Книга первая.
= «Дети железного века» =
Как вам живется, дети железного века, века,
когда исчезли, позабылись такие слова,
как «сострадание», «милосердие», «жалость»?…
Пролог.
…Ее обложили к вечеру, плотным кольцом на большом поле. Ползком, припадая к вязкому суглинку, она пыталась ускользнуть в лес, но ее заметили. Упав плашмя на межу, она застыла без движения, чтобы отдышаться, успокоить стук запаленного сердца и на мгновение закрыть глаза. Прорваться сквозь кольцо ей не удастся, сдаваться она не пожелает. Оставалось умереть.
Проверив обойму в пистолете, машинальным движением она стряхнула с измазанной и мокрой юбки невидимые пылинки и пригладила ладонями волосы. Залегла на меже и стала отстреливаться.
-Ты что, сдурела, тетка?! — закричали ей. — А ну, бро…
Из черного дула маузера на крик полыхнуло пламя.
-Ох же, дура! — громко и сокрушенно воскликнул кто — то, невидимый ей и грубо выругался.
Она приподнялась на одно колено, не целясь, выстрелила. Ответная пуля не ударила, больно ужалила в грудь, насмерть…
Подавшись к земле, она коснулась ее белыми, ватными руками…
Глава Первая.
Первый акт многоактной пьесы.
Среда. В лето 7436 года, месяца мая в 3 — й день (3 — е мая 1928 года). Отдание Преполовения, Глас четвертый.
Минская губерния. Свенцяны. Городская больница.
Старенький «унион», миновав гостиницу с выцветшей вывеской «Европа» на облезлом фасаде, повернул направо и, попетляв по узеньким, кривым улочкам, въехал во двор городской больницы. Из автомобиля Дмитрий Филиппович Дрозд — Бонячевский вышел тяжело опираясь на вычурную трость, покряхтывая.
Колено болело теперь постоянно, с прошлой недели. Болело пугающе — нудно, неприятно. Обычно устранить боль с воспалением Дрозд — Бонячевскому помогала растирка на спирту, основу которой составлял горький перец. Надо было взять чайную ложку с сабельником, эту траву залить стаканом кипящей воды, и настаивать несколько часов. Еще можно было мелко натереть картошку, смешать ее с корневой частью хрена. Еще — смешать равные пропорции горчичного порошка с медом, содой. Накладывать компресс на пораженный участок на ночь…
Всевозможными народными рецептами его от души снабжала квартирная хозяйка, женщина милая, чуткая, но несколько старомодная, все время надеявшаяся на русский авось, и большая любительница послушать «радио» — конусный бумажный диффузор, укреплённый на металлических держателях, совмещённый с электромагнитным механизмом. Его все называли просто «радио», хотя это было неправильно. Настоящее радио, то есть ламповый вещательный приемник, не был большой редкостью, и при желании Дмитрий Филиппович мог бы его приобрести за небольшие деньги, но постоянно откладывал покупку. Массовая модель громкоговорителя проводного вещания его устраивала. Электрического сигнала, поступающего по проводам, было достаточно — квартирная хозяйка целыми днями могла слушать новостные программы, репортажи со всевозможных спортивных соревнований, концертные записи, радиоспектакли…
Войдя в здание, Дрозд — Бонячевский медленно миновал холодный, пропахший карболкой коридор. Он прекрасно здесь ориентировался, его башмаки уверенно постукивали на поворотах, без малейших колебаний выбирая нужное направление. Дмитрий Филиппович лишь на мгновение остановился перед мрачной обшарпанной дверью с табличкой «Анатомическая».
Это оказалась просторная комната, в которой хорошенькая молодая женщина с безучастным видом печатала на «ремингтоне». Дрозд — Бонячевский застыл в двух шагах от стола, ожидающе склонив красивую голову с крепким затылком. Карие, с приметной горячинкой, глаза на мгновение метнулись в сторону легкого женского платья с глубоким вырезом, отороченным каймой дорогих брюссельских кружев.
Рядом, с пачкой карточек в руке перед открытым шкафом — картотекой стоял какой — то мужчина, выше среднего роста, холеный, в ладно сидящем цивильном пальто. Возле уха у него был аккуратный пробор, расчесанный волосок к волоску. Дрозд — Бонячевский мгновенно определил, что это окружной судебный следователь и безучастно втянул носом воздух. От мужчины приятно пахло одеколоном марки «Соваж».
В свою очередь и судебный следователь, мельком взглянув на вошедшего, подумал, что в анатомическую заявился агент Департамента Государственной Охраны*, прибывший не иначе как из самого Минска.
Агент Департамента Государственной Охраны производил приятное впечатление. Лицо его, плохо выбритое, покрывали складки. Лет тридцать пять — тридцать семь, должно быть. Костюм строгий. Заметная хромота и наличие самшитовой трости невольно внушали смутное уважение и понимание того обстоятельства, что ногу ему не в трамвае отдавили. Тем не менее, хоть на первый взгляд судебный следователь оценил департаментского как человека симпатичного, вполне толкового и компетентного, посмотрел он на него настороженно. Собственно говоря, эта политическая полиция, занимающаяся всякими смутьянами, провокаторами и распространителями подрывной литературы, что звучит спервоначалу весьма внушительно, на деле причиняла страдания невинным людям, поэтому особой симпатии у судебного следователя она не вызывала. Господа из Гохрана держались так, будто все, кроме них, легкомысленные верхогляды, и потому позволяли себе крайне высокомерный тон и беспардонное любопытство.
-Вы, вероятно, из Департа…? — начал было судебный следователь и осекся на полуслове, вошедший мужчина коротко и выразительно кивнул.
-Генерал Дрозд — Бонячевский. — не отрекомендовался, а буркнул агент, который оказался и не агент вовсе, а генерал, департаментский…
Судебный следователь, со спокойным добрым лицом, на котором отложился отпечаток немалого жизненного опыта, коротко кашлянул. Печатавшая на машинке женщина подняла глаза. В ее взгляде не было и намека ни на одеколон, ни на внезапно появившегося в помещении человека, была только легкая задумчивость, от которой над правой бровью, у самой переносицы, появилась нежная ямочка. Следователь кашлянул еще раз, и тогда женщина улыбнулась, обнажив на мгновение зубы, слишком крупные, поднялась с места, представив на обозрение хрупкую фигурку и тонкие ноги, привычным движением одернула платье. Генерал Дрозд — Бонячевский отметил про себя, что она хороша собой.
-Проходите за мной. — сказала она и в голосе ее просквозило равнодушие: человек пришел сюда по заурядному, лишенному особого драматизма поводу. Следователю, исторгающему стойкий аромат «Соважа», она кивнула головой. — И вы тоже.
Следователь пошел вслед за женщиной через длинный коридор со множеством дверей, насыщенный ароматом карболки и формалина. Следом за ними неуклюже топал генерал с тростью. В прозекторской судебный следователь невольно сощурился — в глаза ударил резко свет дневных ламп, ослепительно — яркий и холодный…
…От тела на прозекторском столе пахло дешевой галантереей и, неожиданно, чистыми волосами. На лице трупа — девушки лет двадцати пяти, застыло сосредоточенное выражение.
-Вы, Михаил Францевич, сегодня выглядите на сто рублей. — пошутил прозектор*, обращаясь к судебному следователю. — В чем причина такой веселости?
Наодеколоненный следователь неопределенно хмыкнул, равнодушно глянул на паталогоанатома: он уже давно знал его и научился безошибочно определять состояние: всегда глаза выдавали. Известно было, что для прозектора в жизни не было большей радости, чем видеть свою жену, смотреть, как она управляется с домашними делами, а когда, вернувшись домой позже обычного, заставал ее в постели — румяную, разогретую, с рыжими распущенными на белоснежной подушке волосами, он просто возносился на небеса. Кобелиный восторг читался на его лице даже сейчас, в прозекторской.
-Ошибаетесь вы про веселость. Веселого мало. — следователь кивнул на мертвое тело девушки, лежавшее на прозекторском столе, в коротенькой грязноватой ночной рубашке, из — под которой проглядывали соски крохотных девичьих грудей.
-Вот, еще одна жертва будущей революции. — сказал прозектор равнодушно. — Все захотели поиграть в революцию, не так ли? Кажется, это сейчас модно у просвещенных особ и даже дамам либеральные слова головы нынче кружат. А иным — до смерти. Вы знаете, что в конце прошлого века к экстремистам все более охотно стали примыкать женщины?
-Почему вы решили, что женщина, лежащая на столе непременно экстремистка? — спросил Дрозд — Бонячевский, разглядывая одежду и вещи, найденные у убитой.
Перед ним, на небольшом столике, лежали неряшливая стопка одежды и нижнего белья, еще пахнущий порохом маузер, брелок с ключом, несколько сильно измятых листков бумаги, железнодорожный билет, немного мелочи из маленького дамского ридикюля, сам ридикюль, забавного вида серебряный портсигар, набитый папиросами, две смятые трехрублевки и половинка картонного вкладыша от папиросной коробки, из серии «Оружие Британской империи». Листки бумаги генерал небрежным жестом сунул в карман своего пиджака.
-А что, с маузером в кармане и половинкой вкладыша от папиросной коробки, устроившая перестрелку, она по — вашему сильно смахивает на примерную домохозяйку? — усмехнулся прозектор.
-Бывает и конь о четырех ногах спотыкается. — возразил судебный следователь.
-Намекаете, что и я ошибаюсь? Что ж, давайте будем исходить из этой народной мудрости. — покладисто ответил прозектор. — Но не думаю, что сможете мне сейчас доказать, будто человеческой природе свойственны минутные заблуждения. Тут впору утверждать обратное, не будем с вами кривить душой и полагать случившееся с этой девушкой совершенно случайным фактом. Оно далеко не случайно, да — с…Надеюсь мы с вами поймем друг друга. Культурные и образованные люди всегда говорят на одном языке. Так вот, об экстремистках…В основном это были представительницы высшего и среднего класса. Не только в России, такова была общая тенденция, в Европе тоже…
-Отчего? — безо всякого интереса в голосе отозвался следователь.
-Стремление к самоутверждению. Эмансипе, как говорят французы. Женщинам все труднее было оставаться дома, доступ к высшему образованию был не то, чтобы доступен, но несколько ограничен. Да и в политической жизни мест для них было мало, не у всех имелись возможности реализовать свой интеллектуальный потенциал. Все это приводило женщин в ряды радикалов, где среди соратников — мужчин они встречали большее уважение, чем в любых традиционных и законопослушных слоях общества. Таким образом, женщинам предоставлялись широкие возможности самоутверждения путем участия в подпольных организациях и сопряженных с опасностью действиях. К тому же, не забудьте также и о русском парадоксе. — глуховатый, хорошо отрепетированный баритон патологоанатома невольно успокаивал.
-Что за парадокс? — следователь вскинул голову, и глаза его ожидающе застыли на лице прозектора, явно поощряя к откровенности.
-Женщины были готовы жертвовать собой ради своих убеждений, как бы проецируя православный идеал женщины — мученицы. На более чем светскую область — в сферу политического радикализма. — пояснил прозектор.
-А как быть в таком случае с еврейками? — спросил Дрозд — Бонячевский и хорошо выбритые щеки его взялись неровными пятнами. — Чуть не половина революционерок — еврейки.
-Их готовность к терроризму можно частично объяснить тем, что приходя к радикалам, они порывают со своими семьями и культурными традициями на более глубоком уровне, чем мужчины. — ответил прозектор, мягко и вкрадчиво улыбаясь: вкрадчивая улыбка не шла к породистому, исполненному достоинства лицу, и это противоречие отчего — то отчетливо заметили и агент и судебный следователь. — Вступая в революционно — радикалистские движения, еврейская девушка не только отрекалась от политических взглядов своих родителей, но и отвергала одну из фундаментальных основ еврейского общества — предписываемую ей традицией роль матери семейства.
-С достатком барышня. — задумчиво произнес следователь.
-Почему так думаете? — поинтересовался Дрозд — Бонячевский.
-Сапоги и пальто…
-Сапоги и пальто?
-Растоптанные сапоги заграничного, итальянского кроя, с ремешками и вырезами на голенищах. — пояснил следователь. — Общеизвестно, что итальянцы шьют разную обувь и у тамошних мануфактур, где тачают малыми партиями, вручную, есть свои секреты и свои патенты на пошив. В одном месте, к примеру, никогда не склеивают подошву — только сшивают каждый ее слой вручную, в пятьсот стежков. В другом месте используют кожу экзотических животных, древесину, солому. На изготовление одной пары может уйти до полутора месяцев, но в результате — красота, удобство, качество…Теперь о пальто — оно двубортное, парижской моды, знаете, такое, приталенное сильно…
-А копечное нижнее белье на убитой вы как объясните? — спросил генерал, ощупывая одежду девицы.
-Запишем пока в загадки.
-Дайте скальпель. — попросил вдруг департаментский генерал, держа в руках юбку убитой.
Он сноровисто взрезал нижний шов на юбке и аккуратно, едва касаясь указательным и большим пальцами правой руки вытянул на свет божий кусочек, размером не больше почтовой марки, плотноватой бумаги.
-Шелковка*. — пробормотал он, ни к кому не обращаясь и убрал листик бумаги в карман.
-Ни одной папироски не скурила. — удивился следователь, разглядывая так и эдак портсигар. — Странно…Берегла, выходит, папиросочки. А почему берегла? Есть вопрос. Может некурящая?
-Некурящий человек папиросы таскать не станет. А она курящая. Пальцы на руках зажелтевшие. Курила много и часто. — сказал генерал.
Осмотр портсигара позволил обнаружить в одной из папирос туго скатанную записку. Генерал осторожно развернул прозрачную бумажку:
-Да тут целое послание…Чуете, чем пахнет? — тихо спросил Дрозд — Бонячевский обращаясь к следователю. — Заговором пахнет…Стало быть, делом государевой безопасности…
— Ладно, доктор, приступайте. — сказал следователь и глянул на изящные колени убитой, обтянутые недешевыми, сильно испачканными и местами порванными, шелковыми чулками. — Сколько времени понадобится для полного патологоанатомического исследования?
-Вы будете присутствовать? — ровно и теперь уже совершенно бесстрастно, поинтересовался патологоанатом, деловито раскладывая инструменты: дуговую ножовку, металлический молоток с загнутой на конце ручкой, малые ампутационные ножи и прочее…
— Что там у вас по плану? — спросил Дрозд — Бонячевский.
-Хм — м, по плану…Судебно — медицинское исследование в полном формате предполагает снятие с трупа одежды, наружный осмотр и вскрытие трех полостей: черепно — мозговой, грудной и брюшной. Помимо этого неизменно проводится исследование полости рта, области шеи, мышц и костей. При наружном осмотре тело умершей переворачивают на спину и живот, определяют степень окоченения и объем движений верхних и нижних конечностей в плечевых, локтевых, тазобедренных и коленных суставах…
-Увольте от подробностей. — генерал дернул бровью, поморщился и посмотрел в окно. Рассвет уже опалял окна, ночные тени отступали в углы, тишина таилась за дверью. — Пожалуй, подожду в конторе…Странно, отчего у нее такие чистые волосы?
=======================
Департамента Государственной Охраны* — Департамент Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, сокр. ДЕПО, разг. Гохран.
Шелковка* — весьма тонкая крепкая бумага, которую можно свернуть, и вложить в чрезвычайно маленькое отверстие. Используется для передачи письменного, или так называемого физического секретного сообщения.
Среда. В лето 7436 года, месяца мая в 3 — й день (3 — е мая 1928 года). Отдание Преполовения, Глас четвертый.
Минская губерния. Свенцяны. Городская больница.
-Полагаю, вы не будете возражать, ежели я стану настаивать на том, чтобы дело сие закрыть и все бумаги мне передать? — спросил департаментский генерал, поигрывая в руке папироской.
-На всякий случай, напомню вам, что я, как должностное лицо, отношусь к судейскому корпусу со всеми вытекающими отсюда гарантиями, связанными с моим официальным статусом. — сказал окружной следователь, хмурясь. — Производство следствия обо всех преступлениях и проступках, подлежащих юрисдикции судебных мест, отдано в ведение чиновников Министерства юстиции, каковыми и являются судебные следователи. Прежде всего, я имею в виду собственную независимость при осуществлении процессуальных полномочий. Причем тут Департамент Государственной Охраны МВД? Хотя дело пока носит предварительный характер, тем не менее, лучше мне четко сформулировать свою позицию. Мы тут, в провинции, совсем оскудели…Я могу показаться нравоучительным, э — э…
-Дрозд — Бонячевский. — подсказал департаментский.
-А имя — отчество, простите?
-Обойдемся без имен. — ответил генерал, рассматривая носки своих ботинок.
-Я могу показаться нравоучительным, господин генерал, но постараюсь избежать педантизма. Моя обязанность, как судебного следователя: допросить, выяснить ход событий, прилагая к этому все усилия. Если окажется, что поступки определяются государством как преступление, моя дальнейшая задача — возбудить дело в суде. Как того требует закон.
-И верно. Деятельность всякого человека имеет смысл, если он ставит перед собой какие — то цели и преследует их. И деятельность сообществ людей приобретает смысл и вообще становится деятельностью, если она определяется некой общей целью. Вы человек способный, хотя и увлекающийся. — усмехнулся генерал из Гохрана. — Посему, прошу не увлекаться. Живем — то в России и по старинке все еще продолжаем оказывать почти безграничное доверие действиям МВД по производству дознаний. Прекрасно же знаете, что при неизбежных столкновениях судебных следователей с полицейскими чиновниками министерство юстиции решительно станет на защиту полиции в ущерб достоинству следственного института. Прошу, не забывайте об этом.
-Не забываю. Жизнь так устроена, что целесообразность и необходимость принимаемого решения не обязательно совпадают с его порядочностью и справедливостью.
-Ну — ну, коли так. — покладисто кивнул генерал, вздохнул и поднял голову. — Вам, наверное, виднее…
-Другого выхода нет. — сказал судебный следователь и заметив сомнение в глазах департаментского генерала, поспешно добавил. — И дело нечисто.
-И попахивает политикой. — добавил промежду прочим департаментский генерал и закурил папиросу.
-Догадываюсь. В политике я ни бельмеса не смыслю и не желаю смыслить.
-Это стыдно.
Судебный следователь глянул на департаментского генерала презрительно:
-У меня есть один знакомый…так, поросенок. Встретил меня давеча на улице, и дышит на меня дымом, пристает: «Чувствуешь, что я курю, чувствуешь?». Я говорю: «Табак». — «Да, впрочем, — говорит, — разве ты смыслишь что — нибудь в сигарах». Я говорю: «Дурак», говорю.
-Что вы говорите?
-То и говорю. В политике я не смыслю, и смыслить не желаю…Раз у людей избыток времени, потому что нет нужды работать, то они скучают. Скука — мать развлечений, а политика — развлечение. Я стараюсь держать от таких дел подальше.
-Вы кончили?
-Нет. Не кончил. — сказал судебный следователь сердито. — Как все, так и политика специализируется, и появляются специалисты — политики: буффоны и шуты всех разновидностей. Человек, сделавший своей специальностью политику, в моих глазах низменный человек. Каждому грибу хочется в своих глазах быть пальмой.
-Вот и прекрасно, что мы с вами так быстро договорились. Хотя, не скрою, мне рекомендовали вас как человека немного упрямого.
-Даже так? Успели и рекомендации обо мне выслушать?
-Ничего предосудительного, можете не волноваться. Так, упомянули, промежду прочим, что вы частенько отпускаете пренебрежительные шутки о «секретных агентах». И протоколы осмотра места происшествия зачастую составляете феноменально.
-Что?
-Я говорю, что формулируете бесподобно: «Обнаружен труп мужчины средних лет со множественными поражениями. Одна рана величиной с гривенник, другая с пятиалтынный, а всего ран на рубль двадцать». Это феноменально, я не удержался, сделал копию, будет чем друзей и начальство развеселить.
-Послушайте…
-Понимаю, скучно вам здесь, в провинции…Понимаю…Но я уверен, что вы с готовностью согласитесь прикрыть дело, а расследование объявить исчерпывающим. Одним словом, от вас требуется составить отчет, как вы это умеете. Без литературных витиеватостей, превращающих многословный нескладный рассказ в содержательную прозу, а лаконично. Приготовьте короткую, бледную отписку. Не надо многостраничности, явных и скрытых намеков, оговорок и туманных перспектив, не надо адвокатского красноречия и внушения начальству определенной линии поведения. Вы меня поняли? Не лезьте в бутылку. У вас будут достаточные основания и законный повод начать предварительное следствие, но здесь требуется соблюсти формальность и сделать так, как об этом попросят.
-На практике это означает, что предстоит выполнить уйму изнурительной работы.
-Я не собираюсь пичкать вас всякой там чепухой о государстве, об обществе, которые нуждаются в защите, о долге перед престолом и родиной и так далее — это все детские байки. Тем паче, что и судья вам кое — что успел разъяснить.
-Ценю, что вы играете в открытую. — окружной судебный следователь изучающе посмотрел на департаментского.
-Люблю, когда никаких иллюзий. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Я вообще стараюсь придерживаться золотого правила этики, которое звучит, как: «Поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой». Однако напомню, на всякий случай, что в правиле сем есть исключения: нет смысла продолжать поступать так с теми, кто не проявляет подобных качеств в ответ. Все предельно ясно. Принимаете такое?
-Да.
-Соответствующий циркуляр вы получите в самое ближайшее время. — сказал департаментский генерал с неподдельной симпатией в голосе. — Закроете дело и просто уйдете со сцены. И пожалуйста, будьте осторожны, не распускайте язык. Я буду вам очень признателен, если вы воздержитесь от каких — либо комментариев и пространных рассуждений на тему случившегося. Впрочем, проинформировать начальство все же придется — в каких пределах, на ваше усмотрение. Отчета, думаю, хватит.
Он посмотрел на папиросу, будто ожидая от нее ответа.
-Отлично. — хмыкнул следователь. — Прошу прощения, вы к нам с подобного рода указаниями от МВД прибыли прямо из Минска? Я вас что — то не встречал и не слышал о вас.
-И верно, что не могли слышать. Из Москвы я прибыл.
-Из Москвы? Поездом?
-Аэропланом. — департаментский генерал пожал плечами.
-Кажется, вы говорили о закрытии дела, и я почти согласился это сделать. Я, честно говоря, вовсе не против, коль начальство прикажет, препятствий чинить не стану. — сказал судебный следователь.
-Постарайтесь по делу не давать газетчикам никакой информации. — сказал департаментский генерал.
-А что может интересовать прессу?
-Обычный вопрос всех искателей дешевых сенсаций.
-Для нашей глуши любой чих — событие.
-Вот и не простужайтесь, чтобы не дунуло могильным ветерком. И вот еще что…Я человек мягкий, вы это, наверное поняли. Однако ошибочно думать, что мягкий человек не сможет садануть вас доскою…
Среда. В лето 7436 года, месяца мая в 3 — й день (3 — е мая 1928 года). Отдание Преполовения, Глас четвертый
Минская губерния. Свенцяны. Свенцянский пограничный пункт.
-Ну, господин генерал, долго едете. — без всякого почтения сказал заведующий местным пограничным пунктом Карл Иванович Петерс, даже не поздоровавшись с Дрозд — Бонячевским, а лишь сухо кивнув ему головой. — Таперича явились вы, и эк, как обрадовали! В Свенцянах с умным человеком разве раз в год удается поговорить, да и то в високосный, а нынче набежало…Следователя окружного уже лицезрели? Эх, красота подвалила! Шляпа всегда набекрень, бакенбарды на плечах, ноздри как у селедки. Эффектный служака, да к тому же серцеед — горничные все от него без ума.
-И не разберешь, хвалите вы или смеетесь. — осторожно ответил генерал.
-Да где же смех? Я всегда от души говорю: что на уме, то и на языке у меня. Я человек простой.
Петерс выставил на служебный стол маленький ящичек с напитками в небольших пузатых бутылочках — графинчиках, наполненных разноцветными напитками. Тут же присутствовали серебряные рюмашки чуть побольше наперстка.
-С чего начнем, гость дорогой, с зубровки или с рябиновой? Мы тут старые: с зубровки с родной все начинают!
-Попрошу, пожалуй, рябиновой.
-Дамской? Охо — хо! Портится свет, как я вижу!
Налил, однако, рябиновой, сам выпил, крякнул и перешел к делу:
-Дело политическое — это ясно. Иначе зачем бы вы в нашу тмутаракань явились?
-Не скрою — дело действительно политическое. — ответил Дрозд — Бонячевский и вздохнул. — Известно, что в России все тайно, но ничего — не секрет.
-Ведь я не занимаюсь политикой, я занимаюсь делами пограничными. — сказал Петерс. — Это правда.
-Пограничные нарушения всяческого рода сродни болезни, не правда ли? — спросил генерал. — Раз есть болезнь — должно быть и лекарству. Лекарство вещь почтенная, недуг врачует.
-Хоть и стар я, а заменить меня некем. — ответил Петерс слегка недоуменно, не понимая, к чему клонит заезжий генерал..
На его счету было немало громких задержаний. Он лично, с перестрелкой, «брал» титулованного налетчика князя Белосельского — Белозерского — сиятельный бандит вместе с очаровательной сообщницей производил грабежи зажиточной публики, и пытался уйти в Литву, захватив паровоз. Петерс задерживал биржевого маклера Берлиона, продавшего братьям Спиридовичам акции несуществующей антрацитовой компании. Петерс схватил фальшивомонетчика Шнейдера, имевшего в Москве пять подпольных типографий, печатавших деньги. Петерс взял бандита Зеленого, насиловавшего и убивавшего свои жертвы — на счету душегуба, любившего содрать кожу со спины, было тринадцать человек…Были еще немецкий бомбист Раух, бросивший бомбу в буфете кенигсбергского ипподрома после крупного проигрыша на тотализаторе, графиня Уварова, травившая горничных, изящный вор Ступин, цыган Мишка Бурнацэ, обманным путем завладевший драгоценностями на семьсот тысяч рублей, уйма контрабандистов…
-Я ведь к вам не с начальским кнутом пожаловал, пусть незримым, но весьма способствующим появлению должной ретивости. — сказал Дрозд — Бонячевский, на лице которого сохранялось снисходительно — рассеянное выражение: такая метода похуже окрика язвит. — И не службу вашу подвергать ревизии.
-И слава Богу.
-Хотя не скрою — бумага соответствующая имеется. Роскошная бумага — веленевая, гладчайшая, в руки приятно взять. — сказал генерал. — И почерк дивный, буковка к буковке, нечасто встретишь теперь такую щегольскую писарскую умелость, все больше попадается в исходящих и входящих обезличенная машинопись.
-Итак, господин генерал, вас интересует убитая?
-Именно. Груза при ней не было?
-Вы имеете в виду контрабанду?
-Да.
-Не было. А должен быть груз? На всякий случай приказал я обложить «секретами» все почти населенные пункты в округе. Дороги и заставы накрепко перекрыты. Кое — где мои нукеры все верх дном перевернули, но похоже, все зря, нет никакой зацепки. Попытка с негодными средствами.
-Да, дело дрянь. С другой стороны, вы не бездействовали. За чрезмерное усердие, испокон ведется, никто не взыщет, пусть хоть оно, усердие это, во вред делу. — сказал департаментский генерал. — Ладно, давайте перейдем к обстоятельствам инцидента.
-Обстоятельства обычные. «Секрет» усмотрел, что женщина прошла полем к хутору Смакуйце, что в полуверсте от линии границы, и скрылась в сарае. Стражники нагрянули в сарай. Там — девица, на лице удивление и испуг, не поймешь чего больше, на вопросы отвечала впопад и невпопад: дескать местная, зовут Юргита, фамилия Адамкавичюс, лет семнадцать, хотя выглядела на все двадцать пять, такая — то и такая — то. Ну, просила пожалеть, что — то про мать старуху лепетала. На первый взгляд у нее просматривался вывих в мозгах. Улыбка блаженной. Стражнички мои маленько неопытные, им бы слегка ощупать бабу — она в пальто двубортном, парижской моды, знаете, таком, приталенном сильно…А под пальто — ствол. И калибр соответствующий, не для самостоятельной обороны от вечерних налетчиков, и не для субтильных барышень.
-Тут — то все, полагаю, и случилось?
-Паники с ее стороны не было. Сняла с головы шляпочку и ею нукеру моему в лицо, а после попыталась бежать — из сарая выскочила и в лес, к границе. Шум, однако, уж поднялся. А уж на ходу и маузер выпростала. Преследование было начато немедленно…
-И девицу шлепнули вполне себе благополучно?
-Не целоваться же с ней в губы, коль она из маузера шмаляет?
-Это тоже верно.
-Протелефонировали мне, я велел труп девицы доставить в Свенцяны. Допросил стражников, вызнал, что она им в сарае наговорила. Мне всего полчаса понадобилось, чтобы уличить девицу; доставили церковную книгу, а в книге этой — запись, удостоверяющая, что Юргита Адамкавичюс, дочь конторского служащего Эдвардаса Адамкавичюса, родилась третьего марта одна тысяча девятьсот одиннадцатого года; следовательно, ей от роду семнадцать лет, а никак не двадцать четыре года. Пролистал паспортную книжку. Фальшивка, само собой. Но исполнено недурно. Почти без боязни можно сдавать на прописку в полицейский участок, но отчего — то страничка, где должна быть отметка о прописке, чиста, девственно чиста…
-Это все?
-А что еще? Боюсь отнять у вас, господин генерал, слишком много времени, иначе я…
-Времени у нас много, потому что только половина пятого . — перебил Петерса департаментский генерал. — говорите со всяческой подробностью, я буду только рад. Ну, попалась вам птичка в клетку, неужто не пожелали выпотрошить ее? Это, ежели угодно, вопрос самолюбия.
-Я не тщеславный. Зачем мне чужой банк срывать? — улыбнулся Петерс. — Не ровен час — угроблю все, а дело не мое…Хуже нет чужие огрехи исправлять. А уж если свои, то и подавно. Тяжкий груз приходится взваливать на себя, это я знаю очень хорошо.
-Чайком не побалуете? — спросил генерал.
Петерс самолично принес и поставил на стол чайник. Дрозд — Бонячевский вытащил из пиджака смятые листки бумаги и стал с ними колдовать над паром.
-Эге. — сказал Петерс. — При девице обнаружили?
-При нахождении у подозреваемого лица чистых листов бумаги следует, прежде всего, обработать их сухим паром. — пробормотал заученно генерал, продолжая манипуляции с паром. — Если для письма был использован лимонный сок, то написанное выступит четкими черными знаками. Так и есть…
Листками с проступившим текстом генерал помахал в воздухе и не глядя убрал обратно в карман.
-Так — то, господин Петерс. — сказал он, посмотрев на Карла Ивановича. — У меня противники посерьезнее все же; пусть с ними и возни побольше. Но тем выше и мне цена, когда удается одолеть их, наизнанку со всеми потрохами вывернуть и к ответу призвать.
Вторник. В лето 7436 года, месяца августа в 29 — й день (29 — е августа 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Минская губерния. Свенцяны. Свенцянский пограничный пункт.
…Карл Иванович Петерс изложил суть довольно бестолково, с массой не идущих к делу подробностей. Дрозд — Бонячевский чувствовал, что Петерс о чем — то умолчал, умышленно: пусть, мол, заезжий генерал покрутится, суетливую рьяность демонстрирует, хлеб свой отрабатывает, а у нас, как говорят хохлы, — нема дурных.
И ушел из служебного кабинета вон, сославшись на то, что не хотел бы даже своим присутствием влиять на дальнейшее. Так и не понял Дрозд — Бонячевский, что у Петерса на донышке. Шут его знает…
Генерал занялся стражниками, теми, что обнаружили девицу в сарае, пытались ее задержать и в конце концов уконтрапупили ее.
Разговаривал с ними порознь; и что больше всего его насторожило — показывали все до смешного одно и тоже, ну просто слово в слово одно и тоже, в мелочах не расходились даже. Так не бывает; противоестественно, чтобы разные люди столь согласно все говорили, ни в одной мелочи, стервецы, не расходились. А почему сговорились? Какая цель? Стражники напирали на то, что девица была одна — уж не здесь ли разгадка?
Для более подробного разговора генерал оставил двоих объездчиков, Анучина и Зайца, чьи затравленные физиономии с бегающими глазками показались наиболее подозрительными.
Начал с одного, Зайца, того, что помоложе, посчитав, что этот окажется послабее другого, пожиже. Стражник — молодой бородатый парень с тяжелым лицом, тупыми скулами и неожиданно ясными, осмысленными глазами, на задаваемые генералом вопросы отвечал бойко, деловито, не терялся и высокого начальства не боялся нисколько, что Дрозд — Бонячевскому понравилось.
Спокойным, немного сочувственным тоном Дрозд — Бонячевский объяснил ему, что всех отдадут под суд. Но есть и спасение — сказать правду. Тогда можно и простить. Ведь вся жизнь впереди…
Молодой объездчик дрогнул, Дрозд — Бонячевский поднажал, мол, мне толку мало в тюрьме тебя вместе с остальными гноить, мне правда нужна.
Заяц «поплыл» — к хутору Смакуйце из Литвы прошли трое: два мужика и девица. Мужики по очереди тащили на спине мешок. Как зашли в сарай, объездчики за ними бросились всем гуртом, да шумно вышло — мужики оказались проворные, ушлые, вмиг кинулись к лесу, к границе, прыснули воробушками, а девица замешкалась, не успела уйти, мешок в сарае прятала. Сарай содержался в завидном порядке: бороны, соха, прочая крестьянская утварь — все стояло, лежало, висело на своих местах, явно раз и навсегда отведенных местах, чин — чинарем. Сторонний предмет, такой как мешок, битком набитый, бросился конечно же, в глаза сразу, при наитщательнейшем осмотре сарая, так что и шерстить во всякой щелке, да в уголках, не пришлось. А мешок, ну что ж, мешок, знамо дело, оказался набит контрабандой. Заяц, сам из местных, мешок предложил перепрятать, а после за вознаграждение отдать контрабандистам, благо, почти всех их он тут знал. Уговорил остальных. На том и порешили, да сговорились про двоих, убегших за кордон, молчать.
Генерал Дрозд — Бонячевский, добившись своего, однако не испытал особой радости: признание Зайца, пусть и важное само по себе, но от него, как говорится, ни жарко ни холодно — двое мужиков или один, какая, к черту, разница? Сколько б их ни было, а следов не оставили, исчезли за кордоном, может быть безвозвратно. Невелика пожива, что и говорить.
Выпроводив Зайца, генерал взялся за второго, Анучина. Порасспрашивал стражника поподробнее, попросил рассказать, как объездчики гуртом бросились сараюшку с контрабандистами приступом брать, и как напарник его, Заяц, тот что из местных, помешал задержать преступников. Анучин посопел с минуту (а лицо — то пятнами пошло, пятнами!), потом, собравшись с духом, выпалил, что Заяц, мразь такая, нарочно зашумел и в воздух пальнул, чтобы пришлых упредить. И еще…
-…Ну, литовка она, дамочка эта…
-Растолкуйте мне Анучин, отчего девица, смахивает, по — вашему, на литовку?
-Я же разговаривал с нею.
-Так, и что?
-По некоторым признакам я предположил, что…
-По каким признакам? — спросил генерал.
-Ну, скажем, в литовском языке аффрикаты парные по звонкости и глухости, твердости и мягкости, тогда как в русском — аффриката всегда мягкая и глухая. — ответил ему стражник. — Также вокализм в русском и литовском языках различается сильнее, чем консонантизм. Система гласных фонем в современном литовском языке больше и сильнее, чем в русском языке. Сильно отличается артикуляционная база русского и литовского вокализма.
-Вы, простите, не филолог часом, по образованию?
-Лингвист. Окончил двухлетние курсы. Занимался переводами, когда — то, давно уж… — стражник сделал легкий, почти незаметный вздох и улыбнулся, грустно, чему — то своему, потаенному.
-Извините, перебил вас, продолжайте, покорнейше прошу…
-Артикуляция русских гласных в общем характеризуется ненапряженностью, вялостью речевого аппарата, в результате чего многие русские гласные получают скользящий, дифтонгоидный характер.
-Какой? — спросил генерал.
-Дифтонгоидный характер…
…Отослав стражника, генерал посопел с минуту, лицо пятнами пошло, потом, собравшись видно, с духом, приказал вызвать Петерса.
-Что делать будем, Карл Иванович? — мягко спросил генерал, участливо глядя на Петерса. — Давно служите?
-Служу? — переспросил Петерс. — Всю жизнь.
Произнес он это без гордости, без горечи, без рисовки, просто констатируя факт, что человек, который и не представлял себе никакого другого состояния, кроме этого
-Как же тогда дошли до этого?
-Я хочу защищать нашу землю, а защищать можно только собственность, иначе не поймут — с…
-Эх, Карл Иванович…Благодарю за откровенность. Дело подсудное, одной отставкой за художества своих подчиненных не отделаетесь. Шутка ли — пособничество государевым преступникам, бардак на пограничном пункте, не побоюсь слова — «окно» на кордоне распечатали — заходи, кто хочет. Прикажете показания стражников срочно перепечатывать на машинке и в конверт запечатывать? А вас — под арест отправлять?
Потом генерал стал названивать в Москву, через коммутатор связи в Минске. Петерса из кабинета не выпроваживал, и тот разговор телефонный слышал, но ничего, однако, не понял.
Закончив разговор, генерал буркнул Карлу Ивановичу:
-Вы, вот что: держитесь подальше от этого дела. С окружным следователем при надобности снеситесь, начальству своему рапорт подробный составьте, по сути вопроса выскажитесь, форму соблюдите. С Зайцем, пострелом местным, решите сами, и решите однозначно. Сегодня же.
Среда. В лето 7436 года, месяца мая в 3 — й день (3 — е мая 1928 года).
Отдание Преполовения, Глас четвертый.
Минская губерния. Свенцяны. Железнодорожный вокзал.
Генерал покинул пограничный пункт почти сразу, как они с Петерсом отвели в лес и пристрелили стражника Зайца. Стрелял Дрозд — Бонячевский, Петерс не смог, растерялся, старик. После вдвоем отволокли тело к железнодорожной насыпи. Место довольно болотистое, ельничек. Буквально в десятке саженей проходит шоссе и железнодорожная линия. Чтобы труп нашли быстро. Тело несчастного Зайца уложили лицом вниз, руки вытянули вдоль туловища. Огнестрельное ранение в затылок. Для антуража Дрозд — Бонячевский приложился: топором по лицу и лопатой по затылку убитого, для присутствия корки запекшейся крови.
-Удар тупым предметом? — спросил, профессионально быстро сориентировавшись, Петерс.
-Да, и очень сильный. Череп сзади будет деформирован. Но сразу станет очевидным, что убили его не здесь. Крови почти нет, так, накапало чуток, видимо, когда тащили. Да, имеется удар по лицу, нанесенный, очевидно, топором. Потом, уже мертвого, его будто бы били по голове обухом и еще чем — то плоским. С острыми краями.
-Лопатой, полагаю лопатой. — поднял палец Петерс. — Умысел налицо! Чтобы труп не опознали.
-Именно. Но личность вы установите довольно скоро. Опознаете.
Петерс взялся проводить генерала. В вокзале толпился народ, шумно и весело перекликались голоса, за буфетом шипел и плескался огромный самовар.
-И на том — все? — спросил Петерс.
-Отчего же все? Рапорт подайте, как положено, но не сразу. Замену вам найдут. Через месячишко — и в отставку. По — хорошему. Гребите в сторону. И еще…Первое: не считайте меня грязным палачом, не люблю. Я с вами в открытую, вы согласились с этим. Верно ведь?
-Согласился, хотя, честно говоря, не совсем понял, отчего вы так откровенны?
-Вы человек дела, склонны совершать поступки, нюансы улавливаете верно, к интригам равнодушны, устройством карьеры не занимаетесь и перед начальством зря не выпячиваетесь, до пенсиона годика два осталось. — ответил Дрозд — Бонячевский.
-Год.
-Хорошо, год до пенсии…Знаете, в Японии в стародавние времена назначался в году день удаления от скверны. Это такой синтоистский ритуал запретов. В эти дни не покидали свой дом, не принимали гостей, воздерживались от увеселений, не ели мяса, чтобы появиться перед богами «чистыми от скверны», или чтобы избежать беды. Вот и считайте себя избавленным от беды. Теперь второе: догадки свои отложите и сделайте так, как я вас прошу. Третье: в отношении убийцы слово «профессионал» не подходит.
-Это и ежу понятно. — усмехнулся Петерс. — Профессионал при любых условиях должен работать в одиночку. Если их двое, опасность провала многократно увеличивается. Партнер в таком деле — враг наипервейший.
-Вас я во враги не записываю, Карл Иванович. Выкармливать из вас ручного воробушка, которого так легко задавить, не собираюсь. Цените это.
-Обязательно.
-Вы спишете все на эксцесс какой — нибудь. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Что — то там контрабандное делили, какие — то типы счеты сводили, придумаете, верно? Это дело будет целиком в вашей компетенции. И тянуть с ним тоже не стоит, потому что оно ясно, как Божий день. Без волокиты дело в архив, семье помощь материальную, установленного размера, похороны с музыкой и речь пронзительная, договорились?
-Да.
-Желаю вам успеха. — улыбнулся Дрозд — Бонячевский. На этот раз улыбка вышла вполне человеческая. — Вы уж расстарайтесь, Карл Иванович, не подведите себя и меня. Теперь все в ваших руках.
-Я понимаю…
-И запомните: стоять на высоте не всегда удобно и безопасно. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Головокружение нередко оставляет радость развертывающихся далей. А если человек поднялся на верхотуру не для бескорыстного созерцания, а для работы, то ему угрожает вполне реальная опасность скатиться в пропасть…
Четверг. В лето 7436 года, месяца мая в 4 — й день (4 — е мая 1928 года). Седмица 5 — я по Пасхе, Глас четвертый.
Москва. Смоленский вокзал.
Пассажирский экспресс «Лиетува» подходил к Москве наполовину пустым. Давно миновали годы, когда он был набит битком. Теперь в нем всего восемь пульмановских вагонов, а поезд «Янтарь», ходивший до Мемеля, вовсе отменили прошлой осенью из — за недостатка пассажиров. И остановок в пути экспресс делал теперь меньше, чем раньше: Гудогай, Молодечно, Минск, Орша, Смоленск, Вязьма.
Перед отъездом Дрозд — Бонячевский выкроил время побродить по станции. Ему даже предложили купить что — нибудь из съестного на дорогу: в станционном буфете свободно продавался хлеб, картошка, прошлогодняя кислая капуста, зажелтевшее свиное сало. Он отказался.
…Соседом по купе оказался господин с тростью, литовец. Когда генерал вошел в купе, он вскочил со своего места и, несколько раз поклонившись, произнес, почему — то по — немецки: «Гутен абенд! Гутен абенд!». Да, он говорил и по — английски и по — немецки, он казался в восторге от попутчика и в купе установилась атмосфера взаимной благожелательности.
Сосед, проголодавшись, предложил генералу разделить с ним нехитрую трапезу, чтобы не ходить в вагон — ресторан. Дрозд — Бонячевский отказался, заказал проводнику чай. Литовец же занялся приготовлениями. В его саквояже оказался сверток, в котором содержалось такое обилие пищи, что рот генерала мгновенно наполнился слюной и он почувствовал голод: жареный цыпленок, кулебяка с мясом, целая гора всяких пирожков, кусок телятины, нарезанный ломтями, черный хлеб, крутые яйца, кусок масла, сахар, полголовки голландского сыра…
Не выдержав, генерал бросился в вагон — ресторан. Очень скоро он почувствовал себя отвратительно: в вагоне — ресторане его напоили водкой и чаем, покормили студнем, и он, страшно проголодавшийся, покорно глотал все, что подставляли. Теперь живот урчал, его изрядно мутило и подташнивало. Хотелось поскорее попасть домой.
…Генерал взглянул в окно вагона. «Русская земля»…«Россия, вот она, Россия»…А что Россия? Открытые поля, лежащие за вагонным окном, апрельское, все еще невысокое солнце, дымные дали, пустоватые перелески с проплешинами грязного снега, серые полустанки, ветер, толстые, невыразительные бабы в платках, с рыночными плетенками, полными пирожков, яиц, квашеной капусты, вареной картошки, пересыпанной укропом и картошки в мундире: отчего — то в России, в поезде, всех тянуло поесть, все брали с собой и раскладывали на холщовых или бумажных салфетках жареных или вареных кур, бруски баранины, колбасу, хлеб, огурцы, лук, помидоры, крестьянский овечий сыр, селедку в масле, грязно — розоватое сало, нарезанное ломтями и нарезанное столь тонко, что казалось прозрачным, бутылку «белоголовой» и выводки рюмок из небьющегося дородного стекла, вспорхнувших над столиками и лавками, над розовыми подушками, под цвет занавесок, закрывающих окна, и вставших там, где надлежало им быть, то и дело, при первой возможности, покупали на станциях крестьянскую снедь и ели, ели, без конца ели, хрустели, обгладывали, смаковали, чавкали, без конца пили чай, много чая, в стаканах в потемневших подстаканниках, пили водку с готовностью, чуть азартной, не очень соответствующей количеству выпитого, разливаемой подрагивающими руками. И над всем этим — запах ног, мокрого белья, жареного лука, опары, рассола, настоянного на укропе, и еще черт знает чего…
В мягком вагоне литовского поезда — почти Европа. Электричество, занавесочки, проводник разносит чай, правда, чай какой — то странный, кубанский, что ли, вместо сахара в литовском поезде дают по леденцу на стакан, билеты спрашивают, — в мягком редко, в плацкартном твердом, — сплошь. А так почти Европа. И кругом русские люди…
Русские люди — кочующие люди. Все время в дороге, в пути. Разноплеменный российский люд кочует, словно перелетная птица следует своим таинственным маршрутом. Ныряет русский мужик в поезд, чтобы вынырнуть на другом конце света, подальше от родных мест, от повинностей. Колесит без отдыху по России, добираясь до сказочных «вольных земель» в Урянхайском крае, в Трехречье, на Крайнем Востоке, оказывается на Алтае, на Аляске, в туркестанских землях, даже на голых горах Памира и в ущельях Сванетии…
…Свистки стали учащаться. Поезд подкатил к перрону и остановился. На перрон стали выходить люди. Одуряюще — протяжно просвистел свисток. Дрозд — Бонячевский стояла у окна и ждал, не встретит ли кто. Хотя, кому встречать — он никого о своем приезде не извещал. Он вышел из вагона последним, скользнул по перрону равнодушным взглядом, увидел как прямо на него неслись прелестные ножки в шелковых чулках, чуть позади — мужское котиковое полупальто и нервно подергивающееся пенснэ. Генерал чуть посторонился — проскочили мимо, к соседней площадке, кого — то встречая…Кого? А, того литовского господина с тростью. Того, что лопотал ему в купе что — то извиняющееся по — английски и предлагал папиросы, того, что оказался его соседом по купе, и предлагал разделить трапезу…Он бросил быстрый взгляд на литовца и поймал себя, неожиданно, на мысли, что прикидывает — с этим господином, дело было бы не так безнадежно…Улыбка евонная не приветливая, скованная. Настороженная улыбка. И оглядывался он несколько медленнее, чем полагается в таких случаях — голову вертел равномернее, так обычно не делают.
…Нависшие над привокзальной площадью громадные здания, купола, башни Лесного проспекта, — прозрачные, невесомые, загадочные, — завораживали и угнетали, манили ввысь и отбрасывали к земле, и было в них равнодушное превосходство камня, стекла, бетона и металла над человеком, над природой, загнанной во дворы и переулки.
На Смоленском вокзале, под огромным стеклянным навесом, дымили паровозы. Линия пригородов тащила маленькие старомодные вагончики.
На путях дальнего следования стояли пульмановские составы, со спальными и вагоном — рестораном. Пар клубами валил к железо — стеклянной крыше — на минуту становилось похоже на баню. Носильщики катили вагонетки с вещами.
У решетки его остановил контролер, проверявший билеты. Расстегнув пальто, генерал не стал предъявлять служебный жетон, а достал и показал билет, и одновременно с этим почувствовал холод и страшную усталость.
Москва, как всегда, встречала и провожала привокзальным гомоном голодранцев, наперебой горланящих о жертвах социального каприза, весело и нагло требующих «пожертвований на трест нуждающихся», грохотом таксомоторов, треском пролеток, блеском церковных куполов, оживленными толпами на улицах и мелким дождем, оседающим, словно пыль, на крышах домов, на тротуарах и на спинах прохожих.
Встречала генерала на Смоленском вокзале помощница вице — директора Софья Петровна Борк — интеллигентного вида, немного плоскогрудая, ширококостная женщина неопределенного возраста. О помощнице Лопухина Дрозд — Бонячевский был наслышан. Ему был хорошо знаком подобный американизированный на русский лад тип референтов — секретарш, мода на которых была последние лет семь: насмерть стоять на страже интересов своих хозяев, быть преданной им как собака; такая, хоть пытай ее, не выдаст даже обеденного меню патрона.
Улыбка на лице Софьи Петровны мелькнула — и погасла.
-Я очень рада видеть вас, Дмитрий Филиппович. — сказала она.
-А уж я — то как рад…- пробормотал себе под нос Дрозд — Бонячевский.
-Что? — тотчас вскинулась секретарша.
-Рад лицезреть вас, сударыня, — постарался ответить как можно более учтивее он. — Машина где?
-На площади.
Он закурил, бросил на секретаршу рассеянный взгляд: девочка не очень простая, несколько раз он ловил себя на мысли, что она пытается казаться глупее, чем есть на самом деле, изображает из себя проституточку с претензиями…Умна, чрезвычайно умна…Так зачем вице — директор прислал встречать его на вокзал?
…В узком салоне автомобиля, чтобы не мешать генералу, Софья Петровна забилась в самый угол. Дрозд — Бонячевский сидел молча, будто чем — то недовольный (желудок крутило), низко опустив голову, покашливая (живот урчал), по старинному положив руки на трость. Он даже не заметил, когда Софья Петровна шепнула шофферу адрес, куда свернул автомобиль, большая часть пути проскользнула мимо его сознания и только отдельные, вырванные картины запечатлелись в памяти: дама с раскрытым зонтиком, переходившая улицу, незнакомая, вся в огнях площадь, оборванец с букетом роз, сошедший с рельс трамвай и молчаливая толпа любопытных вокруг.
Чем дальше, тем таинственнее становились улицы. Зашуршал под шинами песок, нависли над дорогой голые ветки деревьев. Куда они ехали? Может в другой город? Может она хочет увезти его на край света?
-Что это? — удивленно спросил Дрозд — Бонячевский, качнувшись от толчка. Кругом ельник, сосны да песок…
Они остановились перед неярко освещенной террасой. Столики белели холодно и неприютно. В углу возвышалась баррикада из стульев.
-Ресторанчик довольно паршивый. — заметил генерал, тяжело, выбираясь из автомобиля. — Ну, сударыня, давайте руку….
Им навстречу выбежали суетливые, неприятные люди. Открывали перед ними двери, забегали со всех сторон, что — то почтительно спрашивали.
-Мы с вами будем есть.
-Есть? Я совсем не хочу есть. — Дрозд — Бонячевский протестующе замахал руками.
-Нельзя, а то они нас прогонят, а на улице дождь.
…Лопухин, сидевший в глубине террасы, был одет под рассеянного сибирского художника: в старомодном, теплом пиджаке, в черной папахе, в ботинках, с этюдником у ног, на шее гигантской бабочкой торчал необыкновенный по величине и яркости бант. Руки его слегка пахли краской, полупальто — дымом, папаха — табаком и дешевыми папиросами, и ещё какими — то забытыми бесполезными вещами. На кистях рук — следы плохо отмытой масляной краски. Роль художника вице — директор играл до конца, и надо сказать, визуально, со стороны глядя, она ему вполне удавалась.
-Рад видеть вас, генерал. Ваше лицо бодрит и от вашего облика так и веет оптимизмом. Стоит вам улыбнуться и весь мир улыбнется вместе с вами! Ежели бы я мог, запросто в стиле Василия Кандинского сей же час портретик изобразил. Получился бы «Портрет с тремя пятнами».
Князь Иван Алексеевич Лопухин обладал большой наблюдательностью, тонким юмором и умом, делавшим беседу с ним всегда интересной.
Лопухин был некрасив, на впалых плохо выбритых желто — бледных щеках и змеистой, тонкой верхней губе у него темнели реденькие темные волоски; большой плотоядный рот при разговоре всегда ощеривался, обнажая два ряда неровных крупных зубов; под серыми глазами всегда лежала синь. Сразу в нем чувствовался себялюбец до мозга костей и что — то хищническое. И он действительно, был большой хищник, волк по женской части. Женщины были его альфой и омегой, а его жизнь являлась сплошной охотой на них, циничной и откровенной. Что в нем было еще поразительно и неподражаемо, так это его мимический дар. Иногда посреди разговора он вдруг понуривал голову, скрещивал руки — и все уже хохотали: перед глазами стояла живая, тонко подмеченная карикатура того, о ком шла речь.
Лопухин был старшим сыном в старинной дворянской семье, одной из наиболее древних коренных русских фамилий. Лопухины вели свой род от полулегендарного косожского князя Редеди. Как и все такие семьи, Лопухины не могли похвастаться особенными богатствами. Но и к оскудевшим их причислить было трудно: Лопухины по — прежнему владели крупными наделами земли на Орловщине и Смоленщине. Не принадлежали Лопухины к «оскудевшим» и по уму, способностям, по воле к житейской борьбе. Все они были наделены большой долей честолюбия.
