Слово о погибели армии прусской… Н.А. Морозов «Уроки Йенской катастрофы 1806 г.»

   Вспомним, как это было:

   Сила и достоинство народа создаются его армией; только армия своими победами выдвигает народ на мировую арену, завоевывает ему положение среди других народов и обеспечивает возможность мирного и беспрепятственного развития и процветания под своей охраной.
  
   Однако, нет такого народа, такой армии, жизнь которых была бы сплошным праздником, сплошным триумфальным шествием.

    Как показывает история, ни один даже самый мощный, самый разумный народ в исторической жизни своей не застрахован от временного упадка, временных ошибок, заблуждений и увлечений, за которые почти всегда приходится расплачиваться, жестокими подчас, ударами и поражениями на полях сражений.

  
   Но именно в несчастьи-то и познается истинное достоинство и величие народа.
  
   Народы слабые, подобно слабовольным, ограниченным людям, ничему не научаются в несчастьи, не имеют ни разума, ни мужества отрешиться от своих заблуждений, упорствуют в них и гибнут окончательно.
  
   Народы сильные и разумные честно и открыто признаются в своих ошибках, имеют мужество тотчас вытравить зло до самого корня, как бы трудна ни была операция, и, закалив в тяжелых испытаниях свой характер, делаются благодаря им, еще боле могучими.
  
   Так, в древние времена Рим стал еще боле славным и мощным после поражений, нанесенных ему карфагенянами.
  
   Так, после Нарвского погрома создалась сильная русская армия и последовала Полтава.
  
   *
  
   Наилучшим же, как наиболее исследованным историческим примером полного и быстрого возрождения народа после самого жестокого потрясения может служить пример возрождения нашей соседки Пруссии после погрома 1806 года.
  
   Страшен был удар, постигший упоенную блаженством страну, лишившей ее значительной части владний и поставивший в положение вассального государства.
  
   Однако, униженный народ нашел в себе силы покаяться в своих грехах, очиститься от них и всего через 6 лет, в походе 1813 г., французы увидели перед собой не жалких Йенских беглецов, сдававших крепости и армии кавалерийским отрядам, а достойного себе противника.
  
   Прошло затем 50 лет и в то время, как мы вели одну войну за другой все с меньшим и меньшим успехом, закончив ряд их Севастопольским поражением, Пруссия после 50 лет мира явилась на поля сражений 1864 — 66 — 70 г.г. с грозной армией, покрывшей себя блеском замечательных побед, лучше всего опровергающих ходячее, и очень распространенное мнение, будто мир всегда портит войска, а всякая война укрепляет и закаляет их.
  
   На этом наглядном примере следует воочию убдиться, что можно вести ряд войн и ровно ничему от них не научиться, а можно и в период глубокого мира сохранять силу армии, ибо все дело зависит не столько от количества боевой практики, сколько от умения и желания пользоваться уроками войн.
  
   Армии могучие и победоносные создаются не в короткий период войны, не выковываются на самих полях сражений, а подготовляются в долгий период мира, создаются всей системой мирного воспитания и обучения войск.
  
   Стоит жизнь армии на верном пути в мирное время, серьезно и упорно готовится она к войне — ждут ее блестящие победы на полях сражений и после долгого, глубокого мира. Сошла армия с этого пути, никакие войны — одни сами по себе — не вернут ей прежней силы, пока вновь не станет она на свой истинный путь, пока не отречется от своих заблуждений.
  
   А поэтому, для всякого, кто душой своей пережил весь ужас минувшей войны, чье сердце болит и стонет при одной мысли о возможности повторении подобных неудач, чей ум жадно и пытливо напрягается в искании того пути, который может обновить и возродить армию, изучение причин Йенской катастрофы и последующего возрождения Пруссии не может не иметь громадного практического значения.
  
   Это изучение, с одной стороны, указывет тот правильный путь, по которому должна идети жизнь армии в мирное время, дабы избегнуть катастроф на полях сражений, с другой, — дает возможность видеть, как быстро может возродиться армия, даже, после самого жестокого погрома, если только она сумет найти в себе мужество покаяться в своих грехах,
  
   Итак, в этом изучении кроется для нас и поучение, утешение в нынешнее тяжелое для России время.
  
I. Прусская армия эпохи Йенского погрома.

1) Отношение истории и современников

  
   Долгое время история была сурова и во многом неправа в своем отношении к этой несчастной армии.
  
   Картина жестокого беспримерного погрома, бившее чувство примеры забвения долга отдельными лицами, малодушные сдачи частей войск и крепостей, поразив умы и сердца современников, надолго затмили в глазах большинства истинные причины катастрофы.
  
   Тяжелую чашу страданий пришлось испить в эту эпоху представителям армии, в большинстве честно и верно исполнившим свой долг и нисколько неповинным, что их неправильно вели, воспитывали и учили руководители армии.
  
   Как всегда бывает в подобных случаях, вся вина за поражение была возложена на войска. Общество и народ, не желая признавать своей, довольно значительной в этом деле, вины, обрушились исключительно на представителей армии.
  
   Вслед за открытым письмом "гражданину" герцогу Брауншвейгскому от 4 ноября 1806 г. в прессе появился целый ряд статей, обвинений и клеветы, полились ушаты грязи по адресу несчастной армии.
  
   Посыпались, полные сарказма, рассказы о генерале, маневрировавшем при обозе, о командире кавалерийского полка, прибывшем при отступлении в единственном числе без полка и оправдывавшемся, что его лошадь шла слишком большим ходом; высмеивался громадный офицерский багаж, невежество офицеров, якобы спрашивавших еще в Тюрингии, где здесь Париж; заявлялось о неумнии Генерального Штаба, как о причине катастрофы.
  
   Всякий обвинял других, отмечая печальные факты и явления единичного характера и не доискиваясь до истинной глубокой причины отрицательных явлений. Произошло то, что недавно пришлось пережить и нам, то, что неизменно повторяется в истории после больших народных несчастий.
  
   Кричали о негодных, неспособных и трусливых генералах, о невжественных, заносчивых и легкомысленных офицерах, о забитых, лишенных понятия о долге, тупых солдатах-наемниках; нападали на жестокую, унижающую достоинство человека, дисциплину; наконец полагали, что причиной катастрофы была отсталость прусской тактики, негодность принятых в армии строев, отсутствие надлежащей подготовки солдата к действиям в рассыпном строю и примнению к местности.
  
   Только проницательные и разумные реформаторы армии, как увидим ниже, проникли в истинную причину погрома и, сумев удалить ее, создали возрождение армии.
  
   Нынешние, новейшие исследования эпохи дают возможность и нам разобраться в истинных причинах неудач прусской армии, отбросив значительную долю страстных и несправедливых укоров современной эпохе поверхностной критики и остановив внимание на существенных — истинных причинах погрома.
  
  
2) Система Фридриха Великого

  Йенский погром постиг Пруссию в ту эпоху, когда она, подобно нынешней Германии, была на высоте своей славы.
  
   Блеск побед гениального короля в Семилетнюю войну совершенно ослепил умы современников; прусская армия стала считаться первой в Европе; на ее ученья и маневры ежегодно сотнями съезжались смотреть иностранцы и не было предела восторгам и удивлению посторонних наблюдателей перед выучкой и искусством маневрирования прусских войск.
  
   И надо отдать справедливость, что долгое время эти восторги и восхищения были вполне заслужены армией.
  
   Гениальный король в первую половину царствования много труда и сил положил на создание своей армии.
   Им были подобраны умелой рукой талантливые и энергичные сотрудники. Совершенно исключительное внимание было обращено на создание прекрасного корпуса офицеров. Сам король знал многих офицеров по фамилиям и заслугам; отношения короля к офицерам, несмотря на его строгость, отличались простотой и патриархальностью, и эта тесная связь короля с офицерами много придала силы армии в тяжелые дни Семилетней войны. Наконец, король значительно улучшил комплектовало армии нижними чинами, придав ей известный национальный оттенок и комплектуя вербовкой всего лишь до половины состава частей.
  
   Благодаря неусыпным заботам короля, глазным образом умелому подбору командного состава, прусская армия этой эпохи отличалась ревностью и усердием к службе и отличной выучкой.
  
   Но вот именно эта-то блестящая внешняя выучка и явилась впоследствии одной из причин быстрого упадка прусской армии.
  
   Не понимая, что внешность армии блестяща вследствие прекрасного личного состава, люди ограниченные, видевшие всю суть военного дела в одной внешней выучке, стали считать эту внешность источником силы войск. С этого времени была понемногу забыта первостепенная важность умлого подбора и воспитания личного состава и вся боевая подготовка армии свелась к одной блестящей внешней выучке войск — тактической и строевой.
  
   Этому направлению сильно содействовало, что после Семилетней войны, озабоченный мыслью возродить разоренную страну, король занялся гражданскими делами, требуя от армии лишь хорошей внешности.
  
   Самый характер короля сильно изменился в худшую сторону в смысле нетерпимости к чужим взглядам. Король стал пренебрегать массой, считая, что она должна лишь повиноваться; с годами он делался жестоким и все боле язвительным, являясь форменным угнетателем своей армии.
  
   "После войны, — пишет исследователь эпохи, — король стал дальше от своих войск, стал для них чуждым; прежние дружеские отношения между королем и войсками, существовавшие в эпоху Росбаха, исчезли. Строгость его перешла в едва переносимый гнет; гнет этот давил начальников и офицеров и естественным образом передавался дальше из верхних слоев в нижние.
   При появлении среди войск в провинции, король внушал форменный ужас. Смотр в фридриховские времена являлся для страны важным событием, от которого зависла судьба многих семейств.
   Сколько самых горячих молений жен, матерей, детей и друзей возносились с жаром к небу в эти три ужасных дня о спасении мужей, сыновей, отцов и друзей от тех несчастий, которые постигали их на этих смотрах".
  
   "Подобный принцип механической строгости", продолжает историк, "мог действовать до тех пор, пока во главе армии стояла колоссальная сила. Исчезло со смертью короля его влияние на армию, осталась в ней лишь доведенная до высокой степени техническая выучка, стали понятны явления 1806 года и нисколько неудивительно ужасающее отсутствие самостоятельности начальников".
  
   Французский офицер, пустивший Пруссию в эту эпоху, приглядевшись к манере короля все делать самому, вникая во все мелочи управления и обезличивая своих сотрудников, писал следующие знаменательные слова:
  
   "Король непременно делает все сам, его министры ровно ничего не значат и им, как и генералам, не достает самостоятельности и одушевления. Кажется, что король, делающий так мало для их подготовки, ведет свое государство к пропасти, на краю которой оно очутится тотчас после его смерти".
3) Командный состав армии

  
   Суровый гнет короля, его мелочность и обезличение подчиненных гибельно отразились на командном составе армии, вытравив в нем всякие следы инициативы и самостоятельности.
  
   Не давая самостоятельности своим сотрудникам и не имея времени лично вникать в подбор командного состава, король стал оценивать начальников по внешности частей, требуя блестящей строевой и тактической выучки, не обращая внимания на личные достоинства начальников, — их характер и знания. Погоня за внешней выучкой, желание щегольнуть на смотру короля красотой и стройностью движений, привели начальников армий к строевому и тактическому штукмейстерству, к разным кунштюкам.
  
   Чтобы смотр сошел гладко, стали вперед все расписывать, точно указывая каждому исполнителю, что и когда он должен делать. Создался форменный тактический шаблон наступления, отступления, обороны, строго регламентированный указаниями начальства, и подчиненным оставалось только точно и слепо исполнять без всякой мысли то, что за них уже было обдумано и предписано к неуклонному исполнению сверху. Внешность от этого, конечно, сильно выиграла в красоте и стройности исполнения, зато прусские генералы и офицеры разучились думать и что-либо делать без указки сверху. слепое исполнение мельчайших указаний начальства стало считаться в армии верхом воинской добродетели, а отсутствие приказаний на данный случай — законной причиной полного бездействия.
  
  Естественно, что при таком духовном и умственном гнете истинные военные люди с характером и инициативой не могли ужиться в рядах армии. Недаром, знаменитый Блюхер, впоследствии герой и душа войны за освобождение Германии, в эту эпоху подал в отставку, заявив, что, расходясь с королем в убеждениях, он не может продолжать служить.
  
   "Ротмистр фон Блюхер может убираться к черту", гласила короткая резолюция короля.
  
   В это же время ушел в отставку и Иорк, впоследствии смелый инициатор Таурогенской конвенции, решивший без ведома короля переход Пруссии на сторону России и войну за освобождение Германии.
  
   Впал в немилость даже знаменитый Зейдлиц за свое желание обучать конницу лихим атакам, а не парадным кунштюкам и безупречной стройности эволюций. В рядах армии остались лишь те, кто смог подавить в себе всякий собственный живой взгляд, всякую самостоятельность смысла, кто мог всецело погрузиться в тщательное соблюдение пунктиков устава, обратившись в слепое орудие в руках высшего начальника.
  
   Зачастую очень честные и исполнительные, даже ревностные и трудолюбивые, люди эти отличались поразительной беспомощностью в тех случаях, когда надо было самостоятельно на что-нибудь решаться без точной и определенной указки свыше.
  
   Никоим образом нельзя упрекнуть вождей армии 1806 года в природной бездарности, отсутствии боевого опыта, трусости.
  
   Такие люди, как герцог Брауншвейгский, принц Гогенлоэ, Меллендорф, Рюхель, Граверт, Калькрейт и др., в свое время прошли серьезную боевую школу, были испытанными и мужественными воинами.
   Когда-то многие из них выделились своей способностью к самостоятельным действиям, а герцога Брауншвейгского Фридрих Великий приравнивал даже к Конде и Тюренню.
  
   Неправильно и представление о вождях армии, как об одряхлевших стариках. За исключением 71-летннго герцога Брауншвейгского, вполне крепкого и выносливого физически, бодрого умственно, начальники отдельных отрядов армии были в возрасте 33, 45, 48, 52 и 60 лет, а начальник штаба армии 50 лет. Начальники дивизий (по нынешнему, — корпусов) большей частью были в возрасте от 50 — 60 лет, что нельзя не признать вполне нормальным.
  
   Вообще, рассматривая лиц, занимавших выдающееся посты в период Иены, можно, безусловно, отбросить лишь выбор двоих штабных лиц — Массенбаха и Пфуля. Боевому же прошлому, мужеству, опытности и природным дарованиям почти всех прочих вождей могла бы позавидовать любая армия.
  
   И, однако, даже таких лиц, когда-то испытанных и способных, забила пагубная система мелочности, обезличения подчиненных и гнета. И все они, как увидим ниже, проявили себя беспомощными на полях сражений в октябре 1806 г.
  
   Система Фридриха Великого не изменилась и с его смертью, ибо в ней были воспитаны его преемники, а трогать что-либо, освященное рукой гениального короля, казалось тогда святотатством.
  
   Кроме того, к гнету в области собственных взглядов прибавилась распущенность высших чинов армии. Вследствие добродушия королей, многие серьезные проступки высших начальников армии стали оставаться безнаказанными. Высшие чины и офицеры с протекцией в эту эпоху смело могли рассчитывать на свою безнаказанность.
  
   В прежнюю эпоху в армии царили шаблоны, одобренные Великим Королем; после его смерти появились шаблоны почти у каждого генерала.
  
   Высшие чины армии до такой степени перестали считаться с обязательностью королевских уставов, что перед самой войной 1806 г., известный самовластием, ген. Рюхель приказал своим войскам принять строй в 2 шеренги, вместо уставных трех, находя, что опыт предшествующих войн показал, что для того, чтобы бить Французов, вполне достаточно двух шеренг.
  
   Таким образом, в армии создалась атмосфера, невыносимая для подчиненных с самостоятельными, твердыми характерами и как нельзя более благоприятная для лиц, не твердых в чувстве долга, — увренных в своей безнаказанности, — и для лиц произвола, не допускавших и тени самостоятельной мысли у своих подчиненных, а одновременно готовых исполнять самое абсурдное, самое незаконное и вредное для дела требование старшего начальника.
  
