнение в крае. Покровительствуемый таким образом Валуевым, кн. Долгоруковым и иными лицами, которые, по несчастию, тогда признавали, как и ныне еще (1866 г.), весь Западный край не русским, но искони будто бы польским, Старжинский был представлен Государю. Ему даже отведена была квартира во дворце в Царском Селе, и он не однажды удостаивался быть у Государя, прочитывая ему свои проекты. Зимою же 1862 г. он даже был приглашен сопровождать Государя в Москву, где находился все время пребывания там его величества, стараясь всеми мерами доказать, что надо смирить поляков кротостью, милостью и восстановлением границ 1772-го года.

Так велико было заблуждение в высших сферах правительства нашего, что Старжинскому верили как оракулу и тайно разрешено ему было сообщить министру внутренних дел свой взгляд на дело для будущего успокоения края. Старжинский, по возвращении в 1862 г. в Гродно, не хотел уже и знать генерал-губернатора и показывал ему полное пренебрежение, рассказывая всем о блистательном приеме Государем и о покровительстве петербургских властей. Под сим обаянием он овладел всеми умами безумной польской интеллигенции в крае. Все поляки смотрели на него, как на будущего избавителя, смело уже пренебрегавшего местную правительственную власть.

…В феврале 1863 г., когда вспыхнул мятеж, Старжинский решился действовать уже самостоятельно, написал дерзкие письма Государю и министру внутренних дел, в которых обвинял правительство в допущении будто бы демократических начал и в восстановлении крестьян против владельцев, также в принятии строгих мер к гонению польского начала в крае и в употреблении вооруженной силы против оного (тогда как, напротив того, правительство безнаказанно допускало распространение революционных начал и только принимало полумеры для прекращения манифестаций и начавшейся резни отдельных русских команд), объявляя, что засим он не считает себя обязанным служить правительству в качестве предводителя дворянства и слагает с себя это звание, но вместе с тем, сообщил о том всем гродненским уездным предводителям, дабы и они последовали его примеру, что и было ими исполнено. Министр внутренних дел, не сознавая (?) в этом поступке ничего противного чести поляка и обязанности верноподданного, исходатайствовал всемилостивейшее увольнение его от должности по прошению, с тем только, чтоб он оставался на жительстве в Гродне.

Генерал-губернатор Назимов, находя пребывание Старжинского в Гродне, по связям его с революционерами, вредным и опасным для края, поступок же в высшей степени дерзким и противозаконным, ходатайствовал о том, чтобы подвергнуть его законной ответственности, но министр внутренних дел, под разными предлогами, оттягивая дело, не давал никакого ответа. По прибытии в Вильну и удостоверившись в вреде, приносимом Старжинским в Гродне, я приказал доставить его арестованным в Вильну, где и предал его военному суду, известив о том министра внутренних дел, чтобы он доставил всю бывшую с ним и о нем переписку. Само собою разумеется, что министр не смел противоречить, но доставил мне кое-какие неполные сведения о действиях Старжинского в Петербурге.

Все то, что выше сказано было, найдено в собственных бумагах Старжинского. Военный суд, на точном основании законов, приговорил его к каторжной работе. Но и здесь петербургская интрига старалась вредить этому делу: постоянно требовались, по высочайшему повелению, сведения о ходе оного, видимо с целью прикрыть нелепые действия и сношения с Старжинским министра внутренних дел, и так как Старжинский, в оправдание своих поступков, ссылался на петербургское правительство, а потому и необходимо было смягчить приговор ссылкою Старжинского на жительство в отдаленные губернии, с выдержанием в крепости одного года. Но и этот приговор был в Петербурге ослаблен: крепостное содержание ему назначено в Бобруйске, т. е. в краю, где польская пропаганда еще сильно действовала, и потом он выслан в Воронежскую губернию. Вот пример тенденции высших петербургских правительственных лиц (писано в январе – апреле 1866 г. – примечание автора), которые, конечно, были более виновны в совершившихся в крае событиях, нежели те жертвы польского сумасбродства и безумия, которые решились поднять оружие против правительства нашего, потому лишь, что они были уверены в его слепоте и бессилии, а частью в надежде даже на покровительство некоторых правительственных лиц в Петербурге…

VI

Я рассказываю эпизод о Старжинском во всей подробности единственно для того, чтобы ознакомить с положением, в котором находилось правительство при начале мятежа, и с чем мне предстояло бороться. Очевидно, что из трех врагов: мятежа, петербургского правительства и варшавского, самая трудная борьба была с двумя последними, ибо вся сила мятежа была в этих двух пунктах, и на местах он поддерживался не столько собственною силою (в поляках нет достаточно постоянства, чтобы долго преследовать одну цель), а в надежде только на (особое) покровительство (?)…

…Последнее доходило до того, что когда мятеж в Северо-западных губерниях значительно начал утихать после принятых мною мер, то для ограждения спокойствия в крае я вынужден был посылать отряды войск в соседственные губернии Царства Польского, чтобы уничтожить там мятежные скопища, предоставленные там своему произволу, без всякого преследования, и беспрестанно вторгавшиеся в Гродненскую губернию, где и производили грабежи и разные неистовства. В Августовской же губернии формировалось и регулярное войско. Слабость управления в Царстве доходила до того, что повелено было в уездных казначействах принимать на счет казны все выдаваемые мятежниками квитанции за взимаемую ими контрибуцию. Раненых же мятежников приказано было оставлять на попечении владельцев, не считая их пленными.