Иван Алексеевич Лопухин в двадцать два года окончил Московский университет и был зачислен на службу по ведомству министерства юстиции. Он быстро зашагал по карьерной лестнице. По своим университетским и личным связям Лопухин был близок к умеренно — либеральным кругам родовитой дворянской молодежи, но либеральные симпатии отнюдь не мешали ему свою карьеру делать на политических делах, наблюдать за производством которых приходилось в качестве представителя прокурорского надзора. В тридцать восемь лет Лопухин стал вице — директором Департамента Государственной Охраны, одного из важнейших учреждений министерства внутренних дел, вплотную подойдя к самым вершинам государственной власти. Перед ним, молодым, честолюбивым и амбициозным открывались заманчивые перспективы — прямой путь вел в кресло Директора…
Министр внутренних дел Ромодановский же, прожженный интриган и опытный царедворец, знал, что делал, когда брал в ближайшие помощники Директору Департамента молодого умеренно — либерального карьериста, одновременно — неразборчивого бабника и слишком по — аристократически брезгливого для грязной полицейской и сыскной работы: у подобных людей интересы карьеры всегда берут верх над всеми иными соображениями…
-Железнодорожная пища меня доконала. Вот и езди теперь простым пассажирским, а не курьерским.
-Вы, Дмитрий Филиппович, доверием у начальства пользуетесь, но только не в финансовом плане. -полунасмешливо сказал Лопухин, когда генерал и Софья Петровна Борк уселись за столик. — Что, ждете разноса?
-Стечение обстоятельств. Роковое стечение обстоятельств.
-И нисколько не удивлены, что оказались здесь, а не в моем кабинете?
-Вероятно, такова необходимость?
-Да. Утро вечера мудренее, однако откладывать в долгий ящик не стоит. Давайте, показывайте, что у вас за улов?
Дрозд — Бонячевский вручил вице — директору шелковку.
«Передайте друзьям: большая охота начнется в ближайшее время. Для вас сообщаем — опытные егеря наняты и скоро прибудут. Полученный от вас отчет обескураживает: сколько можно тянуть с этим? В конце мая к вам выезжает инструктор». — зачитал вице — директор. — Негусто. Что же…Надо будет на свежую голову пройтись по всему делу. От начала до конца.
Дрозд — Бонячевский кивнул.
-Сейчас наша задача — подумать над тем, как минусы обратить в плюсы. — властно сказал Лопухин. — Не надо форсировать события и до полного прояснения обстоятельств не станем устраивать самобичевания.
Глава Вторая.
Начинается работа.
Вторник. 17 — е июля 1928 — го года (4 — е июля 1928 — го года по русск.ст.)
Стокгольм. Юргарден.
Говарда Дорсея, уорент — офицера Квартирмейстерского корпуса армии САСШ, исполнявшего обязанности секретаря военного атташе северо — американской дипломатической миссии в Швеции, завербовали в прошлом, 1927 — м году, аккурат на «день Благодарения».
В американском посольстве в Стокгольме, накануне Дня Благодарения, объявился военный атташе из Варшавы. Вместо убывшего в Вашингтон, в двухмесячный отпуск, весельчака, «рубахи — парня» майора Уоллеса, взамен никого не прислали, а бразды управления аппаратом атташата в Швеции временно принял подполковник Симмз, военный атташе в Варшаве. Подполковник был фамильярен, развязен и всерьез полагал, что его присутствие в Восточной Европе вызвано необходимостью не столько представлять свою страну и вооруженные силы, сколько принимать меры по «укрощению зверей — славян и черных». К «черным» подполковник Симмз относил и евреев. В первый же час по прибытии в миссию он собрал весь аппарат атташата на совещание.
Когда в кабинет, в котором, вокруг подполковника рассаживались офицеры миссии, вошел Говард Дорсей, Симмз удивленно повел на него глазами, пренебрежительно кивнул и, наклонившись вперед, громко пробурчал:
-Разве у вас в миссии есть цветные? Мне кажется, что это не вызвано какой — либо дипломатической или военной необходимостью. Ему уже давно пора на плантации. Держите разве только в качестве шута для славян? Понимаю, но не одобряю…
Говард Дорсей грузно опустился на стул…Говард Дорсей был цветным. Негром. Сыном оклендского кузнеца. Он работал с семи лет, разносил газеты, был рабочим на сигарной фабрике, испытал тяжелую жизнь безработного. Он изъездил и прошел пешком почти все штаты Северной Америки. Призванный на военную службу, Говард попал в тяньцзинский батальон Корпуса морской пехоты, отличился во время вузунских событий 1924 — го года*, хорошо показал себя в Тяньцзине в качестве техника — специалиста по связи. Замеченный начальством, он получил нарукавного золотого орла* и вскоре был назначен на техническую должность при военном атташате американской дипломатической миссии в Мукдене, а затем — исполняющим обязанности технического специалиста аппарата военного атташе в Стокгольме. Жизнь, кажется, налаживалась, американская мечта — карьера и заработок, сбывалась (пусть и не в Америке, а в Швеции)…Говард Дорсей любил военную службу и хотел всерьез сделать ее своей профессией. И вдруг — такой афронт от старого клуксера* Симмза…
…На празднике «Дня Благодарения» Дорсея не было. Он в этот день был назначен вне очереди на дежурство. Сменившись вечером, Говард отправился в шведскую харчевню подле Кунгстрэдгордена*, крепко набрался и озверел — бросался на первых встречных, пудовыми кулаками бил жестоко, крепко ругаясь при этом. В конце концов, Дорсей обязательно нарвался бы на полицейских, если бы очередным первым встречным не оказался русский. Дорсей мгновенно отхватил хороших «pizduley». Русский малый, едва взглянул на побитого им негра в разорванных куртке и брюках, с залитым кровью лицом и сказал:
-Е, уэл, бой, ю гадыт.
-Хи гат ми. — мрачно ответил Говард Дорсей.
-Айл геч ю. — пообещал русский и засмеялся.
Засмеялся и Дорсей:
-Да, обстановка не самая подходящая, да и времени у нас с тобой нет для обстоятельного разговора.
Эту фразу можно было расценивать по — разному — и как просто ничего не значащий ответ, и как действительно сожаление, что не удалось поговорить.
Русский продолжил «беседу по душам» с американцем, и надо сказать, довольно удачно. Разговор затянулся до утра, они сменили не меньше трех стокгольмских кабаков. Все остальное было делом пяти минут:
-Ничего не бойся, старина. Мы никого вызывать не будем. Но помни — теперь ты будешь делать свою работу и для кого — то еще. А сам останешься в тени, призраком. Ты будешь снабжать меня хорошими и полезными сведениями, а я буду тебе за них приплачивать. И не стану мешать тебе делать карьеру первого американского цветного генерала.
-Подполковник Симмз меня прибил. — равнодушно ответил Говард Дорсей. — Мне теперь надо готовить чемоданчик и убираться с военной службы.
-Твой подполковник Симмз скоро уберется отсюда. А ты, старина, пока сиди ровно, поменьше показывайся Симмзу на глаза и делай все так, чтобы у твоего ку — клукс — клановского подполковника чесались руки, а он ничего не смог сделать по формально — канцелярским причинам, то бишь, не мог бы отправить тебя в отставку…Ты хороший специалист, ты варишься в дипломатическом котле достаточно давно, хорошо знаешь местные реалии, без твоих услуг Америка, конечно, может обойтись, но не здесь и не сейчас — время нынче такое, что вашим правящим кругам не до жиру, на всем приходится экономить. Да что я тебе рассказываю, ты и сам это прекрасно знаешь…
Все вышло так, как и говорил русский. Говард Дорсей два дня отлеживался в своей комнате, в посольстве, не показывая подполковнику свою черную, побитую физиономию, а вернувшись к исполнению своих служебных обязанностей, уже не нашел в миссии военного атташе Симмза — тот, помимо того, что любил «заложить за воротник» не дожидаясь «адмиральского часа»*, умудрился за столь короткий срок нажить себе врагов буквально везде в посольстве, успел нахамить консулу, рассориться с советником посла и, отозванный телеграммой, отправился в Варшаву. До возвращения «рубахи — парня» Уоллеса подполковник Симмз больше так и не появился в Стокгольме, чему все в посольстве и в аппарате военного атташе были несказанно рады. А уж с Уоллесом Говард Дорсей успел сработаться…Вообще, майор Уоллес был «находкой для шпиона» — секретные и конфиденциальные документы им обрабатывались бесцеремонно. В его офисе ящики с бумагами терялись, находились, возвращались поздно, в неожиданный момент. Некоторые секретные документы просто лежали повсюду в его кабинете, некоторые даже хранили пятна от коктейльных бокалов. Один раз Говард Дорсей умудрился получить от своего босса, «ошарашенного» хорошей шведской пикантной вечеринкой с «клубничкой» и не имевшего сил подняться с постели, приказ — отвезти несколько пакетов с официальными документами в посольство, среди которых оказался конверт с пикантными фотографиями участников и участниц оргий в одном закрытом стокгольмском клубе. Совокуплялись там жадно и непристойно. Говард Дорсей в течение трех часов терпеливо высиживал на конспиративной квартире в Юргардене, в ожидании, пока русские тщательно сфотографируют бумаги…
=======================
во время вузунских событий 1924 — го года* — антиамериканские беспорядки в Вузуне, вспыхнувшие после очередного инцидента между американским морскими пехотинцами и местными жителями, в ходе которых несколько китайцев были убиты, а среди морских пехотинцев имелись раненные.
Получил нарукавного золотого орла* — нарукавная нашивка «писарского» уорент — офицера в виде золотого орла*. Армейские полевые писари и полевые писари (Квартирмейстерский корпус) официально были превращены в уоррент — офицеров на основании Акта Конгресса от 4 июня 1920 года, и введены в армию Бюллетенем номер 25 Минобороны США от 9 — го июня 1920 — го года. «Писарские» уоррент — офицеры получили свой нарукавный знак различия 12 мая 1921 года.
от старого клуксера* Симмза… — член организации Ку — Клукс-Клан.
Кунгстрэдгорден (шведск. — Kungsträdgården, «Королевский сад») — парк в центре Стокгольма.
не дожидаясь «адмиральского часа»* — «Адмиральский час» — устаревшее русское шуточное выражение (фразеологизм), означающее «полдень как время для завтрака или раннего обеда», в том числе с выпивкой. Фразой «адмиральский час наступил» или «…прошёл» могут сообщать о своём желании выпить рюмку водки.
Глава Вторая.
Начинается работа.
Вторник. В лето 7436 года, месяца августа в 29 — й день (29 — е августа 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Малый Гнездниковский переулок.
Ночь с понедельника на вторник ловчий*, а по — военному ежели, то подполковник, Виктор Николаевич Татищев, исполнявший должность заведующего «английским столом» Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны*, секретного, осуществлявшего контршпионаж против разведок и спецслужб иностранных государств, а также наблюдение за иностранными представительствами и надзор за иностранными подданными на всей территории Российского государства, вынужденно провел на службе. Дежурил по отделению. Новшество сие завел вице — директор Департамента Лопухин, поскольку считал, что время ныне было непростое. Беспокойное и тревожное время.
В то лето над Москвой висели тучи. Холодный туман, гонимый на Европу и Россию от ирландских и британских берегов сменялся дыханием жаркого североафриканского ветра. Эти резкие смены погоды раздражали нервы людей, и без того взвинченные политической обстановкой. Непрекращающиеся политические кризисы во Франции и Германии, грандиозные маневры итальянского флота в Восточном Средиземноморье, привлекали к себе не меньшее внимание мировой общественности, чем вскрывшиеся финансовые махинации цюрихских банков и ситуация в Рейнской области.
Третьего дня злоумышленники проникли в квартиру оппозиционно настроенного депутата Земского Собора Лымарева, с парадного входа, ночью, когда хозяева съехали на выходные за город. В трех комнатах все перерыли, замки были взломаны, однако почти ничего не исчезло, если не считать кое — каких документов, мелких предметов и американского купального халата. Это и удивляло, потому, что воры имели возможность выкрасть вещи более ценные, находившиеся в этих же комнатах. Полицейские чины были догадливы и сокрушили депутата своими упрямыми догадками:
-У ваших воров видать очень хорошие резоны были. Очень! Чай, вы в оппозиции, как выражаются, режиму? Личность известная? В Земском Соборе речи всякие говорите? И все с документами, все с изобличениями! А документы — разные. Не то интересно, откель вы их достали, а кто взял. И что взяли. Ну, понятно? Бумажки искали и нашли — вот потому и замки во всех ящиках и шкафах взломаны. Денег не взяли, да на что им деньги?! Мелочишку и халатик прихватили нарочно — замести следы, симуляция одна, да и только!
Депутат, понятное дело, пробовал возражать, мол, воры испугались популярного политика от оппозиции, но полицейские чины были непреклонны в своих суждениях, добродушной и мягкой иронии Лымарева не принимали. И стало быть, следовало теперь же выяснить, что за документы. Но депутат отмалчивался, ссылаясь на свою депутатскую неприкосновенность и пустяшность похищенных бумаг — так мол, партийная переписка и внутрифракционное обсуждение повестки дня…
Нравы? Нравы. Ну и нравы! Ну и система! Что позволяют себе делать с ним — народным представителем, известным общественным деятелем. Боже мой, что делается в России?! Больно за Россию! Стыдно за условия русской жизни!
А накануне, в понедельник вечером, в Москве, как стало модно говорить, Четвертое отделение «литернуло»* очередного иностранного шпиона. Третий секретарь посольства Венгрии в России Ференц Пете часов около семи вечера накинул на летнюю рубашку пиджачок попроще, натянул штаны с матросским клапаном и голубоватые парусиновые туфли, и отправился в Кунцево, на встречу, которая должна была стать крупным успехом в его карьере кадрового сотрудника венгерской политической полиции. Ведь в ходе этой встречи с информатором, он должен был получить переснятые криптографические материалы из чешской дипломатической миссии, окончательно закрепить вербовку «помощника», передать ему крупную сумму денег и инструкции по связи.
Венгров Татищеву было жалко. Это был уже второй их серьезный прокол. Зимой произошел курьезный инцидент с ранее «подаренной» немцам руководителем криптографической службы венгерского генерального штаба копией турецкого дипломатического кода, который германские ловкачи, через клуб эсперантистов, тотчас продали венграм в Москве как собственное достижение. Когда в Будапеште венгерские разведчики решили похвастаться своими успехами перед военными криптографами, неприглядная история вскрылась и стала причиной немалого скандала. Венгерский резидент публично отхлестал своего немецкого коллегу по лицу в московском ресторане и позднее по — тихому был выдворен за пределы державы.
На «расчехленного» шпиона в Кунцево никто из Департамента не приехал посмотреть. Событие подобного рода уже стало обыденностью. Экая невидаль, шпиона поймали…А ведь шпион Пете придавал грядущей встрече большое значение и экипировался соответствующе: пара париков, чтобы, изменив внешность, оторваться от возможного наружного наблюдения, очки. Хозяйственный венгр даже компас прихватил с собой. И каково же было его разочарование, когда выяснилось, что все эти детективные ухищрения оказались совершенно напрасными. Горе — дипломата схватили на месте встречи поздним вечером, причем задержание прошло жестко, шпиона приземлили мордой в булыжную мостовую и заломили руки. Светлый косматый паричок напрочь слетел с лысеющей головы венгра.
Ловчий Татищев был единственным относительно высоким чином Департамента, который выехал в полицейский участок в Кунцеве и присутствовал при исполнении процедуры официального разбирательства: после задержания Пете, обыска и краткой беседы с ним, совместно с представителями внешнеполитического ведомства известил венгерское посольство, проследил за оформлением соответствующего протокола и прочих положенных в подобном случае бумаг, дождался приезда венгерского консула и передал ему Пете, хлюпающего расквашенным носом. Венгру Татищев искренне посочувствовал, передал в качестве утешительного подарка бутылку выдержанного армянского коньяка и выкурил с консулом по сигаре, после чего, уже посередь ночи, вернулся к себе в Малый Гнездниковский, где располагался «английский стол», призванный осуществлять постоянное наблюдение за британской дипломатической миссией и проводить контрразведывательные мероприятия против резидентуры «Интеллидженс Сервис» в Москве..
По странной иронии судьбы «английский стол» Четвертого отделения Департамента, «курирующий» практически непрерывно дипломатов английского Питбуля, одного из главных недоброжелателей России, обходился невеликим числом сотрудников. А работы было немало. На каждого англичанина было открыто дело, куда заносился его возраст, род занятий, должностные обязанности, виды деятельности и возможная роль в секретной службе. Дело пополнялось сведениями от агентуры и наружного наблюдения, фиксировалось все: так, например, вызывали интерес недавно прибывшие в посольство сотрудники среднего звена, которых регулярно видели за обедом со старшими дипломатами, что могло быть признаком принадлежности к разведке. Отмечались места, где совершали покупки жены дипломатов, места, которые они посещают. В дело вносились сведения о служебных и личных поездках на спортивные и светские мероприятия, об осмотре достопримечательностей, о занятиях вне службы. Что ел, что пил, где и с кем спал, чем болел, какие сигары курил, какое имел пристрастие, тайное или явное, с кем и когда беседовал и даже — о чем думал…Попытки отдельных англичан уйти от слежки также фиксировались — любые действия по отрыву от наблюдения филеров вызывали вполне обоснованные подозрения.
Лишь в последние месяцы высшие сферы нахмурили брови и в «полку» Татищева прибыло: появился синклит больших и малых чинов, — помощник, референт, пара даровитых сотрудников, собственный аналитик и «технари», и даже особо выделенная бригада филеров из летучего отряда. «Английский стол» стал напоминать настоящий маленький департамент.
Татищев предполагал усиленно поработать с бумагами, доделать все, что накопилось за неделю. Дел в «столе» всегда было порядочно. Из вороха разрозненных информаций, отчетов филеров, докладов необходимо было умело выстроить логические цепочки, соединяя в уме и на бумаге самые несовместимые фигуры, сверяя догадки с аналитическими выкладками и донесениями сменных нарядов филерской службы. Татищев сутки просидел над аналитическими справками, отчетами филеров, работал с дополнительными материалами, заказанными в картотеке Департамента — документы легли на стол к ночи, и с утра подполковник был намерен ознакомиться с ними самым пристальным образом.
Татищев почти каждый день долгими часами рылся в громадном, во всю стену, шкафу, установленному в смежной с его кабинетом комнате. В шкафу помещалось тайное тайных всего подполковничьего «стола». Кроме него, еще один или два человека, из особо доверенных и проверенных многократно сотрудников, и никто более, по обязанности своей службы, не имел права обозревать содержащееся в шкафу. Это была собственная разработка Татищева — «горыныч», «лист сведений об объекте и лицах наблюдаемых». «Горыныч» был, как и положено, о трех головах. Первая «голова» — в нее заносились все сведения о британском посольстве по агентуре и оперативным делам. Вторая «голова» служила для сводок всего наружного наблюдения, причем были в ней конфиденциальные рапорта филеров, которые в общие отчеты не попадали. Третья «голова» «горыныча» — список всех сотрудников британской дипломатической миссии в Москве. Все три «головы» Татищев накладывал по порядку. Один на другой. Ловчий занимался этим «горынычем» как настройщик клавиатурой рояля, по нескольку раз в день проверял «чистоту» «правильность» звука, неустанно следил за любым чихом «трехголового». Бумаги «горыныча» были трех цветов. Стоя у шкафа, Татищев, всякий раз, с любовью, просматривал каждый цветной листочек. «Тэк — с. Про этого хлопчика подзабыли. Нехорошо. — неслышно говорил он сам с собой, — Надо бы вспомнить, пощупать, проверить…» И потом Татищев, чуть брезгливым тоном. Говорил подъячему* Бегунову, отвечавшему в «английском столе» за филерскую работу: «Позволю заметить, Петр Петрович, давно что — то о господине Уолтоне ничего не слышно, ничего не известно…Не освещается должным образом. Будто покойник. Вы этого «покойника» пощекочите, да посмотрите». Бегунов неизменно отвечал «Слушаюсь», с интонацией человека, будто бы ото сна, а Татищев обязательно говорил: «Умозаключаю, что в нашей службе непрозрачность человека есть достижение сомнительное. Вы извольте подать его готового, сквозь хребет его просмотрите, каждый нерв его прощупайте. За крылья его, орла, подержите. И сведения мне на стол, на цветном листочке».
В «столе», в Малом Гнездниковском, Татищева уже ждали…Помощник, с осоловелыми от недосыпа глазами, молчаливо кивнул в сторону кабинета ловчего.
-Что?
-Ждут — с…
-Что — нибудь еще случилось? — поинтересовался Татищев у помощника.
-Наружное наблюдение сообщило о проявлении одновременной активности наблюдаемых лиц из британской дипломатической миссии.
-Как так одновременной? — поначалу не понял Татищев.
-Все наблюдаемые нами персоны чрезвычайно активны. Все находятся вне стен посольства.
-Что это может означать? — скорее по привычке, чем в надежде получить точный ответ, спросил Татищев.
-Не могу знать. По всей видимости, англичане проводят какую — нибудь операцию.
-Какого рода активность?
Помощник молча протянул ловчему рапорт старшего смены филеров, осуществлявшей «негласный надзор» за британским дипломатическим представительством. Татищев просмотрел рапорт — три с лишком страницы, исписанные крупным.
-Тэк — с, половина десятого вечера, три машины, в разных направлениях, крутили по городу как хотели…, тэк — с, отменное знание города, тэк — с, что тут еще?…А — а, одна из машин, «ройльс — ройс», оторвалась от наблюдения в районе Останкино, недалеко от Фондовой оранжереи, контакт был утерян, тэк — с…Черт, а это что такое?! «Пришел на вокзал…, с вокзала поехал на таксомоторе в магазин,…был сверточек в руках. В виде пачечки бумаги»…Что за служба?!
-В каком смысле, Виктор Николаевич?
-Это все из рапортных книжек наружного наблюдения! Сверточек, пачечка…Зря жалованье платим!
Помощник — высокий, холеный, туго затянутый в мундир, с аккуратным пробором возле уха, расчесанным волосок к волоску, пахнущий духами, участливо вздохнул:
-Работаем с теми, кто есть, Виктор Николаевич…
-Плохо работаем.
-Ставлю в известность, что обеспечить полноценное наблюдение за передвижениями всех наблюдаемых нами лиц не представляется возможным. У нас нет в наличии такого количества филеров наружного наблюдения.
-А что говорит Бегунов?
-Говорит, что недостаточно информаций, что осуществляется сбор и анализ данных наружного наблюдения, что и так съедается колоссальный ресурс его службы, давит на нас центральным аппаратом…
-Понял. — вздохнул Татищев. — Что ж, пусть ведут кого смогут, наличными силами. Утром — доклады и отчеты подробнейшие.
Татищев убрал бумагу в служебный портфель:
-Ну, так что же? Выход на связь с агентом?
-Вероятно.
Татищев снова вздохнул. Иногда он считал сотрудников «английского стола» приспособившимися к делу служаками, без инициативы и без внутренней преданности идее своей службы, и к тому же людьми, ограниченными. В его представлении это были ремесленники, умевшие исполнять работу, но большей частью не умеющие. Сыскная служба по контршпионажу представлялась подполковнику наиболее острой и интересной из всех иных. Она, во — первых, требовала изощренности и ловкости. Во — вторых — хитрости и ловкости, и в — третьих, полного проникновения в настороженную психику врага. А враг казался притаившимся, расползающимся по всей державе, и находить его, угадывать и обезвреживать — для этого требовалось своего рода искусство. Большая часть сотрудников Четвертого отделения и его «английского стола» не владела этим искусством, они даже не старались постичь его, и Татищев презирал в душе своих бесталанных подчиненных и ленивых начальников.
-Кто из британских дипломатов в «ройльс — ройсе» был, выяснить удалось?
-Предположительно. Второй секретарь посольства Кларк.
-Соображения какие — нибудь имеете по этому случаю?
-Полагаю, что происходила заранее обусловленная конспиративная встреча. У кого — то, видимо, была серьезная необходимость ожидать высокопоставленных господ, разъезжающих в «ройльс — ройсах», да и «ройльс — ройс» из — за пустяков не рискнул бы на вечернюю поездку по городу.
-Резонно.
Татищев задумался. Посольская резидентура «Интеллидженс Сервис» в Москве отличалась малочисленностью и высокой конспирацией сотрудников. В этом проявлялась разумная экономия средств, требования конспирации, английская целесообразность, основанная на рациональности и существовавший контрразведывательный режим — Четвертое отделение Департамента Государственной Охраны старалось оказывать акциям британской разведки активное противодействие. Было известно, что уже установленная посольская резидентура англичан насчитывала не более шести — семи человек и выполняла большой объем работы. Несколько человек занимались агентурной работой под крылом паспортного бюро британского консульства, еще несколько сидело в торгово — дипломатической миссии. И вот, в самом центре российской столицы, чуть ли не у стен Кремля, британские секретные службы проводят серьезную операцию, задействовав практически все свои наличные силы.
-Я хочу докопаться до правды, — высокопарно заявил Татищев, — Законное желание, верно?
-Разумеется. — ответил помощник. — Но вы не хуже моего знаете, что факты не всегда совпадают с логикой и хронологией.
Татищев глянул на помощника, махнул рукой, вздохнул, и молчаливо прошествовал в свой служебный кабинет.
Кабинет заведующего «английским столом» был невелик. Тяжелая старомодная мебель красного дерева делала его несколько мрачным. Книжные шкафы мутно поблескивали зеленоватыми стеклами. Почти посредине кабинета помещался массивный письменный стол с целым «поставцом», приделанном к одному продольному краю, для картонных папок, бумажных ящиков, с карнизами, со скобами, с замками, ключами, выкованными и вырезанными «для нарочности» московскими ключных дел мастерами из Измайловской слободы. Стол выглядел чуть ли не иконостасом, он был уставлен бронзой, кожаными папками, мраморным пресс — папье, карандашницами. Фотографические портреты (несколько), настольный календарь в английской стальной «оправе», сигарочница, бювар, парочка японских миниатюрных нэцкэ ручной работы, некоторые канцелярские принадлежности были размещены по столу в известном художественном порядке. Два резных шкафа с книгами в кожаных позолоченных переплетах сдавливали кабинет к концу, противоположному окнам, выходившим во внутренний двор. В одном из шкафов Татищев хранил свою «гордость» — дорогую коллекцию книг по истории архитектуры Восточной Азии, переплеты к которым Виктор Николаевич заказывал и выписывал лично, и лично же за ними ездивший в Дрезден. Несколько изданий коллекции были уникальны — их не было ни у кого, даже и в Публичной библиотеке, в которой, по слухам, хранилось все когда-либо напечатанное на Земле. Две жанровые, «ландшафтные» картины русских «традиционных» художников в черных матовых рамах и несколько небольших японских подлинных, семнадцатого века, акварелей на «журавлиную тему», уходя в полусвет стен, довершали общее убранство и обстановку кабинета.
-Неплохо вы устроились, Виктор Николаевич. — одобрительно пророкотал сходный генерал* Брюханов, начальник Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны, по — хозяйски сидевший за столом Татищева. — С комфортом.
Во всем облике и в манере поведения генерала Брюханова проглядывала крестьянская основательность. Высокого роста, плотный, немножко, может быть, тяжеловесный; лицо не отличалось особой красотой, но приятное, потому что в нем виделась доброта, особенно когда он смеялся. Брюханов был медлителен. Ходили слухи, что ему почти шестьдесят, но выглядел он гораздо моложе. За свою долгую департаментскую карьеру он уже успел познать благорасположение и немилость тех, кто занимал высокое положение, побывал в опале, но смог удержаться на плаву, поскольку считался незаменимым в делах, грозивших неприятностями. Лучший специалист по щекотливым вопросам, Брюханов руководил службой нескольких «столов», державших «под колпаком» иностранный дипкорпус, имел в своем распоряжении один из лучших филерских летучих отрядов, обширную сеть осведомителей, собственные информационно — аналитический и технический отделы, первоклассную фотолабораторию, картотеку, архив, экспертов — лингвистов, искусных парикмахеров и гримеров…
-Вечер добрый, ваше превосходительство. — сказал Татищев, мысленно позволив себе рассмеяться, услыхав из уст генерала так не шедшее к его крестьянскому облику модное словечко «комфорт» — вспомнилось вдруг, кто — то из департаментских рассказывал, как однажды был приглашен к Брюханову на семейный обед и уловил, что тот, оторвавшись от застольной беседы, негромко напомнил своей жене: « — Оленька, скажи, чтобы горошку не забыли в суп положить»…
-Ночь — заполночь. — хмыкнул генерал Брюханов, поднимаясь из — за стола навстречу ловчему и здороваясь крепким рукопожатием. — Голодны?
-Давеча перекусил бутербродами и кофе, Лаврентий Ксенофонтович. Шофер расстарался.
-Когда успели?
-Выезжал в Кунцево, там и поснедал.
-Знаю, мне доложили. Хотел было и сам подъехать, да подумалось, что больно много чести будет мадьярам.
Генерал долго извлекал из кармана портсигар с папиросами, медленно закурил, держа папиросу толстыми пальцами, предложил закурить Татищеву. Портсигар был с монограммой. Вынимая ароматную абхазскую папиросу, предложенную Брюхановым, Татищев мысленно прикинул, что за портсигар отвалено было не меньше тысячи рублей. Ловчий слыхивал, что некоторые государственные чиновники отказывались брать «барашка в бумажке», но снисходительно принимали в благодарность всякие памятные «пустячки»: булавки с бриллиантом для галстука, кольцо с изумрудом для «дражайшей половины», золотой портсигар с крупным рубином…
-Значит не голодны? — переспросил Брюханов. Говорил он тоже неспешно, очень обдуманно и подробно. Если ему задавали вопрос, отвечал не сразу, не смущаясь паузой, не торопясь обдумывал ответ. — А то, едем за город, а? Хочется посидеть в каком — нибудь маленьком кабачке — только там я чувствую себя самим собой.
В Химках знаю одно прелестное местечко.
Татищев хотел было вежливо отказаться, сославшись на занятость по службе, но генерал просто объявил:
-Ехать все же придется. Машину не берите, на моей поедем. Потом я вас завезу обратно…
…Они спустились во двор. Брюханов подождал, когда Татищев устроится на заднем сиденье, сам сел за руль тяжелого «тэлбота» и погнал машину по тихим, пустынным ночным московским улицам.
-Хороша машина, Виктор Николаевич? — поинтересовался Брюханов, выруливая на Рождественский бульвар.
-Автомобили франко — британской компании «Talbot» всегда отличались безупречными техническими характеристиками. — скучным голосом ответил Татищев. — Впрочем, я предпочитаю «Делоне — бельвилль»…
-А «ройльс — ройс»? — голос генерала был бесцветен и сух.
-Совсем не нравится… — осторожно ответил Татищев, взвешивая сейчас каждое свое слово.
Брюханов хмыкнул:
-Мне тоже.
Татищев бросил на генерала короткий выразительный взгляд, оставшийся для Брюханова незаметным.
Ночная Москва жила словно в лихорадке — мчались машины, в кабаках — разливанное море, всюду — реклама, кричащая, местами талантливая, безумно смелая, облепившая Москву плакатами, полотнищами, флагами…
-Вот никак я в толк не возьму, — сказал генерал таким тоном, будто решал главный, вековечный вопрос своей жизни, — за что Россия любит Москву?
-За то, что узнает в ней саму себя. — ответил Татищев. — Москва и со столичным лоском сохраняет провинциальный уклад, совмещая его с роскошью и культурными благами административного центра державы Российской. Москва и в благодушном покое не отвыкла от ответственности дела государева — и такую любит ее народ: властную, вольную, широкую, строгую, святую, благочестивую.
-Благочестивую, да… — генерал мотнул головой. — Пойдите в Спасо — Наливковский, где борделей больше, чем в домах окошек.
-Такие разговоры меня будируют…Как в анекдоте: я спектаклей Мейерхольда не видал, но вот тот мужик, пятый слева в третьем ряду, явно жене изменяет. В Москве каждый найдет свое, для себя, и если он в ней проезжий гость, то не может не почувствовать себя здесь совсем счастливым.
-Ха — ха, смешно…Прежней Москвы почти и не осталось. В пригородах ежели где. А так…Сплошной бардак и балаган. Приезжему мещанину из Чухломы приличного трактира и торговых бань в Москве не сыскать.
-Ну, как же, Лаврентий Ксенофонтович? — не согласился Татищев, разыгрывая искреннюю горячность. — Едва стоит ступить шаг с Тверской, с Никитской — и вокруг тихие, мирные переулочки, где редко встретишь прохожего. А Замоскворечье? Это ведь и сейчас огромный провинциальный город, во всей его нетронутости, с лаптями и онучами на асфальте. А чудесные дворянские усадьбы с колоннами и без колонн, с мезонинами и без оных? Глянешь на них и обомлеешь — да их только что перенесли по воздуху из пензенской и тамбовской глуши! Я уж не говорю про Арбат — пойдите в дом Хомяковых, на Собачьей площадке, где ни один стул не тронут с места с начала прошлого века! Какой тесный уют, какая очаровательная мелочность! Низкие потолки, чубуки, диванчики, бисерное бабушкино рукоделие, полка с книгами…
-Да, книги…Все больше немецкие, романтики и любомудры… — снисходительно рассмеялся Брюханов. — А только сунешься за Дорогомиловскую заставу и сразу Запад бьет наотмашь ослепляющей витриной, бесчисленными доходными кубами, навороченными бездарными архитекторами. Всюду деловые люди, деловой стиль, всюду дым и беличий бег.
-Лаврентий Ксенофонтович, Россия есть нечто совсем самостоятельное и особенное, на Европу совсем не похожее и само по себе серьезное. — сказал Татищев, прикидывая, что разговор этот затеян генералом неспроста. — Ее одними доходными кубами не проймешь.
-Если бы… — хмыкнул генерал Брюханов, прибавляя скорость. — Впрочем, есть в ваших словах и правота…Россия — это серьезно. Наш гений — чрезмерность. Это европейцы могут и умеют останавливаться вовремя, до стены доходят, обходят ее или останавливаются. А мы — нет, нам надобно голову об стену разбить и дальше идти. Нас трудно сдвинуть, но, раз мы сдвинулись, нам нет удержу — мы не идем, мы бежим. Не бежим — летим!
Вторник. В лето 7436 года, месяца августа в 29 — й день (29 — е августа 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Ближнее Подмосковье. Окрестности Химок.
…В небольшой, по — крестьянски простоватой, но уютной харчевне, возле Химок, недалеко от Барашкинских прудов, образованных запруженной речкой Чернавкой, Брюханов заказал селяночку по — охотничьи, вареную картошку и сало, Татищев, скрепя сердце, попросил принести мясной салат и коробовских щей. Разумеется, под такую закусь, подали и водку — покрытую инеем «сороковку»*.
-Я за рулем, посему ею и ограничимся. — сказал генерал, глазами показывая на бутылку.
Татищев развел руками, мол, как скажете.
-Бывали здесь? — спросил Брюханов и не дожидаясь ответа, сказал, — Трактир приличный, как принято говорить, «для чистой публики». Кормят здесь в любое время суток, и по — русски, я тут частый гость.
Ловчий понимающе кивнул.
-Сам прост и пищу люблю простую. — сказал генерал, разливая водку по стопочкам. — И вам, Виктор Николаевич, советую…
Татищев усмехнулся:
-Лаврентий Ксенофонтович, вы уж не смотрите, что я Дерптский университет закончил. Тоже видал — повидал. Знаете ли, например, что селедку хорошо, обернув в газету, коптить в самоварной трубе?
-Прямо как в книжке «Робинзон в русском лесу» — автора не помню, но лучшей детской книги не было написано, по — моему.. — одобрительно сказал Брюханов и, не дожидаясь Татищева, опрокинул стопку.
-Я читал, у Осоргина кажется, когда он ссылку отбывал на Пинеге: «Краткие практические советы домашнего обихода, как — то: отдача взаймы кошек, помощь правосудию, разведение бобовых, воспитание мнимого поросенка и многое прочее».
-Ловко. — генерал цокнул языком и, словно предупреждая молчаливый вопрос Татищева, отсалютовал ему ложкой, нарочито шумно отхлебнул селяночки, добавил. — Погодите с делом. Давайте — ка откушаем сначала.
Генерал набросился на немудреную снедь. Управившись с селянкой, он разлил по второй стопке, с аппетитом выпил.
-Холостяком живете, по — прежнему? — спросил Брюханов.
-У меня уже есть идеал и я его придерживаюсь.
-Идеал?
-Историк Катырев — Ростовский, любивший своего предка, современника царя Бориса, цитировать, описал: «Царевна же Ксения… отроковица чюднаго домышления, зелною красотою лепа… Во всех женах благочинийша и писанию книжному навычна, многим цветяше благоречием, воистину во всех своих делах чредима; гласы воспеваемыя любляше и песни духовныя любезне желаше». Кроме того, Ксения была известна и как талантливая златошвейка.
-Златошвейка — идеал?
-Угу. Царской крови.
-Именно царской?
—Ну — с…Обменялись любезностями, пора и к делу переходить? — с аккуратно упрятанной усмешкой спросил Татищев.
-Пора. — кивнул Брюханов. — Что там у вас за кавардак с англичанами? Мелкие детали опустите, только самую суть.
Татищев изложил самую суть.
-Какой из этого можно сделать вывод?
-Полагаю, британской резидентурой, действующей под дипломатическим прикрытием, проводилась типичная тайниковая операция или личная встреча. — ответил Татищев. — Для операции использован тактический прием веерного выезда из посольства нескольких автомобилей.
-Я тоже так думаю. — кивнул Брюханов.
Он откинулся на спинку стула и, щелкнув зажигалкой, закурил. Сделав глубокую затяжку, продолжил:
-Эти…, ладно, мы «Интеллидженс Сервис» бранными словами не обзываем…, эти добропорядочные английские дипломаты ночами не спят, разъезжают по Москве где ни попадя? Да, Виктор Николаевич, я уже в курсе того, как ваши подопечные хозяйничают под самым носом и без вашего короткого доклада! Это не служба, а бардак! До недавнего времени я был уверен, что полиция опаздывает только в анекдотах и дрянных криминальных фильмах. Ан, нет, бывает, оказывается, и в жизни.
Татищев не слишком взволновался. Такие разговоры были частыми и обычно мало к чему приводили. Генерал Брюханов зло расплющил в деревянной пепельнице окурок:
-Под носом у вас англичане свои дела делают, а вы, выходит, ворон считаете.
-Что тут сказать? Активно работают английские дипломаты. — аккуратно начал оправдываться Татищев.
-Слишком активно! — резко сказал Брюханов. — Запомните, Виктор Николаевич, оперативная обстановка такова, какой вы ее доложите. У англичан, промежду прочим, в Москве есть крайне хорошо осведомленный источник. Агент. И это агент сведения толкает в Лондон из Москвы!
-Это точно? Ошибки быть не может?
-Не может. Агент в Москве шурует.
-Ваше превосходительство, нам известно следующее: «легальная станция» английской секретной службы располагается под прикрытием посольства, торгово — дипломатического представительства и под традиционной вывеской паспортного бюро консульства. Вероятно, есть сотрудники «Интеллидженс Сервис» в штате Русско — Британской торговой палаты. Работа «легальной станции» построена по линейному и функциональному принципу: политическая разведка, разведка ВВС, военная разведка, работа с паспортами, визами и прочее. Пока неизвестно, сколько главных агентов включает в себя агентурный аппарат «станции». Есть стойкое убеждение, подкрепленное фактами, что руководящий состав консульств и прочих британских дипломатических учреждений подобран исключительно из сотрудников «Интеллидженс сервис», хорошо знающих быт и условия русской жизни. Это, так сказать, первый момент…
-А второй момент?
-Помимо «легальных» резидентур англичанами сформирован нелегальный разведывательный аппарат. — сказал Татищев. — По замыслу создателей, эти разведывательные «станции» не замыкаются в своей работе на дипломатическое представительство Великобритании, а действуют как бы независимо от него, имея собственную агентуру и отдельные линии связи с Лондоном. Но руководить «станцией» может и дипломат, вернее, разведчик под личиной дипломата. Из посольства.
-К посольству агентурные подходы у вас имеются? Воспользуйтесь ими.
-Сложно. — вздохнул Татищев.
-Что так?
-Прежний руководитель «московской станции» Ричард Хупер… — Татищев замялся…
-Ну?
-Он не имел достаточного опыта в руководстве столь сложным хозяйством. Погряз в растрате казенных денег, выделенных на оплату агентуры. Его отозвали. И похоже, перетрясли весь штат. Новый руководитель резидентуры нами пока не выявлен.
-М — да, везде воруют… — Брюханов поцокал языком. — Даже бритты. Вот же спортивная нация…На чем хоть погорел этот Хупер? Водка, девочки?
-Будто бы проворачивал сомнительные авантюры со счетами в банках.
-Деловой… — протянул генерал Брюханов. — Лучше бы на баб тратил, ей — богу. Не так обидно и в отставке будет что вспомнить.
-Долгими английскими вечерами… — засмеялся Татищев.
-Вот, кстати, об условиях русской жизни. — тотчас вставил Брюханов, несколько оживившись. — Мы полагаем, что одним из руководителей британской резидентуры в Москве может являться коммерческий советник британского посла Малькольм Каррингтон. Есть чего — то такое, что вас смущает в этом господине?
-В том — то и дело, ваше превосходительство, что на первый взгляд нет ничего такого. Ведет себя здесь вполне корректно. Общителен, охотно вступает в контакты, но разговоры обычно ведет самые нейтральные. Имеет тесные связи в купеческих кругах Москвы.
-Что ж, общительность легко объяснима. Он ведь почти русский, не так ли? — Брюханов щеголял своей памятливостью к докладным запискам своих подчиненных. — Что настораживает?
-Что настораживает? Тут, ваше превосходительство, налицо некоторая… избыточная, я бы сказал, пестрота биографии. Родился и учился в России, затем в Англии. Свободно владеет четырьмя европейскими языками, не считая русского…
-А как говорит по — русски?
-Как мы с вами. Это, кстати, странная деталь. Чистота речи такая, что невольно наводит на мысль об особой филологической подготовке. Будь он, скажем, филологом, славистом, это было бы объяснимо; но зачем бы торговому атташе, пусть и родившемуся в Москве, прожившему в Москве несколько лет, но все — таки природному англичанину, так шлифовать язык? В этом случае можно объяснить его филологические способности. Общаться приходится больше вне официоза.
-Эдак впору изречь «Язык — это война, но другими средствами». — проговорил Брюханов. — Язык — это тоже орудие, применяемое в борьбе государств. Ну, давайте, изумляйте меня далее. У вас же есть чем меня изумить?
-Пока нечем.
-Тогда я вас изумлю.
Брюханов извлек из внутреннего кармана конверт малинового цвета, протянул Татищеву. Тот вынул из конверта пачку фотографий, на которой во всевозможных игривых позах, стриженная под мальчика, была изображена молодая женщина. Из одежды на ней были только чулки с кружевными подвязками. От удивления Татищев несколько секунд с раскрытым ртом тупо разглядывал фотографии, потом засунул их обратно в конверт.
-Ну, думаете, на кой ляд я вам сунул фотографии какой — то проститутки? Посмотрите внимательно, кто на них изображен.
Татищев снова вытащил фотографии, разложил их перед собой на столе, попробовал еще раз, более внимательнее, рассмотреть женщину, но ничего примечательного или знакомого так и не обнаружил.
Тогда Брюханов взял одну из фотографий, молча перевернул ее на обратную сторону и заведующий «английским столом» обнаружил там четкую карандашную надпись: «Кр. У.- Рич». Он поднял голову и посмотрел на Брюханова:
-Ну?
Брюханов все так же молча еще раз ткунл в надпись на фотографии.
-Ну? — повторил генерал и вдруг перед глазами Татищева всплыла служебная бумага со списком сотрудников британской торгово — дипломатической миссии. Восьмой в списке значилась секретарь миссии Кристина Уинем — Рич.
-Откуда это взялось?
-Случай. На днях из Стокгольма получили от кое — кого из своих знакомцев. Баловница любила непристойные и пикантные фото.
Брюханов с минуту сидел за столом и постукивал ребром фотографии о край блюда.
-Есть у вас что на эту Уинем — Рич? — спросил он.
-Ранее установленным наблюдением нами была выявлена сотрудница британской секретной службы, действующая под дипломатическим прикрытием. — доложил Татищев. — Ею оказалась секретарша британской торговой миссии в Москве, двадцатишестилетняя Кристина Уинем — Рич. Хотим попробовать через нее подойти к британской агентуре, прячущейся под дипломатическим прикрытием.
-Хорошо.
-По всей видимости, она привлекалась к выполнению второстепенных заданий, вела себя достаточно осторожно и аккуратно.
-Что — то с ней не так? Продолжайте…
-Собственно, все…
-А вот это хреново.
-Дело заключается в следующем…
-Погодите — ка, Татищев. — генерал поморщился, словно от зубной боли. — Правильнее излагать сущность дела в таком роде: «сущность дела едва ли не сводится к следующему». Боже упаси сказать просто «Дело заключается в следующем». Это нескромно, невежливо по отношению к более осведомленной высшей власти.
-Нет неоспоримых фактов, я это хотел сказать. В Москве Уинем — Рич проявляет повышенную активность в контактах не только по торгово — дипломатической части, но и с русскими промышленниками и деловыми людьми.
-Есть серьезные основания подозревать, что эта секретарша, как бы это сказать, э — э, не совсем традиционна…
-В каком смысле? — не понял Татищев.
-В том смысле, Виктор Николаевич, что данная особа испытывает влечение не к мужчинам, а к женщинам…
-А, дочь Евы? Интересно. Ох, уж эта Европа, все не как у людей.
-Мы давно обнаружили, что гомосексуалистов можно использовать в качестве ценных источников информации, поскольку под угрозой сурового уголовного наказания им приходится часть своей жизни держать в тайне. Это касается и женщин, склонных к нетрадиционным сексуальным отношениям. Страх того, что эта особенность их поведения раскроется, довольно сильна у гомосексуалистов, особенно тех, кто служит в правительственных учреждениях. Вступление с ними в контакт редко может навлечь опасность, даже если наше предложение о сотрудничестве будет отвергнуто.
-Погодите, Лаврентий Ксенофонтович. — Татищев засопел. — Вы ее всерьез вербовать хотите, коль решили взять в оперативную разработку, так?
-Намеченная особа уже находится на первом этапе процесса вербовки и вопрос в том, следует ли уже начинать серьезную разработку.
-Вы желаете, чтобы нам дано было поручение обдумать, как лучше прозондировать эту особу? — спросил Татищев.
-Да.
-Вы испытываете некоторое беспокойство?
-Есть сомнения. Персона несколько своевольна и непокорна. Получится ли приучить к дисциплине, неизвестно. В этом мое беспокойство.
-Дайте мне ее краткий психологический портрет, Лаврентий Ксенофонтович. — попросил Татищев.
-Извольте. Намеченное к вербовке лицо достаточно образовано и начитано, но поверхностно. Язык хорошо подвешен, может говорить много и охотно. Вело богемный образ жизни и это, несомненно, отложило свой отпечаток, выразившийся в злоупотреблении сексуальными приключениями, иначе говоря, предпочитало ложиться в постель с кем попало. К этому стоит добавить обстоятельства личной жизни — личные унижения, воспитание вдали от семьи, чувство быть вне признанного общества. Есть темперамент, эмоциональность…Поддается настроениям. Берется за дело с горячностью, но слишком неустойчиво, чтобы доводить начатое до конца. Неохотно показывает свои недостатки.
-Значит, особа своей жизнью, можно сказать, не удовлетворена, или удовлетворена мало?
-Да.
-Так…
-Начинайте. — сказал генерал Брюханов. — Предложение, которое вы сделаете, думаю, может быть воспринято как спасительная соломинка, сама жизнь и чистота. Начинайте. Есть с чего начинать? Кто у вас этим делом займется?
-Чечель.
-Этот ваш Чечель, он, э — э, что за человек?
-Тридцать восемь лет. Окончил Московский университет по историческому отделению. Служил в архиве Министерства иностранных дел. Воинский ценз отбывал в лейб — гвардии конных егерях. Участвовал в войне. По излечении снова служил в архиве МИДа. В Департаменте с 1920 года. Направление — «английский стол». Специализируется на выявлении практической конспиративной разведывательной деятельности англичан. В 1922 году действовал в Баку, занимался организацией наблюдения за английским консульством, налаживал порядок в обслуживании миссии, чтобы там не были трафаретно использованы методы наружного наблюдения и подставы агентуры. С 1923 года занимался контрразведывательным обеспечением в ряде наших дипломатических миссий в Литве, Польше, Лужицком протекторате, курировал организацию наблюдения за тамошней русской политической эмиграцией. Затем снова в Москве, в «английском столе». Имеет ранение.
-Ранен на фронте?
-Нет, в Варшаве, в 1926 году, во время выступления «ягеллончиков»…Помните, история с санитарным поездом литовской княгини Гедройц?
-Толковый сотрудник?
-Относительно. Середнячок.
-Словом «середнячок» вы пытаетесь закамуфлировать формулировку «в своем деле совершенно некомпетентен»?
-Я бы так не стал бы говорить. Звезд он с неба не хватал, страдал «болезнью неудачника», которая, как вы знаете, захватывает своих жертв как неизлечимый недуг. Но оправился, отметился положительно некоторыми успехами. Был причастен к некоторым особым операциям. Неплохо комбинирует. Хотя и ленив.
-Себе на уме, значит? Ладно. Лень на службе — это из ряда вон выходящее явление. Хотя, есть мнение, что лень служит стимулом всех нововведений, облегчающих труд, и потому является «истинной матерью изобретений». Слышали об английском мальчике Хемфри Поттере?
-Нет. — ответил Татищев.
-Поттер был приставлен к машине Ньюкомена, чтобы следить за давлением пара. Ему надоело скучное занятие, и однажды он прицепил веревочку от крана, выпускающего пар, к балансиру. Так был создан первый в мире автоматический клапан. Ежели решите, что надо избавить Департамент от такого сотрудника, как ваш Чечель, то…
-Я бы не стал, с вашего позволения, так ставить вопрос. — украдчиво сказал подполковник Татищев. — Он лоялен, предан делу…
-Женат он?
-Чечель? Женат, но с супругой проживает раздельно.
-Изменяет что ли? В наши времена измены не редкость, особенно среди мужчин. Женщины изменяют тоже, но отношение к этому лицемерное. Хорошо, что не разведен, у нас издревле отношение к разводам худое. Это всегда считалось пятном на репутации всей семьи. Ну, а так, пусть живет с кем хочет.
Татищев про себя усмехнулся — три незамужние дочери генерала Брюханова считались девушками. Старшей было уже лет двадцать пять, она жила в свободном браке с каким — то архитектором, и это небезосновательно тревожило родителей
-Вопросом разводов у нас занимаются власти церковные, в духовных консисториях. Ладно, ладно. Похвастаться — то все равно пока нечем. Что ж, будем работать. Необходимо разработать что — то совершенно особенное для наших подопечных из английских секретных служб. Вы меня понимаете?
-Не совсем.
-На перспективу работать надо. Отдельные схватки с «Интеллидженс Сервис» ничего не решат. Нужно думать о крупной операции.
-Как раз сейчас мой сотрудник, Чечель, начнет работать на перспективу.
-Прошу не забывать, Виктор Николаевич, что оперативное обслуживание посольств иностранных государств не нарушает их дипломатического статуса и дипломатических привилегий их персонала. Это лишь защита государственных интересов. Посему перед вами стоит задача: наладить работу против английской резидентуры таким образом, чтобы на основе собственных мероприятий контрразведывательного характера, а также используя промахи и ошибки бриттов, выйти на разоблачение агентуры, с которой «Интеллидженс Сервис» поддерживает шпионские отношения. Будем действовать по нескольким направлениям. Устанавливайте усиленное наблюдение за британским посольством, в первую очередь за выявленными или подозреваемыми сотрудниками английской секретной службы. Выявляйте контакты, все маршруты поездок и любых передвижений по городу. Проанализируйте их.
-Хорошо.
-Людьми усилим. — пообещал генерал Брюханов. — Пустим в работу человек пятнадцать — двадцать. Сразу. Дадим лучших. С подходящим типажом. Необходимо создать систему очень конспиративного наблюдения. Нужна не примитивная, на уровне двух — трех висящих на хвосте шпиков, слежка. Нужна настоящая облава! Чтобы вокруг бриттов все кишело наблюдателями. Тогда масштабы наблюдения позволят нам оставаться невидимыми. Но всяк знать надо меру. Надо порядок вам навести в наружной наблюдательной службе. Мне вот доносят, что заведующий летучим филерским отрядом Бегунов экономит в свой карман на суммах «секретного фонда», что взятки берет. На конспиративных квартирах чуть ли не бордели развели, в карты играют, газетки почитывают. Мы тут подумали…Назрела, кажется, необходимость создания новой структуры в Гохране, так сказать, особенного направления деятельности нашей заграничной разведки, заключающегося в обеспечении агентурного проникновения в иностранные секретные службы и борьбе с предателями, в том числе, конечно, и в своих собственных рядах. Задачи внешней разведки накладывают, как вы понимаете, особые требования на квалификацию сотрудников. Подумайте, может быть стоит этого Чечеля отдать в новую структуру? А пока…Пусть этот ваш Чечель пока подробнейшим образом изложит все свои предложения на бумаге. Он же, вы говорите, по эмиграции работал? И вы тоже справочку соответствующую подготовьте. Вопрос я буду рассматривать через пять дней, значит крайний срок вам — четыре дня. И вот еще что…Подумайте над тем, каким образом через англичан можно было бы проложить канал дезинформации.