   До какой степени привычка к слепому повиновению загубила всякую самостоятельность даже у самых способных людей этого времени, лучше всего показывает поведение самого Главнокомандующего герцога Брауншвейгского во время Йенской катастрофы.
  
   Занимая столь высокий пост, будучи сам владетельным князем, обладая большим авторитетом в военном мире, кто бы, казалось, как не он, мог требовать себе полной самостоятельности в управлении армией. И, тем не менее, стоило только королю под влиянием неудачных советников высказать самое неудачное мнение, чтобы Главнокомандующий, собственный план которого был вполне разумен и лучше всех других, тотчас отказывался от своего мнения и готов был слепо исполнять всякое требование и пределожение короля, даже то, которое он считал вредным.
  
   Такова была сила привычки к слепому повиновению, внедренная в школе Фридриха Великого даже владетельному герцогу; о простых смертных, конечно, говорить не приходится: отсутствие собственной воли и мысли, недостаток твердости в убеждениях были общей болезнью командного состава, болезнью, обусловившей полную его негодность даже при наличии самых положительных данных в его среде.
  
  4) Офицерский состав армии
  
   Корпус прусских офицеров, бывший в свое время любимым детищем Фридриха Великого, после Семилетней войны под влиянием общей системы тоже пришел в сильный упадок.
  
   Прежде всего, он являлся сильно устаревшим.
   Так, согласно списку того времени, из 244 комендантов, шефов и командиров полков 166 имели боле 60 лет, состоя в чине, полковника. Из 54 командиров пехотных полков 42 были старше 60 лет, 12 старше 70 лет. Многие командиры батальонов были старше 60 лет, а один 60-летний офицер еще командовал ротой.
   Ротные командиры были большей частью седовласыми стариками с большим количеством детей.
  
   Материальное положение офицеров было плачевное из-за нищенского содержания. Молодежь едва-едва влачила жалкое существование, а у ротных и батальонных командиров были в ходу злоупотребления с отпусками нижних чинов.
  
   Неоднородный состав офицерства по образованию, с громадной примесью иностранцев и инородцев, свободно допускавшихся в армии при условии лишь дворянского происхождения, приводил к полному отсутствию товарищества.
   В обществе престиж офицера стоял крайне низко вслдствие материальной его необеспеченности и невысокого уровня образования многих офицеров. Офицеры провинциальных гарнизонов вели знакомство с низшими слоями населения, роняя этим еще больше свой мундир. Карточная игра и долги были бичем офицерского состава.
  
   Высшее начальство не обращало никакого внимания на поднятие положения офицера.
   Никакой связи, кром чисто служебных отношений, между офицерами и начальниками не было.
  
   Служба налагала на офицеров ряд унижений.
  
   Грубые окрики, оскорбления, постоянные унизительные аресты за какую-нибудь ошибку на учении были заурядным явлением, еще более унижая достоинство офицера в глазах общества.
  
   Наряду с этим никто не заботился об удалении из рядов офицерства действительно порочных и негодных элементов, а гордость своим званием зачастую вырождалась в офицерской среде в невыносимое для мирных граждан высокомерие, заносчивость и фанфаронство.
  
   Взрыв французской революции еще более ухудшил положение офицерства. Недалекие руководители армии решили бороться с проникновением революционного духа усилением строевых и парадных требований. Этим еще более придавили дух и настроение офицерства и, кроме того, зародили в душе его озлобление к высшим чинам.
  
   Вся обстановка и склад жизни и службы офицеров очень дурно влияли на дух и воспитание офицерского состава, ибо основными чертами жизни и службы являлись однообразие и монотонность.
  
   "Отвратительные стоянки, — пишет известный фон-дер-Гольц, — отсутствие возможности учиться и обмена мыслей, скудный образ жизни и невероятный застой в производстве заставляли до одурения вертеться в одном и том же круге, создавая удобную почву для односторонности и тупости. Надежда достигнуть высокого поста манила очень немногих. Для громадного большинства карьера закрывалась ротой или эскадроном.
   Что было дальше этого — лежало в туманной дали и средними людьми считалось недосягаемым. Ясно, что деятельность офицеров протекала, совершенно растрачиваясь в мелочах повседневной жизни, и постепенно исчезал широкий кругозор".
  
   Самый склад жизни этой армии не давал возможности офицеру заниматься настоящим военным делом и готовить себя к полевой службе. По окончании осенних сборов более половины солдат распускалось по домам, или уходило в бесчисленные командировки; оставшихся едва хватало — в пехоте для несения громадного караульного наряда, — в коннице — для уборки лошадей. Ни о каких систематических занятиях в поле зимой не могло быть и речи; весь же период летнего обучения уходил на подготовку к различным смотрам.
  
   "Война и ее изучение, — писал один кирасирский офицер этой эпохи, — казалось, не были больше нашей целью, мы существовали лишь для нескольких дней, когда нас смотрели король и инспектор; в остальное время мы не имели другой цели и занятия, как изучение пригонки шляп и кормление разжиревших лошадей".
  
   Система движения по службе не была регулирована, а поэтому, при страшном общем застое, некоторые лица выдвигались очень быстро, что вело к развитию в армии вредного духа искательства.
   Нетрудно угадать, чем составлялись быстрые карьеры при общей царившей системе.
  
   И, как писал один из офицеров эпохи, "кто выезжал на смотр в новом колете, на прекрасном англичанине, спокойно подавал команды, тот уже считался способным офицером, ибо все делалось только для зрелища".
  
   Недаром в эту эпоху офицер, успешно командовавший на ученьи ротой и батальоном и бывали, сверх того, человеком общества, мог быть уверен в своей будущности.
  
   Следует еще отметить, что, хотя верность армии во все время нигде и ничем не была поколеблена, но правительство не было свободно от тайной боязни революции в армии.
   Офицерам втайне не доверяли, причем не постеснялись даже возложить наблюдение за ними на полицейские власти до самых низших инстанций включительно. Этим, конечно, еще более унизили положение офицеров, так как гражданские власти смотрели на них свысока, хорошо зная, что при всяком столкновении некому будет вступиться за офицеров и свое же начальство выдаст их с головой. Подобное положение еще боле раздражало офицеров и, конечно, нисколько не могло содействовать их умиротворению и примирению с гражданами.
  
   Однако, не смотря на всю свою нравственную приниженность и неблагоприятные условия службы и жизни, корпус прусских офицеров проявил очень высокие качества в эпоху разгрома, показав, что основа его не была испорчена в корне предшествующей системой.
  
   И в самые ужасные дни погрома, когда вожди армии окончательно потеряв голову, не знали, что делать, когда обезумившие, изголодавшиеся солдаты в панике бросали оружие и разбегались толпами, когда из армии дезертировали почти все офицеры польского происхождения, дав блестящее доказательство опасности инородческих элементов среди офицеров, настоящий чистокровный прусский офицер за немногими сравнительно исключениями честно и безропотно нес свой тяжелый крест, храбро сражаясь в бою, а, попав в плен, при первой возможности спасался бегством и без денег, переодетым, со всевозможными лишениями пробирался через всю Германию, чтобы только присоединиться к остаткам армии, отступившим за Вислу.
  
  "В храбрости, в добром желании, — свидетельствует сам Шарнгорст, — не было недостатка у офицеров".
  
   Об этом же говорят и цифры потерь офицеров тогдашней армии, вдвое большие, чем у вдвое сильнейшей прусской армии под Кенигрецом. О наличии прекрасных качеств в офицерском составе армии эпохи разгрома свидетельствует и то обстоятельство, что из 6Ґ тыс. офицеров — участников войны 1806 года, 4 тысячи приняли потом участие в войне 1813 г., где выказали неоспоримую доблесть.
  
   В одном только можно упрекнуть корпус прусских офицеров 1806 года — это в часто проявлявшемся недостатке инициативы и неспособности к самостоятельным действиям и решениям.
  
   Однако, как правильно пишет один из исследователей, "этому они совершенно не были научены в мирное время и это, конечно, не их вина".
  
   В самом корпусе офицеров, по свидетельству Бойена, бывшего министром после Шарнгорста, следует различать 3 совершенно различных по ценности категории.
  
   — Первую категорию составляли самые старые офицеры — участники Семилетней войны; они были пропитаны еще старыми традициями, отличались усердием и исполнительностью в службе, храбростью, преданностью долгу, но большинство из них уже одряхло, ум их потерял гибкость и способность понимать новые условия боя.
  
   — Вторую — самую худшую категорию — составляли офицеры, поступившие в армию вслед за Семилетней войной; полученный ими незначительный боевой опыт рейнских и польских походов совершенно растворился в будничной жизни и службе на учебных полях; они были скорее инструкторами учебного поля, чем солдатами, на войну шли очень неохотно.
  
   — Наконец, третью — самую лучшую категорию — составляли молодые офицеры, еще полные чувства чести и горячего желания учиться и совершенствоваться в настоящем военном деле.
  
   Последняя категория выказала самые лучшие качества во время войны и составила впоследствии основу возрождения армии.
  
   Мало того, еще до войны в среде этой категории зародилось сильное духовное движение в пользу возрождения армии, поддерживаемое будущим реформатором полковником Шарнгорстом: зародились образовательные общества, появились военные журналы, горячо разбирались и дебатировались военные вопросы.
  
   Эта новая свежая струя в корпусе офицеров встретила резкое осуждение и противодействие в высших кругах армии. Людей, думавших о благе и величии армии, упрекали в критиканстве; в их бескорыстной критике недостатков армии старые отжившие умы видели опасность подрыва престижа начальства и армии, будто престиж этот создается или разрушается газетными статьями, а не личностями самих вождей.
  
   На верхах армии существовало отвращение к "ученым господам" и это отвращение разделял сам король.
  
   По свидетельству Бойена, в высших кругах армии существовало мнение, что большое число образованных генералов есть бремя для армии и таковых вполне достаточно иметь лишь двоих, одного — главнокомандующего, другого — начальника авангарда, прочие же должны только "кусаться".
  
   И жалоба, что младшие офицеры слишком много занимаются теорией военного дела, что страсть к писанию и склонность к критике овладела ими, была громко провозглашена сверху летом 1806 г. перед самым походом.
  
   А эти-то, столь громко и резко осужденные за свою любовь к делу и армии, мнимые критики впоследствии и создали славу и возрождение прусской армии, едва в конец не загубленной старыми рутинерами, неспособными видеть ничего дальше солдатского носка и ремешка.
  
   5) Солдаты армии
  
   Переходя к характеристике солдата эпохи разгрома, необходимо категорически отвергнуть распространенное, ошибочное мнение, будто причиной катастрофы явился вербованный прусский солдат. У нас сложилось ошибочное представление об этом солдат, как о наемнике, думавшем только, как бы убежать из рядов армии.
  
   Нет сомнения, что в войсках того времени был известный и довольно значительный % подобных личностей, против побегов которых приходилось принимать совершенно особые меры; однако, с этой категорий все-таки нельзя отожествлять понятия вообще о всех вербованных солдатах. Наоборот, по свидетельству многих участников катастрофы, вербованный прусский солдат обладал высоким воинским духом и дрался не хуже, одушевленного Императором, французского солдата.
  
   "Не следует думать, — пишет историк эпохи, — что армия Великого Короля и его наследников держалась исключительно гнетом и палкой. Обаяние прусского имени блеск ее походов и маневров не могли не действовать на сердца".
  
   И большинство вербованных солдат за время своей долгой службы сживались с армией, привыкали жить ее жизнью и шли на войну с горячим желанием побды.
  
   Вопреки многочисленным, враждебным армии, газетным толкам о том, что солдат держался только страхом палки и враждебно относился к офицерам, история этой армии говорит о многих сценах такой привязанности солдат к офицерам и патриархальности их отношений, которые безусловно исключают все росказни о их взаимной враждебности.
  
   Лучшим же доказательством верности вербованных солдат своему долгу служит тот факт, что, взятые в плен и отпущенные на свободу, солдаты эти в большом числе, вопреки предположению французов, не только не воспользовались дарованной им свободой, но с трудами и лишениями зимой пробирались за Вислу, чтобы только присоединиться к армии, дело которой явно уже было проиграно, и вновь принять участие в сражениях.
  
   Еще лучше были солдаты-кантонисты, составлявиие другую половину армии, комплектовавшейся наполовину вербовкой, наполовину гражданами страны, обязанными отбыванием воинской повинности.
   Эти последние отличались верностью и гордостью прусским именем и их дух стоял очень высоко.
6) Дух армии

  
   Вообще следует отметить, что дух всей прусской армии был прекрасен до самого исхода столкновений.
  
   "Я имел случай, — писал майор фон Мервиц — участник событий, — разговаривать со многими офицерами разных полков и я нашел у всех удивительно правильный взгляд на вещи, высокий патриотизм, глубокое сознание причиненного нам унижения и горячее желание померяться с врагом; везде мне подтверждали и. я сам имел случаи наблюдать, что тот же прекрасный дух господствовал и среди нижних чинов".
  
   Но мало одного духа солдат и офицеров, мало их горячего святого желания победы, нужны еще твердые умелые руки вождей, чтобы привести армию к победам. А откуда же могла взяться эта твердость, это умение у тех, кто еще в мирное время отрекся во имя карьеры от всякой собственной воли, от всяких собственных взглядов и умел только строить и равнять войска на ученьях, да наводить внутренний порядок в частях?..
7) Обучение армии

  
   Блестящее уставное обучение явилось одним из главных врагов, загубивших всякий истинный воинский дух армии. Оно считалось универсальным средством обучения, воспитания, поддержания дисциплины.
  
   С каждым годом обучение это делалось все тяжеле и искусственнее, ибо отдельные полки соперничали друг с другом и стремились перещеголять друг друга красотой и стройностью эволюций, все новыми и новыми кунштюками.
  
   В блестящем строевом обучении видли средство и для борьбы с революционным духом времени.
  
   И вот, как пишет историк:
  
   "Для предотвращения влияния духа времени налегали усердно и строго на все внешнее, на твердый щаг, на муштру до потемнения разума, на треск ружейных приемов, на повторение упражнений до полного изнеможения и одурения. В целях хорошей дисциплины было проведено лишение всякой самостоятельности, полное подавление собственной воли перед желанием высшего начальника, полное подчинение собственного мнения господствующему течению".
  
     
   Слова Фридриха Вильгельма III:
  "Я не вижу, почему "красивейшие войска не должны быть и храбрейшими", требовали подобного направления.
   Горы приказаний по поводу мельчайших внешних подробностей, вызывавшие отвращение во всяком разумном человеке, все росли и все было недостаточно.
   Было бы забавно приводить все те пустяки и сноровки, в которых изощрялись, лишь бы превзойти существующее чем-нибудь новым и более красивым; забавна та важность, с которой предварительно обсуждались тон и произношение какого-нибудь командного слова, будто ожидали от разрешения этой задачи возрождения армии. Опасность лежала в самообмане, будто все эти пустяки действуют на моральную сторону солдата и поднимают достоинство войск".
  
   До какой мелочности и убожества мысли дошли руководители армии в эту эпоху, показывает следующая глубокомысленная тирада Сольдерна, знаменитого в свое время экзерцирмейстера:
  
   "Хотя предписывается, — писал он — маршировать со скоростью 76 шагов в минуту, но по зрелом размышлении и многократном наблюдении пришел я к тому, что 75 шагов в минуту будет лучше".
  
   В коннице уставное штукмейстерство вытеснило обучение полевой и разведывательной службе; тайну успехов конницы стали искать не в способных вождях, не во втянутости человека и лошади, а в исполнении тончайших и замысловатых эволюций в сомкнутом строю.
  