Безначалие и поблажка польскому восстанию в Царстве Польском доходили до того, что несколько волостей Августовской губернии прислали мне, 6-го августа, с депутациею, адрес за подписью нескольких тысяч с просьбою принять их в мое управление и оградить от неистовств мятежников. Вследствие этого, и видя усиливающееся неустройство и развитие мятежа в Царстве, Государь повелел принять мне в свое управление Августовскую губернию…

Управление Царством после сентября 1863 г. было вверено графу Бергу.

Из губернских предводителей виленский – Домейко умел скрыть свои польские тенденции пред бывшим ген.-губернатором. С одной стороны он потворствовал революционному направлению владельцев, а с другой он заискивал расположение правительства, так что к Пасхе 1863 года, когда мятеж уже был в значительном развитии, он получил в награду за свое двусмысленное поведение орден Станислава 1-й ст. Но вслед за тем, получив общее приказание жонда оставить службу и выражение негодования оного за полученную награду, а еще более испугавшись слухов о моем назначении генерал-губернатором, Домейко исходатайствовал себе позволение приехать в Петербург, дабы избавиться, как он говорил, от преследования мятежников. Действительно, Домейко человек не дурной, но слабый и хитрый; он хотел плавать между двух вод и, явившись ко мне в Петербурге, просил об увольнении его за границу на воды. Само собою разумеется, что я ему в этом отказал и потребовал немедленно отправиться в Вильну, ибо теперь, более чем когда-нибудь, каждому следует быть на своем месте, не взирая ни на какие опасности. Он прикинулся больным и только через несколько недель после прибытия моего в Вильну ко мне явился. Я заставил его вступить в должность и действовать решительно, т. е. показать себя или преданным правительству, или врагом оного. В то время начали уже убеждаться в том, что сила правительства будет восстановлена в Литве, и Домейко решился, хотя по наружности, показывать себя противодействующим мятежу – и действительно, около него образовался кружок из нескольких польских помещиков, признавших более выгодным устранить себя в настоящее время (1863 г.) от мятежных заявлений.

Пользуясь сим начинающимся благоприятным направлением, я старался внушить мысль о ходатайстве (со стороны) дворянства о помиловании. Так как мятеж видимо уже ослабевал в исходе июня, бόльшая часть тайных и явных вожаков мятежа были открыты и арестованы, другие, страха ради, бежали за границу, и сами крестьяне и вообще простолюдины, бывшие в мятеже, увидели бессилие шаек, беспрестанно уничтожаемых войсками, и притом, по причине полевых работ, без чего хозяйства их значительно бы потерпели, начали расходиться, то дворяне Виленской губернии стали приставать к тому кружку, который намеревался просить о помиловании.

Для усилия сего движения, я в июне месяце 1863 г. обратился с воззванием вообще к народу, объясняя поселянам всю бессмысленность мятежа и бедственные оного последствия, при чем обещал помилование всем простолюдинам, которые возвратятся восвояси с отдачею оружия, и независимо от сего, поручил всем сельским обществам иметь ближайшее наблюдение за помещиками и управителями, и об участвующих в мятеже немедленно доводить до сведения начальства. С тем вместе приказано было заняться составлением обывательских книг и переписью всех сословий, приняв строгие меры к прекращению беспаспортных отлучек лиц всех сословий – и особенно ксендзов, облагая нарушающих преподанные для сего правила значительным штрафом; равным образом подвергая контрибуциям тех владельцев и вообще селения, которые давали приют мятежникам.

Мера эта имела самый благоприятный успех. В конце июля месяца уже многие тысячи народа оставили шайки и водворились на прежнем месте жительства. При этом начальники банд, не будучи в состоянии противиться сему движению и распуская шайки, требовали, чтобы после покоса и уборки хлеба они вновь возвращались в оные, для чего зарывали бы оружие в лесах для будущего вооружения. Вместе с тем мятежные банды, по распоряжению жонда, разделились на мелкие шайки от 20 – 25 человек, расположились по всем уездам и лесам, где только было можно, и держали террором в страхе все население, учреждая во всех местах полициантов, так называемых жандармов-вешателей, которые следили за направлением народного мнения, и тех, которые выказывали преданность правительству, увлекали в леса и вешали, подвергая предварительно всякого рода истязаниям, производимым даже над женщинами и детьми.

Этот новый способ действий мятежников представлял немаловажные затруднения для военных распоряжений, ибо мелкие шайки в лесах были неуловимы. Между тем аларм  и террор везде увеличивались, всюду только и было слышно об изувеченных, убитых, повешенных мятежниками разных лицах; в том числе было и несколько наших священников. Надо было принять выходящие из обыкновенного разряда меры к уничтожению сего страшного для края действия мятежников – надо было уничтожить жандармов-вешателей и мелкие бродячие шайки, которые находили еще приют у помещиков и ксендзов и получали продовольствие также из шляхетских околиц.

