Приключения Жорика (СССР в XXI веке)

Нижеследующий рассказ написан от первого лица. Однако это отнюдь не означает, что герой этого произведения я сам. Предупреждаю об этом по той причине, что так уже было: некоторые люди, читая мои рассказы, написанные от первого лица, писали в комментариях: «Автор всё наврал, потому что такого никогда не было!» или «Автор сошёл с ума, и принял свои галлюцинации за факты своей биографии».

История, которую я расскажу вам сейчас, началась тогда, когда я работал в одном ленинградском НИИ, расположенном неподалёку от Смольного.
Главным в нашей работе считалось прогнозирование. Мы могли, заглянув в недалекое будущее, предсказать то или иное явление или событие, а уже потом делом компетентных органов или военных было эту информацию использовать. В далекое будущее нам не давали заглядывать те самые компетентные органы. Боялись они, что, не удержавшись от соблазна, кто-нибудь из наших сотрудников начнет продавать иностранцам информацию о будущих биржевых котировках. Лишь изредка кого-нибудь из нас отправляли в различной длительности командировки. Сотрудники института регулярно отправлялись то в прошлое, то в будущее. Однако при этом те, кто побывал в межвременной командировке, сдавали все привезенные оттуда вещи в первый отдел, и им строго-настрого запрещалось рассказывать о том, что они там повидали. Тем не менее, работа нашего НИИ приносила государству неоценимую пользу. Когда предполагался неурожай, правительство могло закупить побольше зерна за границей. Когда ожидалось изменение мировых цен на нефть, Госплан вносил изменения в доходную часть бюджета. Когда в какой-нибудь братской африканской стране готовился реакционный переворот, мы сообщали правительству этой страны все подробности его подготовки. Выдавали мы это за данные космической разведки, которая якобы даже может прослушивать все разговоры, включая и телефонные.
Поскольку я всё ещё был молодым специалистом, меня в такие командировки не отправляли, и я просиживал штаны единственного костюма, купленного ещё для школьного выпускного вечера. Зарплата моя составляла 120 рублей, и я долго не мог выкроить из неё 80, чтобы купить джинсы «Монтана», в которых тогда ходили все нормальные люди. Когда же заветные восемь червонцев, наконец, скопились между страниц учебника политэкономии, завалявшегося у меня на полке с институтских времён, джинсы эти вдруг исчезли из свободной продажи, а цена на них у спекулянтов подскочила до 200 рублей.
Однажды в начале июня я смотрел матч нашего «Зенита» с тбилисским «Динамо» и, так и не дождавшись того момента, Клементьев забьёт гол в ворота Давида Куция, заснул перед телевизором.
Снился мне часто повторявшийся сон, будто я, бритоголовый октябрёнок, бегу следом за уходящим трамваем, и в тот момент, когда я уже хватаюсь за поручень и запрыгиваю на подножку, с моей головы слетает форменная школьная фуражка. Кувыркаясь через козырёк, она прыгает по мостовой, тщетно пытаясь догнать меня, уезжающего от неё на трамвае, а я решаю неразрешимый вопрос: что хуже, опоздать в школу или лишиться фуражки.

Такой случай действительно произошёл со мной в третьем классе – незадолго до того, как меня приняли в пионеры. Учился я тогда в 163-й школе. С первого класса мне пришлось сидеть за одной партой с девчонкой, которая часто проливала чернила не только себе на фартук, но и мне на штаны, из-за чего на них всегда были чернильные пятна, из-за которых незнакомые учителя принимали меня за двоечника и хулигана.
В тот день, догнав уходящий трамвай, я действительно вскочил на подножку, и фуражка действительно слетела с моей головы. Но этот случай имел счастливый конец: следом за трамваем ехал таксомотор – серо-голубая «Победа» с жёлтым номером серии ЛЖ и нарисованной вдоль обоих бортов шахматной клеткой, которую все почему-то называли шашечками, хотя никаких шашек на этих клетках расставлено не было. «Победа» остановилась, открылась левая передняя дверца, и вылезшая оттуда шоферская рука подобрала мою фуражку. Затем таксист газанул и, поравнявшись с трамваем, протянул мне едва не утерянный мной элемент тогдашнего школьного обмундирования.