   В конной артиллерии занялись одной ее подвижностью, которая ставилась выше искусства стрельбы и рассматривалась как самостоятельная цель обучения, не принимая во внимание, может ли эта подвижность сама по себе принести какую-либо практическую пользу. Вообще с конной артиллерией в эту эпоху слишком носились, как с детищем Фридриха, придавая ей не соответствующее значение.
  
   Недаром, известный тогда, писатель Бюлов саркастически высмеял это увлечение, описывая мифический смотр конной артиллерии, состоящей из одного 6-фунтового орудия, запряженного 4 лошадьми, обслуживаемого 6 людьми и командуемого 6 офицерами, — такой подвижности, что оно могло скакать через заборы.
  
   Стремление к одной внешности, к красивой картинке, гибельно отразилось и на тактическом обучении, сведя его к определенным, строго регламентированным шаблонам.
  
   На смотрах и осенних маневрах вожди армии действовали не самостоятельно, сообразно общей обстановки, а по особым, вперед расписанным, диспозициям. Диспозиции эти, вренее — указания для действий, представляя собою образцы мелочности и бездарности, поражают своей величиной. Так — диспозиция фельдмаршала Меллендорфа от 15 мая 1797 г. для занятия позиции отрядом из 18 бат., 10 эск. представляет собою 7 сжато уписанных листов бумаги; кроме того, 5 таких же листов трактуют еще о переходе в наступление и отступление.
  
   В этих диспозициях, или указаниях, точно указывалось, как каждая часть должна наступать, в каком строю, на каком расстоянии от противника переходить в другой строй, какие производить движения и даже сколько выпускать патронов на каждой остановк.
  
   Зрелище подобного, вперед расписанного, маневра получалось в высокой степени блестящее. И когда массы в 25-30 бат., работая подобно рычагам и колесам часового механизма, стройно и одновременно атаковывали заранее намеченный пункт, получалось действительно впечатление неодолимости этих масс. И это зрелище обманывало не только посторонних наблюдателей, но и таких людей, как Шарнгорст — будущего реформатора армии. И он думал, что на полях сражений эти стройно маневрирующие массы одержат в конце концов победу.
  
   Всеми было забыто древнее как мир правило, что победы одерживаются не внешней стройностью и аккуратностью движений, не математикой, а высоким воинским духом вождей, их готовностью к самопожертвованию, способностью к самостоятельным энергичным действиям без предварительной указки свыше, но в духе старшего начальника. Всеми было забыто, что чем больше армия привыкла все вперед расписывать и предрешать на ученьях в мирное время, тем более неожиданностей будет ожидать ее на полях сражений, где ничего вперед решить и предписать не может даже гений.
  
   Вопреки распространенному заблуждению, что причина погрома заключалась в отсталости прусской линейной тактики сравнительно с глубокой французской, все новейшие исследователи приходят к единогласному заключению, что именно в технике боя пруссаки мало в чем уступали французам.
  
   Стрелковый бой был известен прусской армии, стрельба прусских стрелков превосходила стрельбу французов в меткости и скорости; та же разница, что пруссаки атаковывали в развернутом строю, а французы в колоннах, конечно, не могла иметь решающего значения. И, конечно, бравые прусские гренадеры с успехом прогнали бы противника из-за изгородей и домов Фирценхейлигена (под Иеной) и Гассенгаузена (под Ауэрштедтом), если бы только по примеру Великого Короля их энергично повели вперед, а не оставляли под расстрелом на открытом месте, ожидая приказаний свыше.
  
   Ведь не помешал же этот самый линейный порядок слабейшей русской армии в ту же эпоху успешно драться с французами и наносить им ряд поражений.
  
   "Разница форм, — пишет фон-дер-Гольц, — вовсе не давала решительного перевеса французам. Разница решающая была не в форме, а в самостоятельности начальников. У французов в бою каждый начальник самостоятельно выбирал путь следования, время развертывания и вступления в бой; его собственное суждение и решение постоянно требовалось и укреплялось. У пруссаков каждый начальник лишь передавал команду старшего и обращал внимание только на направление, дистанцию и шаг. Его собственное мнение считалось излишним, а выражение его опасным — как источник беспорядка".
  
   А поэтому, когда пришлось выступить на то поле, где некогда ждать приказаний, а надо самому быстро и смело решаться, то прусские генералы и офицеры оказались совершенно беспомощными и неспособными.
  
   "Но кто же рискнет (пишет историк) упрекнуть тогдашних офицеров и солдат за то, в чем они были воспитаны неумолимой строгостью. Ответственность касается лишь высокопоставленных лиц, Сольдернов и их присных — этих губителей армии худшего сорта".
  
   Безусловно, прав очевидец эпохи капитан Мюфлинг в своем заявлении, что армия времени Иены никем не была превзойдена в тактике, что она имела во главе славных, испытанных вождей, необыкновенное количество образованных офицеров, искусных офицеров Генерального Штаба и что рядовые шли на войну с энтузиазмом.
  
   Но что было толку во всех этих достоинствах, когда прекрасное тактическое обучение вылилось в точные и определенные шаблоны, славные и испытанные вожди не имели характера шагу ступить без приказания, образованные офицеры считались злом для армии, а одушевление солдат постоянно расхолаживалось бестолковыми передвижениями и вечным бесцельным мотанием от недостатка решительности в управлении армией.
8) Система управления и подготовка к войне

  
   Мелочность и формализм оказывали свое вредное влияние не только в воспитании и обучении, но и решительно во всех отраслях управления армии. Всюду царила та же забота: лишь бы все было хорошо на бумаге, да по наружному виду.
  
   Всевозможная отчетность была бичом войсковых частей.
   Контроль отличался невероятной мелочностью и придирчивостью.
   Развелась невероятная переписка, при которой из-за гроша исписывался целый лист бумаги. Учет материальной части был крайне точен и подробен, но о замене пришедшего в негодность и не помышляли.
  
   В Берлинском арсенале содержались на лицо все винты и гвоздики, но они были негодны к службе. Кремневые ружья содержались в безупречной чи-стоте, будучи мало пригодны к стрельбе по своей изношенности. В артиллерии канаты и винты не годились к употреблению.
  
   Мобилизация 1805 г. принесла массу неожиданностей.
  
   Приходилось зачастую констатировать, что порох из зарядов был продан и заманен песком. Во многих частях боевые припасы портились или взрывались от небрежного обращения.
  
   В смысле подготовки к войне в политическом и стратегическом смысле не было почти ничего сделано, не сумели привлечь на свою сторону мелкие государства Германии, даже войска собственного герцогства самого Главнокомандующего герцога Брауншвейгского не были присоединены к прусской армии. Не было подготовлено плана сосредоточения и развертывания, а бездарный Массенбах, — как метко говорили тогда, имел всевозможные планы для всевозможных войн, за исключением войны с Францией. Крепости не были подготовлены к продолжительной осаде, а за исключением четырех, даже не приведены в оборонительное состояние.
  
   Все время думали и готовились к войне против России на восточном фронте и забыли про западный.
  
   Перед самым выступлением в поход ввели новую организацию армии с разделением на дивизии и эта импровизация внесла много трений: начальники не знали подчиненных и обратно, дивизионные генералы не обладали способностью действовать самостоятельно.
  
   Наконец, упустили мобилизовать всю армии и значительную часть войск оставили внутри страны; не привели в исполнение, последовавшего еще перед войной, королевского повеления о сформировании новых 78 батальонов.
  
   Почти никто не думал о серьезной войне, полагали, что поход против Наполеона будет легкой военной прогулкой к берегам Рейна и в худшем случае затянется до весны. Не было сколько-нибудь серьезного изучения противника, а донесения прусского посла в Париже больше касались приемов, выходов и парадов Императора, его любезных разговоров, не заключая каких-либо серьезных данных для суждения о грозившей опасности.
  
   Решительно во всех отраслях, таких образом, сказывались недостатки плачевной мелочной и поверхностной системы управления. При этом, армия, несмотря на весь свой наружный блеск, была настоящим пасынком Отечества. Самым скудным образом она была ограничена в своих потребностях, невероятно скупились на ее содержание, учитывая каждый грош, ибо всякий расход на армии считался непроизводительным, а сама армия, по модному тогда взгляду, считалась излишним бременем страны.
9) Отношение и настроение общества и народа

  
   Много, много вины несла на своих плечах армия эпохи разгрома, но значительную долю ее должна разделить она со своим народом и обществом, столь равнодушным к ней до войны и столь усердно забросавшим ее грязью после неудач.
  
   То опекунство, в котором держали страну Фридрих Великий и его отец, и которое столько вреда принесло армии, не мене печально отразилось и на всей стране. Привыкнув всегда и во всем управляться сверху, народ и чиновничество прониклись полным равнодушием и безучастностью к государственным и общественным интересам. В обществе распространился эгоизм и страсть к наслаждениям. Чувство долга перед королем и Отечеством и патриотизм отсутствовали; пруссак того времени являлся космополитом чистой воды, которому не было никакого дела до своего короля и родины.
  
   Так называемые, либеральные идеи и мода на поверхностное просвещение, широко распространившаяся в эту эпоху, привели к тому, что космополитизм и идея всеобщего мира считались в обществе признаком хорошего тона и эти взгляды разделили многими сановниками.
  
   Армия считалась грубой силой, презирать которую обязаны были все, кто претендовал на звание просвещенного человека.
  
   Революционные идеи настолько распространились в народе, что в 1803 г. в Силезии толпы крестьян открыто заявляли, что они желают прихода французов.
  
   Миролюбивое правительство преемников Фридриха, боясь прослыть отсталым, заигрывало с либеральными и революционными идеями, принижая во всем положение армии. Войскам строжайше и много раз подтверждалось действовать при подавлении беспорядка трепливо и мягко. Строжайше воспрещалось все, что могло раздражить бюргера, за ним ухаживали, даже когда он был виноват. Неудивительно, что при таком порядке вещей войска, вызванные для усмирения беспорядков, осыпались бранью, камнями и грязью; неудивительно, что офицеры не были гарантированы от частых оскорблений со стороны публики и уличной молодежи.
  
   Щепетильность правительства в отношениях к населению зачастую ставила войска в очень тяжелое нравственное и материальное положение.
  
   "Совершенно неслыханным правилом было, — пишет исследователь эпохи, — что целые войсковые части, имевшие во главе людей, прослуживших 25-30 лет на королевской службе, должны были при квартировании получать от сельских старост свидетельства о хорошем поведении".
  
   Подобная же щепетильность во время войны вела к тому, что части мерзли и оставались без дров, располагаясь рядом с дровяными складами, голодали, находясь в богатейшей стране осенью после уборки хлебов.
  
   "И в то время, — пишет историк, — как ротные командиры получали от сельских старост удостоверения в хорошем поведении, эти последние отказывали своим, идущим против врага Отечества, войскам не только в подводах для перевозки фуража, но и в пользовали машинами для резки соломы".
  
   Не без основания говорили участники революционных войн, что французы при республиканском устройстве управлялись монархически, а противники их при монархическом устройстве — по республиканские.
  
   Никогда ни одна армия, как известно, не может считать себя свободной от влияния взглядов и привычек окружающего общества и народа, вернее армия — всегда есть дитя своего народа и времени. Не была свободна от разлагающего влияния времени и прусская армия. Материалистические и эгоистические взгляды общества, проникая в армию, ослабляли в ней чувство долга; страсть к наслаждениям заражала богатых офицеров, живших в свое удовольствие и отгораживавшихся от бедных. По характернейшей черте того времени каждый думал прежде всего и только о себе.
  
   "Только, в общем горе, — пишет историк, — научился народ крепко держаться друг друга, любить родину, ненавидеть врагов и в общем деле забывать о собственном благополучии. Тогда и в корпус офицеров вернулось истинное товарищество".
10) Попытки и предложения реформ до погрома

  
   Таким образом, в жизни Пруссии к концу ХVШ и началу XIX столетия свершился сильный кризис и государство стало клониться к упадку, видимо, разлагаясь.
  
   А в эту пору по соседству народился неожиданный и грозный враг в лице революционной французской армии.
  
   Появившаяся в эпоху революции, ввиде нестройной и беспорядочной банды, воспитанная и созданная потом рядом войн, армия эта была совершенно противоположна прусской.
   Во главе ее, вместо забитых и боящихся начальства, на все ожидающих точных и подробных приказаний, прусских генералов, стояли люди выделившиеся своим характером и талантом из рядовой массы люди, лозунгом которых было: "все сметь и на все дерзать в погоне за своим счастьем".
  
   Армия эта не знала уставных хитростей, штукмейстерства и кунштюков учебных полей, не была связана никакими шаблонами, она даже не имела строевого устава; по-видимому, и сам Император считал его совершенно излишним. Зато все чины армии до последнего рядового, носившего в ранце своем (по тогдашней поговорке) фельдмаршальский жезл, были проникнуты горячим пылом, предприимчивостью и жаждой новых подвигов и славы.
  
   Нельзя сказать, чтобы появление нового грозного врага, выдвинувшего новые способы действий, осталось для Пруссии совершенно незамеченным. Сознание опасности нового врага, сознание недостатков прусской системы давно зародилось в среде молодых офицеров армии, духовная жизнь которых далеко не была в застое.
  
   Указания на недостатки армии в литературе и в ряде записок с предложениями реформ появлялись еще задолго до разгрома, только эти новые течения в мыслящей среде офицерства не могли пробиться в жизнь в то время, когда наверху думали добиться победы наивысшей точностью движений.
  
   Попытки предложения реформ и указания на недостатки армии начались еще при жизни Фридриха Великого, но встретили суровый и решительный отпор с его стороны.
   Тем более надежды возлагалось на его преемников.
  
   Однако, нерешительность слабых наследников Фридриха Великого привела к краху большинство предложенных реформ и целый ряд их не ушел дальше канцелярий.
  
   Фридрих Вильгельм III, бывший королем в эпоху разгрома, любил военное дело, но эта любовь короля не шла дальше одной внешности, дальше парадов и формы.
  
   Обладавший здравым умом, видевший и понимавший целесообразность многих предложенных реформ, король в силу своей нерешительности никак не мог решиться на проведение их в жизнь.
   Нерешительный по природе, он усвоил несчастную склонность передавать проекты реформ в комиссии, составленные из старых и завзятых рутинеров, врагов всяких новшеств, проваливших до войны все то, что потом пришлось принимать и проводить в жизнь поневоле после жестокого погрома.
  
   Сам же король, питавший отвращение брать на себя что-либо, до погрома занимался лишь поднятием внешнего блеска армии.
  
   "Единообразие есть красота военной службы", гласила его инструкция, вполне определявшая направление армии.
  
   А между тем в предлагавшихся проектах еще задолго до погрома указывали на необходимость целого ряда полезнейших реформ для устранения недостатков, приведших армию к позорному погрому. Там отмечались и недостатки командного состава, и необходимость омоложения и поднятия образования офицеров, и необходимость улучшения материального и общественного положения офицера и солдата, и необходимость уничтожения вредной системы хозяйства, отмечались недостатки комплектования и т.д.
  
   Поднят был голос и против прусской тактики, стремившейся слишком к штыковому удару. Так, еще в 1803 г. в литературе появилось серьезное предостережение против слишком большого доверия к штыковым атакам, ибо они большею частью удаются лишь, когда неприятель уже отступил, или не может стрелять.
  
   Самым любопытным документом этой эпохи является записка полковника Шарнгорста, составленная за полгода до погрома, в которой будущий реформатор Пруссии прямо и рельефно указывает на основной недостаток армии — отсутствие истинного воинского духа у вождей армии.
  
   В этой записке, сравнивая прусскую и французскую армии, Шарнгорст категорически высказывается за превосходство первой во всем, кроме генеральского состава. Поэтому, вполне отдавая себе отчет в первостепенной важности для армии хорошего командного состава, он требует полного его обновления в Пруссии, ибо только люди, выделившиеся своей деятельностью, способностями и мужеством, могут стоять во главе полков, бригад и дивизий. Поэтому он говорит о необходимости строгой ответственности старших начальников, отбора и выдвижения только достойных, удаления неспособных, горячо пишет о необходимости поднятия воинских качеств в среде армии, с жаром протестуя против возведения на первое место искусства обучения.
  