Оставалось мне одно последнее средство: приказать уничтожать до тла помещичьи мызы и шляхетские околицы, в которых произведены мятежниками неистовства и допущено водворение жандармов-вешателей. Те же селения, которые наиболее участвовали в мятеже, после надлежащего исследования, переселять в Сибирские губернии. Тех лиц, которые составляли бродячие неистовые шайки, при взятии судить на месте военным судом и тут же расстреливать. Самые же селения облагать огромными контрибуциями и на 10 – 15 верст весь околоток, допускавший заведомо пребывание разбойников, и не донесший о сем ближайшим командам. Несколько подобных примеров скоро положили преграду помянутым неистовствам мятежников, ибо они, как и все содействующие им обыватели, увидели, что правительство не шутит и сильнее мятежа.

Все это, вместе исполненное, скоро побудило и дворянство во всех губерниях писать адресы о помиловании, ибо оно полагало, что сим способом подписавшиеся, хотя бы и замешанные в мятежных действиях, будут помилованы. Первый пример адреса подало Виленское дворянство 27-го июля 1863 г.: адрес был представлен мне губернским предводителем при нескольких депутатах и был подписан более 200 лицами.

Я был обрадован этим движением умов или, лучше сказать, страхом помещиков: оно доказало, что принятые мною меры достигали цели. Адрес этот я сделал гласным по всем губерниям, дабы возродить везде подобное же движение. В Гродне и Ковне начали также помышлять о составлении подобных адресов.

Революционный жонд был устрашен этим успехом и решился принять отчаянные меры к остановке действий главного местного начальства.

VII

Варшавское революционное правление, видевши ослабление мятежа в Литве, еще с июля месяца 1863 г. начало присылать своих агентов в Вильну для поддержания упадающего революционного движения, но все эти агенты, при довольно порядочно уже устроенной полиции, были захвачены в Вильне. Но они успели, однако же, в половине июля месяца сформировать команду тайных кинжальщиков, которым вменено было в обязанность убить генерал-губернатора, губернского предводителя дворянства и тех, которые наиболее противодействовали мятежу. Но кинжальщики эти, страха ради, ни на что не решились; между тем начальство уже получило о них некоторые сведения и приняло меры к их обнаружению.

Для решительного действия был, наконец, прислан из Варшавы известный полициант-вешатель Беньковский, с обязанностью убить Домейко и меня.

27-го июля (в день рождения императрицы) Беньковский пробирался на паперть собора, чтобы меня убить, но не мог близко подойти по огромному стечению служащих и вообще народа.

29-го июля (через два дня после представления адреса) он, в 9 часов утра, вошел в квартиру Домейки и нанес ему семь ран кинжалом, равным образом изранил и человека, пришедшего на помощь, а сам скрылся. Раны Домейки были сильны, но не опасны. Жонд публиковал по городу, что Домейко убит и наказан за измену польскому делу, а в особенности за составление адреса. Надо заметить, что адрес, по поднесении, был послан мною Государю при всеподданнейшем рапорте, с испрошением награды Домейке, а 29-го я телеграфировал Государю о сказанном событии. Между тем приняты были всевозможные меры к отысканию убийцы: сделаны были повсеместно обыски, опубликованы приметы убийцы, поставлены в сомнительных местах караулы, а в особенности усилен надзор на железной дороге и на всех путях, ведущих к ней. Один из виленских кинжальщиков (к стыду – русский православный, сын отставного солдата, женатого на польке), Мирошников, проговорился в хвастовстве о кинжальщиках. Он был спрошен, уличен и в угрызении совести открыл бόльшую часть полициантов и название самого убийцы – Беньковского.

Последний был взят 6-го августа 1863 г. на железной дороге, готовясь к отъезду в Варшаву, переряженный, с окрашенными волосами, в сопровождении варшавского своего товарища Чаплинского. Уже до того, в короткий промежуток времени, было взято 10 кинжальщиков, из виленских обывателей, которые признали запиравшегося Беньковского: он был родом из Варшавы, цирюльник, учинивший уже там многие преступления и известный своим отчаянным характером. Беньковский, Чаплинский и прочие были немедленно судимы военным судом: семеро повешены в Вильне, а остальным смягчены приговоры, и они отправлены в каторгу (в том числе и Мирошников, в уважение его признания).

Это последнее покушение варшавских революционеров к возбуждению мятежа в Литве окончательно было разрушено скорым и успешным отысканием присланных в Вильну злодеев и казнью их, так что главные революционные деятели скрылись или бежали, ибо все они были обнаружены, или скрывались под разными фальшивыми именами, появляясь только по временам в Вильне. Но страх и их обуял. Ибо вслед за кинжальщиками были взяты в Вильне прочие революционные деятели, как то: Далевский, Гажич, Дормаловский (прибывший из Познани) и Зданович, которые, по приговору военного суда, все (кроме Гажича) были казнены. Начальник самого города Вильны – Малаховский (офицер путей сообщения, служивший при железной дороге) скрылся в Петербург, а оттуда бежал за границу. Другой же важный деятель мятежа – Дюлоран (служивший тоже при железной дороге) скрылся в Варшаве.