========================
Ловчий — придворный чин с древнейших времен; старший начальник и смотритель в псовой охоте, во всем ее составе и во всех отношениях, не исключая хозяйственного.
Департамента Государственной Охраны* — Департамент Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, сокр. ДЕПО, разг. Гохран.
«литернуло»* — то есть провели «литерную операцию», «литерное мероприятие» — задержание преступника.
Подьячий — низший административный чин.
сходный генерал* — звание и должность «сходный генерал» или «сходный воевода» было вполне привычным и обозначало помощника, заместителя «главного воеводы», соответствовало воинскому чину генерал — майора.
Четверг. В лето 7436 года, месяца июля в 13 — й день (13 — е июля 1928 — го года). Седмица 8 — я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Малый Толстовский переулок.
…От Малого Гнездниковского до Арбата, до Собачьей площадки, дворами и переулками старой Москвы идти было долго и трудно, Сергей Владимирович Чечель весь исчертыхался…От Собачьей площадки Чечель неспешным шагом прошел мимо особняка купца Мазурина, построенного с торгашеской пышностью, в псевдоготическом стиле, пересек Спасо — Песковскую площадь — небольшую, уютную, привлекательную, с таким же небольшим сквериком возле церкви Спаса Преображения, «что на Песках», и свернул в Малый Толстовский переулок. В конце улицы блеснул свет, донесся какой — то шум. Чечель прислушался. Сквозь людские голоса слышалась хриплая музыка: патефон играл «китаяночку». Чечель подошел ближе; над стеклянной дверью висел желтый фонарь, освещая грубо намалеванное блюдо с пирожками, и надписью: «Закуски разныя». Это была суточная пивная «Нырок».
Вернувшись со «Шпалерки», Чечель весь остаток дня просидел в «английском столе», до позднего вечера, нумеруя дела, заверяя их, а отработав то, что полагалось по службе, остался еще для того, чтобы писать порученные ему отношения и служебные рапортички, и делая все с удовольствием, забыл пообедать на службе в столовой — у него ни на что больше не оставалось сил, нестерпимо захотел есть. И еще больше он захотел выпить. Чечель повел головой на пивную и шагнул туда.
Пивная была полна простонародья, таксистов, солдат, поденщиков с Арбата и со Смоленской — Сенной. Попадались и ломовики, и палаточники. Женского пола почти не видать, в подобные пивные ходят обычно с приятелем. Только у некоторых столиков сидели женщины. Больше всего было солдат. По стенам тут и там висели плакаты, рисованные очень аккуратно в две краски, с завитками: «Раки», «Лицам в нетрезвом виде ничего не подается», «Неприличными словами просят не выражаться», «За разбитую посуду плата взимается с посетителей», «Во время исполнения концертных номеров просят не шуметь». «Отлично, значит здесь и эстрада». — подумал про себя Чечель.
-Водки. — коротко сказал он, усевшись за длинным столом, за которым уже пили чай два солидных пожилых неразговорчивых таксиста, в дальнем углу задымленной пивной. Сев, пристроил самшитовую трость, перевел дух.
Дверь в пивную поминутно открывалась, и входили все новые люди. От табаку, дыхания, пара, от начищенной медной кипятилки в воздухе стоял жирный туман, напоминавший баню, и, как в бане, было тепло, очень тепло, размаривающее тепло.
За столик подсел третий таксист, помоложе, рябой. Он удивил Сергея Владимировича низким ростом, щуплостью и узкогрудостью. Чрезвычайно изрытая оспой кожа на его лице была какого — то серо — кирпичного оттенка. Низкий, заросший, как бы «надвинутый» на брови лоб и свисающий нос придавали лицу грубое, жестокое выражение. Маленькие, с желтыми белками глаза излучали необыкновенную силу. У Чечеля было неприятное чувство, что кто — то за ним наблюдает. Для него это было совершенно новое ощущение. В голове билась насмешливая мысль, будто кто – то отдает приказ: «Дайте мне его дело…Тэк — с…Женат…плоскостопие…». За годы службы по контрразведывательной части ему бесчисленное количество раз приходилось следить и наблюдать за подозрительными особами. Но только теперь он понял, что это значит, когда за тобой следят, знать, что ты находишься под непрерывным надзором, что кто — то наблюдает за каждым твоим движением, что кто — то постоянно держит тебя в поле зрения и следит за каждым твоим шагом.
Чечель поерзал. И как раз напротив него, у стеночки, скромно устроилась какая — то интересная очкастая барышня, в легком летнем платье и шерстяном жакете. Сквозь маленькие очки смотрели прозрачные глаза. Она сняла головной платок и оказалась рыженькой — рыженькие Чечелю всегда нравились. Потом рыженькая барышня вынула из сумки зеркальце и, посмотрев в него, вытерла лицо. Лицо было чистое, городское, именно такие лица Сергей Владимирович Чечель любил. Вытерев лицо, она подняла глаза от зеркальца, поглядела на Чечеля внимательно, и слегка усмехнулась. И глаза были именно такие, как надо, — спокойные, серые, чуть — чуть с празеленью, как стоячая вода.
Совсем очнувшись, Чечель подозвал полового и спросил, есть ли у них что — нибудь горячее. Горячее было: рубец и яичница из обрезков. Заказав яичницу, Чечель внимательно оглядел женщину, которая теперь показалась ему портретом царицы. Женщина была совсем молода, миловидна, рот у нее был очень красный и слегка припухший.
Половой принес заказанный барышней чай. Чай отдавал тряпкой, мелко наколотый сахар был серого цвета. Отпив, она снова подняла глаза на Чечеля и усмехнулась снова. Сергей Владимирович тоже усмехнулся, сам не зная чему, и с досадой почувствовал, что, как дурак, краснеет и плохо улавливает беседу наблюдаемых объектов.
Над головами плавал туман. Шум, смех, возгласы, пьяные жалобы, хлопанье пробок. Но вдруг на маленьком помосте, именуемом эстрадой, появился конферансье и возгласил:
-Итак, мы начинаем концертное отделение. Сейчас артистка Ушакова исполнит романс «Если розы расцветают…». Прошу соблюдать тишину…Артистка Ушакова.
Конферансье зааплодировал и знаками предложил публике сделать то же. Публика в чайной вяло поддержала. Артистка Ушакова, женщина весьма полная, сильно декольтированная и уже не молодая, тяжело выкатилась на сцену и запела:
«Так и вы, медам, спешите,
Каждый миг любви ловите.
Юность, ведь, пройдет,
И красота с ней пропадет»…
Ее проводили довольно молчаливо. Зато разбитной мужчина, выскочивший следом за артисткой Ушаковой, и фамильярно здоровающийся с публикой, весело подмигивающий каждому в зале, сорвал дружные аплодисменты. Его амплуа оказались частушки с чечеткой.
На улице начался дождь. Мелкий как пыль, он оседал на крыши домов, на тротуары и на спины прохожих. Вокруг фонарей поблескивали мокрые камни мостовой.
-Парочку позволите? — спросил половой с перекинутой через руку грязной салфеткой.
-Что?
-Парочку! Пива — с.
-Изволь.
Половой неспешно, вразвалочку, отправился исполнять заказ. Чечель не спеша нашарил в кармане портсигар, чиркнул спичкой, закурил и дал спичке догореть. Теперь можно было посмотреть публику. Чечель прислушивался к разговору таксистов за столом. Тот, что с рябым лицом, осушил залпом кружку пива и рассказывал:
-В среду мы значит, хоронили Спирина, это тот, что в Жулебинских Выселках перевернулся…Да — а! Купили, значит, пуд черного хлеба, полпуда ситного, да — а…Полпуда колбасы, селедки, конечно, фунтов пятнадцать, да — а…Ну и ведро чистой…
Соседи слушали внимательно, прихлебывая из кружек. Чечель еще раз оглядел зал пивной. Чечеточник — куплетист продолжал радовать публику:
«Жена с мужем подралися,
Подралися, развелися,
Пополам все разделили,
Пианино распилили.
Тай — та, та — ри, та — там,
Тай — та, та — ри, та».
Чечель собрался уходить, но тут на эстраде выстроились человек семь. Впереди уселись на табуретках два гармониста. Все в синих поддевках, а регент в широких шароварах, сапогах гармошкой, был молодцевато подпоясан серебряным кушаком. Он взмахнул камертоном, и крайний справа тенор вывел звонко и высоко, в особенности на последних нотах:
«Полюбил всей душой я девицу
И готов за нее жисть отдать,
Бирюзою украшу светлицу,
Золотую поставлю кровать…»
По опыту своему Чечель знал — сейчас кто — нибудь из публики не выдержит и подтянет, и если он еще не сильно под мухой, то ничего, но ежели же выпил изрядно, то проорет на всю чайную, совсем невпопад и долго еще будет тянуть первый куплет, хотя хор уже перешел на второй…
-Беда с этими спичками — опять забыла. — вполголоса, ни к кому не обращаясь, сказала барышня, вынимая шикарные, «пажеские» папиросы и надламывая длинный мундштук как раз посередине.
Заметив, что Чечель смотрит на нее, женщина тоже на него поглядела — сперва мельком, потом, скользнув по его костюму и часовой цепочке — пристально и многозначительно. Неожиданно Чечель представил, какое, должно быть у этой женщины твердое тело, и какая белая, горячая кожа. Разумеется, она была проституткой, — подумал Сергей Владимирович, разумеется, не было ничего легче, если бы он захотел, пойти сейчас с ней. Да, это было бы просто и легко. Да, наверное, у нее была белая, горячая кожа, и тело твердое и гладкое. Сам удивляясь своему спокойствию, Чечель слегка улыбнулся женщине и недвусмысленно показал глазами на дверь. Она поняла его взгляд, вспыхнула от негодования, вмиг став пунцовой, резким сердитым движением бросила папиросу и встала. Покачав головой, она положила на стол скомканный рублевик, и пошла к двери.
Чечель расплатился. И задумался. Прежде одна мысль об «этом» заливала ему душу сладким, тягучим непреодолимым ужасом, и вот он расплачивался, и был при этом совершенно спокоен.
Женщина ждала на улице под дождем. Чечель стоял у входа в пивную и размышлял. Женщина покраснела, одернула платье и жакет, едва уловимым жестом проверила, в порядке ли у нее пояс для чулок. Чечель нерешительно подошел к ней, не зная, с чего начать разговор. Но разговора и не пришлось начинать. Она сама тронула его за рукав и просто сказала:
-Для начала: вы хам и дурак.
-Ежели человек дурак, ему обязательно надо об этом объявить?
-Да.
-На дураков не обижаются, если они констатируют очевидное. — машинально ответил Чечель.
-Что?
-Ничего.
-Вы подумали обо мне невесть что! — возмущенно воскликнула женщина. Говорок у нее был детский — или бабий — скорый с захлебыванием, с чуть заметным пришепетыванием, «каша во рту». — А я же лишь чуть пожалела вас — такой вы были замордованный и потерянный.
«Ну, да, не иначе с глазами обоссавшегося пуделя». — подумал про себя Чечель, а вслух сказал:
-Нельзя мужчине говорить о его слабостях.
-Коль мужчина слаб, его никакими словами не исправишь. — мгновенно парировала женщина.
-Эге, да вы из тех, кто всегда держится как можно ближе к правде? — усмехнулся Чечель.
-Разве это плохо — держаться правды?
-Когда как. Успех обыкновенно переменный.
-Сыро. — сказала женщина вдруг.
-Очень сыро. — заметил Чечель, поднимая воротник пальто.
-А чувствуете, как пахнет? Я ужасно люблю вот такой мелкий дождь. Как должно быть сейчас хорошо в лесу…
-Дитя природы? — усмехнулся Чечель. — Пушкинская Татьяна с поправкой на современность и с «желтым билетом»*? И как вас угораздило заняться проституцией?
Рыженькая неопределенно повела плечами.
-Обиделись за резкость слов, поди? Ну, сами и виноваты, вы ведь продекларировали, что держаться правды надо…
-Не обижаюсь.
-Но, в общем, вы правы, дорогая. — сказал Чечель, непонятно почему озлобляясь на самого себя и оттого кривя рот в ухмылке. — В жизни всегда должно быть немного дождливой погоды. Пусть за воротник покапает.
-Давайте пройдем, ну хоть немножечко? — неожиданно, умоляюще, сказала она и в голосе ее определенно почувствовался крик души.
-Она ему встретилась, а он ей попался… — пробурчал под нос Чечель.
-Что?
-Ничего. К слову просто.
-Отчего вы пьете? — печально — устало спросила женщина, глядя не на Чечеля, а в сторону. — Вы пьяница?
-В данном случае большинством людей эта проблема решается неправильно. — завязавшийся у пивной разговор слегка забавлял Чечеля. — Истина, печальность, которую вы заметили и которой я не собираюсь отрицать, заключается в следующем: я пьяница не потому, что пью, нет, я пью оттого, что я пьяница…
-Так, идемте? — спросила женщина, беря Чечеля под руку. — За угол, вот сюда…Я с подругой комнатку снимаю…
-А вы с подругой не под одним покрывалом спите, часом, как Евы?
Они пошли молча. Молодая женщина, держа под руку прихрамывающего Чечеля, шла, тесно, должно быть, по привычке, прижимаясь к нему, и это Сергею Владимировичу было очень приятно. На ходу она немного переваливалась, и бедром толкала Чечеля — это тоже было приятно. Заметив, что идет не в ногу, он переложил из руки в руку свою трость, ногу переменил, слегка подпрыгнув на ходу, и женщина, откинув на бок голову, посмотрела на него и улыбнулась. Как раз они проходили мимо фонаря — свет упал ей прямо в лицо — и лицо ее показалось Чечелю белым, как бумага, печальным и детским. Он подумал, что если, не останавливаясь и не замедляя шага, притянуть к себе это детское печальное лицо, от него непременно будет пахнуть ванилью…
==========================
с «желтым билетом»*? — Желтый билет — это документ, выдававшийся в царской России проституткам взамен паспорта. Официальное название — заменительный билет. Желтый билет давал женщине право легально заниматься проституцией, работая в борделе. К заменительному билету прилагался медицинский билет, где ставились отметки о медицинском осмотре и уплате государственной пошлины.
Четверг. В лето 7436 года, месяца июля в 13 — й день (13 — е июля 1928 — го года). Седмица 8 — я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Калошин переулок.
…Подруга у рыженькой оказалась не очень привлекательной. Его взору предстала худенькая брюнетка монашеского вида, будто стилизованная под нечто среднее между прелестью и целомудрием.
Она вошла в комнатку — спальню, одно короткое мгновение задержавшись в дверях — среднего роста, молодая, с черными нечистыми волосами. В глазах ее не отражалось мысли, но в разрезе их было что — то особенное, пленительное. Нитка жемчуга вокруг морщинистой шеи. Тонкий нос и худые щеки были не напудрены. Рот у женщины был чуть неумело накрашен темной помадой и полуоткрыт. Под грязноватой ночной рубашкой проглядывали соски грудей. Чулок не было. Упавшие белые носки открывали тонкие, коричневатые ноги. Чечель стоял у кровати и не сводил с этих носков взгляда.
Затем он вышел из комнаты. Кухня была рядом, никого в ней не было. В двери на лестницу торчал ключ. Он осторожно повернул его и снял с двери цепочку. С лестницы потянуло сырым холодом.
-Уходите? — неожиданно услышал он позади женский голос.
Чечель, не поворачиваясь, кивнул.
-Я не собираюсь спать с вами, мне есть кого любить.
-Зачем же пошли?
-Любопытство.
-На улице дождь. — сказала женщина. — Он льет не переставая.
Чечель снова кивнул.
-Может чаю?
Чечель развернулся, окинул рассеянным взглядом женщину, подружку рыженькой, стоявшую в проеме кухонной двери совершенно голой, в носках, и вдруг увидел в углу кухни патефон.
-Это что, патефон? — спросил он.
-Да. Немецкий. «Виктрола». — усмехнулась женщина. — Весть о том, что у меня появился берлинский патефон, разнеслась с немыслимой быстротой, и вечерами отбою от клиентов не было.
-А почему же он в кухне, не в комнате?
-«Виктрола» — это тот же граммофон, кошмарный символ мещанской стихии. Я определила ему постоянное место — кухня. — улыбнулась женщина. — Это всего лишь слабые попытки завуалировать базис мещанской идеологии.
-И они потерпели крах? — поинтересовался Чечель и женщина как — то по — новому, с каким — то новым любопытством, взглянула на него.
-Знаете, поначалу я боялась, что из квартиры попросят вон. — улыбнувшись, сказала женщина, слегка прикрыв ладошками свою девчоночью грудь. — Против ожидания, импровизированные концерты имели неслыханный успех. Наши, с подружкой, мысли о том, что мы будем немедленно выселены из квартиры, оказались несколько преждевременными. Но вы представляете, что вытворяли черные пластинки? Как содрогались стены здешнего очага? Описание этого должно занять не менее серии томов в истории нового западноевропейского искусства! Как будто озверелые полчища дробили друг другу челюсти, ревели, рычали, вопили, стонали, рыдали и выли, торжествовали, визжали, гнусавили и безумно хохотали. Одни клиенты восторгались и дрыгали в такт патефонным пластинкам ногами, другие сдержанно подпевали и таинственно качали головой. Большинство сумрачно съедали меня презрительными взорами, по десять раз подряд заставляя вертеть «Сумасшедшую девушку», «До колен» или «Черную страсть». «Виктрола» гремела до рассвета. Только что выпущенные романсы пленяли романтикой пленительной древности: Вяльцева, Потопчина, Шувалова. Над ухом хохотали «Бим — Бом». Джаз — банд также выл и мяукал, в некоторых местах певцы отрывисто подпевали, точь — в – точь, настоящие заграничные куплеты: «Барклай де — Толли //Вудьворт – гудбай»…Я ныряла в водовороте звуков, кружилась как песчинка, захлестнутая трубами. В лицо били, хлестали могущественные волны нового бытия: В конце концов я устала. Я попросту взяла и разбила берлинские пластинки! Патефон же отныне украшает кухню.
-Удивительное дело, в солидном журнале искусства и культуры я прочел статью о необходимости самого широкого распространения патефонов, как могучего двигателя культурного прогресса. — сказал Чечель. — А вы этого прогресса шарахаетесь, как черт ладана, стало быть?
-Ага. А у вас проницательный взгляд.
-Род занятий обязывает.
-Род занятий? Так вы из полиции?
-Не совсем.
Чечель увидел в ней уличную девку, начинающую продавщицу собственного тела. Черт возьми, эти ее носочки…Из нее можно, если постараться, сделать предмет вожделения, восхищения, похоти и зависти. Со всеми вытекающими последствиями, как бы недвумысленно это звучало.
-Если начистоту… — продолжил он с интонацией, словно собирался поведать ей тайну. — Мне вы казались более искушенной, что ли…Более…
-Развратной?
-Нет, скорее, изощренной.
Он подошел к женщине, пальцами — указательным и большим — взял ее за подбородок, чуть приподнял, разглядывая лицо.
-Сядьте. — сказал он ей. — А с женщинами вы спали?
Она коснулась его руки изящными пальчиками.
-Лучше бы вам так не шутить.
-Я не шучу. Какими языками вы владеете?
-Недавно заполняя анкету для биржи труда на вопрос: «Каким языком владеете, кроме русского?», я ответила: «английским, немецким, французским и латышским». — ответила женщина с вызовом. — Пока что иностранные языки мне не понадобились.
-Возможно, они вам понадобятся. Я хочу предложить вам службу.
-Что — нибудь связанное с элитной проституцией?
-Примерно. Это ведь лучше того, чем торчать, мерзнуть у двереей кабака и ждать, ночь напролет, какого — нибудь шалопая, шулера, сутенера, свиного торговца или девку, чтобы получить трешку.
-Полагаете, я соглашусь?
-Согласитесь. Хотя бы ради перемен в своей жизни.
-Я жду перемен с равнодушием, ибо печалится в жизни тот, кому есть что терять…
Глава Третья.
«Бродячие менестрели доноса».
Пятница. В лето 7436 года, месяца июля в 14 — й день (14 — е июля 1928 — го года). Седмица 8 — я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Шаболовка.
…Москва еще спала, но на Калужской площади уже вовсю чинили мостовую, и от лишних фонарей на месте работ было удивительно светло. Первые трамваи Замоскворецкого трамвайного парка, свежевымытые водою, покачиваясь на ходу, только — только начинали выезжать из вагонного сарая, они шли по одноколейной линии; между рельсами коричневела свежая, развороченная земля; накрапывал теплый, мягкий дождик. И от этого света, от этой влажной рыхлой земли, от этой теплой сырости, от выкриков рабочих веяло бодрой тревогой ночного труда…
Редкие грузовички и пикапы подмосковных крестьянских хозяйств неспешно катили к Даниловскому рынку. Вдоль Шаболовки к Донскому монастырю тащился маленький угловатый буро — желтый трамвайчик с выгоревшей нечитаемой надписью «Конь…Шус..ва» на боку и круглыми фарами — глазами. Дверей у трамвайчика не было, вместо них был просто широкий проем, обрамленный резными деревянными перилами, с потолка вдоль всего салона свисали лианы поручней — они были почти черными и гнутыми, даже извилистыми. По бокам тянулись ряды сидений, точнее сказать, скамей. Салон был довольно чист, лишь на полу кое — где виднелись темные пятна, да по углам блестела паутина. Сквозь мутные стекла пробивались розовые рассветные лучи.
Трамвайчик тихо плелся по путям, слегка громыхая внутренностями на стыках рельс. Машин почти не было видно, прохожие тоже попадались редко. Некоторые из них запрыгивали в трамвайчик, но пока что их было слишком мало. Возле старинного Храма Троицы Живоначальной в салон проворно прыгнули двое, протиснулись внутрь салона. Первый, в неброском костюме служащего, с глинисто — зеленым лицом, скосил большими пустыми, жестокими глазами наркомана влево — вправо, осматриваясь; второй, в потертом пиджаке, одетом поверх темной рубашки, с самшитовой тростью, в кепке, надвинутой по самые глаза, скользнул по салону равнодушным взглядом. Никто за ними торопливо не метнулся в вагон, лишь на соседней площадке неуклюже взгромождалась раскрасневшаяся толстуха в фетровой шляпке «клош», способная своими формами привести в неземное восхищение великого Рубенса. Она таращилась по сторонам с тем туповато — философским выражением, какое нередко бывает у русских баб из простонародья. Распахнутую по — домашнему кофту «разлетайку», из — под которой торчала ситцевая рубашка, она даже не озаботилась застегнуть…
Второй из заскочивших в трамвай, двадцать минут назад проделал в туалете неприметной, средней руки, гостиницы «Берлин» — с простенькими меблированными комнатами, у Серпуховской заставы, несколько замысловатых па. Сначала он вставил в рот боксерскую капу, за обе щеки положил ватные тампоны, отчего лицо его приобрело зеленовато — одутловатый цвет, снял рабочую блузу и вывернул ее наизнанку — получился пиджак. На голову он нахлобучил смятую серую кепку с козырьком, закрывающую лоб и глаза. Затем он вывернул брюки — из светлых они превратились в белые парусиновые. Добавил еще несколько несущественных штрихов, окончательно превратившись из полуночного гуляки в серого московского конторщика — «мышонка» с безобидной внешностью. Вся операция заняла у него меньше пяти минут. Теперь внешне он выглядел невыразительно — стертым, будто смазанным.
Оба заскочивших в трамвай уселись в заднем левом углу салона, рядышком уселась толстуха, сонно всматриваясь в хмурые, помятые лица ранне — утренних пассажиров и еле слышно забурчала себе под нос что — то про рынок и про какую — то Аглаю «с под Бронниц, будь она неладна со своими огурцами».
Утро поднималось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае.
-Отчего же встреча в трамвае? — спросил мужчина в неброском костюме. — Могли бы пройтись.
-А я не хочу шкандыбать. — неожиданно ответил «кепка», пожимая плечами. — Кстати, шкандыбать — термин специфически южный, заменяющий глагол идти.
-Почему же вы не хотите шкандыбать?
-А у меня ноги не казенные.
Откуда — то из — за угла, из чистеньких тупичков нерабочего Замоскворечья, из — за старинных добротных домов, где из окон, завуалированных маркизетовыми занавесями и дорогими гардинами, рвутся по вечерам звуки цыганских романсов и фокстротов, оголтело вылетел автомобиль. Следом за ним другой, третий, четвертый, — целая свора частных такси. Без предупреждающих сигналов, пьяные и вихляющие задами, голосящие «Алеша, ша! Возьми полтоном ниже!…», они пронеслись по сонной Шаболовке. В окне одного из такси можно было разглядеть груду хризантем и женскую фигуру в белом облаке шифона и газа.
-Свадьба. — проворчал лениво «неброский костюм».
-Вижу, что свадьба. — процедил сквозь зубы второй, в кепке и, совершенно неожиданно, рыгнул на весь салон винным перегаром, так, что даже сонная толстуха вздрогнула и, перестав бормотать, опасливо покосилась на него. «Кепка» озорливо ей подмигнул.
-Рановато шпарят. — заметил «неброский костюм». — Или загулялись с вечера еще…
-Эх, Москва, Москва, асфальтовая Россия…Бессонная, «колесная» кавалерия выезжает на рассвете…Шуми, мотор, крути Гаврила… — с коротким вздохом сказал «кепка». — Здешние приземистые домики, выстроившись неровной линией кривых переулков, все еще крепко хранят в себе традиции прошлого, вы не находите? Нравы «Растеряевской улицы» с бесшабашной удалью пьяных «молодцов» до сих пор не выветрились здесь и подчас находят своих неуклонных последователей.
-Сочинять не пробовали?
-Пробовал…Сейчас эта ватага такси пронесется к Донскому монастырю и от Донского монастыря к «Праге». И будут вкушать.
-Да и черт с нею, со свадьбой…Когда в подобные переулки начинает делать первые вылазки новый культурный быт, он встречает иногда жестокий отпор «растеряевских наследников». — сказал мужчина в неброском костюме.
-Неплохо ввернули…
-Лучше — ка ответьте мне на такой вопрос, который мучает меня еще с гимназических времен: почему это утром вкусен кофе со сливками, а после обеда гораздо вкуснее черный кофе?
-Вот, всегда такие вопросы ставьте. Вот это правильно направленная любознательность. — хмыкнул «кепка».
-Так почему? — настаивал «неброский костюм».
-Вам так и не разъяснили в гимназии? — снова хмыкнул «кепка». — Потому, что утром человек натощак, ему нужно питание, а после обеда он сыт, ему уже питаться не хочется.
-Верно.
-Вы эдаким макаром решили разговор наш завязать?
-Да, нет, просто, к слову…Знаете, я плохо спал накануне…
-Почему? — негромко спросил «кепка».
-Ну, потому что вставать утром было непривычно рано, а ночью ни с того ни с сего начало казаться, что был какой — то виденный во сне, странный и неухваченный, вечерний горизонт…
-Вот — вот, — подхватил собеседник в кепке. — Понимаю…Чудное дрожащее счастье, чем — то схожее с ощущениями детства, с волнением каким — то…
-А кроме того, я подумал еще и о том, что всякая настоящая жизнь должна быть обращением: к чему — то, к кому — то, в кого — то…
-Слова…
-От слов к делу?
-«В начале было Слово…»…Кстати, обращали внимание, что святоотеческие труды ведут взыскующую мысль через творение умной молитвы к священнобезмолвию: «Молчание есть таинство будущего века, к подвижнику уже и теперь доносится его весенняя сила». Словам, хотя люди очень много пишут и еще больше говорят, не слишком — то верят в нашу эпоху. На речь смотрят в пределе как на «пустые звуки» и «сотрясание воздуха», иногда способные нечто сделать, привести к деятельному результату, но не столь уж важные сами по себе, разве только для филологов, слепнущих от книжной пыли и опечаток…Языковая плоть истины мало кого интересует, да и сама «истина» все более уже истолковывается как чисто риторический конструкт, в лучшем случае, — как говорил один немец — перец, — «необходимый вид заблуждения, без которого определенный вид живых существ не мог бы жить». Слово начинает впервые в истории рассматриваться как стратегия обмана.
-Я не из тех, кто предпочитает гармонию молчащих колоколов и чудо молчания. По службе меня именно слово интересует. Так что там наши подопечные задумали? Рассказывайте.
-На второе число готовится акция. Участники — Пётр Соболев, Черепанов, Ковалевич Казимир, Михаил Тямин, Лаврова, Брауде, Трайницкий. Последние трое нынче в Москве. Остальные находятся на даче в подмосковном посёлке Красково, где устроили штаб — квартиру, оборудовали типографию и лабораторию по производству бомб. Адрес вам известен. Это первое. Второе — к нам едет ревизор…Его полномочия предполагают контакт и переговоры с представителями различных групп, во — первых, постановку дела, во — вторых.
-Миссия «лисья», полагаю?
-Полагайте, что угодно. — ответил «кепка».
-Хорошо.
-Итак, в работе нашей была некоторая непредусмотрительность: заготовлялись оболочки для бомб, в смысле, отливались гири для тяжелого спорта, отрезались пустотелые шары, и по мере накопления упаковывались в мешки с рисом. Мешки сдавались на хранения в торговые склады.
-На какие?
-В Сокольниках. В прошлом месяце склады сгорели. Во время же пожара и после него было не до разбивания складов, чтобы отыскать мешки с рисом и получить хотя бы неначиненные еще динамитом бомбы.
-Где маузеры?
-Партию маузеров спрятали. Запальники, бикфордов шнур, динамит и прочее хранится спокойно, у надежного человека.
-Сведите на него, по — тихому, конспиративно. Покажете издалека и где живет, и адрес скажете. Денег вам много перепадает?
«Кепка» помялся, подавленный прямолинейностью вопросов, ответил с запинкой:
-Достаточно.
-А вам лично?
-Половину оговоренной суммы мне кладут в заграничный банк, а вторую половину пересылают сюда, в Москву.
Пятница. В лето 7436 года, месяца июля в 14 — й день (14 — е июля 1928 — го года). Седмица 8 — я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Ольховская улица.
…Рука Карла Брауде быстро, как во время танца, проникла в задний карман брюк, где был нож. Не поднимая руки, он нашел ножом место под бортом пиджака филера — тот отшатнулся, нагнулся, схватившись за рану, да так и остался на корточках.
Карл побежал, хотя и знал, что напрасно бежать. Он уже чувствовал погоню. Два филера нагоняли его, краем глаза он видел, как городовой валит на мостовую Трайницкого. Карл выбежал на освещенную площадь. Спасаться было некуда. Он бросился в ближайший подъезд — подъезд был заперт. Карл Брауде с тоской подумал, что его схватят сейчас и будут бить, не столько здесь, на улице, а там, в участке, будут бить, как бьют инородцев, в особенности тех, которые пыряют ножами полицейских соглядатаев.
…Женский визг заставил оглянуться. Толстая тетка голосила во всю и показывала на него растопыренной пятерней. Им на мгновение овладело спокойствие. Он не сдастся. Карл решил, что не сдастся. Но прежде чем он попытался воткнуть нож себе в сердце, его нагнали, ударили сзади, опрокинули наземь…Филеры заученно схватили его за плечи, мгновенно отвернули ворот пальто, резко стянули вниз, чтобы парализовать движение рук. Нож выпал…
Суббота. В лето 7436 года, месяца июля в 15 — й день (15 — е июля 1928 — го года). Седмица 8 — я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Измайлово.
Генерал Дрозд — Бонячевский за розыск взялся самолично и рьяно. Он терпеть не мог начатых и незаконченных дел. Он знал прекрасно — русский человек лодырь, и ума у русского ни на столечко, чтобы, свою же выгоду соображая, без палки что — нибудь делать, и по доброй воле. Русский век будет ждать, не дождется, чтобы пальцем шевельнуть. Хотят русские бить баклуши, плевать в потолок, а еще, моду взяли — «собак гонять» — то есть, по — современному, почитывать газеты, сидеть по кафэ и трактирам, в театры и на выставки хаживать, одним словом, демонстрировать «европейскую жизнь хороших людей», норовя еще и безответственно пофилософствовать. Русского человека постоянно надо в спину толкать.
Еще генерал не выносил, как в старину говорили старые общественно озабоченные дамы, «кислых физиономий». Человека, впавшего в уныние, он презирал. «Уныние», — говорил он, — «унизительное состояние бессилия, не просто расписка в своем ничтожестве, а засвидетельствованный важный документ: унылый человек — самый благодарный материал для всяких подлостей; если уж сам себя признал мразью, то еще одно новое паскудство эту мразь только размажет, не больше». И кроме того, по его выходило, что унылый человек — самый послушный материал для радикалистов, этих свиных рыл и звериных харь, не прожигаемых и не отравленных никакой совестью, по которым без человеческого материала никак не обойтись. Унылый человек — опора всего зла, прикрытого и изукрашенного, но от которого с души воротит!
Уже посередь ночи сыскари взяли след, как следует прошерстив лихих людей на Москве и окрест, и накрыли — таки шайку, готовившую налет на одну учетно — ссудную кассу и будто бы, по агентурным сведениям, державшую солидный запас взрывчатки. Шайкой предводительствовал некий Козицкий, в прошлом дважды судившийся по уголовным статьям и проходивший по учетам в московском сыске как «Челюсть», поскольку имел склонность к химии как недоучившийся студент и бывший рабочий лако — красочного производства,.
Откладывать не стали — на указанный адрес явились в три часа ночи. На задержание лихой шайки генерал выехал лично. Он хорошо знал, что всякие оперативные действия ведутся или данные собираются по намеченной схеме, но это внешне, на деле же продуманная система немедленно разлаживается, работа попадает в зависимость от сложившихся источников, внутридепартаментских интриг, привычек, в том числе вредных, капризов и дури младших чинов, а главное — от чувствительности бюджета. Половина дел по розыску тормозится в приемном отстойнике, по случайности, нерадивости, человеческой рассеянности. Рутина…Но сейчас ее следовало избегать и действовать быстро, напористо и результативно.
…На треньканье звонка в квартире в Измайлове, долго не откликались. По молчаливому знаку Дрозд — Бонячевского один из сыскарей грохотнул кулаком по дубовой филенке.
-Кто там?
-Открывай, сам черт не брат!
Лязгнули засовы и со скрежетом повернулся ключ…Карманный фонарь облил неярким светом невысокого мужчину во фланелевой домашней куртке с шелковыми отворотами. Хозяин нехорошей квартиры подслеповато щурился. Он резко подался назад, норовя захлопнуть дверь, но было уже поздно…
-Спокойно. Не шумите…
-Это недоразумение, господа хорошие. Ваше вторжение я считаю произволом и буду жаловаться.
-Ну, будет, в слова играться…
-Какие, к чертям собачьим, слова?! Понятые где?
…На квартире в Измайлове находилась целая компания во время затянувшегося с вечера пиршества, под изрядным хмелем. На столе, между винными и водочными бутылками, среди остатков закуски, лежали игральные карты, зернь*, стопки денег, портсигары с дорогими папиросами, револьвер. В соседней комнате, запертой на массивный замок — несколько готовых и снаряженных оболочек бомб, но без запалов и взрывателей, стеклянные колбы с кислотой, исписанные тетради с рецептом динамита «Экстра». Не было только взрывчатки.
Хозяин квартиры с ордером на арест и обыск ознакомился с непонятным равнодушием, скользнул глазами по бумаге, сел за стол, обмякший и грузный, ковыряя пальцем невидимое пятнышко на плюшевой скатерти. Генерал присел рядом. Он с деланным равнодушием оглядел стоявшее на замызганном столе дорогое и массивное пресс — папье, совершенно не подходившее к обстановке воровской «малины» и динамитной мастерской, слегка замаскированной под некое кустарное лакокрасочное производство. Генерал взял пресс — папье в руки. В лице хозяина квартиры полыхнул страх. Дрозд — Бонячевский ухватил приметно побледневшее лицо и остро стиснутые челюсти, стал неспешно откручивать мраморную крышку и очень скоро обнаружил в ней крохотный листок тонкой рисовой бумаги, исписанный бисерным почерком.
-Это что? — спросил он.
Но «Челюсть», поднаторевший в общении с представителями закона и порядка, не раз носивший бубнового туза на спине*, сумел взять себя в руки. Моргнул, придавая глазам сонное выражение, сказал вялым стертым голосом:
-Да так, пустяшное. Долги карточные…
-Это как же? Вот, скажем четыреста пятьдесят два рублика и сорок три копейки…Или: четыреста тридцать рублей двадцать две копейки…Так с копейками — и карточный долг? В преферанс, что ли тут играли?
-Грешен был, с компаньонами любил в преферанс перекинуться, — подхватил «Челюсть». — То я запишу, а на другой раз и сам мог оказаться не в авантаже, и тогда на меня долг карточный записывали…
Дмитрий Филиппович слушал и думал, что отгадка где — то рядом, что она примитивно проста, что дело не в карточных долгах. Странная, очень странная запись для карточных долгов. И зачем ее стоило записывать на крохотулечном листке рисовой бумаги и хранить в пресс — папье? Генерал ухватить отгадку не мог. И вдруг…
-Постой, постой…Четыреста пятьдесят два рубля и сорок три копейки…Так вот, что за карточные долги у вас тут записаны и запрятаны! Четыре — пятьдесят два — сорок три…Это ж телефонный нумер!
-Обознались, господин хороший…
-Ой, ли?! — усомнился Дрозд — Бонячевский. — Учтите, нумера эти установим в два счета.
-Ищите, ваша сила… — по тону, каким была сказана фраза, показалось, что хозяин нехорошей квартиры «поплыл».
-Времени мало, вокруг ходить и около не стану. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Чуете, почему мы здесь?
К столу неслышно подошел помощник генерала Иван Левин, человек невиданной лютости и силы, наводивший страх на уголовных одним своим видом, встал за спиной «Челюсти».
-По мою душу из созвездия «гончих псов» частенько являются… — ответил любитель преферанса с уголовным прошлым. — В этот раз фраернулись вы.
-Да ладно, голубь, хватит причитать, — махнул рукой Иван Левин. — Как там у поэта одного, у крестьянского сына: «Не криви улыбку, руки теребя, — я люблю другую, только не тебя»? Разберемся, сказано тебе! Подадим к подъезду авто, и помчишься ты, в красивую, но недолгую жизнь…
-Понятые где?
-Есть такая замечательная русская поговорка: спроси не стараго, спроси бывалаго. — сказал Дрозд — Бонячевский, глянув на своего помощника, и тот еле заметно кивнул.
-«Белым лебедем»* уже не пролетишь, как не старайся.
-Пугать не надо, начальник.
-Не пугаю, шут тебя дери. — спокойно сказал Левин.
-Оно и видно.
-А сами вы, Козицкий, как мыслите? — поинтересовался Дрозд — Бонячевский и через плечо бросил своим сыскарям, негромко, — Обыск продолжать, гостей заарестовать, тщательно допросить.
-Мне сдается, что вы не по той мерке рубаху шьете. — ответил «Челюсть».
-В этот раз в самый цвет шьем и ты это прекрасно знаешь и понимаешь, любезный. — покачал головой Иван Левин.
«Челюсть» посмотрел на помощника генерала сверлящим взглядом и с расстановкой промолвил:
-Вы меня, пожалуйста, не «тыкайте». Не забывайте, что я такой же интеллигент, как и вы.
-Хорош интеллигент, что и говорить! Ты не интеллигент, а убийца и изверг рода человеческого!
-Да я тебя, тля, мусор, в гробу видал. — выдал «Челюсть» внезапно и инстинктивно втянул голову в плечи, ожидая затрещины от сыскного.
-Давай считать, что ты, калач битый и тертый, всеми собаками травленный, «марку» держал сколь можно, фасон сыскным выказал знатный. — внезапно совершенно спокойным тоном сказал Левин. — Таперича сказывал бы ты лучше, кому загнал динамит? Я просто уверен, что ты не на улице нашел покупателя на свой опасный товар, и где его норка прекрасно знаешь, потому как приметлив и подстраховаться был просто обязан.
-И вы, господин хороший, вот так, на раз — два, приходите в мой дом, с таким манером, будто я из — под скулы отгрыз у кого — то лопатник и мильон народу пальцами в меня указал?! И просите за здорово живешь из блохи голенище скроить?! — возмутился «Челюсть» и Дрозд — Бонячевский с удовлетворением подумал, что «клиент» еще не готов торговаться, но уже близок к тому.
-Подумай, стоит ли ужом вертеться, лгать, изворачиваться? В конце концов мы все выясним, и будет тебе от этого большая незадача. — Левин, произнеся эти слова, наклонился к «Химику», посмотрел ему в лицо и подмигнул, давая понять, что именно так все и случится, и ему станет все известно. — Порадь.
-Допустим, что — то интересное вы с языка сорвете…
-Язык на то и дан человеку, чтобы лгать — это кто сказал, не знаешь? — нравоучительно сказал Иван Левин. — Впрочем, сие неважно. Но одно дело — охотничьи и рыбацкие рассказы, ложь о несчастной любви и бедной жизни, а еще ложь, когда человек лжет словом, и телом, и помышлением — это ложь любовных историй, слова в которых так однообразны и приемы не оригинальны, что им поверит или ребенок или дурак, и уж совсем другое дело — это ложь о неопровержимых доказательствах. В твоем случае подобная ложь приведет к единственно возможному результату.
-Это какому? — открыто ухмыльнулся «Челюсть», показав генералу две золотые фиксы.
-Сегодня перевезут тебя из этих измайловских хором в следственную часть… — сокрушенным тоном сказал Левин.
-На «Шпалерку»*? Не по — моему профилю заведение, однако и там люди тоже живут.
-Что, и на «Шпалерке», в следственной тюрьме, приходилось бывать? — удивленно вздохнув, спросил Левин, и жарко задышал в ухо «преферансисту». — Нет? Старая, добротная, можно сказать, «образцовая тюрьма», на триста семнадцать одиночных камер. Есть и женские и мужские камеры. Есть также общие камеры. И карцеры. И ты знаешь, пустуют многие камеры, да — с…
-Зачем вы мне это говорите, начальник?
-На «Шпалерке» получишь изолированную комнату со всеми удобствами. — продолжил Левин, но уже бесцветным, сухим тоном. — В последнее никакой иронии я не вкладываю — удобства налицо: миниатюрная раковина умывальника и самый натуральный унитаз с промывным бачком. Словом, все одиночные камеры во внутренней тюрьме имеют и ватерклозеты. Кроме того, в камере есть железная койка, железный стол и железное сиденье, накрепко приделанное к стене. Ну, есть и неудобства — жиденький, сомнительной чистоты матрасик на койке и подушка с солдатским одеялом. Так ведь, не дома — с, надо понимать…Ах, да, еще звуки…Арестант, лишенный возможности следить за временем по часам, привыкает определять его по звукам, проникающим в камеру извне. Звуки разнообразны. Они возвещают то об утренней уборке, то о раздаче пищи; иногда, раздаваясь в неурочный час, они говорят о таинственной, не совсем понятной жизни, которая идет своим чередом за замкнутой дверью. И ни прогулок, ни книг, ни бумаги, ни карандашей. Дело твое серьезное, режим содержания подразумевается особый. Да — с…
-Да к чему вы мне про это? — снова воскликнул «Челюсть», но восклицание вышло какое — то неубедительное, сдавленное.
-А к тому, чтобы… — Левин сделал короткую паузу, быстро глянул на генерала и рубанул резко, — Чтобы ты жопой не вилял, потрох сучий! Ты вляпался по крайнему разу!
-Вы пришли, грозите мне несусветными карами, суете голый протокол, а я под ним еще и расписаться должен?! — возмутился «Челюсть».
-Ковшик менный упал на нно, оно хошь и досанно, ну да ланно — все онно…
-Это вы по — каковски сейчас со мною?
-Смеются так, про вологодских. — сказал Левин. — Неужто не слыхал такой присказки?
-Я разное слыхивал.
-Так я про вологодских продолжу…У нас же теперь казнят редко. У нас теперь делают иначе: подвальная камера с земляными полами, без печи, без оконца, с единственной щелью в двери, достаточной для того, чтобы просунуть снаружи кружку с водой и ломоть хлеба. Из всех вещей в камере — тюфяк с перегнившей соломой. Ни прогулок, ни свиданий, ни писем, не посылок с воли. «Неисходная тюрьма», слыхал? В лютую вологодскую зиму она свое дело делает. Расправа по своей жестокости не уступает смертной казни государевых преступников.
-Холоду вы напустили преизрядно. — криво усмехнулся «Челюсть», и было видно, что слова грозного сыскаря произвели должное впечатление.
-Отважный ты, как я погляжу. — протянул Левин. — Ну, смотри…Один вот тоже думал, что долго проживет, у него, мол, отец до семидесяти дотянул, а помер, когда за бумажкой наклонялся.
-Что вы хотите, я пока в толк взять не могу?
-Можете, можете. — проговорил Дрозд — Бонячевский негромко. — Про динамит, к примеру…
-Вы ей — богу, витаете в эмпиреях и на ходу придумываете сказки в стиле «ах, хорошо, что никто не знает, что Румпельштильцхен меня называют». — пожал плечами «Челюсть». — Ну, какой динамит? Откуда у меня динамит?
-Обратились к вам и вы, «Челюсть», взрывчатку им дали, вернее продали. — словно не слыша любителя преферанса, продолжил генерал. — Напрямую продали или через посредника? Это первый вопрос. И второй вопрос, вдодачу, как говорится, — И хде того покупателя квартира, куда он ходит поспать и покушать? Вы же его пропасли до порога, уверен. Страховались. Так страховой случай, можно сказать, наступил, любезный. Шепчите нам адресок и опишите клиента.
-Да откуда вы все это взяли, начальники?!
-Козицкий, я готов с вами договариваться, но не стану торговаться. Того, что мы нашли здесь при обыске, хватит на гроб с музыкой.
-Мне надо подумать…
-Минуты хватит?
-Условия договора? — процедил «Челюсть», уставясь в пол.
-За полную свою откровенность внакладе не останетесь, обещаю. — твердо сказал Дрозд — Бонячевский.
-Свежо предание, дальше сами знаете…Я выложу вам бомбиста на блюдце, а в суде он брякнет про мои гешефты и прости — прощай…
-Ты, стало быть желаешь за свои старания гостиницу «Регина», шикарнейший номер с картинами во всю стену, телефоном и отдельным ватером, а в зубах чтоб дымилась сигара? — недобро усмехнулся стоявший подле «Челюсти» Левин.
-Срок мне скостят? Или влепят «четвертной»*? — прищурился «Челюсть». — И закурить дай, я дышать не могу без курева.
Дрозд — Бонячевский швырнул ему через стол пачку папирос, спички, сказал, махнув рукой:
-Берите. А насчет сроков…Вы же не фраер желторотый, знаете: сроки устанавливает суд. Но при разбирательстве ваше чистосердечное будет учтено.
-Ладно, банкуйте…
-Другой коленкор! — одобрительно проговорил Левин и дружелюбно похлопал «Челюсть» по плечу. — Ты, если тебя отполировать, Шаляпиным в нашем деле можешь быть, Шекспиром! Искорка в тебе есть!
============================
Зернь* — небольшие косточки с белою и черною сторонами. Также зернь — азартная игра в небольшие косточки с белой и чёрной сторонами, особенно распространённая в России в XVI и XVII столетиях, а также именование самих косточек (выигрыш определялся тем, какой стороной упадут брошенные косточки; искусники умели всегда бросать так, что они падали той стороной, какой им хотелось).
не раз носивший «бубнового туза» на спине* (жарг.) — на воровском жаргоне «бубновым тузом» называлась деталь униформы каторжанина, лоскут в виде ромба желтого или красного цвета.
«Белым лебедем»* не пролетишь ( жарг.) — осуждение в каторжные работы на срок до четырех лет.
-На «Шпалерку»*? (жарг.) — Прямо за зданием Московского страхового общества «Якорь», что на Балчуге, в Космодамиановском переулке, в бывших шпалерных мастерских, переделанных и перестроенных архитектором Гунстом, располагалась «Шпалерка» — следственная часть Департамента Государственной Охраны с внутренней тюрьмой.
влепят «четвертной»* (жарг.) — осуждение в каторжные работы сроком на двадцать пять лет.
Суббота. В лето 7436 года, месяца июля в 15 — й день (15 — е июля 1928 — го года). Седмица 8 — я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Страстной бульвар. Сквер возле Страстного мужского монастыря.
…Ехать пришлось на грязном скрипучем трамвае, останавливавшемся почти на каждом перекрестке. Вагоновожатый надоедливо — раздражающе трезвонил при каждой остановке или задержке.
У Петровского переулка Чечель аккуратно слез и пошел по крохотной улице, которая выходила на Страстной бульвар против «Европейского Паласа». Он машинально поймал себя на мысли, что отсюда, из глубины, был хорошо виден подъезд гостиницы. Тем, кто хотел бы наблюдать за «Европейским Паласом» не обязательно было устраиваться на Большой Дмитровке или Страстном бульваре, где прогуливались медлительные городовые и маячили по углам агенты сыскной полиции. Как это раньше не приходило в голову?
Он прошелся вдоль витрины, за стеклом которой были выставлены пыльные бумажные цветы, банки с сапожной ваксой и цветастые тапочки на суконной подошве, поглядел на большие часы над гостиницей, озабоченно качнул головой и заторопился.
Чечель переждал, пока по Страстному проедет трамвай, потом пересек улицу, направляясь к скверу возле Страстного мужского монастыря. Час был не поздний, но народу на бульваре было немного, хотя огни горели вовсю. Купол «Европейского Паласа» в начале Большой Дмитровки с синематографом и огромным кафе, расцветился узором из двух тысяч электрических лампочек. Было так ярко, что Чечель мог разглядеть швейцара «Европейского паласа», стоявшего у подъезда в легкой, с рысьим воротником ливрее и бесстрастно взиравшего на прохожих.
На самом Чечеле, в пенсне с толстыми стеклами, жидковатый для московского лета пиджак сидел как казачье седло на корове и делал его не столько одетым, сколько смешным, похожим больше на вытащенного из воды пескаря.
…При входе в сквер безногий инвалид в затрепанной рубахе продавал поштучно папиросы. У инвалида был отсутствующий взгляд, небритые щеки и заострившийся нос. В свете ближнего фонаря лучше всего были видны протянутые к прохожим жилистые руки и кожаные нашлепки на выставленных культях.
В скверике, под голым чахлым тополем, стояла худощавая женщина в сером платье. Худое лицо под полями шляпы выглядело утомленным, в темных глазах застыло безразличие.
-Зайдем в кафе? — предложил неожиданно Чечель, подходя к женщине. — Тут, недалече.
…У стойки кофейни «Буфф» двое мастеровых в шерстяных жилетах, весело болтали с хозяином. За столиками сидело три человека. Все оглянулись на вошедших.
Стройная, гибкая, с огромными синими глазами, официантка приблизилась к столику, занятому Чечелем и его спутницей. Женщина посмотрела на официантку. Губы официантки вздрогнули:
-Что желаете?
На официантке была строгая синяя юбка, белоснежный передник и кокетливая наколка. На вид ей можно было дать не больше двадцати. В ее красоте, в наигранной наивности синих глаз пряталось что — то настораживающее. Спутница Чечеля улыбнулась:
— Хотелось бы выпить кофе.
Смерив посетительницу взглядом, официантка ответила нейтрально:
-Пожалуйста.
-И еще…
-Я слушаю.
-Гренки с сыром и с солью есть?
-Да, есть.
-Кофе со слиффками. Два. — сказал Чечель и повернулся к своей спутнице. — Нельзя ли угостить вас ликером с горчицей?
Женщина смотрела, как официантка быстро записывает в блокнот заказ; красивые руки, длинные пальцы, ухоженные ногти…Она вдруг почувствовала звериную радость от ее присутствия.
-Все?
-Да.
-Хорошо, сейчас я все принесу.
Да, в этой официантке было все, чтобы нравиться мужчинам. И женщинам. Стройность, легкость, уверенность в себе. Это чувствуется во всем: в глазах, в манере говорить, в каждом движении.
Официантка осторожно поставила на стол ликер, кофейник, кувшинчик со сливками, накрытую салфеткой тарелку с гренками и ушла. Сделав вид, что занята кофе и ликером, спутница Чечеля заметила уголком глаза: остановившись в проходе, официантка что — то коротко сказала метрдотелю, тот невозмутимо кивнул, тут же исчез.
Примерно минут через пять, выскользнув из — за портьеры и сделав дружелюбное лицо, официантка подошла к столику:
-Что — нибудь еще?
-Спасибо, ничего. — ответил Чечель. — Посчитаете?
-Конечно. — девушка смотрела на женщину и мужчину, как полагается хорошо подготовленной официантке. — Рубль двадцать четыре.
Чечель положил на скатерть два рубля:
-Большое спасибо. Кофе был замечательным. Сдачи не надо…
Взяв деньги, официантка улыбнулась, но на этот раз улыбка оказалась нарочито деревянной.
-Простите, что — то не так?
-Нет, все так. — сказал Чечель.
-Всего вам доброго…
Когда они вновь оказались на улице, спутница Чечеля спросила, с вызовом:
-Теперь куда?