   "Мужество, самоотвержение, твердость, — пишет он — являются основаниями независимости народов и, если на эти чувства нет отзвука в нашем сердце, то мы уже погибли, даже переживая эпоху своей славы".
  
   Записка Шарнгорста являлась серьезным предостережением Пруссии и указанием на тот корень зла, от которого происходили все прочие недостатки.
  
   Но что могли сказать выраженные в ней великие идеи уму и сердцу людей, погрязших в мелочах тактического и строевого обучения, видевших всю цель своей службы в блестящей внешней выучке войск и растерявших всякий воинский дух и разум в погоне за шаблонами и снаровками учебных полей. И все попытки реформ разбились, встретив жестокое противодействие со стороны высших кругов армии.
  
   В ответ на критику прусской тактики старые рутинеры выдвинули аргумент, что "Семилетняя война есть лучшая апология прусской тактики".
  
   Предложение принять во всей армии рассыпной строй и перейти к стрелковому бою было встречено и уничтожено веским аргументом, что стрелковый бой имеет внутреннюю связь с революционным духом. Революционный дух отыскали и в предложении перейти к одиночной подготовке солдата. Когда же окончательно ничего нельзя было возразить против предлагаемой реформы, на сцену в виде последнего резерва выдвигался пресловутый "дух армии", якобы питавший бесконечное отвращение ко всему новому.
   Этот дух помешал и созданию запаса на военное время, и отмене громадного офицерского багажа, в составе которого возились на войну мебель и даже клавикорды. Этот дух противился и стрелковому бою, ибо, по мнению старых генералов, стрелок в цепи из-за применения к местности должен был терять свое мужество.
  
   Фридрих Великий в свое время, как известно, очень умело применялся к новым условиям боя: испытав силу австрийской конницы при Мольвице, он поднял свою конницу; когда стала упадать сила его пехоты, тотчас подкрепил ее усиленной и улучшенной артиллерией, а австрийским кроатам, сильным в стрелковом бою, противопоставил сформированные им стрелковые батальоны с тем же способом боя.
  
   В будущем, как ныне, известно, из его писем, король предполагал отказаться от атак эшелонами и перейти к стрелковому бою. Его же потомки, наоборот, остались глухи к новым условиям боя и цепко держались за им же забракованный уже шаблон атак эшелонами.
  
   Искусство войны свели, таким образом, — в рядах армии к определенным, строго регламентированным на все случаи боя, шаблонам, а в среде ученых теоретиков — к расчетам и математическим формулам, пользуясь которыми можно было якобы решать задачи войны почти что только с бумагой и карандашом.
  
   Недаром, один из тогдашних здравомыслящих писателей — Бюлов, набросав в заключении 15 сентября 1807 г. план изгнания Наполеона из Германии, требовал себе в помощь офицера, но только не из Генерального Штаба, "который все только рассчитывает и ведет войну по этикету".
  
   Побеждать очень хотели, но не самоотвержением, решимостью и пролитием крови, а холодным, строгим математическим расчетом.
  
   Старая рутина свела, таким образом, к нулю все старания живых людей, старавшихся усиленно спасти армию от погрома; и деятельности было очень много, но она не ушла дальше писания.
  
   "В тихом рабочем кабинете короля, — пишет фон-дер-Гольц — за зелеными столами комиссии, в трудах писателей и литераторов всюду предлагались: и улучшение качества войск, и увеличение их числа, и народный состав армии и пр. Все это обдумывалось, рассчитывалось и писалось с одинаково громадным усердием и с одинаково незначительным результатом. Что впоследствии нужда заставила принять и провести, давно уже было духовной собственностью многих кругов государства. Увы, эта эпоха, как и многие другие, подтверждает, что часто только нужда учит молиться и, что еще важнее — действовать".
  
   Несомненно, что вся литературная деятельность до погрома сыграла свою роль, как подготовка почвы к проведению реформ после неудачи, но она могла иметь и еще большее значение, заставив приступить к реформам и до войны, будь только свободнее критика в своих суждениях.
  
   Между тем до войны, провозглашенная на словах, свобода слова состояла лишь в кокетстве с передовыми революционными тенденции, считавшимися в обществе и даже в военных кругах признаком хорошего тона.
   При обсуждении же дел в армии требовалось одно восхищение всем существующим: на мало-мальски серьезную критику недостатков армии смотрели уже косо. Если же к этой серьезной критике примешивались острые и горькие слова болящего сердцем за свою армии человека, то дело кончалось, как с известным страстным писателем Генрихом Дитрихом Бюловым, попавшим в конце концов в тюрьму.
  
   "Будь больше свободы в обсуждении вопросов, — пишет историк, — такие люди, как Шарнгорст, стоявшие на правильном пути, побудили бы к движению вперед".
  
   В армии недоставало святого рвения, пылкой любви к отечеству, истинного самоотречения, ставящего дело выше своей личности. Если бы руководящее умы объединились в этом стремлении, воодушевили бы массу, то это привело бы в конце концов колеблющегося правителя к необходимости дать свободный ход вперед.
  
   А так как критика была связана, правящие же круги давно уже отрешились ради своих личных выгод и карьеры от всякой самостоятельной мысли, то некому было сказать веское безбоязненное слово в пользу реформ и все застыло на месте. Не помогли делу реформ и бесславные Рейнские и Польские походы, где выказалась бездарность и нерешительность генералов, не осмелившихся даже в превосходных силах атаковывать инсургентов. Что было проку в том, что нескольких генералов предали суду? — их места заняли люди той же складки; зло сидело не в отдельных негодных личностях, а во всей системе, выдвигавшей наверх бездарности и затиравшей талант.
11. Оценка противника

  
   Много мешало проведению реформ и пренебрежение к французам, появившееся после легких побед Семилетней войны. В тупом ослеплении прусские генералы упорно хотели видеть во французах все тех же несчастных Росбахских беглецов.
  
   Насколько мало ценились французы, как противник можно видеть из того, что Фридрих Великий, аттестуя одного из своих генералов, писал, что в будущей войне ему нельзя доверить никакого ответственного поста, так как он до сих пор сражался только с французами. Французы считались противником вроде каких-нибудь австралийских дикарей.
  
   Ссылаясь все на тот же "дух армии", прусские генералы считали, что 20 тыс. пруссаков вполне достаточно, чтобы разбить 35 тыс. французов.
  
   Мнение это не изменилось и после блестящих побед французов и о них говорили, что за то "если они побегут, то это будут уж не яростные республиканцы, а те же Росбахские беглецы".
  
   После громового похода 1796 — 97 г.г., за который наш Суворов сразу признал Бонапарта великим полководцем, пруссаки еще заявляли: "Талант этого полководца большой, но еще больше, бесконечно больше его счастье". Привыкнув обращать внимание на одну внешность, никак не могли прусские наблюдатели уразуметь, в чем же заключалась сила французской армии.
  
   Многое в этой армии, снаружи распущенной и своевольной, но полной огня и воинского духа, тогда, как и теперь, резало глаз парадному зрителю мирного образца и пруссаки положительно не могли помириться с вншним видом французов.
  
   "Полное разнообразие в выучке, разнообразное число рядов во взводах и ротах, различное вооружение, неоднообразная и плохо пригнанная одежда, плохие лошади, своеволие и беспорядки, которые позволяли себе войска, — все это оскорбляло привыкший к строгой пунктуальности прусский ум", — пишет фон-дер-Гольц.
  
   Все это мешало разглядеть внутреннюю силу армии и достоинства вождей ее, ибо никогда парадному экзерцирмейстеру и инструктору не понять истинного воина.
  
   Даже сравнительно скромный генерал, принц Гогенлсэ, как говорили, заявлял: "Я бил французов в 60 боях и я побью Наполеона".
   Другие прусские генералы прямо говорили, что Наполеон не достоин быть капралом прусской армии. Так судили плацпарадные невежды о Великом Полководца, не чуя, что близок час возмездия за их эгоизм, пустоту, скудость ума и духа.
  
   А между тем можно и должно было предвидеть грозу.
  
   И единственная, истинно боевая армия тогдашней Европы — армия русская, — столь презиравшая и высмеивавшая мишурную прусскую армию, сразу дала верную оценку французам.
  
   "Французы, — гласил русский отзыв, — самые проворные солдаты, они атакуют с невероятным проворством, также быстро уходят при неудаче, вновь появляются и также проворно атакуют опять. Смерть офицера не производит никакого впечатления среди них, следующий тотчас принимает командование, а за ним следующий".
  
   Командовать же небольшими частями они почти все умеют. Французский солдат привык жить реквизициями, то как принц, то как санкюлот. Между французскими войсками господствует сильный "esprit de corps".
  
   В начале революции их связывал республиканский фанатизм, ныне — слова "la grande nation".
  
   Наши участники Итальянского и Швейцарского походов с восторгом отзывались о доблести противника.
  
   Так, капитан Грязев писал:
  
   "Французы дерутся славно, твердо и искусно; начальники их отважны и единодушны; диспозиции основательны, тонки; движения их быстры и могли бы быть для них полезны, если бы русские своим преимущественным стремлением, необоримым мужеством и твердостью характера не опровергали их; никакой продолжительный огонь не может принудить оставить их своего места, кроме русского штыка. Впрочем, не знаю, какой другой народ, кроме русского, может противостоять французам".
  
   Наконец, наш Суворов в 1799 г., провидя своим проницательным оком весь будущий ход событий в Европе, писал эрц-герцогу Карлу следующие пророческие слова:
  
   "Уже видите вы новый Рим, следующий по стопам древнего; приобретая друзей, он вскоре удостоит и Германию титулом союзницы, также как Испанию и Голландию и несколько прежде Италию, с тем, чтобы в свое время при первом поводе обратить их в подвластных, а цветущие государства в свои провинции".
  
   Предсказание сбылось буквально, а предсказано было то, о чем в это время Наполеон не мог и думать.
  
   Значить, можно было предвидеть все свершившееся и предотвратить, но для этого надо было слушаться голоса знающих людей, а не старых рутинеров, ослепленных самомнением, погрязших в мелочах строевого и внутреннего уставов и разучившихся думать и чувствовать на своих учебных плацах в погоне за идеальным обучением.
Заключение

  
   "Для возможности поражения армии вовсе не надо, чтобы ее упадок дошел до открытого нерадения: напротив того, — поражение постигает и армию, блестящую и нарядную, отличную на смотрах и парадах, удовлетворяющую строжайшим правилам строевого обучения более других проворную, исправную и точную.
  
   Достаточно лишь руководителям армии забыть, что победа дается только высокими нравственными качествами личного состава, его самоотвержением, преданностью долгу, твердостью воли, высоким уровнем образования, достаточно лишь в мирное время выдвинуть на первое мсто искусство внешней выучки, чтобы явилась опасность для армии остаться на полях сражения с инструкторами, вместо вождей, и наступила возможность погрома, ибо в военном деле, как во всяком другом искусстве, ни один даже самый лучший и аккуратный ремесленник никогда не стоит и мизинца настоящего артиста своего дела.
  
   И жестокий урок, полученный Пруссией, служит лучшим и серьезнейшим предостережением для всех армии, забывающих в погоне за лучшим внешним тактическим и строевым обучением о первостепенной важности умелого подбора личного состава и о воспитании в нем, прежде всего, высокого воинского духа, настоящих военных качеств.

Йенский погром и возрождение армии

1. Исторический ход событий

  
   Исторический ход событий, приведших Пруссию к ужасной катастрофе, развивался с поразительной быстротой.
  
   После долгой миролюбивой политики, ставившей целью мир во чтобы то ни стало, ценою каких угодно унижений, король, наконец, был выведен из себя бесцеремонным хозяйничаньем французов в Германии и захватом Ганновера, обещанного Пруссии Наполеоном за нейтралитет в 1805 г. И вот 28 июля 1806 г. была объявлена мобилизация, имевшая целью скорее испугать французов, чем решительное выступление против них. Известие о мобилизации было принято армией с большим восторгом; казалось, не было предела одушевлению войск, вспомнивших былую славу и жаждавших схватиться с гордым и надменным врагом.
  
   11 сентября действующая армия закончила сосредоточение и к ней прибыл король. Король не принял командования, но остался при армии, чем сильно стеснил Главнокомандующего герцога Брауншвейгского. Свита короля вмешивалась в управление армией; все вопросы решались на общих военных советах, план Главнокомандующего был забракован и ему навязали другой; армии принца Гогенлоэ, действовавшую на том же театр, не решились вполне подчинить Главнокомандующему, боясь обидеть принца.
  
   У герцога Брауншвейгского не хватило твердости потребовать объединения власти и удаления посторонних советчиков и отсутствие твердой воли в управлении армией скоро стало чувствоваться всеми войсками, зарождая сомнение в успехе.
  
   Императору был послан грозный ультиматум с требованием исполнить все его требования к 26 сентября и вывести армии из Баварии. Таким образом, куском бумаги думали испугать человека, давно уже привыкшего решать все вопросы политики железом и кровью.
  
   Отправив ультиматум, гордо решили перейти в наступление и продолжали движение, все время сохраняя в душе тайную надежду, что Наполеон испугается и уступит. А между тем, Император даже не удостоил короля ответом и тотчас двинул всю свою 160-тысячную армию общей массой по трем параллельным дорогам прямо на Берлин, мало интересуясь местом пребывания пруссаков и зная, что они должны броситься к нему для защиты столицы.
  
   Известие о наступлении французской армии ошеломило прусских вождей и быстро заставило их отказаться от гордо провозглашенного наступления. Сразу же приостановили наступление под предлогом, что сначала надо произвести разведку; затем военный совт 22 — 23 сентября решил уже прямо перейти к обороне, а совет 30 сент. — 1 октября — попросту поскорее уносить ноги.
  
   На примере этих несчастных вождей можно воочию убдиться, что для настоящего решительного наступления мало одного воодушевления войск, мало одного теоретического решения наступать.
  
   Нужна еще твердая воля, железная решимость вождей схватиться с врагом во что бы то ни стало. А откуда же может взяться эта воля, эта решимость в той армии, где то и другое систематически вытравляется всей системой мирного обучения и воспитания.
  
   И злую шутку сыграла судьба над несчастными вождями во время этой операции. Надо же было, чтобы слепое счастье войны создало для прусской армии самую благоприятную материальную обстановку, как бы желая этим еще лишний раз подчеркнуть, что победа создается не материальными данными, а моральными. Редко когда на войне можно быть более осведомленным в обстановке, чем были осведомлены прусские вожди в эту операцию, но и эта осведомленность, как всегда бывает, не принесла никакой пользы нерешительным людям, тогда как почти полная неосведомленность нисколько не отразилась на энергии и решительности действий Императора.
  
   Мало того, и перед самым столкновением слепое счастье войны было всецело на стороне пруссаков.
  
   Занятый одной мыслью, одним стремлением гнать врага, перехватывая ему путь отступления, Император, введенный в заблуждение неверными сведниями, промахнулся и главную массу войска продвинул впустую, подставив одновременно изолированные корпуса: Ланна — у Иены — всей армии принца Гогенлоэ, — Даву у Козена — всей армии герцога Брауншвейгского.
  
   Однако, нерешительные, думавшие лишь о спасении, прусские вожди не использовали благоприятной обстановки.
  
   Быстрым сосредоточением к Иене Император выручил Ланна и в четырех бессвязных, отдельных, полных напрасного героизма боях… — разбилась 2 октября 1806 г. армия Гогенлоэ, подставив под удар Наполеона отдельными отрядами сначала 8, потом 5, потом 25 и, наконец, 12-15 тысяч человек.
  
   В тот же день, в нескольких верстах от Иены, под Ауэрштедтом наткнулась вся армия герцога Браугшвейского на один корпус Даву и, несмотря на подавляющее превосходство в силах, совершенно также по частям была разбита одним этим корпусом.
  
