Редко какое историческое событие документировано с такой тщательностью и полнотой, как июльский кризис 1914 года, спровоцировавший роковой обмен ультиматумами между Центральными державами (Германией и Австро-Венгрией) и государствами Антанты.
Тем не менее, уже главные действующие лица европейской драмы затруднялись назвать причины, по которым Европа была ввергнута в четырехлетний кошмар истребительной войны. В августе 1914 года, вскоре после вступления Германии в войну, состоялся памятный разговор между бывшим германским канцлером Бернгардом фон Бюловым и его преемником Теобальдом фон Бетман-Гольвегом. Бюлов спросил: «Как же это случилось?», и получил обескураживающий ответ: «Ах, если бы знать!»
С тех пор любого, кто знакомится с тоннами мемуарной и исторической литературы, посвященной началу Великой войны, не оставляет ощущение абсурда. Ни у одной из стран, развязавших конфликт, не было ни малейшей разумной причины бряцать оружием. Государственные мужи великих держав действовали, словно герои пьес Ионеску. Американский президент Вудро Вильсон подытожил недоумение своих современников в следующих словах: «Все ищут и не находят причину, по которой началась война. Их попытки тщетны, причину они не найдут. Война началась не по одной какой-то причине, война началась по всем причинам сразу».
Однако и он тоже ошибался, по крайней мере, в формулировке. Эту мысль гораздо лучше выразил русский философ Лев Платонович Карсавин, сказавший, что сама постановка проблемы причинности Первой мировой войны, как, впрочем, и любого другого исторического события, ненаучна по существу («Философия истории», 1923). Историческое исследование должно быть направлено не на отыскивание подлинных или мнимых корней явления, которые все равно никогда не могут быть изучены во всей полноте, а на изучение потока событий в их целокупности.
Действительно, несмотря на вот уже почти столетние усилия, историкам так и не удалось выявить ни экономической, ни политической подоплеки войны.
Экономическое соперничество Англии и Германии (и в меньшей степени — других крупных европейских держав) бросалось в глаза задолго до августа 1914 года. Согласно общепринятому мнению, в основе которого лежало хорошо разработанное последователями Маркса учение о неизбежности военных конфликтов при капитализме («Войны присущи природе капитализма, — писал Маркс. — Они просто прекратятся, когда будет отменена экономика капитализма»), виной всему была империалистическая конкуренция. Не было газеты, не разместившей на своих страницах хотя бы одной развернутой статьи, где со всей очевидностью доказывалось, что Англия никогда не допустит увеличения германской экономической мощи и военного флота. Читателю внушалось, что рано или поздно экономические противоречия между ведущими империалистическими странами должны были взорвать мир.
Между тем ни Англия, ни Германия никогда не ставили себе целью подорвать экономическое благосостояние конкурента при помощи войны. Военными врагами Германии считались Франция и Россия, но с первой у немцев был территориальный спор (Эльзас-Лотарингия), а со второй их ссорили геополитические противоречия.
Далее, если встать на «экономическую» точку зрения о происхождении Первой мировой войны, то Англии и Германии полагалось не воевать между собой, а как можно скорее выступить сообща против Соединенных Штатов Америки, чья растущая промышленность бросала вызов как британской, так и германской экономикам. Тем не менее, никто в Европе не рассматривал США в качестве вероятного врага. Стало быть, экономические конкуренты отнюдь не обречены на войну друг с другом, даже если речь идет о мировом лидерстве.
Точно так же наиболее острые противоречия в сфере колониального раздела мира у Англии возникали не с Германией, а с Францией, создавшей вторую по обширности владений колониальную империю, и с Россией, которая имела конфликт с английскими интересами практически по всей своей южной границе. Несмотря на это, Англия, Франция и Россия оказались в одном военном лагере.
Роль разжигателей войны традиционно приписывалась оружейным компаниям и связанным с ними банковским кругам. Но за истекшие сто лет исследователи так и не смогли найти тех магнатов и промышленно-финансовые корпорации, которые были бы кровно заинтересованы в развязывании мировой войны, то есть связывали бы свои деловые интересы исключительно с прибылями военного времени и, что еще важнее, обладали бы таким политическим весом, чтобы иметь возможность диктовать свою волю правительствам. Более того, некоторые крупные представители военно-промышленного комплекса с началом войны должны были поступиться своими монопольными позициями на рынке вооружений. Вот характерная история, рассказанная Луи Рено, одним из самых предприимчивых и удачливых французских промышленников, отцом знаменитой автомобильной марки. В самом начале войны, 8 или 9 августа, его вызвал военный министр. Когда Рено отворил дверь его кабинета, тот ходил из угла в угол с чрезвычайно расстроенным видом, бесконечно повторяя: «Нам нужно иметь снаряды, нам нужно иметь снаряды». Спрошенный одним из присутствовавших генералов, может ли он производить снаряды, Рено ответил, что не знает, поскольку никогда их не видел. Однако же вскоре он организовал и запустил производство снарядов, после чего государственные арсеналы и оружейный концерн Шнейдер-Крёзо утратили свою монополию.
Словом, если в ходе войны нашлись предприниматели, которые стали извлекать сверхприбыли из военных заказов, то это отнюдь не означает, что они несут ответственность за ее возникновение — в пользу этого нет решительно никаких свидетельств.
Если обратиться к политической стороне вопроса о причинах Первой мировой войны, то итог научных изысканий здесь сводится к признанию невозможности выделить страну или группу стран, ставивших перед собой целью утвердить свое верховенство посредством войны и планировавших осуществить территориальные захваты. Военные планы составлялись «на случай» и не были приурочены к конкретной дате. Территориальные претензии европейских государств друг к другу были ничтожны по сравнению с материальным ущербом от тотальной войны; колониальные споры улаживались в рамках джентльменских соглашений. Конечно, в каждой крупной европейской стране имелись группы приверженцев мирового или регионального господства. Но их претензии большей частью выражались на уровне настроений и политически неоформленных идей. Как сетовал в 1912 году один германский писатель, «главной причиной, почему наше положение иногда производит впечатление сомнительное, даже неприятное, если смотреть на Германию извне, заключается в трудности представить какую-либо понятную реальную цель для политики, необходимой для осуществления германской идеи».
Будущее военное столкновение могло считаться в правительственных кругах неизбежным и даже желательным; однако никто не хотел выглядеть агрессором. К войне готовились, и вместе с тем ее всеми силами старались оттянуть или вовсе избежать. Главные противоборствующие военные союзы и коалиции в конце XIX – начале XX века были заключены не для того, чтобы вести захватническую политику, а в надежде, что они послужат фактором сдерживания для противной стороны. Прямой курс на войну взяли отдельные лица из окружения австрийского императора и германского кайзера — и лишь за несколько недель до ее начала.
По меткому выражению Вильгельма II, в течение предвоенных десятилетий европейский мир напоминал больного-сердечника — «он может себе жить и жить, даже очень долго. А может с той же вероятностью в любой момент умереть — внезапно и неожиданно».
К августовской катастрофе привела не та или иная причина и не их совокупность, а длинная цепочка событий и поступков, скрепленных отнюдь не безусловной связью. И все, что мы можем — это перебирать их, как четки, на которые нанизаны зерна разного размера и достоинства.
