Страсти по Матвееву (новая редакция)

Содержание:

Пролог.

Пролог.

…Стройная, гибкая, с  огромными синими глазами, официантка ресторации приблизилась  к столику. Она посмотрела на посетителя, одного из первых посетителей заведения в это раннее сентябрьское утро 192…*. Это был мужчина средних лет, среднего роста и среднего телосложения, с несколько помятым, но тщательно выбритым лицом.

Губы официантки вздрогнули, верхняя губа чуть приподнялась:

-Что желаете?

На официантке была строгая синяя юбка, белоснежный передник и кокетливая наколка. На вид ей можно было дать не больше двадцати. В ее красоте, в наигранной наивности синих глаз пряталось что — то настораживающее. Посетитель улыбнулся:

— Хочу для начала выпить кофе, со сливками, и сделать заказ.

Смерив посетителя взглядом, официантка ответила нейтрально:

-Пожалуйста, я слушаю.

-Гренки с сыром и с солью есть?

-Да, есть.

Посетитель смотрел, как официантка быстро записывает в блокнот заказ; красивые руки, длинные пальцы, ухоженные ногти…

-Все?

-Да. У вас курят?

-Да. — официантка заученным жестом подала коробок со спичками.

Посетитель смотрелся натуральным иностранцем: укороченные штаны с гольфами, узкий галстук, небрежно брошенное на спинку стула твидовое дорогое пальто. Он открыл коробку с дорогими сигарами. Официантка высекла о коробок хилый, робко вспыхнувший огонек. Секунда — и он, моргнув печально фиолетовым цветом, умер. Но посетитель успел прикурить. Пространство около стола наполнилось тонким ароматом первосортного табака.

-Может быть, хотите шампанского? — спросила официантка. — От него прибудет счастья…

Ее маленький носик нервно вздрагивал и верхняя яркая губа, немножко приподнятая, приподнялась еще больше и совсем открыла ровные красивые зубы.

-Шампанского? Не хочу. Пузырьки газа щекочут горло…Как вы забавно морщите носик…

Его шумные восторги казались избыточными, в голосе и жестах чувствовалась некоторая театральность.

-Хорошо, сейчас я все принесу.

Да, в этой официантке  было все, чтобы нравиться мужчинам. Стройность, легкость, уверенность в себе. Это чувствуется во всем: в глазах, в манере говорить, в каждом движении.

Посетитель рассеянно огляделся по сторонам. Ресторация была роскошна: резная мебель, картины, скульптуры, официантки в наколках, швейцар в форме с галунами. В ресторации, по недоразумению или с умыслом именуемой кафе «Буфф», в меню имелись лобстеры, креветки, акульи плавники, черепаховый суп, мясо бычков, выбор вин был отменный, сплошное «шато». Посетитель знал, что такое роскошество — верный признак того, что есть, что скрывать. Нужна была маскировка, пышно расписанная декорация, парадная вывеска, за которой визитерам ничего тайного может так и не открыться, особенно если желания нет вникать. Посетитель  вникать не собирался. Ему достаточно было того, что он знал о заведении — в «Буффе» имелся свой зимний сад с бассейном и фонтаном, здесь всегда подавалась клубника, владельцем являлся немец, в столовой зале прислуживали красивые и эффектные девушки — официантки, вышколенные лучше, чем в парижском «Максиме», еду подавали каждый раз в другой старинной посуде, что придавало обстановке особую изысканность. «Буфф» посещала, в основном, аристократическая публика. В уютном дворике можно было увидеть министров, генералов, князей. Вина и коньяки подавались только редчайших сортов, а вот водки не бывало совсем — вольная продажа хмельного пития была запрещена на Руси больше трехсот лет, еще со времен Бориса Федоровича, первого из династии Годуновых. Хлебное вино и меды продавались только в царских кружалах*. Это делалось для нераспространения пьянства. Оно и понятно, русским не до пьянства, русские привыкли вкалывать. Не все повально, разумеется, но в основной массе — да. По десять часов в сутки работать, по двенадцать часов тарабанить. И больше доводилось русскому человеку работать. Приходилось вертеться, чтобы еда была на столе и свет в доме. Все питейные заведения, рестораны, кафе, получившие от государства «откуп» или лицензию (давали оную не всем, а выборочно), обязаны были закупать водку только в кружалах. За этим  строго следила корчемная стража, подчинявшаяся министру финансов. Кухня была образцовая, всех постоянных посетителей знали здесь по имени и отчеству. На втором этаже, сплошь занятом отдельными кабинетами, был особенный изолированный кабинет, который открывали не для всех. В нем нередко происходили исторические свидания.

Сейчас в кафе, кроме него, был только один посетитель, вернее, посетительница. Это была молодая, кудрявая женщина несколько мужеподобного вида. На ней было длинное темное пальто и светлый шарф. Головного убора не было. Она сидела за соседним столиком и внимательно на него смотрела. Совершенно без всякой агрессии, так, как ветеринар смотрит на карликового пуделя, которого ему предстоит усыпить. Ее глаза были похожи на гвозди, ржавые, но очень острые. Посетитель застенчиво заерзал и стал смотреть на салфетки, затем нерешительно взял в руки меню, посмотрел на цены: да уж, хорошенько позавтракать в «Буффе» влетит рублей в семь, а то и в восемь.

Подошла официантка, осторожно поставила на стол кофейник, кувшинчик со сливками, накрытую салфеткой тарелку с гренками и ушла. Сделав вид, что занят кофе, посетитель заметил уголком глаза: остановившись в проходе, официантка что — то коротко сказала метрдотелю, тот невозмутимо кивнул, тут же исчез.

Посетитель сидел, слегка сгорбившись, чуть подавшись корпусом вниз, упираясь локтями в широко расставленные колени. Это была поза бездельника, ничем не озабоченного утреннего мечтателя.

Примерно минут через пять, выскользнув из — за портьеры и сделав дружелюбное лицо, официантка подошла к столику:

-Что — нибудь  еще?

-Спасибо, пожалуй, что ничего. Посчитаете?

-Конечно. — девушка смотрела на посетителя, как полагается хорошо подготовленной официантке. — Рубль двадцать четыре.

Посетитель  снова вытащил коробку с сигарами. Официантка заботливо и осторожно закрыла спичку глубоким и прочным полукругом друг к другу сдвинутых ладоней. Пальцы ее легонько повертели спичку, фиолетовый огонек медленно схватил ее кончик и вдруг побежал по ней вверх.  Ладони засветились изнутри восковатым ровным светом. Официантка поднесла, — уже небрежно, — сгорающую спичку к торчащей во рту сигаре. Посетитель прикурил, обдал официантку неестественной, электрической улыбкой, положил на скатерть два рубля.

-Большое спасибо. Кофе был замечательным. Сдачи не надо…

Взяв деньги, официантка улыбнулась, но на этот раз улыбка оказалась нарочито деревянной.

-Простите, что — то не так?

-Нет, все так.

-Всего вам доброго.

Из кафе посетитель, провожаемый до порога хорошенькой официанткой, вышел, свесивши голову, сосредоточенно о чем — то думая, сосредоточенно посасывая дым из папиросы, и не заметил встречную  прохожую — молодую девушку. Столкнулись нос к носу,  улыбнулись друг другу, вежливо извинились. Девушка держала портфель, из которого заметно выглядывали какие — то красочные листки, прижимая его сбоку к длинному, тяжелому пальто, ноги были в грубых чулках и башмаках, и вся она была  какая — то легкая и  озабоченная,  и  как — то наивно и строго  тоже о чем — то задумавшаяся. Разошлись…

=================

раннее сентябрьское утро 192…* — некоторые иностранные критики заметили в свое время, что хотя многие романы, например, все немецкие, начинаются с даты, только русские авторы, в силу оригинальной честности отечественной литературы — время от времени не договаривают единиц.

только в царских кружалах* — Кружало или как его еще называли кружечный дом — государев питейный дом, иначе — царский кабак.

Глава первая.

Первый акт многоактной пьесы.

Пятница. В лето 7436 — го года*, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. 2 — й Спасо — Наливковский переулок. Меблированные комнаты Общества гигиенических дешевых квартир для еврейского населения.

-…Чего в комнату прешь? Не мог в коридоре подождать? Не мог в дверь стукнуть? Ведро чуть не опрокинул, леший!

-Ты бы еще подол подоткнула, да рукава засучила! — громко зашептал  широкоплечий, грузноватый, мужчина средних лет, среднего роста и среднего телосложения, с несколько помятым, но тщательно выбритым лицом, в черном люстриновом пиджаке, протискиваясь в узкую щель между стеной и шкафом, служившую дверью, соединявшей две половины одной комнаты, разделенной шкафом на две.  — Нашла время и место вежливости и манерам меня учить!

В темноте, на ходу, он  принялся расстегивать пиджак, жилетку…, верхнюю рубаху…, срывать галстук, но делал это все как — то нерешительно, невпопад, словно руки его заблудились в одежде. В комнате пахло бельем, потом и пудрой. Женщина, сидевшая на смятой, несвежей железной кровати, безучастно смотрела в сторону, на стену, где повисли две открытки и увеличенный кадр из какой — то фильмы с портретом Гарри Пиля*, не обращая на раздевающегося никакого внимания. Женщине было за тридцать, но пробор на своих светлых волосах она сделала ровно посередине, как гимназистка. На ней был пеньюар из легкого голубого шелка. Казалось, он скроен и сшит небрежно, чтобы распахивалось немного то вверху, то внизу, чтобы сваливалась бретелька то с одного плеча, то с другого. Так умели шить только в дорогих мастерских. А руки красные…Печать плебейства.

Наконец, мужчина разделся, почти донага, оставшись в длинных черных носках, смущенно огляделся, подошел к кровати, толкая впереди себя, по всей комнате, шлейф аромата цветущей вишни.

…Пульсирующая плоть впилась в щеку и медленно начала покачиваться взад и вперед. Задержалась в наклонном положении, будто прислушиваясь. Потом толкнулась в рот, в зубы. И тотчас звонкий шлепок по голому филейному месту рассек тишину комнаты, будто широкой доской плюхнули.

-Что, стервец, хорошо?

-Сдурела? — мужчина, потный, красный, волосатый, слюнявый, оторопел от неожиданности.

-Развратник!

-Тебя, пожалуй, развратишь… — отстраняясь от женщины, сказал мужчина. Он почти с ненавистью смотрел на женщину, широко и бесстыже расставившей ноги, явив ему свое междуножное естество. — Ты сама любому вперед дашь сто очков. Или больше. Проститутка. Со сколькими уже, не помнишь?

-Знаешь, есть очень пустяшные женщины. И мужчины тоже. — извиняюще улыбнулась она.

-Непрактичные, что ли? — не понял он.

-Разве тебе можно понять, говоря словами Оскара Уайльда, что в непрактичности есть что — то великое?

-Дура.

-А ежели у меня тоже настроений нет? А ежели у меня душа со своей орбиты сошла?

-Замуж выйди.  — сказал он холодным, злым, глумливым тоном. — Да мужа возьми покрепче. Без настроений. Такого, чтобы пил не только сельтерскую, и ел не только овощи.

-Да что я с тобой в разговор пустилась? Разве ты человек? Из тебя человек выйдет, когда вот здесь вот вырастут волосы! — женщина демонстративно потыкала пальцем в свою ладонь.

-Выговорилась? Больше некуда? А я, чаял, до утра не скончишь. Ну, добро, добро…

Какое — то время женщина молчала, тяжело дышала, отирая холодную липкую испарину, выступившую на висках, потом бросила с тоскливым видом:

-Как глупо…

-Что?

-Все. В наши дни даже самое сокровенное превращается в жалкий фарс… — сказала она.

-Иди ты к черту! — коротко рубанул мужчина в ответ, яростно натягивая брюки, порывисто заправляя в них верхнюю рубаху. — Ох, уж мне эти женские мечтания о вечной любви! Ей — богу, как в розовых романах со счастливым концом! Ведешь себя как героиня рвотного чтива!

-Лопни мои глаза, раскались моя утроба…

Мужчине надоело слушать женщину  и он крикнул внушительно:

-Молчать! Разрази тебя Владычица Троеручица! Тоже мне выискалась: мадемуазель Нинон — бутон нетронутый, улыбка ребенка, василек во ржи…Тьфу, шалава рублевая*! Давно пора на тебя в полицию заявить, надоели твои выкрутасы!

-Ладно, мужчина не хочет жену. — женщину как будто прорвало. — Можно понять…надоели друг другу, рутина, постыло все…Но когда мужик идет в бардак и не овладевает проституткой там?! Ну, куда ж катится мир?! Нормального секса из десятка клиентов хотят в лучшем случае три — четыре, из которых у половины толком не получается. Остальные: кому минет, кого отхлестать, кто вообще лежит и гладит и на жизнь жалуется. А уходят после с такими физиономиями, будто с похорон ворочаются. Это что такое?

-Дура! Лучше б я в «Мерц», в Пильников  переулок, или на Дорогомиловский поехал бы, ведь по пути было, пусть и дороже! Зато там европейки, не нашим дурам чета! Никакой стеснительности и комплексов, полное отсутствие надрыва, слез, душещипательных историй про загубленную жизнь, красавца — жениха. Веселое ремесло. Улыбки и исключительная опытность.