   Оба прусских вождя выказали бездну личной доблести и героизма в несчастный день 2 октября. Принц Гогенлоэ весь день провел в пороховом дыму, ободряя и устраивая войска; герцог Браугшвейский пал смертью героя во главе полка.
  
   Но мало одной личной храбрости солдата для вождя, выше того стоит его воля, решимость и широкий кругозор. Твердого бесповоротного решения двинуть сразу все войска на врага не было у вождей армии, они скорее готовы были искать смерти в бою, чем на что-нибудь твердо и определенно решиться, взяв на себя ответственность.
  
   Привыкнув всю свою жизнь заниматься одними мелочами, впутываться в дело младших начальников, они в бою влезали в боевую линию, управляли отдельными батальонами и полками, забывая про остальные части армии, стоящие неподвижно и безучастно на одном месте, в силу привычки мирного времени — ничего не делать без приказания.
  
   Страшен был удар, постигший несчастную армию.
  
   Не давая ей возможности устроиться, Император развил беспримерное по энергии преследование: 13 октября французы ыли уже в Берлине, 16 октября остатки армии принца Гогенлоэ капитулировали в числе более 10 тыс. человек с орудиями у Бренцлау перед конным отрядом всего в 1.000 коней, … остатки армии герцога Браугшвейского под начальством Блюхера капитулировали у Раткау.
  
   Крепости Эрфурт, Шпандау, Штетин и Кюстрин открыли ворота врагу тотчас при его приближении, крепости Багденбург, Гамельн и Нинбург сдались тотчас после обложения. При этом, Кюстрин сдался всего 3 бат. Французов, Штетин, с гарнизоном в 7 бат. И 100 оруд., небольшому кавалерийскому отряду.
  
   И всюду предлогом для сдачи служило мнение, что все дело проиграно, отсутствие распоряжений короля и якобы, желание избежать лишних потерь в силу модной в то время нежной гуманности.
  
   К концу ноября вся Пруссия западнее Вмслы, за исключением Кольберга и Силезии, была в руках Наполеона. И только старый комендант Грауденца, один из немногих, нашел в себе мужество ответить на предложение о сдаче, мотивированное, что нет больше короля в Пруссии, словами настоящего воина: "Если нет короля в Пруссии, то я король Грауденца". В других же местах почти всюду царила полная беспомощность и растерянность.
2. Недостатки командного состава, как основная причина погрома

  
   "Бесспорно (пишет фон-дер-Гольц), что именно высшие чины корпуса офицеров показали себя беспомощными и ненаходчивыми на полях сражения в октябре 1806 г. Оторванные от мирной рутины и привычного шаблона смотров, большинство из них не умело найтись. Никто не хотел приказывать, никто не хотел брать на себя ответственность".
  
   Только механическое, буквальное исполнение полученного приказания и было доступно умственному кругозору этих людей, зачастую верных своему долгу и храбрых, но отличавшихся ныне непонятным для прусской армии отсутствием самостоятельности.
  
   В полнейшем непонимании обстановки каждый вождь стремился поставить себя и свои войска в самое невыгодное положение к моменту столкновения. Командный персонал высших и низших степеней отказывал почти без исключения.
  
   И, наоборот, нельзя не отметить ту радость и одушевление, с которыми шли войска в бой и твердо стояли под убийственным огнем неприятеля.
  
   Все отзывы современников единогласно свидетельствуют о доблести и одушевлении войск. "Полк был одушевлен самым высоким энтузиазмом", пишет один участник событий. "Мы верили в победу", удостоверяет другой. "Радость блистала на всех лицах, когда наше продолжавшееся наступление обещало желанный прекрасный успех", отмечает третий.
  
   Батальон принца Августа утром, в день сражения, поклялся всюду следовать за принцем по пути чести и сдержал свое обещание. Батальон принца Гогенлоэ в бою при Ауэрштедте на предложение штурмовать д. Гассенгаузен отвечал громким радостным "Ja!". Пр и вызове принцем Гогенлоэ охотников из одного полка, полк весь вышел вперед, как один. Одушевление войск выразилось и в том, что почти все части наступали с музыкой.
  
   Все показания вождей впоследствии перед следственной комиссией полны самых лестных отзывов по поводу поведения войск, а им, казалось бы, так было естественно сваливать причину неудачи на войска для своего оправдания.
  
   И, конечно, стоило только вождям армии энергично повести войска вперед, чтобы армия показала себя достойной своей былой славы.
  
   "Очень жаль", пишет один офицера "что не было использовано доброе желание войск; можно было с уверенностью надяться, что неприятель был бы опрокинуть, если бы только его решительно атаковали".
   "Но все доброе желание войск", гласит исследование прусского Генерального Штаба, "ничего не могло изменить в исходе сражений", ибо управление войсками страдало полным отсутствием твердости и решимости, полным неумением и беспомощностью.
   "У Капеллендорфа и Фирценхейлигена противорчивые приказания следовали одно за другим, а беспомощность была так же велика, как и в густом тумане перед Гассенгаузеном".
  
   Вот, например, некоторые черты прусских порядков управления армией того времени:
   Генералу Альвенслебену в первые часы сражения три раза давали командование все новыми войсками.
   Генерал Гольцендорф утром 2 октрября ничего не знал, не получил никаких приказаний, никаких извещений. Зато гренадерский батальон Борка сразу получил пять друг другу противорчащих приказаний. На то же жаловался и командир гренадерского батальона Шака.
   Полковник Тольциг шел со своим полком на поле сражения скорым шагом, не зная куда и для какой цели.
   О диспозициях, положении противника, сведениях о местности не было и речи. Полкэвник Калькрейт писал: "Мы были так мало осведомлены, что даже не знали, где находимся".
  
   Офицеры совершенно не знали страны и не были приучены к самостоятельности.
  
   "Общей жалобой, — пишет исследователь эпохи, — была жалоба на недостаток приказаний, что для энергичного вождя может быть только приятно, давая возможность действовать по собственному желанию и по обстоятельствам. Каждый посылал за приказаниями, никто не хотл их давать. Ссылка на необходимость приказания считалась достаточным предлогом, чтобы до его получения ничего не делать".
  
   С чувством глубокой горечи жалуется в своем донесении следственной комиссии адъютант принца Гогенлоэ — фон-Марвиц на внедренную в мирное время "несчастную привычку все до самых ничтожных мелочей предписывать, приказывать, всем распоряжаться сверху (предполагая в начальнике настоящего Бога) и в результате лучше ничего не делать, ожидая приказаний, чем принимать какое-либо решение.
  
   И лучшей иллюстрацией, до какой степени неудачная система мирного времени, внедряя пагубные привычки, может, отзываться на энергии и предприимчивости даже самых сильных характеров, лишая их инициативы, может служить тот факт, что Блюхер — этот неукротимый Блюхер — само олицетворение инициативы в 1813 г., — этот генерал "vorwarts", на поле сражения при Ауэрштедте, собрав свою конницу, видя разгром пехоты и гибель артиллерии, и не подумал сам воспользоваться благоприятнейшим моментом для атаки, сознавая всецело ее необходимость, а искал короля, чтобы испросить у него разршения на это, которое ему дано не было.
  
   И таким образом, 80, бесспорно превосходных по качеству, прусских эскадронов отступили, бросив остатки своей пехоты и потерявшую способность к передвижению артиллерю девяти эскадронам шассеров, которыми только и располагал маршал Даву.
  
   Если так действовал даже выдающийся воин, то о людях с менее сильными характерами говорить нечего: они давали вопиющие примеры отсутствия собственной воли и мысли и преступно слепого исполнения приказаний и требований устава.
  
   Так, один ротмистр, получив после погрома приказание перейти со своим депо Одер и сжечь за собой мост, хотел исполнить это приказание буквально, хотя к мосту уже приближался разбитый полк драгун, который только здесь и мог спастись от врага. Лишь затруднение при поджоге моста, да пассивное сопротивление жителей, исполнявших эту работу, спасли полк от рук противника.
  
   Один командир кавалерийского полка не осмелился отступить от указанного ему приказанием пункта ночлега, хотя таковой находился в тылу противника, где полку и пришлось капитулировать. "Зная, что две кавалерийских дивизии противника были перед нами, справа и слева, мы двигались в этот мешок с таким спокойствием и беспечностью, будто шли на маневры в Потсдам", пишет участник события.
  
   Многие офицеры кирасирского полка, потеряв в атаке лошадей, так к остались пешими, потому что собственных запасных не оказалось под рукой, а садиться на казенных было строго воспрещено распоряжением мирного времени.
   Командир полка Трескова в сражении при Галле 5 октября, находясь в затруднительном положении, попытался обратиться к своему помощнику с вопросом: "Что делать?" — "Я буду делать, что вы прикажете", был классически ответ.
  
   В этом же полку при отступлении второй батальон очутился правее первого и его командир, не будучи в состоянии примириться с подобным нарушением устава, попытался сейчас же занять свое место, произвел беспорядок, воспользовавшись которым, французы рассеяли полк. И подобные сценки являлись общими во всей армии.
  
   "Но прежде чем осудить этих беспомощных начальников, — справедливо пишет исследователь, — следует принять по совести во внимание, что они совершенно не были подготовлены к своей роли".
  
   Неумолимый жестокостью они были приучены делать лишь то, что приказано и по букве приказания, а поэтому все их доброе желание, усердие и старательность, которым не доставало высшей цели, были направлены исключительно на педантическое соблюдение всех мелочей, которое давало им успокоение совести в сознании исполнения долга по своим силам.
  
   Генерал, прежде всего, в сражении помышляющий о спасении денежного ящика, полковник, посылающий в сражении адъютанта в лежащий перед фронтом город, чтобы изготовить следующее по табели срочное донесение, комендант, лично занятый, несмотря на приближение противника, разрзыванием сукна и раздачей его ремесленникам в заботе, чтобы не пропал ни один клочок, — все это дети того же духа, того же, все свежее задушившего, педантизма, все той же, затемнившей всякий светлый взгляд, мелочности.
  
   Итак, горе всякой армии, где педантизм и мелочность начальников убили в мирное время всякую самостоятельность, всякую живую мысль подчиненных.
  
   Горе всякой армии, где в погоне за наилучшим обучением и внутренним порядком забыта в мирное время необходимость, прежде всего, создать самостоятельные и твердые характеры, преисполненные — не унизительной для воина боязни начальства, а глубокой преданности своему долгу перед Царем и Отечеством.
  
   Горе всякой армии, где начальники смотрят на себя не как на вождей, готовых вести войско в бой, а как на инструкторов, — призванных лишь учить полки и наблюдать за внутренним порядком, вникая и регламентируя все мелочи солдатского обихода.
3. Отношение народа и общества к погрому

  
   Грустное впечатление производит поведение армии в эпоху погрома, но еще боле потрясающе отношение народа и общества к свершившемуся событию.
  
   Поражение армии не только не вызвало взрыва национального чувства, бури народной, но сопровождалось еще злобной радостью бюргеров, радовавшихся, что, наконец, провалилась эта ненавидимая ими армия.
  
   "Благонамеренное" бюргерство не только отнеслось равнодушно к судьбе государства, но еще требовало устройства торжественных встрч и приемов врагу отечества и короля, чтобы "жить с ним хорошо".
  
   А одновременно взятые в плен прусские офицеры встречались на улицах своего же Берлина язвительными насмешками, с демонической радостью.
  
   Гражданские власти явились верными союзниками французов.
   Так, кн. Гацфельдт, управлявший Берлином, отказался исполнить повеление короля выслать за Вислу 40 тыс. ружей из Берлинского арсенала, мотивируя свой отказ, что эта высылка может навлечь на город непредвидимые несчастья.
   Ружья достались французам и после войны прусская армия осталась почти обезоруженной.
  
   Одновременно Берлин был занят большими приготовлениями к встрече французов и бюсты короля и Императора Александра I заботливо удалялись и прятались.
   Прусская печать положительно целиком стала на сторону французов, осуждая тех, кто еще был склонен вести с ними борьбу.
  
   "Berlinische Nachrichten" от 8 ноября 1806 г., сообщая о мст-в нахождения и численности королевской армии к этому наставительно прибавили по адресу верных слуг своего Монарха: "Странно, что некоторые люди так слпы, что еще идут на свою погибель".
   Заявление "St. Petersburger Zeitung", что "неудача не поколебала привязанности пруссаков своему королю и все желают продолжения войны" было высмеяно тотчас прусскими газетами, причем "Berlinische Nachrichten" в номере от 20 декабря 1806 г. писали:
   "Что все пруссаки желают продолжения войны — этому могут верить в Петербурге, но не в Берлине".
   И это действительно была сущая правда.
  
   Зато, лестным эпитетам по адресу Наполеона и его армии не было конца в прусских газетах.
  
   "Великодушие Наполеона", "высот достоинства его армии", "веселый нрав офицеров", "благородство великой нации", "Император — это герой", "великий республиканец" "космополит", "великий дух говорит в нем", "удивление перед ним скоро переходит в благоговение", так — на все лады трещали прусския газеты этой эпохи, считая весьма лестными такие эпитеты, как космополит и республиканец.
  
   В своем лакействе перед французами не пощадили пруссаки и своих национальных героев и по адресу стоявшей на площади статуи Зейдлица в журнале "Neue Feuerbrande" не замедлила появиться следующая гнусная, высокопарная тирада: "Исчезни, храбрец: в окрестностях Иены и Ауэршедта отмстил тебе тот народ, у которого триумф похитил ты при Росбахе, и теперь не место тебе здесь. Исчезни, исчезни!"
  
   Немецкие журналы печатали французские победоносные песенки, похвалы французским государственным людям, торжествовали по поводу восстановления Польши в отнятых у Пруссии провинциях.
  
   Казалось, что народ, как таковой, совершенно перестал существовать и исчезла Германия.
  
   Неудивительно, что, избалованный подобным приемом, ждал чего-нибудь подобного Наполеон и в Москве.
  
   Но недолго продолжался этот нездоровый угар и в Пруссии.
   Горе народное для мощного и разумного народа, как оказывается, есть сильный и верный целитель его недугов.
  
   И вслед за космополитической растерянностью народа и лакейством трусливой газетной челяди шла бурная волна здорового патриотизма, подхватившая и вынесшая Пруссию из пропасти, в которую она попала. Новые государственные дяятели, полные того горячего патриотизма, которого так недостовало прежним руководителям страны, рядом реформ возродили и поставили на ноги упавши народ.
  
   И во главе этого нового движения, прежде всего, пошла армия, возродившаяся и воспрянувшая духом.
4. Возрождение армии

  
   Жестокий погром заставил короля оставить свою нерешительность и приступить к энергичному обновлению армии.
  
   Вполне отдав себе отчет, что основными причинами поражений являются не отсталая тактика, не несовершенство уставов, не неудачное обучение, а недостатки людей, составляющих армию, король решил, прежде всего, сверху до низу, обновить командный состав, понимая, что только люди безупречные и преданные долгу могут оставаться в армии.
  
   Еще во время войны последовал 1 декабря 1806 г. королевский указ об исключении из армии лиц, запятнавших себя позорной деятельностью во время капитуляции отрядов и крепостей.
  
   Через насколько недель после Тильзитского мира по повелению короля была образована особая следственная комиссия, а несколько времени спустя трибуналы в полках. На эти учреждения было возложено рассмотреть действия во время войны всех чинов армии от фельдмаршала до прапорщика с целью очистить армию от всех порочных элементов и дать ей уважение народа.
  
   "Лишь после того, как каждый полк оправдается установленным порядком и будет очищен от каждого чина, забывавшего свой долг, он будет иметь право не краснеть за себя и за других и потребовать к себе прежнего уважения", — писал председателям трибуналов генерал Граверт.
  
   Расследование, действительно, велось самым беспощадным образом и в результате из рядов армии были навсегда удалены за свое поведение во время войны 17 генералов, 50 штаб-офицеров и 141 обер-офицер.
  