-Работу мы с вами начнем завтра. Или на днях. — задумчиво сказал он.
Среда. В лето 7436 года, месяца июля в 19 — й день (19 — е июля 1928 — го года). Седмица 9 — я по Пятидесятнице, Глас седьмой.
Москва. Кадашевская слобода.
…В начале Большой Ордынской улицы, где надо съезжать с Балчуга по Малому Каменному мосту на Водоотводную набережную, стоит славная Кадашевская слобода, или Кадаши. Давным — давно, при Иване Грозном еще, здесь жили бондари — кадаши. Кадки они мастерили, лохани, бочонки — окоренки, потому и получила свое название Кадашевская царская слобода. Освобожденные от повинностей при Федоре Борисовиче, бондари наладили мелкотоварное производство. Жители Кадашевской слободы представляли достаточно зажиточную часть ремесленного люда и имели некоторые финансовые излишки, чтобы за свой счет построить двухэтажный каменный храм Воскресения в Кадашах, вокруг которого объединилась вся слобода.
Но после великого пожара 1616 года на выгоревшем пустыре обосновались уже другие люди — монахи. Выбрали место напротив Болотной площади, за Водоотводным каналом для возведения Храма Великомученика Георгия Победоносца, а при нем — подворья Спасо — Преображенского Соловецкого монастыря, которое стало впоследствии центром богословских, риторских наук и просвещения. В подворье монастырское, «ради российского рода просвещения, свободных мудростей учения» выписаны были ученые соловецкие монахи во главе со старцем Порфирием. Старец тот призван был к государю для беседы на тему, как соединить науку и церковь. И дал простой ответ: надо, чтобы ученые были верующими, а монахи — учеными…
Спервоначалу попечению старца Порфирия дана была Справная школа, где стали готовить печатников (справщиков), а такожде разрабатывали русский гражданский шрифт для печатания светских книг. На прирезанных к подворью участках отстроены были каменные двухэтажные палаты Справной школы, явились государевы печатники, поставили в Кадашах, в Черниговском переулке штанбу (печатный стан) и стали печатать, вкупе с церковными книгами и гражданские. Порфирий взялся и за упрощение алфавитного состава и начертания букв, что должно было способствовать развитию просвещения. В Справную школу стали отправлять не только печатному делу учиться: посылали московскую приказную молодежь — учиться языкам, грамматике славянской, греческой и латинской, «даже до риторики и философии». Словом, эта школа явилась предтечей первого вольного братства на Руси — «Училища Славенския грамматики» при церкви Великомученика Георгия Победоносца. За Справной школой возникла в Кадашах Государева Цифирная школа, где стали обучать для Руси счетоводов. Вослед за монахами пришли в Кадаши государевы толмачи, обосновавшиеся в Татарской слободе, у церкви святого великомученика Никиты, близ Большой Ордынской дороги.
Весной 1624 года старец Порфирий помер, а его ближайший помощник монах Иоаким (будущий монастырский настоятель, а позже патриарх Московский и Всея Руси) поднес царю Федору Борисовичу на утверждение «Книжную Привилегию», которая являлась уставом высшего учебного заведения — Училища. Привилегия состояла из предисловия и четырнадцати пунктов, и касалась большей частью предметов, предлагаемых к обучению: «наук гражданских и духовных, наченше от грамматики, риторики, пиитики, диалектики, философии розумительной, естественной и нравной, даже до богословия, учения правосудия духовнага и мирскага и прочих всех свободных наук». Обучение в Училище должно было быть бесплатным, ученики — обеспечиваться стипендиями, а престарелые учителя — пенсиями. Выпускников предполагалось трудоустраивать в зависимости от происхождения: «приличные чины по их разуму» или «в государские чины для благородных»…
18 — го сентября 1624 года, в день, когда почитается в народе Святая великомученица Ариадна, Федором Борисовичем был именной указ на устройство «Универсума — Училища Славенския грамматики» — первого в России университета.
Через несколько лет архив и обширная библиотека Училища переехали на Никольскую улицу, в Заиконоспасский монастырь. Училище же возглавил, по царскому именному указу, Игнатий Алексеевич Кучкин — один из первых «русских робяток» перед которыми в бытность царем Бориса Федоровича открыли свои двери лучшие учебные заведения Англии — Винчестер, Итон, Кембридж и Оксфорд.
Стараниями Кучкина Училище стало всесословным…Приступлено было к постройке новых палат, которая проходила по четкому градостроительному плану того времени. После пристраивали к ним все новые и новые палаты, учебные корпуса, типографию с издательством, библиотеку, астрономическую обсерваторию, университетскую больницу, ботанический сад, музей…
К концу XIX века, когда прекратились перестройки, столичный университет в «Кадашах» представлял собою не просто высшее учебное заведение, но и целый культурный городок. Он включал в себя около сотни зданий, в которых располагались несколько научно — исследовательских институтов, без малого два десятка факультетов, более сотни кафедр. Его территория была спланирована таким образом, что все находилось в десяти минутах ходьбы. Студентов, «учительное братство», расположившихся в Кадашевской слободе, по традиции называли «кадашами». При университете функционировали автономные исследовательские центры (экономической теории, литературной критики, архитектуры), обсерватория, университетская больница. В «Кадашах» имеются собственная библиотека и музей, а также свое издательство. Половина лицеистов состояла из выпускников престижных частных гимназий. Они с детства были натасканы в спорте, благодаря элитному обучению интеллектуально превосходили выходцев из среднего класса, привыкли к богатству и власти.
Собственно, окончание элитной частной гимназии и престижного лицея давало юноше высокий шанс на поступление в университет, особенно если частная гимназия была связана с определенным университетом. А окончание университета давало юноше хороший старт для политической или государственной карьеры. Частные гимназии и лицеи играли в русском обществе очень важную роль. Они не позволяли новым поколениям российской элиты, консервативной по своей сути, воспринять развивающиеся в Европе капиталистические ценности и становится частью новой экономической системы. Традиционной России нужны были лидеры с традиционными ценностями…
В «Кадашах» и свел случай, а точнее, Сергей Владимирович Чечель, Кристину Уинем — Рич с его «Галатеей»…
…Профессор Павел Федорович Балкен, потомок майора шведской службы Николая Балкена, перебравшегося в Россию при Федоре Борисовиче Годунове, в середине XVII века и принятого служить с чином полковника, был невысокий, лысоватый человек, словно скрепленный шарнирами. Он не мог спокойно сидеть на месте, то и дело вскакивал, бурно жестикулировал, раздувал ноздри, беспрерывно стряхивал с костюма несуществующие крошки и пылинки.
Профессор уже около получаса вел свой монолог о функциональной роли старой Ганзы и постепенно перешел к русской истории…
-…Видите ли, российская цивилизация несмотря ни на что, несмотря на более чем трехсотлетний опыт приращения к Европе, не является цивилизацией европейского типа, для которой характерно доминирование общества над государством, а все еще напоминает цивилизацию восточного типа, с характерным для нее господством государства над обществом. — профессор Балкен говорил с упоением, слегка закатив глаза. — При этом для каждого типа цивилизаций характерен свой способ развития. Для цивилизаций европейского типа, где общество доминирует над государством, характерен линейный тип развития. В этом случае между обществом и государством существует прямая и обратная связь, с помощью которой общество при содействии государства проводит реформы в собственных интересах, при этом качестве внутреннего импульса для проведения реформ выступают потребности развития данного общества. По — другому развиваются восточные цивилизации, в том числе и Россия, в которых государство доминирует над обществом. Способ их эволюции получил название догоняющего типа развития. Поскольку для цивилизаций восточного типа характерно отсутствие внутреннего импульса развития, то они меняются, ориентируясь не на потребности своего общества как цивилизаций западного типа, а на внешнюю политическую цель, в качестве которой выступает враждебное иностранное государство. В борьбе с этим государством цивилизации восточного типа проводят внутренние реформы до тех пор, пока внешняя угроза не исчезает. Особенностью цивилизаций восточного типа является наличие у них только прямой связи — от государства к обществу при почти полном отсутствии обратной связи — от общества к государству, а также то, что без наличия внешнего противника такие цивилизации не в состоянии развиваться. При этом, если в восточной цивилизации проводить реформы по — европейски, то есть начиная с демократических реформ, то в ней начинаются дезорганизация и хаос, заканчивающиеся ее распадом. Эта особенность российской цивилизации не сразу была понята и первым отечественным реформатором, царем Борисом, считавшим, что Россия — европейская цивилизация, и начавшим было проводить в ней реформы по европейскому образцу. И эти реформы чуть было не окончились катастрофой поистине вселенского масштаба…
-Пожалуй, не соглашусь, — осторожно заметила Кристина Уинем — Рич. — В старомосковском православном самосознании не возникало и мысли о принадлежности России к Западу или Востоку. Россия была сама собой, без комплексов, без зависти к чужим достижениям, с чувством морального превосходства и уверенности в своем будущем. Да и первым отечественным реформатором, насколько помнится из гимназического и училищного курсов истории, называли Ивана Васильевича…
-Да, отчасти так. Отчасти. — закивал головой профессор. — Примером первого в российской истории подобного неудачного проведения реформ стали преобразования Ивана IV Грозного. На начальном, как бы сказали наши доморощенные веками либералы, демократическом этапе реформ Избранной рады в России был создан первый представительный орган власти — Земский собор, приказы — органы исполнительной власти, а судебные функции передавались в руки выбранных населением судей. Таким образом, делалась попытка проведения европейских реформ, то есть разделения власти на законодательную, исполнительную и судебную. Но нельзя не отметить, что предпринятые попытки выйти на мировую арену, то бишь, «прорубить окно в Европу», Иваном Грозным предпринимались на его собственных условиях. Он трепетно относился к своим титулам, создавая легенду о древности своего происхождения. Любил в своих многочисленных посланиях ссылаться на славные страницы русской истории, говорить о славных российских правителях. Иоанн IV в переписке с европейскими монархами подчеркивал божественное и наследственное происхождение своей власти. Он был тем правителем, который выступал воплощением старомосковской самодостаточной российской православной идентичности. Добиться эффективного управления страной демократическими мерами Иван Грозный не смог, так как ослабление централизации было воспринято нашим народом — христолюбцем не как переход к самоуправлению, а как сигнал к дезорганизации, к отказу от уплаты налогов и к увеличению числа уголовных преступлений, иначе говоря — к анархии, смуте и к ослаблению страны. Ответом на это стала попытка Ивана IV укрепить государственную власть с помощью политики опричнины, что привело к падению Избранной рады и террору против всех сословий российского общества, не оправдавшего его доверия. В то же время Иван Грозный был первым, кто обратил внимание на непосредственную связь между демократическими реформами и ослаблением российской государственности, результатом чего стало прекращение им демократических преобразований Избранной рады и возвращение к политике централизации, принявшей форму опричнины. Однако это понимание не было характерно для всего российского общества, по-прежнему стремившегося к демократическим реформам по европейскому типу. Поэтому прекращение правящей династии Рюриковичей предоставило российскому обществу возможность повторения попытки демократического реформирования страны. Этому способствовало то обстоятельство, что все вероятные российские правители с 1598 года, а их и не так много — то и было: Шуйские, Романовы, Годуновы, Бельские — являлись бы выборными и должны были бы в своей деятельности учитывать интересы российского общества, объективно заинтересованного в предоставлении ему большей политической свободы. В связи с этим их деятельность неизбежно приобретала бы более демократический характер и по своему характеру соответствовала бы периоду реформ Избранной рады, являясь по сути дела его логическим продолжением. Что в таком случае следовало бы ожидать? Какого результата?
-Ежели следовать вашим препозициям, полагаю, что при повторной попытке проведения в России демократических реформ европейского типа и европейскими же мерами, стал бы распад страны и возникшая в этой связи угроза потери национальной независимости. — негромко сказал Чечель, «случайно» оказавшийся рядом, и не один, а с обворожительной девушкой. — Рад видеть вас, профессор, в добром здравии…
-Взаимно, Сергей Владимирович. Прошу покорнейше: Кристина Уинем — Рич, я правильно вас назвал, — из английской торгово — дипломатической миссии. Интересуется историей Ганзы.
-Кто бы мог подумать? — пробормотал Чечель.
-Чечель, Сергей Владимирович. Историк — исследователь. Служит в Архиве Министерства Иностранных дел. — отрекомендовал подошедшего Чечеля профессор и не без гордости добавил. — Мой ученик.
-Вера Павловна. — Чечель галантным жестом указал на свою спутницу.
Девушка присела с каким-то недоумением в глазах.
-Итак, распад страны… — начал Чечель.
-Верно. — подхватил профессор с жаром. — Данное обстоятельство на какой — то период убедило большую часть российского общества в гибельности для страны дальнейшего движения по этому пути и способствовало принятию решения о возврате к традиционному для России образу жизни, основанному на самодержавии в политике, крепостном праве в экономике и православии в религии.
-Скорее, это стало ясно государю Борису, а не российскому обществу? — лениво пробросил Чечель.
-Вспомните, как Борис на царство взошел! Борис Годунов, избранный на царство Земским собором! Да и как взошел — успех, триумф, небывало урожайный первый год правления!
-Помнится, Карамзин сообщал о его первых двух годах царствования как лучших во всей российской истории.
-Именно так, — подхватил профессор Балкен. — В это время был издан Указ о восстановлении выхода крестьян в Юрьев день, строились школы, для борьбы с пьянством была запрещена свободная продажа спиртных напитков, расширились контакты с Западной Европой, откуда в Россию стали приезжать на службу чиновники, ремесленники и врачи. Никто из прежних российских правителей не отличался такой благосклонностью к иностранцам, как Борис Годунов. Царь приобрел огромную популярность в стране благодаря заботам о бедных и нищих. Но даже он вскорости понял, что своей сбалансированной политикой в отношении всех слоев российского населения навел на себя негодование чиновников земли Русской, то есть боярского сословия, ожидавшего от Бориса больших привилегий, но не получивших их. И царь «закрутил гайки». Но в то же самое время царь Борис истинно понимал — за боярами, за шапками соболиными, за рясами черными стоит самолюбивое: «Мы Третий Рим!».
-Упрекаете? А ведь Борис Годунов был первым русским самодержцем, который попытался внутреннее, духовное осознание сакрального преемства Древний Израиль — Рим — Византия — Россия закрепить внешне — посредством грандиозного архитектурного проекта.- сказал Чечель.
-Не упрекаю, нет. — возразил Балкен. — Борис Годунов не «почивал» на троне — он трудился, служил Церкви и воспитывал народ. Как в 381 году Константинополь был назван на Вселенском Соборе Новым, Вторым Римом, так в 1589 году, еще до своего воцарения, Борис способствовал тому, чтобы в Уложенной грамоте Московского Освященного Собора, утвердившего в России патриаршество, давняя мечта Русской Церкви, между прочим, была официально закреплена идея России как Последнего, Третьего Рима. При царе Борисе началось массовое церковное строительство: будучи благочестивым человеком, правитель тратил огромные средства, делая грандиозные пожертвования монастырям. В этот период продолжилась характерная для времен Стоглавого Собора симфония духовной и государственной властей. Во время коронации нового царя, 3 — го сентября 1598 года происходила сознательная ориентация на чин византийских василевсов, и Борис стал первым русским царем, венчанным на царство одним из пяти патриархов Вселенской Церкви. Неудивительно поэтому, что Посольская книга по связям России с Грецией зафиксировала обращение к русскому царю как к царю России — Третьего Рима: «Богом поставленному и Богом избранному самодержцу святому царю всеа Руси и всех благоверных христиан». А патриарх Иерусалимский Софроний V писал в письме Борису, что «кроме Бога инаго помошника не имеем и заступника и покровителя во днях сих, и на тебя возлагаем все наше упование и надежду». Царь Борис не только достойно нес свое служение, но и совершил деяния, к которым его, казалось бы, никто не обязывал, и которые вместе с тем демонстрируют всю глубину личности царя Бориса Федоровича, равно как и глубокое проникновение им в суть русской национальной идеи. Он вознамерился создать в Москве новый, главный, собор — в честь Воскресения Христова: Святая Святых. При этом нельзя не обратить внимание на то, что русский царь явно апеллировал к двум более ранним событиям.
-Каким?
-Утверждение праздника Обновления храма Воскресения Христова в Иерусалиме, Воскресение словущее, принадлежит святому византийскому императору Константину. А еще раньше царь Соломон, правление которого было расцветом древнееврейского государства, стал основателем иерусалимского храма — по образу и подобию Скинии, внутренней частью которой и была та Святая Святых, которую хотел воссоздать Борис и которое воссоздал его сын Федор Великий. Все посещавшие Москву иностранцы отмечали, что никогда прежде русский царь и его дворец не были столь великолепны. В архитектуре, иконописи, стенописи, ювелирном искусстве и книжной миниатюре в правление Бориса Годунова, а после и сына его, Федора, происходило бурное цветение, традиционно именуемое «годуновским стилем». Цари покровительствовали книгопечатанию и образованности, боролись с питейными заведениями, продолжили освоение Сибири, развивали городскую инфраструктуру, вели продуманную хозяйственную политику. Царь Борис, например, ввел запрет на бездумную рубку леса, регламентировал добычу «мягкой рухляди», запретил вывоз детей из родных мест. Он регулировал демографию и запретил отбирать землю у аборигенов Урала, Сибири и Дальнего Востока, взимать подати с больных и увечных и прочее. Царь Борис не вел войн и отношения с соседями строил только при помощи дипломатии. Это время характеризуется поощрением торговли и отодвиганием русской границы, заметьте, без войн, все южнее и южнее. Царь умело использовал борьбу Речи Посполитой и Швеции за Ливонию и ослабление Крыма, не забывая при этом и о турецком направлении: он поддержал Молдавию против Турции. Так как же я могу упрекать? Я о другом.
-О другом? О чем? А что же «Третий Рим»?
-Соболиные шапки на лавках готовы были сидеть и преть до скончания века, в кислых шубах, но только чтоб мошна полна и звон повсюду колокольный. А вся остатняя Россия — пускай в рубищах гнойных ходит, да в язвах, пускай и остается такая — слепая, темная, безграмотная…Понимаете ли…На развитие русской цивилизации изначально неизгладимый отпечаток наложило принятие христианства в его православной разновидности с характерными для православной хозяйственной этики низкими оценками мирского труда, обрядоверием и цезаризмом.
-Но христианская доктрина признает в принципе ценность преобразовательного труда. И тем отличается, например, от буддизма, который видит в земной жизни одно лишь страдание. — сказала Кристина Уинем — Рич, поглядывая краешком глаза на обворожительную незнакомку.
-Однако, и вы не будете этого отрицать — сам труд рассматривается различными христианскими конфессиями существенно по — разному. — сказал профессор. — В отличие не только от появившихся позднее протестантских вероисповеданий, но и от современного ей католицизма, восточно — христианская религиозная традиция рассматривала труд как неприятную необходимость, наказание человечеству за первородный грех. Русское православие не давало высших духовных санкций для активной работы в миру. Физический труд, производство потребительских благ, занял в православной культуре подчиненное место по сравнению с трудом духовным, молитвой. Сфера земного, материального благополучия котировалась не высоко, материальный труд нигде не ставился в один ряд со спасением и терпением.
-Читала, читала…- вдруг произнесла обворожительная девушка, Вера Павловна, и зарделась в смущении. — Самоутверждение было направлено внутрь себя, на «устроение» собственной личности. Так как — то, ежели не путаю…
-Не путаете. — удовлетворенно сказал профессор балкен. — Вы демонстрируете отменные знания русской истории. Нетипично для молодой девушки. И…Потрясающе!
-Так вы иностранка? Англичанка? — спросил Чечель у Кристины Уинем — Рич. — Как вам удалось так блестяще овладеть русским языком? Вы говорите совершенно без акцента, по — московски. Подозреваю, язык вы познавали в семье. И в чтении и разговорно.
-Дык эта, тово — самово…Здешняя я, стало быть, прохфессар… — ответила дурашливо Кристина и, глядя на вытянувшееся в немом удивлении лицо профессора, засмеялась.
-Нравится работать в Москве?
-Конечно! – улыбнулась Кристина, кротко, как — то застенчиво. — Тем не менее меня угнетает чрезмерная бюрократизация русских. Порой на простое согласование уходит очень много времени. А в делах коммерческих, коими приходится мне заниматься, это не очень хорошо. Проволочки нередко приводят к упущению выгоды.
-Многие принципиальные решения должны приниматься расчетливо, о нюансах забывать нельзя. — возразил профессор.
Все четверо сдержанно засмеялись. Вера Павловна улыбнулась уголком рта, она, кажется, старалась не мешать, предоставляя другим вволю наговориться, лишь наблюдая за ними.
-Вот видите, налицо противостояние двух разных коммерческих систем! — воскликнул Чечель.
-Иногда для достижения консенсуса не мешает, чтобы и перья немножко полетели. — заметил профессор. — Однако, мы слегка отвлеклись, я продолжу. Подобные факторы обусловили «нерыночность» русского национального характера, преобладание этики выживания, отношение к накопительству и собственности как к отрицательным ценностям. Царь Борис с этим вынужден был считаться. И посему, Борис, отыграл немного назад. Но все же не оставил надежды поднять Россию на дыбы, сломить упрямство боярское…Отыграл, затормозил…
-И тем спас Россию. — серьезным тоном произнес Чечель. — Объективно ведь так.
-Да. — профессор Балкен с благодарностью посмотрел на своего бывшего ученика. — А иначе бы смута стала бы Смутой с большой буквы. И полякам бы войну проиграли, и внутренние враги бесчинствовали бы в России. Может быть и католической церкви в лице папы римского удалось бы подчинить себе Россию. Впрочем, нет худа без добра. Общеизвестно, что степень проникновения новшеств в толщу старомосковского уклада жизни при Борисе и при сыне его, Федоре Великом, была различной…В одних случаях, как например, в быту, преобразования коснулись узкого слоя общества, оказав влияние прежде всего на его верхи. Множество поколений крестьян и после принятия Органического Регламента не расставалось ни с бородой, ни с сермяжными зипунами. Но в области строительства флота, в области строительства структуры государственного аппарата, внешней политики, промышленного развития, архитектуры, живописи, распространения научных знаний, градостроительства, наконец, были столь глубокими и устойчивыми, что позволяют нам считать Федора первым в России «рэволюционэром», причем не ординарным, а «рэволюционэром на троне». Стремление реформировать Россию все — таки сохранялось, но и враждебное окружение, что внешнее, что внутреннее, тоже никуда не делось. В условиях борьбы с этим окружением в конце концов и удалось провести модернизацию государства и внутренние реформы. Страшно и подумать, как бы решался сейчас земельный вопрос, не введи Федор Великий в 1630 году «крестьянские артикли».
-Это из серии про его величество случай? — спросила, очаровательно улыбнувшись, Кристина Уинем — Рич и снова посмотрела на девушку..
-Случай? Вероятно…- задумчиво сказал Балкен. — Еще Бонапарт говорил: «Случай — это единственный законный царь вселенной»…Случай решает многое. А в политике и в истории — так и подавно. Случай решает зачастую все. Вот представьте себе, что 20 — го января 1605 года самозванный царевич Димитрий не возглавил свою первую и последнюю в жизни атаку, поведя за собой польскую кавалерию? Если бы под самозванным царевичем не убит бы был аргамак и он бессильно не опрокинулся бы на снег, а наемник — иноземец Розен не хватил бы его в тот момент палашом по башке? Возможно, царские воеводы так и не решились бы ввести в дело главные силы и самозваный царевич Димитрий, ну то есть тот самый пресловутый Гришка Отрепьев, мог бы праздновать победу своего сбродного войска над царской армией? Неизвестно, как бы тогда повернулась история России…
-И Польши… — как эхо, тихо добавила Вера Павловна и снова по — детски засмущалась, покраснела.
-Да, и Польши. И случай, его величество случай, вернее сказать, сразу несколько случаев, решили судьбу самозванца. С Отрепьевым было покончено к вечеру того же дня — всю его разношерстную толпу русские разбили, уничтожили и рассеяли. Самого лжецаревича в Москву на цепи привезли и судили, и казнили на Лобном месте. В течение зимы и весны 1605 года все бунты Годунов усмирил, а всего через несколько лет его сын, Федор Великий, разбил польско — литовское войско Яна Сапеги, подавил мятеж Болотникова, отразил набег ногайцев…С русской смутой было покончено. Царь Федор развернул все свои европейские реформы и взял матушку Русь не токмо в батоги. Ведь ему почти удалось сделать то, чего не смогли ранее сделать разрушительные войны: погубить историческое самосознание и чувство преемственности по отношению к своему прошлому. Рецепция импульсов западной модернизации чуть было не исказила и не отделила самосознание народных масс.
Кристина Уинем — Рич усмехнулась, покачала головой:
-Так это сделано было в последующем, насколько я помню из русской истории?
-Не совсем так. Лишь в какой — то мере и степени.
-Федор сделал. — сказал Вера Павловна и Чечель с недоуменным любопытством глянул на свою «Галатею», от которой ничего подобного не ожидал до сей поры. — Великий…
-Федор Борисович… — пробормотал профессор. — Вот уж повезло России с царем, истинно повезло…Известно, что Федор Годунов с малых лет готовился отцом к управлению государством и занимал положение соправителя, сохранилась даже их совместная печать. До Федора цари осознавали жизненную необходимость завоевания для России балтийского побережья. Но Федор пошел дальше этого интереса. Он воплотил его в конкретные внешнеполитические цели, создал средства их достижения и успешно достиг их. Иван Грозный воевал за Балтику двадцать четыре года и не только не приобрел вершка побережья, но потерял его важнейшие части. Он потерпел полное поражение и совершенно разорил страну. Федор Великий за восемь лет разгромил опаснейшего врага, завоевал на огромном протяжении балтийское побережье, а затем заставил Европу признать эти справедливые и оправданные приобретения. Далее…Ни Федор Иоаннович, ни Борис Годунов так и не сумели добиться решения внешнеполитических задач России во взаимоотношениях с Ганзой. Основной неудачей русской дипломатии во взаимоотношениях с Ганзой стал провал проектов по возрождению русского балтийского мореходства через Нарву и Ивангород. И в этом нет вины Ганзейского союза, который в те годы пытался выстроить более прочные отношения с Россией, засылая в Москву посольства за посольством, поскольку ганзейский, преимущественно торговый, флот не мог пробить для Москвы балтийскую блокаду со стороны Швеции, обладавшей первоклассным военно — морским флотом.
-Вот этот момент хотелось бы прояснить поподробнее. — сказала англичанка. — Взаимоотношения Ганзы с русскими городами составили целую эпоху в истории последних. Если я не ошибаюсь, наиболее тесные отношения с Ганзой поддерживал Великий Новгород, в котором даже находились одни из крупнейших филиалов Ганзы — Готский и Немецкий «дворы» иноземных купцов?
-Не ошибаетесь. — ответил профессор Балкен. — Кстати, мы вероятно, скоро увидем самый настоящий ренессанс некогда влиятельного торгового союза. Уже создан в России международный клуб со штаб — квартирой в Великом Новгороде…
-А где же ещё? — усмехнулся Чечель. — Профессор, так царю Федору, выходит, удалось проанализировать
причину провалов проектов по возрождению русского присутствия на Балтике?
-Да, он сумел — таки выстроить правильную дипломатическую игру со шведами. Результат, как говорится, налицо. При Федоре Борисовиче Нарва превратилась в русский торговый порт на Балтике. В устье реки заложили крепость, налепили причалов. Крупные торговые суда на рейде десятками вставали. В несколько лет Нарва разрослась неимоверно, ощетинилась на европейский лад отстроенными фортами и бастионами, складов понастроили, факторий европейских…Вот уж воистину, кто в Европу окно прорубил — Федор! Кстати, еще при Борисе было положено начало российскому «академическому зарубежью», а при Федоре продолжилось. Борис отправил в Европу восемнадцать боярских детей «для науки разных языков и грамот», его сын Федор уже отправлял десятками! Не все его представители достигли больших высот в науке, не все вернулись в Россию образованными специалистами. А иные и совсем не вернулись. Россия давно уже нуждалась в людях с европейским образованием. Без этого невозможно было вести дипломатическую деятельность, осуществлять экономические и политические меры, способные хотя бы частично ликвидировать отставание страны от ведущих держав. Говоря шире, вообще невозможно было занять сколько — нибудь достойное место среди своих соседей по Европе. В какой — то мере потребность в специалистах с образованием европейского уровня удовлетворялась путем приглашения на русскую службу иностранцев. Федор Великий пуще прежнего Россию стал на дыбы ставить, через колено ломать. В отличие от Иоанна Грозного, Федор был воспитан не на духовной православной литературе, а больше общением с обитателями Немецкой слободы. Он оказался восприимчив не только к западным модернизациям, но и западным нравам и обычаям, чем вероятно отравил, онемечил национальное сознание высших классов русского общества. Проводя вестернизацию, Федор — реформатор обрек интеллектуальную элиту страны и русское общество на неизбежный европоцентризм. С этих пор российский византизм стал казаться фикцией, так как плоды западного просвещения лишили страну его ярких внешних проявлений, и тем не менее византизм остался. Обретя европейские формы, Россия сохранила византийское содержание, но утратила при этом понимание своего византизма, стала страной с расколотым сознанием. Это противоречие между европейскими формами и византийским содержанием дало о себе знать, вылившись в спор славянофилов и западников — первое явное свидетельство поразившего русское общество кризиса национальной и культурной идентичности. Потеря преемственных связей по отношению к собственной истории и культурное обособление правящей и образованной элиты от народных масс после реформ, укрепление государства и превращение его в мощную державу, включенную в европейские международные отношения, привели к тому, что хранительницей русской культуры стала церковь. Она, как живой и действующий институт, стала тем источником, благодаря которому можно было укреплять русское самосознание в условиях постоянного давления западно — европейского общественного мнения, повсеместной вестернизации элиты.
-Да уж…Уж больно осторожен он был, Федор… — сказала Вера Павловна и Чечель вновь недоуменно взглянул на нее, и англичанка окинула девушку прицельно, оценивающе..
-Осторожен? Да. Правил Федор осторожно, с оглядкой, тщательно взвешивая «за» и «против» при решении как сложных, так и второстепенных проблем. Советников вокруг него было, понятно, много, рекомендаций, порой взаимоисключающих одна другую, они давали изрядно. Но чем и удивителен был молодой царь, так умением выбрать оптимальный вариант из обилия предложений. Большинство указов Федора являлись столь содержательными и дальновидными, что их и сейчас было бы полезно изучить монархам, президентам и премьер — министрам…
Среда. В лето 7436 года, месяца июля в 19 — й день (19 — е июля 1928 — го года). Седмица 9 — я по Пятидесятнице, Глас седьмой.
Москва. Пятницкая улица.
…Когда профессор Балкен, после неуловимого сигнала Чечеля, суетливо откланялся («Дела — с, дела — с, судари и сударыни мои») и на рысях двинулся прочь, в университетские коридоры, Вера Павловна, все также застенчиво улыбаясь, сказала:
-Впечатляюще. У меня стойкое ощущение, что я только что прослушала университетский курс по истории…
-Мне до зарезу нужна была его консультация. — засмеялась англичанка. — Но, я, право, не ожидала, что это зайдет так далеко…
-Как у вас со временем, миссис? — деловито спросил Чечель.
-Мисс.
-О, простите…
-Есть время. Вы хотите предложить что — то?
-Да. — Чечель сделал вид, что слегка растерялся от напористости английской дамы.
-Желали бы продолжить знакомство?
-Вы проницательны. — ответил Чечель, все еще будто тушуясь.
-Я не возражаю.
-Я и Вера Павловна будем иметь честь.
Уинем — Рич посмотрела на девушку — Вера Павловна молчала, уставившись глазами на носок своей изящной туфельки, — признак того, что мыслительная деятельность под прической продолжалась.
Обедали компанией в модном кафе на Пятницкой, Чечель задавал какие — то дежурные вопросы, англичанка отвечала. Интересовало его не сильно много: чем она занималась, знает ли языки кроме русского. Потом он чрезвычайно увлекся, по-видимому вспомнив монолог профессора Балкена и…
-Его понесло. — шепнула на ушко очаровательная Вера Павловна, обдав Кристину уловимым запахом миндаля…
-…Понимаете, на Руси, в отличие от, скажем, Италии — классической страны Ренессанса, не было материальных памятников античности, как одной из составляющих историко — культурных предпосылок Возрождения… — Чечель, размахивая руками, рассказывал увлеченно, вдохновенно, как человек, которому была хорошо знакома и понятна обсуждаемая тема. — Их функции выполняли сочинения греческих и римских авторов, труды которых показали прогрессивным слоям московского общества высшие образцы культуры, не пронизанные церковной идеологией и средневековыми традициями. Они размывали в сознании московитов фундаментальные доктрины Средневековья, подготавливая восприятие идеологии Нового времени…
-Как интересно. — безо всякого интереса сказала Уинем — Рич. — Значит вы историк? Историей занимаетесь?
-Да, историей, и отчасти филиграноведением. Изучаю водяные знаки преимущественно старой черпальной бумаги. Термин «черпальная» применяется для обозначения бумаги, изготовленной вручную, полистно, до внедрения машинного способа производства бумаги. Термин удобен своей наглядностью, так как происходит от названия одного из обязательных при таком способе производства технологических приемов.
-Для меня ваши пространные объяснения — лес густой, как у вас, у русских, говорят. — ответила англичанка. — Я изучала филологию. Что это за наука такая — филиграноведение? Что она дает?
-Филиграноведение является одной из вспомогательных исторических дисциплин, позволяющая датировать недатированные памятники письменности, прослеживать торговые пути распространения бумаги — именно с началом использования бумаги в качестве материала для письма связан качественно новый уровень распространения книжной культуры, поэтому исследование бумаги, несомненно, является важным аспектом изучения книги.
-То есть вы, в большей части, историк книжного дела? Но тогда почему вы служите в архиве МИДа?
-В архиве внешнеполитического ведомства зачастую приходится прибегать к историческим документам для подтверждения или опровержения тех или иных политических коллизий на уровне взаимоотношений государств. Например, один из двух написанных на Руси бумажных актов XIV века, сохранившихся до нашего времени, — договор смоленского князя Ивана Александровича с ливонским магистром и рижским епископом.
-И что же, позвольте узнать, дает изучение этого документа, помимо исторического аспекта? — кажется, женщина наконец, решила проявить некоторое любопытство, но сделала это, скорее, вынужденно.
-Приведенный мною пример показателен для понимания роли Риги как посредника при проникновении западной бумаги в Россию. — страстно сказал Чечель. — А, скажем, торговый дом Штромеров, основатель первой в Германии бумажной мельницы, в Пелнице, близ Нюрнберга, поставлял бумагу в Ригу, уже начиная с 1401 года!
-Как здорово.
-Тем легче проводить аналогии, вы не находите?
-И что, у вас и работы научные какие — нибудь имеются? — спросила Уинем — Рич.
-Да, есть научные труды, так сказать. Немного. Я, правда, больше занимался вопросом относительно ввоза и распространения бумаги через Архангельск, через архангельский порт. Это другой крупнейший центр торговли с европейскими странами. По Архангельску, к сожалению, есть данные, только начиная с XVI века! А ведь Архангельск сослужил немалую службу в деле установления англо — русских отношений. Я могу вам порекомендовать работы Георгия Арнольдовича Енша. Он учился на экономическом факультете Гамбургского университета, в прошлом году защитил диссертацию на тему «Торговля Риги в XVII веке»! И вообще занимается не только изучением промышленности Прибалтики, но и филигранями бумаги. Готовит публикацию книги очерков истории производства бумаги в Польских Инфлянтах, Курляндии с XV до середины XIX века. Кстати, Енш коллекционирует бумагу с водяными знаками, которые имел возможность получить. Дело в том, что ему, как и мне, впрочем, приходится сталкиваться с практикой чистки архивных дел: извлечения и удаления из папок листов чистой бумаги с целью уменьшения объема хранимого материала. Это, знаете ли…Понимая значение старой бумаги для развития различных областей науки, Енш занялся собиранием этих листов и тем самым положил начало своей интереснейшей коллекции бумаги. Я кое — что передавал ему из своих скромных запасов листов бумаги.
-О, у вас тоже есть коллекция?
-Совсем небольшая. — Чечель виновато развел руками. — Так, всего несколько образцов листов с филигранями. Собственно, вся коллекция умещается в несколько папок и занимает совсем немного места. Еще имеется гербовая, актовая и вексельная бумага, пергамен, а также бумага машинной выделки с водяными знаками.
-Я вижу, вы по — настоящему влюблены в дело изучения бумаги. — скучающе сказала англичанка.
-Есть немного. — смущенно пробормотал Чечель. — Тем более, сейчас филиграни в бумаги практически исчезли. С одной стороны, это можно объяснить чисто техническими условиями производства бумаги — чрезвычайным увеличением оборотов цилиндра…
-Что, простите?
-Dandy roll.
-Что? — спросила Вера Павловна.
-Этим края выступающих над поверхностью цилиндра филиграней рвут бумажную ленту. — пояснил словоохотливо Чечель.
-Вера, простите. — Кристина Уинем-Рич наклонилась к очаровательной девушке и шепотом, едва — едва не касаясь губами ее прелестного ушка, выдохнула. — Мне кажется, вам стоит посетить дамскую комнату…
-Да? — несколько удивленно ответила Вера Павловна.
-Я в этом уверена. — беззвучно сказала Кристина и едва не застонала от нахлынувшего на нее трепетного волнения. Она, уже не стесняясь, не сводила глаз с левой ножки девушки, на которой немного неряшливо сполз белый носочек…
-Я схожу с вами, вы не возражаете? — сказала англичанка с придыханием и добавила, обращаясь к Чечелю. — Вы сможете стойко перенести наше вынужденное отсутствие на некоторое время?
Чечель кивнул, салютуя рюмкой ликера и проводил удаляющихся в дамскую комнату женщин коротким выразительным взглядом…Носочек сработал…
…Остаток этого дня, вечер, и, разумеется, ночь, прошли без участия Сергея Владимировича. Он с легким чувством удовлетворения читал позже рапортички филеров о времяпрепровождении «сладкой парочки»: ресторация, полунагие женщины с бесстрастными лицами, прижимавшиеся к своим кавалерам, проделывая бесстыдные телодвижения, столики, покрытые увядаемыми цветами, бутылки шампанского, мужчины в смокингах, с жирными или изможденными, самодовольными и глупыми лицами, с печатью скуки и разврата, женщины с голыми спинами, глазами, противоестественно обрамленными синей краской, кроваво — красными губами и стриженными волосами. Запах. Запах. Запах — пота, вина, сигар, духов…
Вторник. В лето 7436 года, месяца августа в 29 — й день (29 — е августа 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Казанные торговые ряды.
…Тесно, по — восточному пестро и шумно в Казанных рядах, что в Кожевниках, недалеко от Саратовского вокзала. И там и тут купчишки в цветастых халатах, стеганых куртках, чалмах, тюбетейках, тростниковых шляпах, войлочных колпаках и фесках, криком заходились, орали, перебивая друг друга, предлагая свой товар. Не накричишься — не расторгуешься. Вокруг народ — Москва город людный. А это и вовсе столичное чудо — Московский восточный базар…Для каждого вида товара здесь существовали отдельные павильоны — лари, лари, лавки, ковровые, ювелирные, мебельные, фруктовые, золотые, с пряностями, с восточными специями, всевозможные ремесленнические мастерские, где обрабатывали медь и делали из нее различные восхитительные работы, чайные со вкусным чаем со специями и сладостями (сахаром, домашним козинаком, халвой, орешками и изюмом). В Казанных рядах найти можно все, что угодно: рисовую и тростниковую бумагу, кожу, благовония, тибетские амулеты, индийскую бронзу, шелк, атлас, ювелирные изделия тончайшей работы, ковры с причудливыми узорами, расписную посуду и резные сундуки. Торгуют здесь товарами со всего Востока, со всей Азии, а покупатели приезжают чуть ли не со всего мира.
Московский восточный базар издревле были не только местом торговли, но и местом встреч деловых людей. Общеизвестно, что одна из первых мусульманских общин в Москве сложилась на месте «посольского квартала», или Ордынской Татарской слободы, и служила интересам международных торговых связей Москвы. Там же, в Замоскворечье, имелись конные рынки, а позже мастерские по выделке и обработке кожи, отчего и весь район получил название Кожевники. Из Ногайской степи татары приводили тысячи голов лошадей, которые использовались как тягловая сила для городского транспорта вплоть до конца XIX — начала XX века. Понятно, что именно в Татарскую слободу прибывали не только крымские и ногайские торговцы, но со временем и казанские, и астраханские, и персидские, и вообще восточные, а позже и азиатские купцы…
…Сергей Владимирович Чечель, тяжело ступая, прихрамывая на правую ногу, прошелся неспешно по центральному, ковровому ряду, что ему надо увидел и шагнул к лавке, в дверях которой стоял невысокий улыбающийся мужчина в пестром теплом халате и линялой турецкой феске. Тот, сложив руки у груди, с почтением низко склонился. Быстрые, острые глаза его без страха глянули в лицо Чечеля и спрятались под опущенными желтыми веками. Отступив назад, он широко распахнул звякнувшую хитрыми колокольцами дверь. Сергей Владимирович шагнул через высокий порог. В лицо пахнуло щекочущими запахами пряностей. Здесь, чувствовалось, не на копейки торговали. В лавке на полках тускло поблескивали длинногорлые медные кувшины, отсвечивали льдистым холодом серебряные пудовые блюда, чеканенные на жарком Востоке, лежали персидские, туркменские, афганские, бухарские, ручной работы, ковры. Далек был путь этих товаров, и цена им в Москве была велика.
Чечель прошел через всю лавку прямиком в конторскую комнатку. Купец вошел вслед за Чечелем, тщательно притворил дверь и хлопнул в ладоши. Тут же невесть откуда вынырнул юркий, чернявый мальчишка, расстелил перед гостем белый анатолийский ковер, разостлал скатерть, бросил подушки, принес бронзовые тарелки с миндальными пирожными и вяленой дыней. Купец округло, от сердца, показал гостю на подушки. Чечель грузно опустился на ковер. Купец легко присел на пятки, и его бескровные губы зашелестели неразборчивые слова молитвы. Сергей Владимирович поморщился и негромко буркнул:
-Асаф, заканчивай ты это представление.
Но тот и бровью не повел. Помолившись, купец из великого уважения к гостю сам наполнил чашки крепким, как вино, чаем. Чечель поднес чашку ко рту, отхлебнул глоток.
-Выкладывай, Асаф, что за разговор у тебя ко мне? — сказал Чечель и отщипнул от пирожного, бросил сладкую крошку в рот. Купец по — восточному мягко улыбнулся, отпил чай, едва касаясь губами края чашки.
-Не тяни, Асаф. — устало сказал Чечель, прикрыв глаза.
-Сергей Владимирович, дорогой, погодите, дайте соблюсти традиции и приличия восточного торгового гостеприимства. — ответил купец, поправляя линялую феску.
Он запустил руку в складки стеганого халата, достал блестящую коробочку и бросил щепотку порошка на угли. Порошок зашипел, и из жаровни поднялись тонкие струйки текучего ароматного дымка.
-Считай, что ритуал полностью соблюден. — махнул рукой Чечель. — Хотя от тебя, бухарского еврея, сие и не требуется. Молчать ровно столько, сколько того пожелает гость тоже не нужно. Говори, чего звал? Что за дело? — и упираясь кулаками в ковер, подался вперед.
К доносам Сергей Владимирович Чечель вообще относился с брезгливостью, хотя умом понимал их несомненную, в иных случаях, полезность. Купец — торговец Асаф был из тех поганцев, что ручек марать не желали; в дерьме по уши, но ручки непременно чтоб чистенькие. Посланьице Чечелю Асаф написал как «верный и честный подданный», согрешивший, но страсть как желающий невинность соблюсти. Но финтил, финтил бухарский еврей, фирюльничал. А все равно белые нитки торчали, гнусную душонку выдавали…
Тайные осведомители буквально пропитали всю ткань российского общества на всех его уровнях. Они вторгались в частную жизнь, доносили о дискуссиях в учебных аудиториях и читальных залах, на улицах. В очередях, бросали вызов святости храмов. Это люди сумерек, рожденные страхом и питающие страх. Они говорили шепотом.
Если донос на ближнего своего, на родственника, соседа или сослуживца всегда считался недостойным деянием, подлежащим моральному осуждению — бытовая этика как бы обозначала и охраняла границы автономного, независимого от государства существования личности, то иначе обстояло дело с доносами на чужаков, на «начальство», на злоупотребления местных властей и чиновников. Подобный поступок часто требовал от доносителя мужества, готовности пострадать «за народ». Без множества таких деяний, ежечасно и ежедневно совершаемых «оскорбленными и униженными», совершенно невозможно представить себе хоть какую — то систему контроля верховной власти над ее местными агентами.
«Бродячие менестрели доноса» смущали покой русского обывателя угнетающими подробностями «раскрытых» и еще не раскрытых заговоров.
Доброволец системы тайного политического сыска убежден, что выполняет патриотический долг, погружаясь сам, вместе со своей семьей в пучину заговорщической деятельности. Он неизменно прибегает либо к извращению фактов, либо (явление более типичное) к извращению значения фактов. Убежденный в существовании злонамеренного, подрывного заговора, способного душить нацию, он начинает видеть измену под каждой кроватью. Для него все, что делает заговорщик, подернуто дымкой подготовляемого мятежа.этот тип информатора,как правило, вербуется из людей, спекулирующих на патриотизме. Он ждет от соотечественников признания и восхищения своим мужеством. Его внутренняя потребность — представить в преувеличенном виде опасности, подстерегающие страну, — чрезвычайно велика. Уж если ему суждено стать Святым Георгием, то, разумеется, чудовище, которое предстоит уничтожить, обязательно должно быть драконом…
…Асаф Соломонович Ачильдиев, выходец из еврейской общины в Бухаре, один из тех еврейских купцов — «азиатцев», к коим российское законодательство поощрительно относилось, всплеснул руками:
-Эх, Сергей Владимирович, сколько ж мы не виделись — то? С полгода наверное?
-Восемь месяцев.
-Стороной мою лавчонку обходите, будто обидел я вас чем — то. А ведь вы всегда можете рассчитывать на мою откровенность и искренность.
-Асаф, кончай мне этих одесских штучек! — рассердился Чечель. — И прекрати строить из себя всю мудрость востока.
-Ох, как ни тяни, а разговор надо начинать. — вздохнул купец, гибкими пальцами перебирая четки.
-Начинай не издали.
Но Асаф Соломонович не начинал, как будто собирался с мыслями. Он вновь наполнил чашки, откинулся на подушки. Неожиданно он взглянул прямо в зрачки Чечеля и спросил:
-Сергей Владимирович, дорогой мой и уважаемый гость, не поможете ли советом добрым?
-Излагай.
И Асаф стал излагать суть дела…Одна иностранная девица, по всей видимости англичанка, в достатке, время от времени посещала лавку Асафа, прикупая разную медную утварь. Иностранцы, а тем паче англичане, в Казанных рядах не в диковинку. Но эта кувшинами маскировала свои, отнюдь не благопристойные похождения, афишировать которые было нельзя — девица тайно встречалась в лавке с другой иностранкой, помоложе. Платила, не скупясь. Две респектабельные женщины превратили конторское помещение Асафа в щедро оплачиваемое место для экзотических амурных эскапад похотливых любовниц. Предприимчивый Асаф Соломонович Ачильдиев вел своеобразный журнал и дневниковые записи, и даже сделал несколько фотографий, разумеется, тайно от девиц. Записи, со временем превратившиеся в набор компромата, торговец рассчитывал продать за хорошую цену.
-Значит, их утехи происходили прямо тут? — поинтересовался Чечель, между прочим, подбросивший Асафу идею тайного фотографирования, но так, словно это сам торговец скумекал. — Где мы с тобою так чинно распиваем чаи? И кто тебе подсказал, что через это можно сказочно разбогатеть?
Асаф виновато развел руками.
-Давно твой тайный бордель функционирует?
-Месяца полтора уже, Сергей Владимирович.
-Ого! Показывай «судовой» журнал и пикантные фотографические карточки. — вяло сказал Чечель.
Торговец запустил руку под белый анатолийский ковер, на котором он с гостем восседал, и протянул Чечелю небольшую тетрадку в кожаном коричневом переплете. Сергей Владимирович открыл тетрадь и в сердце его возникла необъяснимая тяжесть: на первой странице лежали плохенького качества черно — белые фотографии, на одной из которых в лесбийском поцелуе сплелись две совершенно нагие женщины, на другой они же, голые же, лежали в умиротворенных, нецеломудренных позах, распластанные на изящном ширазском ковре. Приглядевшись, Чечель, узнал на этой фотографии одну из женщин — это была секретарша британской торговой миссии в Москве, двадцатишестилетняя Кристина Уинем — Рич…
…Впервые на Кристину Уинем — Рич, которую подозревали в работе на контору с Чаринг — Кросс*, он обратил внимание по приказу начальства, оказавшись, под благовидным предлогом, на каком — то необязательном и оттого малолюдном дипломатическом приеме. К Кристине подошли тогда две девушки. Рослая брюнетка была в элегантном сером платье, низкая полная шатенка куталась в зеленую шерстяную шаль. Шатенка нежно приобняла англичанку, прижалась щекой к ее груди. Рослая брюнетка небрежно кивнула.
-А, что, брюнетка недурна, — негромко, словно бы невзначай, заметил Чечель, глядя, однако не на нее, а на Кристину.
-Две московские поэтессы. — небрежно пояснил случившийся поблизости второстепенный европейский дипломат и усмехнулся. — Бездарные, увы…И к тому же они слишком нежны друг к другу…Ну, вы понимаете… -добавил он, слегка презрительно скривив рот.
-Хм — м, а может быть в этом что — то есть? — ответил Чечель задумчиво, еще внимательнее разглядывая Кристину Уинем — Рич.
-Не предполагал за вами подобной широты взглядов. — второстепенный европейский дипломат неодобрительно покачал головой.
-Не надо ограничивать свободу личности ни в каких проявлениях. — сказал Чечель.
-Вы — вольнодумец. — второстепенный европейский дипломат подытожил короткую беседу и отступил к барной стойке, а Чечель с этого момента решил взять англичанку в «разработку», на перспективу…И вот…
Самому себе Чечель теперь мог признаться (даже и покаяться в этом мог): с громадным опозданием обратил он внимание на Кристину Уинем — Рич! Хотя в филерских рапортах время от времени мелькало, правда, упоминание о «Щуплой», любительнице поболтать всласть с подружкой, нежно к ней прижимаясь, — да — казалось — мало ли «Щуплых», да «Тучных», да «Лысых»? Эдак всю английскую колонию в Москве перепотрошить пришлось бы: масса случайных, необязательных сведений попадает в те рапорты. Сам черт голову сломит, ей — ей. Лучше в навозной куче жемчужное зерно сыскать, чем в малограмотных филерских писульках крупицу действительно ценного, нужного! В поле зрения «английского стола» Четвертого Отделения Департамента Государственной Охраны находились птахи покрупнее — Малькольм Каррингтон, например. «Щуплая», Кристина Уинем — Рич, ежели говорить прямо, впервые попала на зацепку лишь в январе этого года, да и то по чистой случайности. А надо же, начальство в навозе углядело — таки жемчужное зернышко, а Чечеля лицом в навоз ткнуло!
Сейчас, когда Уинем — Рич попала на сугубую замету, Чечель, вороша старые дела и рапорты филеров, чуть не на каждом шагу натыкался на упоминание о «Щуплой». Было множество занятных «совпадений», наводивших на мысль: а не выполняет ли «Щуплая» задания британской резидентуры? Чечель все яснее осознавал обидное для себя: то, что Кристина Уинем — Рич столь долгое время находилась вне поля зрения «английского стола», — серьезнейшее его, Чечеля, упущение. Что ж, решил он, тем паче надобно теперь делать все, чтобы в дальнейшем не допускать больше досадных промахов. Главное — действовать осмотрительно, без дурацкой спешки; тут, ежели взглянуть на дело с другой стороны, есть еще случай и отличиться. Филерам строжайше было наказано взять «Щуплую» в персональную «проследку» (сам Татищев распорядился). Филерская братия, прямо сказать, неплохо развернулась: Чечель уже располагал довольно обширными сведениями об интересующем его объекте, хотя филеры в один голос скулили: ловка, увертлива, ужом ускользает!
Даже отличиться, да…А стоит ли — доводить дело самому до конца и только после дотошного установления всех явок и связей, после вербовки выложить перед Татищевым готовенькое? Мол, мы тоже не лыком шиты, глубокоуважаемый Виктор Николаевич! Тут вопрос не только самолюбия и престижа — есть шанс быть замеченным…
На прочих других фотографических карточках девицы вытворяли друг с другом разные непотребства…
-Поможете мне с этим? — спросил Асаф, пытливо заглядывая в глаза Чечелю и надеясь увидеть в них потрясение от увиденного. — Узнайте, сколько за это могут заплатить?
-Асаф, ты вроде бы неглупый человек, торговлю ведешь не грошовую, и не где — то там, а в Казанных рядах. В Москве. Зачем размениваешься на такое?
-Может, не размениваюсь…
-Я чай допью и сообщу тебе, сколько это стоит. — сказал Чечель и посмотрел в свою чашку. — Но ты и сам знаешь, сколько.
-Помилуйте, Сергей Владимирович, откуда мне знать?
-У тебя есть телефон? — со значением спросил Чечель.