Проснулся я уже в тот момент, когда по телевизору шла утренняя гимнастика и мастер спорта Галина Дьякова со всегда раздражавшим меня старомосковским произношением произнесла: «У рояля концертмейстер Алексей Сосновскай».
Приходить на работу с опозданием мне, естественно, не хотелось, и я решил позвонить в поликлинику, вызвать на дом участкового врача и, наплетя ему, в смысле ей, про температуру и боль в горле взять на три дня бюллетень. Натянув растянутое на коленках трико и надев тапочки, я вышел в коридор и, поздоровавшись с соседями, стоявшими в очередь в уборную, я подошёл к висящему на стене телефону, и начал набирать номер поликлиники. На том конце провода было, как и положено, занято. Я стал набирать снова и снова, но после одной из попыток, нажав на рычаг, я вместо длинного зелёного гудка услышал в трубке голос начальника нашего отела.
– Будьте добры, позовите, пожалуйста, Георгия к аппарату! – голосом церковного дьякона проговорил начальник отдела.
– А я уже здесь, Генрих Митрофанович, – хриплым голосом произнёс я. – Только что врача на дом вызвал. Ангина, наверное.
– Это, Жорик, не ангина, – ответил Генрих Митрофанович. Это, небось, ты вчера на футболе глотку себе переорал. Поэтому врач отменяется. Тебя сам Пал Палыч к себе вызывает. Так что дуй в институт, и чтобы через полчаса ты был у дверей его кабинета.
Пал Палыч был директором нашего НИИ. На правой стороне груди он носил медаль лауреата Ленинской премии, а на левую по праздникам прицеплял медаль Ушакова, полученную им ещё в войну, когда он двадцатилетним краснофлотцем служил акустиком на противолодочном катере МО-124.
До этого мне с ним разговаривать никогда не приходилось. На доклад к нему всегда ходил начальник нашего отдела Генрих Митрофанович. Мне же выпадало лишь принимать участие в составлении отчетов. Встретить директора в коридоре также было маловероятно. Персональная черная «Волга» с козырными номерами привозила директора к внутреннему подъезду, для чего специально открывались сдвигаемые электромотором ворота. Далее он входил в здание через отдельный вход и поднимался к себе в кабинет на своем персональном лифте. В отличие от остальных сотрудников, посещавших нужник, расположенный в конце коридора и справлявших нужду в чудо советской сантехники, официально именуемое «чаша чугунная клозетная», Пал Палыч имел в кабинете свой туалет, унитаз которого заботливо отмывала отдельная персональная уборщица. Но даже если Пал Палыч и шел зачем-то по общему коридору, завидев его, все сотрудники тут же прятали папиросу в кадку фикуса и как можно скорее скрывались в дверях первого попавшегося кабинета – случайная встреча с директором не сулила рядовым сотрудникам ничего хорошего. И вот мне предстояло впервые в его двадцатипятилетней жизни лично встретиться со столь значительным человеком.
Разубеждать начальника отдела я не стал. Признаться ему в том, что я не был на стадионе, а смотрел матч по телевизору, да ещё и не досмотрел до конца, было б ещё постыднее, чем признаться в том, что я проспал на работу. Наскоро нарядившись и поводив по подбородку электробритвой «Харькiв», я выскочил из квартиры в парадное, не дожидаясь лифта, бегом преодолел все лестничные пролёты и, пробежав через двор, выскочил через подворотню на улицу Некрасова. Улица, на которой я жил с самого рождения, когда-то называлась Басейной, и знаменитый Рассеянный, книжку про которого мать мне читала в детстве, жил именно на этой улице. Но еще задолго до моего рождения улице дали имя знаменитого поэта, поскольку в самом начале улицы, во втором доме, Некрасов некогда проживал. Бассейной же теперь называлась совсем другая улица, проложенная в 1954 году в Московском районе от Кубинской улицы до Витебского проспекта.

Глянув в сторону трамвайной остановки, я понял, к чему снился мне опять этот сон: Закрывший двери трамвай ЛМ-47, быстро разгоняясь, уходил с остановки. Времена трамваев, имевших подножки и наружные поручни, давно миновали, и хотя бегал я по-прежнему быстро, прицепиться у новых трамваев было не за что и, следовательно, на аудиенцию к Пал Палычу я опаздывал.