   Всем прочим офицерам были выданы свидетельства в безупречном поведении.
  
   Работа следственной комиссии опровергла газетные толки и клеветы, будто во время войны все офицеры были за фронтом.
   Комиссия открыла многие скромные заслуги и показала, что из 7 тыс. офицеров только 208, т. е. всего около 3%, оказались недостойными своего мундира.
  
   Работа комиссии реабилитировала прусского офицера; дух его был поднять, так как в среде армии не осталось недостойных лиц, и прусский офицер отныне мог смело смотреть в лицо мирным гражданам, не краснея за свой мундир.
  
   Однако возрождение армии не могло ограничиться одной деятельностью следственной комиссии и удалением только лиц, нарушивших свой долг и присягу.
  
   Помимо этих лиц наверху армии оставались люди, хотя и не запятнавшие себя ничем позорным, но всецело проникнутые прежней рутиной, мелочностью и убожеством мысли.
   Переродиться эти люди не могли, а оставаясь у власти во главе войск, они опять задавили бы всякую живую мысль, инициативу и самостоятельность подчиненных, свели бы все дело опять к мелочам строевого и внутреннего уставов и остались бы, таким образом, только на бумаге, шедшие сверху, все самые лучшие приказы и пожелания.
  
   Надо было очистить армии и от этого вредного элемента.
  
   И знаменитый реформатор прусской армии, ее новый военный министр, Шарнгорст, бывший всего полковником во время войны, нашел в себе твердость и мужество довершить обновление командного состава, несмотря на все вопли и укоры, несмотря на все крики, что он яко бы ведет армию к революции.
  
   Реформаторская деятельность в этом направлении Шарнгорста и его преемника Бойена была настолько энергична, что из 142 генералов, — участников войны 1806 г., — к войне 1813 г. в рядах армии остались лишь двое: Блюхер и гр. Тауэнцин.
  
   Во время войны 1813 г. зачастую сравнительно очень молодые люды занимали очень высокие посты. Гнейзенау, бывший в 1806 г. фузилерным капитаном, в 1813 г. был генералом и начальником штаба армии Блюхера. Младшие офицеры эпохи разгрома — в войне за освобождение командовали батальонами и полками.
  
   И вот эти-то молодые люди, воинский дух и волю которых так старались задавить старые парадные генералы, укорявшие молодежь в критиканстве, создали славу и величие армии, избавившись от губительного влияния отжившего поколения.
   И главным реформатором армии явился тот самый Шарнгорст, которому раньше постоянно ставилось в укор неумение командовать парадом.
  
   "К монархической верности, основанной на присяге, к тщательно поддерживаемому корпоративному духу, к старым традициям, строгости в службе, прибавилась та склонность к ответственности и инициативе, бесчисленное число примеров которой дали: Иорк у Таурогена, Шарнгорст, Гнейзенау, Грольман, Блюхер, Гетцен и даже Шилль в своей сумасшедшей дерзости. Прусский офицер служит, но он не знает пассивного повиновения, свойственного сорту людей, которых Бойен рзко и метко обрисовал кличкой "духовных кастратов". Личность прусского офицера всегда реагирует и он умет рисковать, когда этого требует его совесть".
  
   В этом пересоздании и перевоспитании духа прусских офицеров и заключается величайшая заслуга перед армией ее реформаторов.
  
   Не сразу, однако, свершился этот переворот в прусской армии, ибо сразу ничего не делается в истории.
   Сила традиции и привычек попыталась еще раз вернуть прежний порядок вещей.
  
   После войны 1815 г. в период долгого мира командный состав армии вновь пришел в упадок и, по исследованию прусского Генерального Штаба, к сороковым годам XIX столетия большинство генералов опять стало "скоре инспекторами войск, знатоками уставных мелочей", но не вождями, постигшими все величие войны.
  
   И во время народных волнений 1848 г. растерянность и нерешительность прусских генералов сказалась вполне.
  
   Снова спас Пруссию ее офицерский состав.
  
   "Не будучи всегда поддерживаемы сверху, они сохранили в целости дисциплину и верность войск. Сделали это ротные командиры и поручики", — пишет в своих воспоминаниях принц Фридрих Карл.
  
   В эту эпоху прусская армия вновь была близка к тому же состоянию, как и перед Иеной.
   Но, к ее счастью, во главе очутились люди, смело решивишеся пойти по пути реформ, не ожидая для этого только нового погрома.
   Таким образом, воспоминание о несчастных вождях 1806 г. придало решимости и спасло Пруссию от повторения того же в шестидесятых годах. Это же воспоминание и поныне заставляет усиленно работать прусскую армию, бережно относясь к самостоятельности и инициативе подчиненного, считающейся до сего времени лозунгом армии и неприкосновенной принадлежностью каждого ее чина.
  
   Помимо обновления командного состава, одновременно с этим, Шарнгорстом был проведен целый ряд реформ, клонившихся главным образом опять-таки к улучшению качества офицерского состава.
  
   В целях развития чувства чести было обращено серьезное внимание на искоренение унизительного обращения с офицерами и вообще с подчиненными.
  
   Была изменена вся система взысканий и учреждены суды чести.
  
   Был принят ряд мер для поднятия уровня образования среды генералов и офицеров.
  
   Сам большой любитель и знаток военной истории, Шарнгорст считал первостепенной необходимостью для начальника широкое военное образование на почве изучения военной истории.
  
   "Если бы долгих лет службы было достаточно для создания генералов, то отчего бы не проводить в этот чин капралов и ефрейторов за их старшинство", писал он.
   Считая, что без хорошей военной литературы не может быть ни разумной армии, ни развития военных талантов, Шарнгорст много труда положил на работу в этом направлении".
  
   Подготовка армии к войне стала предметом самых внимательных забот. Караульная служба была уменьшена до одного наряда в неделю.
   Всякий шаблон и стремление к красивой картинке преследовались.
  
   Дело шло о том, чтобы вновь не впасть в тактически педантизм и общее отсутствие инициативы эпохи Иены.
  
   "Если не бороться с этим духом до последнего, — говорил Шарнгорст, — то умы механизма восторжествуют над теми, кто обладает умом и сердцем".
  
   Параллельно с возрождением армии шло возрождение народа и его примирение с армией.
  
   В прусских университетах шла горячая проповедь патриотизма.
  
   Во внутренней жизни народа усиленно работал Штейн.
  
   Время было очень тяжелое.
   Наполеон зорко наблюдал за Пруссией.
   Денег совершенно не было: бюджет первых трех месяцев 1808 г. выразился доходом в 386.000 талеров и расходом в 2.586.000. Вооружение отсутствовало вследствие массы капитуляций и изменнического поступка кн. Гацфельда, предавшего врагу весь Берлинский арсенал. После заключения Тильзитского мира во всей стране оставалось в руках пруссаков не более 10 тыс. ружей.
  
   Наконец, секретной статьей договора 1808 г. Пруссия обязалась содержать армию не свыше 42 тыс.
  
   И тем не менее, энергичные руководители армии сумели возродить ее и в самых тяжелых условиях, воочию доказав, что воля и энергия превозмогают все препятствия.
Заключение

  
   Всего через 6 лет после погрома, Пруссия выставила в поле сильную армию с доблестными, полными предприимчивости и инициативы вождями.
  
   И эти вожди нашлись в том же самом корпусе офицеров, который 6 лет назад поражал своей беспомощностью и полным отсутствием инициативы.
  
   Стоило только очистить командный и офицерский состав армии, изменить систему отношений, чтобы в рядах той же армии, того же офицерского состава нашлись люди дела, энергичные и твердые, которых яко бы совсем не было в 1806 году.
  
   Картина жестокого погрома и затем быстрого почти моментального возрождения Пруссии является лучшим указанием, какое колоссальное значение для успехов армии имеет правильная система тщательного подбора командного состава армии и как призрачна и обманчива даже самая блестящая внешность, даже самая лучшая техническая выучка.
  
   Не принимая во внимание возможности появления гениев, появляющихся вообще очень редко, следует признать, что все армии одинаково пополняются как способными, так и бездарными людьми, но в одной армии система выдвижения выносит наверх почти сплошь способных людей, отбрасывая бездарность, в другой (или в той же самой, но в другую эпоху) — выдвигает почти сплошь бездарность, затирая талант.
  
   И то, и другое явление ни в коем случай нельзя считать случайностью или результатом непонятного оскудения людей. Как показывает пример Пруссии, наличие талантливых, или бездарных людей являетсяобщественным законом спроса и предложения; подобно всем существам мира, талант для своего развития нуждается в определенной атмосфере: есть она — он развивается и распускается; нет этой атмосферы — гибнет, или приспособляется к другой, неизбежно теряя свои основные черты.
  
   Подобной атмосферой для развития или гибели таланта в армии является существующая в ней система оценки людей, вся сумма царящих в армии взглядов, понятий и отношений. Ищет армия в мирное время людей долга, сильных непоколебимых характеров, требует широкого кругозора, инициативы и образования, — в ответ на этот спрос являются военные таланты.
  
   Нет в армии спроса на все вышеперечисленное, выдвигаются в ней люди лишь в силу известных цензов, после отбытия известного номера, или за одну блестящую внешнюю выучку и внутренний порядок частей, — тотчас затирается талант и выдвигается бездарность.
  
   И это нисколько неудивительно.
   Как показывает опыт истории, погоня за блестящим внешним обучением во все времена вела к царству шаблонов, точных опредленных форм, так как только ими создается внешняя красота.
   Довольно же завестись в армии шаблону, чтобы в военном искусстве, как и во всяком другом, ремесленник, умющий лишь тупо без всякой своей мысли копировать опредленные копии, стал побивать настоящего артиста, душе которого невыносимо претит всякое рабское подражание.
  
   Система есть могучая сила, которая кладет свой тяжелый отпечаток на душу всякого человека: пример Блюхера воочию показывает, как гибельно или благотворно влияет определенная система на действия одного и того же человека в разные эпохи.
  
   А поэтому, если армия терпит поражения на полях сражений, если ее генералы и офицеры оказываются неспособными и беспомощными, способ действий, тактика и формы строев отсталыми, то совершенно недостаточно удалять нескольких лиц, явно выказавших свою бездарность, недостаточно менять уставы, формы строев и способы обучения, оставляя неприкосновенной старую систему оценки и выдвижения, как это делала Пруссия после бесславных Рейнских и Польских походов.
  
   Все равно на замену одних бездарностей старая система выдвинет других — не лучших, а в руках бездарных людей даже самые совершенные, даже самые лучшие формы и способы действий обратятся тоже в шаблоны, отличные от прежних разве только по наружному виду.
  
   Как показывает пример Пруссии, возрождение армии является прочным только тогда, когда оно глубоко захватывает армию, обновляя и перерождая весь командный состав, изменяя в корне все его взгляды, понятия и привычки и безжалостно удаляя тех, кто по своему складу, мелочности и пристрастия к внешности и шаблону неспособен усвоить понятия о первостепенной важности в военном деле высокого воинского духа.
  
   Без такого полного перерождения командного состава все самые лучшие проекты реформ не уходят дальше области благих пожеланий и ведут лишь к изводу бумаги, как это и было в Пруссии после Рейнских и Польских походов.
  
III. Выводы.

Значение для нас изучения прусской армии эпохи Иены

  
   Изучение истории упадка и возрождения старой прусской армии имет бесспорный интерес для всех армий, указывая на колоссальное значение известной системы в для создания сильной армии. Для нашей же армии это изучение имеет и совершенно особый практический интерес.
   И вот почему.
  
   В течение большей части XVIII столетия армия наша жила совершенно особой самобытной жизнью, не похожей на жизнь армий Западной Европы.
  
   Император Петр Великий, создав у нас национальную армию, сразу придал ей настоящий воинский оттенок и дух.
  
   Петровская армия не знала забитых, задерганных, обалделых солдат, безвольных и боящихся начальства офицеров.
  
   Вожди ее умели проявлять инициативу, ибо знали, что Царь, как он ни гневен, но всегда помирится с неисполнением его приказания, если этого требовала польза дела.
  
   И, например, кн. Голицын, дважды отбитый при штурме Шлиссельбурга, получив категорическое приказание Царя немедленно отступить от стен крепости, иначе голова его завтра же слетит с плеч, не убоялся ответить, что завтра его голова во власти царской, а сегодня она ему еще сослужит службу, и третьим приступом взял крепость.
  
   За заслуги и талант прощал Царь даже самые серьезные грехи, говоря по адресу Меньшикова: "Голова, голова, кабы не так ты умна была, — давно бы приказал отрубить тебя".
  
   Простил снисходительный Царь и известному кн. Долгорукову, разорвавшему царский указ, даже такой в высшей степени дерзкий и неприличный поступок, ценя благородные побуждения князя, всегда разрешая ему говорить в глаза даже самую неприятную правду.
  
   И Царя, грозного по истории, армия горячо любила и не боялась, зная, что он сильно карает только за дело, но никогда не станет привязываться по пустякам.
  
   Целый ряд указов грозного Царя подтверждает о необходимости гуманного отношения к подчиненным, требует развития чувства чести в них. В петровской армии в числе дисциплинарных наказаний совершенно отсутствует, столь излюбленная на Запад, палка. И за то армия Царя почти не знала солдатских побегов.
  
   В обучении войск, как настоящий здравый русский человек, Царь отлично понимал, что "невместно" ему изводить людей, созданных для войны, пустыми разводами, да солдатским туалетом.
  
   "Устав Воинский, — составленный самим Царем в 1716 г., — прост, ясен, краток и определенен".
  
   Там говорится только об одном деле — и напрасно любитель парадной службы и внутреннего устава будет искать в нем ценных для себя указаний. Поистине поразительно невероятно малое количество строев, введенных Петром в Устав в эпоху невроятного размножения их на Западе. Развернутый строй, да походные колонны, — вот и все строевое обучение петровской армии. Никаких сложных перестроений, никаких эволюций.
   В боевом порядке — никаких норм и шаблонов.
  
   Приняв в теории линейный боевой порядок Запада, ни Царь, ни его генералы никогда строго не держались этого порядка, позволяя себе постоянные отступления. В их руках этот неуклюжий порядок делался гибким и применимым ко всякой местности.
  
   Ограничив невроятно число уставных строев, в отношении боевых порядков Царь держался совершенно обратного взгляда, разрешая всякому строить боевой порядок по своему уму. И с точки зрения западного искусства петровская армия развела у себя целый ряд ересей. Конница ее зачастую маневрировала по ныншнему на флангах, а не стояла в одной линии по бокам пехоты, в линиях появлялись резервы и т д.
  
   И всюду, во всем виден живой, энергичный Царь-практик, которому некогда заниматься показной стороной, ибо армия его существует не для зрелищ, а для одной только войны. По обстоятельствам времени, Царь формирует и конную пехоту, и конную артиллерию, и лыжную рать, ничем не стесняясь для достижения успеха.
  
   А в существо его устава, в эпоху рабского следования на Западе уставной букв, кладется: "Не держитесь устава, яко слепой стены, в нем бо порядки писаны, с времен и случаев нет".
  
   Личный состав начальников зато пользуется особым вниманием Царя, его окружают лишь способные люди.
   И любопытно, что, нуждаясь в иностранцах, Царь не пустил их, однако, на первые мста в государстве, отлично понимая, что настоящая преданность долгу и делу может быть лишь у настоящих русских людей.
  
   Во главе армии у него сплошь стоят русские люди: Шереметев, Меньшикова Апраксин и др. Только для старых, вполне обрусевших, испытанных в верности, иностранцев, вроде Брюса, сделал Царь исключение, так как они по своим взглядам и привычкам были вполне русскими людьми.
  