Оставался в Вильне один бодрствующий, некто Калиновский, в качестве главного начальника жонда Литовскаго, но скрывавшегося под фальшивым именем Витольда Витоженца, и с ним еще несколько второстепенных лиц, которые тоже были взяты по обнаруженным сношениям их с минскими и ковенскими революционерами, так что уже в конце августа месяца главные деятели мятежа были обнаружены и взяты кроме Калиновского. В Ковне и Гродне также успешно подвигалось открытие мятежной организации, все тюрьмы были наполнены арестантами, и обнаружена была связь между губерниями и Царством Польским, причем открывались мятежные связи и с польскими агентами в России. Одна оставалась Минская губерния, как будто в затишье, т. е. не было в ней обнаружено тайной организации.

Находя нужным еще более ослабить мятежные действия Ковенской губернии, населенной фанатическими католиками, состоящими под ближайшим влиянием епископа Волончевского, я должен был принять меры, чтобы заставить его склонить, посредством увещания, народ к положению оружия. Мера эта принесла успех, и мятеж, самый упорный, в Ковенской губернии уменьшился. Оставался там один главный деятель, ксендз Мацкевич, человек необыкновенно ловкий, деятельный, умный и фанатик: он пользовался большим влиянием в народе и беспрестанно формировал шайки и появлялся в разных местностях губернии. Хотя шайки его неоднократно были разбиваемы нашими отрядами, но он умел сам ускользать от преследования и формировать новые. Таким образом, после поражения его в Зеленковском лесу и в других местностях Поневежского уезда, в августе и сентябре 1863 г., он скитался по Ковенской губернии и возбуждал везде к мятежу. В исходе же ноября, не находя более средств к продолжению и к поддержанию крамолы, он решился уйти за границу, но был захвачен почти над самым Неманом отрядом наших войск, привезен в Ковно с своим адъютантом и казначеем и по приговору военного суда повешен в Ковне. С казнью ксендза Мацкевича в Ковенской губернии почти повсеместно прекратился мятеж, остались только незначительные бродячие шайки, которые и были в скором времени уничтожены. В Гродненской губернии также все затихло, и мятеж в конце 1863 г. был прекращен. В Минской, хотя и не было новых наружных проявлений мятежа, но зародыш оного оставался не тронутым, по бессмысленности тамошнего управления, а в особенности губернатора. Хотя в октябре месяце 1863 г. тамошнее дворянство составило также адрес, и сильнее, нежели другие, выражало свои верноподданнические чувства и раскаяние, но все тайные мятежные деятели оставались на местах и, без сомнения, при первом удобном случае возобновили бы покушение на крамолу.

Надо заметить, что Минское дворянство отличалось бόльшим нерасположением к русскому правительству, чем дворянство прочих губерний. Оно постоянно было в сношениях с дворянством юго-западных губерний и в октябре 1862 г. на дворянских выборах составило протокол для представления всеподданнейшего адреса, по примеру Подольской губернии, о присоединении Минской губернии к Царству Польскому. Их дерзость была так велика, что когда им было тогда же объявлено высочайшее повеление о противозаконности подобных действий, то они, не отменяя своего постановления, записали только оное в журнал, с отметкою, что они не привели его в исполнение вследствие воспрещения высшего правительства.

Крамольный этот дух Минского дворянства еще более развился во время вооруженного мятежа в 1863 г. Но они не могли вооружить столько шаек, как в других губерниях, по причине меньшего числа шляхетских околиц, и потому что бόльшая часть населения губернии – православного исповедания; но, тем не менее, во всех лесах, где только было возможно, а особенно в Борисовском и в Игуменском уездах, были значительные шайки. Шайки же Новогрудского и Слуцкого уездов соединились с таковыми же Гродненской губернии.

Справившись с открытием тайной крамолы в Литовских губерниях, я послал особую следственную комиссию в Минск для обнаружения секретной администрации. В скором времени председатель оной, жандармский полковник Лосев, обнаружил главных деятелей мятежа в Минской губернии и их сношения с прочими губерниями, преимущественно в Виленской. Таким образом, окончательно были взяты оставшиеся Виленские революционеры и в том числе Калиновский, главный распорядитель мятежа в Литве. С уничтожением их прекратились и все мятежные покушения. Минские же революционеры были судимы в Вильне. Таким образом, окончены были главнейшие мятежные заговоры, в том числе и Могилевские, имевшие непосредственные сношения с Минскими, а Витебские – с Виленской губернией и Динабургским уездом.

О Могилевском вооруженном восстании здесь в подробности не говорю, ибо оно было в высшей степени бессмысленно и, начавшись 17-го апреля 1863 г., окончено было в первых числах мая (того же года), почти без содействия войск одними православными крестьянами: они перехватали в лесах и на мызах почти всех панов, гимназистов и шляхту, которые образовали шайки, из коих часть только, под предводительством известного Тόпора (подполковник генерального штаба Звирждовский) ограбили город Горки и бежали в Минскую губернию. Сам же Тόпор бежал в Царство Польское, где впоследствии был взят и повешен. Замечательно, что Могилевское восстание произведено было под видом охоты на лося и, в известный назначенный день, бόльшая часть молодежи, а также руководителей мятежа, собрались в охотничьей одежде, с запасом продовольствия в указанные места и там были постепенно обезоруживаемы и взяты крестьянами. Могилевские революционеры были до такой степени уверены в бессилии и послаблении правительства нашего, что они смело в ответах своих следственным комиссиям уверяли, что не имели никаких мятежных замыслов, но действительно повсеместно сговаривались идти на охоту. Остальное польское население Могилевской губернии старалось поддерживать это нелепое оправдание, так что даже многие русские, а в особенности в Петербурге, старались этим оправдать покушения к мятежу в Могилевской губернии. Тамошний губернский предводитель, князь Любомирский, был одним из главных секретных деятелей и руководителей оного; но он так себя осторожно вел, что его трудно было юридически в том уличить; впрочем, он уволен от должности и отдан под надзор полиции.

Нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что Белорусские губернии: Могилевская и Витебская, которые 37 лет тому назад, когда я там был – в первой губернатором, во второй – вице-губернатором, почти были совершенно русскими, за малыми исключениями. И когда в 1830 г., по моему ходатайству, высочайше повелено было уничтожить в них производство дел по Литовскому статуту, повсеместно ввести русский язык, как в судопроизводстве, так и во всем управлении, то это было принято не только беспрекословно, но составлен был благодарственный Государю адрес за дарование им общих с Россиею прав. И это все было в 1831 г., во время самого разгара польского мятежа в Варшаве и в Литовский губерниях.

Надо заметить, что и в 1831 г. мятеж преимущественно распространен был в Ковенской и Виленской губерниях, и только кое-где появлялись шайки в Минской и весьма немного в Гродненской; в Белорусских же губерниях в одной Витебской – и именно в Лепельском уезде – были проявления мятежных покушений. Но вообще противоправительственное направление наиболее выказывалось в Полоцком, Дриссенском и Динабургском уездах, т. е. там, где была прежде иезуитская коллегия (до 1817 года), и вообще от нее утвердился католический фанатизм.

В 1863 г. все эти губернии были объяты пламенем мятежа, и ежели не везде проявлялись вооруженные шайки по недостатку средств вооружения и противодействию православного сельского населения, то тем не менее все дворянство, шляхетство и ксендзы повсеместно явно и безбоязненно провозглашали владычество Польши, старались в том уверить крестьян и тем самым, при малейшем успехе мятежа в Литовских губерниях, Белоруссия без всякого затруднения вошла бы в состав предполагаемой революционерами Польши в границах 1772 года.

Политическое и нравственное положение губернии в 1831 г., когда мятежники имели отличное регулярное войско и вели даже войну с нами, иногда даже с значительным успехом, было удовлетворительно, и когда везде все было тихо (кроме Ковенской губернии, всегда фанатизированной католицизмом), в сравнении с тем, что было в 1863 г., ясно доказывает, что правительство, в течение последних 30 лет, не только не принимало мер к уничтожению в крае польской пропаганды, но напротив того, по крайнему неразумению местных и главных правителей, давало все средства к развитию польского элемента в крае, уничтожая все бывшие зародыши русского начала. Я не стану в подробности упоминать о действиях тех лиц, которые с 1831 г. были главными на местах распорядителями, о их бессмысленности и неразумении положения края, польских тенденций, о незнании истории сей искони русской страны и постоянном их увлечении призраками польского высшего общества, пресмыкавшегося пред ними и выказывавшего преданность правительству, но не только тайно, а явно обнаруживавшего свои тенденции к уничтожению всего русского. Но все это привлекало на их сторону генерал-губернаторов, а в особенности женский пол, жертвовавший честью и целомудрием для достижения сказанных целей. Для истории нельзя однако ж умолчать о тех начальниках того края, которые наиболее ознаменовали себя подобными тенденциями и нанесли огромный вред могуществу России в той стране. Это были: в Белоруссии – кн. Хованский, генерал-адъютант Дьяков и кн. Голицын; в Вильне – кн. Долгоруков, Илья Гаврилович Бибиков и генерал-адъютант Назимов. Вот ряд людей, которые при содействии подобных же деятелей в Петербурге, в глубоком неведении своем положили в крае твердое начало польской пропаганде и впоследствии развитию мятежа, стоившего так дорого России!

Теперь (1866 г.), благодаря Бога, все обнаружено, мятеж подавлен, крамола и заговоры против правительства открыты во всех отраслях и направлениях, не исключая и петербургского польского жонда под руководством Огрызко, Юндзилла Сераковского и иных. Теперь остается правительству воспользоваться тяжким уроком и положить конец польской крамоле в Западном крае, признав его окончательно русским, не силою оружия, но моральным возрождением в нем долго подавляемых исконных русских начал!

VIII

Во время принимаемых мною мер к прекращению в 1863 г. мятежа во вверенных мне губерниях, Государю угодно было поручить моему заведыванию, как выше сказано, Августовскую губернию, которою мятежники распоряжались по произволу и в которой войска наши (почти целая дивизия) расположены были по городам, не будучи в силах, без содействия гражданского начальства, принимать какие-нибудь благоразумные меры к прекращению мятежа. Варшавское же правительство, как объяснено выше, не только бездействовало (?!), но под управлением Велепольского, равнодушно (?!) смотрело на все неистовства, производимые мятежниками в крае.