И тут послышался визг тормозов. Светло-серый таксомотор, едва не упираясь бампером в мои ноги, остановился у меня за спиной.
– Опаздываешь? – Участливо поинтересовался таксист.
– Опаздываю, – согласился я.
– Тогда залезай, – произнёс он, и я, нажав кнопку на хромированной ручке «Волги», открыл переднюю дверь и плюхнулся на передний диван. Машина, быстро разгоняясь, вскоре обогнала только что убежавший от меня трамвай и. миновав Греческий проспект, ехала теперь по 8-й Советской улице.
Только тут я заметил, что водитель совсем не трогает рычаг переключения передач, имеющий к тому же довольно странную форму – штырь его был загнут у самого основания. «Догонялка», подумал я, и глянув водителю под ноги и у видев, что у машины имеется всего две педали, убедился в верности своей догадки. Это была именно догонялка. Внешне она не отличалась от обычной двадцатьчетвёрки, но под её капотом был установлен двигун от представительской «Чайки». Такие машины использовали лишь на Литейном, да несколько штук было в охране Григория Васильевича Романова, чтобы его охранники могли поспевать за его правительственным лимузином.
– А с каких это пор таксопарки стали снабжать догонялками? – задал я таксисту нескромный вопрос.
– Да, мотор у кагэбэшников стуканул, – пояснил таксист, остановившись на светофоре на перекрёстке с 9-й Советской, – вот её к нам и определили. Чаечный двигатель мы демонтировали, поставили обычный ЗМЗ-24, перекрасили кузов из чёрного цвета в таксёвый, и пустили на линию. А коробка той же самой осталась, автоматической.
– Вот тут налево, – решил подсказать я, боясь, что таксист пропустить поворот.
– Да знаю я …, – ответил таксист, и включив мигать левый поворотник, начал поворачивать на Суворовский проспект.
– Откуда? – удивился я. – Я ж тебе даже не сказал, куда ехать.
– Как куда? На работу.
– И где я работаю?
– В НИИ на Пролетарской Диктатуры.
И откуда ты про это знаешь?
– Дедуктивный метод. Ты ж в 163-й учился?
– Ну да…
– Значит, в Политех поступил.
– Допостим…
– Ну а из Политеха прямая дорога в этот НИИ.
– Не факт… Некоторых в физтех распределили.
– Так ведь ты за 12-м трамваем бежал, а физтех вообще в другую сторону.
– Ну-у! Всё равно это ничего не объясняет, – продолжал сомневаться я в эффективности дедуктивного метода.
– Тогда зайдём с другой стороны, – начал заходить с другой стороны таксист. – Ты с Женей Буяновым в одном классе учился?
–Ну да, – подтвердил я. – Потом вместе с ним в Политех поступил уже после армии.
– Ну вот, а я Саня Криворуков, представился таксист, протянув мне руку.
– Жорик, – произнёс я, протянув руку в ответ.
– Учился я в той же школе, что и вы с ним, только поступил туда пораньше – в пятьдесят третьем, – начал рассказывать Саня. – А с Женькой я тогда в одном дворе жил. А кроме всего прочего я до позапрошлого года работал у вас на опытном производстве. Правда, не в вашем здании, а на Петроградской стороне.
– А зачем же в таксисты ушёл? – Вставил я в его монолог свой вопрос.
– Как зачем? – удивился таксист. – За длинным рублём. Там-то я что, 160 рэ получал. А Люська моя – у неё брат замначальника таксопарка – уговорила в таксисты пойти. Вот меня туда по блату и взяли. Кстати, а Женька-то ещё не вернулся?
– Да он в горы в этом году ещё не ходил, ответил я, – пока не сезон.
Женя Буянов был заядлым туристом и все свои отпуска лазил по всяким памирам, тяньшаням или алтаям.
– Да я не про горы, – уточнил таксист. – Я сам понимаешь, про что.
Теперь я понял, что Саня имеет в виду. Женю, в отличие от меня, время от времени посылали в прошлое, чтобы спасти какой-либо ценный артефакт, который должен был быть утрачен в ходе многочисленных войн или стихийных бедствий. Так, ему вместе с коллегами удалось спасти от пожара подлинный список «Слова о полку Игореве», сгоревшего в 1812 году вместе с библиотекой графа Мусина-Пушкина, к роду которого по легенде принадлежал и никогда не виданный мною мой отец. А в прошлом году он был в числе тех, кому удалось выкрасть у немцев вывозимую из Екатерининского дворца Янатарную комнату.