-Страус! Кисель! Теплохладный гад! Малохольный! — женщина зашипела словно фурия, с отвратительной, перекошенной физиономией наградила его подходящими эпитетами и удовлетворенная, откинулась было на постель, но потом вскочила и стала натягивать дырявые фильдекосовые чулки.…

Вдруг она вся вытянулась. Нижняя губа у нее слегка задрожала, словно она укрощала невольную улыбку. Улыбка все же пересиливала и, наконец, засияла. От этой улыбки лицо ее стало прелестным. Он смотрел на нее, на торчащие алые соски сливочной груди и с трудом сдерживался, чтобы не броситься к ней, что есть силы обнять за плечи, прижаться щекой к ее груди, пряча и лицо и глаза…

…Из комнаты проститутки мужчина вышел, нарочито громко хлопнув хлипкой дверью…Настроение, и так паршивое, было испорчено напрочь…Обшарпанную дверь на улицу отворила сама хозяйка меблирашек. Никаких швейцаров держать в дешевых меблированных комнатах не полагалось, а лакей в «меблирашках» был один и нынче дрыхнул в кухне…

У хозяйки с ним была крепкая спайка в прошлом: она — бывшая проститутка «от себя», он — «кот» — сутенер. Раньше это был рыжий, довольно красивый мужик, несколько раз судившийся за драки и увечья. Ходил слух, что когда — то, он одной проститутке грудь откусил…

…Через улицу бенгальскими огнями горели рекламы Спасо — Наливковского переулка, своеобразной московской «достопримечательности». Знаменитые районы «красных фонарей» — гнезда разврата, были почти в каждой европейской столице или в значимом городе. Де Валлен в Амстердаме, Пляс Пигаль и бульвар Сен — Дени в Париже, Ротентурмштрассе в Вене, Репербан в Гамбурге. И неудивительно, что в  Москве был свой Пляс Пигаль в  Спасо — Наливковском переулке. В российской столице, конечно, района красных фонарей не было, но это вовсе не значило, что его никогда и не существовало: был и район, были и фонари. Здесь, в Спасо — Наливковском, была сконцентрирована основная масса публичных домов Москвы. Практически весь переулок был занят борделями и меблирашками, в которых жили «вольные», или «бланковые» дамочки…Мужчина сплюнул на мостовую, в сердцах…

Среди борделей выделялся «банкирский дом», из которого вышел мужчина — здание Общества гигиенических дешевых квартир для еврейского населения — шестиэтажное, из глазурированного кирпича, построенное в псевдорусском стиле по заказу банкира Альфреда Горациевича Гинцбурга, с  Маген —  Давидом* на фасаде. Владелец дома был заодно и председателем Общества. Учрежденное в 1900 — м году (при ближайшем содействии Еврейского колонизационного общества), оно являлось акционерным и носило полублаготворительный, полукоммерческий характер. Оно официально содействовало обеспечению небогатых евреев, преимущественно ремесленников, дешевыми квартирами, помещениями под мастерские, а на деле предоставляло право заниматься  «работой на спине» девицам, не имеющим постоянного жилья, без постоянных доходов, без определенных занятий и профессии.

И соседним зданием, Общества сохранения здоровья еврейского населения, имевшим официальной целью «изучение санитарно — гигиенических условий среди евреев, распространение среди них правильных гигиенических сведений», «совершенно случайно», владел «банкир» из «юрких», Александр Яковлевич Гальперн, стоявший на московской земле прочно, основательно, добротно, несмотря на провинциальные манеры, по — русски говорящий неправильно, с акцентом, одетый отнюдь не с аристократическим вкусом.

Он вырос в семье преуспевающего адвоката, чье внезапное обогащение явилось результатом не вполне честного труда и незаурядной предприимчивости. Его отец прославился участием в крупных делах акционерных обществ и банков, он получал громадные гонорары. Ему принадлежала восьмикомнатная квартира с окнами на Театральную площадь, в богатом доме. Александр Яковлевич придерживался умеренно — левых взглядов, как и многие его соплеменники, которые не могли встать в оппозицию царскому режиму. Гальперн некоторое время (по протекции отца) работал на британскую торгово — дипломатическую миссию в Москве, завел прочные связи в дипломатическом корпусе, затем стал советником московского отделения сионистского банка «Еврейский колониальный трест».

Вообще, весь район Спасо — Наливковских переулков был создан для удобства надзора за проституцией, впрочем,  распревеселые непотребные дома (их на Москве оставалось немного, будущее оказалось за «индивидуалками»), по прошествии времени расселились по всему городу, и разврата в первопрестольной стало поменьше…

…Красные трубки протянулись сверху вниз и во всю длину здания. В прямых красных полосах вились причудливые изгибы букв. Свет трубок был неподвижный и мертвый, но казалось, что в них что — то быстро — быстро мелькает… Мужчина остановился, выругался…Он всегда не любил эти трубки, но теперь ему их свет показался зловещим — как будто он вливается в него и что — то в нем разлагает, свертывает…

Мужчина свернул налево, где в переулке мерцало с десяток машин — все черные, кроме одной, — синего «Олдсмобиля». Зарычал сорокасильный движок — шоффер заметил его. На полпути к машине мужчина остановился и глубоко вздохнул, чтобы унять сердце. Не тут — то было: открылась взору картина, соответствующая кварталу — на одной из скамеек женщина в мужском пиджаке внакидку оседлала тощего, хилого очкастого юношу; сжимая его бедрами, сверкающими белизной, сверху впивалась ему в губы — запрокинутому и робко придерживающему на ней пиджак. А где — то неподалеку, взирая на сие непотребство, голосил какой — то всклокоченный старик:

-Ах, босило! Скубент! Гуляка! Молоко не обсохло на губах, а туда же, к девке за пазуху лезешь!

Пятница. В лето 7436 — го года*, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. 2 — й Спасо — Наливковский переулок.

…Виктор Николаевич Татищев, исполнявший должность заведующего «английским столом» Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны*, секретного, осуществлявшего контршпионаж против разведок и спецслужб иностранных государств, а также наблюдение за иностранными представительствами и надзор за иностранными подданными на всей территории Российского государства, шагнул к машине, и тотчас  откуда — то вынырнул шоффер, Филипп Медведь, преданный, неизменный, служивший уже лет пять. Шоффер устремился вперед, открыл дверцу перед Татищевым, потом закрыл ее и на немецкий манер щелкнул каблуками.

Татищев недовольно поморщился:

-Филипп, что ты все время каблуками норовишь щелкнуть? Оригинальничаешь?

-Не могу знать, ваше высокобродь. — дурашливо ответил Медведь, заводя машину. На правах «своего» человека в ближайшем окружении подполковника, он иногда позволял себе фамильярничать с начальством. Впрочем, меру знал, лишнего не позволял…

-Куда поедем, Виктор Николаевич? — спросил Медведь.

Татищев глубоко вздохнул.

-Устал, страсть как. Кофе хочется, — сказал он, — И побольше. Поедем — ка, Филя…В…

-Не домой? — шофер повернулся и вопросительно взглянул на своего патрона.

Татищев покачал головой:

-Какой там домой…

Шоффер зашуршал какими — то свертками…

-Что ты там, Филя, удумал?

-Я чего — сь подумал: верно кушать желаете? Весь день давешний не емши  и ночь почти всю…

-Ну, и что?

-Я давеча в пахомовскую  ресторацию отлучался, пока вы….того, взял чего — нито перекусить… — Филипп Медведь сноровисто выложил из свертков снедь, достал откуда — то из — под сидения дьюаровский термос*.

Татищев усмехнулся. У Пахомова, в ресторации, помещавшейся недалеко от Большой Якиманки, возле дома купца Игумнова, на первом этаже доходного дома, кормили круглосуточно, а к завтраку обычно подавали не только московскую прессу — были и варшавские газеты, и берлинские, были и парижские, выписываемые прямо на столики и доставляемые ежеутренне железнодорожным экспрессом.

Татищев взял из рук шоффера холодный бутерброд с ветчиной, кофе со сливками, неторопливо вгрызся во все это. Он любил хорошо поесть, в меру выпить (но не слишком, так как во всем, что касалось еды и алкоголя с некоторых пор ценил умеренность), у него была образцовая семья, и он искренне старался оставить свой след на ниве охранения престола от преступных посягательств.

С аппетитом поедая бутерброд, Татищев размышлял о том, что сытость, восходившая из бездны желудка, достигала мозга, погружала его в сладостную сонливость. В голове зашумело, мешало сосредоточиться. А остаток ночи и утро предстояли загруженные…

-Совсем вы себя, Виктор Николаевич, не бережете, совсем… — Филипп Медведь укоризненно покачал головой.

-Чего мелешь, Филя?

-Уж простите, Виктор Николаевич, за правду, за матку, а молчать не могу! — Медведя, кажется, обуял кураж, какого не было прежде. — И что вы, Виктор Николаевич, в ней нашли?  Ведь ни рожи, ни кожи, да еще еврейской нации…

-Что? Цыц! Поговори мне еще! — едва не выкрикнул Татищев в ответ чересчур осмелевшему шофферу, сразу сообразив о ком «еврейской нации» вдруг стал распинаться Медведь, и едва не поперхнулся ветчиной.

Он отхлебнул кофе и закурил сигару, задумавшись. Глядел на облачко дыма. Оно свернулось в колечко и поплыло вверх, медленно кружась и расплываясь по салону автомобиля. И потухло. Он завертел сигарой и кисло улыбнулся.

Действительно, что он в ней нашел, в этой дешевой проститутке? А чем она брала его? Шофферу не объяснишь, а до него давно уже дошло, что во всем этом деле ее интересует нечто совсем другое. Был как — то случай, когда он оказался не на высоте, — увы и ах! в последние годы у него иногда случались проскачки, — и он лежал лицом вниз, опустошенный и полный отвращения к себе самому, а она гладила его ухо и шептала: «Ну и ладно, пусть не вышло — что тут такого? Мне главное для тебя, чтоб тебе было хорошо». И прижималась к его голому плечу встрепанной рыжей головой. Тогда он едва сдерживал в себе заведомо дурацкий вопрос: «Хорошо тебе было?». Именно дурацкий. И ведь ни одна из его многочисленных баб, не говоря уже о его многочисленных дамах, ни за что бы этого не сказала, даже если бы и подумала. Объяснять это шофферу? Ему, пожалуй, не объяснишь — он считает, что современная женщина должна быть постоянно сексуально озабочена и тем привлекательна.  А эта…эта девка не была ни его баба, ни его дама — она была пай — девочка, из тех, что «в — тихом — омуте — черти — водятся». В ней удивительно сочеталась зрелость женщины с доверчивой наивностью подростка. Забываясь в минуты страсти, она стыдливо закрывала глаза, отчего выражение мольбы и признательности на ее лице становилось нетерпимо обезоруживающим. Ну и что, что она еврейка? Ерунда, он у нее паспорт с метрикой не спрашивал. Вот сегодня, на пустяке ведь завелась, настроения  обоим попортила…Татищев по собственному опыту знал, что выяснение отношений, пусть даже и с проституткой, лишь провоцирует ссору. И вот, не сдержался…

Но в чем — то Медведь был прав: связь с этой проституткой стала ему надоедать. Глупая, шаблонная девочка. Ничего она не замышляла, никаких далеких планов у нее не было. Просто скучно и бедно жила, образовалась возможность развлечься, одеться по моде и вкусно поесть, ну может быть, собрать немного денег…

Хотя поначалу — то было совсем не так. Его дон — жуанский список был велик, женщины покорялись ему безропотно и сразу. Он гипнотизировал их, как удав кролика, и считал свои победы совершенно естественными. Жена его — толстая баба с неисправимым чухонским акцентом, дюжиной колец на мясистых жирных пальцах, поклонница эзотерики, неприятно причмокивавшая языком, когда хотела выразить сильное удивление, вызывала у Татищева оторопь и легкое чувство гадливости. Тянуло к другим женщинам, податливым и ко всему готовым. Но, вот, все же нашлась одна, да к тому же проститутка, не поддавшаяся его чарам, что привело Виктора Николаевича в бешенство, а затем и в отчаяние. Теперь вот — в скуку. Что там говорить! Все было хорошо до поры до времени, но разорвана нить. Не он разорвал — жизнь. Когда есть чувства, то хочешь общения. Теперь нет чувств, не хочется общения…Чего толку жить воспоминаниями?

Вдруг его обожгло: перед глазами стоял ее образ, а в ее взоре было столько робкой признательности, такой благодарности, что он не выдержал и, боясь собственной слабости, отвернулся. Татищев глядел в черное окно. Сигара потухла, напрасными затяжками он попытался раздуть последнюю искру…Символично, черт бы ее побрал!

-И охота вам, Виктор Николаевич, возвращаться в этот мрак?! Недавно вот писали в газетах: задумала одна шустрая учиться стенографии и приехала в Москву, не имея законного права жительства. — Медведя прорвало на откровенность с начальством, он заговорил с увлечением. — Ее выслали, да она снова приехала. Ее опять выслали. Тогда она выправила себе желтый билет, живет в Москве, и учится стенографии. Однако дворник пригляделся — клиенты к ней вовсе не ходят! Дал знать полиции, к ней с обыском нагрянули, в больницу забрали, обследовали, и оказалось сия проститутка девицей! Вот на какие обманы способно развратное племя…

-Мелешь ерунду.

-Да ведь и не скажешь, что евреи у нас преследуемы и дискриминируемы, а скорее, наоборот, безжалостные преследователи они! Недаром же они повсеместно на биржах, не даром они движут капиталами, ворочают кредитом и не даром они же властители всей международной политики. Какой — нибудь паршивый Соломон, имевший два года тому назад один галстук, да пару вязаных кальсон, на побегушках был, а теперь он биржевой маклер!

-Филя, это ты лишку хватил. — расхохотался Татищев.

-Никак нет, Виктор Николаевич, не хватил! Будто сами не видите, что идеи жидовские триумфально охватывают весь мир, вместо христианства…

-Хватит, Филя, хватит молоть! В кущи тебя повело, да не в те, которые надо.

-Да что ж кущи? Разве не видно: не русский гнетет жида, а жид торжествует, жид русского человека гнетет!

-Хватит, я сказал! Чего не уймешься? Начитался, что ли, «Нового времени»? Развел, понимаешь, теорию заговора. Рули — ка ты лучше в Малый Гнездниковский!

…Автомобиль тронулся с места.

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Тверской бульвар.

По Большой Якиманке, через Балчуг, через Большой Каменный мост, Ленивку, через Знаменку, площадь Арбатских ворот, в рассветном сумраке, автомобиль вырулил на Бульварное кольцо, на Никитский бульвар, мимо «Электробанка», великолепного, монументального  архитектурного творения Ильи Александровича Голосова, своеобразного композиционного ядра, вокруг которого концентрировалась и которому подчинялась архитектурная масса, здания с лестницей внутри вертикального цилиндра, с остекленной поверхностью. Далее автомобиль двинулся на Тверской бульвар, где располагалась московская театральная Мекка.

-Нарочно, что ли, поехал здесь?  — пробурчал Татищев, осуждающе глянув на шоффера. Медведь шумно вздохнул и выразительно — отрицательно покачал головой.

Татищев Тверской бульвар не любил, избегал появляться на нем: из — за его многолюдности, веселости и шумности — сплошной Вавилон. Десятки — без преувеличения! — театров каждый вечер, каждую ночь давали спектакли в этом чудовищном Вавилоне, городе — воронке, засасывающем и увлекающем человека, как ни один город мира не может сегодня увлечь. Здесь, на Тверском, можно было увидеть все: классический мюзикл и классическую сентиментальную драму, разыгранные в традициях добротного реализма, и тут же — серию представлений без сюжета, без декораций, без света, без музыки, без одежды или без чего — нибудь еще, совершенно необходимого с точки зрения веками взлелеянных театральных канонов.