В сентябре 1863 г., получив высочайшее повеление об Августовской губернии, я отправил туда войско под начальством генерала Бакланова и поручил ему немедленно ввести военно-гражданское управление на основании данной мною 24-го мая для Северо-Западных губерний инструкции. Преображенский полк, под начальством князя Баратинского, занял главные мятежные пункты губернии, и не прошло трех недель, как со введением сказанного управления мятеж почти совершенно там утих; оставались только в Ломженском уезде некоторые бродячие шайки, преимущественно наполненные шляхетским населением, а также туда вторгались мятежные банды из других губерний Царства Польского, так что, для ограждения этого уезда, я вынужден был распорядиться о занятии нескольких пунктов в соседнем Остроленском уезде Полоцкой губернии.

По мере подавления мятежа в Северо-Западных губерниях, я принимал меры к прочному обеспечению сельского населения и к ограждению оного от насилия панов. Трудно было до этого достигнуть, по неимению лиц достаточно благонадежных, чтобы поручить им на местах это важное дело: все чиновники, как выше сказано, были польского происхождения, также и мировые посредники. Большая часть их были взяты под стражу за участие в мятеже или по неблагонадежности уволены от должности. Надо было спешить скорее занять русскими людьми все полицейские должности и вообще имеющие прикосновение к народу, который составлял главную нашу опору. Трудно было вдруг наполнить край русскими чиновниками: я еще при выезде из Петербурга отнесся ко всем начальникам губерний, прося их присылать ко мне лиц более благонадежных, для чего и исходатайствовал для них у Государя особые льготы и пособия, просил о том же и министра внутренних дел. Действительно, чиновники начали прибывать, но, к сожалению, многие из них далеко не соответствовали ожиданиям, особенно присланные министром внутренних дел, так что я вынужден был многих возвращать обратно и медлить занятием вакантных мест.

Имея в виду, что главное дело в крае состояло в упрочении быта сельского населения, уничтожении над ним власти мятежных панов и привлечении народа к правительству, я преимущественно обратил внимание на вызов из России деятелей по крестьянскому делу. С августа 1863 г. в тех уездах, где был подавлен мятеж, постепенно назначались русские мировые посредники и члены поверочных комиссий, так что к концу года в большей части уездов были русские деятели по крестьянскому делу, которые и обнаружили всю бездну злоупотреблений и угнетений, которым подвергался несчастный народ русский от польских панов и избранных из среды их посредников.

Зло было так велико, что нельзя было оставлять его без радикального извлечения и даже исправления тех правил, которые были установлены по крестьянскому делу для западных губерний, ибо они составлены были в Петербурге теоретично без знания местного хозяйственного быта крестьян, по указанию лиц, вызванных из тамошнего края в виде экспертов, которые употребили все усилия, чтобы обмануть правительство и еще более поработить крестьян владельцам.

Скоро можно было убедиться, что утверждение уставных грамот в том виде, как они были составлены, послужило бы к вящему разорению крестьян и к возбуждению сих последних против правительства; в этом и заключалась цель бывших польских деятелей и всего шляхетского управления краем. Я решился воспользоваться моментом (с одной стороны – боязни (?) правительства нашего от распространившегося мятежа, с другой – устрашения самих владельцев сильными мерами против мятежа и всеобщим почти участием их в оном), чтобы рассечь гордиев узел пагубного влияния панов на сельское население. Я пригласил на совещание некоторых мировых посредников и иных деятелей, более других изучивших положение крестьян и отношения их к владельцам. И в августе 1863 г. издал инструкцию для действия поверочных комиссий, предоставив им право переделывать уставные грамоты, составленные в противность закону, возвращать крестьянам отобранные от них в последнее время (с 1857 г.) земли, обеспечивать обезземеленных крестьян и батраков, назначать им безобидные покосы и выгоны, не лишать их права пользоваться общим с владельцем топливом и пастбищем скота, причем приказано было определить оценки оброков сообразно действительной ценности участков, отнюдь не стесняясь прежними высокими платежами. Меры эти, взятые в совокупности, были немедленно приведены в действие. Паны, как все виновные в мятеже, беспрекословно подчинились оным, тем более, что многие из них, сочувствуя мятежу, объявляли крестьянам в начале 1863 года, что им отдадут земли безвозмездно, если они пойдут в мятеж, и потому опасались, что правительство отберет землю всю даром.

Владельцы упали духом, а крестьяне воспрянули и почувствовали новую жизнь; причем приняты были меры к восстановлению православных церквей и к возвышению духовенства с распространением повсюду русских школ. Для довершения уничтожения возможности формироваться вновь к весне мятежным шайкам среди огромных лесов, покрывающих еще Северо-Западные губернии, приказано было поделать просеки к тем местам, в которых могли удобно укрываться шайки и в случае, ежели помещики сего не исполнят, то предоставить это, по указанию начальства, самим крестьянам. Бόльшая часть просек была исполнена сими последними, и сею мерою в одно время был обеспечен край от могущих вновь появиться мятежников, а крестьяне получили за труды большое количество лесу, и в следующем году бόльшая часть отлично обстроилась, вместо бывших их убогих хат.