– А ты откуда знаешь? – недоверчивым тоном спросил я Саню. – Ты ж больше не работаешь. Да и там, где ты работал, у тебя допуска не было.
– Понимаешь, – загадочно произнёс таксист, – забились мы с ним на результат вчерашнего матча.
– И кто победил?
– Наши, конечно. Вова Клементьев на 88-й минуте забил. Народ со стадиона уже расходиться стал, а тут Бондаренко издали пасанул, а Клементьев его головой и прямо в ворота. Так что как на работу придёшь, своего Митрофаныча с победой поздравь. Он-то уж наверняка до победного конца на стадионе сидел.
В этот момент машина вывернула на улицу Пролетарской Диктатуры и, проехав мимо ворот Смольного, выехала на площадь Растрелли, где напротив Дома Политпросвещения стояло здание нашего НИИ, построенное в стиле сталинского неоклассицизма. На крыше здания красовалась надпись «Да здравствует ленинизм!».
Как только такси остановилось у центрального входа, я вынул из кармана измятый зелёный трояк и протянул его водителю.
– Я ж только выехал, у меня и сдачи ещё не будет, – заволновался таксист, хлопая себя по карманам, – да и натикало-то всего 66 копеек.
Я начал тоже хлопать себя по карманам, пытаясь набрать мелочь.
Ладно, беги, опоздаешь, – проговорил таксист, засовывая мне трояк в карман пиджака.
– Да возьмите, – сдачи не надо протянул я его обратно таксисту.
– Хорошо, должен буду, – согласился таксист и спрятал трояк в пепельницу.
Захлопнув за собой дверь, я вбежал по гранитным ступенькам крыльца и, потянув на себя тяжелую дубовую дверь, вошёл в здание – и тут же направился к автоматам с газированной водой, расположенным в вестибюле. Сотрудники института пользовались ими бесплатно, но вода в них была только копеечная – без сиропа.
Однако едва я надавил стаканом на ополаскиватель, меня кто-то похлопал сзади по плечу.
– Горла твоя болит, а холодное пьёшь, – проговорил у меня за спиной Генрих Митрофанович, и, не дав мне ничего ответить, сказал:
– Пойдём, Пал Палыч тебя уже дожидается.
Я кинулся к лестнице, но Генрих Митрофанович схватил меня за рукав:
– Ну, куда же ты? Лифт же есть, – произнес мой непосредственный начальник.
Работая в этом НИИ, я уже отвык от того, что лифтом можно пользоваться. Лифт для сотрудников в этом институт, конечно же, существовал, но включали его на моей памяти лишь пару раз. В первый раз это было в восьмидесятом, когда перед Олимпиадой это учреждение посещала комиссия из главка. Второй – в позапрошлом году, когда в сопровождении съёмочной группы ленинградского телевидения в наш закрытый НИИ зачем-то привезли группу летчиков-космонавтов. Тогда их водили по коридорам, заводили в кабинеты и какая-то миловидная девушка, которую в своем родном НИИ я никогда не видел, заученными фразами несла стандартную чушь о работе секретного института. Заходили и в мой отдел. Генрих Митрофанович весь вспотел и тоже стал нести всякую чепуху о том, что все виды экономии сводятся к экономии времени и что возглавляемый им отдел, как и вся страна, вносит свой вклад в претворение в жизнь решений XXVI съезда КПСС и последнего пленума ЦК партии. Он хотел уже было сказать сакраментальную фразу «экономика должна быть экономной», но, не дождавшись, когда он закончит свой монолог, девушка вежливо заткнула ему рот словом «спасибо» и пригласила космонавтов к выходу. Покидая отдел, ко мне подошел монгольский космонавт Жугдэрдэмидийн Гуррагча и зачем-то похлопав меня по плечу, на чистом русском языке произнес: «Да, хорошо тут у вас». Он хотел сказать что-то еще, но румынский космонавт Думитру Прунариу взял его за рукав и помог ему выйти из отдела.