Татищев прекрасно знал (и по службе полагалось знать), что в Москве, как и в любом большом городе существовали отдельные мирки. Пестрота их интересов, духовных потребностей, потребностей материальных, — умопомрачительна. Это были мирки литературные, коммерческие, ученые, они манили к себе посетителей вернисажей, литературных вечеров, букинистических и антикварных лавок, манили завзятых театралов, коллекционеров, а также всяких «жучков», маклеров и прочих «деловых», чрезвычайно осведомленных людей. В этих мирках они получали прелести западной цивилизации.

Можно было бы написать отдельную поэму о вечерне — ночной бульварной толпе столичных театралов — об этом причудливом, пестром человеческом потоке, текущем к многочисленным театральным подъездам в обрамлении зазывно сверкающих, головокружительных витрин и киосков. Поток этот, разбиваясь на множество более мелких ответвлений, втекал, слегка завихряясь, в распахнутые театральные двери. А дверей  этих на Тверском, без преувеличения, были десятки — в иных кварталах располагалось по пять — шесть театров и театриков, разных — сверкающих, — не очень ярко (ибо театральный свет страшно дорог), — но сверкающих огнями рампы в полуразрушенных холодных подвалах и чердаках, экспериментальных, с полуголодными безумцами, чудаками, готовыми на нищету и неустроенность ради служения искусству, а не ради высокой прибыли, практикующих постановки новых удивительных пьес, не рассчитанных на широкого зрителя (зачастую в них не было не только сюжета, развивающегося по правилам, но даже сюжета, развивающегося против правил),  скабрезных, где билеты стоили не дороже сорока копеек, а количество мест в зрительном зале не превышало пятидесяти, коммерческих, высочайшего профессионального класса, где  спектакль стоит огромных денег и призван вернуть эти деньги с лихвой. И все по соседству: в глубине подворотни скалилась щербатая дверь, на которой белой масляной краской было небрежно написано: «Театр — сюрприз», неприглядные подъезды, не украшенные ни вывеской, ни афишей, но где могли располагаться даже не один, а два театра, к примеру, какой — нибудь «Интерарт — театр», или «Театр — студия ансамбль» и роскошные, респектабельные театры, с размашистым фасадом на бульвар, в которых стоимость одного билета могла бы покрыть расходы на трехдневную безбедную жизнь в первопрестольной.

Театры и театрики на Тверском бульваре, которые со времен государя Федора Борисовича в Москве величали «комедийными хороминами», работали чуть ли не круглосуточно — обеспечивали бесперебойную работу сложного театрального механизма, призванного поддерживать высокий уровень театральной культуры. И круглосуточно на Тверском бульваре было многолюдно, шумно и весело. И было много полиции и актеров…

Вот поди ж ты, пойми попробуй: консервативный поворот  в России, о котором стали так много говорить  в последнее время, бу — бу — бу обращение к традиционным ценностям, бу — бу — бу духовный авторитет, исторический капитал, веками складывающаяся богословская мысль, сокровенная связь русской церкви с «добрым и вечным», национальное, уникальное, неповторимое, суверенное, исторически присущее русскому мировоззрению, попы с кадилами на каждом шагу, по большим праздникам церковным, у царского крыльца стояли бояре в высоких горлатных шапках, как того приписывали стародавние традиции, а «городские комедийные хоромины» с мюзик – холлами, в центре столицы Третьего Рима ночами напролет зазывают на непотребства и сомнительные представления…

А актеров и актрис Татищев не очень жаловал — из них получались  дрянные агенты. Исключения бывали, попадались и среди служителей Мельпомены настоящие самородки, уникумы, но то были единицы, штучный товар…Звезде экрана или театральных подмостков куда проще завязывать отношения с людьми. Красота, известность и политика всегда неизменно связаны. Красивые женщины выведывают тайны у влиятельных поклонников, популярные личности во время своих путешествий способны перевозить секретные документы, а известные артисты, вхожие в круги избранных, устраивать встречи шпионов. Конечно, многие из артистов и артисток могли пользоваться cиcтeмoй Алексеева — Cтaниcлaвcкoгo, пoлнocтью вживaясь в poль агента, пoвepя в тo, чтo гoвopят, они могли обладать всей диалектикой чувств, могли быть эмоциональны, но достаточно ли этого для того, чтобы в жизни быть способным к борьбе во имя правды, во имя идеи? Были ли у эксцентричных обитателей репертуарных театров, мюзик — холла, оперетты и, наконец, русского Бабельсберга* в Переславль — Залесском, в душе святыни более широкие и более сильные, чем святое чувство к матери или к любимым, близким, дорогим людям? К Родине, наконец? Татищев плохо понимал, что движет актерами. Только они сами знали, что на самом деле происходит у них в голове…

У Тверских ворот, миновав семиэтажное, из стекла и бетона, тяжеловесное, «бульдожистое», серое здание «Русского Уайта» — автомобильного концерна, производившего дизельные грузовики по американской лицензии и русские тягачи, скопированные с «Клайд — Дойл — 300», чей дизайн делал граф Алексей Владимирович Сахновский, Медведь повернул на Тверскую улицу. Ехать оставалось всего — ничего, меньше минуты. Свернуть в Малый Гнездниковский — и вот она, настоящая Москва.

Татищев знал, что во всяком городе есть нечто неизменное, трудноуловимое. То, что можно назвать духом города. Его характером. И улавливается этот дух не сразу. Надо пожить в городе, приглядеться, войти в самую суть городской жизни. Дух Москвы был в основном мещанский, домовитый, русско — купеческий. Даже дорогомиловские высотные дома и небоскребы, чаще называемые «вставной челюстью столицы», со своим стремительным темпом жизни, этого не изменили. Дорогомиловский проспект Татищев тоже не любил, как и театральный Тверской бульвар. Кого — то из провинциалов, впервые оказавшихся в первопрестольной, способны были поразить небоскребы, но большинство москвичей они оставляли равнодушными. Поражало иное. Нигде в мире, пожалуй, что только в Нью — Йорке и здесь, не приходилось видеть такую людскую неодушевленность. Ощущение было таковым: Бог запамятовал «дорогомиловским» при рождении вложить душу. Иначе нельзя было объяснить невероятную выключенность от прочего человечества, от всего того, что их непосредственно не касалось, — а главное, — не было по карману. Никто на Дорогомиловском не интересовался не только дальним, но и ближайшим соседом. Эгоизм, возведенный в исключительное священное право. Кипучая энергия, но лишь на поверхности. Проедь на сотню сажень от них и видишь — в домах старая, купеческая, мещанская Москва. Маленькая, старинная, кривая, уютная Москва…

-Виктор Николаевич, давно уж спросить вас хотел… — подал голос шоффер.

-Ну, спрашивай, Филипп, коль давно хотел…

-Правда ли, что «Афродита Каллипига»  с  древнегреческого переводится как «Афродита Прекрасных Ягодиц» или «Афродита Прекраснопопая»?

-Ты что, Филя, змею съел? Что мелешь?

-Опять норовите вы меня, Виктор Николаевич, в лужу мордой ткнуть. — обиделся шоффер.

Реакция его была выразительной и эмоциональной. И вполне искренней.

-Дурак.

-Где уж нам дуракам чай пить! — завздыхал Медведь.

Татищев оглядел своего водителя с ног до головы, как бы заново увидев его. Невысокий, крепкий, круглый как орех, Филипп Медведь носил короткую стрижку, был громогласен, почти никогда не пил и верил в укрепляющую индийскую гимнастику. Еще он терпеть не мог собак…А теперь  вот решил блеснуть познаниями в древнегреческом…

-У тебя, братец, рыбья кровь, ты совершенно бесчувственный  человек. И вдруг  — обиды…Ладно, не обижайся Филя…Ты дурак, но дурак, преданный мне…Верноподданный дурак, так, пожалуй, будет лучше. Правда про древних греков. Правда…

-Ежели правда, выходит, древние греки, судя по всему, и впрямь понимали толк в… женщинах?

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Малый Гнездниковский переулок.

…На Малый Гнездниковский Виктор Николаевич Татищев возвращался с тяжелым сердцем и с недобрыми предчувствиями.

Ночь с четверга на пятницу Татищев вынужденно провел на службе. Дежурил по отделению. Новшество сие завел товарищ министра внутренних дел князь Лопухин, поскольку считал, что время ныне было непростое. Беспокойное и тревожное время.

С каждым днем правительственная политика все более направлялась на путь всемерного ограничения допустимых в России свобод. Этому способствовали шоковые удары, обеспечивающие устрашающий эффект.

В начале апреля в адрес министра юстиции Салтыкова была получена почтовая посылка, завернутая в красную бумагу. Пакет какое — то время пролежал нетронутым в прихожей, и только случай помог выяснить, что это самодельная бомба. Взрыв удалось предотвратить, но буквально на следующий день трагическая участь постигла горничную товарища министра внутренних дел генерала Прозоровского в его доме на Самотеке. Бомба, упакованная в небольшой сверток, взорвалась в ее руках, искалечив женщину и причинив ожоги супруге генерала.

Никто не мог объяснить, какая связь существовала между двумя этими покушениями. Министр юстиции Салтыков был всеми чтимый, глубоко уважаемый чиновник, к нему относились не только с большим уважением, но некоторые с опаской, так как он имел свободный доступ к царю, который его также любил и уважал. Салтыков, умный, тактичный, старчески — мудрый, умел, когда надобно было, сказать слово правды так, что слово это не забывалось. Принадлежавший к старинной и родовитой семье, он смолоду вел простой образ жизни, был умерен в своих привычках, любил умственную работу и большую часть времени проводил за письменным столом, заваленном грудами всяких бумаг, выписок, книг, брошюр, конспектов. По всем признакам Салтыков являлся неподходящим объектом для террористов. Напротив, генерал Прозоровский был известен как отъявленный монархист. У него хватало уязвимых мест, одним из которых была его слишком большая преданность службе по охранению престола. Можно было даже сказать, что он ею одержим. Это звучало как похвальная грамота и вполне годилось для вероятного устранения генерала.

Газеты аршинными заголовками оповестили читателей, что террористы принялись за реализацию адского плана уничтожения высших правительственных чиновников. Газеты писали только о террористах, пытаясь предугадать направление очередного удара. Пресса обвиняла полицию, а на улицах люди опасливо косились друг на друга,  шарахались от прохожих со свертками.

Это было внове. Это было уже хорошенько подзабыто московским обывателем. В Москве и окрест нее ежемесячно совершается полтора десятка убийств. В большинстве своем — это скучные истории, раскрытие которых едва ли требует особых усилий. Главные действующие лица в них обычно или знакомые между собой люди — в состоянии опьянения они стреляют, либо режут друг друга, забивают поленьями, часто по ошибке, — или это ревнивый муж, разочаровавшийся в жизни, уставший от жены — изменщицы, убивает свою жену, либо жена убивает мужа. Бывают убийства из — за наследства, из — за просроченных векселей. На допросах такие убийцы, схваченные обычно по горячим следам, или где — нибудь неподалеку, путаются, глубоко раскаиваются в содеянном; в половине случаев их рассматривают как людей с психическими отклонениями и приравнивают к душевнобольным. Иное дело — политическое убийство или покушение. Убийство или покушение, совершенное обдуманно. Убийство или покушение, когда, вероятно, убийца или покушавшийся осознавал, что розыск начнется немедленно и будет активным.

Продолжение не заставило себя долго ждать. В Москве, на центральном почтамте, обнаружили шесть пакетов, задержанных из — за неполных данных в адресах: во всех пакетах, предназначавшихся для разных лиц, содержались смертоносные заряды.

Генерала Прозоровского, до глубины потрясенного  произошедшим  с супругой и горничной, хватил удар, и он слег, успев перед этим подать в отставку. Тогда — то, и немедленно, в «Верхах» на замену Прозоровскому была выдвинута кандидатура князя Ивана Алексеевича Лопухина.

В Кремле князя считали потешным малым, чему способствовали его веселый нрав, любовь к остротам, слегка неряшливый вид  и скрываемые занятия научными исследованиями, но не без основания полагали, что у него вряд ли возникнут проблемы с исполнением служебных обязанностей — многие замечали страсть Лопухина к той необычной работе, которой занималось министерство внутренних дел, хотя сам он нередко отзывался о службе с иронией, говоря, что государева служба — это место, где человек скован по рукам и ногам. Поговаривали еще, но так, мимоходом, злые досужие языки, что Лопухин путается с какой — то потрясающей женщиной, но это лишь поднимало акции князя. И как заведено было по русскому обычаю  в «Верхах», наличие протекций и родовитость Лопухиных были зачтены князю в актив.

Лопухин был старшим сыном в старинной дворянской семье, одной из наиболее древних коренных русских фамилий. Лопухины вели свой род от полулегендарного косожского князя Редеди. Как и все такие семьи, Лопухины не могли похвастаться особенными богатствами. Но и к оскудевшим их причислить было трудно: Лопухины по — прежнему владели крупными наделами земли на Орловщине и Смоленщине. Не принадлежали Лопухины к «оскудевшим» и по уму, способностям, по воле к житейской борьбе. Все они были наделены большой долей честолюбия.

Иван Алексеевич Лопухин в двадцать два года окончил Московский университет и был зачислен на службу по ведомству министерства юстиции. Он быстро зашагал по карьерной лестнице. По своим университетским и личным связям Лопухин был близок к умеренно — либеральным кругам родовитой дворянской молодежи, но либеральные симпатии отнюдь не мешали ему свою карьеру делать на политических делах, наблюдать за производством которых приходилось в качестве представителя прокурорского надзора. В тридцать восемь лет Лопухин стал директором департамента в министерстве юстиции, а теперь занял пост товарища министра внутренних дел, курировавшего департамент полиции и сыск.  вплотную подойдя к самым вершинам государственной власти. Перед ним, молодым, честолюбивым и амбициозным открывались заманчивые перспективы — прямой путь вел в кресло министра внутренних дел…

В Кремле прожженные интриганы и опытные царедворцы, знали, что делали, когда сватали министру внутренних дел князю Ромодановскому в ближайшие помощники молодого, умеренно — либерального карьериста, совершенно не по — аристократически небрезгливого  для  грязной полицейской и сыскной работы: у подобных людей интересы карьеры всегда берут верх над всеми иными соображениями…

Лопухин внезапно стал одной из ключевых фигур в министерстве внутренних дел, сосредоточив в своих руках контроль и кураторство несколькими важнейшими департаментами — политической контрразведки и полиции. Он был умен, образован, честолюбив, но при этом нерешителен. Честолюбие подталкивало его к исполнительности, но при этом лидерскими качествами он никогда не обладал и самостоятельной фигурой быть не мог.