Помещики на местах вполне смирились и тайно роптали. Но в Петербурге подняли большой вопль и нашли сочувствие (?) в министре внутренних дел и у иных правительственных лиц. Не взирая на все это, я решился привести до конца начатые меры, ибо этим единственно способом можно было упрочить наше там владычество и подавить польскую преобладавшую интеллигенцию, против которой уже крестьяне в улучшенном своем состоянии, при содействии правительства, могли бы бороться.

К этому восстанию в Петербурге против принятых мною мер сильно присоединилась немецкая партия, владеющая значительными имениями в Инфляндских уездах Витебской, а также в Северо-Западных уездах Ковенской губернии: немцы теряли едва ли не более поляков, так как еще более угнетали крестьян и вводили батрачество в своих имениях, т. е. полное обезземеление крестьян. Те же самые меры по устройству быта крестьян были применены мною еще в 1863 г. в Августовской губернии, причем приказано было постепенно уничтожать гминное управление владельцев и назначать на место их гминными войтами крестьян по собственному их выбору. Равным образом введены были независимые от помещиков крестьянские суды, с правом решать дела до 100 руб. серебром.

Всем этим мерам подчинились безропотно владельцы Августовской губернии и, в скором времени, крестьяне до такой степени ожили, что начали сами ловить мятежников и предоставлять правительству. То же самое было в Северо-Западных губерниях. Отовсюду я получал от крестьян депутации с благодарственными адресами; везде крестьяне молились торжественно за Государя, даровавшего им свободу, присылали адресы и устраивали часовни и образа во имя Александра Невского, – словом, всеобщее было торжество крестьян, которые вполне передались на сторону правительства и нелицемерно благодарили Государя за все оказанные милости. В крае так ожило русское начало, что везде заговорили по-русски, и православные священники, бывшие в угнетении и в рабском почти порабощении у ксендзов и панов, стали пренебрегать прежними своими властелинами. Помещики же явно упали духом, в особенности же когда в половине 1863 г. были обложены 10% сбором с доходов их имений, каковой, однако же, был беспрекословно и в кратчайшее время внесен и послужил к поддержанию русских чиновников, прибывающих в край, на устройство церквей и иных предметов, о коих будет упомянуто далее.

Против правильности обложения помещиков 10% сбором было много возгласов, особенно в Петербурге. Обвиняли меня в неуравнительности и возвышенности раскладки, и никто не хотел понять, что во время самого разгара мятежа, т. е. в июне и июле 1863 года, нельзя было в несколько недель составить правильную раскладку и оценку доходов помещичьих имений. Но таково было увлечение высшей петербургской сферы, что они, подстрекаемые польскою партиею, хватались за все самые нелепые идеи, чтоб только обвинить и обессилить принятые мною необходимые меры к укрощению мятежа. Они не хотели понять, что у поляков нет настоящего патриотизма, но лишь влечение к своеволию и угнетению низших классов, что им хотелось восстановления древних прав польской аристократии во время Речи Посполитой, что им нужно было до невозможности поработить народ и выжимать из него сок, превращая его в «bуdło» (по-польски значит: скотина, так обыкновенно называли паны простой народ). По сей-то причине паны и вообще польская интеллигенция не столько восставали против строгих мер, принимаемых к укрощению мятежа, сколько во всеуслышание вопияли против ограждения крестьян от панского гнета и возрождения в них нравственной силы. Они называли действия управления в сем отношении разрушительными для общественного порядка и последствием системы социалистов.

В Петербурге тоже твердили, ибо не понимали ни положения края, ни необходимости утвердить в оном русскую народность. Министр внутренних дел и шеф жандармов (кн. Василий Андреев, Долгоруков) преимущественно противодействовали (?), сколько могли, принятым к устройству быта крестьян мерам, и старались (?) поколебать доверие Государя к местному управлению. Причем они старались распространить мысль, что меры эти приведут к гибельным последствиям в самой России, и потому министр внутренних дел долго не допускал обязательного выкупа крестьянами земель в Западных губерниях.

10% сбор они считали и называли грабежом и явным разорением владельцев, не принимая в соображение, что те же самые владельцы платили дань мятежникам, далеко превосходившую 10% сбор. Они не хотели понять, что раскладка сделана была по указаниям самих помещиков, т. е., что взята в основание оценка десятины, объявленная помещиками при составлении уставных грамот. Таким образом, владельцы, стараясь увеличить свои доходы угнетением крестьян, сами поплатились при обложении 10% сбором тех доходов.

10% сбор, кроме справедливости меры и способа разложения, представлял ту главную выгоду правительству, что он лишал помещиков возможности уделять доходы свои на поддержание мятежа. Мера эта, с присоединением к ней взимания штрафов за траур и другие революционные манифестации, а также контрибуции за пособие мятежникам, произвели самое благодетельное влияние в крае, ибо польские паны, шляхта и ксендзы вынуждены были дорого платить за все бессмысленные их покушения. Поляка же ничем нельзя остановить в его безумии, как деньгами. Его надобно, как говорит пословица, бить по карману. Более благоразумные поляки в этом сами сознаются. С уменьшением доходов уменьшились и революционные затеи, всякий занялся поддержанием своего хозяйства и опасался только, чтобы не попасть под новые штрафы и засим все в скором времени смирилось в крае.