Зачем была устроена эта экскурсия, было легко догадаться. Руководителям нашей страны хотелось показать, что в этом НИИ нет ничего секретного, как и в любом другом научно– исследовательском институте. Для этого и понадобилась съемочная группа ЦТ. Но зачем по окончании экскурсии было снова вырубать лифт, мне было непонятно.
Развернувшись, я направился к директорскому лифту, но тут Генрих Митрофанович снова остановил меня:
– Ты что, обалдел? Почему без галстука? Знаешь ведь, к кому на прием идешь.
– И что же теперь делать? У меня ведь галстуки дома остались, все оба.
– Пойдем, – проговорил Генрих Митрофанович и вывел меня из дверей сначала во внутренний двор, где из автофургона перегружали в институтскую столовую только что привезённое прокисшее молоко. Затем начальник отдела повёл меня к мусорному контейнеру, около которого была припаркована его светло-поносного цвета «двойка». Отворив правую переднюю дверь, Генрих Митрофанович залез в бардачок и вынул оттуда свой запасной синий галстук в крупный белый горошек. При этом я с трудом не расхохотался. Дело в том, что в тот самый момент под моими брюками были надеты семейные трусы производства Ачинского кирпичного завода, сшитые из того же самого материала, из которого был сшит запасной галстук начальника отдела.
– Давай, надевай! – произнес Генрих Митрофанович и стал просовывать мою голову через петлю уже завязанного галстука. – Может, я заново завяжу, а то он короткий какой-то? – попробовал я возразить.
– Еще чего? Сделать длинным до самого пупа, чтобы Пал Палыч спросил меня: «Что это за стиляга у тебя в отделе работает?».
Такой логике пришлось подчиниться, и мы с Генрихом Митрофановичем вернулись во внутренний двор. Лифт был дорожкой. По всем трем его стенкам были навешаны зеркала, а размеры этого лифта были такими, что в него без труда можно было въехать верхом на рысаке буденовской породы. Кроме того, в лифте благоухал запах, напоминающий духи «Красная Москва», но более тонкий. Доехав до нужного этажа, лифт открылся, и мы оказались прямо напротив двери директорской приёмной, где за покрытым оргстеклом дэсэпэшным столом сидела директорская секретарша Алевтина Сергеевна и что-то печатала на «Ятрани».
– Ждёт? – спросил Митрофаныч, указывая пальцем на дверь директорского кабинета.
– Уехал в главк, – ответила секретарша, не отрываясь от клавиатуры.
– Вот видишь? – с укоризной проговорил Генрих Миторфанович, – Пока ты врачей вызывал…
– Пока вы мне там галстук вязали как пионеру… – возразил я.
– Да он в десять минут десятого уехал, – неожиданно внесла ясность Алевтина Сергеевна. – Так что никто из вас не виноват…
– Ладно, иди пока отдыхай, в смысле, работай, – проговорил Генрих Митрофанович. – Если что, тебя вызовут.
Спустившись на свой этаж, я забежал в уборную, после чего, на ходу застёгивая штаны, направился в сторону своего отдела. В этот момент навстречу мне из соседней двери, обозначенной буквой «Ж», подтягивая колготки сквозь клетчатую юбку, вышла Таня Корнилова.
– Привет, Жорик! – произнесла она, столкнувшись со мной нос к носу.
– Здорóво, Танюха! – ответил я, немного смутившись тем, что не успел застегнуть последнюю пуговицу.
– Слышал? Женя Буянов из двухтысячного вернулся, – обрадовала меня Татьяна.
– Да ну! А где он? – обрадовался я
– Как где? У нас в отделе, – ответила Таня.
– Что ж ты сразу-то не сказала? – несправедливо упрекнул её я и вперёд неё помчался в Танин отдел.
Женя Буянов, свесив ноги, сидел на столе. Две девушки-мэнээски – Ира и Мила – сидели с обеих сторон от него на выставленных в проход стульях и слушали рассказ о его героических похождениях. Третьим стоял пустой стул, на котором до ухода в уборную сидела Таня, которая зашла вслед за мной и заняла своё место.
– Женька! Вернулся… Из двухтысячного… – заголосил я. – Значит, конца света не будет.
– Не будет, не будет! – подтвердил Женя. – Конца света не будет вообще никогда.
– Ну, расскажи, как оно там, в двухтысячном? Надеюсь, коммунизм не построили?
– А чем тебе коммунизм-то не нравится? – насторожился Евгений.