Назначение князя Лопухина на должность товарища министра внутренних дел сопровождалось невообразимым шумом, поднятым вокруг покушения на его жизнь. История с налетом на дом князя Лопухина преследовала двоякую цель: налет должен был одновременно и потрясти, и снять покров загадочности, окутавший намерения покушавшихся. Все как бы становилось на свои места: истребление ведущих государственных деятелей с целью сделать страну неуправляемой, приобретало методический характер.

Подробности случившегося леденили обывательскую кровь…Газеты сообщали, что злоумышленник не смог проникнуть дальше крыльца арбатского особняка князя Лопухина. Впоследствии это объясняли игрой случая. Так это было или не так, установить вездесущим репортерам оказалось невозможно, но фактом оставалось то, что механизм «адской машинки» почему — то сработал раньше срока. Внушительный силы взрыв разорвал ночную тишину…Особняк Лопухина серьезно пострадал, но обитатели его остались невредимы. Единственной жертвой оказался сам покушавшийся, опознать которого так и не удалось, настолько деформированы были его останки.

Впрочем, кое — какие подробности были известны  Директору Департамента Государственной Охраны фон Эккервальде, известному в очень узких кругах причастных лиц тем, что деятельность некоторых высших чиновников, на основании донесений  и агентурных отчетов об их поведении, потенциально рассматривалась им, как ставящая под угрозу государственные интересы и разумнее было бы в этом случае принимать кое — какие превентивные меры, избегая ненужной шумихи. Он позаботился о том, чтобы подробности покушения на Лопухина не стали достоянием прессы, а легли в особое досье: среди разбросанных взрывом частей человеческого тела были найдены две левые ноги и две шляпы. Еще один любопытный факт, попавший в особое досье фон Эккервальде, совершенно не собиравшегося заниматься утешением вдов, заключался в том, что погибший как будто заранее позаботился о том, чтобы оставить на месте взрыва памфлет ультрарадикального содержания, который дал повод говорить о принадлежности незадачливого террориста к революционной организации «Народное действие».

Однако судебное следствие, ведомое под личным контролем министра юстиции Салтыкова,  настаивало на причастности к покушению одного лица. Поскольку фактов не было, Лопухин решил…выдумать их…Для этого князь немедленно воспользовался услугами тайных осведомителей, которые дали свободу фантазии за отдельное вознаграждение и «обнаружили» легионы боевиков, склады с оружием, кипы прокламаций, пуды взрывчатки. Доносы лопухинских «клеветников без дарования», несмотря на всю фантастичность приведенных в них домыслов, были использованы для придания действиям полиции видимости законной акции.

С подачи князя Лопухина усиленно распространялись панические слухи о готовившихся беспорядках, во все концы России рассылались циркуляры «об опасных идеях». Лопухин действовал по отработанному сценарию: была арестована группа «радикалов», большей частью — случайных людей, по несчастливому стечению обстоятельств оказавшихся в поле зрения полиции.

Несколько моментов все же доставляли некоторое беспокойство министру юстиции Салтыкову, контролирующему лично ход расследования, и в их числе — отсутствие каких — либо доказательств намерения арестованных совершить насильственные действия. Это, однако, не смутило Лопухина, хорошо знавшего министра юстиции, под началом которого прослужил несколько лет, он указывал на то, чтобы данный факт отнесли на счет несогласованности в действиях злоумышленников. Прозрачными намеками через прессу публике дали понять, что вот именно с таких, внешне бессмысленных покушений на представителей власти и начинаются смута, всеобщее безумство, в котором революционеры чувствуют себя, как рыба в воде.

Ожидаемых бунтов не произошло. Но бацилла страха сделала свое дело.

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Малый Гнездниковский переулок.

Над Москвой висели тучи. Холодный туман, гонимый на Европу и Россию от ирландских и британских берегов сменялся дыханием жаркого североафриканского ветра. Эти резкие смены погоды раздражали нервы людей, и без того взвинченные политической обстановкой. Непрекращающиеся политические кризисы во Франции и Германии, грандиозные маневры итальянского флота в Восточном Средиземноморье, привлекали к себе не меньшее внимание мировой общественности, чем вскрывшиеся финансовые махинации цюрихских банков и ситуация в Рейнской области.

Третьего дня злоумышленники проникли в квартиру оппозиционно настроенного депутата Земского Собора Лымарева, с парадного входа, ночью, когда хозяева съехали на выходные за город. В трех комнатах все перерыли, замки были взломаны, однако почти ничего не исчезло, если не считать кое — каких документов, мелких предметов и американского купального халата. Это и удивляло, потому, что воры имели возможность выкрасть вещи более ценные, находившиеся в этих же комнатах. Полицейские чины были догадливы и сокрушили депутата своими упрямыми догадками:

-У ваших воров видать очень хорошие резоны были. Очень! Чай, вы в оппозиции, как выражаются, режиму? Личность известная? В Земском Соборе речи всякие говорите? И все с документами, все с изобличениями! А документы — разные. Не то интересно, откель вы их достали, а кто взял. И что взяли. Ну, понятно? Бумажки искали и нашли — вот потому и замки во всех ящиках и шкафах взломаны. Денег не взяли, да на что им деньги?! Мелочишку и халатик прихватили нарочно — замести следы, симуляция одна, да и только!

Депутат, понятное дело, пробовал возражать, мол, воры испугались популярного политика от оппозиции, но полицейские чины были непреклонны в своих суждениях, добродушной и мягкой иронии Лымарева не принимали. И стало быть, следовало теперь же выяснить, что за документы. Но депутат отмалчивался, ссылаясь на  свою депутатскую неприкосновенность и пустяшность похищенных бумаг — так мол, партийная переписка и внутрифракционное обсуждение повестки дня…

Нравы? Нравы. Ну и нравы! Ну и система! Что позволяют себе делать с ним — народным представителем, известным общественным деятелем. Боже мой, что делается в России?! Больно за Россию! Стыдно за условия русской жизни!

А накануне, в четверг вечером, в Москве, как стало модно говорить, Четвертое отделение «литернуло»* очередного иностранного шпиона. Третий секретарь посольства Венгрии в России Ференц Пете часов около семи вечера накинул на летнюю рубашку пиджачок попроще, натянул штаны с матросским клапаном и голубоватые парусиновые туфли, и отправился в Кунцево, на встречу, которая должна была стать крупным успехом в его карьере кадрового сотрудника венгерской политической полиции. Ведь в ходе этой встречи с информатором, он должен был получить переснятые криптографические материалы из чешской дипломатической миссии,  окончательно закрепить вербовку «помощника», передать ему крупную сумму денег и инструкции по связи.

Венгров Татищеву было жалко. Это был уже второй их серьезный прокол. Зимой произошел курьезный инцидент с ранее «подаренной» немцам руководителем криптографической службы венгерского генерального штаба копией турецкого дипломатического кода, который германские ловкачи, через клуб эсперантистов, тотчас продали венграм в Москве как собственное достижение. Когда в Будапеште венгерские разведчики решили похвастаться своими успехами перед военными криптографами, неприглядная история вскрылась и стала причиной немалого скандала. Венгерский резидент публично отхлестал своего немецкого коллегу  по лицу в московском ресторане и позднее по — тихому был выдворен за пределы державы.

На «расчехленного» шпиона в Кунцево никто из Департамента не приехал посмотреть. Событие подобного рода уже стало обыденностью. Экая невидаль, шпиона поймали…А ведь шпион Пете придавал грядущей встрече большое значение и экипировался соответствующе: пара париков, чтобы, изменив внешность, оторваться от возможного наружного наблюдения, очки. Хозяйственный венгр даже компас прихватил с собой. И каково же было его разочарование, когда выяснилось, что все эти детективные ухищрения оказались совершенно напрасными. Горе — дипломата схватили на месте встречи поздним вечером, причем задержание прошло жестко, шпиона приземлили мордой в булыжную мостовую и заломили руки. Светлый косматый паричок напрочь слетел с лысеющей головы венгра.

Татищев был единственным  относительно  высоким чином Департамента, который выехал в полицейский  участок  в Кунцеве и присутствовал при исполнении процедуры официального разбирательства: после задержания Пете, обыска и краткой беседы с ним, совместно с представителями внешнеполитического ведомства известил венгерское посольство, проследил за оформлением соответствующего протокола и прочих положенных в подобном случае бумаг, дождался приезда венгерского консула и передал ему Пете, хлюпающего расквашенным носом. Венгру Татищев искренне посочувствовал, передал в качестве утешительного подарка, бутылку выдержанного армянского коньяка и выкурил с консулом по сигаре, после чего, уже посередь ночи, после афронта* с проституткой, вернулся к себе в Малый Гнездниковский, где располагался «английский стол», призванный осуществлять постоянное наблюдение за британской дипломатической миссией и проводить контрразведывательные мероприятия против резидентуры «Интеллидженс  Сервис» в Москве.

По странной иронии судьбы «английский стол» Четвертого отделения Департамента, «курирующий» практически непрерывно дипломатов английского Питбуля, одного из главных недоброжелателей России, обходился невеликим числом сотрудников. А работы было немало. На каждого англичанина было открыто дело, куда заносился его возраст, род занятий, должностные обязанности, виды деятельности и возможная роль в секретной службе. Дело пополнялось сведениями от агентуры и наружного наблюдения, фиксировалось все: так, например, вызывали интерес недавно прибывшие в посольство сотрудники среднего звена, которых регулярно видели за обедом со старшими дипломатами, что могло быть признаком принадлежности к разведке. Отмечались места, где совершали покупки жены дипломатов, места, которые они посещают. В дело вносились сведения о служебных и личных поездках на спортивные и светские мероприятия, об осмотре достопримечательностей, о занятиях вне службы.  Что ел, что пил, где и с кем спал, чем болел, какие сигары курил, какое имел пристрастие, тайное или явное, с кем и когда беседовал и даже — о чем думал…Попытки отдельных англичан уйти от слежки также фиксировались — любые действия по отрыву от наблюдения филеров вызывали вполне обоснованные подозрения.

Лишь в последние месяцы высшие сферы нахмурили брови и в «полку» Татищева прибыло: появился синклит больших и малых чинов, — помощник, референт, пара даровитых сотрудников, собственный аналитик и «технари», и даже особо выделенная бригада филеров из летучего отряда. «Английский стол» стал напоминать настоящий маленький департамент.

Татищев предполагал усиленно поработать с бумагами, доделать все, что накопилось за неделю. Дел в «столе» всегда было порядочно. Из вороха разрозненных информаций, отчетов филеров, докладов необходимо было умело выстроить логические цепочки, соединяя в уме и на бумаге самые несовместимые фигуры, сверяя догадки с аналитическими выкладками и донесениями сменных нарядов филерской службы. Татищев сутки просидел над аналитическими справками, отчетами филеров, работал с дополнительными материалами, заказанными в картотеке Департамента — документы легли на стол к ночи, и с утра подполковник был намерен ознакомиться с ними самым пристальным образом.

Татищев почти каждый день долгими часами рылся в громадном, во всю стену, шкафу, установленному в смежной с его кабинетом комнате. В шкафу помещалось тайное тайных всего «английского  стола». Кроме него, еще один или два человека, из особо доверенных и проверенных многократно сотрудников, и никто более, по обязанности своей службы, не имел права обозревать содержащееся в шкафу. Это была собственная разработка Татищева — «горыныч», «лист сведений об объекте и лицах наблюдаемых».   «Горыныч» был, как и положено, о трех головах. Первая «голова» — в нее  заносились все сведения о британском посольстве по агентуре и оперативным делам. Вторая «голова» служила для сводок всего наружного наблюдения, причем были в ней  конфиденциальные рапорта филеров, которые в общие отчеты не попадали. Третья «голова» «горыныча» — список всех сотрудников британской дипломатической миссии в Москве. Все три «головы» Татищев накладывал по порядку. Один на другой. Ловчий занимался этим «горынычем» как настройщик клавиатурой рояля, по нескольку раз в день проверял «чистоту» «правильность» звука, неустанно следил за любым чихом «трехголового». Бумаги «горыныча» были трех цветов. Стоя у шкафа, Татищев, всякий раз, с любовью, просматривал каждый цветной листочек. «Тэк — с. Про этого хлопчика подзабыли. Нехорошо. — неслышно говорил он сам с собой, — Надо бы вспомнить, пощупать, проверить…». И потом Татищев, чуть брезгливым тоном говорил  Бегунову, отвечавшему в «английском столе» за филерскую работу: «Позволю заметить, Петр Петрович, давно что — то о господине Уолтоне ничего не слышно, ничего не известно…Не освещается должным образом. Будто покойник. Вы этого «покойника» пощекочите, да посмотрите». Бегунов неизменно отвечал «Слушаюсь», с интонацией человека, будто бы ото сна, а Татищев обязательно говорил: «Умозаключаю, что в нашей службе непрозрачность человека есть достижение сомнительное. Вы извольте подать его готового, сквозь хребет его просмотрите, каждый нерв его прощупайте. За крылья его, орла, подержите. И сведения мне на стол, на цветном листочке».

В «столе», в Малом Гнездниковском, Татищева уже ждали…Помощник, с осоловелыми от недосыпа глазами, молчаливо кивнул в сторону кабинета ловчего.

-Что?

-Ждут — с…

-Что — нибудь еще случилось? — поинтересовался Татищев у помощника.

-Переполох случился. Форменный. Ночью наружное наблюдение сообщило  о проявлении  одновременной активности наблюдаемых лиц из британской дипломатической миссии.

-Как так одновременной? — поначалу не понял Татищев.

-Все наблюдаемые нами персоны с утра уже были чрезвычайно активны. Все находились вне стен посольства.

-Что это может означать? — скорее по привычке, чем в надежде получить точный ответ, спросил Татищев.

-Не могу знать. По всей видимости, англичане проводят какую — нибудь  операцию.

-Какого рода активность?

Помощник молча протянул Татищеву рапорт старшего смены филеров, осуществлявшей «негласный надзор» за британским дипломатическим представительством. Татищев просмотрел рапорт —  три с лишком страницы, исписанные крупным.