В числе мер, принятых мною для окончательного подавления мятежа и переловления скрывающихся одиночных мятежников, я испросил высочайшее соизволение на утверждение, во вверенном мне крае, жандармских команд из 30 человек в каждом уезде, под начальством одного офицера. Команды эти снабжены были подробною инструкциею и размещались в уездах на определенных пунктах для наблюдения за действиями обывателей, где с содействием войск и казачьих команд, размещенных также по уездам, в скором времени были уничтожены последние остатки бродячих шаек.

Жандармские эти команды до такой степени очистили край от последних остатков мятежа, что уже в 1864 году можно было безопасно везде ездить, и все мирные обыватели вполне почувствовали столь необходимые для них и их благосостояния силу и покровительство наших властей.

Инструкция, данная жандармским командам, выходила из разряда обыкновенных, принятых у нас начал для жандармерии: они поставлены были в непосредственную зависимость от местного начальства, которое ими распоряжалось по своему усмотрению, как высшею административною полициею. Команды составляли то же, что во Франции «maréchaussés». Высшее жандармское управление стремилось к тому, чтоб их обратить в безответственных доносчиков, чем уничтожилась бы полезная их административная ответственная деятельность. Но я этого не допускал во время управления моего краем, и команды эти были действительно весьма полезны и подчинены главному местному начальству. Независимо от сего, во всех уездах была учреждаема, с половины июля месяца 1863 г., постепенно сельская вооруженная стража под начальством благонадежных унтер-офицеров, ее формировавших. Стража эта, доходящая в некоторых уездах до 1000 и 2000 человек, охраняла селения, очищала леса, совокупно с войсками, от мятежников и держала в страхе мятежных панов, которые были обложены особым сбором на содержание оной. Каждый стражник получал в сутки 10 коп. деньгами, кроме продовольствия. В сложности содержание стражи обошлось польскому дворянству шести Северо-Западных губерний более 800.000 р. с. Дворянство также заплатило за все убытки, которые учинены мятежниками, как в казенном, так и в частном имуществе, т. е. священников, крестьян и т. п. Эти меры, совокупно с 10% сбором, имели самые благоприятные результаты. На счет помещиков же было ограждено все протяжение железной дороги, расчищены окрестные леса, устроены бараки для войск по всей линии, – словом, они вполне заплатили деньгами за свое безумие, не говоря уже о частных штрафах.

IX

В ноябре 1863 г. военные действия почти повсеместно прекратились, так что в декабре можно было возвратить в Петербург 1-ю гвардейскую дивизию, оказавшую так много услуг правительству (равно как и прежде бывшая 2-я дивизия) при укрощении мятежа. К тому времени уменьшились повсеместно и аресты, и усиленно только действовали на местах военносудные и следственные комиссии для скорейшего очищения тюрем, наполненных лицами, участвовавшими в мятеже. Так как он был повсеместно прекращен, то я признал возможным облегчить и меру наказаний, дозволив простолюдинов, участвовавших в шайках, но принесших чистосердечное раскаяние, вовсе освободить от взыскания, с отдачею на поручительство обществ. Таким образом, в течение 1863 и 1864 гг. более 4000 человек разного звания лиц, замешанных в мятеже, отданы были на поручительство, с учреждением за ними полицейского надзора, кроме такого же количества добровольно возвратившихся из шаек, также водворенных на прежнем месте жительства. Количество же лиц, присужденных к разным тяжким наказаниям, высланных и оставленных в крае, в подробности (было) указано в ведомости, сообщенной мною военному министру для доклада Государю.

Из ведомости этой ясно видно, как преувеличены были все толки и возгласы об огромном будто бы числе лиц, сделавшихся жертвою жестокости управления Северо-Западным краем. Едва ли когда-либо мятеж, столь сильно охвативший все шесть Северо-Западных губерний (с населением более 6.000.000), мог быть окончен с меньшим числом жертв. Все бывшие революции в Европе и восстания в Английских колониях стоили несколько крат более жертв, чем бывшее в Западных губерниях восстание – ибо главное начальство сего края заботилось о том только, чтобы введением строго ответственной и правильной администрации восстановить достоинство правительства, и только некоторыми более разительными примерами смертной казни главных руководителей мятежа и в особенности лиц, учредивших правильные неистовства и злодеяния над безоружным народом, надо было остановить тот террор, который они повсюду распространяли. Здесь дело заключалось не в одних строгих наказаниях, ибо их было весьма не много, но в совокупности всех принятых мер к подавлению мятежа и к предупреждению всех беспрестанно изменяющихся способов действия мятежного жонда. В этом собственно и заключалось достоинство управления и успех его действий. Мятеж сам собою погас, и все смирилось потому только, что во всех покушениях своих он находил своевременное правительственное противодействие. Бессмысленные польские умы отрезвились, и все затихло в крае, когда убедились, что правительственная власть восстановлена и идет непреоборимо к предначертанной цели, не останавливаясь ни перед какими препонами, повсюду поставляемыми. Мятеж прекратился, когда самые происки петербургских и варшавских революционеров не могли побороть и ниспровергнуть систему действий главного начальства Западного края.

4-го апреля 1866 г.        Граф Михаил Муравьев

С.-Петербург.

P.S. Ни чего не напоминает?

С уважением Diman.