-Есть. — Асаф удовлетворенно вздохнул, будто свалил с плеч тяжкий груз.
-Я сейчас протелефонирую одному своему знакомому раввину и узнаю, во сколько обойдутся похороны одного, будто бы хитрозадого, бухарского ишака. Ты, что, джаляб*, возомнил себя Сеид — ханом?!**Бурдюк с навозом! Кому еще ты показывал эти фотографии и эти записи?! Чертова бухарская собака!
-Сергей Владимирович, да я …
-Что да я?! Идиот. Это может стоить совсем не золота, как ты полагаешь, а головы. Твоей головы. Кому ты это показывал?
-Аллах свидетель — никому. Вы — первый.
Чечель поставил недопитую чашку и придвинулся к растерянному купцу:
-Как думаешь, что с тобой сделают, когда узнают, как и на чем ты решил сделать гешефт в Казанных рядах? А узнают очень скоро, ежели ты все — таки эти фотографии и эти записи кому — нибудь показывал…
Асаф прямо на глазах покрывался липким потом.
-Что же делать? — уныло спросил он.
-Что за ковер? — спросил Чечель, помахивая фотографической карточкой перед носом Асафа.
-Королевский кашан. — ответил купец. — Выткан из высококачественной, мягчайшей шерсти, переливающейся, как шелк…
-Прочитай надпись, украшающую кайму ковра. — попросил Сергей Владимирович, отхлебывая чай.
-«Мубарак бад»…Благопожелание…
-Аллах свидетель, ты дважды идиот. — тихо сказал Чечель. — Ты, соблазнившись большими деньгами, положил двух иностранных шлюх на ковер, который представляет собой изображение райского сада с фантастическими растениями и экзотическими птицами. Ты всмотрись в фотографию, всмотрись. Мастер украсил ковер королевскими птицами. Вон там павлины, вон фазаны, вот попугаи с лирохвостами. Это не случайно. Полагаю, ковер был соткан для особого, торжественного случая, возможно для представителя шахской семьи. А может быть и для самого шаха. Ты видишь фигурные клейма? В них размещены каллиграфические надписи на фарси. И без эксперта могу тебе сказать, тебе, торговцу коврами со стажем и опытом — почти все надписи принадлежат придворному персидскому поэту Хафизу Ширази!
Асаф Соломонович поднял руки и закрыл ими свое внезапно потекшее потное лицо.
-Тебя удавят персы. — деловито сказал Чечель и откусил миндальное пирожное.
-Клянусь богом, я…
-Если ты хоть кому — то эти записи показывал и хвалился пикантными карточками, ты труп. И сделать ничего, что могло бы спасти тебя, увы, нельзя.
-Я клянусь богом. Аллахом клянусь, я всеми богами мира клянусь, никому и ничего, кроме вас, Сергей Владимирович, не показывал. — всхлипнул купец. — Спасите, я заплачу сколько надо…
Неловко подавшись вперед, он опрокинул чашку. Темно — красная жидкость пролилась на ворсистый белый ковер, но Асаф даже не обратил внимание на порчу дорогого товара, настолько он был потрясен.
-Ты решил действовать вне правил. От жадности или по глупости. Мне собственно, все равно, отчего и почему. Но тебя следовало бы поставить на место, потребовать расплатиться собственной головой.
Асаф весь был в ожидании.
-Что еще у тебя есть, Асаф? — спросил Чечель. — Я уверен, что у тебя есть еще кое — что, чем ты хотел меня приятно удивить. Выкладывай, не мешкай.
Торговец коврами снова запустил руку под ковер и вытащил смятый листок.
-Так ты еще и в ее сумочке копался? Воистину, Аллах решил тебя лишить разума. Слышал историю про вора, укравшего два огурца? Вора связали, выстроили вокруг стенку из сырцового кирпича, после чего залили эту форму известью. Шесть часов спустя несчастный был еще жив, и его пришлось пристрелить.
Чечель небрежно взял листок из рук оцепеневшего от страха торговца и бегло просмотрел. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одним движением не выдал он своего состояния. А оно было близко к шоковому. Один листок. Всего один листок с текстом на английском языке. Но какого взрывоопасного содержания!
-Записи я заберу. — сказал Чечель. — И листок. Вместе с фотографиями и негативами. Иностранку не смей пускать даже на порог своей лавки. Но сделай это деликатно, по — восточному. Рассыпься в рахат — луккум и с улыбкой пошли ее ко всем бухарским чертям. И упаси тебя Господь когда — нибудь вспомнить про этот несостоявшийся гешефт. Я не дам тогда и ломаного гроша за твою жизнь и, вероятно, за жизнь твоих близких.
=====================================
подозревали в работе на контору с Чаринг — Кросс* — Чаринг — Кросс* — штаб — квартира британской секретной разведывательной службы Интеллидженс Сервис. Расположена на Чаринг Кросс роуд, в Вестминстере, недалеко от знаменитого вокзала Чаринг — Кросс.
джаляб* — сука (тюрк.)
возомнил себя Сеид — ханом?!** — Бухарский эмир Сеид Абдулахад — хан был известен мастерским политическим лавированием.
Вторник. В лето 7436 года, месяца августа в 30 — й день (30 — е августа 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Малый Гнездниковский переулок.
-…Ну, и что это за листок такой? — Виктор Николаевич Татищев Чечеля.
-Листок из тоненького блокнота, на котором можно писать заостренными палочками.К верхнему краю гладкой деревянной дощечки прикреплена прозрачная пленка и на ней четко проступали оттиснутые черные буквы. Стоило приподнять такой прозрачный листок, как все написанное исчезало. В данном случае на листке писали обычной ручкой, потому запись осталась.
-Блокнот с «секретом». Это уже теплее. — констатировал заведующий «английским столом». — Люблю конкретность. И что в записи?
-Адрес для встреч. Полагаю, для пикантных рандеву. — ответил Чечель.
-Что еще?
-Эту «Щуплую» впору переименовывать в «Юркую». Ртуть, истинно ртуть! Ни одному из филеров не удалось еще выявить начальную и конечную точку бесчисленных передвижений Уинем — Рич по городу. Стоит только обнаружить ее, как она словно растворяется в воздухе. Потом опять вдруг выныривает, уже в противоположном конце города. Единственно, что удалось установить за время слежки, — это районы Москвы, которые она посещает чаще всего. Но толку от этого чуть.
-Действительно, чуть. — согласился Татищев. — Нас прежде всего интересуют люди, с которыми «Щуплая» встречается, а как раз эти сведения и отсутствуют в филерских отчетах, верно? Не просто же так, без всякой цели она шастает целыми днями по Москве. Бьюсь об заклад, что и не житейские свои делишки обделывает, — слишком ясно, что человек делом занимается. Но — каким, с кем? Ведь не в безвоздушном же пространстве он обретается! Да, столь трудного случая в своей практике я и припомнить сейчас не могу. И ведь что вдвойне скверно, Сергей Владимирович — за нос нас водит не матерый агент и резидент, все огни и воды прошедший, не говорю уж о медных трубах, а, в сущности, девчонка, — можно только диву даваться, откуда такая сноровка, такое дьявольское умение заметать следы! Ладно, присовокуплю вам еще дополнительную пытку: требую ежедневного доклада о добытых за сутки сведениях. Докладывать же, понятно, вам пока не о чем, но вы уж выкручивайтесь, старайтесь. Но только не делайте вид, что все идет как надо. Меня провести трудно, вы это знаете. Я вам так недвусмысленно наухмыляюсь, что это будет похуже всяческих словесных комментариев. Пробудите в себе азарт охотника, Сергей Владимирович. Азарт удесятерит силы.
-Надо усилить слежку…
-Надо — усилим. Ох уж эта слежка! Мы с каждым днем делаем ее все неотступнее, все назойливее. Не поставим ли под удар всю комбинацию с этой слежкой? Конечно, в слежке есть несомненные плюсы. Когда одним делом занимаются несколько человек,тут можно быть уверенным, непременно что — нибудь да сорвется, но и минус есть ощутимый: почувствует англичанка «хвост» — разом оборвет все свои связи.
-Силков понаставим…
-Что силков понаставите вокруг нее бесчисленное множество, не сомневаюсь.Замечу, что масштабы слежки находятся в непосредственной зависимости от объема выполняемой объектом наблюдения работы. Ведь может почуять «хвост», может. Прежде, когда она была на третьих — четвертых, а то и десятых ролях, понимала, что едва ли к ней был хоть раз приставлен филер. Риск быть задержанной или уличенной существовал и тогда: могли мы схватить ее с поличным, могла…Да мало ли случайностей подстерегает на каждом шагу шпиона? Но теперь — то все переменилось — следим мы за ней персонально, так сказать. Искренне верю, что «Щуплая» не ускользнет, что ее полное разоблачение и вербовка — вопрос времени…
Глава Четвертая
«Начало индикту, сиречь новому лету».
Четверг. В лето 7436 года, месяца августа в 31 — й день (31 — е августа 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Кремль.
…Место было близкое, а главное, достаточно укромное. В кремлевском Тайницком садике, у церковки Дмитрия Солунского, справа от башни Тимофеевских ворот, у крутого косогора, возле старенькой березки, стояла почернелая скамейка, обструганная будто второпях, неумелой рукой, неизвестно когда и для какой надобности. Поговаривали, что лавочка сия была сработана самолично государем Алексеем Николаевичем, любившим, выкроив немного времени перед обедом, прийти в Тайницкий сад и поразмышлять о приятных пустяках, не о делах: дел — то всегда было много, и все неотложные, и обождать не могли ни час ни два, потому как все непременно жизненно — важные. Государь не хотел праздно разгуливать по Кремлю или по аллейкам Тайницкого сада, считал это неудобным. Зато на почерневшей скамейке, где ни души, вдали от любопытствующих глаз, думалось легко…
-…Поговорим о делах государских… — отложив «Ведомости» на скамейку подле себя, негромко, вкрадчивым голосом, проговорил Иван Иванович Бутурлин, состоявший в специально под него учрежденной скромной должности экономического советника государевой «Тайной канцелярии», а по сути являвшийся «царевым дядькой» — воспитателем и наставником наследника престола, царевича Федора Алексеевича. — Вы ведь именно о них желали говорить? Знаете, понятие «дело государское и земское» есть наиболее близкий аналог термину «политика»…
-У нас все дела, кажется, государские. — заметил собеседник Бутурлина, Александр Иванович Строганов, один из самых влиятельных русских промышленников и финансистов, чье мнение ценилось в банковских кругах как на Западе, так и в России, создатель крупнейшего в Европе Русско — Азиатского банка, обеспечивший постоянный прирост капитала благодаря вложениям в массу прибыльных проектов; его производства имели самую обширную географию — от лесов на Урале и Севере, до нефти на Каспии, от фабрик на Волге до металлургии Южного Урала. — Других нет.
Иван Иванович Бутурлин глянул на Строганова быстрым, по — прежнему цепким взглядом: почему — то от разговора с миллионщиком, на котором тот самолично настаивал все последние дни, он не ждал ничего хорошего. Было отчего призадуматься перед встречей с влиятельнейшим промышленником и финансистом…
Иван Иванович, конечно, хорошо знал, что Александр Иванович Строганов принадлежал к выходцам из старинных купеческих фамилий «Китай — города», московским миллионщикам. Китай — городом называлась в Москве ее торговая, центральная часть, состоящая из трех главных улиц — Никольской (центр книжной торговли, здесь был самый известный и крупный книжный магазин Сытина), Ильинки (МИД и иностранные посольства) и Варварки (банки, биржа, торговые конторы). Однако он был тесно связан с «Зарядьем», где верх держали представители еврейской финансовой и торговой верхушки — так, в пику Уолл — стриту, именовали себя центры московских заводчиков и фабрикантов. В Зарядье находилось Глебовское подворье — единственное место в Москве, где предпочитали останавливаться еврейские купцы. Все это соединялось переулками и различными проездами. Поехать в «город», пойти в «город», значит отправиться в эту часть города. Вся территория от Никольской до Варварки представляла собой некий московский Сити, а дальше — на отрезке между Солянкой и набережной — был уникальный квартал еврейской застройки. О нем не писали в путеводителях, но упоминали во многих мемуарах: возник почти что московский Житомир, настоящая новая торговая слобода. Здесь скапливалась вся торговая сила, здесь сосредоточены были огромные капиталы, здесь, так сказать, была самая сердцевина всероссийского торгового мира. Район сделался уже настоящим деловым центром Москвы.
Зарядье не было еврейским гетто в его европейском понимании. Вообще — то, со времен Средневековья, это был довольно престижный район. Зарядье — это один из древнейших посадов города, возникший возле главной Речной пристани на Москва — реке. В XVI — XVII веке этот район был довольно плотно застроен богатыми двух — и трёхэтажными каменными зданиями, владельцами которых были известные богачи. В нижних этажах находились лавки и склады, а верхние были жилыми. «Китай — городские» «мерковали»* против «зарядьевских» — половчее старались прижать иудейских конкурентов, равно как и польских, и армяно — татарских, и включить их в себя, подчинить своим интересам. «Зарядьевские», за которыми стояли интересы заграничного капитала, упорно сопротивлялись. Торгово — финансовые войны сотрясали московский Сити. Сталкивались интересы доморощенной московской заводско — банковской группы и европейски ориентированных фабрично — банкирских еврейских кругов.
Строганов также представлял третью силу русского Уолл — стрита — потомственное дворянство (благодаря пожалованному семейству еще в конце XVII века дворянскому титулу «за заслуги многия» перед отечеством). Интенсивное развитие сферы коммерции, происходившее в России, заставило представителей многих традиционных сословных групп, ранее не связанных с ней или даже относившихся к предпринимательской деятельности с явным предубеждением, обратить на нее внимание. Выходцы из дворян приобрели существенное представительство в среде «торгово — промышленного сословия». Немало дворян к этому периоду входило в состав деловой элиты страны, то есть слоя крупнейших и влиятельнейших коммерсантов. Среди таковых были и Строгановы. «Третья сила» русского Уолл — Стрита играла по своим правилам.
Именно семейство Строгановых санкционировало в свое время подготовку доклада об «индустриальных распрях», разъясняющего причины уязвимости промышленного капитала от экономических забастовок. Силы, которая, будучи использованной, могла парализовать государство более эффективно, чем любая блокада во время войны. Доклад этот вышел вслед за «бойней в «Новом свете» — на Александровском руднике близ рабочего поселка завода «Новороссийского общества каменноугольного, железного и рельсового производства», произошедшей в 1903 году. Расстрел бастующих шахтеров войсками, вызванными для того, чтобы помешать Объединенному профсоюзу работников горнодобывающей промышленности распространить свое влияние на шахты и заводы, принадлежащие князю Кочубею, потомку ногайского хана Кучук — бея, привел к общенациональному политическому кризису, непосредственно угрожавшему владельцам индустриального капитала.
Именно семейство Строгановых создавало собственные профсоюзы, в рамках которых рабочие могли вести переговоры касательно заработной платы и условий труда. Инициатива Строгановых была направлена на пресечение их присоединения к независимым профессиональным союзам. Инициативу стали подхватывать и другие российские промышленники ( и даже за океаном, северо — американские Рокфеллеры, например, быстро разглядевшие пользу великую от строгановских «начинаний» и цепко за нее ухватившиеся), не желавшие еще худших перспектив и разрушения устоявшейся общественной организации. Никто не хотел передавать промышленный капитал синдикатам или радикальным рабочим союзам. Промышленники решили, с подачи Строгановых, представить новые корпоративные профсоюзы как «индустриальную демократию» (коли в России другой нет) и сравнивали их с «земским самоуправлением». Компании уподобляли различия между старыми и новыми индустриальными отношениями «различию между феодальным государством, власть в котором, какой бы просвещенной она ни была, не нуждается в согласии подданных, и демократией». При этом пояснялось, что, мол, ежели предоставить людям возможность участвовать в разработке норм, которые их напрямую затрагивают, то они начнут относиться к праву с большим пониманием и приятием…
-Иронизируете, Александр Иванович?
-Я ваших слов и не отрицаю, дорогой мой Иван Иванович. Вы же знаете, я — то менее всего живу иронией. — сказал Строганов, получавший огромный доход и умудрявшийся демонстрировать аскетичную скромность, расхаживая в поношенных пиджаках со следами сигарного пепла — дорогие сигары были, пожалуй, единственной слабостью, которую он себе позволял, и, пожалуй, роскошные автомобили. — Но это лишь к слову пришлось. А главное по — моему разумению, в том, что жизнь согласна с основною мыслью Монтескье: где правитель законодательствует и судит, там нельзя говорить о прочности прав граждан. И потому, если даже я ошибаюсь, и государственная власть подлинно монолитна, то придется лишь дать ей другую конструкцию. Тогда и суд, как доказывал профессор Тимашев на страницах «Современных Записок», и законодательство должны быть выключены из понятия государственной власти: не человек для субботы, а суббота для человека, то есть не жизненные потребности сообразуются с юридическими конструкциями, а юридические конструкции надобно создавать по мерке жизненных потребностей, — не так ли?
-Не царь творит существующий порядок, а порядок порождает царя. — нравоучительно сказал Бутурлин. — И последний выступает в роли его хранителя. Стабильность установленного Богом порядка возводится в высшую ценность, и, тем самым, трения внутри самой, так называемой боярской среды, выводятся за рамки политического дискурса. Безусловно, они существуют, трения эти, но только в плоскости практики. Наша московская идеология испокон веку предполагает ограничения царской власти, но ограничения эти сформулированы на языке морали, а не установлены абстрактными нормами права…
-Выдающиеся умы спорили, что выше чего: государство ли высится над правом, как учил Лабанд в Германии, или же право над государством, как утверждали Градовский у нас и Краббе в Голландии? — усмешливо сказал Строганов. — Жизнь существенно видоизменяет этот спор: ей важно не что выше чего, а что должно быть выше чего. И она повелительно требует, чтобы право стояло выше государства, или — другими словами, более подчеркнуто — чтобы не право было на службе у силы, а сила была на службе у права, то есть, чтобы сила проявлялась не только в границах права, но и во имя права и от имени его.
-Господи, вы говорите о правовом государстве?! — воскликнул Бутурлин. — Вы, один из богатейших людей на Москве, болтаете всякий вздор, чуть ли не из либеральных газеток вычитанный?! Тоже в революцию ударились?
-Критиковать недостатки и хотеть изменить жизнь к лучшему — вовсе не жажда революции, которая несет хаос и разруху. Мы на пороге новой эры. Государь четверть века на троне — немалый срок даже для царя, любящего, чтобы все было скромно, тихо, да смирно и в дому у него, и во всем государстве. А вот теперь драматические события должны содействовать перегруппировке политических сил, росту радикализма и в конечном итоге приходу к власти на волне протестов и народного недовольства либерального крыла, при котором маловероятным станет возвращение к прежним методам политического руководства…
-Все же — революция?
-Не исключено. А как сказал один француз, власть во время революции остается за теми, в ком больше злодейства.
-Это сказал Дантон. Сукин вы сын, Александр Иванович… — засмеялся Бутурлин. — Правовое — в строгом смысле слова — государство недостижимо, и не потому лишь, что оно идеал, но так же потому, что право не является ни сплошным, ни безграничным, и в его — разрешите мне резкое слово — скважинах и за его последнею чертою, мы постоянно встречаемся лицом к лицу с голым фактом.
-Но известное — иногда очень заметное — приближение к правовому государству не одна мечта: свидетель тому хотя бы только новейшая история Европы. — возразил Строганов.
-На пути к правовому государству Европа и ее ученики достигли бы гораздо большего, если бы не эта постоянная подмена цели средствами: нельзя безнаказанно твердить о владычестве народа вместо того, чтобы говорить и думать о народной защите владычества права. — ответил Бутурлин.
-У нас, верно, по — другому.
-По — другому.
-А когда вспомнишь, например — о русском земстве, так уж тут язык не повернется сказать, что оно действовало, будучи к тому уполномоченное правительством. — заметил Строганов.
-А что земство? — вскинулся Иван Иванович.
-Я про земское самоуправление, про Земский Собор…
-Земский Собор? Русская политическая система обогатила мировую практику с точки зрения роли и места политических партий в системе государственной власти. На Западе принята точка зрения о том, что политическая партия возникает как форма протеста ущемляемого меньшинства против привилегий и власти. В России же партии никогда не выполняли функции протеста. С момента своего становления они организовывались в рамках существующей власти именно против оппозиции. Философия некоторых крупных партий у нас и поныне заключается в пребывании «по правую руку» от власти.
-Что плохого в том, чтобы соответственно европейскому опыту движущие силы государства — законодательную, исполнительную и судную — разделить и сосредоточить в разных местах? — спросил Строганов. — Законодательная власть была бы сохранена в руках государя, который ее бы осуществлял через Государственный Совет. Исполнительная власть была бы распределена между министрами. Судная власть предоставлена была бы палате Государственного установления, хранительнице законов?
-Народ русский привык искони почитать в лице государя земное блаженство и верховного судью. — сказал, после краткой паузы, Бутурлин.
-Да, это у нас в крови — наступать на одни и те же грабли…
-Вот типично русская привычка — хаять свое. Вы, Александр Иванович, гляжу, в Кремль спозаранку явились с самой настоящей программой? И прямиком ко мне?
-К кому же как не к вам? — улыбнулся Строганов.
Бутурлин, и это знали многие, являлся весомой политической фигурой. Московский Кремль не был, конечно, всесильной структурой, принимавшей в обход правительства и Земского Собора определенные политические решения. Речь, однако, шла об очень сильной, самой сильной в России, но все же «всего лишь» — с одной стороны, группе влияния, с другой — о том, что можно было бы назвать в Северо — Американских Штатах рекламно — политическим агентством. Кремль не был и замкнутой системой; если интеллектуальное, «идеологическое» ядро его более или менее сохранялось, то политическое могло видоизменяться. Политическим центром Кремля была личная «Тайная» канцелярия государя — фактически не предусмотренная никакими подзаконными актами структура, которая, однако, играла довольно заметную роль в политике. Канцелярия организовывала работу государя, следила за соблюдением протокола, официально контактировала с правительством и Земским Собором. Однако это была лишь «надводная часть айсберга». Канцелярией царя была сформирована собственная сеть «информаторов», журналистов, политиков, банкиров, сотрудников партийных секретариатов, тайно представлявших сведения о событиях в партиях, закулисных политических переговорах и интригах. Свои «информаторы», работавшие не всегда только за идею, вербовались канцелярией. Организация сети оправдывалась Кремлем как и акт самозащиты, как и частью закулисные, частью публичные кампании по дискредитации политических оппонентов, представлявших по тем или иным причинам угрозу гегемонии «сердцу России» или самой Российской державе. Кремль оказывал влияние на политику различными способами — прямо, через свои «крылья» в политических партиях, закулисно, путем организации «политических афер» или оказания давления на общественное мнение — через подконтрольные газеты и журналы, через Церковь…В понимании некоторых Кремль был «элитой элит», то есть концентрацией того лучшего в политических и интеллектуальных кругах России, что могло бы стоять на страже идеологического фундамента государства. В результате, Кремль, правительство, Земский Собор и партии оставались «центрами» политической жизни, посредником между которыми выступал, в случае необходимости, сам государь…
-Один думали или сила за вами соответствующая имеется?
-Разумеется, не один. Птицы и в одиночку и вместе поют одинаково: каждая сама по себе; а людской хор тем и отличен от птичьего, что образует новое единство. И напрасно было бы полагать, будто люди возвысились до контрапункта лишь в музыке: есть контрапункт и в государственном общении, в частности — и в государственном властвовании.
-Птицы…Вороны, например… — с прищуром глянул Бутурлин на деревья, где сидели нахохленные птицы. Их было в Тайницком саду великое множество. — Мне они чудятся некими вестниками. Чего — то зловещего…Посмотрите, сколько их, как они облепили купола и крыши старинных соборов и дворцов…
-Я слышал, по государеву распоряжению дворцовая охрана напускает на ворон соколов, с такой яростью, будто отбивает штурм Кремля. — сказал Строганов с легкой, еле уловимой в уголках рта, усмешкой.
-Это не так. — Бутурлин покачал седой головой. — Соколы обленились и летают теперь с трудом. Кстати, заметили ли вы, что люди задолго до легендарного Икара мечтали о крыльях?
Бутурлин приоткрыл глаза, достал из кармана пальто папиросы.
-Что вы хотите этим сказать? — спросил Строганов, поигрывая в руке футляром с дорогущей семидюймовой сигарой «Дон Артуро Фуэнте», изготовленной из табачных листьев, полученных с плантации Шато де ла Фуэнте в Доминикане.
-Вот столетия миновали, вот человек стал крылат. Год от года он поднимается все выше и выше. А стал ли он счастливее? — Бутурлин, дважды упомянутый в московском журнале «Мужской клуб» в числе десяти самых элегантных мужчин России, изящно, элегантно закурил.
-Господи, Иван Иванович! Вы все еще тянете этот яд?! Коробка папирос «Кинь грусть» — это же самая настоящая отрава!
-Марку не меняю. Привык. — Бутурлин, между прочим, дважды упомянутый в московском журнале «Мужской клуб» в числе десяти самых элегантных мужчин России, высокий стройный человек, с орлиным носом и выцветшими, редеющими волосами, держался по — щегольски прямо, не желая поддаваться старости, однако чувствовалось, что это стоило ему немалых усилий. Большие, неопределенного цвета глаза смотрели сосредоточенно, напряженно, но не без юмора.
-Было бы к чему привыкать!
-Я пожил достаточно. И привык уж.
-Дивны дела твои, Господи! Долго ли еще так проживем?
-А вы думаете, что недолго?
-Увы, не я один так думаю: все мы смутно чувствуем, что дела плоховаты. И заметьте, большинство очень радо: грациозно этак, на цыпочках в пропасть и спрыгнуть…
-Знаю, Александр Иванович, знаю…Даже наиболее высокие классы фрондируют супротив государя. В великосветских салонах и клубах подвергают резкой и недоброжелательной критике политику правительства. Знаю…Так вот, по поводу птиц…Всех птиц объединяет одна характерная черта: когда они на земле, то постоянно голову держат на бок…Замечали такое? Птицы наблюдают за небом. Не покажется ли там силуэт стервятника или иного какого смертельного врага? Так и человек…Стал крылатым, а все как птица, голову набок и вынужден смотреть по — птичьи в небо. Как вы…
-Я?
-Да, вы. Вот, скажем, вы, господин Строганов, давеча убеждали кое — кого в правительстве принять британские концессионные предложения и утверждали о благоприятном прецеденте, о том, что обратное решение отбросит Россию на годы назад. А вам, Александр Иванович, в канцелярии премьер — министра дали афронт — оказывается, британские ловкачи из Сити посул* сделали, и достаточно крупный. Да — с…
-Слухами земля полнится. — как можно бесстрастнее ответил Строганов, однако в голосе его явно проскольнула взволнованность.
-Слух — то больно устойчивый. Вам ли не знать? — улыбнулся кротко Бутурлин. — Не сегодня — завтра переместится из салонов в газеты.
-Пошумят и перестанут. Пресса должна хоть что — то скармливать читающей публике: скандалы, интриги, расследования, по большей части из пальца высосанные.
-Ну, из пальца или не из пальца, а все ж таки скандал, дорогой Александр Иванович… — сказал старик Бутурлин.
-У меня денег, слава Богу, куры не клюют, и чтобы я еще и на посул зарился? Смешно.
-А ну, как и не деньгой вам посул лондонские всучивали, а чем иным? И Москва гудит. Таперича вы в Кремль, да голову, как птица, набок, да еще с политическими амбициями. Не иначе, у меня, старика, защиты ищете?
-Эх, Иван Иванович, не защиты ищу, но понимания. — ответил Строганов.
-Лукавите поди, Александр Иванович?
-Вы продолжаете лелеять пресловутое чудовище, которое именуется защитой державных интересов. — твердым голосом произнес Строганов и, как мог, изобразил на лице располагающую уверенную улыбку. — Но хоть бы и так. Ищу. Не защиты, но расположения, Иван Иванович.
-Политику так не делают. Что греха таить, в политике, безусловно, не все делается честно. Но не так, как делаете вы, Александр Иванович. Никто не станет заключать такие сделки. И не потому, что все такие уж очень благородные. Просто нужно делать дело, а вашим путем много не добьешься.
-Мы несколько отвлеклись, Иван Иванович. — в тоне Строганова засквозило раздражение. — Много вреда принесло учение о суверенности не только монархов, но и государства или народа в государстве. Этот вымысел, не укладывающийся к тому же в рамки действительности, наблюдаемой без очков — как выразился бы Пушкин — предрассуждения, застит нам несомненную истину, что в некоторой степени суверенен каждый отдельный человек, и что ни одно государство, ни один народ не суверенны в полную меру. Между тем, ежели дело затянется, то наша задача будет дюже велика непосильно.
-Вот даже как?! Ваша задача?!
-Иван Иванович, вы лучше меня знаете, что в «верхах» царят разногласия. — сказал Строганов. — Политическая система наша отмечена печатью глубокого своеобразия: одной из крупнейших промышленных держав мира по — прежнему управляют крупные землевладельцы. У банкиров, у московских коммерсантов, текстильных и металлургических фабрикантов, по горло занятых предпринимательской деятельностью, терпение подходит к концу. Требование политической реформы, что означает переход власти непосредственно в руки крупного индустриального капитала, становится все громче.
-Эге, да вы с ультиматумом?
-Политические настроения находятся в прямой зависимости от экономических конъюктур…Биржевики, коими, как вы осведомлены, называют деловых людей, занимаются политикой только тогда, когда акции серьезно падают. Я полагаю, что вы могли бы переговорить с государем и с наследником и донести созревшую в московских деловых кругах, и высказанную мною идею.
-О реформе?
-Да.
-Реформы — это прекрасно. Но уж очень часто бывало так, что реформаторы считали себя солью земли, а своих противников — ретроградами. Впоследствии оказывалось, что все обстояло несколько иначе…Держава привыкла к известному порядку, ставшему традиционным. Вы же прекрасно знаете, что царский уклад не опирается на определенные классы или даже класс населения.
-У уклада этого имеются активные противники…
-Сторонников тоже хватает. — сказал Бутурлин.
-Но, право…
-Говорить о сем не стану. Ни в коем случае. — отрезал Бутурлин
-Жаль. Что же…Может быть, эта Россия политически и спасется, но морально она обречена на гибель. Это уж законы истории.
-Какие уж там «законы истории»? — сказал Бутурлин. — Эту шутку придумали историки. Поверьте, все в мире определяется случаем.
-И в политике?
-А что? И в политике. В политике особенно трудно предвидеть результат, когда авантюрное начало сталкивается с традиционным, классическим. Простая арифметика здесь не помогает.
Молча поднявшись с лавочки, Бутурлин тряхнул головой и почтительно поклонился Строганову:
-Вот что скажу вам, Александр Иванович…Вы искренно увлечены мыслью о перевороте. Вам кажется, что власть, попав в ваши руки, будет тверда и популярна. Вы, ваша оппозиция, которую вы поддерживаете, не замечаете всю теоретичность, весь сентиментализм своих программ. Вы не предвидите, что управление страной потребует отказа от многих утопий и приведет вас и вашу оппозицию к повторению осуждаемых вами же приемов царской власти. Либо сама жизнь вырвет силу из ваших рук, выдвинет крайние элементы, и многочисленные, великомощные собрания более низкого уровня, нежели ваши, будут творить свое безумное дело разрушения на ужас цивилизованному миру и на гибель своей злосчастной родине.
-Убежденно сказали, Иван Иванович. Я бы добавил еще: посконно — домотканно.
-Полагаете, по — вашему все устроится? — бесстрастным тоном отозвался на это Бутурлин.
-В конце концов, я убежден в том, что Россия сделается конституционным государством де — факто, и в ней, как и в других цивилизованных государствах незыблемо водворятся основы гражданской свободы. Иван Иванович, стояло государство и будет стоять. Росло — и будет расти. Разумом общим, на пользу всем, а первей всего, конечно, сильным и многоумным…
-Александр Иванович, не из тех ли вы, кто считает, что на Руси умные люди с него начинаются и на нем кончаются? — рассмеялся старик Бутурлин.
================
«мерковали»* — от мерковать, то есть обдумать, порассуждать.
Посул* — древнерусское название взятки: незаконное вознаграждение.
Пятница. В лето 7436 года, месяца сентября в 1 — й день (1 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Кремль.
Сентябрьский Новый год в России традиционно встречали чинно и торжественно, как повелось испокон века. Богатые люди на праздник стремились приехать в Москву, в столице устраивались пышные торжества. «Действо нового лета» в веке XX, как и в веке XVII проходило со строгим соблюдением церемониала. В столице на Соборной площади против северных дверей Архангельского собора устраивался обширный помост, огражденный решетками, расписанными разными красками. Помост покрывался турецкими и персидскими цветными коврами. Между Архангельским собором и колокольней Ивана Великого, на помосте устанавливали три столика, два — для двух Евангелий и один — для иконы Симеона Столпника Летопроводца. Перед столиком ставили большие свечи в серебряных подсвечниках, а также стол с серебряной чашей для освящения воды. Рядом устанавливали два места, слева для патриарха и справа для царя, более нарядное место по подобию трона, резное, позолоченное, посеребренное и расписанное красками. Это символизировало первенство светской власти над духовной.
Патриарх выходил на «действо» из западных ворот Успенского собора в сопровождении духовенства, которое несло перед ним иконы, кресты и хоругви. Несколько позднее из дворца начиналось царское шествие. Патриарший и царский выход на площадь сопровождались звоном на Иване Великом во все колокола. При этом звон не прекращался до тех пор, пока патриарх и царь не вступали на свои места. Патриарх с крестным ходом приходил к месту прежде государя. Придя на место, царь прикладывался к Евангелию и иконам, потом принимал от патриарха благословение «крестом и рукою». Духовные власти становились «по чину» по обе стороны места государева и патриаршего, сановники и весь синклит по правую сторону государя и за его местом по чину. Соборная площадь еще задолго до царского выхода вся покрывалась служилыми людьми, стоявшими парадно в разных местах по заранее утвержденному регламенту. На помосте от Благовещенского и до Архангельского соборов стояли высшие государственные чиновники, судейские, выборные от дворян и прочих сословий, а от них поодаль располагались на помосте между Благовещенским и Успенскими соборами — чиновники младших разрядов. На паперти Архангельского собора, откуда была видна вся церемония, размещались иностранные послы, посольские чиновники и приезжие иностранцы, а также гости столицы из русских областей. На помосте между Архангельским и Успенским соборами выстраивались генералы, полковники и иные воинские чины. В задних рядах на помостах, а также на соборных папертях стояли депутаты Земского Собора и все прочие. А между помостами и за помостами на площади стояли особо назначенные парадные взводы лейб — гвардии, боевым строем, со знаменами, барабанами и с оружием. На кровле Архангельской и Благовещенской церквей и на Ивановской колокольне и по всей площади стояло множество простого народа.
В начале службы духовные власти — митрополиты, архиепископы, епископы и прочие — подходили по двое и кланялись сначала царю, а потом патриарху. После службы патриарх осенял крестом царя и желал ему здравствовать. Царя и патриарха поздравляли с Новым годом духовные власти, подходя по два и низко кланяясь. Государь отвечал поклоном головы, а патриарх благословением. Затем царя поздравляли светские сановники, причем один из старейших говорил поздравительную речь. Царь отвечал им также поздравлением. Все поздравляли патриарха, власти и весь освященный собор; старейший представитель чиновничества говорил речь, на которую духовенство отвечало поздравлением и благословением. Когда оканчивались эти обоюдные поздравления гражданского и церковного синклита с «новым летом», царя поздравляла вся площадь. За обменом благопожеланиями между царем и народом следовали раздача царских подарков: пирогов приближенным и царской милостыни: раньше то была раздача денег народу, а с годами церемония превратилась в жертвования государя на благотворительные и богоугодные дела. На этом официальная часть празднования заканчивалась.
В этом году торжественности было заметно меньше, чем прежде. Не было государя, а стало быть, не было и царского выхода. Говорили, что царь — де болен ногами, но в сие особо никто не верил…Церемония была скомканной, непродолжительной. После окончания «действа нового лета» и поспешного прохода торжественным маршем парадного батальона новгородцев*, полка с медведем на знамени*, объявили благовест к обедне, и народ стал расходиться.
-…Господин министр! Князь! — Иван Иванович Бутурлин, ловко выждав момент, приблизился к министру внутренних дел князю Борису Викторовичу Ромодановскому и доверительно взял под локоток. — С праздником! Итак, новолетие? Начало церковного года?
-Начало индикту, сиречь новому лету. С новым годом. — ответил министр.
-Понимаю, сегодняшний день у вас крайне насыщен официальными мероприятиями. Но может быть, уделите мне минуту — другую?
-Вы правы, Иван Иванович. Люди мы благочестивые и потому считаем своим долгом в первый день сентября не только побывать на всех богослужениях, но и помочь бедным, сирым, больным и убогим. А вечером перед новогодней ночью все члены одного семейства по традиции, обязательно должны собраться в дом старшего в роду — главы семейства. Будем угощаться мёдом, заморскими винами, пивом или медовухой.
-Я приглашен к Артамоновым. — сказал Бутурлин, и тихо, с грустинкой, вздохнул.
-Прекрасно. — усмехнулся Ромодановский. — Там подадут неизменный русский квас с изюмом, в бутылках, который все русские светские люди вынуждены пить, чтобы подчеркнуть свою старомодность.
Последовало короткое молчание, в течение которого оба собеседника обменялись выразительными взглядами.
-Давайте уж не сегодня. — сказал Ромодановский. Он почувствовал на себе пристальный взгляд темных, с азиатским разрезом глаз Бутурлина.
-Что ж, не буду вас более задерживать, господин министр! — сухо ответил Бутурлин. — Надеюсь, выстрел вестовой пушки в полночь вы услышите?
-Я буду бодрствовать и после полуночи. — ответил Ромодановский многозначительно.
-Дома? — равнодушно поинтересовался Бутурлин и прикусил губу, понял, что глупость сморозил — всей Москве известно было, что Ромодановский последние несколько лет жил фактически отдельно. На то была причина…
…Лет восемь назад, когда он впервые в качестве министра внутренних дел прибыл в Париж для переговоров со своим французским коллегой, какая — то бульварная газетенка опубликовала сообщение о посещении им ночного кабаре «Элизе — Монмартр» на бульваре Рошешуар. И дала крупный заголовок: «Суровый русский князь ночами развлекается в «Элизе — Монмартр» — и несколько фотографий, где Ромодановский просто — напросто ужинал с французским министром. Кое-кто в Москве умело подложил газету супруге министра. Разрыва не произошло, но их личные взаимоотношения надломились. Далекая от политики жена не захотела понять, что кто-то воспользовался злополучным ужином в «Элизе — Монмартр», и таким образом, попытался дискредитировать князя. Теперь большую часть времени Борис Викторович Ромодановский проводил на службе, дома же на половину супруги почти не заходил. Домашние приемы Ромодановские теперь не устраивали вовсе…
-Как надумаете и соберетесь, заезжайте ко мне. — сказал Бутурлин. — Запросто, в любое время, без чинов…В Серебряный Бор, в мой домик на болотах…Кофейку выпьем, с настоящими мологскими* сливками, поговорим о том о сем…
-О чем говорить станем? Намекните хоть?
-Найдется о чем. Например, об идее возможности и даже желательности раздела России на «несколько мелких зажиточных Швейцарий», которая теперь довольно широко распространена среди отдельных российских либералов.
-Пятьдесят лет назад такие взгляды не были характерны для либерального большинства и представлялись скорее курьезными.
-Принимаете ли вы мое предложение?
-Разумеется, принимаю…
-И не страшно?
-Страшно. — признался Ромодановский. — Но кое — какие обстоятельства придают мне смелости. Речь пойдет о высокой политике и серьезной стратегии, не так ли? Полагаю, сейчас за вашей спиной, Иван Иванович, не официальная мощь государства, а воля отдельных сановников, а разговор задушевный, конспирируемый, на ночь глядя — прямое указание, что есть сложности и запутанные политические интриги. Ну, а там, где ссорятся и интригуют большие люди, и малым мира сего предоставляется шанс ухватить свой кусок. Уж простите меня за цинизм и бесцеремонность.
-Вы сейчас встали на одну доску с нами.
-Не спорю. Но я не авантюрист — одиночка, и служу государю и державе. И знаю, что слишком многое поставлено на карту. А потому возможны любые неожиданности.
========================
парадного батальона новгородцев* — Лейб — гвардии государевой огнестрельной пехоты Новгородский полк.
медведем на знамени… — у Новгородского полка на полковом стяге было изображение медведя.
с настоящими мологскими* сливками — Мологский уезд в северо — западной части Ярославской губернии имел исключительно сельскохозяйственную специализацию, и главным его достоянием были заливные луга, сочная зелёная трава на которых достигала высоты по грудь человека. Сена здесь собирали по восемь миллионов пудов. Помимо использования на корм скоту, оно считалось и важным предметом сбыта. Мологское сено закупалось в столицы, а также приобреталось для императорской кавалерии. Мологское сено вывозилось на продажу и стоило в два раза дороже обычного из-за своего отменного качества. Питательность мологского сена из — за малого наличия осок, была очень высокой. Молоко, сливки, масло, полученные от коров, выкормленных на мологском сенном корме, так и называлось — «мологскими».
Пятница. В лето 7436 года, месяца сентября в 1 — й день (1 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Кремль.
…Дворцовый комендант генерал Болтин издалека церемонно раскланялся с Бутурлиным. Тот в ответ суховато едва — едва кивнул, но подходить не стал, медленно побрел к Фроловским воротам, около которых, со стороны Красной площади, находилась стоянка автомобилей. Генерал Болтин, изрядно подотстав, двинулся за Бутурлиным следом.
Старый русский домашний быт русских великих государей со всеми своими уставами, положениями, формами, со всей своей патриархальной традиционностью, чинностью, порядливостью и чтивостью, наиболее полно выразившийся в веке XVII, конечно же, не мог сохраниться незыблемым в веке XX, ибо давным — давно отжил свое при полном господстве исторического начала, которое было выработано и водворение которого в жизни стоило стольких жертв и такой долгой и упорной борьбы. Все, что необходимо было, случилось, неоспоримо и несомненно, и в умах самого народа, и для всех соседей России, когда — либо протягивавших руки за ее землями: политическое единство Русской земли, недосягаемая высота московского великого государя, самодержца всея Руси, о которой едва ли помышляли далекие предки, величие и мощь державы, необъятные просторы, грандиозные богатства.
Канули в Лету приказные, дьяки, тиуны, ситники, ближние бояре. Упразднили местничество, почти ушли в историю стольники, стряпчие, шатерничие, хоромные наряды…Великолепие и азиатский блеск уборки царских палат уступили место обыкновенным украшениям государевых приемных комнат…Но отдельные обычаи старого времени, впрочем, оставались незыблемы и в XX веке, веке моторов, паровозов, телефонии, авиации. Оставались незыблемы и чтились. Например, по обычаям старого времени, нельзя было подъезжать близко не только к царскому крыльцу, но и вообще ко дворцу, где пребывал государь. Царский указ 1654 года, по которому в Кремль въезжать дозволено было только старым, первостатейным подъячим, и то не более трех человек, никто не отменял. И он продолжал действовать. Всем, кто въезжал в Московский Кремль, назначено было останавливаться почти у самых ворот и отсюда идти пешком. Все другие люди входили в Кремль пешком. Таким образом, самый подъезд ко двору соразмерялся с честью, или чином, каждого приезжавшего лица. Само собой разумеется, что это был особый этикет, принадлежавший к древним обычаям и сохранявшийся не только во дворце, но и в народе, особенно в высших, старинных его разрядах. Для иностранцев такой обычай воспринимался как гордая недоступность и высокомерие. Для русских людей в этом были почет, особенная почесть, воздаваемая хозяину дома.
Правом свободного входа во дворец пользовались придворные чины, но и для них, смотря по значению каждого, существовали известные границы. Кто — то мог прямо входить в Верх, то есть в непосредственно жилые хоромы государя, в его покои, в царский кабинет, для участия в Выходе Его Величества или для доклада, назначенной аудиенции. Для всех прочих царский Верх оставался совершенно недоступен. Всем прочим служилым людям дозволено было входить в некоторые дворцовые помещения, прилегавшие к Верху, например, в Теремной дворец, вход в который запирался медной золоченой решеткой. Двенадцать кремлевских дворцовых подъездов были расписаны указом, включавшим двенадцать статей, кому именно, на какие подъезды и по каким лестницам и переходам дозволялся вход в разные помещения дворца. Круг лиц, допущенных к государю, также был строго регламентирован: только «ближние» и только «уждав время».
Человеком, ставшим ныне ближе всех к царю, был Дворцовый комендант, генерал — майор Петр Иванович Болтин. До недавнего времени — начальник 1 — го отдела Управления Военных Сообщений Главного Штаба, отвечавший за передвижение войск и воинских грузов по всем железным дорогам России. Неизвестно, как и почему приглянулся он молодому государю и стал особо доверенным и надежным лицом «у трона». Вероятно, тому послужили личные качества — Болтин был человек, чуждый политиканству, честный, прямой, монархист по убеждениям, а не по личной корысти.
Прежний Дворцовый комендант, генерал Михаил Никитич Матвеев, пользовавшийся одинаковым уважением двора, земцев и народа за свою неподкупную честность, справедливость и отвращение к дворцовым интригам, был в отдаленном родстве с князьями Черкасскими. Многое в семье князей Черкасских могло быть легендой. Например, наличие в семейной генеалогии кабардинского правителя Инала, связанного кровными узами происхождения с египетскими султанами. Черкасские, породнившиеся с Рюриковичами (посредством дочери Темрюка Идарова, из «пятигорских кабардинцев девицей», ставшей второй женой Иоанна Грозного и прожившей с царем восемь лет) и с Романовыми (через двоюродного брата Марии Темрюковны, Бориса Бекбулатовича, женившегося на Марфе Никитичне Романовой, сестре митрополита Московского и Коломенского Филарета, чуть не ставшего Патриархом). Генерал Матвеев умер внезапно. Встал от обеденного стола — и у него хлынула изо рта кровь. Призвали врачей, да уж поздно. Кровь унять так и не смогли. Умер генерал молча. Прямо в обеденном зале.
Неизвестно, кто первый указал государю на кандидатуру генерала Болтина. Что за человек был Болтин, царь не знал. Из «приказного семени». Таких обыкновенно не замечали в генеалогических исследованиях. Одно дело — дворянство, служилые люди, а другое — чиновники, в редких случаях добивавшиеся вымечтанного занесения в «дворянские списки». У «приказного семени» зачастую свои ступени и мерила власти, честолюбия, богатства. В этом, последнем, они и в самом деле могли бы сравняться едва ли не с самыми состоятельными аристократическими, старобоярскими родами — все зависело от службистского рвения, усердия, собственной ловкости и умения оказаться вовремя под рукой у сильных мира сего и власть имущих, услужить, а главное не забыть и о собственных нуждах.
Царь приглядывался к Болтину, о котором слышал несколько раз от Матвеева. Слышал хорошее. Но одно дело слышать, другое дело — самому убедиться в правдивости услышанного. Особенно ежели Дворцовый комендант по должности своей один из немногих людей, входивших в число самых доверенных и ближайших к государю лиц. В конце концов царь решился, предложил должность Дворцового коменданта.
Не обладавшего весом в высших придворно — политических кругах, его рассматривали в качестве очередного царского каприза: мол, взяли приживалку во дворец, не желая обидеть обычной отставкой, подсластили пилюлей придворной должности. В то и дело разыгрываемых политических пьесах Болтин участия пока не принимал, ролей в этих пьесах ему, по сути придворному генерал — церемониймейстеру, не предлагали. В действиях генерала видели лишь заботу о духе самодержавия, его высоком, национальном смысле подданичества всех воле одного, помазанного божьей милостью на неограниченное властвование. Ну, вхож к царю, ну при случае может поспособствовать, нашептать нужное. Не более. Что взять с бывшего начальника отдела Управления Военных Сообщений?
Однако генерал Болтин не был жалок. Он был с жалом. Цепко всматривающийся в происходящее. На момент вступления Болтина в должность, Управление Дворцового коменданта, вместе с другими пятнадцатью управлениями, подчиненное министру Государева Двора и Уделов, состояло из управляющего делами (начальника канцелярии), его помощника, чиновника канцелярии, трех чиновников и одного штаб — офицера по особым поручениям, трех обер — офицеров, состоявших в распоряжении Дворцового коменданта, заведующего «дворцовым телеграфом» (личной шифровальной частью его Величества) и «почтового чиновника». В круг прямых обязанностей Дворцового коменданта входили общее наблюдение за безопасностью царских резиденций, надзор за охраной государя и его семьи, безопасность при передвижениях Его Величества по стране и во время поездок за границу. Ведению Дворцового коменданта подлежали также полиция Царского Села под Звенигородом, все охранные команды дворцовых управлений и полицмейстеры государевых театров. Дворцовому коменданту подчинялись Собственный Его Величества Конвой, составленный из отборных взводов казачьих войск, и команда ОА (охранная агентура), имевшая привилегированный статус. Формально задачами ОА являлись охрана путей проезда царя и внешнее наблюдение за лицами, находящимися в зоне охраны. В команде ОА насчитывалось около сотни сотрудников, осуществлявших охрану высочайших выездов в столице.
Все правительственные учреждения должны были информировать Дворцового коменданта обо всех поступавших сведениях и сигналах, которые могли повлиять на безопасность царя и оказывать ему всяческое содействие. На деле всю оперативную информацию, необходимую для выполнения задач по охране царя, Дворцовый комендант получал из Департамента Государственной Охраны, который был подчинен председателю совета министров. Осмотревшись при дворе, Болтин обратился к царю с просьбой о расширении полномочий Дворцового коменданта, в первую очередь касающихся получения информаций. Безопасностью, разведкой, контрразведкой в России ведало сразу несколько правительственных учреждений — считалось, что мало — мальски значимое ведомство должно иметь собственную «службу»: военное министерство, морское министерство, Особый отдел Департамента полиции Министерства Внутренних Дел, «черный кабинет» Департамента правительственной связи Министерства почт и телеграфов, Цензурный комитет Министерства печати, «Цифирный комитет» Министерства Иностранных Дел, информационно — статистическая часть Министерства финансов, Департамент Государственной Охраны при председателе совета министров, Центральное Бюро Технической Информации Министерства торговли и промышленности, Главный Штаб ВВС…Даже Министерство Государева двора и уделов вело самостоятельную зарубежную агентурную разведку. Эта агентура занималась, главным образом, собиранием всяких придворных сплетен и слухов, выяснением и освещением дрязг, склок, и вообще закулисной интимной жизни иностранных дворов. Мимоходом, в зависимости от наклонностей и способностей агентуры, изредка освещались также вопросы политические, дипломатические и военные. Агентура Государева Двора по количеству действовавших в ней лиц была не очень обширной, но зато прекрасно обставлена и снабжена весьма крупными суммами денег…Поистине, адское варево, которое никакой ложкой не расхлебать. Каждый сам себе змеиный царь…Деятельность всех этих служб координировали статс — секретарь председателя правительства и председатель Комитета Земского Собора по разведке и безопасности. Генерал Болтин добился того, чтобы в число координаторов, негласно, был включен и Дворцовый комендант, что в мгновение ока вывело его на весьма высокий уровень информированных лиц державы. При команде ОА Болтин создал секретное отделение, куда стекалась вся получаемая информация, и где она тщательным образом изучалась и анализировалась. В отличие от предшественников, далеко не все свои указания подчиненным фиксировал он формальным приказом; окружив себя несколькими единомышленниками, которых привел из Управления Военных Сообщений и Главного Штаба, Болтин стал использовать в отношениях с ними не только слово, но даже взгляд: хочешь служить идее, хочешь расти — изволь понимать все так, как мать понимает дитя. С кивка головы, по выражению глаз.
…У самой Фроловской башни Болтин ускорился и поравнялся с Бутурлиным.
-Ну, что?
-Полагаю, будет. — ответил Бутурлин. — После полуночи. И вы приезжайте.
Глава Четвертая.
Сюртуки — мундиры.
Суббота. В лето 7436 года, месяца сентября в 2 — й день (2 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Серебряный Бор.
Дом у Бутурлина был на загляденье. Он стоял чуть ли не на болоте возле Бездонного озера, в Серебряном Бору: не самое бросовое, но достаточно удаленное место. Его строили для одного английского купца из Московской Английской Компании, но впоследствии британец решил, что ему не пристало жить в подобной роскоши. Дом купил Бутурлин.
Дом был настоящим музеем русского и азиатского искусства. Бутурлин субсидировал последние несколько лет Восточный институт Абамелек — Лазарева и Московское Археологическое Общество. Он выделил также крупную сумму из рептильного фонда* на содержание института текущей политики — институт этот занимался изучением политической обстановки в мире и представлял сводки на рассмотрение Бутурлина. В сводках тех подробно, без умолчаний и прикрас, описывалась реальная обстановка, в них указывались ошибки и недостатки в работе властных структур, а также данные о факторах и группировках, представлявших угрозу России.