-Тэк — с, половина третьего ночи, три машины, в разных направлениях, крутили по городу как хотели…, тэк — с, отменное знание города, тэк — с, что тут еще?…А — а, одна из машин, «ройльс — ройс»,  оторвалась от наблюдения в районе Останкино, недалеко от  Фондовой оранжереи, контакт был утерян, тэк — с…Черт, а это что такое?!  «Пришел на вокзал…, с вокзала поехал на таксомоторе в магазин,…был сверточек в руках. В виде пачечки бумаги»…Что за служба?!

-В каком смысле, Виктор Николаевич?

-Это все из рапортных  книжек наружного наблюдения! Сверточек, пачечка…Зря жалованье платим!

Помощник — высокий, холеный, туго затянутый в мундир, с аккуратным пробором возле уха, расчесанным волосок к волоску, пахнущий духами, участливо вздохнул:

-Работаем с теми, кто есть, Виктор Николаевич…

-Плохо работаем.

-Ставлю в известность, что обеспечить полноценное наблюдение за передвижениями всех наблюдаемых нами лиц не представляется возможным. У нас нет в наличии такого количества филеров наружного наблюдения. Недостаточно информаций, что осуществляется сбор и анализ данных наружного наблюдения, что и так съедается колоссальный ресурс его службы, давит на нас центральным аппаратом…

-Понял. — вздохнул Татищев. — Что ж, пусть ведут кого смогут, наличными силами. Потом — доклады и отчеты подробнейшие.

Татищев снова вздохнул. Иногда он считал сотрудников «английского стола» приспособившимися к делу служаками, без инициативы и без внутренней преданности идее своей службы, и к тому же людьми, ограниченными.  В его представлении это были ремесленники, умевшие исполнять работу,  но большей частью не умеющие. Сыскная служба по контршпионажу представлялась подполковнику наиболее острой и интересной из всех иных. Она, во — первых, требовала изощренности и ловкости. Во — вторых — хитрости и ловкости, и в — третьих, полного проникновения в настороженную психику врага. А враг казался притаившимся, расползающимся по всей державе, и находить его, угадывать и обезвреживать — для этого требовалось своего рода искусство. Большая часть сотрудников Четвертого отделения и его «английского стола» не владела этим искусством, они даже не старались постичь его, и Татищев презирал в душе своих бесталанных подчиненных и ленивых начальников.

Татищев глянул на помощника, махнул рукой, вздохнул, и молчаливо прошествовал в свой служебный кабинет.

==============================================

В лето 7436 — го года* — то есть «по старому счету» —  счет годов по новому европейскому стилю («От Рождества Христова») был полуофициально введен в России с 1680 — го года. Старый счет времени велся от мифического «сотворения мира», которое якобы произошло в 5508 — м году до н.э.

с портретом Гарри  Пиля — Гарри Пиль (творческий псевдоним), настоящее имя Губерт Август Пиль — немецкий киноактёр, режиссёр, сценарист и продюсер.

Тьфу, шалава рублевая*!  — московские бордели официально делились на три категории. В публичных домах высшего разряда с клиента брали по три — пять рублей за визит и по червонцу за ночь. В борделях второй категории цены «за раз» колебались от полутора до двух рублей, а за ночь — от трех до пяти. В третьесортных домах терпимости один половой акт стоил 30 — 50 копеек, а ночь любви обходилась в рубль — полтора.

с  Маген — Давидом* на фасаде — Маген — Давид («Щит Давида») — шестиконечная звезда (гексаграмма), образованная двумя равносторонними треугольниками, с общим центром, ориентированными противоположно друг другу.

Департамента Государственной Охраны* — Департамент Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, сокр. ДЕПО, разг. Гохран.

русского Бабельсберга* — киностудия Бабельсберг (Filmstudio Babelsberg), получившая свое название по одному из районов г. Потсдам — старейшая из ныне существующих киностудий Германии. Российский аналог располагался в Переславль — Залесском, где также имелась фабрика по производству кинопленки.

дьюаровский термос* — сосуд, предназначенный для длительного хранения веществ при повышенной или пониженной температуре. Изобретение Джеймса Дьюара, шотландского химика и физика.

«литернуло»* — то есть провели «литерную операцию», «литерное мероприятие» — задержание преступника.

после афронта — афронт, муж.  франц. affront — позор (устар.). Позор, посрамление, неудача.

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Малый Гнездниковский переулок.

Кабинет заведующего «английским столом» был невелик. Тяжелая старомодная мебель красного дерева делала его несколько мрачным. Книжные шкафы мутно поблескивали зеленоватыми стеклами. Почти посредине кабинета помещался массивный письменный стол с целым «поставцом», приделанном к одному продольному краю, для картонных папок, бумажных ящиков, с карнизами, со скобами, с замками, ключами, выкованными и вырезанными «для нарочности»  московскими ключных дел мастерами из Измайловской слободы. Стол  выглядел чуть ли не иконостасом, он был уставлен бронзой, кожаными папками, мраморным пресс — папье, карандашницами. Фотографические портреты (несколько), настольный календарь в английской стальной «оправе», сигарочница, бювар, парочка японских миниатюрных нэцкэ ручной работы, некоторые канцелярские принадлежности были размещены по столу в известном художественном порядке. Два резных шкафа с книгами в кожаных позолоченных переплетах сдавливали кабинет к концу, противоположному окнам, выходившим во внутренний двор. В одном из шкафов Татищев хранил свою «гордость» — дорогую коллекцию книг по истории архитектуры Восточной Азии, переплеты к которым Виктор Николаевич заказывал и выписывал лично, и лично же за ними ездивший в Дрезден. Несколько изданий коллекции были уникальны — их не было ни у кого, даже и в Публичной библиотеке, в которой, по слухам, хранилось все когда-либо напечатанное на Земле. Две жанровые, «ландшафтные» картины русских «традиционных» художников в черных матовых рамах и несколько небольших японских подлинных, семнадцатого века, акварелей на «журавлиную тему», уходя в полусвет стен, довершали общее убранство и обстановку кабинета.

-Неплохо вы устроились, Виктор Николаевич. — одобрительно пророкотал сходный генерал* Брюханов, начальник Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны, по — хозяйски сидевший за столом Татищева. — С комфортом.

Во всем облике и в манере поведения генерала Брюханова проглядывала крестьянская основательность. Высокого роста, плотный, немножко, может быть, тяжеловесный; лицо не отличалось особой красотой, но приятное, потому что в нем виделась доброта, особенно когда он смеялся. И в то же время, во всем его облике было что — то немыслимо холеное, нездешнее. Брюханов был медлителен. Ходили слухи, что ему почти шестьдесят, но выглядел он гораздо моложе. За свою долгую департаментскую карьеру он уже успел познать благорасположение и немилость тех, кто занимал высокое положение, побывал в опале, но смог удержаться на плаву, поскольку считался незаменимым в делах, грозивших  многими неприятностями.

До своего назначения на должность начальника Четвертого отделения Брюханов некоторое время служил за границей, и надо сказать, довольно успешно. «Спалился» он, и это знали в Департаменте многие, на досадной мелочи: выдавая себя за немца — коммивояжера, однажды на пляже в Ницце решил ошеломить французских зевак и вдруг взял, да и поплыл саженками. Не учел, однако, что в Европе никто так не плавает и на том «погорел». Еле — еле ноги унес…

Теперь лучший специалист по щекотливым вопросам, Брюханов руководил службой нескольких «столов», державших «под колпаком» иностранный дипкорпус, имел в своем распоряжении один из лучших филерских летучих отрядов, обширную сеть осведомителей, собственные информационно — аналитический и технический отделы, первоклассную фотолабораторию, картотеку, архив, экспертов — лингвистов, искусных парикмахеров и гримеров…

-Утро доброе, ваше превосходительство.  — сказал Татищев, мысленно позволив себе рассмеяться, услыхав из уст генерала так не шедшее к его крестьянскому облику модное словечко «комфорт» — вспомнилось вдруг, кто — то из департаментских рассказывал, как однажды был приглашен к Брюханову на семейный обед и уловил, что тот, оторвавшись от застольной беседы, негромко напомнил своей жене: « — Оленька, скажи, чтобы горошку не забыли в суп положить»…

-Ночь — заполночь. — хмыкнул генерал Брюханов, поднимаясь из — за стола навстречу ловчему и здороваясь крепким рукопожатием.  — Голодны?

-Давеча перекусил бутербродами и кофе, Лаврентий Ксенофонтович. Шофер расстарался.

-Когда успели?

-Выезжал в Кунцево, там и поснедал*. — соврал Татищев, не моргнув глазом.

-Знаю, мне доложили. Хотел было и сам подъехать, да подумалось, что больно много чести будет мадьярам. А я было разыскивать вас начал, да мне ответили, что вас найти нигде не могут. Полночи искали, не нашли, так вы запропастились куда — то.

Генерал долго извлекал из кармана портсигар с папиросами, медленно закурил, держа папиросу толстыми пальцами, предложил закурить Татищеву. Портсигар был с монограммой. Вынимая ароматную абхазскую папиросу, предложенную Брюхановым, Татищев мысленно прикинул, что за портсигар отвалено было не меньше тысячи рублей. Татищев слыхивал, что некоторые государственные чиновники отказывались брать «барашка в бумажке», но снисходительно принимали в благодарность всякие памятные «пустячки»: булавки с бриллиантом для галстука, кольцо с изумрудом для «дражайшей половины», золотой портсигар с крупным рубином…

-Значит не голодны? — переспросил Брюханов. Говорил он тоже неспешно, очень обдуманно и подробно. Если ему задавали вопрос, отвечал не сразу, не смущаясь паузой, не торопясь обдумывал ответ. — Ехать все же придется. Машину не берите, на моей поедем. Потом я вас завезу обратно…

…Они спустились во двор. Брюханов подождал, когда Татищев устроится на заднем сиденье, сам сел за руль тяжелого «тэлбота» и погнал машину по тихим, пустынным ночным московским улицам.

-Хороша машина, Виктор Николаевич? — поинтересовался Брюханов, выруливая  на Рождественский бульвар.

-Автомобили франко — британской компании «Talbot» всегда отличались безупречными техническими характеристиками. — скучным голосом ответил Татищев. — Впрочем, я предпочитаю «Делоне — бельвилль»…

-А «ройльс — ройс»? — голос генерала был бесцветен и сух.

-Совсем не нравится… — осторожно ответил Татищев, взвешивая сейчас каждое свое слово.

Брюханов хмыкнул:

-Мне тоже.

Татищев бросил на генерала короткий выразительный взгляд, оставшийся для Брюханова почти что незаметным.

Рассветная Москва жила словно в лихорадке — мчались машины, в кабаках — разливанное море, всюду — реклама, кричащая, местами талантливая, безумно смелая, облепившая Москву плакатами, полотнищами, флагами…

-Вот никак я в толк не возьму, — сказал генерал таким тоном, будто решал главный, вековечный вопрос своей жизни, — за что Россия любит Москву?

-За то, что узнает в ней саму себя. — ответил Татищев. — Москва и со столичным лоском сохраняет провинциальный уклад, совмещая его с роскошью и культурными благами административного центра державы Российской. Москва и в благодушном покое не отвыкла от ответственности дела государева — и такую любит ее народ: властную, вольную, широкую, строгую, святую, благочестивую.

-Благочестивую, да… — генерал мотнул головой. — Пойдите в Спасо — Наливковский, где борделей больше, чем в домах окошек.

-Такие разговоры меня будируют*… — ответил Татищев, внезапно ощутив, как студеным ветерком пахнуло от всей фигуры Брюханова, от его синеватых седин, слегка взбитых на висках. Татищев был чуть внимательней, чем следовало, и он уловил перемену, происшедшую в Брюханове. Собственно даже не перемену, а малюсенькую детальку, появившуюся в позе генерала после слов о Спасо — Наливковском. Заметил, хотя, право же, мало ли чего генерал может ляпнуть, брякнуть. Но нет, заметил Татищев, понял, что ничего ему не почудилось. — Как в анекдоте: я спектаклей Мейерхольда не видал, но вот тот мужик, пятый слева в третьем ряду, явно жене изменяет. В Москве каждый найдет свое, для себя, и если он в ней проезжий гость, то не может не почувствовать себя здесь совсем счастливым.

-Ха — ха, смешно…Уж вам — то не знать, что этот Мейерхольд шесть лет тому назад оказывал «услуги» германским секретным службам? Попросту говоря, шпионил. Его свезли на «Шпалерку»*, а после вся соль русского театрального мира, вся эта культурная накипь, весь столичный бомонд кинулись за Всеволодушку хлопотать и выхлопотали в конце концов. Освободили Мейерхольда. Прежней Москвы почти и не осталось. В пригородах ежели где. А так…Сплошной бардак и балаган. Приезжему мещанину из Чухломы приличного трактира и торговых бань в Москве не сыскать.

-Ну, как же, Лаврентий Ксенофонтович? — не согласился Татищев, разыгрывая искреннюю горячность. — Едва стоит ступить шаг с Тверской, с Никитской — и вокруг тихие, мирные переулочки, где редко встретишь прохожего. А Замоскворечье? Это ведь и сейчас огромный провинциальный город, во всей его нетронутости, с лаптями и онучами на асфальте. А чудесные дворянские усадьбы с колоннами и без колонн, с мезонинами и без оных? Глянешь на них и обомлеешь — да их только что перенесли по воздуху из пензенской и тамбовской глуши! Я уж не говорю про Арбат — пойдите в дом Хомяковых, на Собачьей площадке, где ни один стул не тронут с места с начала прошлого века! Какой тесный уют, какая очаровательная мелочность! Низкие потолки, чубуки, диванчики, бисерное бабушкино рукоделие, полка с книгами…

-Да, книги…Все больше немецкие, романтики и любомудры… — снисходительно рассмеялся Брюханов. — А только сунешься за Дорогомиловскую заставу и сразу Запад бьет наотмашь ослепляющей витриной, бесчисленными доходными кубами, навороченными бездарными архитекторами. Всюду деловые люди, деловой стиль, всюду дым и беличий бег.

-Лаврентий Ксенофонтович, Россия есть нечто совсем самостоятельное и особенное, на Европу совсем не похожее и само по себе серьезное. — сказал Татищев, прикидывая, что разговор этот затеян генералом неспроста. — Ее одними доходными кубами не проймешь.

