Продолжение про царскую Россию 1941 года
Через несколько минут в приемной послышались тяжелые шаги часовых, гэпающих по паркету коваными сапогами, и адъютант Оглоѣдова – саженного роста ротмистр Бородович – вошел в кабинет. Отдав честь, он доложил о том, что арестованный доставлен.
Следом за Бородовичем в кабинет вошли двое жандармов, держащих под руки странно одетого молодого человека с небритой щетиной на круглом крестьянском лице. Внешность его выдавала в нем любителя крепко выпить, крепко выругаться и крепко заснуть в неположенном месте. Именно в одном из таких мест, как указывалось в рапорте пристава Пятницкой полицейской части, и был обнаружен спящим этот престранный субъект.
– Значит, Ленинград тоже контрики захватили, – ни к кому не обращаясь с порога произнес арестант.
– Потрудитесь объяснить его превосходительству, что означает ваша ахинея, – плавно переходя с шепота на крик, произнес Похлебкин.
– Ленинград – это город, в котором я сейчас нахожусь, а контрики это вы и есть вместе с вашим сраным превосходительством.
– Как ты разговариваешь со старшими по чину? – еще более грозно прокричал Похлебкин и отвесил арестованному звонкую оплеуху.
– Я – старший майор госбезопасности, – произнес арестованный, тыча двумя пальцами в пару ромбиков на вишневых петлицах, – и по чину вы меня ничуть не старше.
– Чин майора, да будет вам известно, был упразднен в 1882 году, – включился в диалог Оглоѣдовъ, – а старшего майора в русской армии отродясь не существовало.
– А при чем здесь царская армия? – нагло ответил арестант. – Я служу в органах НКВД, а вы все должны сейчас быть в каком-нибудь Париже или вообще расстреляны. Откуда вас только понабралось? Вас же почти четверть века подряд пачками расстреливали. И вашего царя мы тоже грохнули, еще в восемнадцатом, а тут его портреты кругом развешены.
– Смею вас заверить, что государь жив, и в мае мы, даст Бог, отметим его 74-летие.
– Я уже это понял – у вас на портрете он старый и седой, а у нас до этого возраста он не дожил.
– У вас, это где? – переспросил Оглоѣдовъ.
– Вы живёте в царской России, а мы – в Советском Союзе, – заключил арестант.
* * *
В то хмурое ноябрьское утро, когда статский советник Похлебкин и генерал-майор Оглоѣдов допрашивали в Петрограде на Фонтанке странного арестанта, 37-летний коллежский секретарь Александр Дмитриевич Баламутов проснулся раньше обычного на своей московской квартире. Разбудила его вещательная тарелка, из которой, как обычно, в шесть утра раздалось «Боже царя храни».
«Вроде ж я его на ночь выключал», – подумал Баламутов, крутя регулятор громкости, и тут он вспомнил, что выключал он его не вчера, а позавчера – в понедельник, а вчера вечером оно почему-то не работало, и, повернув регулятор до упора на максимальную громкость, Баламутов так и на закрутил его обратно.
Гимн закончился, и по радио стали передавать последние известия о том, как англичане в Киренаике пытаются деблокировать окруженный германско-итальянскими войсками гарнизон Тобрука. Включив свет, Баламутов трижды перекрестился перед иконостасом и принялся собираться на службу.
Прислугу Баламутов не держал – его 48-рублевого жалования едва хватало на то, чтобы платить два червонца домовладельцу за 100-аршинную холостяцкую квартиру, да питаться в дешевом трактире в подвале того же самого доходного дома, в котором он проживал со дня вступления в службу. Из-за отсутствия горничной, Баламутов никогда не ел дома. Во-первых, чтобы не свинячить, а во-вторых, чтобы не готовить и не мыть посуду. Поэтому, надев шинель на казенный мундир, и протерев пенсне не первой свежести носовым платком, Баламутов вышел из дома. Несмотря на то, что на улице было не по-ноябрьски холодно, Баламутов решил пройтись до службы пешком, поскольку, с одной стороны, было еще слишком рано, а с другой – ему не хотелось тратить на трамвай, завалявшийся в кармане шинели гривенник. Наоборот, на этот гривенник Баламутов решил плотно позавтракать.
Пройдя по Дурновскому переулку, он вышел на Собачью площадку, откуда перешел на Молчановку. По ней он неспешно дотопал до Арбатских ворот, где свернул налево на Никитский бульвар и поплелся сначала по Никитскому, а затем и по Страстному бульвару.
Под раскопанным Страстным бульваром шло строительство второй линии московской подземки. Ещё в 1929 году градоначальство решило осчастливить горожан подземной железной дорогой. Дорогу эту планировалось открыть к сорокалетию восшествия на престол Государя, но подрядчик, как водится, проворовался, казённые деньги были потеряны, а строительство заморожено, и москвитяне вместо поговорки о свистящем на горе раке стали уже обещать несбыточные вещи ко дню открытия московской подземки, как Государь неожиданно расщедрился и выдал московскому градоначальству средства из имперской казны. Открыть метро удалось к 40-й годовщине коронации. Первая линия ходила от Ходынского аэропорта до завода фирмы КуРяК, как сокращенно называли товарищество «Кузнецов, Рябушинские и К°». Там, на заводе, собирали 180-пудовые грузовики Диспатч, чертежи которых Рябушинские ещё в двадцать восьмом купили у их бывшего конструктора, которого в свое время фирма Автокар кинула как раз на эту сумму, не заплатив конструктору ни шиша. Вторая же линия строилась теперь под Бульварным кольцом, и её обещали открыть 40-летию октябрьского манифеста.