   Идеи и взгляды Петра, конечно, сильно опередили свое время и после смерти Царя в армии началась борьба между его чисто русским самобытным направлением и иностранным влиянием и взглядами.
   Борьба эта с перемнным успехом продолжалась в течение всего ХVIII столетия и, как увидим ниже, не может считаться оконченной и в наши дни, ибо место прежних иностранцев заняли разные инородцы и объинородившиеся русские люди, чуждые понимания исконных русских начал и первостепенного значения для армии умелого подбора командного и офицерского состава.
  
  
   Петровский дух, задавленный в период "засилья" иностранцев, был вновь воскрешен в румянцевских и суворовских войсках. "Чудо-богатыри" Суворова, герои походов Румянцева носили в сердце своем высокий воинский, настоящий старый русский дух.
  
   Немного требовалось от них словесности, но много было в глубине их души настоящего чувства, незазубренного только для ответа на смотрах начальства.
  
   Преданные до глубины души своей обожаемой Государыне и Родине, настоящее русские вожди воспитали и в своих войсках такую же преданность, такой же высокий патриотизм, вполне отдавая себе отчет, что истинным двигателем воина должен быть не страх наказания, не забота об угождении взглядам и вкусам начальства, а беспредельная преданность своему Царю и Отечеству.
  
   Широкая инициатива подчиненного, внимание и уважение к офицеру, как своему товарищу и помощнику, забота о развитии солдата, отвращение к телесным наказаниям и ко всему, что унижает звание воина — вот характернейшие черты начальников школы Румянцева и Суворова.
  
   "Я приказываю вправо — ты видишь влево, — не слушай меня", писал Суворов.
   "Спрашиваться старших накрепко воспрещаю, но каждому командиру в его окружности делать самому собою крепкии и скорый удар, под ответственностью за малую деятельность", требовал он же еще в первую Польскую войну.
  
   Характерно то же отвращение к шаблонам на все случаи жизни, которым пропитаны эти наши вожди, пошедшие по стопам Петра.
  
У Суворова все строи хороши и уместны и нет никакого пристрастия к определенной внешности.

   "Против басурман", писал он, "кареями, против регулярных — в линию, а есть на свете безбожные ветренные французишки, что воюют колоннами; когда будем против них воевать — будем бить их колоннами".
  
   Зато подготовка и воспитание командного состава — первая забота настоящих русских вождей, ибо, по мнению Румянцева, "армия сильна не уставами, а полковниками", т. е. вождями.
  
   Поистине интересно, как даже самые посредственные генералы преображались и становились героями, попав под начальство Суворова.
  
   И, созданное трудами его, поколение, даже во время господства совершенно противоположной системы, сумело показать себя, с честью вынеся на своих плечах всю тяжесть наполеоновских войн.
  
   В том же 1806 году, после блестящего разгрома, равной по численности, прусской армии, хотел Великий Полководец также расправиться и с вдвое слабейшей вспомогательной русской армией.
  
   Обстановка крайне благоприятствовала ему.
   Старый русский Главнокомандующий, лишившись рассудка, отдавал самые нелепые приказания, даже убеждал солдат бросать ранцы и оружие и бежать в Россию, так как в армии измена. Оба корпусных командира — нерусские люди — Беннигсен и Буксгевден враждовали между собой и желали друг друга подвести под удар, чтобы получить командование армией после поражения соперника. В управлении царил полный хаос; в армии от этого беспорядка был форменный голод. Удар Наполеона застал армии в самом критическом положении. И, тем не менее, итоги операции свелись к нулю.
  
   Гр. Остерман-Толстой, принявший с 7 тыс. отрядом удар 40 тыс. корпуса Даву, задержал наступление французов, успев оповестить прочих частных начальников, и сосредоточение разбросанной армии началось без всяких распоряжений Главнокомандующего.
  
   Попытка перехватить путь русским привела к отдльному поражению Ланна при Пултуске.
  
   Попробовали французы отхватить отставший, вследствие личного приказания Главнокомандующего, 3 тыс. отряд кн. Голицына, — как на звуки боя, словно соколы, слетались другие отступавшие отряды. Вернул назад с марша всю свою дивизию Дохтуров, имевший категорическое приказание корпусного командира скоре идти к нему, явились только на шум выстрелов Чаплиц и Пален. Набравшийся 20 тысячный отряд без общего начальника выдержал неравный бой при Голымине с подавляющим по числу врагом и ушел от армии Наполеона с наступлением темноты.
  
   Тот же суворовский дух спас нашу армии под Прейсиш-Эйлау, когда частные начальники провели и восстановили бой при отсутствии Главнокомандующего — Беннигсена. 30 мая 1807 г. под Гейльсбергом частные начальники сами поочередно перебрасывают друг другу собственные резервы для отражения французских атак, и стоит только французам овладеть укрплением центра, как без всякого приказания больного Главнокомандующего — взятое укрпление сразу выхвачено обратно дружной атакой с трех сторон различных частей, соперничавших в энергии натиска.
  
   Этим духом частных начальников полон и 1812 г.; только этот дух и давал нашей армии возможность, одной из всей Европы, бороться с тогдашней французской армией.
  
   Невероятно любопытен интереснейший документ этой эпохи, живо характеризующий взгляды тогдашних вождей, вышедший в 1812 г. под названием "Наставления г.г. пехотным офицерам в день сражения".
  
   Напрасно любитель строев и шаблонов стал бы искать в этом документе руководящих для себя указаний. Там имеются лишь самые общие указания без всяких форм построения; зато категорически на каждом шагу подчеркивается необходимость высшей энергии и решительности действий, подчеркивается всюду важность поведения офицера в бою и первостепенное значение нравственного элемента.
  
  
   Составитель его, как настоящий военный человек, отлично понимал, от чего зависит победа и как опасно для успеха возлагать надежды на какие-либо формы строев и порядков, не только давая их для обязательного руководства, но даже попросту предлагая для "облегчения мысли" подчиненного.
   Однако, к глубокому сожалению, армия наша в XIX столетии не осталась на своем самобытном пути, завещанном ей настоящими русскими воинами.
  
   И как раз в то самое время, когда уже в самой Пруссии все светлые умы сознали ужас своей системы, забившей ум и волю начальников, Император Павел I, увлеченный внешним блеском прусской армии, навязал эту отжившую систему русской армии.
  
   "И вот (по словам авторитетного автора "Столетия Военного Министерства"), русскую армию, ни в чем неповинную, стали истязать по всем правилам нмецкой муштры. Все, начиная от старшего генерала до младшего офицера, чувствовали гнет бесправия. Грубость и унижение личности стали обычным явлением. Обращение старших с младшими, особенно с нижними чинами, сделалось жестоким. Аракчеев вырывал усы и бил палкою в присутствии Государя и этому примеру стали подражать другие, выражая тем усердие к службе.
   Требовалось лишь безусловное повиновение; всякий личный почин был убит".
  
   Новая система была целиком взята из Пруссии.
  
   Самостоятельность начальников была ограничена до такой степени, что перемещение ротных и эскадронных командиров в полку производилось не иначе, как с разрешения Императора.
   Громадная переписка — как следствие излишней централизации и мелочности, сложная отчетность — все это явилось из Пруссии, а вахтпарады и смотры Императора Павла I представляли собою точную копию вахтпарадов и смотров Фридриха Великого, которого горячим поклонником и последователем, как из-вестно, являлся Император.
  
   Устав Императора Павла I был дословно списан с прусского фридриховского устава с тем, кажется, единственным добавлением, что "главная сила пехоты заключается в правильном держании ружья" "и что для солдата всего нужнее умение хорошо маршировать".
  
   "И в то время, — пишет автор "Столетия Военного Министерства", — как устав Петра Великого необыкновенно ярко выставляет вперед существенную сторону каждого дела и относится с уважением к исполнителям и большим доврием к их усердию, устав 1796 года считает все одинаково важным, обнаруживая иногда большую строгость требований в мелочах и уклоняясь от ясных и точных опре-длений в деле большего значения; к умению же исполнителей относится с недоверием, не стесняясь, на основании будто бы ежедневных испытаний, указывать на леность и строптивость даже офицеров".
  
   В эту эпоху смешались в кучу и все понятия о долге и чести, ибо о каком долге можно было говорить, когда ошибка на учениях каралась строже, чем бегство с поля сражения, о какой чести можно было думать, когда оскорбления сыпались непрестанно.
  
   В эту же эпоху наводнилась русская армии иностранцами, ибо русские люди по самому складу своего характера и здравого смысла вообще мало пригодны для системы внешности и мелочности; пришлось в ожидании, пока создастся подобное поколение в русских людях, брать инструкторов с Запада и запестрли на верхах русской армии иностранные фамилии лиц, столь чуждых нашему духу.
  
   Дело, конечно, было не в фамилиях; наша армия знала и знает много иностранцев и инородцев, поработавших с честью на ее славу и запечатлвших кровью и заслугами свою преданность Царю и Отечеству.
   Такие иностранцы и инородцы, пропитанные настоящим русским духом, всегда, конечно, только приятны и дороги армии.
  
   Но не они нужны были в новую эпоху жизни армии; тут искались иностранцы-инструкторы, работавшие холодно и бесстрастно над нивеллировкой и уничтожением самобытности русской. И чем меньше по своему духу и складу подходили они к складу понятий русской армии, чем более чужды были им исконные русские взгляды и заветы, тем считалось лучше.
  
  
   Кратковременное царствование Императора Павла I, конечно, не могло бы оказать сильного влияния на русскую армии, если бы начатое им дело не продолжалось с усердием, достойным лучшей участи, в царствование Императора Александра I известным Аракчеевым.
  
   И как раз в то время, когда Пруссия, подавленная ужасом Йенского погрома, отряхивала от ног своих прах фридриховского плацпарада, несчастная русская армия силою одевалась в фридриховскую ветошь, скинутую образумившимся соседом.
  
   Новый режим, особенно тягостный для нашего народа, коего духу он так противен, сразу дал себя чувствовать громадным количеством солдатских побегов, неизвестных настоящей русской петровской армии.
  
   В конце XVIII и начале XIX столетия побеги русских солдат настолько усилились, что наши дезертиры стали серьезным источником пополнения вербованной части прусской армии. Содержавшие кордон по границе прусские гусары отбирали себе лучших людей, остальных продавали в полки, расположенные на востоке Пруссии, причем, за избытком дезертиров, их приходилось передавать еще дальше в полки, квартировавшие внутри Пруссии.
  
   О величине дезертирства русских солдат той эпохи можно судить по следующему факту, приводимому в записках современника эпохи С. Г. Волконского. По заключении Тильзитского мира (пишет он) ужас при мысли о предстоящей казарменной жизни и тяжелых плацпарадных упражнениях до того подействовал на солдат, что даже в отборном войске родилось отчаяние и в четыре дня из Кавалергардского полка (штатный состав которого был 500 чел., не считая убыли во время войны) убежало боле 100 человк, несмотря на все меры против побегов.
  
   Не менее гибельно отразился новый режим и на командном составе армии, из рядов которого вскоре после окончания наполеоновских войн принуждены были уйти самые выдающееся дятели войн — такие люди, как Ермолов, гр. Остерман-Толстой, партизан Денис Давыдов и др.

   В несколько лет после войны 1814 г. сменился в армии весь боевой офицерский состав, разогнанный нашими реформаторами своеобразного типа.
  "Много генералов поддались новым требованиям, — писал известный Паскевич, — так, например, генерал Рот, командующий 3 дивизией, в один год разогнал всех бывших на войне офицеров и наши георгиевские кресты пошли в отставку и очутились винными приставами".
  
   Полковые списки офицеров многих старых полков нашей армии количеством ушедших в отставку в эту эпоху красноречиво свидетельствуют о той ужасной ломке, которую пришлось пережить офицерскому составу армии, из рядов которого удаляли тех лиц, которых почти одновременно удерживал Шарнгорст в Пруссии, и оставляли ту категорию, от которой старательно очищал Шарнгорст прусскую армии.
  
   Неудивительно, что после такой ломки, всего через 13 лет со времени взятия Парижа, прусский генерал Нацмер мог писать в секретном донесении о русской армии нижеследующее:
  
   "Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда негодны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их. Лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем мимо Государя. Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск".
  
   В деле обучения армии новый порядок вещей свел все тактическое обучение к нормам и шаблонам, причем в устав были введены четыре нормальных боевых порядка, коих строго должны были придерживаться войска.
  
   В строевом обучении явилась невероятная мелочность и склонность к эффектным построениям.
  
   "Что сказать нам, генералам дивизии, — писал Паскевич, — когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы ровнять носки гренадер? И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора? В год времени войну забыли, как будто ее иногда не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью".
  
   Старый прусский режим дал себя чувствовать у нас теми же последствиями, как и в Пруссии, закрыв дорогу таланту и лишив вождей инициативы и самостоятельности.
  
   И у нас уже в эпоху наполеоновских войн стали повторяться сценки в роде тех, что происходили в прусской армии эпохи Иены.
  
   Так, при штурме Браилова в 1809 г., по свидетельству Ланжерона, солдаты штурмовали стены с ранцами на спине — "им забыли сказать, чтобы они их сняли, и абсурд, и гибельный капрализм, заразивший всю русскую армию, были причиной, что начальники не решались взять на себя смелость приказать солдатам снять ранцы, так как по уставу они должны были нести их".
  
   Горько жаловался один из "орлов" Екатерины — кн. Прозоровский, проклиная этот гибельный капрализм, уничтоживший русскую храбрость.
  
   Не помог армии и опыт целого ряда войн, ибо, как писал Паскевич, "у нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве и с той поры никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск"
  
   "Умирать мы умели, но водить войска, за редкими исключениями, — нет", характеризует войну 1828 — 29 г. г. ее историк Н. Епанчин.
  
   И откуда же могло взяться это умение, когда, в силу самых основ новой системы, ум начальников армии должен был заниматься чем угодно, кроме вождения войск.
  
   Так, например, перед самой войной 1828 г. действующей армии было строжайше приказано немедленно разучить новый учебный шаг, только что изобретенный в Петербурге.
  
   "Не знаю, что и делать с новым учебным шагом", писал начальник штаба армии, "два дня показывали его при мне лучшим унтер-офицерам из полков и через два дня все по-разному исполняют".
  
   Сам фельдмаршал-победитель, стоя под стенами Константинополя, прежде всего спешит извиниться перед Императором, что фронтовая часть армии несколько запущена за время войны.
  
   Нормальные боевые порядки привели к тому, что во время Севастопольской кампании под Альмой наши генералы шагами измеряли расстояние между частями боевого порядка и ставили части точно на уставных дистанциях и интервалах, хотя бы в нескольких шагах впереди, сзади или сбоку, была яма или ложбина, куда можно было спрятать людей от огня.
  
   Отсутствие самостоятельности столь глубоко прошло в армию, что сам Главнокомандующий кн. Горчаков сознавался в отсутствии у себя этого качества и, не будучи в состоянии превозмочь этот недостаток, горько жаловался на того, кто забил в нем волю. А этим человком ведь был Паскевич, тот самый Паскевич, который в более молодых годах так жаловался на новую систему, а потом сам вполне подчинился ей.
  
   Примерами отсутствия инициативы и самостоятельности, к сожалению, переполнены и обе наших последних войны: Турецкая и Японская.
  
   Как справедливо пишет один из авторов, во время последней войны "начальники говорили на разных языках, они или не понимали один другого, или не доверяли друг другу.
  
   "Одни обвиняли высших начальников и говорили так: "нельзя сидеть верхом на войсках", "надо дать возможность частным начальникам распоряжаться самостоятельно", — "высший начальник не может управлять батальонами и ротами и упускать нить общего управления войсками — его место не в боевой линии, а позади".
   "Другие говорили в ином духе: "помилуйте, мы не получаем никаких указаний и не знаем, что должны теперь делать" — "можно ли теперь открыть огонь", или "начать наступление, или "послать охотников".
   "Третьи никого не обвиняли, никого не спрашивали и упорно ничего не предпринимали без приказания, причем некоторые даже письменного".
  