-Если бы… — хмыкнул генерал Брюханов, прибавляя скорость. — Впрочем, есть в ваших словах и правота…Россия — это серьезно. Наш гений — чрезмерность. Это европейцы могут и умеют останавливаться вовремя, до стены доходят, обходят ее или останавливаются. А мы — нет, нам надобно голову об стену разбить и дальше идти. Нас трудно сдвинуть, но, раз мы сдвинулись, нам нет удержу — мы не идем, мы бежим. Не бежим — летим!

-Куда едем — то, Лаврентий Ксенофонтович?

-Вам разве помощник не доложил, не сказал? Тут, в ваше отсутствие…Один из ваших подопечных, некто Малькольм Каррингтон, похоже нацелился на выход на связь с агентом. Кто из британских дипломатов в «ройльс — ройсе» был ночью, выяснить пока удалось?

-Предположительно. — ответ Татищева был неопределенным.

-Именно. Предположительно. Вам. А мне известно доподлинно. Второй секретарь посольства Кларк. А с утра Каррингтон, экономический советник британской торгово — дипломатической миссии решил выйти на связь с агентом. С агентом, это уж как пить дать. Соображения какие — нибудь имеете по этому случаю?

-Полагаю, что происходила заранее обусловленная конспиративная встреча.

-Резонно. — генерал Брюханов кивнул головой: он любил вопросы, заданные напрямик. — они заставали собеседника врасплох, вынуждали, как он полагал, быть искренним в большей мере, чем обычно.

Татищев задумался. Посольская резидентура «Интеллидженс Сервис» в Москве отличалась малочисленностью и высокой конспирацией сотрудников. В этом проявлялась разумная экономия средств, требования конспирации, английская целесообразность, основанная на рациональности и существовавший контрразведывательный режим — Четвертое отделение Департамента Государственной Охраны старалось оказывать акциям британской разведки активное противодействие. Разведчики, занимающиеся сбором и обобщением политической и экономической информации о внутреннем положении в России, работали под прикрытием внутриполитического отдела посольства — «русского секретариата», поскольку профиль этого отдела наиболее соответствовал их разведывательным устремлениям.

Было известно, что уже установленная посольская резидентура англичан насчитывала не более шести — семи человек и выполняла большой объем работы. В настоящее время под прикрытием должности начальника отдела работал сотрудник отдела безопасности министерства иностранных дел Англии, ведающий вопросами безопасности посольства и его сотрудников. Он издавал инструкции о режиме для сотрудников, контролировал их выполнение, расследовал случаи нарушения правил безопасности, ведал учетом и анализом контактов сотрудников с русскими, обеспечивал охрану посольства, и особенно шифров и дипломатической почты.

В консульском отделе посольства работали кадровые разведчики, занимающиеся добыванием разведывательной информации путем расспросов посетителей посольства —  английских граждан, постоянно проживающих в России, и русских, обращавшихся в посольство по различным вопросам, в том числе и по вопросам выезда за границу. Под прикрытием административно — хозяйственного отдела в основном работали офицеры контрразведки. Они осуществляли негласное, в частности агентурное, наблюдение за сотрудниками посольства, изучали методы работы русской контрразведки. Во главе торгового атташата стоял кадровый разведчик, имеющий дипломатический ранг советника посольства. Он руководил деятельностью агентов разведки, посещающих Россию в составе торговых делегаций или в качестве коммерсантов. Атташе по вопросам культуры также связан с «Интеллидженс Сервис». Он организовывал мероприятия, способствующие установлению английскими разведчиками и агентами контакта с представителями русской культуры. Несколько человек занимались агентурной работой под крылом паспортного бюро британского консульства, еще несколько сидело в торгово — дипломатической миссии.

И вот, в самом центре российской столицы, чуть ли не у стен Кремля, британские секретные службы проводят серьезную операцию, задействовав практически все свои наличные силы.

-Лаврентий  Ксенофонтович, вы решили лично поучаствовать?

-А что? Вас на месте не было, распоряжался всем ваш помощник. Молодой, горячий…Как бы дров не наломал. Вот я и решил подстраховать вас, и самому захотелось тряхнуть стариной, выйти в поле, так сказать…

-Не доверяете?

-Я хочу докопаться до правды, — высокопарно заявил Брюханов, — Законное желание, верно?

-Разумеется. — ответил Татищев. — Но вы не хуже моего знаете, что факты  не всегда совпадают с логикой и хронологией.

=================================

сходный генерал* — звание и должность «сходный генерал» или «сходный воевода» было вполне привычным и обозначало помощника, заместителя «главного воеводы», соответствовало воинскому чину генерал — майора.

там и поснедал* — то есть поел.

Такие разговоры меня будируют* — будировать — (устар.) — дуться, сердиться на кого — либо; выражать недовольство кем — либо; быть настроенным против кого — либо, быть в конфликте с кем — либо.

свезли на «Шпалерку»* — образцовая следственная тюрьма в Шпалерном переулке, выстроенная на месте шпалерных мастерских Мартина Стьюбоута в 1806 году.

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Остоженка.

Одна из конспиративных квартир Департамента Государственной Охраны помещалась на углу двух московских улиц, у Пречистенки и Остоженки, возле бывшей усадьбы боярина Бориса Юшкова. Купцы Обуховы в свое время выкупили усадьбу и отстроили трехэтажный конторский дом. Это был неплохой пример новой городской застройки. Поставленное на горке трехэтажное здание аккуратно выходило торцом на Остоженку. Центр здания выделялся пилястровым портиком с арками на втором этаже и высоким фронтоном.

Старинные каменные «красные палаты» остались позади конторского дома, в глубине двора — владельцы крупнейшей в России сталелитейной компании, Обуховы, приспособили их под второстепенные конторские помещения и архив. Летом главный дом усадьбы был почти не виден в зелени, зато зимой открывалась красивейшая панорама, в которой все выглядело взаимосвязано.

…Явочная квартира находилась в доме под нумером два и была замаскирована под видом кабинета  частного практикующего  ветеринарного врача…В одном из конторских помещений, переоборудованном в конспиративную квартиру, Лаврентий  Ксенофонтович Брюханов и Татищев, сидя за неказистым столом, возле камина, пили чай с ореховым печеньем и принимал с докладом старшего летучей филерской бригады…

Брюханов ощущал небольшой озноб и то одним боком, то другим, то спиной прижимался к изразцам камина, источавшим ласковое тепло. В руках он держал листочки с донесениями филеров. Не читая, он думал и досадовал на озноб, на уличное сентябрьское ненастье, на себя вообще.

Генерал Брюханов был стар и опытен. Его пронырливость превосходила все возможное, его служба в слежке удовлетворяла. Однако сейчас он не мог поручиться, что интуиция, которой обычно привык верить, на сей раз не подводит его. Предстояло действовать осмотрительно, без дурацкой спешки; тут, ежели взглянуть на дело с другой стороны, есть еще случай и отличиться, да…

Из того короткого циркуляра, который получил генерал Брюханов, только в общих чертах можно было догадываться об истинной подоплеке задания, поступившего из Департамента Государственной Охраны по обычным рутинным каналам. Но цель и содержание циркуляра без сомнения указывали на его неординарность, что не замедлило подтвердиться в форме личного ночного звонка от Директора Департамента Государственной Охраны Георгия Васильевича фон Эккервальде.

Фон Эккервальде попросил Брюханова взять исполнение циркуляра под свой личный контроль и докладывать только ему. Старому служаке Брюханову не надо было объяснять, что означала эта стандартная, но весомая фраза.

Генерал поначалу полагал, что может появиться возможность самому довести дело до конца и только после  дотошного установления всех явок и связей выложить перед начальством готовенькое: мол, мы не лыком шиты. Тут вопрос не только самолюбия и престижа — есть шанс быть замеченным.

Все бы хорошо, да фон Эккервальде  по телефону задачи поставил прямо противоположные и настоятельно рекомендовал не ставить в курс дела князя Лопухина, вновь назначенного товарища министра внутренних дел. Директор коротко объяснил Брюханову подоплеку — взявшийся «курировать» Гохран, князь Лопухин может поломать весь план. Сам Лопухин любил хорошо говорил про «не наломать бы дров» и тотчас настаивал на том, чтобы эти самые  «дрова» ломать. Брюханов представил себе, как Лопухин, в ответ на его соображения, высказался бы в том духе, что мол, «меня удивляет нерешительность», и тоном выговора бы заметил, что следует «преступников изобличить и обезвредить, тогда хоть на какое — то время избавимся мы от пагубы». И чего бы было в этих рассуждениях Лопухина больше — наивности или прямолинейности?

Почему именно Лопухин стал одной из ключевых фигур в министерстве внутренних дел, сосредоточив в своих руках контроль и кураторство несколькими важнейшими департаментами — политической контрразведки и полиции? Он был умен, образован, честолюбив, но при этом нерешителен. Честолюбие подталкивало его к исполнительности, но при этом лидерскими качествами он никогда не обладал и самостоятельной фигурой быть не мог.

…Пораздумав хорошенько, Лазарь Ксенофонтович  Брюханов решил пока действовать в соответствии с рекомендациями, полученными от непосредственного своего начальника — фон Эккервальде.

-…Итак, вы его потеряли? — тон генерала был миролюбивым.

-Как сквозь землю провалился, словно аспид, — старший летучей филерской бригады смотрел на генерала исподлобья. — Вышел из кафе «Буфф», что в Успенском переулке, купил «Коммерческий вестник» и просматривал номер, особенно раздел газетных объявлений.

-Ну — с, далее…- тихо, и даже вкрадчиво, чего филеры боялись больше крика, сказал Брюханов.

-В контакт ни с кем не вступал. — старший филер слегка замялся и это не ускользнуло от генерала.

-Точно?

-На выходе из ресторации столкнулся с какой — то девицей. Дошел до Страстного бульвара. Сел в метро, на станции «Страстной бульвар», поехал…

-Что за девица?

-Встречная — поперечная. — старший филер осторожно прокашлялся. — Случайно они столкнулись…«Синий чулок», курсистка…Пухленькая, темноглазая. Но что интересно — изумительная кожа. Цвета слоновой кости. У нее и в старости должны быть гладкие румяные щечки.

-Ишь ты… — Брюханов едва не крякнул от удивления. — Поэт…Ни дать не взять…Как там у поэта — то? «Я весёлый, ты в слезах, я сплю голый, ты в трусах»…Это хорошо, что поэт…Надоела проза, казенная и однообразная, как атака каппелевцев под апрельскую капель…Проверили?

-Само собой. — старший филер обиженно пожал плечами. — Довели до самой «Ямы».

-До  куда? — несколько удивленно спросил Татищев.

-Она отправилась прямиком в «Яму», в Пименовском переулке.

-В «Яму»? — удивился и Брюханов.

«Яма» — своеобразный московский аналог парижского Монпарнаса, куда также приезжали писатели, скульпторы, художники, поэты и музыканты, чтобы найти себе дешёвую квартиру или комнату, в доходном доме купчихи Авдотьи Ямовой, в «Яме», превратившемся в общежитие с весьма демократическим укладом, по меркам патриархальной Москвы, жизни.

Домишко был наружности неприглядной и скромной, но жизнь в нем текла шумно. День и ночь распирало его песнями, гамом и хохотом, усердно производимыми сотней другой жизнерадостных ребят мужского и женского пола. Мимо окон проходили с опаской: весной отгула выскакивала яичная скорлупа, осенью арбузные корки, а окурки и чайные отплески летели безотносительно ко временам года. Обитателям дома вечно грозили и полицией, и гневом божьим, грозили и перестали — «богема» явление беспорядочное, и никакой законности неподдающееся.

Здесь были во множестве представлены педерасты, лесбиянки, морфинисты, кокаинисты, просто алкоголики всех сортов, пьяневшие от двух стаканов сомнительного трактирного пойла, именуемого «бормотухой», и все эти люди, задыхающиеся от испорченных легких, неизлечимого чахоточного кашля, с первыми признаками белой горячки, сифилиса, хронических воспалений и тысячи других болезней, вызванных нечистоплотностью, наркотиками, водкой, за немногим исключением, верили, твердо были убеждены, что рано или поздно их оценят. И лишь немногие знали, что не стоило питать несбыточных иллюзий, понимали в глубине души, что ничего никогда не выйдет ни из картин, ни из стихов, ни из романов, потому что нет денег, нет знаний, нет таланта…Тупая неподвижная скука была на лицах практически всех здешних женщин, до которых доходили обрывки споров об искусстве, звучавших как слова на мучительно непонятных языках, все эти упоминания иностранных имен и фамилий, сложных, непонятных, чужих фраз. Многие женщины «Ямы» явились сюда, оставив семью где — нибудь в Литве, в Польше, в Богом забытых городах — Кременчуге, Житомире, Жмеринке…Тут ждали их полуголод, ликер, кофе — крем, сутенеры, неврастеники, непризнанные гении, наркоманы, страдающие манией величия и хронические больные…

-Установили, кто такая?

-Да, собственно…

-Раньше я не обнаруживал у вас отсутствия сообразительности. — вздохнул Брюханов. — Что ж, все случается когда — нибудь в первый раз…Даже неумные действия некоторых сотрудников наружного сыска…Понятно?

-Никак нет, вашество… — выжидающе глядя на генерала, пролепетал старший смены филерского наблюдения.

-В «Яму» она пошла, потому что там ей легко было затеряться среди обитателей. — сказал Брюханов раздумчиво. — Особенно среди женской части общежития. Вошла в «Яму» курсисткой, а вышла…Кем вышла, один бог знает…

-Нет, мы же обращали внимание на выходящих, но… — оправдывался как мог, старший филер. — Ну, вышла одна в помаде и в завивке. Разодета, но не шибко. С достатком барышня.

-Почему так думаете? — быстро спросил Брюханов.

-Сапожки…

-Сапожки? — генерал глянул на шпика с интересом. — Ну — с, продолжайте.

-Растоптанные сапоги заграничного, итальянского кроя, с ремешками и вырезами на голенищах. — пояснил старший филер. — Общеизвестно, что итальянцы шьют разную обувь и у тамошних мануфактур, где тачают малыми партиями, вручную, есть свои секреты и свои патенты на пошив. В одном месте, к примеру, никогда не склеивают подошву — только сшивают каждый ее слой вручную, в пятьсот стежков. В другом месте используют кожу экзотических животных, древесину, солому. На изготовление одной пары может уйти до полутора месяцев, но в результате — красота, удобство, качество…

-И цена… — Брюханов  потер выбритую щеку, покачал головой и подмигнул Татищеву.

-Есть еще один преинтересный момент, ваше превосходительство.  — негромко, доверительно, сказал старший филер.