Князь Ромодановский, одетый по — прежнему, как и утром, в парадный мундир, приехал к Бутурлину в два часа ночи, его сразу проводили в кабинет хозяина, расположенный на втором этаже главного здания. Из этого кабинета можно было подняться на чердак и оттуда по особой лестнице выйти на открытую галерею с балюстрадами, ведущую в дворцовую башню. Старик Бутурлин, в домашнем твидовом, на английский манер, костюме, несмотря на поздний час, бодрствовал, полулежа на диванчике у окна. Он был не один. В комнате, в кресле у письменного стола, в цивильном сюртуке, сидел Дворцовый комендант генерал Болтин. Оба, и Бутурлин, и Болтин, желали переговорить с министром…
Князь Борис Викторович Ромодановский за долгую чиновничью жизнь собрал целую коллекцию придворных должностей и министерских портфелей: государев сокольничий, государев дворцовый эконом, государев ловчий, товарищ министра государственных имуществ, министр почт и телеграфов и, наконец, министр внутренних дел.
У устаревшего слова «наперсник» много значений, но одно из них — «доверенное лицо чиновника или властителя» — как нельзя лучше отражало позицию, которую занимал Ромодановский при государе. На одну из основных ролей государственной иерархии князь, достигший «степеней известных», выдвинулся в возрасте сорока пяти лет.
Ромодановский был неглупым человеком, весьма цивилизованным и воспитанным, себе на уме и по — своему умелым. Борис Викторович отличался от «тысячи подобных» ловкостью и умением ставить верный диагноз того, что требовалось, чтобы успевать к большой административной карьере. Искусство это было отнюдь не банальное. Вместе с тем, он был каким — то сгущенным экстрактом из этих тысяч подобных ему служилых людей, ибо деловой его багаж состоял из навыков и рутины московской казенной службы с добавлением недюжинной подвижности и тонкого чутья «настроений».
О Ромодановском говорили, что его страстное желание стремление служить государю и державе неподвластно политической эволюции и воздействию времени. Умение выслушивать собеседников превратило князя в своего рода специалиста по безнадежным делам при сменяющих друг друга правительствах в период послевоенной «министерской чехарды».
Но насколько Ромодановский — государственный деятель, известный своей компетентностью, серьезным отношением к делу, настолько он, как человек, оставался загадкой. Создавалось впечатление, что в этом качестве его просто не существовало. У него не было «вывески», он не был спортсменом, не имел увлечений, даже тайных. Он не занимался ни теннисом, ни охотой, ни любовными авантюрами. Равным образом не впадал Борис Викторович и в грех властолюбия. Его личная жизнь блекла перед безукоризненным образом высокопоставленного царского чиновника, который он являл миру…
Ромодановский сухо раскланялся с генералом Болтиным.
-Как будто нарочно, проклятая подагра оставила меня в покое — вот уже три дня я чувствую себя относительно хорошо. — проворчал Бутурлин.
-Камчуг? — спросил Ромодановский.
-Что, простите? — старик Бутурлин непонимающе было уставился на министра внутренних дел, но тотчас замахал руками, сообразив, что имел в виду Ромодановский. — Ах, камчуг…
-Какой камчуг? — удивился Болтин.
-Знаете, первая русская грамматика, составленная иностранцем, англичанином, изданная в Оксфорде, написанная на латинском языке, в 1626 году, давала перевод этого слова как подагра. Слово — то и поныне употребимо, но исключительно в народном языке, и обозначает оно разного рода болезни, кожные и ревматические. — словоохотливо пояснил старик Бутурлин.
-У боснийцев подагру знаете как лечат? — спросил Ромодановский. — Ведут больного к кусту боярышника и, проведя топором по телу вниз, ударяют им по стволу, тем самым «засекая» болезнь на боярышнике.
-Уверен, что лечение подобным способом крайне действенно. — рассмеялся Бутурлин.
-Какие новости при дворе? — негромко спросил Ромодановский Дворцового коменданта.
-В подлунном мире нет новостей. А вот Москва от новостей буквально захлебывается.
-Кофе, — сказал Бутурлин старику — лакею, и проводил его взглядом (доверял ему как себе, во всем).
Дверь за лакеем закрылась. Бутурлин подошел к письменному столу, взял с него портфель, достал тисненную синюю папку для служебных документов, положил ее с левого края письменного стола, устало опустился в кресло.
Ромодановский огляделся. Привычки у «царева дядьки» были скромные, а его кабинет, в отличие от остальных внутренних помещений дома, при всей сдержанности решения остававшихся с налетом определенной, свойственной дворцам, представительности: декорированных искусственным мрамором стен, оконных коробок и откосов с различной расколеровкой, был старомодный и сравнительно пустой, с потертым ковром. На столе лежало мраморное пресс — папье, а в карандашной подставке из хризолита торчали несколько простеньких, ученических, перьевых ручек и разноцветных карандашей.
-Не желаете перекусить? — поинтересовался старик Бутурлин. — Я давеча в пахомовскую ресторацию посылал, приказал взять чего — нито. Сам холостякую нынче, нечего на стол метать…
Ромодановский усмехнулся. У Пахомова, в ресторации, помещавшейся недалеко от Малого Гнездниковского, на первом этаже доходного дома Нирнзее, кормили круглосуточно, а к завтраку обычно подавали не только московскую прессу — были и варшавские газеты, и берлинские, были и парижские, выписываемые прямо на столики и доставляемые ежеутренне железнодорожным экспрессом.
-Опасаюсь, что сытость, восходящая из бездны желудка, достигнет мозга, погрузит его в сладостную сонливость. — сказал Ромодановский. — А день — то предстоит загруженный…
Появился старик — лакей с подносом, на котором стояли тарелка с бутербродами, наваленными горкой, кофейник, две чашки и маленький молочник с настоящими мологскими сливками, поставил на письменный стол.
-Оставь, братец, — сказал Бутурлин. — Я сам налью.
Бутурлин придвинул поднос, начал наливать кофе:
-Я кофе не очень люблю. — сказал он. — Предпочитаю чай. Сейчас приказал заваривать себе вместо чая успокоительный отвар из трав. Эдакая пряная жидкость, горечь которой сбиваю кусочками салями и мологским сыром. Приближает долгожданный сон. До Густава Флобера мне далеко…
Ромодановский сдержанно хохотнул:
-Нет человека, которому нечем было бы похвастать. Или, как говорил Гоголь, — «У всякого есть свой задор»!
-Вы, кстати, знаете, как он работал? — спросил Бутурлин. — В пору работы над романом «Госпожа Бовари» Гюстав Флобер обычно придерживался следующего распорядка дня: сон с четырех до десяти утра. С десяти до полудня он просматривал газеты, корреспонденцию, выпивал стакан холодной воды, принимал горячую ванну и беседовал с маменькой.
-С маменькой… — подал голос генерал Болтин.
-Что? Не расслышал…
-Я говорю, это так мило — беседовал с маменькой…
-А? Да…Так вот. В полдень Флобер слегка перекусывал и выпивал чашку горячего шоколада. Затем следовала часовая прогулка, и ещё в течение часа Флобер давал уроки. С трех дня до семи вечера писатель читал. Ещё два с половиной часа уходили на ужин и разговоры с маменькой. Наконец, в половине десятого вечера писатель садился непосредственно за свою литературную работу, которая продолжалась пять с половиной часов, до четырех до утра. Такого распорядка Гюстав Флобер придерживался с 1851 по 1856 год, пока шла работа над романом «Госпожа Бовари».
-Откуда у вас столь глубокие знания о Флобере? — спросил Ромодановский.
-Увлекался им в свое время, интересовался творчеством. Ну да ладно, черт с ним, с Флобером. Так нам с Петром Иванычем хотелось с вами переговорить о том о сем, Борис Викторович, что не до сна. Выпейте со нами кофе.
-Настолько плоховаты дела?
-Как вам сказать? Есть определенная нервозность. Особливо в последние дни. Да вы, и сами, не хуже моего, про то ведаете.
-Об этом и хотелось переговорить. — сказал генерал Болтин. — Доверительно. Конфиденциально.
Беседа начиналась издалека, с общих и привычных тем ни о чем, но Ромодановскому хотелось направить ее в нужное русло.
-Слушаю вас. Что за разговор у вас ко мне? — прошелестел Ромодановский, вглядываясь в лицо Дворцового коменданта с мелкими чертами и черными глазками в глубоких впадинах. — О чем болтают «сферы»?
Суббота. В лето 7436 года, месяца сентября в 2 — й день (2 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Серебряный Бор.
-…Ну, могу добавить еще… — Ромодановский с трудом подавил зевок, прикрыл рот рукою. — В центре активных оппозиционных групп находится так называемый «Прогрессивный блок». Лидеры его произносят речи, стенограммы которых, размножаемые в громадном числе, широко распространяются многочисленными служащими из всевозможных «общественных экономических» и «благотворительных» организаций по всей России. Печать, объединенная «Союзом редакторов», чуть не напрямую субсидируемый «зарядьевскими», усердно подбирает и комментирует материал, подготавливает общественное мнение к перевороту…
-Что? — тотчас вскинулся генерал Болтин. — К перевороту? Я не ослышался?
-Нисколько. Говорю как есть. Печать «зарядьевских» бойкотирует другие течения, и не останавливается, для достижения своих целей, перед извращением фактов и даже клеветою в адрес августейшей фамилии. Вот, давеча, «зарядьевские» через свою прессу позаботились, чтобы недавний ужин наследника в одном известном московском ресторане, получил широкую огласку в обществе. И хотя все расходы царевича ограничились скромным счетом за скромный ужин, однако из подполий вышла на свет отвратительная ложь, мол наследник тратит на чревоугодие деньги из казны. Слава Богу, эту гнусность удалось быстро пресечь…
-Неслыханно. — с досадой и болью в голосе пробормотал Дворцовый комендант. — Распустили прессу. Хорош теперь только то, кто на царя тявкает.
-Простите, генерал, но у нас Цензурный комитет в свое время много лет возглавлял Петр Чаадаев, который по идее должен был ограждать Россию от влияния ложных учений Запада, а на деле действовал наоборот. Так что младенцев мы есть не приучены. Опасность в другом. Опасность в нынешней атмосфере всесветного критиканства. Само слово это привлекательно для публики.
-Но определенные меры принять можно?
-Какие? Закрыть газеты?
-Ну…
-Запрета на подобные издания не воспоследует. В конце концов, газеты — опасность не очень серьезная. Приятного, конечно, мало, но кто их читает? Половина населения вообще их в руки не берет.
-В столице газетные сплетни читают все, а дела делаются здесь. — быстро и сердито проговорил генерал Болтин.
-Газетами можно управлять. — заметил старик Бутурлин. — Хотя это и требует некоего умения.
-Ими и управляют. Из «Зарядья». Я, например, люблю «Биржевые ведомости», хорошо пишут, канальи. — улыбаясь, сказал Ромодановский. — Но кто руководит газетой? Редактор, венский еврей Проппер? Нет, он по — русски говорит с трудом. В газете верховодит финансист и биржевой воротила Митька Меир. Однако, господа, сделать кое — что в отношении тех, кто забыл, что в сердце каждого русского прежде всего должно жить чувство доверия и благодарности к своим государям, и это должно руководить в общественной жизни, мы в силах. Такие издания можно лишить всякой аккредитации. Его журналисты не смогут более свободно общаться с чиновниками различных рангов. Это во — первых. Они не получат эксклюзивных материалов для публикаций, в типографиях негласно поднимут расценки. Это второе. Потом пойдут всяческие комиссии, инспектора будут терзать всевозможными придирками и проверками. Штрафы, запреты…Жизнь их станет невыносима. В «сферах» откажутся принимать.
-Хотя бы что — то. Ведь невозможно более терпеть. Столица стала обиталищем всяческих врагов трона и порядка. Конечно, это работа в первую очередь полиции, в чьих руках жизненный порядок и покой города и державы. Ваша работа, господин министр.
-Благодарю за напоминание. — усмешливо ответил Ромодановский. — Или все же упрек? Только, коль скоро мы с вами втроем так доверительно собрались побеседовать, коль столь близки вы к трону, подскажите, Петр Иванович, отчего государь почти все мои доклады с освещением положения о противоправительственных действиях оппозиции, не дочитав, комкает и бросает на пол? А я ведь шлю материалы про лиц, осуждающих монархическую власть, один за другим! Материал идет сплошным потоком.
-С’est un défi*? — тихо спросил Болтин.
-Констатация фактического. — Ромодановский сделал над собой усилие и улыбнулся, но улыбка вышла какая — то жалкая, нелепая и министру даже стало неловко, он отвернулся, опустил голову вниз. — Мне, ежели прямо сказать, кое — кто из ближайшего окружения государя намекнул, тоже, между прочим, по — французски: ne sois pas trop zélé*! Мол, для вас и вашего же блага, сейчас было бы правильным — умолчание. Это мне — то умолчать? Что, так далеко все зашло?
-Довольно далеко. — сказал Бутурлин. — Вы же знаете, из истории помните, всегда шла борьба, никогда не прекращавшаяся внутри самого Кремля — и она достигала порой разных степеней напора и ожесточения. Были открытые схватки, были втихую разыгрываемые сцены, иной раз и кровожадные. Но самый круг этой борьбы был ограничен уж тем, что вели ее люди одной и той же старой русской культуры. И, если в политической борьбе и в разногласиях дело могло заходить и заходило подчас далеко, — то в основной своей области, в одном кожном, кровном порыве, «верха» сами собой, без всяких усилий, сейчас же объединялись, как только что — либо начинало угрожать их «неписанным законам». От вульгарного мужицкого беспощадного бунта до сложного и хитроумного европеизма — все явления такого порядка находили немедленный отпор.
-А сейчас, полагаю, другое?
-Сейчас другое, Борис Викторович. — ответил Бутурлин. — «Третья сила»…С некоторых пор начались перебои. Незаметно, подспудно. В разных углах русской жизни стала зарождаться и накоплять энергию неизвестная до сих пор «третья сила». Теперь, на глазах у всех, эта сила вступила в игру. И выглядит она так: материализм — и обостренное чувство иррационализма. Социализм и романтизм. «Сильная Россия» — и «благословим судьбу за наши страдания». Отрицание христианства и вера в русское мессианство. «Цель оправдывает средства», «Пушкина нет», «следы» прочих пестрых, перекрещивающихся, отрицающих друг друга влияний.
-Не ново это. — поморщился Ромодановский.
-Ново другое, Борис Викторович. Из этой смеси идей и чувств, страстей и систем, смотрит, ежели вглядеться попристальней, хорошенько, лицо нового русского человека. На этом лице, скажу я вам, глаза горят ярко. Недобро горят. Новый человек, человек «третьей силы» — недоволен существующим строем и этого не скрывает. Этот человек новой духовной среды хочет могущества. Власти. Он хочет нового государства — титанов, новой «титанической» религии, династии. А для этого ему нужно разрушить все, на что опирается русская жизнь: монархию, армию, церковь, семью, национальное чувство. Человеческое достоинство, честь, самый разум. И это новое…уродливо и внушает страх.
-Скопом — то и не так страшно будет? — усмехнулся Ромодановский. — Или вы предпочитаете издалече поглядеть, как один на свой страх и риск булавкой пресловутую вашу «третью силу» колет?
Намек Ромодановского был более чем прозрачный. Намек на Самуила Полякова. Пытавшийся нажиться на железнодорожных концессиях Самуил Соломонович Поляков, и без того фантастически богатый человек, раздавал обещания направо и налево. Взялся для военного ведомства возвести патронный завод в Подольске и к нему железнодорожную ветку, получил кредит — дело заглохло на стадии фундамента. Обещал построить рельсовый завод — не построил. Обещал строить Курско — Харьковско — Азовскую железную дорогу качественно — строил безобразно, экономя на всем: с использованием мерзлой земли для насыпей, с укладкой скверных маломерных шпал. Строил под кредиты — закладывал собственные ценные бумаги, под них получал займы и тотчас выпускал новые. Едва дорога была построена, Полякова взяли за цугундер. Взяли не без участия Ромодановского. Полгода шло разбирательство. Это было понятно — обычная тактика проволочек. Нужно было формальное поручение, данное на правительственном, министерском уровне. Такое поручение передано было в министерство юстиции из министерства внутренних дел. Дальше пошло по известной схеме — министр юстиции, по своей привычке, изображал сфинкса, дело всячески стопорилось и запутывалось. Ромодановский, поигрывая желваками, ждал, пытался подгонять…Все эти полгода Поляков сидел в пресненских «Крестах», с почти что королевским шиком — ел и пил ресторанно — дорогущее, спал на шелковых простынях под балдахином, вызывал элитных проституток, приглашал именитых адвокатов и продолжал руководить семейным кланом. И хорохорился, считал, что поймал судьбу за яйца. Но вот, суд. Открытый. «Зарядьевские» раскошелились и в Москву прикатили европейские адвокаты во главе с патриархом европейской юриспруденции Вандервельде. Они были допущены на судебные заседания. Государственный обвинитель провел свою партию лихо. На всякие возражения защиты он, словно фокусник из рукава, выкладывал суду новые неопровержимые факты и улики, и все дело поставил таким образом, что присяжные буквально оцепенели от поляковских «штучек». Вандервельде с европейской компанией адвокатов укатил восвояси, не дождавшись конца процесса и предоставив подзащитному «выкручиваться» самому. Судья чикаться не стал и приговор оказался весьма суровым — у ахнувшего от изумления Полякова, ожидавшего штрафа, в крайнем случае — содержания в арестном доме с месячишко, но услышавшего в судебном присутствии «лишение всех прав состояния и ссылка в каторжные работы в отдаленные места Сибири*, сроком на четыре года», говорят, выпала вставная золотая челюсть. «Зарядьевские» взвыли, бросились обивать всевозможные пороги, сулили несметные взятки, а Самуила Соломоновича закатали тем временем в Сибирь, на Тыретский казенный солерудник, «за реку за Оку, за станцию Зиму», приковали к тачке. Первые семь месяцев он из забоя не вылезал, жил в руднике. А государство, с подачи Ромодановского, кроило и перекраивало поляковскую империю судебными исками, процессами, конфискациями. Через год от былых фантастических богатств Полякова ничего не осталось. Собственно, вообще ничего не осталось — полная потеря по суду прежнего правового статуса с прекращением семейных и имущественных отношений…И как раз из Сибири привезли в Москву «на доследование» Самуила Полякова — полуразбитого параличом, с трясущейся головой, ходившего под себя…Привезли, показали «зарядьевским» (и «китайгородским» тож) и оставили досиживать в «Крестах». А через четыре месяца Самуила Полякова как полного инвалида выпустили по царской амнистии. Это был урок. Довольно наглядный. Параллельно с поляковским процессом прошло еще несколько судов, «провинциальных», где действующими лицами выступали нечистые на руку банкиры и предприниматели рангом пожиже. Крупный капитал закусил губу, вспомнил, что с Ромодановским шутки бывают плохи, коль играть не по его правилам.
-Может так статься, что не поспеем скопом — то… — вздохнул старик Бутурлин. — Еще года три — четыре тому назад все было более — менее ясно. Всякий знал существующий порядок вещей, установившийся надолго, всерьез. Ясно было где «левое» и где «правое», где «прогресс», а где «реакция», в чем верность традициям и в чем подрывание устоев. Кто сохраняет живую связь с действительностью. И кто «ничего не забыл и ничему не научился». Получалась, словом, стройная панорама, иерархия ценностей.
-Выходит, все зря? — спросил Ромодановский. — Надвинем шляпу на глаза и будем молчаливо смотреть на гибель державы?
-Борис Викторович, речь идет о выживании. — сказал Бутурлин. — Я вас давно знаю, оттого и столь доверителен…Это не какие — нибудь шуры — муры. Под плахой ходим, под топором…
-Даже так?
-А вы как думали, Борис Викторович? — спросил Дворцовый комендант.
-И кто ж виноват? — возмущенно воскликнул Ромодановский. — Кто поощряет вялотекущую схватку «бульдогов под ковром» в открытое противостояние? Министры — тяжеловесы упорно не боятся скандалов. Крупный отечественный капитал спешно перегруппировывает силы, не желая сдавать позиции. Общество наблюдает, кивает головой и переглядывается. Схватившиеся бульдоги то и дело смотрят на Кремль, даже предпринимают отчаянные шаги, чтобы заполучить «из — за стены» какой — нибудь очередной указ. Но Кремль остается над схваткой, «бобровые шапки» предпочитают не участвовать в подковерных играх. Однако, скажу я вам, подобная позиция, с пребыванием над схваткой, может привести к бездарной растрате беспрецедентного политического капитала и утрате какого — либо значения Кремля, все больше превращающегося в формальный атрибут власти, наподобие шапки Мономаха.
Бутурлин участливо закивал головой, Болтин досадливо махнув рукой, закурил. Министр Ромодановский был прав. «Китайгородские» все еще сохраняли монолитную силу, не признающую ни новомосковской спеси «зарядьевских», ни гонора дворян, открыто заявляли, что «Третьему Риму мир не указ». Шумливые «китайгородские» задавали тон. Без малого шестьдесят процентов промышленности и банковского сектора России контролировалось «китайгородскими» купеческими семействами. Хлебную торговлю во всемирном масштабе вели они, организовав центр на Волге, в Балаково. Даже шутка такая ходила, что цены на хлеб на Лондонской бирже сперва устанавливаются не где — нибудь, а в Балакове. Основательность «китайгородских» позволила накопить капиталы, а природная смекалка — вложить их в выгодные производства. «Зарядьевские» не признавали закатывающих рукава купцов, первородства дворян и ни в грош не ставили действующую власть. Элита раскалывалась и истощалась в многомесячных войнах. Брожения и растерянность «верхов» били в глаза. Бесконечные пересуды, тайные встречи, доверительные беседы, альянсы и контральянсы, измотали «бобровые шапки». Уже пошли глухие разговоры о перемирии, о том, что необходим новый глава правительства взамен становившегося бесполезным нынешнего… И все три силы русского Уолл — стрита стали консолидироваться вокруг Строгановых, бесчисленных «королей» чугуна, стали, никеля, золота, торфа, электроэнергии, пушнины, соли, леса и еще черт — те чего сверхприбыльного.
Не князья и не бояре, не воеводы и не высокие дьяки, но «именитые люди» в тяжелые годины смутного времени правления второго из династии Годуновых поддержали Московское государство Огромными, буквально сказочными деньгами. Около двух миллионов рублей в первой трети XVII века равнялись без малого восьми миллионам в конце XIX столетия. За такую сумму можно было дать семейству Строгановых все те немалые преимущества, которыми располагали именитые люди, — а было у них право строить по своему усмотрению города, держать вооруженное войско, лить пушки, воевать с народами Сибири и беспошлинно торговать с азиатскими народами и при всем том подчиняться только одному царскому суду. Да и кто бы стал судить таких, разве что заискивать перед всемогущими владельцами солеварен и купцами, простиравшими свои торговые дома едва ли не до самых канадских северо — западных провинций, на Аляске. Строгановы быстро вышли за пределы первоначально освоенных ими двинских и пермских земель. Именитое семейство Строгановых располагало по — прежнему бескрайними имениями великопермскими, зауральскими, сольвычегодскими, устюжскими, новгородскими, колымскими, якутскими. Не скупясь, дарили царям деньги. Не ссужали — дарили: знали, возврат ссуды всегда непрост, а с царским домом и вовсе опасен, зато безвозмездно данные государям деньги возвратятся сторицей в бесчисленных привилегиях, о которых нужно расчетливо и к месту просить. Строгановы никогда не упускали удобного случая, чтобы лишний раз подчеркнуть значение своей семьи и исключительность ее положения, однако ни разу не приняли придворных титулов, предлагаемых щедрой царской рукой.
— На кон поставлено многое. — сказал Дворцовый комендант. — Это не только деньги, но и власть. Знаете ведь, и мои позиции нынче зыбкие.
-Ваши позиции зыбкие? — усомнился министр. — Государь, бают, вас в чести держит.
-Честь к пупку не привяжешь. — отозвался на это Дворцовый комендант. — В столице до сих пор иные из «важнейших» не желают признавать Годуновых великими государями.
-Вы не токмо с царем, вы с Новосильцовым на дружеской ноге.
Фамилия Новосильцовых не сходила со страниц русской истории с XIV века. Принадлежавшие к узкому кругу потомков бояр первых московских князей и записанные в первую официальную родословную книгу — Государев Родословец середины XVI века, — Новосильцовы знали времена взлетов и падений, но в каждом поколении выдвигали личностей, славных своей государственной службой, дипломатической и военной деятельностью, общественных деятелей и известных литераторов. Согласно официально утвержденной родословной легенде, окончательно сложившейся только в конце XVII века, родоначальником Новосильцовых являлся некий Шель, приехавший в 1375 году из «Свейского королевства», то бишь из Швеции, в Польшу, а оттуда в Москву к великому князю Дмитрию Донскому и крестившийся под именем Юрия. Впрочем, в Государевом родословце легенды не было, а прозвище родоначальника — Шалай, имело явно русское происхождение. Первые русские Новосильцовы упоминались в летописях как окольничие князя Владимира Андреевича Храброго, наместники ими же отстроенного Серпухова. В дальнейшем Новосильцовы думных чинов не получали, хотя продолжали служить на почетных должностях, да при особах государевых, да возле Двадцати родовитейших*…
Нынешний статс — секретарь Иван Андреевич Новосильцов пользовался при Государевом дворе абсолютным доверием. Он был в числе «ближних» друзей государя и как царский фаворит, хотя и преклонных лет, возглавил «аппарат».
Что представлял собой в действительности «разведывательный аппарат» России — политический, военный, экономический и дипломатический, летом 1932 года? Это была странная, громоздкая мешанина. В России этот «аппарат» находился под контролем статс — секретаря Председателя Правительства, который координировал деятельность секретных и специальных служб, оценивал и проверял информацию, готовил продуманные резюме для кабинета министров при принятии решений. Контроль за соблюдением специальными службами законов был не более чем декорум, реверанс в сторону норм, законов и прав, пропагандистское прикрытие для некоего поддержания спокойствия общественного мнения. Зачастую «координация» носила случайный характер; часто в это дело вмешивались непрофессионалы, а статс — секретарь принимал скороспелые решения, основываясь на неподтвердившихся слухах. Временами регулируемо выпускался пар, давалась санкционированная утечка нарушений в деятельности специальных служб, следовало парламентское или журналистское расследование, шум, скандал, поиск виновных, публичная порка «стрелочников», а тем временем работа разведывательных и контрразведывательных служб шла своим чередом. Истинное же предназначение статс — секретаря заключалось в надзоре за лояльностью специальных служб к правящим кругам, высшему государственному руководству, поддержание требуемого внутриполитического баланса.
Согласно принятой в России системе осуществления разведывательной, специальной и контрразведывательной деятельности, практически каждый министр или глава ведомства располагал соответствующей службой. В Министерстве Внутренних Дел за разведывательную и контрразведывательную работу отвечал глава Департамента Государственной Охраны*. Круг вопросов, находящихся в ведении Департамента Государственной Охраны предопределил его специальный статус. В нем были сосредоточены все дела, связанные с разведывательной и контрразведывательной работой, революционным, противоправительственным и оппозиционным движением, и борьбой с ними. Огромная важность для правительства этой сферы деятельности Департамента, обусловила предоставление Госохране более широких прав. В то же время, большой объем выполняемых им работ, делал его учреждением в учреждении. Он имел довольно большой штат и совершенно особую структуру. Департамент делился на отделения, каждое из которых по своим функциям, численному составу и организацию работ мало чем отличалось от любого из делопроизводств министерства. Начальник Генерального Штаба отвечал за работу особого делопроизводства отдела генерал — квартирмейстера Главного Управления Генерального Штаба. Политическая разведка действовала под руководством министра иностранных дел. При министре имелся секретный Цифирный комитет, о существовании которого было известно всего нескольким людям. Все члены Цифирного комитета числились по штатам других подразделений МИДа. Цифирный комитет состоял из политической канцелярии, в сферу деятельности которой входили дела, относящиеся к международной полиции, шпионажу и контршпионажу, и двух Экспедиций. Первая (Цифирная) Экспедиция занималась разработкой и изготовлением новых шифров, ключей и кодов для Министерства, шифрованием и дешифрованием всех текущих бумаг ведомства, Вторая (Дешифровальная) — ведала дешифровкой перехваченных иностранных депеш, дипломатических кодов, ключей и шифров. Дешифровальной части также подчинялся «черный кабинет» — служба перлюстрации иностранной дипломатической почты. Экспедиции возглавлялись управляющими, при которых были помощники. Свои отделы разведки и контрразведки имели морской министр и начальник Главного Штаба ВВС, министру связи, почт и телеграфов подчинялся Департамент правительственной связи, в непосредственном подчинении министра финансов специальных служб было две: собственная Информационная часть, занимавшаяся сбором сведений о валютном и финансовом положении иностранных государств (ее курировал товарищ министра по внешнеэкономическим вопросам), Особенная канцелярия по секретной части (ведавшая, в числе прочего, делами по распределению денежных средств на «секретные расходы» — «на известные государю употребления». Кроме того, министру финансов также подчинялись Отдельный Корпус Пограничной Стражи, имевший собственные разведывательное и контрразведывательное отделения и Департамент таможенных сборов, располагавший небольшим контрразведывательным аппаратом. У министра юстиции был небольшой секретный аппарат — Контрразведывательный отдел, на который возлагались задачи по борьбе с попытками насильственного свержения государственного строя и со шпионажем, у министра печати имелся цензурный комитет, а на министра промышленности и торговли работал Комитет для защиты промышленной собственности, в состав которого входило Бюро Технической Информации, попросту говоря — экономическая и научно — техническая разведка. И даже у Дворцового Коменданта, подчинявшегося министру Государева двора и уделов, была своя секретная служба — Особый Отдел Осведомительной Агентуры.
Это разделение носило в основном номинальный характер, поскольку царь и премьер — министр, как правило, являясь постоянными получателями препарированных для руководства страны материалов, проявляли большой интерес к разведывательным делам и могли по своему усмотрению назначить лицо для непосредственного контроля за работой разведывательного сообщества.
Предоставляемые министрам разведывательные сводки поступали, как правило, непосредственно от аппарата, добывающего информацию. Министры исправно направляли отчеты и сводки статс — секретарю, у которого в подчинении имелось небольшое информационное отделение, отвечавшее за подготовку текущих разведывательных оценок. Статс — секретарю вменялось в непосредственную обязанность рассматривать окончательные варианты выходных документов. Но он не руководил работой разведывательных и специальных служб, хотя фактически для контроля их деятельности располагал собственным, небольшим аппаратом, в который входили отделение юрисконсульта, отделение генерального инспектора, проводившее проверки и расследования работы специальных служб, и отделение финансового ревизора. Да и министры норовили докладывать все самое «вкусное» в обход статс — секретаря, напрямую. В итоге, должность Координатора секретных служб представляла собой почетную синекуру для человека, пользующегося высоким уровнем доверия со стороны государя, лично преданного ему, но отошедшего, в силу преклонного уже возраста, от важных государственных дел и не игравшего практической роли в деле осуществления непосредственного функционирования «аппарата». Его компетентность, профессионализм, опыт играли роль не более чем вторичных факторов. Тем не менее, в статс — секретариате оседали кое — какие важные информации.
-У нас тут не Эллада, лавровых рощ, где резвятся розовопятые богини, нет. Все больше волки да медведи, так и норовят слопать. — сказал Бутурлин.
-Мы сейчас не всегда можем управлять событиями, однако должны прилаживаться к ним. — добавил Дворцовый комендант. — У англичан, Борис Викторович, есть замечательная поговорка: «никогда не говори — все кончено».
-А я и не говорю, что кончено. — тихо ответил министр. — Однако замечу общеизвестное: ни один диктатор в мире, будь он царем, королем, президентом, канцлером, великим ханом, не может обойтись без верных людей, особенно в области политического сыска. Более того, как только он таких людей теряет, он погибает или его лишают власти всегда существующие тайные или явные противники.
-Согласен. — ответил Дворцовый комендант. — Толковые и верные нужны. Ох, как нужны. И с инициативой. Не помню кто сказал: если требовать лишь одного подчинения, то соберутся одни дураки…
-Это точно. Прискорбно, но точно.
-Вы князь, кому служите? — спросил вдруг Болтин.
-России. От конкретных политиков стараюсь быть в стороне.
-Демагогия, господин министр. — ответил Болтин. — Или хуже того, — ложь. Ваше ведомство — оружие и без направляющей руки лишь куча железа. И хватит об том.
-Полагаю, — кашлянув, сказал Ромодановский, — на этот раз, следовало бы принять очень суровые предохранительные меры, чтобы теперь гарантировать процесс нормального развития России от нового вторжения в него «иноземцев» и «оголтелых» всех разновидностей из числа своих, доморощенных — часто даже профессоров, но с интеллектуальным уровнем и историческим инстинктом аптекарского ученика.
-Есть у вас и программа таких предохранительных мер, полагаю? — спросил Болтин.
-Разумеется. Я бы назвал ее «программой умиротворения» беспокойных элементов, в которой найдется место и самым жестким мерам, в том числе и принудительному заключению без предъявления каких — либо обвинений. Если выражаться еще более изящно — это программа «бесшумных арестов».
-Что это дает? — спросил старик Бутурлин.
-Ряд преимуществ. — ответил министр внутренних дел. — Обычные аресты и длительная судебная процедура могут вызвать неблагоприятную реакцию общества. Напротив, осуществление «бесшумных арестов», санкционированное верховной властью, позволяет избавиться от назойливого любопытства прессы и таким образом, блокировать организованный протест.
-Общественный климат в стране для подобного недостаточно благоприятен. — с сомнением в голосе произнес Бутурлин.
-А ежели события дадут повод для разжигания страстей и принятия необходимых мер?
-Такое возможно? — спросил Болтин.
-Возможно.
Болтин усмехнулся:
-Я проницательностью не обладаю, но смею предположить, князь, что вы хотите задать мне вопрос о доверии?
-Да.
Дворцовый комендант рассеянно глянул на бронзовые настольные часы, стоявшие на письменном столе:
-Если этот вопрос не требует предварительной проработки, готов ответить.
-Моя деятельность в качестве министра внутренних дел устраивает государя?
-Если бы было иначе, наш ночной разговор вряд ли бы состоялся. — ответил Болтин. — Говорят с тем, кому верят, князь…А вы — в числе родовитейших. Стало быть, верных…Борис Викторович, ваше ведомство и подчиненный вам Департамент Государственной Охраны всегда верно улавливали настроения простого народа, высших сфер и загодя информировало. Никогда не бывало так, что из — за нехватки информаций, или по каким — то иным причинам, вы, «собиратели настроений», не могли сделать выводов. Никогда вы не просили дополнительного времени, никогда не ссылались на нехватку материалов для беспристрастного анализа. «Верха» приучены полагаться на ваши доклады.
-Нельзя сказать, что меня это не устраивает. — усмехнулся Ромодановский. — Наоборот, устраивает. Но почему — то я ловлю себя на мысли, что вся работа по «собиранию настроений» делается зазря…Вся ваша работа я имею в виду службу нашу, снизу доверху строится на доверии. Если нет доверия, информациям и работе грош цена, а вся многосторонняя деятельность попросту теряет смысл.
-Вы можете быть абсолютно уверены в том. что вам доверяют, дорогой князь. Цените это доверие и не злоупотребляйте им. Ваши доклады о настроениях, к счастью, не носят печать очковтирательства. Иначе они уже давно бы потеряли свою значимость. А вы бы потеряли всякий авторитет.
-Многие ли теперь думают о пользе государственной? — подал голос Бутурлин. — Вы, князь, из тех, кто думает, кто на три аршина вглубь видит, кто силен тем, что среди множества полусонных и коснеющих в лени вечно мыслит и действует.
-Благодарю. — снова усмехнулся Ромодановский. — В качестве подкрепления доверительных отношений, Иван Иванович, скажу вам — по ряду признаков ясно, что содержание сводок, представляемых вашим учреждением по изучению текущей политики сводок лично государю, становится известным в кругах, работающих в интересах иностранных государств и заинтересованных в ослаблении и развале России.
-Это точно?
-Думаю, что точно.
Болтин достал из внутреннего кармана своего сюртука записную книжку. Для него специально по его любви к красивым, вычурным канцелярским предметам, печатались такие записные книжки на золотообрезной бумаге. В необыкновенных темно — зеленых сафьяновых переплетах с двуглавым годуновским орлом, с вензелем.
-В ближайшие дни я постараюсь устроить вам аудиенцию у государя. — сказал Болтин, заглядывая в записную книжку. — Визит будет организован так, чтобы об этом не знал никто. Заблаговременно предупреждаю вас, князь — государь не вполне здоров, поэтому не рассчитывайте на задушевную беседу, не получится…
…Генерал Болтин вдруг замер, прислушиваясь…Со стороны Солдатской слободы близ Серебряного Бора, где квартировал Лейб — гвардии Драгунский Гундертмарков полк*, еле слышно доносились сурны, барабаны, медные, старинной работы «воеводские» набаты — их по традиции вывозили на ежеутреннюю побудку на четырехконных упряжках. Раньше ими подавали общие команды: «вперед», «по коням», «спешиться», «на вылазку», а нынче их медные вопли дополняли общую команду на подъем.
-Однако, утро, господа… — несколько удивленно пробормотал Болтин. — Пора закругляться…
-Генерал, как вы аккуратно подытожили!
-Подведение итогов — занятие для дураков. Это может сделать каждый…
=======================================================================
из рептильного фонда* — конфиденциальный денежный фонд, деньги из которого тратились на самые разнообразные цели. К примеру, на его средства существовало «Бюро русских журналистов», помещавшим в особых ежедневных (кроме праздников) бюллетенях, содержавшие в себе: передовые и редакционные статьи по вопросам экономической жизни и по внутренней и внешней политике; обзоры военных действий и деятельности законодательных учреждений; обзоры русской и иностранной печати; хронику и фельетон. Оказывалась денежная помощь отвечающим видам правительства повременным и неповременным изданиям; оплачивались услуги отдельных журналистов и политических деятелей. Из рептильного фонда обеспечивались деньгами десятки студенческих, провинциальных, религиозных и прочих изданий.
губернатор в Инфлянтах* — Инфлянты (польск. Inflanty) — польский историографический термин, примерно отождествляемый с искаженным немецким названием Ливонии — Livland (Лифлянт). Также — «историческая область по Двине и Рижскому заливу, перешедшая в средние века под власть Ливонского ордена, и населённая балтийскими и финно — угорскими племенами, с давних времён находившихся под влиянием немецкой и скандинавской культуры. Также — губерния в составе России, образованная из исторических областей: Инфлянты польские и Инфлянты шведские. Административный центр губернии — город Рига. Включает двенадцать уездов.
-С’est un défi*? (фр.) — это вызов?
ne sois pas trop zélé*! (фр.) — не слишком усердствуйте!
в отдаленные места Сибири* — В «Уложении о наказаниях» 1815 года все места ссылок разделены были на «отдалённые» и «не столь отдалённые». К «отдалённым» относили Сахалин и сибирские губернии, а к «не столь отдалённым» — Карелия, Вологодская, Архангельская губернии и некоторые другие места, расположенные всего в нескольких днях пути от Москвы.
возле Двадцати родовитейших* — Двадцать родовитейших старобоярских фамилий России имели почти безусловное право и особые привилегии при дворе, в знак традиции соблюдения знатности происхождения и влиятельности. Это Долгоруковы, Лопухины, Хитрово, Ромодановские, Куракины, Воротынские, Голицыны, Морозовы, Одоевские, Пронские, Романовы, Темкины — Ростовские, Буйносовы — Ростовские, Репнины, Трубецкие, Урусовы, Хованские, Черкасские, Шеины и Шереметевы.
Департамента Государственной Охраны* — Департамент Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, сокр. ДЕПО, разг. Гохран.
Лейб — гвардии Драгунский Гундертмарков полк* — В 1650 году датчанин Иоганн Гундертмарк, представитель незнатного дворянского рода из Дании, прибыл в Москву вместе с четырьмя другими офицерами и рекомендациями от датского короля, с прошением принять их на русскую службу. Они были приняты, получили денежное и земельное жалование. В августе 1652 года Гундертмарк, принявший православие, сформировал драгунский полк. После 1660 года полком этим командовал его сын — стрелецкий полковник Тихон Гундертмарк.
Традиционно в его рядах служат потомки Иоганна Гундертмарка. Позднее этот полк стал Лейб — Гвардии Драгунским Его Величества полком, который обычно именуют Гундертмарковым полком.
Глава Пятая.
«Третья сила».
Суббота. В лето 7436 года, месяца сентября в 2 — й день (2 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Теплый Стан.
«Английские кварталы» Теплого Стана на юго — западе Москвы представляли собой ступенчатую гряду одноэтажных коттеджей с индивидуальными входами и садиками, соседствующую с блоками многоквартирных домов и восьми — девятиэтажными башенными зданиями. Дома были разбросаны на холмах, среди бережно сохраненных вековых деревьев, лужаек и садов. Тщательно продуманная планировка создавала впечатление, будто здания выросли как раз там, где это подсказано природой. Ощущение естественности усиливалось тем, что основные транспортные магистрали лежали в стороне, а между домами были проложены не только дорожки, посыпанные песком, но и тропинки. На траве можно было и посидеть и полежать, так, как это принято было в английских парках…
Первые виллы Теплого Стана, совершенно в британском, «лондонском», стиле были впечатляющими знаками респектабельности — «приветливости, элегантности, утонченности», как говорилось в брошюре того времени. В Англии этот ореол окружал пригороды британской столицы на протяжении двух столетий. Выражение «keeping up appearances» (поддержание внешнего вида, соблюдение приличий), возможно, было создано именно для лондонской пригородной жизни.
В России, в Москве, появление пригородных вилл почему — то оказалось совершенно противоположным британскому «keeping up appearances» — здесь было не до соблюдения приличий, лишь бы добраться до постели. Хотя на благовоспитанных и респектабельных улицах жили с семьями «профессионалы» — чиновники, промышленники и ответственные служащие, ездившие на работу в город.
Версты и версты маленьких красных домиков на маленьких тихих улочках Теплого Стана в количествах, превосходящих воображение символизировали жизнь безопасную, сидячую, респектабельную. Сон и респектабельность, возможно, были именно тем, что требовалось новым поколениям москвичей. Пригороды стали воплощением новой цивилизации, которая сулила преуспеяние, не обремененное привычными городскими атрибутами. Когда в 1900-е годы застраивался Теплый Стан, пригород среднего уровня для клерков и квалифицированных рабочих, — владельцы земли старались сделать новый пригород как можно менее похожим на старую Москву. Хотя идея коттеджа понесла при этом немалый урон, все же строительство террас из двухэтажных домов с маленькими задними двориками не только повысило репутацию жилья в Теплом Стане, но и изменило образ москвича. Теперь типичный москвич не обязательно был жителем узких и кривых московских улиц.
Загородный дом, к которому подъехал четырехцилиндровый серый таксомотор «Форд — А», разбрызгивая лужи по сторонам, построенный в английском стиле, густо зарос плющом и выглядел как — то отрешенно, явно выпадая из общего вида местных построек. Построил его еще в десятых годах один из акционеров металлургической промышленности на берегу озерца, на южном склоне холма, поросшего лесом, рядом со старым рестораном «Охотничий», где обычно сиживали гвардейцы из первых полков…*Теперь этот дом принадлежал британскому коммерсанту Лесли Хеерварту.
Из машины, с пассажирской стороны, вышел человек в плаще, распахнутом настежь, под которым был приличествующий скромный, не слишком новый, костюм, подошел к воротам, толкнул ногой расположенную рядом с ними калитку и прошел вовнутрь.
-Наверное, господин Строганов, костерите меня за то, что я вызвонил вас с утра в субботу? — Хеерварт встретил Александра Ивановича Строганова на пороге дома, намереваясь выгулять своего пса, породистого бульдога. В руках он держал темно — коричневую кожаную папку.
-Конечно.
-Не сердитесь. В дом не зову, давайте уж тут, на свежем воздухе. — совсем негостеприимно сказал Хеерварт. — Вот, почитайте — ка, пришло вечером. Из Лондона.
-Не иначе запрашивают подтверждение подлинности квартирного расписания московской гвардии?* — усмехнулся Строганов.
-Смешно. Но нет. На сей раз речь идет о разрабатываемых русской стороной мерах противодействия чересчур энергичному, нахрапистому нажиму британского промышленника Хеерварта, то есть мне, на переговорах о предоставлении медных концессий. Письмо «слили» в прессу. «Таймс» радостно опубликовала его, да еще и с моими комментариями…
…Лесли Хеерварт, шотландский миллионер и промышленник, половину жизни проведший в России, свободно владевший русским языком, отзывавшийся с неизменной улыбкой на «Лесли Ивановича», но в свое время потерпевший неудачу с концессионным проектом (участвовать капиталом участвовал, но исключительных концессионных прав не имел), после очередного отказа Москвы вмиг стал яростным ненавистником Кремля, и в сердцах заявил, что иностранный капитал не должен иметь доверие к русской экономической системе. Сказано было сильно. И сказано человеком, совсем недавно являвшимся горячим «русским поклонником».
Передача некоторых объектов государственной собственности во временное пользование, или концессию, иностранным компаниям представляла собой коммерческую сделку. Концессионными объектами могли быть предприятия добывающей и обрабатывающей промышленности, сельскохозяйственные работы, рыбные промыслы, лесозаготовки, транспортные предприятия. Государство ограничивало монопольное положение концессий, их деятельность определенными районами, лимитировало прием на службу иностранцев. В обиходе концессионные объекты назывались просто концессиями, а получившие их иностранные фирмы — концессионерами. Для управления концессиями в России открывались представительства этих фирм. Концессионерам создавались благоприятные условия, концессионные предприятия имели некоторые льготы, например, право беспошлинного ввоза и вывоза сырья, материалов, машин, оборудования.
Однако иностранный капитал в форме концессий так и не стал одной из важных составляющих российской экономики. Концессий с правом исключительной разработки и пользования иностранными частными владельцами в России было немного, по пальцам можно было пересчитать. Но эти немногие «частные владельцы» — иностранцы, получавшие баснословные прибыли, являлись самыми верными и ревностными сторонниками сближения с Россией, самого тесного сотрудничества и крупных политических уступок в пользу Москвы. В их числе был и Хеерварт, наговоривший России столько любезностей, что казалось порой, вот — вот в русское подданство запросится и орден выхлопочет. Но потерпев поражение в борьбе за контроль над крупнейшими медными, цинковыми и железными рудниками на Урале, в Восточной Сибири и в Казахстане, он в одночасье превратился в жгучего ненавистника всего русского.
-Последствия публикации примерно представляете? — поинтересовался Хеерварт.
Породистый бульдог зарычал при этих словах своего хозяина.
-Биржу будет лихорадить несколько дней, котировки на медь поскачут вверх — вниз… — пожав плечами, ответил Строганов.
-Да? А уровень, откуда подобные информации капают в Лондон? Я уверен, что в вашем Кремле кое — кто уже прочитал статью в «Таймс» с моими комментариями и нахмурил брови. Вот об этом стоит поговорить.
-Я недавно имел беседу с Бутурлиным. — сказал Строганов. — Он тоже намекал мне на концессионные дела и на мое участие в них.
-Вот как? Значит, сведения в Москву пришли до публикации в «Таймс»? Пожалуй, мне стоит немедленно покинуть Россию. Я выезжаю сегодня же. Вас же, Александр Иванович, прошу по старой дружбе взять все мои здешние дела под свою опеку. Отдышусь в Лондоне, а там посмотрим…Вам же предстоит продолжить работу…
-Знаете, мой английский друг, я в России немало встречал людей, искренне желающих реформ, улучшения быта народа и тому подобного. Однако на все предложения ограничить царскую власть в английском стиле или ввести в России республику — крутили пальцем у виска и смеялись. А один, уж на что умный человек, выразился примерно в том смысле — «Да что вы, шутите: у нас — республика?! Это совершенно невозможно! Вы что же, хотите обратить нас в Мексику?». — сказал Строганов, с задумчивостью глядя, то на бульдога, то на его хозяина.
-В Мексике тоже можно работать. — быстро ответил Хеерварт. — И со значительной прибылью, замечу вам.
-Эх, где Мексика, и где Россия? Россия всегда была страной великих неожиданностей, в особенности для тех филистеров и самодовольных ничтожеств, которых вводит в заблуждение ее простая и не безукоризненная внешность.
-Третьего Рима, европеизирующего мир, несущего цивилизацию, право и свободу, из России пока что не вышло. — заметил Хеерварт.
-Это вы сейчас крепко сказали. — Строганов уважительно цокнул языком. — Наотмашь.
-Сердитесь?
-А знаете ли вы, что у нас, если умеючи взяться, и крепостное право вернуть можно?
-Вот и возьмитесь, если в России так можно. — ответил Хеерварт с невозмутимостью мраморной статуи.
-К старому? Неужели вы думаете, возможно возвращение к старому?
-Нет, к старому, как вы его понимаете, возврат не нужен, да и невозможен при совершенном почти понижении в России уровня народного правосознания и продолжающемся низведении культурного сословия, в том числе служивого.
-Самое большее, что мы можем сделать теперь, это — учтя условия времени и происшедшие в России и в мире перемены — создать строй, своим внутренним смыслом наиболее приближающийся к прежней России, заранее примирившись с мыслью, что это все — таки только жалкое подражание. — ответил Строганов со вздохом. — Русский либерализм теперь неосуществим.
-Когда ваш «русский поезд» встанет на свои прежние рельсы, нужно постараться, чтобы Россия и впредь продолжала двигаться и развиваться в том же направлении, в каком она должна была развиваться в течение предыдущих веков. — сказал Хеерварт и потянул бульдога за поводок.
Бульдог незлобно зарычал.
-Лесли, знаете ли вы русских? — внезапно озлившись на что — то, спросил Строганов.
-Я знаю русских, господин Строганов. — Хеерварт и не думал сбиваться с бесстрастного тона, выражение его лица одновременно означало «да», «нет», «как хотите». — Русские говорят, говорят, обсуждают, вырабатывают отличные планы, спорят о мелочах и пропускают один удобный случай за другим. Я знаю также то, что вы, русские, чем — то отличаетесь от других людей. От нас, европейцев.
-Хотите узнать, чем мы отличаемся от других людей и от вас, европейцев?
-Не скрою, хотел бы узнать.
-Мы не ценим сытости, Лесли…
============================================
где обычно сиживали гвардейцы из первых полков…* — обычно сиживали гвардейцы из первых полков…* — «Первыми полками» называли старейшие гвардейские части: Лейб — гвардии Конно — гренадерский Государев полк, Лейб — гвардии гренадерский Московский, Лейб — гвардии гренадерский Бутырский, Лейб — гвардии Новгородский государевой огнестрельной пехоты, Лейб — гвардии Егерский и Лейб — гвардии гренадерский Измайловский полки.
Гвардия как отборная часть войск возникла в глубокой древности. Она выступала, преимущественно как личная охрана глав государств и опора их власти. В средние века, в новое и новейшее время в большинстве стран Западной Европы это были небольшие отряды, постоянно сопровождавшие монархов и выступавшие на театр боевых действий только в случае прибытия туда государя. Эти отряды нередко формировались из наемников — иностранцев, представлявшихся более надежными. Серьезной боевой роли такая гвардия играть не могла.
В России с XVI века при царе состояла почетная охрана — рында, набираемая из отпрысков знатных семейств. Но численность ее была незначительной и никакой боевой роли она не играла. Собственно же русская гвардия возникает в XVII веке, в связи с преобразованиями Федора II, и сразу получает характер отборных боевых частей, сформированных из русских людей.
В период царствования Бориса Федоровича было создано особое подразделение иностранных наемников, состоявшее из трех сотен солдат, несших службу по охране внутренних покоев царского дворца. Общее руководство дворцовой стражей было сосредоточено в руках боярина Басманова, одновременно возглавлявшего Стрелецкий и Панский (Иноземский) приказы. В ведении панского приказа находились наемные сотни, командование которыми осуществляли иностранцы, находившиеся на русской службе (Розен, Яков Маржарет, Матвей Кнутсон и Альбрехт Лантон).
С момента учреждения Иваном Грозным в Москве в 1550 г. первых отрядов выборных стрельцов из пищалей московские стрелецкие приказы составляли ядро постоянного военного гарнизона царской столицы. К началу XVII в. сложилась самобытная структура организации службы московских стрельцов, основанная на принципе внутренней иерархии, которая предполагала наличие определенного статуса у каждого подразделения. «А на Москве безотступно живут пять приказов стрелцов, а в приказе по пяти сот человек; а у них головы стрелетцкие, сотники, пятидесятники, десятники. А один приказ болшой, всегды с Государем, куды Государь пойдет». Остальные приказы в зависимости от текущей ситуации распределялись по воеводским полкам или отправлялись на «осадную» службу в приграничные города.