Там, на Старстной площади, возле строящейся станции второй линии, располагалась та чайная, в которой Баламутов иной раз перекусывал по пути на службу, особенно если на этом пути его тонкую шинель успевал насквозь продуть холодный московский ветер.
Чайная, по счастью, оказалась уже открытой, и Баламутов пулей влетел с морозной улицы в натопленное помещение. В этот ранний час чайная была почти пуста. Лишь какой-то жандармский штабс-ротмистр с газетой в руках и моноклем на правом глазу беседовал у барной стойки с хозяином о том, как скоро начнется война между Японией и Америкой.
Жандармские офицеры были частыми посетителями этого заведения – неподалеку, на той стороне Тверской, через пару домов располагалось их московское управление.
– Шкалик «третьего номера» и полуфунтовую булочку, – произнес Баламутов, щелкнув гривенником о барную стойку.
Одеколон №3 был излюбленным напитком чиновников со времен сухого закона. Когда в девятьсот четырнадцатом началась Великая война, на парфюмерной фабрике Семёна Прыща в Сокольниках принялись разливать спирт, сдабривая оный лимонным сиропом, по одеколонным флаконам и продавать его под видом парфюмерной продукции. Когда сухой закон, наконец, отменили, одеколон № 3 не утратил популярности – на него не распространялась государственная монополия, и он был намного дешевле казенной водки. Двухчарочный флакон в лавках навынос стоил двугривенный, а шкалик разливали в забегаловках по семь с половиной копеек с тем расчетом, чтобы на сдачи от гривенника давать ту самую двухфунтовую ситную булочку, стóящую, как нарочно, две с половиной копейки.
Услышав голос Баламутова, штабс-ротмистр посмотрел на коллежского секретаря протирающего запотевшее с мороза пенсне, и, раскрыв рот от удивления, выронил монокль. Не отрываясь, он глядел за тем, как Александр Баламутов залпом опрокинул в глотку шкалик «третьего номера», и, занюхав его ситной булочкой, принялся, разламывая её на крупные куски, жадно запихивать их в рот. Дождавшись, когда чиновник, закончив трапезу, поблагодарил хозяина и направился к выходу, штабс-ротмистр, наскоро расплатившись, последовал за ним.
Начиналась метель, и шинель чиновника, переходящего мостовую, мелькала впереди в саженях в десяти между снежинками и встречными прохожими. Штабс-ротмистр прибавил шаг и, догнав коллежского секретаря у Страстного монастыря, вынул из кобуры револьвер. Приставив дуло ствола к спине чиновника, жандарм произнес: «Милостивый Государь, благоволите пройти со мной!».
Переведя арестанта наискосок через страстную площадь, штаб-ротмистр завел его в одну из подворотен и по узкому переулку подвел его к низкому двухэтажному зданию зеленоватого цвета. Открыв перед ним узкую дверь, жандарм втолкнул Баламутова в душно натопленную переднюю, затем провел до конца коридора, после чего оба они поднялись на второй этаж по витой чугунной лестнице.
Стоящий за конторкой дежурный надзиратель, увидев задержанного, открыл от удивления рот:
– Не может быть, – проговорил он.
* * *
Допрос в Петрограде продолжался уже третий час. Арестанта угостили водкой из представительских фондов Бородовича, и он согласился отвечать на вопросы. С каждой минутой Оглоѣдов узнавал всё больше и больше о социальном устройстве большевистской России. Неожиданно зазвонил телефон, и адъютант доложил: «Ваше превосходительство, на проводе Москва! Телефонирует полковник Врулевский – просит к аппарату их высокородие». Их высокородием, как вы уже поняли, был статский советник Похлебкин, поскольку других высокородий в тот момент в кабинете не находилось.
– У аппарата! – начальственным голосом произнес Похлебкин, стараясь интонацией показать, что очень недоволен тем, что не только его, но и самого Оглоѣдова оторвали звонком от очень важного дела. – Что вы там, с ума посходили? Как это понимать, еще один? Что, и документы имеются? – говорил Похлебкин, с каждой фразой всё понижая голос. – Одну минуту…
Прикрыв трубку ладонью, Похлебкин прошептал: Ваше превосходительство, прикажите увести арестованного.
Оглоѣдов нажал потайную кнопку под крышкой стола, и в то же мгновение Бородович очутился в дверях и застыл, отдавая честь.
– Конвой еще тут? – обратился к нему Оглоѣдов.
– Так точно, ждут-с, – ответил ротмистр.
– Пусть уводят.
Развернувшись кругом на каблуке левого сапога, Бородович щелкнул шпорами и, выйдя из кабинета, скомандовал: «Увести арестованного!»
Те же двое жандармов вошли в кабинет, и, взяв арестанта под руки, повели его в камеру.
– Что случилось, Аристарх Николаевич? – спросил Похлебкина Оглоѣдов.
– Случилось невероятное. Только что в Москве поймали еще одного Александра Баламутова.
– Тоже из большевистской России? – переспросил Оглоѣдов, недоверчиво поглядев на Похлебкина из-под седых бровей.
– Никак нет-с, утверждают, что служит в духовной консистории в чине коллежского секретаря. Как и наш арестант, закончил в двадцать первом пятую мужскую гимназию. По службе характеризуется положительно, с дамами сдержан, пьёт, говорят, только по праздникам, что, правда, сомнительно. Его ведь Стручков прямо в чайной поймал, да еще в постный день.
– Так какой же из них настоящий? – прервал Похлебкина Оглоѣдов.
– Выясняют-с, – неуверенно ответил Похлебкин.
– А давайте-ка, Аристарх Николаевич, между ними очную ставку устроим. Позвоните-ка своим архаровцам и прикажите доставить этого второго сюда ближайшим же аэропланом.