-Какой?

-Такой, что смахивает она на литовку…

-По каким таким признакам она литовка? — с легкой степенью недоумения поинтересовался генерал.

-Наш агент слышал, как наблюдаемый разговаривал с нею, когда они столкнулись у входа в кафе.

-Так, и что?

-По некоторым признакам агент предположил, что…

-По каким признакам? — спросил Татищев.

-Ну, скажем, в литовском языке аффрикаты парные по звонкости и глухости, твердости и мягкости, тогда как в русском — аффриката всегда мягкая и глухая. — ответил старший филер. — Также вокализм в русском и литовском языках различается сильнее, чем консонантизм. Система гласных фонем в современном литовском языке больше и сильнее, чем в русском языке. Сильно отличается артикуляционная база русского и литовского вокализма.

-Вы, простите, не филолог часом, по образованию? — совершенно серьезным тоном поинтересовался Брюханов.

-Он — нет. — ответил за него Татищев. — А вот агент — лингвист. Окончила двухлетние курсы. Занималась переводами, когда — то, давно уж… — заведующий «английским столом» сделал легкий, почти незаметный вздох  и улыбнулся, грустно, чему — то своему, потаенному.

-Извините, перебил вас,  — Брюханов обратился к старшему филеру, — продолжайте, покорнейше прошу…

-Артикуляция русских  гласных в общем характеризуется ненапряженностью, вялостью речевого аппарата, в результате чего многие русские гласные получают скользящий, дифтонгоидный характер…

-Какой?

-Дифтонгоидный характер…На произношение русских гласных сильно влияют сосед…

-Ясно. Эх, а ведь говорил мне отец в свое время: «Бойся белокурых и ледяных, особливо из Прибалтийского края. Запах от них хороший, а сердце гниет». —  с усмешечкой сказал Брюханов. — Так, а это что? Что это у нее из портфеля торчит?

Генерал ткнул в одну из фотографий, на которой была изображена девушка, «белокурая и ледяная». Татищев равнодушно скользнул взглядом по фотографической карточке, вздохнул осторожно:

-Ктубот.

-Что?

-Ктубот, то бишь еврейские брачные контракты, которые готовили к этим пышным праздникам.

-Разбираетесь в них, Виктор Николаевич?

-Немного. — ответил Татищев. — Я бы сказал, что я скольжу по поверхности. В отличие от простых и незатейливых ашкеназских контрактов, с которыми я познакомился еще в Литве, ктубот богатых сефардов представляли собой произведения искусства, украшенные различными изображениями и стихами, в которых прославляется женская добродетель… С другой стороны, в восточных сефардских общинах очень заметно влияние народного исламского искусства. Например, ктубот из Дамаска выделяются множеством больших раскрашенных цветов и разноцветными бумажными полосками, приклеенными к листу. В XIX веке жители Эрец — Исраэль выработали собственную художественную традицию, центром которой стал Старый Город в Иерусалиме. Сефардские ктубот писались на больших листах бумаги и украшались цветочным орнаментом, иногда в сочетании с архитектурными элементами…

-Виктор Николаевич, вы точно только поверхностно этим занимались? — спросил Брюханов.

-Меня занимал вопрос этот… — слегка помявшись, ответил Татищев. — Ктуба — это от ивритского корня «ктв», что значит «писать». На протяжении веков непременной принадлежностью сефардской свадьбы, особенно в зажиточных семьях, была искусно и с большим вкусом изготовленная ктуба, отличающаяся богатством красок и рисунков. Мы точно не знаем, когда и как испанские и португальские евреи начали украшать изображениями свои ктубот. В архиве знаменитой Каирской генизы были обнаружены фрагменты иллюстрированных ктубот, относящихся к XI веку. Хотя они были изготовлены не в Испании, а в Египте, можно предположить, что традиция росписи и оформления этих документов была завезена на Восток с Иберийского полуострова. В результате изгнания из Испании и Португалии в 1492 — м году евреи, кроме всего прочего, утратили значительную часть своего имущества. Поэтому до нас дошли лишь очень немногие предметы их обихода и культа, относящиеся к более раннему периоду. Самые ранние образцы ктубот относятся к Западной Европе, а именно к трем главным центрам еврейской жизни в Италии и Голландии: Венеции, Ливорно и Амстердаму. Многочисленные и процветающие общины этих городов служили образцом для остальных сефардских центров, существовавших в этом регионе. Ктубот, изготавливаемые в Голландии и Италии, определяли стиль оформления этих документов во многих городах за пределами этих стран. Например, евреи Корфу и Дубровника копировали стиль и приемы лучших мастеров Венеции и Ливорно. А образцы амстердамских ктубот достигали Байонны во Франции, Лондона и Нью — Йорка.

-Да вы знаток в самом деле…Виктор Николаевич,  вы и вправду понимаете все, что тут написано?

-Самые ранние образцы дошедших до нас ктубот относятся к периоду спустя столетие после изгнания из Испании. — продолжил Татищев как ни в чем ни бывало, нисколько не смущаясь произведенным на генерала эффектом. — Они были изготовлены в начале XVII века в Венеции, куда местные власти пригласили в 1589 — м  году сефардских евреев на постоянное жительство для активного участия в коммерческой жизни города. В этих ранних ктубот сохранились элементы еврейского искусства, присущие средневековой Испании. В частности, для многих брачных контрактов испанского периода характерно разделение текста на две колонки. В отличие от ашкеназов, сефарды писали все частные условия брачного контракта прямо на ктубе. Поэтому правая колонка содержала текст самой ктубы, а в левой перечислялись условия. В Венеции основной текст обычно писали квадратным декоративным сефардским шрифтом, а условия — строчным шрифтом Раши. В некоторых общинах, например в Салониках, на Родосе обе текстовые колонки писали строчными буквами. Та часть, где оговаривались условия брака, свидетельствовала о социально-экономическом статусе супругов…

-Зацепка? Как полагаете, Виктор Николаевич? — спросил Брюханов. — Стало быть, сыскивать придется девицу из еврейской общины? Так, что ли?

Генерал повернулся к старшему филеру:

-Да вы садитесь, любезный, садитесь. Очень хочу поговорить с вами доверительно…Ладно, в метрополитене вы подопечного вели? Час — то ранний. Метро пустое, «хвост», коли он есть и тянется, «срисовать» легче…

-В вагон за ним не садились. Протелефонировали со станции метрополитена и две тройки наблюдения пустили на следующих платформах. Держались на максимальном удалении, и как заведено — костюмы простенькие, парики, грим под рабочих. Благо, с утра их порядочно уж было…

-Хитрован какой… — генерал покачал головой. — Станция «Страстной бульвар» с разнесенными по сторонам платформами, и уехать можно только в одном направлении, а для того, чтобы отправиться в другом, нужно перейти по переходу на другой перрон. Улавливаете, друг мой ситный?

-Ежели кто — то повторит маневр, когда, допустим, наблюдаемый замешкался, да и остался перед закрытыми дверями вагона, то будет он торчать прямо перед глазами. — ответил Татищев. — И не укроешься. В центре еще туда — сюда, можно в сторонку вильнуть, а тут никуда не денешься.

-Сфотографировать хоть успели? — спросил Брюханов.

-Успели. — старший филер вытащил из кармана несколько фотографических карточек, протянул генералу, тот лениво начал просматривать снимки.

-Ну, дальше…

-На метро наблюдаемый объект доехал до Смоленского вокзала. С площади вокзала объект наблюдения сел в трамвай, «семерку», проехал две остановки, сошел на Лесной у торговой лавки «Кавказские фрукты Георгия Каландадзе», пересел в автобус, доехал по Тверскому тракту до Шебашевского проезда, где неожиданно спрыгнул и сиганул, буквально, дворами в сторону Инвалидного рынка. И там пропал. А потом снова появился, и уже спокойно доехал до Колпачного переулка, где и зашел в британское посольство.

-То — то. — ироничным тоном сказал Татищев. — Москву наш клиент знает неплохо. И предпочитает, как я понял, в своих целях пользоваться только проверенными старыми, классическими линиями.

-Проверялся, поди, аккуратно? — Брюханов отложил фотографические карточки, долил из стоявшего на столе чайника кипятка в стакан, взял со стола ореховое печенье, аккуратно откусил.

-Профессионально. — с легкой ноткой уважения в голосе ответил старший филер. — Хотя поначалу и выглядел он довольно скованным. Был в напряжении. Но не оглядывался, шнурки на ботиночках своих, размера детского, иностранного фасона, не завязывал, из — за угла не выглядывал…

-Ботиночки у него, полагаю английские, со шнуровкой. Шнурки же у англичан никогда не развязываются — они специально вощеными сделаны. — вздохнул генерал. — Сами — то не наследили? Чисто работали?

-Обижаете, Лаврентий Ксенофонтович. Ничем не насторожили. Держали в серединке, работали втроем, менялись по кругу: с задней линии налево, левый — направо, правый — назад, чтобы он одновременно двоих видеть не мог.

-Не мог, да смог. Значит так получается: теоретически вы все делали верно. А практически — потеряли…

-Обставился он по всем правилам. — сказал старший филер. — Аффектация, вот что получается.

-Ишь ты, словечки мудреные… — Брюханов покачал головой, смежил веки. — Контрнаблюдения не было?

-Нет. Не думаю.

-Не думаю или не было?

-Не было.

-Прокол? Как в шпионском романчике, Виктор Николаевич?

-Простите, не совсем уловил, Лаврентий Ксенофонтович. — Татищев покачал головой.

-Классический шпионский роман как правило построен по схеме накопления проколов: сначала все идет как надо, но постепенно, незаметно для героев, происходит все больше и больше ошибок, что в результате приводит к трагической развязке. — терпеливо разъяснил генерал.

-Оно так. — кивнул старший филер. — Определенно так.

-Отчего же встреча была организована именно так? —  пробормотал Брюханов. — А? Есть соображения?

-Нету. — виновато развел руками старший филер.

-Газетку мне достаньте, ту самую, «Коммерческий вестник». Есть еще мыслишки  какие на сей счет?

Старший филер сначала помотал головой, потом неуверенно высказал соображения:

-Машина крутилась. Дважды оказывалась в поле зрения.

-Вот, машина… — задумчиво произнес генерал. — Что за машина и где крутилась?

-Крутилась в первый раз на площади, перед «Ямой», затем мелькнула на Селезневской, у фруктовой лавки. Черный «опель». Спортивного типа.

-И номер?

-Естественно.

-Хорошо.  — сказал Татищев. — Черных спортивных «опелей» в Москве ведь не так уж и много, полагаю? Дня два уйдет на проверку автопарка города. Все гаражи, все учреждения, все частные транспортные конторы, в которых бы имелись черные спортивные «опели» необходимо будет проверить. Этим я займусь сегодня же.

Генерал молча налил в стакан заварки, кивнул. Филер понимающе кивнул, долил кипятка из чайника, присел за стол и шумно отхлебнул.

-Хм — м, ну а шоффера в машине успели срисовать?

-Успели. Низкорослый, молодой, жестко очерченный рот, высокий лоб. Лет на вид тридцать пять, не больше. Нос мясистый.

-Да…Низкорослых тридцатипятилетних мужчин с мясистыми носами в Москве куда как больше, нежели черных, спортивных «опелей». Еще что — то есть?

-Единственная интересная зацепка по шоферу «опеля»,  — это темно — синий, сшитый по последней моде, на заказ, дорожный костюм, явно стесняющий своего владельца.

-С чужого плеча?

-Именно.

-Негусто у вас информаций…У меня же есть смутное предчувствие, пока смутное, но я ему верю, что скоро потребуются результаты наблюдения. — сказал Брюханов и с его лица исчезло мимолетное выражение расслабленности, осталась усталость и глубокая озабоченность. — Потребуются, как это всегда бывает — срочно. Кровь из носу. Немедленно. А результата пока нету…Ладно, хватит чаевничать, Виктор Николаевич. Отдыхать вас я отпустить не могу. Поедемте — ка за город. Я хотел бы с вами потолковать. Ваши внушительные познания — это для меня очень важно. Давайте немного поговорим. Хочется посидеть в каком — нибудь маленьком кабачке — только там я чувствую себя самим собой. В Химках знаю одно прелестное местечко…

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Ближнее Подмосковье. Окрестности Химок. Барашкинские пруды.

…В небольшой, по — крестьянски простоватой, но уютной харчевне, возле Химок, недалеко от Барашкинских прудов, образованных запруженной речкой Чернавкой, Брюханов с ходу заказал закусок, селяночку по — охотничьи, огурцы, вареную картошку и сало, Татищев, скрепя сердце, попросил принести мясной салат, яичницу —  глазунью  и коробовских щей.

-Как в народе говорится — что есть в печи, все на стол мечи! Смотри, братец, не ударь в грязь лицом с едой -то: на славу нас угости! — сказал Брюханов половому.

Через несколько минут перед ними стояли уже маринованные грибочки на блюдце, огурчики, рыбка в маринаде, фаршированный перчик, крыло холодной жареной утки, ветчина. Аппетитно шкворчала на широкой сковороде яичница. Разумеется, под такую закусь, подали и водку — покрытую инеем «сороковку»*.

-Я за рулем, посему ею и ограничимся. — сказал генерал, глазами показывая на бутылку.

Татищев развел руками, мол, как скажете.

-Бывали здесь? — спросил Брюханов и не дожидаясь ответа, сказал, — Трактир приличный, как принято говорить, «для чистой публики». Кормят здесь в любое время суток, и по — русски, я тут частый гость. И водку подают из царского кружала, отменнейшую…

Татищев понимающе кивнул.

-Сам прост и пищу люблю простую. — сказал генерал, разливая водку по стопочкам. — И вам, Виктор Николаевич, советую…

Татищев усмехнулся:

-Лаврентий  Ксенофонтович, вы уж не смотрите, что я Дерптский университет закончил. Тоже видал — повидал. Знаете ли, например, что селедку хорошо, обернув в газету, коптить в самоварной трубе?

-Прямо как в книжке «Робинзон в русском лесу» — автора не помню, но лучшей детской книги не было написано, по — моему.  — одобрительно сказал Брюханов и, не дожидаясь Татищева, бодро опрокинул стопку, посидел степенно, точно прислушивался к тому, как тепло разливалось по груди, взял вилку с костяной ручкой и неторопливо протянул ее  к тарелке с огурцами.

Выпил рюмку и Татищев.