По указу царя Федора II осенью 1612 года, после окончания успешного Азовского похода, отличившемуся при взятии Азова 1 — му Московскому стрелецкому приказу Степана Караулова, даны были особые «царские» сотенные знамёна и знамёна голов, и велено было впредь именоваться Первым Московским выборным (то есть отборным) приказом (ныне — Лейб — гвардии гренадерский Московский полк). В 1614 году царским окольничим Артемием Измайловым и князем Михаилом Скопин — Шуйским отобраны были лучшие пищальники из московских стрелецких приказов. Принятым на русскую службу голландским офицером Букведеном было начато интенсивное обучение «начальных людей» из дворян и детей боярских для новых приказов «конного и пешего строя» по голландским военным уставам. В 1615 году Измайлов и Скопин — Шуйский сформировали два «выборных» приказа «нового солдатского строя» из обученных «голландскому уставу» московских слобожан, лучших стрельцов московских стрелецких приказов, новобранцев, «даточных людей» и стрелецких детей — Второй Московский выборный приказ нового солдатского строя (ныне — Лейб — гвардии гренадерский Азовский полк) и Третий Московский выборный приказ нового солдатского строя (ныне — Лейб — гвардии гренадерский Бутырский полк). Особенностью было то, что даже в начальные люди (начальники) в эти два приказа, организованные по образцу армий западноевропейских государств, назначались отличившиеся в сражениях русские (в числе которых: сотник Андрей Подбельский, сотник Андрей Клеусов, сотник Андрей Ртищев, принимавшие участие в обороне Новгород — Северского, Михайло Козецкий, Казарин Бегичев, одним из первых взошедший на стены крепости Азов, Федор Брянченинов, сотник Алексей Микулин и др.). Иностранцев — единицы. Второй Московский выборный приказ нового солдатского строя первоначально возглавил Посник (Кирилл) Огарев. Третий Московский выборный приказ нового солдатского строя принял князь Михаил Петрович Барятинский, а после его смерти в 1618 году — шотландец Александр (Авраам) Лесли, состоявший с 1613 года на русской службе. Приказ Огарева первоначально размещался в Арбатской стрелецкой слободе, а приказ князя Барятинского расположился в Бутырской слободе.
В 1618 году обрусевший швед Лоренц Биугге и еще один швед, офицер Монс Мортенсон, поступивший на русскую службу, сформировали в Новгороде «иноземный регимент», в который входили, кроме природных шведов и финнов, шотландцы, англичане, французы, датчане, голландцы, немцы (ныне Лейб — гвардии государевой огнестрельной пехоты Новгородский полк). Позднее, в этот приказ, ставший Четвертым выборным приказом нового солдатского строя, были направлены ратники из северных уездов Российского государства (с Вологды, Белозерья, Каргополя, Устюжны Железнопольской, Поморья, Устюга Великого, Ваги, Северной Двины, Вычегды и других северных городов и земель). Командовать приказом был назначен воевода Семен Кузьмич Игумнов. В помощь ему был дан шведский военачальник голландского происхождения Христофор (Кристофер) Сомме, бывший комендант Нарвы, состоявший с 1608 года на русской военной службе.
В 1619 году Конрад Буссов, по указу царя, сформировал Пятый «выборный» приказ «нового солдатского строя», составленный из выделенных несколькими московскими стрелецкими приказами стрельцов и принятых на службу «охочих людей» (ныне — Лейб — гвардии Егерский полк), в обязанности которого входило выставление караулов при дворцах (потешных сёлах), сопровождение государя и его свиты во время путешествий. В 1622 году Артемием Измайловым был сформирован Шестой «выборный» приказ «нового солдатского строя» (ныне — Лейб — гвардии гренадерский Измайловский полк). Позднее, в 1623 году были сформированы Рейтарский «регимент» «иноземного строя» из отборных дворян и детей боярских (ныне — Лейб — гвардии Гусарский Его Величества полк) под командованием Франца Пецнера, «Регимент латных рейтар» под командованием французского наемника Шарля д’Эберта (ныне Лейб — гвардии Кирасирский Его Величества полк) и приказ «Тульского драгунского строя» (ныне — 4-й драгунский Тульский полк) из «шкотских немцев» (шотландцев) и «ирлянских немцев» (ирландцев). В январе 1626 года шотландец Александр Лесли (старший полковник и рыцарь Александр Ульянович Лесли, командир Первого Московского выборного приказа) был отправлен в Швецию нанимать «охочих солдат пеших». Он заключил договоры с четырьмя полковниками — двумя англичанами и двумя немцами, которые обязались доставить в Россию четыре «регимента» (полка) общей численностью около пяти тысяч солдат. Один из четырех «региментов», полк Сандерсона, был полностью набран в Англии и состоял целиком из англичан и шотландцев. В Полоцком походе во время русско — польской войны 1623 — 1626 г.г. приказы нового солдатского строя и «регименты иноземного строя», отличились, наряду со старыми стрелецкими приказами.
В 1628 году иноземный «регимент» Сандерсона возглавил шотландец на русской службе Яков Краферт. В 1634 году «регимент» Краферта стал основой для формирования новых солдатских полков русской армии, однако ядро командного состава было сохранено. Позднее (после 1640 года) «регимент» Краферта стал именоваться 1 — м Солдатским полком иноземного строя (ныне Лейб — гвардии государевой огнестрельной пехоты Смоленский полк). Тремя другими «региментами» также командовали иностранные офицеры, принятые на русскую службу. В 1637 эти «регименты» были частью распущены, а частью пошли на укомплектование московских стрелецких приказов и 2 — го Солдатского полка иноземного строя (ныне Лейб — гвардии гренадерский Ростовский полк).
Кроме того, по царскому указу было создано несколько охочеконных компанейских «хоругвей» или полков. Эти «хоругви» формировались из добровольцев иррегулярных конных частей. В их числе находился охочеконный полк, составленный из людей «Литовского списка» и литовских татар. Под «казаками литовского списка» подразумевали выходцев из Великого Княжества Литовского, вне зависимости от их национальности (поляк, литовец или белорус). В 1617 году, преимущественно из литовских и касимовских татар, был сформирован конный полк Государевой Передней стражи (ныне — Лейб — гвардии Уланский Литовский Его Величества полк). В 1621 году, в предверии войны с Польшей, из касимовских, городецких и темниковских служилых татар были сформированы два конных полка Государевой Передней Стражи — Царев (Шигалеев) и Сеитов (ныне — Лейб — гвардии Конно — Егерский Его Величества полк).
В 1629 году царь Федор II повелел набрать «ратных людей» в костромских вотчинах Годуновых и в подмосковных селах, числившихся за дворцовым ведомством, и сформировать из них выборные полки «нового солдатского строя» — Подольский (ныне 1 — й гренадерский Подольский полк), Волынский (ныне — 2-й гренадерский Волынский полк), Угличский (ныне 3 — й гренадерский Углицкий полк), Воздвиженский (ныне 11 — й гренадерский Фанагорийский полк), Вяземский (ныне 5 — й гренадерский Полоцкий полк) и Алексеевский (ныне 4 — й гренадерский Несвижский полк), а также рейтарские и драгунские полки.
В 1633 г. правительство Федора II приступило к военной реформе. Царём было принято решение о расформировании стрелецкого войска как рода оружия. Четырнадцать существовавших на тот период московских стрелецких приказов (полков) и приказ Патриарших стрельцов были переименованы в полки «государевой надворной (т. е. придворной) пехоты», а составлявшие их сотни «старых служб служилых людей» — в роты. Также расформированы были городовые и жилецкие «служилых людей» приказы в других городах и острогах. По окончании реформы в 1640 году, из четырнадцати московских полков «государевой надворной пехоты» составлены были семь выборных полков (ныне сведенные в Лейб — гвардии Государевой Надворной Пехоты Севский, Преображенский и Владимирский полки) и три полка «нового солдатского строя» (позднее сведенные в 6 — й гренадерский Апшеронский, 7 — й гренадерский Самогитский и Лейб — гвардии гренадерский Астраханский Его Величества полки).
-Не иначе запрашивают подтверждение подлинности квартирного расписания московской гвардии?* — По традиции гвардейские полки (сведенные в 1 — ю гвардейскую гренадерскую, 2 — ю гвардейскую гренадерскую дивизии, гвардейскую стрелковую дивизию, гвардейскую дивизию Государевой Надворной Пехоты, 1 — ю и 2 — ю гвардейские кавалерийские дивизии), квартируются в Москве и по московским слободам. Московцы и «привилегированный» Лейб — гвардии Конный Государев полк — в Кремлевских казармах, Конно — гренадеры — на Знаменке, новгородцы — в Дорогомиловских казармах близ Поклонной Горы, ростовцы — в Ростовских казармах на Плющихе, владимирцы — в Крутицких казармах, измайловцы занимают «старые» казармы в Измайлово, азовцы — в Спасских казармах, преображенцы — в Александровских казармах возле Свято — Даниловского монастыря, бутырцы — у Бутырской заставы, астраханцы — в Астраханских казармах, Лейб — гвардии Конная артиллерия — в казармах Артиллерийского Депо на Каланчевке, лейб — гвардии саперный батальон — в Николаевских казармах; 1 — я лейб — гвардии гренадерская артиллерийская бригада — в Покровских казармах, Лейб — гвардии Гусарский полк — на Моховой, гвардейские уланы — в Хамовнических казармах, Лейб — гвардии Драгунский полк — в Солдатской слободе близ Серебряного Бора, Собственный Его Величества Конвой, составленный из отборных взводов казачьих войск, Лейб — гвардии Казачий полк и лейб — гвардии артиллерийская бригада Государевой Надворной Пехоты расположены в Казачьих казармах в «Федоровском городке», севцы — в Сокольничьих казармах, 2 — я лейб — гвардии гренадерская артиллерийская бригада дислоцирована в Петровских казармах недалеко от Страстной площади. Исключение составляют лейб — гвардии артиллерийская стрелковая бригада, которая располагается за пределами столицы — в местечке Медвежьи Озера Богородского уезда Московской губернии, по Стромынскому тракту, конные егеря и гвардейские кирасиры (Лейб — гвардии Кирасирский полк), дислоцированные в Больших Вяземах, смоленцы и лейб — егеря, расквартированные в Звенигороде.
Суббота. В лето 7436 года, месяца сентября в 2 — й день (2 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Дорогомиловский проспект.
-…Жил бы хорошенько, да денег маленько…
Александр Иванович Строганов приоткрыл веки, встал из — за письменного стола, подошел к окну и облокотился на подоконник.
Штаб — квартира Александра Ивановича Строганова располагалась на одиннадцатом этаже башни, в здании, выстроенном напротив Брянского вокзала, в самом начале Дорогомиловского проспекта. Здание, воздвигнутое всего за пятнадцать месяцев, по проекту немецкого архитектора Якоба Керфера, работавшего преимущественно в стиле так называемого «кирпичного экспрессионизма», состояло из шести симметрично расположенных корпусов переменной этажности — от двух до восьми. В центре выходящего на проспект корпуса была установлена девятнадцатиэтажная башня, оснащенная девятью лифтами, в том числе двумя самыми высокими в Европе патерностерами — хитрыми машинами, лифтами непрерывного действия, с двадцатью шестью кабинами, соединенными в цепь и двигающимися без остановки с медленной скоростью. Фасад здания украшали скульптуры голов животных и людей. На втором уровне между оконными проемами были установлены пять статуй, символизирующие пять континентов Земли. С внутренней стороны, во дворе, был разбит небольшой сад, спускавшийся к Москва — реке (здание стояло на искусственном возвышении) маленькими террасами, окруженными палисадником.
В обычные дни Строганов любовался видом на заречные Пресненские Большой и Нижний пруды, на излучину Москва — реки и высокий берег, называемый «Бережки», или Мухиной горой, на которой был выстроен, в стиле ар — деко, характерном больше для североамериканских небоскребов, чем для московских высоток, величественный комплекс «Русской Генеральной Нефтяной Корпорации»*. Комплекс аккуратно огибал возведенную на месте архиерейской Ростовской слободы Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы на Бережках, отметившую в 1913 году пятисотлетний юбилей.
…Виктор Николаевич Мещерский являлся одним из самых авторитетных промышленников страны. Предприятия Мещерского входили в число самых современных в России и в Европе, производя многие виды технической продукции: паровозы, вагоны, пароходы и теплоходы, сельскохозяйственные машины. Мещерский занимал не менее восьми должностей в руководящих органах различных компаний с правлениями в Москве (был председателем правления Русского сельскохозяйственного товарищества «Работник», занимавшегося производством сельскохозяйственной техники; являлся директором — распорядителем Общества Коломенского машиностроительного завода, Общества железоделательных, сталелитейных и механических заводов «Сормово» и Общества «Шестерня — Цитроэн»; был членом правлений Общества механических заводов «Братья Бромлей», Общества Выксунских горных заводов, Пароходного Общества «Океан» и Русского судостроительного общества), а также входил в совет Международного коммерческого банка. К слову, продукция его заводов отмечалась многочисленными призами, в том числе и на международных выставках.
К нему — то и обратился Строганов. Обратился с предложением встретиться и переговорить…Строганов, после встречи с Хеервартом, проехал в свой рабочий офис и позвонил Мещерскому около одиннадцати часов утра:
-Строганов беспокоит. Приветствую, дорогой мой Виктор Николаевич.
-И я рад приветствовать вас, Александр Иванович. Хотя час субботний и ранний.
-Поднакопилось дел, времени не хватает все разгрести, — натянуто хохотнул Строганов. — Не уделите мне несколько своего времени?
-Отчего же, уделю.
-Когда вам удобно будет? Давайте, пообедаем вместе. Хотелось бы обмолвиться с вами парой — тройкой фраз.
-У вас в офисе пообедаем, что ли? — в голосе Мещерского явственно послышалась издевательская нотка.
-Ох, не люблю я этого американизма — офис, офиса, в офисе. — деланно рассмеялся в трубку Строганов. — А что делать? Приходится шагать в ногу со временем, отказываться от приятных слуху доморощенных старомодных анахронизмов. Не так ли?
-Так ли, так ли.
-Так что насчет обеда, Виктор Николаевич? Часика в два вас устроит? Давайте в «Московском»?
-Вполне устроит. Тем паче, в России живем. Пусть в Европе встречи назначают на службе или же в кафе за стаканом сельтерской.
Суббота. В лето 7436 года, месяца сентября в 2 — й день (2 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Никольская улица.
…Строганов не стал вызывать к подъезду своего офиса на Дорогомиловском проспекте прекрасный, хотя и несколько старомодно смотревшийся семидесятипятисильный «ролльс — ройс», типа «Сильвер Гоуст ту» — «Серебряный Дух — 2», двумя неделями назад доставленный из Англии через Архангельск. Жаль, что нельзя отправляться на встречу на «роллс — ройсе» — Мещерский из старинного русского дворянского рода, ведущего свое начало, по сказаниям древних родословцев, от татарина Кутлубуга, выехавшего в Московию в первой половине XIV столетия из Большой Орды, мог и не понять, вызывающая роскошь его не трогала, скорее раздражала. Жаль…Латунные ручки «ролльс — ройса», петли, рожки сигналов, маленькие фонарики у лобового стекла всегда так весело блестели, начищенные старательным шофером. Тончайшая замша подушек была готова принять в свое лоно седока. Мягкость сидений удачно сочеталась с двойными рессорами задней оси, создававшими поистине королевский комфорт. Александр Иванович потому и заказал себе такой автомобиль, что знал — британское королевское семейство пользуется только произведениями фабрики компаньонов Ролльса и Ройса. И он не прогадал. Авто было действительно чудом британской техники. Впрочем, и дороговизны. Одно только шасси стоило около тысячи восьмисот фунтов стерлингов — состояние. Кузов — седан, выполненный за особую цену лучшим каретником Манчестера Джозефом Кокшутом, работавшим на Ролльса и Ройса, настоящее произведение искусства.
Александр Иванович опять поскромничал, взял таксомотор, доехал до Арбатских ворот и дальше пошел пешком. Он решил прогуляться немного перед деловым обедом, хотя погода и не располагала к прогулке: было довольно прохладно. Александр Иванович неспеша миновал Воздвиженку (ее открывал чудесный, будто бы из сказки, терем, здание Главного архива Министерства Иностранных Дел, «дедушка русских архивов» — с фигурными наличниками, крутой крышей, острыми башенками, и шатровой колокольней церкви, соединенной переходом с главным зданием; все это сказочное разнообразие было окружено ажурной каменной оградой со стройными башенками), ворота с прорезными бойницами проездной Кутафьи башни, белеющей, точно шатер без крыши, остановился у перил моста через Неглинку, засмотрелся на Кремлевский сад*, раскинувшийся между речушкой и кремлевскими стенами. Это позволило ему уйти от тревог сегодняшнего дня.
Тревог хватало. В России все как — то, в последние года три, стало тянуться дело, кредиту нет, денег нет, всякие сделки с ужасными проволочками. Да и вообще, был Строганов в последнее время в брезгливо — раздражительном настроении. Эта Москва и сердила, и подавляла его, и совершенно раздражала его. Он остро чувствовал ее «русопятость», несмотря на отовсюду лезущую европейскость.
Внизу темнели аллеи сада. Сбоку на горе уходил в небо бельведер Румянцевского музея с его стройными павильонами, точно повисший в воздухе над обрывом. Чуть слышно доносилась езда по оголяющейся мостовой…
Строганов через Троицкий мост прошел в Верхний Кремлевский сад (с моста можно было спуститься в сад по чугунным лестницам) и пошел дальше. Справа, за кремлевской стеной, сухо и однообразно желтел корпус Арсенала, слева, за площадью, у Моисеевской церкви*, белели корпуса Московского военно — топографического училища*. Гул соборных колоколов разливался тонкою заунывною струей. Он скорыми шагами прошел сад, вышел за ограду, повернул вправо, миновал здание бывшего Земского приказа, ныне превращенное в исторический музеум, поднялся на Красную площадь.
Возле Иверской у Воскресенских ворот готовили справлять торжество — «Московский» трактир праздновал открытие своей новой залы. В самом начале Никольской улицы, на том месте, где еще три года назад доживало свой век длинное двухэтажное желтое здание старых присутственных мест, высилась теперь четырехэтажная, в американском стиле, тяжелая громадина кирпича стали и стекла, построенная для еды и попоек, бесконечного питья чаю, трескотни дансинга. Над третьим этажом левой половины дома блестела синяя вывеска с аршинными буквами: «Ресторан».
Площадь перед Воскресенскими воротами полна была дребезжания таксомоторов. «Таксеры», коих московская публика по — прежнему кличет извозчиками — лихачами, выстроились в ряд, поближе к трамвайным рельсам. Трамваи, редко в один вагон, больше в два, в три, то и дело ползли вверх, к собору Святой Троицы на Рву (к храму Василия Блаженного), вдоль Верхних торговых рядов, и вниз, к Тверской, к «Националю», грузно останавливаясь перед Иверской. На паперти в два ряда выстроились монахини с книжками. Две остроконечные башни Воскресенских ворот с гербами пускают яркую ноту в этот хор впечатлений глаза, уха и обоняния. Минареты и крыши Главной аптеки давали ощущение настоящего Востока. Справа была темно — красная кирпичная стена Кремля…А за стеной виднелись огромные золотые шишаки кремлевского храма Святая Святых и семиярусной колокольни «Ивана Святого», колокольня «Ивана Великого».
Из университетского еще курса Строганов помнил, что когда — то Борис Годунов, в знак утверждения Москвой монополии на власть, удостоверившей свои права священными регалиями и идеологией державной исключительности, вознамерился возвести в центре Кремля иерусалимский храм Святая Святых: «и камень, и известь, и сваи, — все было готово, и образец был деревянной сделан по подлиннику, как составляется Святая Святых». Замысел «перенесения» в центр Кремля, в цитадель, ставшую символом сакральной державности, где находились резиденция царя и митрополичье подворье, величайшей святыни христианского мира, был продолжением программы, заявленной Борисом Годуновым в коронационном чине. Идея построения вселенской святыни придавала целостность создаваемой модели Российского государства как последнего и единственного православного царства. Храм должен был стать главной святыней государства. Храм Соломона в Иерусалиме давно уже не существовал и образец был снят с храма Воскресения Христова, так как «паче меры» собирались устроить в новой святыне Гроб Господень. Поговаривали, царь Борис даже намеревался разрушить Успенский собор (надо полагать и Воскресенский), а затем выстроить здесь единый огромный храм «якоже в Иерусалиме, — во царствии сим хотяше устроити, подражая — мняся по всему Соломону самому..,» — а в храме «тройческого состава единаго видимаго возраста Христа Бога Гроб, — Божественныя Его плоти вместилище, с сущаго от Их во Иерусалиме мерою и подобием». Проект Бориса Годунова имел, несомненно, и своих апологетов, которые готовы были создать в Москве Второй Иерусалим, однако он не был полностью реализован из-за смерти царя. Собор достраивали после кончины Бориса Годунова на протяжении нескольких лет, без конкретности в следовании первообразу. Практически вся застройка Московского Кремля, комплекса его церквей как символа двадцати пяти Престолов Небесного Града, была посвящена «небесно-градской» символике. И храм Святая Святых с колокольней «Иван Святый» был центральным в градостроительной композиции всей Москвы, поэтому он также не избежал изменений в русле новой грандиозной идеи. Эти изменения и были произведены в «колокольном сюжете»: собор оказался «увешанным» со всех сторон колоколами…
Александр Иванович бесшумно отворил дверь, неторопливо вошел в старую залу «Московского» и внимательно — цепким взглядом окинул ресторан. Зала ресторана была пустой. Ближе к буфету, за столиком, на одной стороне выделялось четверо военных: трое лейб — гвардии драгун из Гундертмаркова полка и лейб — гусар в жупане из жёлтого сукна с серебряными нашивками на груди, с воротником персикового цвета. Они «тянули» портер и дымили бриннеровскими* сигарами. В одной из ниш два сибирских купца — лесопромышленника в корейских собачьих жилетках, крестились, усаживаясь за стол. Каждый дал лакею по медному пятаку. Они потребовали одну порцию селянки по — московски и едва усевшись, залпом, одну за одной, выпили по три рюмки травнику, молниеносно поданных расторопным буфетчиком.
За большим столом, около самого бассейна, поместилась только что, по — видимому, приехавшая из провинции семейная пара: дородный муж при солдатском Николае Чудотворце на сером пиджаке, с двойным подбородком, субтильного, болезненного вида жена, одетая в платье от «Джоан Кроуфорд» — невероятно стильное, по моде Чикаго. Пара, с поезда, с утра наверняка успевшая побывать в нескольких близлежащих модных магазинах (а таковых в Москве, на Кузнецком мосту, было великое множество: знаменитые русские модные дома «Поль Пуаре», «Джон Редферн», «Дреколль», «Катрин Парель», создательницей которого была графиня Тея — Екатерина Бобрикова, знаменитая манекенщица Дома «Ланвэн», «Мэгги Руфф», «Жак Дусе», «Мадам Шерюи», «Сестры Калло», а также «Мейнбохер», основанный американцем Мэйном Руссо Бохером, «Робер Пиге», «Аликс Бартон», «Эльза Скьяпарелли», «Жак Фат», «Жан Дэссе», «Кристобаль Баленсиага» — столица России по праву считалась законодателем моды в Европе) обедала с запасом, на целый день, отправляясь осматривать московские соборы, и до ужина намереваясь попасть в Денисовский пассаж, где жена должна непременно купить себе подвязки и пару ботинок и надеть их до театра. А билеты рассчитывали добыть у барышников.
Строганов прямиком направился через ряд комнат, набитых мелким торговым людом, мимо «чистых кабинетов», отделанных березой, липой, сосной, известных тем, что там пьют чай и завтракают воротилы Гостиного двора. Строганов расслышал голос Алексея Денисова, российского, а пожалуй и мирового, «льняного короля», владельца Денисовского пассажа: поплевывая и слегка шепелявя, он громко рассуждал о политических делах. Строганов взглянул на половых, вытянувшихся, словно гвардейцы на параде: здесь служили иначе, чем в других залах ресторана; ходили едва слышно, к гостям обращались с почтительной сладостью, блюда подавали с ошеломляющей быстротой, приборы меняли молниеносно…Половые — с неподвижными и напряженными лицами слушали разговоры, от которых в воздухе пахло миллионами рублей.
Новая зала ресторана поражала приезжих из провинции, да и москвичей, кто в ней успел побывать, своим простором, светом сверху, движеньем, архитектурными подробностями. Чугунные выкрашенные столбы и помост для дефиле, выступающий посредине, крытый блекло — голубой ковровой дорожкой, с купидонами и завитушками, наполняли пустоту огромной махины, останавливали на себе глаз, щекотали по — своему смутное художественное чувство даже у заскорузлых обывателей. Идущий овалом ряд широких окон, с бюстами русских писателей в простенках, показывал изнутри драпировки, светло — голубые обои под изразцы, фигурные двери, просветы окон, лестниц. Бассейн, с аккуратным в модернистском стиле фонтанчиком, прибавлял к смягченному топоту ног по асфальту тонкое журчание струек воды. От них шла свежесть, которая говорила как будто о присутствии зелени или грота из мшистых камней. По стенам залы стояли пологие диваны темно — малинового трипа и массивные, вольтеровские кресла. Они успокаивали зрение и манили к себе за столы, покрытые свежим, глянцевито — выглаженным бельем. Столики поменьше, расставленные по обеим сторонам помоста и столбов, сгущали трактирно — ресторанную жизнь. Черный, с украшениями, буфет под часами, занимающий всю заднюю стену, покрытый сплошь закусками, смотрел столом богатой лаборатории, где расставлены разноцветные препараты. Справа и слева в передних стояли сумерки. Служители в голубых рубашках и казакинах с сборками на талье, молодцеватые и степенные, молча вешали верхнее платье. Из стеклянных дверей виднелся обширный, только недавно обустроенный, вход в ресторан, с огромным лифтом, с лестницей наверх, завешенной триповой веревкой с кистями, а в глубине мелькала езда Никольской улицы, блестели вывески и подъезды. Большими деньгами дышал и вся новая зала ресторана, отстроенная американцами, на русские деньги, на славу, немного уже затоптанный (за два — то дня!), но все — таки хлесткий, бросающийся в нос нью — йоркским комфортом и убранством.
В новой зале в одиночестве, возле бассейна, сидел старик. Он был похож на высохшего отставного французского генерала с нафиксатуаренными усами с карикатуры времен начала века: продолговатое восково — желтое лицо, лысая голова — видать, большой барин. Он ел медленно и брезгливо, вино пил с водой и, потребовав себе полосканье, вымыл руки из графина.
…Мещерский расположился в углу, заняв, как и подобает, лучшее место. Он видел одновременно всю залу, буфет, стеклянные двери входа и лестницу. В поле его зрения попадало все, что происходило в зале. С левой стороны министра прикрывала стена. Он был одет в строгий «сэлфриджский» костюм. В таком костюме мужчина сразу приобретал прямую «английскую» осанку и солидный внешний вид. Мещерский поднялся, протянул Строганову обе руки и пожал свободную правую руку. Во всех этих движениях проскользнула искательность; но улыбающееся благообразное лицо сохраняло достоинство.
-Пожалуйте, пожалуйте. Я уж распорядился закуской!
-Только имя ваше назвал, так меня сейчас же провели в залу.
-Я приказал заранее. — сказал Мещерский.
-Приказали? — Строганов рассмеялся задыхающимся смехом. Мещерский, тонко пошутивший, ему вторил — «Московский трактир» был своеобразной вотчиной «китай — городских».
-Помнится, был я в одном старокупеческом банке. — смешливо сказал Мещерский. — При мне выдали какому — то мужику в тулупе двадцать тысяч рублей с устным условием возврата денег через полгода. Мои справедливые опасения в вероятном обмане, высказанные мною, как человеком, безусловно разумным, были отвергнуты со смехом. Мне сказали, что такого не может произойти, поскольку все не только хорошо знакомы, но и дорожат взаимными отношениями. К тому же о делах друг друга каждый неплохо осведомлен, и обмануть удастся только один раз. После чего и глаз не показывай и не живи на свете. Да, вот такое оно, русское маклерство. Доверие и кредит, с участием сердца и опыта.
-Русское купечество отвергает напрочь и безусловно финансово — денежные операции и очень подчеркнуто избегает банковско — кредитной сферы.
-Все меняется в этом мире. — вздохнул Мещерский. — Уж давным — давно век двадцатый наступил. Исконные предписания морали блюсти невозможно.
Мещерский и Строганов сели за стол. Тотчас же подошли двое официантов, по старинке именуемые половыми. Стол в минуту был уставлен бутылками с пятью сортами водки. Балык, провесная белорыбица, икра, сыр и всякая другая закусочная еда заиграла в лучах искусственного солнца своим жиром и янтарем. Не забыты были и ранее затребованные Мещерским соленые хрящи. Строганов ко всему этому столовому изобилию, заказал еще паровую севрюжку и котлеты из пулярды с трюфелями. Указано было и красное вино.
-Какой номер — с? — спросил лакей.
-Да все тот же. Я другого не пью.
И Строганов ткнул пальцем в большую карту вин.
-Будет сделано.
Кушанья поданы были скоро и старательно. Подано было и шампанское.
-Давайте к делу, или перекусим сначала? — спросил Мещерский. — Время выкроил для вас, но оно поджимает…
-А ведь на ловца зверь. Я хочу с вами союз заключить.
-В каком смысле? — спросил Мещерский.
-Я не могу рассчитывать, что вкупе с вами могу определять, для вящей пользы государства, политику. Не правда ли? Но я могу просить вас способствовать этому.
-Что вы сейчас и делаете — просите.
-Вот потому и прекрасно было бы, ежели вы государю предложите что — то охватное. Государственное. Соответственное. Ежели от вас придет.
-Тут надо крепко подумать. — сказал Мещерский. — Трудновато определить, когда можно доверять людям, а когда нет. Вы мне не совсем доверяете. Ну да ладно, ведь живем мы с вами по другим законам, коммерческим. Не так ли? Во всяком случае, должны бы. Я это понимаю. Ваши сомнения. И не осуждаю.
-Даже так?
-В конце концов, у меня сомнений не меньше вашего.
-Но у нас общие цели, даже если методы немного различаются.
-Мне кажется, что и цели наши разнятся.
-Думайте, Виктор Николаевич. К чему там в сферах склоняются, о чем сферы мыслят, вам — то лучше моего известно. Вы вхожи, не я…
-Я не вхож… — заметил Мещерский.
-Да, полноте…Узок круг вхожих и страшно далеки они от нас, финансистов и промышленников. Но и вы и я — вхожи. И я пришел к вам.
-Я ценю это.
-Поверьте, у меня есть возможности обратиться с идеей к кому — то еще, близкому к царю. Поверьте, рычагов хватает и я могу пустить их в ход в любой момент. Однако я выбрал вас.
-Почему?
-Вы в значительной мере мозговой трест и источник вдохновения для кое — кого в правительстве. И для государя. И хоть государь ныне фигура больше декоративная, но не как в Англии, да и народ, уверовавший в высокое призвание царя, благоговейно чтит и все знаки его величия. А значит, примет все то, что исходить будет от царя.
-Один ретивый журналист из «Биржевых ведомостей» прозвал меня «карманным богачом». — усмехнулся Мещерский.
-Пусть его… — засмеялся Строганов.
-Вы в игры своекорыстные играете, как мне кажется. — сказал Мещерский.
-Виктор Николаевич, какие уж тут игры? Близятся грозные времена для судеб России и решающие сроки для ее исторической проверки. Из всякой большой исторической ситуации есть в конце концов всегда три выхода, поскольку всякая историческая ситуация является сложным соотношением трех времен: прошлого, настоящего и будущего, в которых протекает длительный исторический процесс. Эти три выхода из современного положения России состоят: либо на пути к прошлому; в виде продолжения нынешней политики, и такова позиция большинства существующих политических течений и населения; либо на путях приятия и примирения, полного или частичного, прямого или косвенного, — того, что есть, на путях соглашательства с современным режимом, — к этому сводится позиция другой части существующих идейно — политических течений. Либо, наконец, на наиболее естественных путях. Поскольку история есть процесс необратимый, — на путях к будущему, означающих, поистине революционное претворение и возвышение того, что есть, на путях новой, по новой терминологии, Третьей России.
-Высокопарно у вас выходит.
-Зато прогрессивно. Замечу, Виктор Николаевич, позиция сия прогрессивна, трудна политически, но и наиболее благодарна исторически, поскольку она всякое положение обращает в исходную точку для движения вперед.
-Опять высокий слог. — ответил Мещерский. — Я же на ваше прогрессивное, да еще и «поистине революционное» скажу просто — от идеи русской государственности я себя не отделяю. Сейчас норовят протащить на европейский лад просвещенное, гуманистическое. Но, как говорится, не все в коня корм. Истинная консервативная приверженность по отношению к созидающим основам государственности не исключает благоговейного отношения к заветам прошлого, к деятельной заботе о политическом, экономическом и культурном росте родной земли. Родной, заметьте. Наша держава — великая империя. Я думаю, что таковой она и должна остаться.
-Держава наша в трудном положении. — сказал Строганов.
-Но, пожалуйста, не думайте, что вы единственный патриот. — парировал Мещерский.
-У каждого из нас позиция своя, заслуживающая уважения.
-Вы согласны со мною, что для того, чтобы пало правительство, несмотря на все преимущества, кои дает фактическое обладание властью, и чтобы кто — то иной мог навязать себя стране в качестве органа народного суверенитета, нужна такая смута в умах, такое «дерзание» с одной и малодушие с другой стороны, которое само собой не может не сопровождаться потрясением всего государственного организма со всеми обычными проявлениями этого?
-Вот и у вас своя позиция..
-Бросай ты, мил друг, в трех санях сидеть, пересаживайся в одни, веселей поедешь. — неожиданно зло ответил на это Мещерский. — Всякий случайный сброд людей может образовать государство на демократических началах. Поддержанная силой, воля большинства достаточна для приспособления любого табора к текущим потребностям самого разношерстного люда, принужденного жить вместе. Но империи в таком сброде не может быть.
=========================================
величественный комплекс «Русской Генеральной Нефтяной Корпорации»* — «Русская генеральная нефтяная корпорация» (РГНК — «Ойл» ) — мощный холдинг, который владел почти половиной российского и четвертью европейского рынков. 28 июня 1907 года было принято знаковое для нефтяной отрасли России решение: Русско — Азиатским, Международным и другими банками, а также нефтепромышленниками С.Г. Лианозовым, Т.В. Белозерским и другими была учреждена «Русская генеральная нефтяная корпорация» («Ойл»). В корпорацию вошли крупнейшие российские нефтяные компании: «Бакинское нефтяное общество», «Товарищество Лианозова», «Нефтепромышленное и торговое общество «А.И. Манташев и К», «Русское товарищество Нефти», «Каспийское товарищество», «Московско — Кавказское нефтяное и промышленно — торговое товарищество». Участники «Русской генеральной нефтяной корпорации», работая на рынках самостоятельно, составили мощную конкуренцию «Товариществу нефтяного производства братьев Нобель» и Royal Dutsch Shell. К тому же РГНК — «Ойл», как и другие российские компании пользовалась значительной поддержкой государства.
Кремлевский сад* — сад, протянувшийся вдоль стен Московского Кремля от Воскресенского моста через Неглинную реку до Кремлевской набережной. Сад разбит на две неравные части: Верхний Кремлевский (от Воскресенского моста до Троицкой башни и одноименного моста) и Нижний (от Троицкого моста до впадения реки Неглинная в Москва — реку, у Кремлевской набережной).
у Моисеевской церкви* — церковь на месте бывш. Моисеевского мужского монастыря, на одноименной Моисеевской площади.
белели корпуса Московского военно — топографического училища* — старейшее в России военное училище.
дымили бриннеровскими* сигарами — сигары из второсортного табака островов Ява и Борнео, изготовлявшиеся табачными предприятиями владивостокского купца Бриннера. Имели чрезвычайно широкое распространение среди населения Дальнего Востока.
Воскресенье. В лето 7436 года, месяца сентября в 3 — й день (3 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.
Москва. Смоленская — Сенная площадь.
…Новое здание на Смоленской — Сенной площади, где теперь размещался аппарат председателя правительства России, считалось одним из лучших произведений русского конструктивизма в Москве и самым значимым творением Пантелеймона Голосова, сумевшего скомпоновать объемы так, что наибольший эффект пространственного решения получался со стороны подхода к дому от Смоленской улицы. Охватывая сразу здание в целом, зритель получал полное представление о его композиции и величии.
Товарищу министра промышленности Александру Андреевичу Роща — Долгорукому, вызванному «на ковер» к председателю правительства, здание Пантелеймона Голосова, впрочем, не нравилось — оно не напоминало ему, как прежде, шумный, растревоженный улей, где день и ночь кипела работа. По правде сказать, в старом здании, в Успенском переулке, места сотрудникам аппарата правительственной канцелярии едва хватало, отопление в холод не спасало, а в летнюю жару нечем было дышать.
Хотя автомобиль товарища министра подрулил прямо к парадному подъезду, выбравшегося из салона чиновника ударил в лицо холодный сентябрьский ветер. Погода была прескверная — с неба сыпался мелкий противный дождь. Министр поежился и торопливо вошел в здание…
…В просторном кабинете председателя совета министров Российского государства Александра Александровича Измайлова негромко переговаривались три человека, разделенные широким письменным столом: сам премьер — министр, заведующий правительственной канцелярией Василий Витальевич Неклюдов, выглядевший веселым простаком, с которым занятно было поболтать о пустяках, выслушать от него какую — нибудь забавную историю, неизменно сопровождаемую располагающей улыбкой, и Виктор Николаевич Мещерский…
Мещерский являлся одним из самых авторитетных промышленников страны. Предприятия Мещерского входили в число самых современных в России и в Европе, производя многие виды технической продукции: паровозы, вагоны, пароходы и теплоходы, сельскохозяйственные машины. Мещерский занимал не менее десятка должностей в руководящих органах различных компаний с правлениями в Москве (был председателем правления Русского сельскохозяйственного товарищества «Работник», занимавшегося производством сельскохозяйственной техники; являлся директором — распорядителем Общества Коломенского машиностроительного завода, Общества железоделательных, сталелитейных и механических заводов «Сормово» и Общества «Шестерня — Цитроэн»; был членом правлений Общества механических заводов «Братья Бромлей», «Мотор», Общества Выксунских горных заводов, Пароходного Общества «Океан» и Русского судостроительного общества), а также входил в совет Международного коммерческого банка. К слову, продукция его заводов отмечалась многочисленными призами, в том числе и на международных выставках.
Когда товарищ министра промышленности и торговли, сжимая в руках папку с документами и справками в виде «соображений» по всем текущим вопросам, вошел в кабинет, все трое одновременно подняли головы и посмотрели на Александра Андреевича Рощу — Долгорукого, чей род сильно поднялся при первом государе династии, Борисе Федоровиче, да так и оставался поблизости от вершин русской власти…
…Русская служилая бюрократия выносила наверх людей двух основных типов. Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу собственной легкости. Целый ряд славных имен украшает собой великое прошлое русской государственной службы, и было бы большой несправедливостью думать, что служилое чиновничество не рождало государственных людей в подлинном значении этого слова. Однако, одновременно, каждое поколение сменявшихся у власти служивых людей знало множество представителей и другого типа: попадавших наверх по малому своему удельному весу.
Механика этого движения была своеобразна, но вполне объяснима. Эти представители не связывали себя ни с каким крупным делом, которое могло удастся, но могло также и не удастся, тем самым скомпрометировав их. Зато подобные типы усваивали политическую окраску, позволявшую принимать их серьезных государственных деятелей с программой и мыслями, и вместе с тем, при переменах в личном составе бюрократических верхов, как — то оправдывало обращение к ним. находясь у власти они попадали в налаженный порядок, принимали доклады, подписывали бумаги, глубокомысленно изрекали банальности, обладая достаточным навыком и знанием государственного механизма, чтобы не делать заметных ошибок, и чтобы избегать нагружать себя какими — либо серьезными замыслами. Все их внимание было устремлено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставленным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали государя утомлять своей величиной, он вспомнил о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, легковесных и гибких. У людей подобного типа был служебный формуляр вместо дельной служебной биографии, политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо подлинного знания государственного дела.
-Садитесь, Александр Андреевич. — премьер — министр взглянул на вошедшего, жестом указал на второй стул около стола, снял очки, положил их перед собой, и глаза его сразу же стали беспомощными. — Разговор у нас с вами сугубо доверительный пойдет.
Товарищ министра и бровью не повел, лишь сдержанно кивнул, подчеркнуто спокойно и скупо улыбнулся. Он понял, что его пригласили по личному вопросу.
…Премьер — министр ткнул золотым карандашом в лежавший поверх папок на столе английский журнал «Weekly political review», выходящий в Лондоне, внимательно посмотрел на Рощу — Долгорукого:
-Читали, поди?
-Читал, еще с вечера.
Роща — Долгорукий покосился на журнал и на письменный стол, ломившийся от бумаг — у Измайлова, по всей видимости, не было, кажется, никакого желания их читать, затем глянул на хозяина кабинета. Воротник белоснежной рубашки подпирал морщинистый обрюзгший подбородок премьер — министра. Сухая пергаментная лысина была прикрыта реденькой набриолиненной сверх меры прядкой волос. В тиши кабинета отчетливо слышалось одышливое дыхание весьма почтенного по возрасту главы правительства. Ромодановский почувствовал на себе пристальный взгляд темных, с азиатским разрезом глаз Измайлова.
Роща — Долгорукий знал премьер — министра много лет. Знал как не дилетанта, лишь выдающего себя за профессионала. Знал как высококлассного и ответственного государственного чиновника, никогда не служившего «по шаблону» и исполнявшего свою работу прилежно и хорошо. По мнению чиновника пост председателя совета министров достался заслуженному человеку, достался по праву. Но, странное дело, едва во главе правительства оказывался профессионал высочайшего уровня, полный уникальных идей, он как будто забывал обо всем и начинал больше тратить времени и сил для создания видимости своей работы и для кабинетных интриг, которые зачастую приводили к принятию неверных решений. Когда — то знавший, что такое работать своими собственными руками, премьер — министр теперь все больше протирал штаны и разыгрывал комбинации, зачастую в собственных интересах. Роща — Долгорукий понимал, что Измайлов, беря на себя общие вопросы общения со «сферами», помимо демонстрации «флага», еще и произносит множество слов в оправдание по наиболее щекотливым вопросам правительства. Но премьер — министр вставал также на путь предвзятости и угодливости взглядов. Как же так? Получается, что в державе российской сложилась качественно новая сила, стоящая выше даже монаршей воли?! Эту новую силу можно определить вполне конкретным и емким словом — «сферы»! Это практически незримая, нацеленная сила, которая совершенно лишена дара видеть исторические перспективы. «Сферы» служат лишь своим интересам? «Сферы» не думают, к чему может привести их безответственное следование в русле собственных интересов? А кто в конце концов будет расплачиваться по счетам?
-Сыровата сплетня, а? Или не сплетня это вовсе, а вполне конкретный материал, составленный на основе сведений, предоставляемых весьма информированным источником?
Роща — Долгорукий вздохнул…
-И что скажете? — спросил премьер — министр. — Вот ведь, еще какую — то гнусность начинают возводить на детей. Кто за этим стоит?
И в самом деле, кто стоит? Статья британского щелкопера Тома Парфитта и в самом деле была из числа тех, что заслуживали внимания. Самого пристального внимания, поскольку статья содержала публикацию письма, адресованного русскому военному министру: «Я знаю, что под руководством моего отца вооруженные силы нашей державы будут реконструированы и усилены. Мы в Акционерном обществе Ф.Г. Калепа и Е. Р. Шпицберга «Мотор», хотели бы участвовать в этом процессе. Мы надеемся, что станем вашими поставщиками запасных частей и небольших сборочных линий». Подпись под этим кратким, но исчерпывающим призывом гласила: «Дмитрий Измайлов, товарищ председателя правления по сбыту».
Компания Ф.Г. Калепа и Е. Р. Шпицберга «Мотор», находившаяся в Риге, была известна, как производитель авиационных двигателей и запасных частей для самолетов. Дмитрий Измайлов являлся одним из самых молодых русских предпринимателей и заодно, так уж вышло, — старшим сыном председателя правительства России Александра Александровича Измайлова.
Вступление старшего сына премьер — министра — ему было тридцать пять лет — в должность фактического вице — президента компании «Мотор» состоялось за полгода до публикации занимательного письма в британской прессе. Обосновывая это назначение, глава компании Федор Георгиевич Калеп с обезоруживающей искренностью заявил: «Все мы пытаемся заработать на жизнь».
Теперь же, после опубликования письма в британском политическом журнале, в Москве начал завихряться очередной скандал. Разумеется, не потому, что кто — то пожелал погреть руки на предстоящей «реконструкции и усилении» авиации. И даже не потому, что имело место явное злоупотребление семейным положением со стороны автора письма. Общественность, сначала британская, а после и российская, была шокирована циничной формой этого уникального образчика эпистолярного жанра. Кроме того, в памяти еще свежи были воспоминания об аналогичных эскападах прошлого премьер — министра, обогатившего себя приличной суммой в рублях за содействие отечественным лесопромышленникам.
Реакция Кремля на разоблачение «Weekly political review», пока была в основном предупредительно — защитительной: поскольку, мол, Дмитрий Измайлов — «частное лицо», он имеет право заниматься «свободным предпринимательством», невзирая на свои родственные связи. Однако на следующий день после публикации статьи представители аппарата председателя правительства заявили, что впредь юридический советник премьера «будет давать время от времени неофициальные консультации Дмитрию Измайлову, чтобы он мог полностью пользоваться своими правами как частное лицо, не нарушая при этом своей особой ответственности как член семейства главы кабинета, близко стоящего к особе Государя».
-О деле известно мало. Пока, во всяком случае. — кашлянув, сказал Роща — Долгорукий. — Есть кое — какие неясности. Прежде всего, надо начать с того, как письмо попало в руки британского щелкопера.
-Вот — вот. Разберитесь вы, Александр Андреевич с этой чертовой публикацией, с письмом злополучным. — сказал премьер — министр. — Вы курируете в министерстве деятельность Комитета для защиты промышленной собственности, и мне надо знать все, что привело к публикации в английской прессе, кто это сделал, кто предоставил сведения, где этот кто — то живет, чем дышит и чего он хочет.
-Дело трудное. Комитет будет распутывать обстоятельства, а на меня будут давить со всех сторон, вмешиваться, торопить, ставить палки в колеса, подсказывать, ругать, прятать и без того перепутанные концы… — сказал чиновник.
-Кто будет давить? — спросил Неклюдов.
-Вы, в первую очередь.
-Я? Да, пожалуй, стану давить…
-Поскольку дело представляется крайне щекотливым, у нас нет прямых путей расследовать происшедшее. — сказал Роща — Долгорукий.
-Вам, видимо, придется идти по нескольким следам сразу? — спросил заведующий правительственной канцелярией Неклюдов, усмехаясь чему — то своему, потаенному. — У вас есть какая — нибудь версия?
Товарищ министра промышленности и торговли пожал плечами:
-Дайте след, и мы пойдем по нему.
-Как прикажете понимать ваши слова?
-Никак. Просто к слову. — спокойно ответил чиновник. Он явно давал понять, что не выражает желания продолжать разговор с Неклюдовым.
В кабинете премьер — министра стало очень тихо.
-Александр Андреевич, мы говорим об очевидных вещах. — наконец, после паузы, произнес Неклюдов ровным голосом. — Вы же понимаете, что это политическая акция? Такого в Москве давненько не бывало. У вас под рукой целый комитет имеется. А при нем Бюро Технической Информации, попросту говоря — экономическая и научно — техническая разведка, между прочим. Кому, как не вам заниматься подобными расследованиями?
-На данном этапе мы пытаемся разобраться, что именно и как именно произошло. — ответил Роща -Долгорукий. — Повторяю, есть неясности.
-Ну, не занудничайте, Александр Андреевич. — председатель совета министров поморщился.
-В государевой тайной службе завсегда зануды были, Александр Александрович. — тотчас парировал Роща — Долгорукий. — Исстари так повелось. Мы сейчас отрабатываем все возможные версии.
-Я редко задаю вопросы без серьезных оснований. — равнодушно сказал заведующий правительственной канцелярией и добавил, словно бы невзначай. — Вся Москва уже в курсе. А у вас пока тишь да гладь…
-Ну, хватит. Довольно пикировок. — сказал премьер — министр. — В чем вы правы, так в том, что огласка нам сейчас не желательна. Совсем нежелательна. Стало быть, действуйте осторожно. Основательно, но с оглядкой. Прежде чем что — либо предпринимаешь — хорошенько все взвесьте. Дело сие вести совершенно секретно, никого в детали не посвящая. О ходе дела будете докладывать мне лично и в любое время дня и ночи.
-Вы постарайтесь использовать в работе все ваши лучшие стороны. — примирительно сказал Неклюдов. — Таково наше с Александром Александровичем видение.
-Кстати, есть сведения, что злополучное письмо кто — то подбросил британскому журналисту, как его, Парфитту, пес его возьми. — подал голос молчавший до того Мещерский. — Подбросили в Литве или в Польских Инфлянтах, где он собирал материальчик о русском проникновении. А уж оттуда оно вместе с ним перекочевало в Лондон и там было опубликовано. Вкупе со статьей.
-За англичан пора браться всерьез. Начните раскопки. — сказал Неклюдов, покосившись на молчавшего премьер — министра.
-Я элементарно представляю, как устроена английская пресса. — сказал премьер — министр. — Нам твердят, что британские газеты ведут независимую редакционную политику, но признаться, немногие в это верят. При всей их демократии и при всем их парламентаризме, эти антирусские нападки не могли быть напечатаны без того, чтобы не было команды с самого верха. Поэтому у меня нет никаких сомнений, что это делается с ведома, а может быть, и с разрешения британских верхов. Вопрос: зачем это делается?
-Реализация информации займет еще какое — то время, видимо, немалое. — слегка замявшись, ответил Роща -Долгорукий. — Пока мы не в состоянии не то что ликвидировать, но даже локализовать источник или источники. Не знаем, где предатель. Или предатели, если их несколько.
-Даже так? — удивился Измайлов и покачал головой.
-Я полностью исключаю возможность того, что этот самый Том Парфитт столь талантлив, что обладает даром предвидения. — ответил товарищ министра. — К тому же, опубликованное в британском журнале письмо — это документ, который упорхнул с чьего — то стола отсюда, из Москвы. К большому сожалению, пока не удается определить, где «течет»: боюсь представить, ежели с самого верха…
-Есть по этому поводу мыслишки? — бросил реплику Неклюдов и Роща — Долгорукий подумал, что наступило время для намеков, может быть и не очень тонких.
-Планы есть, да в коробочку надо влезть.
-Вот и влезьте. — глава правительственной канцелярии, видимо, настроен был решительнее своего патрона.
-И от меня ждут действий?
-Да. Действий. И информаций. — премьер — министр выглядел уставшим. На его плечах лежал груз всех тайн, с которыми ему приходилось сталкиваться в силу занимаемой должности. — Всякий предпочитает именно сейчас иметь конфиденциальную информацию. В любом важном деле иногда достаточно своевременной информации, чтобы придумать более конкурентоспособную комбинацию и раздавить всех других конкурентов…
Среда. В лето 7436 года, месяца сентября в 6 — й день (6 — е сентября 1928 года). Седмица 16-я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Новоблагословенное кладбище.
Двое мужчин прогуливались по аллеям Новоблагословенного кладбища. За кладбищенской стеной, на Владимирском тракте, сновали в Электрогородок и к электрорынку* в окрестностях Дангауэровской слободы, и обратно трамваи, то и дело раздавались трамвайные трели и стук железных колес, хлопали, переключаясь, стрелки рельсов…А на кладбище было относительно тихо…
Один из прогуливающихся, высокого роста, стройный, плотный, седовласый, неторопливо ступал по аллее Новоблагословенного кладбища. Шагал он легко, не сутулился, плечи были развернуты, голова поднята…Лиловатый нос, подбородок и щеки с краснинкой выдавали в нем не дурака выпить. Рядом с ним шел человек, на вид помоложе лет на десять, одетый с безукоризненным иностранным шиком.
-Вы все — таки нашли время, выкроили часок — другой на встречу со мною, со стариком. — елейным голоском сказал седовласый, глядя на то, как кладбищенские воробьи вовсю веселились вокруг веток деревьев. — Благодарю…
-Я никогда не сомневался в том, что вы, обладая исключительной отзывчивостью по отношению к тем своим служащим, которые со своей стороны, с исключительной отзывчивостью, отвечали на ту отзывчивость, которая заслуживала такой отзывчивости…
-А вы все шуткуете… — седовласый поморщился и неопределенно развел руками. — Узнаю, узнаю вас, прежнего весельчака…Но нотки в вашем голосе слышатся мне заискивающие, нечистые. Есть в них что — то подобострастное.
-Почему люди, приближенные к высшим сферам, любят выбирать для встреч такие уединенные места как кладбища? — спросил то, что был помоложе, пропуская предыдущую реплику собеседника мимо ушей.
-Мне по сердцу версия с фэншуем. — сказал седовласый.
-Фэншуй — слово не русское. Однако…Любопытно. — хмыкнул то, что помоложе и скользнул по лицу седовласого цепким профессиональным взглядом.
-Фэншуй пространства использовался при строительстве церкви. Церковь строилась на более возвышенном месте, поближе к богу, где сама природа помогала обрести единение с богом. Кладбища располагались недалеко от церкви, среди деревьев, чтобы подарить покой усопшим и душевное успокоение для людей, приходящих почтить память. Впрочем, эти места выбирались, не только следуя названным условиям. Для выбора места постройки дома звали людей, которые обладали даром видеть и определять пригодность таких мест. Они же указывали место для рытья колодца. Назывались они по разному «рудознатцы», «лозоходцы». Определялось три важных места — место для храма, кладбища и для жилых домов.
-А мы с вами, стало быть, рудознатцы?
-Стало быть. — кивнул седовласый.
-Занятно.
-Во всяком случае есть что — то схожее. Может быть, опустим дальнейшие предисловия и поговорим о деле? — в голосе седовласого вдруг явственно прозвенела сталь, от прежней елейности и духа не осталось.
-Извольте.