   Итак, заявления и поведение всех трех различных категорий прямо говорит, что наша армия до сей поры не отрешилась от старых недостатков фридриховской системы: манеры старшего вмешиваться в область младшего и неспособности этого последнего зачастую к действиям без указки сверху.
  
   Достаточно открыть любое иностранное сочинение о нашей армии, чтобы прочесть, что основными недостатками русской армии является отсутствие инициативы и самостоятельности.
  
   Дело ведь уже дошло до того, что неспособность к инициативе и самостоятельности считаются у иностранцев нашими врожденными, национальными чертами.
  
   И никто верить не хочет, что было время, когда инициатива и самостоятельность были неотъемлемой принадлежностью русских вождей, столь презиравших пруссаков за их тупость и слепую исполнительность.
  
   Иноземный плацпарацный дух настолько заразил нас, что мы даже и не подозреваем, как много и как долго сохранялось и сохраняется в нашей армии характерных черточек фридриховского времени, к которым мы так привыкли, что считаем их своими.
  
   Всего лет 12 назад отменна существовавшая в нашем полевом устав в цепь парных часовых вокруг бивака.
   Цепи этой не было ни в петровском, ни в екатерининском уставах: она была взята из фридриховского устава, где ставилась для предупреждения побегов вербованных солдат. И этот позорный отголосок вербованных армии сохранялся у нас почти до нынешних дней.
   Недавно еще существовавшая неизвестно для чего в составе взводная колонна на полных дистанциях, выстраивавшая фронт к стороне фланга одновременным захождением взводов — была та колонна, посредством которой в свое время Фридрих выигрывал фланг у противника и сразу строип линию развернутых батальонов.
  
   Наше положение о внесрочных донесениях сильно напоминает то время, когда в прусской армии доносилось о самых мельчайших происшествиях.
  
   За время плацпарадного режима прежний веселый и радостный, нестройный ответ на приветствие обратился в тяжелый предмет обучения, сравнявшись в представлении солдата с ружейным приемом, как это верно в свое время отметил Цесаревич Константин Павлович.
  
   А сколько взглядов и привычек сохранилось у нас от фридриховской эпохи: нелюбовь становиться по квартирам и предпочтение биваков, характерная для нашей армии, есть органическая черточка прежних вербованных армии, боявшихся растерять людей и нарушить внутренний порядок; излюбленное в войсках выражение "боевая линия" вместо боевой части; доселе сохранившаяся привычка назначать общего начальника всей этой боевой линии — есть ничто иное, как наследие линейного боевого порядка, где управление шло не в глубину, а по фронту, — по линиям.
  
   Наше малое уважение к полевому уставу и особенная строгость и манера увлекаться мелочами внутреннего устава была в свое время одним из тех зол, против которых упорно и настойчиво боролся в прусской армии ее реформатор Шарнгорст.
  
   Вспомним еще практикующуюся кое-где манеру расписывать точно вперед ход маневров, так что все участники знают, где произойдет столкновение и туда даже заранее командируются люди для снятия планов и раздачи в войска карты точно определенного участка, где должно произойти столкновение, чтобы оно вышло поглаже; небезынтересны и те разборы, на которых говорится много и долго, были ли выровнены ружья и палатки на биваке, каков был внутренний порядок на ночлеге, отмечается качество пищи, говорится даже о смазке сапог, но почти совсем не упоминается об идее маневра, правильности решения и т. д.
  
   А писание бесчисленного количества объемистых приказов, регламентирующих до последней мелочи все обучение, воспитание и жизнь войск, характернейшая для нашей армии склонность к готовому шаблону, схеме, где точно бы указывалось, в каком расстоянии от противника что делать, в каком строю двигаться, как стрелять, манера в этой внешности видеть рецепт победы — все это ведь внедрено нам прусской системой, все ведь это не наше, не русское, не говоря уже об излюбленной манере оправдываться в бездействии словами: "Не получал приказаний".
  
   А не характерен ли для этой системы и тип начальника, открыто заявляющего, что не чувствует себя способным командовать своими частями в бою, но может их обучать в мирное время.
   Чему только?..
   И все ведь это следы одной и той же системы!
  
   Много, много горя принесла эта система нашей армии; счастье наше еще, что мы не встретились в эпоху ее полного расцвета с таким противником, какого имела перед собой Пруссия в 1806 г., и потому сравнительно дешево отделались только Севастопольским поражением.
  
   Но неужели же теперь, стоя перед совершившимся фактом, когда невыносимо болит душа и горят раны, причиненные дорогой Родине, неужели же и теперь не довольно всего того, что мы видели, чтобы скинуть с себя последние остатки фридриховской ветоши и вернуться к старым славным русским заветам.
  
   Неужели же и нам, как некогда Пруссии, не довольно предыдущих бесславных походов и нужен погром вроде Йенского, весь ужас иностранного нашествия, гнета чужой власти.
  
   Не дай Бог никогда пережить то, что пережила Пруссия в 1806 г. Правда, она возродилась и вышла еще боле сильной из своего испытания, но ведь правда и то, что ее освобождение явилось возможным только благодаря посторонней помощи.
  
   "Не будь Александра, не было бы и войны за освобождение Германии", справедливо пишет немецкий историк. Не было бы, конечно, и возрождения Пруссии в полном смысле. Найдется ли и для нас такой же благодетель в случай погрома — большой вопрос.
  
   Нет сомнения, что сильна еще ныне в рядах армии беспредельная преданность Царю и Отечеству, что армия наша преисполнена лучших желаний и стремлений, что в ней идет напряженная работа и что она грозна врагу. Но из этого все-таки не значит, что надо успокаиваться и замалчивать свои недостатки.
  
   Пример несчастной Пруссии 1806 года воочию показывает, как опасно для армии быть слишком уверенной в своих силах, слишком надеться на свою внешнюю выучку.
   И никогда не мешает армии время от времени просматривать царящую в ней систему, с целью убедиться, действительно ли она надежна, действительно ли обеспечивает дорогу таланту, нет ли в ней удобных лазеек для бездарности, скрывающей за нарядной внешностью пустоту ума и сердца.
  
   Особенно осторожной в этом отношении должна быть наша армия, так как опыт минувшей войны и последующего смутного времени, к сожалению, показал, что далеко не все чины ее обладали необходимыми качествами и подготовкой воина.
  
   Мало того, сравнивая наше поведение в недавние минувшие дни с тем, что было 100 лет назад, как не сказать, что за это время мы сильно упали в своем забвении воспитания духа и сердца, в своем патриотизме и даже в столь характерной когда-то для всякого русского бесконечной преданности Царю.
   Для того, чтобы вполне отдать себе отчет, как далеко ушли мы от своих предков, надо припомнить всю ту блестящую репутацию, которой пользовались тогда русские среди других народов.
  
   Ведь 100 лет назад русские считались первыми патриотами в Европе, на нас указывали, нас ставили в пример всем нациям.
   Даже суровый наш критик Ланжерон с особым подчеркиванием писал, что "русская храбрость может служить примером для других наций в делах чести, национальной любви и послушания".
  
   Сам Наполеон, заметив слезы, навернувшиеся у русского человека при одном воспоминании о покойной Императрице Екатерине II, сказал с восхищешем окружавшим:
   "Посмотрите, как русские любят своих Государей"!
  
   А наряду с этим немцев того времени все презирали как отъявленных космополитов.
   Прошло 100 лет и как многое изменилось в жизни обоих народов!
  
   И в литературе минувшей войны и последующего смутного времени сплошь да рядом приходится встречаться с вопиющими примерами отсутствия долга, оставшимися, к сожалению, зачастую безнаказанными.
  
   Как известно, были лица, отказавшияся следовать на войну под разными пределогами, оставшиеся безнаказанными и даже составившие себе карьеру, пока их товарищи проливали кровь на полях Манчжурии.
  
   Известный герой минувшей войны, генерал Ренненкампф в своей книге "Мукденское сражение" приводить примеры вопиющего забвения долга на поле сражения. Известна полемика о нарушении долга на поле сражения, завязавшаяся после войны между одним лицом и офицерами целого полка.
  
   Понятия и взгляды плацпарадной эпохи, когда ошибка на учении считалась хуже бегства с поля сражения, когда начальники считали себя инспекторами и инструкторами, но не вождями войск, сильно въелись даже в нашу, исключительную по своей доблести и преданности Царю и Отечеству, армию.
  
   И вот ныне, когда начинает возрождаться в России ее былой патриотизм, когда растет и крепнет национальное самосознание, как раз время армии скинуть с себя последние следы роковой фридриховской системы.
  
   Чувства долга, искренней преданности Царю и Отечеству настолько еще сильны в армии, что тут вряд ли нужны особые меры, кроме строгой ответственности тех, слава Богу, исключительных в нашей армии лиц, в которых эти чувства недостаточно развиты, во избжание опасности вредного примера безнаказанности.
   Но вот, что касается возрождения былой инициативы и самостоятельности, то на этом поле еще много нам надо поработать.
  
   Живой пример Пруссии воочию показывает, как писал в свое время известный генерал Войде, что "если истинные полководцы родятся, то хорошие военачальники воспитываются".
  
   Всякое же воспитание армии, как можно видеть выше, создается не приказами, инструкциями и наставлениями, а вопросом спроса. Был в армии спрос на инициативу и самостоятельность — являлись эти качества, заступал это место спрос грубости, мелочности, слепой исполнительности и появлялось предложение в количестве, далеко превышавшем спрос.
  
   И ныне, когда даже в литературе проявляется кое-где стремление видеть возрождение армии в усилении тонкости внешнего обучения, когда открыто заявляется, что внешний блеск и порядок части говорят о ее внутреннем достоинстве, как раз уместно обернуться назад к опыту истории и указать, как опасно подобное заблуждение и как гибельно может оно отозваться на воспитание командного состава.
  
   Никогда не следует забывать, что способность к проявлению инициативы, к принятию самостоятельных ответственных решений — является не столько врожденным свойством, сколько воспитывается привычками мирного времени, всей системой жизни мирного времени. Вспомним только, как различно поведение тех же прусских офицеров и в частности Блюхера в 1806 и 1813 годах.
   А поэтому там, где в погоне за внешним блеском подчиненные начальники в мирное время опутываются целым рядом подробнейших инструкций и наставлений на все случи и жизни, где ротным командирам сверху подробно расписываются все периоды обучения и даже в какой день и час чем заниматься, что куда в помещении вешать, куда прятать, как готовить пищу, там, где строго регламентируется и предписывается к неуклонному руководству целая подробнейшая схема наступательного боя, где никто шагу не смеет ступить без приказания и разрешения, — там, конечно, и на войне никогда не будет самостоятельных и энергичных действий.
  
   И, наоборот, там, где начальник уже в мирное время привык самостоятельно вести и воспитывать свою часть, там, где в мирное время он знает, что каждый самостоятельный его поступок, каждое самостоятельное его распоряжение будет только приветствоваться сверху и старший начальник в худшем случае исправит его распоряжение, но отнюдь не осудит наклонности к самостоятельности, там уже в мирное время создается привычка к инициативе на полях сражений.
  
   Труден, нет слов, этот порядок воспитания армии; он требует большой работы начальника и теснейшего его единения с подчиненными, ибо старший начальник, посылая подчиненного, должен быть уверен, что тот всегда сумеет распорядиться сам в духе его плана, младший же должен хорошо знать старшего и понимать дело, чтобы его самостоятельное действие не пошло в разрез с намерениями и духом старшего начальника.
  
   И только путем упорной и усиленной работы с подчиненными начальниками, путем постоянного общения с ними и изучения их взглядов и характеров может выработаться подобное тонкое понимание друг друга, единство взглядов, — то единство доктрины, о котором так безрезультатно трактует ныне военная литература. Только путем тщательного изучения подчиненных начальников сможет старший начальник отдать себе ясный отчет, кого из них куда можно послать, кому какое дело по плечу.
  
   Конечно, подобная работа старшего начальника настолько трудна и обширна, что, занявшись ею, некогда будет заниматься регламентированием мелочей солдатского обучения, туалета и внутреннего порядка.
  
   И конечно, обратно, занятие всеми этими мелочами лучше всего доказывает, что старший начальник не делает своего прямого дела. Мало того, это же, по авторитетному заявлению генерала Войде, лучше всего показывает несоответствие начальника с занимаемым им местом, ибо "всякий занимается тем, что ему сподручно и по силам. Кому дано быть не выше ротного командира — всегда потеряется в мелочах, хотя бы номинально очутился начальником дивизии. Кому предел — должность командира полка, или бригадного, тот никогда не применится к положенно командира корпуса. Не зная, за что взяться, начальник, поставленный не на свое мсто, непременно начнет "вникать" и упустит главное. Но он потому и занят мелочами, что не в состоянии обнять общего".
  
   "Полезно помнить, — пишет генерал Апухтин, — то великие дела творит не тот, кто сам за все хватается, а кто умеет заставить работать других и приучить их к умелой работе".
  
   И только умелый подбор начальников с широким кругозором, с солидным военным образованием, постоянно пополняемым в течение всей службы, может дать армии настоящую силу, воспитывать в ней поколение людей энергичных и самостоятельных.
  
   И если таких людей не оказывается, где следует, в нужную минуту, то из этого вовсе не значить, что их совсем нет в рядах армии; это только значить, что существующая система не благоприятствует развитию подобных людей.
  
   Ведь те же люди, что в 1806 г. действовали неудачно и без инициативы, как Блюхер, гр. Тауэнцин и др., покрыли себя неувядаемой славой, как энергичные и предприимчивые вожди в 1813 году.
  
   Отсутствовавшие якобы в 1806 г. люди таланта и инициативы нашлись в 1813 г. в среде того же корпуса офицеров, который шесть лет назад поражал своей поголовной беспомощностью и ненаходчивостью на полях сражений.
  
   И если Пруссия в свое время могла возродиться, найдя себе опору в корпусе офицеров, то по справедливости надо сказать, что наш нынешний корпус офицеров представляет собою значительно более благодатную почву для создания исключительной по силе армии.
  
   Всю тяжесть минувшей войны вынес на своих плечах наш офицер.
   И если и были в рядах его люди, недостойные своего высокого звания, то зато поведение общей массы офицеров по своей доблести было безупречным.
  
   Почти 60% офицерского состава нашей пехоты легли на полях Манчжурии. Были 3-х батальонные полки, потерявшие за время войны около и даже боле 100 офицеров, сменив таким образом 2 — 3 раза свой офицерскм состав.
  
   Мало того, этот же офицерский состав выказал на войне и достаточную боевую подготовку, ибо, по заявлению беспристрастных иностранцев, русские роты и взводы, в отдльности взятые, действовали лучше японских.
  
   А кто же, как не этот офицер, подобно прусскому офицеру 1848 года, вынес на своих плечах и целость Государства в последующее смутное время, когда зачастую отсутствовали всякие определенные указания сверху, внизу один за другим разражались солдатские бунты, а все сословия Государства осаждали правительство рядом всевозможных требований.
  
   Подобно прусским капитанам и поручикам наши офицеры в эту эпоху спасли Отечество от ужасов анархии, твердо и безропотно неся свой тяжелый крест среди брани, проклятий и клеветы общества, уличной толпы и газетной челяди, выказав беззаветную преданность и горячую любовь к своему Государю и Отечеству.
  
   Живое и бодрое настроение охватило наш офицерский состав после войны.
   В нем загорлась и поныне горит среди всех невзгод будничной жизни жажда живой энергичной деятельности на благо армии, во славу обожаемого Монарха и Родины.
  
   Будем же надеться и твердо верить, что не будет дано угаснуть этому высокому духу нашего офицера, будем надеяться, что сбросит с себя, наконец, наша армия последние лохмотья фридриховской ветоши, вернется окончательно к старым славным русским заветам и скоро вновь засияет над нашими знаменами былая слава петровских и суворовских побед.

источник: http://artofwar.ru/k/kamenew_anatolij_iwanowich/razognalwsehoficerowbywshihnawojne.shtml