-Я читал, у Осоргина кажется, когда он ссылку отбывал на Пинеге: «Краткие практические советы домашнего обихода, как — то: отдача взаймы кошек, помощь правосудию, разведение бобовых, воспитание мнимого поросенка и многое прочее». — сказал Татищев.

-Ловко. — генерал цокнул языком и, словно предупреждая молчаливый вопрос Татищева, отсалютовал ему ложкой, нарочито шумно отхлебнул селяночки, добавил. — Погодите с делом. Давайте — ка откушаем сначала.

Генерал набросился на немудреную снедь. Управившись с селянкой, он разлил по второй стопке.

-Хватим еще по одной?

-Ну что ж…можно. — согласился Татищев.

Молча чокнулись. Брюханов с аппетитом выпил, но закусывать не спешил, а Татищев торопливо застучал вилкой.          Он начал с яичницы в пять круглых «глазастых» желтков. Аппетит разгорался все яростнее и жаднее. Татищеву даже голову затуманило: только сейчас он почувствовал по — настоящему и всерьез, что голоден.

-Ну — с…Обменялись любезностями, пора и к делу переходить? — с аккуратно упрятанной усмешкой спросил Татищев.

-Пора. — кивнул Брюханов. — Вы, Виктор Николаевич, на хорошем счету. Вас ценят. Благодаря вашей работе мы смогли в какой — то мере частично упорядочить хаос в делах, связанных с подопечными из британской дипломатической миссии. Но вот, в последнее время…Что там у вас за кавардак с англичанами? Мелкие детали опустите, только самую суть.

Татищев изложил самую суть.

-Какой из этого можно сделать вывод?

-Полагаю, британской резидентурой, действующей под дипломатическим прикрытием, проводилась типичная операция или личная встреча.  — ответил Татищев. — Для операции использован тактический прием веерного выезда из посольства нескольких автомобилей.

-Я тоже так думаю. — кивнул Брюханов.

Он откинулся на спинку стула и, щелкнув зажигалкой, закурил. Сделав глубокую затяжку, продолжил:

-Эти…, ладно, мы «Интеллидженс Сервис» бранными словами не обзываем…, эти добропорядочные английские дипломаты ночами не спят, разъезжают по Москве где ни попадя? Да, Виктор Николаевич, я уже в курсе того, как ваши подопечные хозяйничают под самым носом и без вашего короткого доклада! Это не служба, а бардак! До недавнего времени я был уверен, что полиция опаздывает только в анекдотах и дрянных  криминальных фильмах. Ан, нет, бывает, оказывается, и в жизни.

Татищев не слишком взволновался. Такие разговоры были частыми и обычно мало к чему приводили.  Генерал Брюханов зло расплющил в деревянной пепельнице окурок:

-Под носом у нас англичане свои дела делают, а мы, выходит, ворон считаем.

-Что тут сказать? Активно работают английские дипломаты. — аккуратно начал оправдываться Татищев.

-Слишком активно! — резко сказал Брюханов. — Запомните, Виктор Николаевич, оперативная обстановка такова, какой вы ее доложите. У англичан, промежду прочим, в Москве есть крайне хорошо осведомленный источник. Агент. И это агент сведения толкает в Лондон из Москвы!

-Это точно? Ошибки быть не может?

-Не может. Агент в Москве шурует. Начальство мне холку намыливает каждый день, вынь да положь агента.

-Ваше превосходительство, нам известно следующее: «легальная станция» английской секретной службы располагается под прикрытием посольства, торгово — дипломатического представительства и под традиционной вывеской паспортного бюро консульства. Вероятно, есть сотрудники «Интеллидженс Сервис» в штате Русско — Британской торговой палаты. Работа «легальной станции» построена по линейному и функциональному принципу: политическая разведка, разведка ВВС, военная разведка, работа с паспортами, визами и прочее. Пока неизвестно, сколько главных агентов включает в себя агентурный аппарат «станции». Есть стойкое убеждение, подкрепленное фактами, что руководящий состав консульств и прочих британских дипломатических учреждений подобран исключительно из сотрудников «Интеллидженс сервис», хорошо знающих быт и условия русской жизни. Это, так сказать, первый момент…

-А второй момент?

-Помимо «легальных» резидентур англичанами сформирован нелегальный разведывательный аппарат. — сказал Татищев. —  По замыслу создателей, эти разведывательные «станции» не замыкаются в своей работе на дипломатическое представительство Великобритании, а действуют как бы независимо от него, имея собственную агентуру и отдельные линии связи с Лондоном. Но руководить «станцией» может и дипломат, вернее, разведчик под личиной дипломата. Из посольства.

-К посольству агентурные подходы у вас имеются? Воспользуйтесь ими.

-Сложно. — вздохнул Татищев.

-Что так?

-Прежний руководитель «московской станции» Ричард Хупер… — Татищев замялся…

-Ну?

-Он не имел достаточного опыта в руководстве столь сложным хозяйством. Погряз в растрате казенных денег, выделенных на оплату агентуры. Его отозвали. И похоже, перетрясли весь штат. Новый руководитель резидентуры нами пока не выявлен.

-М — да, везде воруют… — Брюханов поцокал языком. — Даже бритты. Вот же спортивная нация…На чем хоть погорел этот Хупер? Водка, девочки?

-Будто бы проворачивал сомнительные авантюры со счетами в банках.

-Деловой… — протянул генерал Брюханов. — Лучше бы на баб тратил, ей — богу. Не так обидно и в отставке будет что вспомнить.

-Долгими английскими вечерами… — засмеялся Татищев.

-Вот, кстати, об условиях русской жизни. — тотчас вставил Брюханов, несколько оживившись. — Мы полагаем, что одним из руководителей британской резидентуры в Москве может являться коммерческий советник британского посла  Малькольм Каррингтон. Тот самый, что сегодня провел операцию. И ловко провел, ясное дело. Обставил нас. Первый акт многоактной пьесы ему, безусловно, удался. Есть чего — то такое, что вас смущает в этом господине?

-В том — то и дело, Лазарь Ксенофонтович, что на первый взгляд нет ничего такого. Ведет себя здесь вполне корректно.

-Так, ну — ну…

-Общителен, охотно вступает в контакты, но разговоры обычно ведет самые нейтральные. Имеет тесные связи в купеческих кругах Москвы.

-Что ж, общительность легко объяснима. Он ведь почти русский, не так ли? — Брюханов щеголял своей памятливостью к докладным запискам своих подчиненных. — Что настораживает?

-Что настораживает? Тут, ваше превосходительство, налицо некоторая… избыточная, я бы сказал, пестрота биографии. Родился и учился в России, затем в Англии. Свободно владеет четырьмя европейскими языками, не считая русского…

-А как говорит по — русски?

-Как мы с вами. Это, кстати, странная деталь. Чистота речи такая, что невольно наводит на мысль об особой филологической подготовке. Будь он, скажем, филологом, славистом, это было бы объяснимо; но зачем бы торговому атташе, пусть и родившемуся в Москве, прожившему в Москве несколько лет, но все — таки природному англичанину, так шлифовать язык? В этом случае можно объяснить его филологические способности. Общаться  приходится больше вне официоза.

-Эдак впору изречь «Язык — это война, но другими средствами». — проговорил Брюханов. — Язык — это тоже орудие, применяемое  в борьбе государств. Ну, давайте, изумляйте меня далее. У вас же есть чем меня изумить?

-Пока нечем.

-Тогда я вас изумлю. — генерал сделал короткую паузу, будто собираясь с духом, и выложил. — До министра внутренних дел доведено содержание доклада, касающегося расследования случаев утечки сведений из министерства иностранных дел. Подозреваются  два немца и одна русская, таинственная особа, именуемая «графиней», и  может быть, находящаяся в близком окружении неких высокопоставленных лиц. Так — то вот…

-Это достоверно?

-Абсолютно.  — Брюханов кивнул головой и повторил. — Абсолютно достоверно. И похвастаться — то пока нечем.

-Что ж, будем работать.

-Будем. Необходимо разработать что — то совершенно особенное для наших подопечных из английских секретных служб.  — сказал Брюханов. — Вы меня понимаете?

-Не совсем.

-На перспективу работать надо. Понимаете?

-Прошу прощения, не совсем…

-Мы с вами не в полиции служим. Столичная полиция обычно довольно груба и глуповата. — констатировал генерал. — Ее улов невелик. В полицейский невод чаще всего попадает мелкая рыбешка, которой не повезло. Наш Департамент работает иначе. Он призван глушить чужие волны и не давать врагу вздохнуть. Отдельные схватки с «Интеллидженс Сервис» ничего не решат. Снова ломать комедию? «Кунштюки» уже надоели… — Брюханов хмыкнул, откровенно, сыто, лениво зевнул…

…Татищев покачал головой…Да уж, «кунштюки»…Время от времени Департамент Государственной Охраны, по инициативе генерала Брюханова, устраивал иностранцам, особенно англичанам, пытавшимся активно действовать в первопрестольной, так называемые «кунштюки». Татищев хорошо помнил один курьезный случай: британской стороне подбросили письмо от некоего русского, москвича, который писал, что занимается судостроением и хотел бы помочь Великобритании. Сотрудник британской разведывательной службы, действовавший под дипломатическим прикрытием, ценой больших  усилий, стоивших ему клока седых волос и четырех часов непрерывного шарахания  по столице, оторвался от наружного наблюдения, нашел «автора» письма и вступил в контакт. Выяснилось, что «автор» работал заклепщиком  на судоверфи, где изготовлялись прогулочные катера — «речные трамвайчики». Досаде и изумлению несчастного английского разведчика в тот момент не было предела. Его оторопелое лицо было снято моментальной тайной фотографией и позднее ради хохмы помещено на рекламных плакатах, зазывающих москвичей и гостей столицы совершить «увлекательную прогулку» по Москве — реке. Плакатов, расклеенных вокруг британской дипломатической миссии было много, и всякий сотрудник посольства не единожды лицезрел физиономию незадачливого коллеги. Брюханов вообще позволял выкидывать подобные «коленца»: англичане получали «информации» о том, что царь контролирует сознание сановников из своего ближайшего окружения через зубные пломбы; что в лесах под Муромом испытывают невидимые «смертоносные фиолетовые лучи», что в Лапландию доставляются особой породы морозоустойчивые лайки,  выведенные специально для захвата норвежского Альтен — фьорда.

-Осмелюсь напомнить, что пока отдельные схватки заканчивались в нашу пользу.  — сказал Татищев. — Дело Баркетта, например…

Брюханов снова хмыкнул…Дело было удачливое. В Москву в качестве гостя одного из сотрудников английского посольства приезжал опытный разведчик Баркетт. В течение нескольких дней Баркетт появлялся в одном и том же районе города, усиленно проверялся, стараясь обнаружить за собой слежку. Как было потом установлено, Баркетт разыскивал некоего «Клямченко», агента Департамента Государственной Охраны, подставлявшегося на вербовку английской разведке в Москве в 1922 — м году. Изучив обстановку и подходы к квартире «Клямченко», Баркетт после тщательной проверки позвонил ему по телефону. Убедившись, что с ним разговаривает «Клямченко», Баркетт назвал свое имя и сказал, что имеет поручение от знакомого «Клямченко» англичанина передать ему книгу. Затем он попросил разрешения посетить «Клямченко» дома. Встретившись в условленное время, Баркетт в беседе дал понять «Клямченко», что ему хорошо известно о его знакомстве с англичанами в прошлом  и что он информирован также о его политических взглядах и симпатиях к Западу. Англичанин «Клямченко» использовал для выполнения конкретных поручений по установке интересующих лиц, русская контрразведка вовсю могла снабжать англичан дезинформацией, а заодно уточнить, насколько настойчиво англичане добиваются контакта с русскими, пригодными, по их мнению, для вербовки, как строго выполняют требования конспирации, тщательно обдумывают планы встреч и принимают меры, обеспечивающие безопасность лиц, с которыми встречаются. Наблюдение показало, что Баркетт очень тщательно готовился к встречам с «Клямченко» и шел на них только в том случае, когда у него после ряда проверок складывалось полное убеждение, что он ушел от наружного наблюдения.

-Дело Баркетта — вчерашний день.  — сказал генерал. — Отработанный материал. Нужно думать о крупной операции. Прошу не забывать, Виктор Николаевич, что оперативное обслуживание посольств иностранных государств не нарушает их дипломатического статуса и дипломатических привилегий их персонала. Это лишь защита государственных интересов. Посему перед вами стоит задача: наладить работу против английской резидентуры таким образом, чтобы на основе собственных мероприятий контрразведывательного характера, а также используя промахи и ошибки бриттов, выйти на разоблачение агентуры, с которой «Интеллидженс Сервис» поддерживает шпионские отношения. Будем действовать по нескольким направлениям. Устанавливайте усиленное наблюдение за британским посольством, в первую очередь за выявленными или подозреваемыми сотрудниками английской секретной службы. Выявляйте контакты, все маршруты поездок и любых передвижений по городу. Проанализируйте их.

-Хорошо.

-Людьми усилим. — пообещал генерал Брюханов. — Пустим в работу человек пятнадцать — двадцать. Сразу. Дадим лучших. С подходящим типажом. Необходимо создать систему очень конспиративного наблюдения. Нужна не примитивная, на уровне двух — трех висящих на хвосте шпиков, слежка. Нужна настоящая облава! Чтобы вокруг бриттов все кишело наблюдателями. Тогда масштабы наблюдения позволят нам оставаться невидимыми. Но всяк знать надо меру. Надо порядок вам навести в наружной наблюдательной службе. Мне вот доносят, что заведующий летучим филерским отрядом экономит в свой карман на суммах «секретного фонда», что взятки берет. На конспиративных квартирах чуть ли не бордели развели, в карты играют, газетки почитывают. Мы тут подумали…Назрела, кажется, необходимость создания новой структуры в Гохране, так сказать, особенного направления деятельности нашей заграничной разведки, заключающегося в обеспечении агентурного проникновения в иностранные секретные службы и борьбе с предателями, в том числе, конечно, и в своих собственных рядах. Задачи внешней разведки накладывают, как вы понимаете, особые требования на квалификацию сотрудников. И вы тоже свои соображения  подготовьте, соответствующие. Вопрос я буду рассматривать через пять дней, значит крайний срок вам — четыре дня.

========================

Сороковка* — сороковка, она же «косушка». В «косушку» помещалась 1/40 часть «казенного» ведра, или 1/4 штофа. Небольшие размеры посуды стали причиной ее популярности в народе, особенно среди женщин. «Две косушки пропустила, от сердца отлегло» — старинная поговорка.