-Я был бы счастлив, если бы мог заверить, что безопасность России находится в надежных руках. — сказал седовласый. — Давным — давно я не страдал бессонницей. Но последние горькие ночи я провел без сна, спрашивая себя: можем ли мы снова стать сильными? Ибо только в этом наше спасение. Чего бы нам это ни стоило, ценой каких угодно усилий и лишений, но мы должны восстановить свою мощь, чтобы держава могла защищаться.
-Совершенно согласен с вами.
-Вы в какой — либо мере следите за политикой?
-Систематически. У меня все же есть сомнения на счет нынешних отечественных политиков: мне не внушают доверия государственные мужи, у которых слишком румяные щеки.
-Это вы верно сейчас подметили. — закивал головой седовласый. — Румяные щеки. Слишком румяные щеки. Поди слышали также, что плох наш государь?
-Слыхал…
-Недаром говорится у восточных народов, что молва летит быстрее молнии, звучит сильнее грома… — усмехнулся седовласый, но продолжил уже суховато. — Государь серьезно болен. Душевно болен. Давеча выписали из Парижа одного армянина*, профессора, для консультаций…Профессор хоть и жительствует во Франции, а в Москву сорвался быстро…
-Что так? Посулили большой гонорар?
-Не без этого. Франк пьяный теперь*. Визит, как вы понимаете, состоялся под строжайшим секретом. Встал вопрос о жизни и дееспособности государя нашего. По крайней мере, об этом уверяют знающие люди, знакомые с положением дел в Кремле…Так вот. Начнется наверху свара. Долгая, я полагаю. Большая. В ход пойдет всякое и разное.
-Например?
-Сдается мне, что у румянощеких есть что — то такое, что в намечающейся, вернее сказать, назревающей, борьбе у трона, будет использовано аккурат для компрометации государя, государевой власти, как устоявшегося института. Допустить этого, как вы понимаете, нельзя.
-Дивлюсь я на державу нашу, священную корову, Третий Рим… — сказал тот, что помоложе. — То явит похвальную вездерукость, то под самым носом не видит смрадного копошения. Вы и сами прекрасно знаете, сколько в нашей богом спасаемой державе соответствующих служб. Отчего же сим заниматься приходится вам?
-Нам. Заниматься приходится нам. Это во — первых. А во — вторых, совершенно соглашусь с вами, что для этого необходим труд целого коллектива! В наше время подобные деяния ни в коей мере не являются успехом одиночек, а всегда плодом коллективных исследований и работы. Каждый — муравьишка, и каждый несет свою песчинку. А складываются они в общую кучу.
-От куч обыкновенно дурно попахивает…
-Всяко бывает. И попахивает, как вы верно заметили. И могут запросто свернуть голову…
-Не исключено, особливо, ежели учитывать нынешнее положение вещей.
-Вот. Теперь касательно положения вещей…Вы Макиавелли читали?
-Немногое.
-Как писал знаменитый Макиавелли: «Невозможно сохранить государство, имеющее одновременно внутренних и внешних врагов». Будь в России нормальный режим…
-Что такое вы говорите?
-Просто я люблю все называть своими именами, разве вы еще не привыкли к этому? — усмешливо сказал седовласый. — Так вот, будь в России нормальный режим, нам бы не только никакая война не была бы страшна — особенно при теперешней международной ситуации, но она даже не могла бы возникнуть, ибо весь расчет наших внешних врагов — вполне резонный — именно на наше внутреннее положение, — эту ахиллесову пяту современной России. А если этот расчет правилен, то есть если действительно при теперешнем режиме поражение России неизбежно, ибо не может правительство вести большую внешнюю войну, воюя в то же время с врагом внутренним; и, с другой стороны, если верна вторая «неизбежность» — внутренний переворот в случае войны, то нам, истинным патриотам русским, ничего не остается как исходить из этой последней неизбежности, и сделать все возможное, чтобы предотвратить ее. И предотвратить предыдущую. Как рассуждают враги внутренние? Конечно, государственный переворот во время войны содержит в себе риски дезорганизации страны и утраты ею надлежащего военно-политического упора. Но только риск. Исторически немало примеров победоносных войн, несмотря на то, что воевавшие государства переживали при этом те или иные революционные потрясения. Переворот во время войны заключает в себе риск: его цель далеко не безнадежна. Сохранение же негодной власти, не только парализующей страну, превращающей народ во врага собственном доме, но и изолирующей ее от всего мира, от лучших друзей и союзников, — такое сохранение влечет поражение неизбежное.
-К чему клоните? Не пойму пока что — то…
-Предусмотрительная готовность к перевороту позволяет нашим внутренним врагам не только канализировать, осмыслить и организовать взорвавшуюся народную стихию, но и вдунуть в нее, простите, дух патриотического пафоса и государственного смысла. В противном случае эта взорвавшаяся стихия гнева народного разольется в море анархии.
-И что из сего следует?
-Как известно, организаций русской политической эмиграции в Европе пруд пруди, как и недовольных годуновским правлением. — сказал седовласый. — Есть «Комитет революционной пропаганды» в Гааге, «Союз русских эмигрантов» в Вене, «Комитет интеллектуальной помощи русской революции» в Женеве, союзы русских социалистов во Франции…В Лондоне полно таких…Это я вам наиболее радикальных назвал…В былые времена такие люди направлялись в новые земли, шли воевать на Кавказ или в Туркестан. Теперь новых земель нет, Кавказ завоеван, в Туркестане резня стала неувлекательной, да и ехать туда боязно, а окопная война скучнее скучного. В Америке таким людям делать нечего — прямо хоть в Ниагару бросайся. Только очень юные и очень слепые люди могут сейчас мечтать о подвигах. Но в Европе и у нас, судьба послала им в последний раз подарок в виде революций и брожения, так сказать.
-Ну, да, мы — то с вами, слава Богу, знаем, что в парижских и женевских кофейнях сидят святые и гениальные люди… — вставил уместную реплику тот, что был помоложе. — И все сплошь рэволюционэры и бомбисты…
-Верно улавливаете.
-Благодарю…
-Революция — одно из популярнейших слов в наши дни. — сказал седовласый. — Спорят и говорят о революции все. Но именно поэтому, может быть, само понятие революции стало таким расплывчатым и подвижным. Действительность, выражаемая словом, настолько злободневна и современна, что и слово как будто движется и живет. Спорящие о революциях часто не понимают друг друга не только потому, что говорят о разных вещах, но и потому, что сами, не отдавая себе отчета, не раз меняют в течение спора значение слова. Похоже, я слишком затянул свое вступление?
-Ничего, терпимо.
-Зато теперь буду краток. — пообещал седовласый. — Радикальное крыло русских эмигрантов открыто выступает за европейскую интервенцию против России. В их адрес высказано со стороны властей, политиков, публицистов немало гневных обвинений в измене и предательстве. Их клеймят как иностранных агентов, продавшихся за «английское», «французское», «немецкое» золото. Одни говорят и пишут это по глубокому убеждению, что так оно и есть, другие страстно верят, что иначе и быть не может. Третьи действительно хотят докопаться до истины, которая известна очень немногим. Европа же смотрит на русских эмигрантов, противников царствующей династии как на подрывной элемент и рассчитывает использовать их для ослабления России. Московские «утеклецы» смотрят на помощь, предлагаемую европейскими державами, как на средство для организации свержения ненавистных Годуновых.
-И что же из этого следует?
-Следует, что и они и мы надеемся переиграть другую сторону. — сказал седовласый, закуривая длинную душистую папиросу. — А что если в этой игре с самого начала все козыри будут находиться в руках одной стороны, в то время как другая не будет даже об этом подозревать?
-Глядя на то, как русское правительство то ли не имеет возможностей соперничать с английской или общеевропейской антироссийской пропагандой, то ли не горит особым желанием противодействовать активным образом, я сомневаюсь, что Кремль желает переиграть другую сторону. — проговорил тот, что был помоложе.
-Кремль пока предпочитает «точечные удары». — ответил седовласый.
-Такие, как выстрел Ганцевича? — усмехнулся тот, что был помоложе.
-Не самый удачный пример…
-Зато наглядно демонстрирует, какой кисель творится в головах вездеруких…
-Поверхностно смотрите вы на это дело, дорогой мой. — сказал седовласый. — Убийство Камбечека — Возняцкого в Берлине политическим эмигрантом Ганцевичем осталось целиком и полностью на совести наших «утеклецов» — эмигрантов. Этот Камбечек был самый настоящий авантюрист и чудовищный враль. Уверял, что был пилотом на бомбовозе, профессорствовал, где — то читал лекции по международному праву. Такого не жалко, право слово…Его смерть лишний раз продемонстрировала, что наша доморощенная политическая эмиграция — клубок змей, который лишний раз, да чужими руками, дискредитировать не грех. Обратите внимание: судоговорение процесса Ганцевича и закончивший его неожиданно — суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Немецкий суд судил не одного только Ганцевича. Судили, в сущности тех, кто стоял за ним, — и шансы осуждения равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: царская власть или русская политическая эмиграция? Ганцевич пострадал еще и за то, что был «иностранец». На него пала ответственность за преступление, совершенное эмигрантом в Германии. «Надо положить этому конец», — так было сказано германской стороной, так внушал германским присяжным германский же прокурор. Надо было показать пример. Чуете, какая игра идет?
-Догадываюсь…
-А игра нынче идет серьезная. Что уж там Европа? Глядите и на Россию. Русское общество — вулканическое, и как всякое вулканическое общество оно начинает время от времени остывать. Остывая, оно ищет новые формы политического режима. На приманку «левизны» ловятся люди особого склада, преимущественно богемно — байронического, с неутомимой жаждой протеста и вызова. Массы же политически пассивны. В этом корень бессилия нашей доморощенной оппозиции. Это не значит, что массы просто инертны. Нет, массы ведут свою ежедневную, неустанную борьбу с режимом, но эта борьба за «мелочи»! Борьба всеобщая, упорная. Но глухая. Массы не смогли еще обобщить и поднять ее на уровень политической борьбы в стране. Совсем иначе обстоит дело среди правящих классов, среди представителей старых культурных форм и традиций. Разложение национального сознания начинается всюду одинаково: с обездушения господствующих культурных ценностей путем превращения их в фактор власти и даже насилия над восходящими к жизни новыми народными слоями. И в царском лагере, на самом что ни на есть верху, такое же. Здесь в разгаре жестокая политическая борьба за будущее наследство. Борьба идет между двумя основными группами: сторонниками Годуновых и их противниками. В этой борьбе есть и для нас задача — не дать свалить Годуновых. В этой борьбе будут хороши все средства.
-Все? — переспросил тот, что был помоложе.
-Все. Теперь к сути. Нужно быстро, скажем, в течение нескольких недель, организовать в Москве террористический акт. Мощный. Громкий. Впечатляющий.
-Смысл? Наши вездерукие бросятся искоренять изменническую заразу?
-Не без этого, хотя пройдет подобная акция достаточно сдержанно, без крайностей.
-Даже так?
-Дорогой друг, в процессах об измене, которые последние несколько лет следовали в Москве один за другим, и все похожи друг на друга, было много темных сторон, не говоря уже о тех вещах, кои являлись вполне ясными и вызывали ужас или отвращение. — сказал седовласый. — Самый темный из вопросов, смущающих человеческий рассудок, это, несомненно, вопрос о единодушных и неистовых признаниях. Многое, что вытекало из этих процессов, неоднократно уже, и у нас и за границей, подвергалось суждению, и общественное мнение ныне установило цену правдивости обвинений и справедливости приговоров. Оценена в достаточной мере искренность признаний и покаяний, полагаемых в основу привлечения к суду и являющихся чуть ли не единственным доказательством виновности. Посему, идея террористического акта не в том, чтобы дать отмашку на выкорчевывание с корнем всякой крамолы, но в другом.
-И в чем же?
-Работа ведется по многим направлениям. Наша задача — дискредитировать, если не полностью, не до основания, то достаточно серьезным образом, радикально настроенные организации русской политической эмиграции. Это позволит, во — первых, предотвратить с их стороны диверсионные и террористические действия, во — вторых, избежать возможной широкомасштабной интервенции Запада, уже сколачивающего антирусский альянс. И в — третьих, это лишит поддержки противников Годуновых здесь, в России. С этой целью было решено легендировать якобы существующую в России мощную подпольную организацию. Организация должна ориентироваться, в первую очередь, на настроения, господствующие в кругах политэмигрантов, представляющих на сегодняшний день наибольшую опасность. Первоначальная идея зародилась в недрах Департамента Государственной Охраны; ею увлекся один из столоначальников. Оставалось для воплощения идеи найти человека, достаточно чистого, чтобы не быть скомпрометированным ранним сотрудничеством со Службой, достаточно умного, чтобы на следствии и суде не разыграть шута или кретина, а главное — достаточно преданного государеву делу, чтобы отдать ему в жертву все, вынести чудовищные муки, карьеру променять на каторгу. Таких кандидатов не намечалось. Положение уже казалось безысходным, когда однажды в поле зрения столоначальника не появился, наконец, такой нужный человек. И заявил, что отдает себя в полное распоряжение Департамента.
-Зачем же такой огород городить?
-Дорогой мой, как вы понимаете, все должно было быть по — настоящему. Взаправду. От него должно было пахнуть очень натурально. Во всех смыслах. Этот человек, он…Он не испытывает иллюзий. Он — полено. Обычное березовое полено. Его бросят в огонь, и он должен сгореть. Прогореть без остатка. Но так, чтобы от него шло тепло и к нему тянули руки. На первом этапе у него не было никакой помощи, никакой поддержки. Он был один. Никто его не страховал. Никакой системы оповещения, сигналов об опасности, никаких встреч, весточек с воли и прочего такого. Даже самая надежная конспирация не сможет выдержать проверки временем. Где — то, когда — то, в чем — то может наступить сбой. Поэтому все шло естественным образом. И дальше должно идти естественным образом. Теперь нужен террористический акт.
-Итак, я должен найти исполнителей и организовать все действо?
-Именно.
-Исполнителей потом ликвидируют?
-Кривить душой не буду. Кого — то наверняка придется убрать. Лес рубят — щепки летят.
-Ну — ну… — процедил тот, что помоложе. — Спасибо за откровенность. Так и знал, что от вашего предложения крепко попахивает. Даже не попахивает — дует ветерком из могилы! Меня вы тоже потом в щепки желаете определить?
-Вас — нет. Ни в коем случае.
-Даже так?
-Тут есть нюанс. — сказал седовласый. — К сожалению, романтика конспирации, террора, слежки, восстаний пьянит — увы!, не только мальчишек…Так вот…У вас же есть на примете толковый и надежный человек? Желательно — женщина? И желательно, чтобы она соответствовала некоторым внешним критериям?
-Каким критериям? Сару Бернар, что ли ищете?
-Не Сару Бернар, конечно же, нет, но неплохо, чтобы у ней были артистические наклонности. Человек сей, женщина, соответствующая необходимым критериям внешнего характера, каким — чуть позже назову, должна будет исполнить роль не только участницы террористического акта, но еще и, так сказать, курьера легендированной нами подпольной организации. Ну, или доверенного лица, посланника, ежели хотите, постоянного представителя. Ее предстоит вывести на одного из руководителей активной политической эмиграции, представляющего наибольшую опасность…
-Какова же ее задача?
-В общих чертах, она будет являть собою посланца легендированной организации, а заодно — запасной канал связи с нашим человеком. Его мы нацеливаем сейчас на этого самого пресловутого руководителя русской политической эмиграции. И на англичан. Он, несомненно, вызовет определенный интерес и у английской секретной службы, и у эмиграции, активной и радикальной ее части, которая захочет использовать его возможности не оповещая своих заграничных покровителей и хозяев. Детали потом.
-Гарантии?
-Для пущего вашего спокойствия, генерал, на связи она будет с вами, необходимые инструкции будете передавать ей вы, и выполнять она будет ваши поручения, получаемые, естественно, от меня. Вы осуществите ее переброску через границу, разумеется, нелегальную. Вы сами ее проконсультируете должным образом, и что уж вы там шепнете ей на ушко для страховочки — это ваше дело.
======================================
сновали в Электрогородок и к электрорынку* — В конце 1911 года к северу от Владимирского тракта, на краю Артиллерийской рощи, между Всехсвятским заштатным девичьим монастырем при Новоблагословенном кладбище и артиллерийской лабораторией, возник обширный комплекс сооружений Российского Электротехнического Общества (РЭО), спроектированный молодыми архитекторами братьями Владимиром и Георгием Мовчанами. В 1914 году в Дангауэровской слободе отстроили, для получения дефицитной в ту пору рафинированной меди, электролитический завод «Акционерного общества Московских электролитических заводов И.К. Николаева» и кабельный завод «Товарищества для эксплуатации электричества М. М. Подобедова и Ко». От Рогожской заставы к Дангауэровке, вдоль монастырских стен и Владимирского тракта протянули трамвайную линию с кольцевым разворотом. Тотчас под Горбатым мостом, построенном через железнодорожные пути Московско — Курской и Нижегородской железной дороги, возникла стихийная «толкучка», как грибы после дождя повыскакивали ларьки, в которых продавались радио — и электрические товары, материалы для конструирования электротехнических радиоприборов и всякая прочая сопутствующая дребедень. «Толкучка» превратилась вскоре в известный рынок по продаже электротоваров — в 1924 году правительство ввело новые правила контроля за торговлей в стихийных ларьках и это вынудило продавцов переместиться в магазины, воздвигнутые возле железной дороги. В зданиях электрорынка, под Горбатым мостом, расположились небольшие торговые секции, отдаленно напоминающие о старых ларьках. Вокруг и около конечной трамвайной станции, у разворота, разместились типичные торговые заведения — большие магазины бытовых электроприборов, беспошлинные магазины и прочие секции розничной торговли.
В середине 20 — х, напротив комплекса РЭО выросли две поставленные в виде буквы «Т» призмы здания Московского военного электротехнического училища. Неподалеку появились Высоковольтная лаборатория Розинга, административные корпуса РЭО и здания учебных электротехнических мастерских. Весь район от Проломной заставы до Дангауэровки, и к югу от Артиллерийской рощи, с легкой руки кого-то из московских бытописателей, был назван Электрогородком.
выписали из Парижа одного армянина* — речь здесь идет о Карапете Саркисовиче Агаджаняне, докторе медицины, ординарном профессоре по «кафедре специальной патологии и при ней учение о нервных болезнях», консультанте по нервным болезням, с 1920 года постоянно проживавшем в Париже.
Франк пьяный теперь* — речь идет о колебаниях курса французского франка.
Среда. В лето 7436 года, месяца сентября в 6 — й день (6 — е сентября 1928 года). Седмица 16-я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства Внутренних Дел.
Неслышно прикрыв за собой дверь в кабинет министра внутренних дел князя Бориса Викторовича Ромодановского вошел Георгий Васильевич фон Эккервальде, глава Департамента Государственной Охраны, с тоненькой служебной папкой под мышкой.
…Департамент Государственной Охраны был немал и объемлющ. Основными задачами ведомства являлись защита интересов обороноспособности и экономического развития России, наружное наблюдение и охрана иностранного дипломатического корпуса, разведка и контрразведка, охрана членов правительства, государственных объектов и специальных грузов, для чего Директору Департамента подчинен был Корпус Городовой стражи.
Департамент Государственной Охраны состоял из нескольких делопроизводств — оперативных отделений, имел в своем распоряжении один из лучших филерских летучих отрядов, обширную сеть осведомителей, собственные информационный и технический отделы, первоклассную фотолабораторию, картотеку, архив, экспертов — лингвистов, искусных парикмахеров и гримеров.
Ромодановский машинально взглянул на часы. Шел уже третий час ночи. По всем нормам, служебным и человеческим, полагалось кончить рабочий день. Но у князя Ромодановского, человека, несомненно, высокой культуры, был своеобразный стиль работы. Работал он в основном ночью, а вместе с ним был вынужден работать весь аппарат министерства. Он мог позвонить по прямому проводу в четыре часа утра, чтобы получить какую — нибудь понадобившуюся ему справку, которую вполне можно было получить на несколько часов позже. Многих в министерстве это раздражало.
…Ромодановский работал. Бумаги он прочитывал медленно, вдумчиво, всем своим видом демонстрируя посконно — домотканную неторопливость. Бумаги, с которыми знакомился министр, не имели обычных в полицейско — охранном делопроизводстве входящих — исходящих бумаг по важности их содержания краплений специальными грифами по возрастающей: «Секретно», «Доверительно», «Совершенно секретно», «Совершенно доверительно». Не были они снабжены и крапами самых — самых секретно — доверительных, но являлись исключительно наисекретнейшими. Такие бумаги исполнялись в строго определенном количестве с персональным указанием должностного лица, кому предназначались сведения или сообщения. По ознакомлении и принятии мер, подобные документы возвращались к первоисточнику или уничтожались в установленном порядке. Подобная документация крапилась буквосочетанием «Св.Св.», что в расшифровке означало «святая святых».
-Решили — таки помешать самоотверженному труду, Георгий Васильевич? — чуть сварливо спросил князь Ромодановский. — Садитесь пожалуйста.
-И в мыслях не имел намерения вам мешать, Борис Викторович. — с улыбкой ответил фон Эккервальде, усаживаясь возле министерского стола.
-Просто так заглянули? Не юлите, не юлите, Георгий Васильевич. Я рад, что зашли. Думаю, мне настала пора сделать небольшую паузу в рутинных служебных делах.
Фон Эккервальде снова улыбнулся.
-По рюмашенции, руки — ноги погреть, а? — спросил Ромодановский и выразительно изобразил в воздухе, в подтверждение своей мысли, вполне понятный русскому человеку знак.
-Как джентльмены. — улыбнулся фон Эккервальде.
Министр медленно встал из — за стола, направился к шкафу, достал «мерзавчик» и две крохотные рюмочки — наперстки.
-А что там за папка у вас? — спросил министр, разливая по рюмкам.
-Ежели позволите, Борис Викторович, я издалека начну. «В начале было Слово…», так кажется у Иоанна?
-Так. Замечу, правда, что наши святоотеческие труды ведут взыскующую мысль через творение умной молитвы к священнобезмолвию: «Молчание есть таинство будущего века, к подвижнику уже и теперь доносится его весенняя сила» — это преподобный Исаак Сирин сказал. А вот вся новоевропейская культура в интимнейших основаниях своих совершенно антириторична: «В начале было Дело», — так оспаривают европейцы евангельский логоцентризм.
-Это, пожалуй, нам подходит более. — согласился фон Эккервальде.
-Так что, Георгий Васильевич, давайте к делу.
-Не так давно доложили мне об одном перехваченном письме без подписи. — сказал фон Эккервальде, едва приложившись к рюмочке. — Конверт на конспиративный адрес одного из общественных деятелей, пребывающем ныне в эмиграции. Письмо по своему содержанию исключительное. Смысл письма вкратце таков: узкий круг лиц предпринимает определенные шаги в деле установления личных контактов с зарубежными кругами русской политической эмиграции и ищет выходы на иностранные державы.
-Да это самый настоящий заговор.
-Заговор. — фон Эккервальде согласно покивал головой.
-При каких обстоятельствах перехвачено письмецо? Перлюстрация корреспонденции или?
-«Или», Борис Викторович. Письмо же сие натолкнуло меня на идейку одну…Лондону известно, что в высших сферах России давно нет единства…А посему, подумалось мне, не устроить ли так, чтобы англичане поверили в существование в России крупной нелегальной организации?
-Вы имеете в виду оппозицию? — спросил Ромодановский, и в голосе его скользнуло неверие и удивление. — Она же больше с теоретических позиций выступает.
-Логика развития допускает, что оппозиция может докатиться и до прямых враждебных действий. — осторожно возразил Директор Департамента Государственной Охраны.
-Господа политические эмигранты предпочитают не стрелять, а оплачивать стрельбу. Это и чище и безопаснее.
-Не всегда, Борис Викторович, не всегда.
-В целом понятно. И ясно. Видимо, вы желаете завязать новый узел? — уточнил Ромодановский. — Внутри России?
-Мы должны знать конкретные замыслы врагов. — сказал фон Эккервальде. — Крохотный факт всегда дороже массы предположений.
-Но его еще добыть надо.
-Этим мы и должны заняться. Смыкая новый узел с работой эмигрантских организаций и разведок иностранных государств. — сказал фон Эккервальде. — Факт существования крупной, оппозиционной и нелегальной организации необходимо сделать стержнем оперативного плана проникновения в заграничные эмигрантские группировки и снабжения качественной дезинформацией. Успех сулит нам многое. Он важен не только с политической точки зрения.
-Понимаю. — министр внутренних дел стал сумрачно — сосредоточен.
-Наша цель — это интересы России. А для того, чтобы иметь возможность надежно их защитить, нам нужно знать, кто нам противостоит. Каковы их возможности, каковы силы, чего они хотят, какими методами действуют? Мы просто должны быть в курсе всех событий, и если будет такая возможность, направлять эту деятельность во благо России. Такова задача.
-Об этом надо хорошо подумать. Итак, у вас есть определенные наметки?
-Есть.
-Прошу вас, подумать хорошенько, посмотреть, что, используя наши возможности, можно было бы сделать, чтобы помочь и ведомству внешнеполитическому. Тут, мне представляется, ежели все грамотно сделать, много чего полезного присовокупить можно. Вы только имейте в виду, что это все отнюдь не отодвигает на второй план всю нашу текущую службу. Действовать будем в обычном режиме. Но данному вопросу с этой минуты повышенное, особое, пристальное внимание.
…Старательно удерживая на подносе кофейник с чашками, гордая собой, как молодая жена в первую неделю после свадьбы, в кабинет вошла секретарша, дородная, средних лет женщина, с проворными пальцами стенографистки. Она была затянута в корсет, одета в строгий темный костюм, а ее доброе лицо напоминало булочку.
-Вы как заботливая мамочка, Анна Андреевна. — заявил Ромодановский, глядя как секретарша с удовольствием разлила кофе по чашкам.
-Только бутерброды. — с сожалением сказала секретарша.
Ромодановского секретарша раздражала. Однако надо было терпеть — это было новое чиновничьей моды: брать в службу в качестве секретарей и референтов женщин. Моде этой, по слухам, благоволил наследник престола, часто бывавший с неожиданными «заездами» в различных учреждениях и ведомствах, старательно вникая в механизм в работу механизма государственного аппарата. С наследником и его вкусами приходилось считаться.
Министр подождал, когда секретарша покинет кабинет и сказал, обращаясь к сидевшему напротив него фон Эккервальде:
-Наметки — то, стало быть, в папочке? Бумаги оставьте, я ознакомлюсь позже. Ну, а так, коротенько, самую суть задуманной вами комбинации можете изложить? — спросил министр, опрокинув еще одну рюмашенцию и потянувшись за кофе.
Он уже успел оценить перспективы — мысль фон Эккервальде была так проста, что в первый момент она скользнула в сознании, не оставив впечатления. Но спустя пару минут Ромодановский возвратился к ней.
-Нам необходим орган политэмигрантов, который достаточно основательно выглядел бы за границей, но не в России. — сказал фон Эккервальде. — Желательно связанный с высокими иностранными покровителями, из тех, кто дает деньги и хочет иметь «товар», в виде информаций из России. Ежели найти такой орган политической эмиграции в Европе, да подсунуть им новую, дотоле неизвестную подпольную организацию, способную поставлять нужные сведения, готовить политические выступления, и остро нуждающуюся в опытном авторитетном за границей руководителе, акции такого эмигрантского органа круто пойдут вверх. В интересах большего правдоподобия мы для эмигрантского органа изобразим даже контакт этой организации с его людьми в Москве. Их при необходимости будет достаточно здесь под нашим контролем. Поверить в это нашим утеклецам, осевшим в Европе тем легче, что они знают: подлинной противогосударственной скверны у нас предостаточно. Естественно, что наша организация действовать не будет. Она — миф. Миф для всех, кроме эмигрантских кругов и их иностранных покровителей. И чтобы они этого не разгадали, нам надо работать очень умно и точно, наполняя миф абсолютно реальным, хорошо известным нам опытом деятельности подлинных организаций. Мы не будем провоцировать наших противников на преступления. Этого нам не нужно. Но нам нужно разгадать и парализовать направленные против нас вражеские усилия.
-Для такого рода мифа, хотите вы или не хотите, понадобится практическое дополнение. — покачав головой, сказал Ромодановский, вставая из — за стола и подходя к фон Эккервальде. — Европа не поверит в говорильню, а потребует для подтверждения громких актов. Актов террора, полагаю. И нам придется их дать, ежели мы хотим сработать абсолютно правдоподобно и точно. Миф должен иметь сильную и ясную идею. К примеру, такой идеей может быть свержение в России правящей династии.
Среда. В лето 7436 года, месяца сентября в 6 — й день (6 — е сентября 1928 года). Седмица 16-я по Пятидесятнице, Глас шестый.
Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства Внутренних Дел.
-Вообще в русской эмиграции весьма непростая обстановка. — сказал Ромодановский. — Орудуют и отпетые авантюристы, и политические проходимцы. Есть и убежденные противника России и такие, кто толком сообразить не успел, а их уже раскидало по европейским задворкам, и не знают они теперь, как оттуда выбраться. Кого из политэмиграции вы наметили в кандидаты для задействования в комбинации?
-Таких группировок, перспективных для участия в игре, на мой взгляд, три — четыре. Справочки я подготовил, они в папке. Ну, во — первых, эмигрантское религиозно — философское общество «Русское Братство» …
-Списки членов этого, как там, «Братства», у вас имеются?
-Неполные. Некоторые еще не установлены.
-Устанавливайте. В этом «Братстве», поди, и русских нет, одна жидовня да латыши?
-Примерно так…Некто Филистинский, Ландес, Зырянский — спиритуалист и панпсихист, философ — идеалист, бывший профессор кафедры философии Дерптского университета, а ныне — политический эмигрант, проживающий в Шведской Финляндии с 1924 года, Сергей Алексеевич Алексеев — Аскольдов.
-Малоинтересно. Деятельность Алексеева — Аскольдова в Шведской Финляндии не является секретом, в шведских газетах он регулярно печатается. Да и в самих газетах то и дело появляются заметки об эмигрантских сборищах «союзов» и «братств». Шведская цензура не особо следит, чтобы подобные публикации не попадали в печать. А на наши протесты по линии министерства иностранных дел Швеции, скандинавы отвечают вяло, мол, о политической деятельности каких — либо враждебных эмигрантских групп официальным органам ничего не известно. Сборища? Да мало ли сборищ случается в ресторациях? Это дела частного порядка, к государственным интересам отношения не имеют — таков ответ шведской стороны. Нам же нужны более веские и неоспоримые доказательства враждебной деятельности эмигрантов, такие, которые шведское правительство не могло бы опровергнуть. Существенные доказательства. На меня по этому поводу то и дело нажимают из МИДа.
-Полагаю, Борис Викторович, у нас теперь есть некоторые материалы, с которыми не стыдно официальное представление шведам заявить. — сказал фон Эккервальде, доставая из папки и протягивая министру несколько листов тонкой папиросной бумаги.
-Что сие?
-Копия письма, зачитанного Алексеевым — Аскольдовым в ресторане «Оло», в приватном кабинете, перед членами «Русского Братства». — пояснил фон Эккервальде.
Ромодановский бережно принял листки, начал читать:
« …Третий способ, вне которого, по моему глубокому убеждению, нет спасения, — это политический террор, -террор, направленный из центра, но осуществляемый маленькими независимыми группами или личностями против отдельных выдающихся представителей власти. Цель террора всегда двоякая: первая, — менее существенная, — устранение вредной личности. Вторая, — самая важная, — всколыхнуть болото, прекратить спячку, разрушить легенду о неуязвимости власти Годуновых, бросить искру. Нет террора, значит, что нет пафоса в движении, значит, что жизнь с такой властью еще не сделалась фактически невозможной, значит, что движение преждевременно или мертворожденно…»
-Мертворожденно… — повторил Борис Викторович и закурил папиросу.
От табачного дыма сразу запершило в горле. Давно хотел он бросить курить, но добрая затяжка иной раз помогала в минуты трудных размышлений, и благоразумные намерения так и откладывались до лучших времен.
Выкуренная папироса оставила горечь во рту и ломающую боль в висках. Ромодановский взял следующий листок:
«…Я уверен, что крупный теракт, несомненно, теракт политический, произвел бы потрясающее впечатление и всколыхнул бы по всему свету надежду на падение Годуновых, а вместе с тем, — деятельный интерес к русским делам. Но такого акта еще нет, а поддержка Европы необходима уже в нынешних стадиях борьбы. Я вижу только один путь приобрести ее…»
-Сомнительный гешефт, но попробовать стоит. — сказал Ромодановский, возвращая листки фон Эккервальде. Директор Департамента Государственной Охраны убрал бумаги в папку.
-Не возьму в толк, Георгий Васильевич, сдурел этот ваш Алексеев — Аскольдов на старости лет? Ведь ему, дураку, в обед сто лет?
-Шестьдесят. — поправил фон Эккервальде. — Аккурат девятого марта исполнилось.
-И он голову в петлю просунуть решил? — князь Ромодановский покачал головой, не то осуждая, не то констатируя факт. — Как есть дурак, а еще профессор.
-Борис Викторович, он же в Шведской Финляндии орудует неспроста. — аккуратно возразил фон Эккервальде. -Это же практически идеальное место.
-Да? Продолжайте, ну — ка…
-Во — первых, там осело некоторое количество русских политических эмигрантов, из коих не все оказались стойкими перед жизненными испытаниями вне пределов России, а нашлись и те, кто жаждет мстить, и ничем другим заниматься не желает. Профессор держит их на своре умеренными подачками и знает, что за хороший кус можно в любой момент спустить борзых. Во — вторых, шведская политическая разведка оказывает «Русскому Братству» негласную помощь. Шведы еще не отказались от мечты взять у России «балтийский реванш». Шведские газеты кричат, что на восток «Великая Швеция» должна простираться до Урала. И в — третьих, тоже существенное: Швеция имеет с нами почти тысячеверстную границу, протянувшуюся от моря Баренца до Выборга. В Карелии граница проходит по дикой тайге, по озерам, мхам и торфяным топям. Там посты и кордоны пограничной стражи везде не расставишь, надежно заградить путь проводникам, знающим тайные тропы, не получится.
-Кто еще там у вас?
-Группа «Народоволие». Прочно обосновалась в Лондоне…
-В Лондоне? Это, пожалуй, поинтереснее…
-У группы есть некоторая поддержка в России в среде так называемых «оппозиционных кругов». — сказал фон Эккервальде.
-Приглядеться к этим «народовольцам» следует, Георгий Васильевич, вы правы. И самым пристальным взглядом. Оппозиционные круги у нас пассивно созерцают. Впрочем, и состояние некоторых элементов этой середины не вполне «созерцательно»: пассивные в своих собственных действиях, они весьма активны в содействии самым крайним актам. Террористы запросто находят укрытие в весьма фешенебельных квартирах этой самой «оппозиции». Спрятать нелегально прокламации или литературку какую — пожалуйста! Дать квартиру под тайное собрание — сколько угодно. В этом наши доморощенные революционеры не испытывают недостатка. Деньги? Только убивайте людей, надоевших и мешающих «прогрессу» страны и собственным устремлениям оппозиции…Кстати говоря, стоит заметить, что русские грехи и соблазны почти всегда принимались с восторгом Западом, как русская духовность. Отчего так?
-Вероятно оттого, что греховное ближе человеческой натуре, нежели простота правды. — ответил фон Эккервальде. — В нас, в русских, видят националистов, ненавистников реформ, поклонников таинственной русской души, враждебных просвещению. Эти идолы, бесспорно, присутствуют в сознании, но не в народном, а в сознании публицистов, говорящих вроде бы от лица народа и государства.
-Точно отметили…Далее, что у вас?
-Пражский народно — демократический союз, возглавляемый профессором Радкевичем.
-Хм — м, Радкевич…Поговаривают, что профессорский радикализм, строившийся на расчете того, что в России должна произойти революционная перемена, сменило настороженное желание вернуться на Родину. Кстати, отчего настороженное, вы в курсе?
-В Россию такие люди, как профессор Радкевич, не возвращаются не оттого, что их не хочет отпускать старое эмигрантское болото, с которым они демонстративно рвут или готовы порвать, а оттого, что им в России грозит каторга и смерть.
-Отчего же вы его в перспективные определили, Георгий Васильевич?
-Оттого, что он для Запада по — прежнему перспективен. Союз Радкевича полагает, что в результате революции в России возникнет своего рода политическая tabula rasa*. Они считают, что в этом случае политические вопросы пойдут впереди социальных и экономических. Но они также думают, что как бы ни были заострены и обнажены политические требования, в наше время они бессильны и не имеют веса, если не снабжены некоторым социально — экономическим коэффициентом. Радкевич и его сторонники полагают, что в России есть те, кто может откликнуться на республиканскую пропаганду. Демократический принцип соответствует современным историческим требованиям России. А все те, стремящиеся окрасить русскую республиканскую претензию в диктатурные цвета, попросту оказывают этим плохую услугу тому делу, которому хотят служить…
-Да, это, пожалуй интересно, Георгий Васильевич. — сказал министр. — На Западе любят подобного рода мороки с провозглашением принципа политической свободы, мол, тогда это соответствует пожеланиям населения и прочей дребедени. Что у вас там дальше?
-«Русское Единство» графа Арендта…
-Арендт? — Министр, кажется, был удивлен. — Он старый, если не сказать, — ветхий. — человек. Его жизнь полна общественно — политических неудач: издаваемый им журнал «Русская мысль» спроса не находит, идейная полемика привела к разрыву с некогда ближайшими учениками, попытки подчинить свой либерализм монархической риторике подвергли серьезному испытанию его репутацию и едва не закончились политическим одиночеством…Я бы, Георгий Васильевич, трижды подумал по поводу Арендта и его «Русского Единства». Выстрелит ли?
-Я не хотел бы отвергать этот вариант, Борис Викторович…Как вы знаете, практически завершен бурный процесс объединения различных либеральных элементов, разочаровавшихся в радикальном либерализме доморощенных конституционалистов и демократов, и отстаивавших консервативную трактовку либеральной идеи, которая предполагает сочетание сильной власти, социальных реформ, законности и активной внешней политики. Граф Петр Арендт стал одним из признанных идейных лидеров консервативных либералов в эмиграции. Его публикации играют значительную роль в формулировке программы нового политического движения и на западе, и здесь, в России.
-Арендт, Арендт…Он уже пытался утвердить идею русской нации в России наподобие английской, ведь великобритания — империя. У него ничего не получилось. Когда же и у нас заговорили о русской нации как основе государства, держава наша едва не рухнула. Потому что в Англии нация — это не шотландцы, валлийцы, кельты, а прежде всего государство. На кой черт нам этот граф?
-У нас есть удобный подход к графу.
-Хорошо, что еще у вас в рукаве имеется? Козырь, с которого вы намерены зайти наотмашь, угадал?
-Угадали, Борис Викторович. — улыбнулся фон Эккервальде. — Лондонский «Русский Политический Комитет»…
-Вот как?! Коновалов?! — Ромодановский бросил на главу Департамента Государственной Охраны выразительный взгляд…
…Туманный Лондон традиционно считался одним из центров антирусской агитации и европейской сети политической деятельности российских эмигрантов. Именно в Лондоне располагалась когда — то Первая Вольная Типография, отцом — основателем которой был Александр Герцен, именно здесь нашли пристанище Петр Лавров, Сергей Кравчинский, Феликс Волховский, Дмитрий Желябов, беглый царедворец и дипломат Иван Трегубов…Присутствие выходцев из России стало одной из отличительных черт жизни Англии, и особенно Лондона. В британской столице насчитывалось пять русских издательств. Большое количество периодических изданий способствовало росту активности русских эмигрантов в Англии. Кроме того, в Англии насчитывалось шестнадцать русских обществ взаимопомощи, они оказывали поддержку беглецам и стремились создать прочную основу для дальнейшей жизни в этой стране (биржа труда, школы, санатории и другое).
К примеру, эмигрантский «Фонд русской вольной прессы», тон в котором задавал князь Петр Долгорукий — политический «тяжеловес» эмиграции, автор довольно сумбурной книги о русской политической полиции (он был автором тезиса о том, что русский политический сыск, на который опиралась царская власть, отстаивал прежде всего свои интересы, а не интересы царя), в Лондоне существовал с 1896 года. «Фонд русской вольной прессы» беспрерывно посещался разнородными приезжими из России. На Аугустас — роад 15 заглядывали вообще все россияне, желавшие узнать, что делается на белом свете и…в России. Они пробирались со страхом и трепетом, «бочком», втянув головы и надвинув шляпы — им всюду мерещились шпионы, производящие фотографические снимки, которые потом, как corpus delicti*, будут предъявлены пограничной стражей где — нибудь в Березе — Картузской (разумеется, шпионы не мерещились — они и в самом деле были, присутствовали, кропотливо, тщательно, по крупицам, собирали информации обо всех, побывавших на Аугустас — роад 15, фотографируя и снимая на кинопленку одновременно с трех-четырех ракурсов). Заглядывали в фонд и те русские, кто привозил с собой документы для опубликования за границей, кто доставлял последние анекдоты о деятельности цензоров, свидетельствовавшие о самодурстве правительственных цензоров. Приезжали в фонд и странные типы, предлагавшие, размахивая руками и крича на весь дом, осуществить «центральный террористический акт»: таким говорили, что фонд подобными делами не занимается, и что, вообще, про такое не говорят. Приезжали молодые и нервные прожектеры, доказывавшие, что революцию в России можно «сделать хоть завтра», если только иметь рублей пятьсот, не больше. Всех этих безумных, совсем безумных чудаков сотрудники «Фонда русской вольной прессы» принимали обыкновенно с терпением, большим остроумием и огромным запасом невозмутимости…
И вот среди посетителей здания на Аугустас — роад 15 появился он — Николай Ильич Коновалов…Бывший лесозаводчик, ворочавший сотнями тысяч, отправлявший за границу пароходы отборного пиловочника и мачтовой пинежской сосны, близко знакомый с английским банкиром Тэлботом, он был подобен пробке — много раз падал и взлетал, прошел огонь, воды, закаленный в бурях коммерции, маринованный в бедах, с неизменным удивленным взглядом дитяти, сделавшем пакость. Кто — то из знавших его, утверждал, что если Коновалова раздеть догола и бросить в Москва — реку, в Темзу или в Сену, то через полчаса Николай Ильич позвонит в дверь и будет в цилиндре, во фраке и в белом жилете. Коновалов погорел на сущей ерунде. На жульничестве с экспортом леса и пиломатериалов. С виду ничего особенного — квартира с тремя — четырьмя комнатами, бухгалтерским кабинетом…Юрист, бухгалтер, секретарь, курьер и зиц — председатель. Вот и все «коммерческое общество». Однако деньгами крутило немалыми. Сделки на сотни тысяч рублей. Связи со шведами и англичанами. Шведы поставляли топоры, пилы, запасные части к лесопилкам, но все поставки шли через коммерческое общество Коновалова, авуары немедленно превращались в золото. Сотни тысяч рублей без какой бы то ни было фактической деятельности. Чистые проценты за фантастические поставки. А все средства Коновалов черпал из казны, по фиктивным подрядам на поставку лесоматериалов на экспорт. Все сделки были покрыты туманом. Некто Гельфанд, полушвед, заполучивший как посредник, немалый куртаж, сумму, способную на несколько лет обеспечить безбедное существование, отправился в Париж, и там, на радостях, что ли, стал болтать лишнее. В итоге самоубился — вывалился из окна квартиры на третьем этаже в доме 29 на рю дё Лярбр — сэк, что в переводе на русский значило — «улица засохшего дерева»…Несколько символично получилось…
Николай Ильич Коновалов спешно эмигрировал в Англию от «ужасов царизма» без особой борьбы с ним, а больше испугавшись привлечения к суду за финансовые махинации. Денег успел он вывезти с собою достаточно. Счет в Лондоне, в банке, и раньше имел он приличный; не голый и не босый, в приличное общество допущен — это к среднему слою эмигрантов в Англии относятся равнодушно — настороженно, а те, кто имеет на Острове деньги, считаются почти что англичанами. В Лондоне Коновалов создал себе ореол крупного деятеля, за которым в России стоит «некая сила». Обиженный на Годуновых, он основал «Комитет коренных политических реформ», призванный осуществить «меры по восстановлению в России цивилизационного, конституционного порядка». Николай Ильич кочевал из салона в салон, из гостиной в гостиную, сдабривал свои походы разговорами, что русские вовсе не дикари, а спят и видят себя приобщенными к лону европейской цивилизации, а он, Коновалов — один из тех, за кем будущее России, здравомыслящий политик, друг Великобритании, противник царской власти. Беглый лесозаводчик стал постоянным и очень интересным гостем в клубе на Гросвенор — сквер, где очень подружился с еще одним русским — Габриэлем Волковым, художником — декоратором в Ковент — Гардене. Брат Волкова мирно содержал чайную в Кенсингтоне, ставшую местом встреч для русских эмигрантов самых разных взглядов и убеждений. Сам Габриэль в политику не лез, но вот жена его, портниха, шившая платья для аристократического лондонского бомонда, Анна Волкова, своими знакомствами и связями привлекала внимание британской секретной службы.
Как следует присмотревшись, в Лондоне решили сделать на Коновалова ставку, тем более, что затевалось объявление очередного «крестового похода» против Кремля, и позволили создать комитет, который очень скоро обзавелся «отделениями» в Стокгольме и в Париже.
Заручившись поддержкой «Фонда вольной русской прессы», которому он всучил ворох пустяшных в — общем — то документов о головотяпстве российского чиновничества, Коновалов принялся раскручивать свой «Русский Политический Комитет». В состав комитета вошли видные политические эмигранты. Коновалов договорился с фондом и взялся издавать еженедельный бюллетень, с целью «снабжать широкую общественность в зарубежных странах, интересующуюся событиями в России, точными сведениями в отношении ее политической, экономической и социальной ситуации», на который были подписаны британские министерства финансов и иностранных дел.
Для бюллетеня Коновалова писали многие эмигранты, в числе которых был, например, Александр Титов, один из виднейших деятелей русской социал — демократии в эмиграции. Его статьи подавались как интересные, в первую очередь для британских лейбористов. Русский Политический Комитет, имевший в числе своих членов беглого дипломата Трегубова и профессора Эдинбургского университета Чарльза Саролеа, проводил по всей Великобритании «русские встречи», на которые в качестве ораторов приглашались русские беглецы и изгнанники или «знатоки» России — помимо коноваловского комитета в Лондоне существовали и другие политически ориентированные эмигрантские организации: праворадикальное «Русское Единство», «Народоволие», лондонские отделения «Русского Национального Центра» социал — демократической рабочей партии и Народно — Трудового Союза; эти организации придерживались разных политических взглядов и ставили перед собой разные политические цели. Для бюллетеня писали британские парламентарии, бизнесмены, представители духовенства, но также публиковались статьи и письма русских эмигрантов. Английская публика довольно хорошо принимала коноваловскую газету, особенно те ее публикации, в которых речь шла о русских, как о ленивых, аполитичных и испорченных людях. С восторгом принимались статьи про царскую семью, взяточничество, мздоимство «верхов», про консервативный поворот в России. Гораздо сдержаннее англичане реагировали на статьи о британском рабочем движении. Но Коновалов и не скрывал, что это были весьма формальные отчеты, основанные исключительно на лейбористском ежегоднике и призванные показать, что у русской политической эмиграции нет шансов на успех в политической деятельности вне пределов России.
У Коновалова были широкие связи в английском правительстве. Многие из русских эмигрантов были лично заинтересованы в том, чтобы сотрудничать с Русским Политическим Комитетом, поскольку это давало статус гарантированного получения единовременного пособия и последующих регулярных выплат, невеликих по сумме, но не лишних при заграничной жизни, особенно в Лондоне, где царили дороговизна и застой: британская столица казалась русским неподвижной, неспособной найти выход из чрезвычайной скуки. Частично на свои, частично на британские деньги, Коновалов организовал в Лондоне «Регистрационное отделение русской эмиграции», сокращенно — Регистрод. В нем желающие из числа русских политических эмигрантов могли пройти регистрацию и получить вспомоществование в виде небольших «подъемных» сумм. Вопросы при регистрации были просты: откуда, где жил до эмиграции, каким преследованиям и репрессалиям подвергся, какой политической партии принадлежит. Вопросы анкеты помогали структурировать рассказ о недавнем прошлом. Свои инициативы в деле упорядочения русской политической эмиграции Коновалов обосновывал «гуманитарными мотивами». Он даже заручился поддержкой в Лондоне некоторых «правительственных организаций», которым и передал составленную на русских эмигрантов картотеку. Позицию свою и свой шаг бывший лесозаводчик объяснил как «акт человеколюбия», который позволил бы объединить усилия и это «единодушие — есть лучшее доказательство того, что деятельность не может скрывать за собой какие — либо политические цели». В действительности же поддержка Лондона простиралась значительно дальше, чем простое отстаивание личных интересов русской политической эмиграции. Слепому было ясно, что создать буквально за несколько недель так профессионально оформленную связку со всеми признаками корпоративного ордена, могли только профессионалы. О том, что это непростой кружок случайных людей, сведенных эмигрантским житьем — бытьем, но ядро будущей политической силы, свидетельствовали блестящая информированность входящих в связку о происходящем в России, согласованность и безупречная синхронность политических акций и поддержка британского правительства…
-Что ж, Коновалов…Он же «середнячок».
-Каждый по-своему опасен. И все же я бы выделил Коновалова. Он только входит в роль. Я считаю, что на него необходимо нацелить лучшие силы.
-Я вас так и понимаю. – кивнул Ромодановский.. – Коновалов, несомненно, доставит нам определенные хлопоты. Нам сейчас важно понять и другое: какие причины обусловили появление Коновалова? В чем его сила? Кто его поддерживает?
-Англичане, конечно. Они реалисты и прагматики, причем достаточно циничные. Наверняка они подтолкнут Коновалова на какие — то действия, но существенную поддержку ему, в том числе финансовую, окажут лишь в том случае, если тот добьется какого — то видимого успеха. Поэтому на начальной стадии реализм, несомненно, будет иметь ускоряющее развитие. Он постарается «вобрать в себя» все эмигрантские течения, до сих пор выступающие против нас.
-Как?
-Формы борьбы его окажутся, вероятно, традиционными. Вряд ли он придумает что — то новое.
-И все же, с чем мы столкнемся?
-Коновалов не начнет свои действия, так сказать, с чистого листа. В первую очередь он обратит внимание на наиболее активные эмигрантские организации, и постарается прибрать их к рукам, заявить о себе громкими диверсиями и террористическими актами. Надо полагать, рано или поздно, авантюризм натуры толкнет его вернуться в Россию.
-Да, это решающие моменты. Коновалов с благословения определенных кругов непременно вступит с нами в борьбу.
-Постараемся хорошо сыграть против Коновалова. – заверил Ромодановского фон Эккервальде. А если поможет счастливый случай…
Ромодановский поднял ладонь в знак легкого протеста:
-Игру следует строить не на везении и не расчете на счастливый авось, а на основе точно рассчитанного плана, предвидения скрытой опасности. У вас масса дел, и боюсь, вы будете отвлекаться. Вы же все время возвращаетесь мыслями к Коновалову. У вас должно возникнуть жгучее желание победить…
-Постараемся.
-Надо отдать ему должное — он хитер и умен. — сказал Ромодановский. — И неожиданно конспирирует неплохо. Это даже удивительно.
-Ничего удивительного. — сказал фон Эккервальде. — Конспирацию ему наверняка ставят британцы. Серьезную помощь Коновалову оказывает Интеллидженс Сервис. Впрочем, и Коновалов также щедр на ответные услуги англичанам, хотя постоянно жалуется на нехватку денег, и выпрашивает помощь. Нам сие, впрочем, даже на руку. Просьбы о помощи лишний раз привязывают.
-Британцам будет тяжелее сохранить невозмутимость, когда начнут всплывать подробности.
-У Коновалова нужно вырвать корень. — проговорил фон Эккервальде чуть глуховатым голосом. — Этот корень — он сам.
-В самом деле, Коновалов и его комитет основательно выглядят за границей, но не в России. Его так называемый «комитет» не решает тех задач, которые ставят, а я более чем уверен, что ставят, — его высокие иностранные покровители. Тот, кто дает деньги, тот хочет иметь и «товар», не так ли?
-Безусловно.
-А «товара», то есть информаций, мало. Господину лесозаводчику цена — копейка без подпольных организаций в России. Его выбросят за борт, как выбрасывают ненужный хлам и не посмотрят на респектабельность и доходец от прежней коммерческой деятельности. Если же внутри России у Коновалова будет подпольная организация, которая начнет поставлять «товар», то вы, Георгий Васильевич, правы — акции его пойдут вверх. Сдается мне, что вы комбинацию давно разрабатываете, только ничего о ней никому не сообщали, верно?
-От вас ничего не скрыть, не утаить, Борис Викторович. Операцию мы начали планировать года полтора тому назад.
-Ого. Серьезный подход.
-Покуда наша служба заключается в одном — ждать. Умеючи ждать. Но вот письмишко, в поезде перехваченное, нам на руку…
-Надо уметь надеяться и ждать. — министр покачал головой. — И делать свою работу, которую умеешь. Без нас ее сделают, может быть, но хуже. Вот все назначение человека, а что будет достигнуто, когда он свое исполнит, ему знать не дано. Главное — делать и верить…
================================
Tabula rasa* (лат.) - «чистая доска».
corpus delicti (юр.лат.) — «тело преступления» — вещественные доказательства, улики или состав преступления.