– Так ведь деньги ж отменят. Их и сейчас-то негусто, а так вообще не будет.
– Не бойся, не отменят, – успокоил Женя.
– Ну, а что там ещё будет, кроме денег? – не унимался я.
– Ну, я вообще-то подписку давал, – начал мяться Женька, которому, судя по всему, не терпелось многое рассказать. – Нельзя разглашать наши технические достижения будущего. Вдруг про них японцы пронюхают и внедрят у себя вперёд нас, а мы утратим приоритет.
– Ну, нам-то можно? – вступила в разговор Таня. – Где мы, а где японцы…
– Только смотрите, никому, – предупредил Женька, переходя едва не на шёпот. – Представляете, там разговаривают не по телефонам, а по карманным микрокалькуляторам.
Взяв в руки лежащий до этого на столе калькулятор «Электроника Б3-23», Женя начал демонстрировать:
– Берут микрокалькулятор вот наподобие вот такого, только не на батарейках, а на аккумуляторах, как у фонарика «Люкс», и набирают номер.
Сказав это, Женя повернул в мою сторону табло калькулятора и продемонстрировал мне набранные на нём цифры.
– А на другом таком же калькуляторе, – продолжил Женя рассказ, – на том, на который звонят, раздаётся звонок. Но не такой «дзи-и-и-инь» а в виде мелодии. Абонент берёт калькулятор, нажимает там на какую-то кнопочку и… Смольный слушает. А вместо печатной машинки, – продолжил Женя, – будет использоваться настольный телевизор. Представьте, стоит у тебя на столе такой телик наподобие «Юности», а перед теликом лежит клавиатура типа такой, как у «Ятрани», и проводом подсоединена к железному ящику. Этот ящик и есть самая настоящая настольная мини-ЭВМ. Только она там почему-то не настольная, а подстольная. Ты нажимаешь на клавиши, а буквы у тебя печатаются прямо на экране телевизора.
– Фантастика! – прокомментировала Таня.
– Да никакая это фантастика? – возразил я. В «Технике–Молодёжи» про такое ещё в семьдесят девятом печатали. Это называется настольная издательская система. На ней без линотипа можно в газеты и журналы текст набирать и даже фотографии вклеивать. И про говорящие калькуляторы писали в том же самом номере, только это не калькулятор, а автономный переносной телефонный аппарат фирмы «Тревел электроникс». Только он дорогой. Стоит почти как автомобиль.
– Какой-то ты, Жорик, неромантичный, – заявила Мила
– Во-во! – поддержала ее Ира, – В горы с Женькой не ходишь, на рыбалку не ездишь.
– Да, я не романтичный. Я – практичный, – подтвердил я.
– Тебе бы с твоей психологией при капитализме жить, – неожиданно произнёс Евгений. – А коммунизм для тебя – верная смерть,
– Да коммунизм это знаешь что? – вскипел я.
– Ну что, что? – раззадорился в ответ Женя.
– Это научная фантастика!
В этот момент дверь отворилась, и в отдел вошёл начальник Таниного отдела Игорь Маркович.
– Вот, такая фантастика и станет реальностью, благодаря нашим экспедициям, – произнёс он. – Мы всё это передадим туда, куда следует, а там, где следует, поручат учёным создать и говорящие калькуляторы, и телевизионные печатные машинки. Кстати, Евгений Вадимович! – обратился он к Жене. – Вас Анатолий Потапович уже искал. Да и вас, Жора, наверное, тоже уже потеряли.
Опустив головы, мы вышли из отдела.
– Слушай, Женя, – обратился к нему я, – можно тебя на минутку?
– Денег не займу, – предупредил Женя. – Премию мне ещё не выписали. А как выпишут, приглашаю всех…
– Женя, я не про деньги…
– Тогда сразу скажу, всё, что я оттуда что привёз, сдал в первый отдел. Так что никаких таких штучек-дрючек типа говорящих счётных машинок или других средств завоевания женской симпатии… Впрочем, они здесь и работать не будут. Даже гудок в трубке не дают, и то, на каком принципе они функционируют, это ещё выяснять и выяснять…
– Женя, я не про это, – проговорил я, подойдя поближе. – Тебе привет от Сани Криворукова.
Что? – удивился Женя. – Откуда ты его знаешь? У тебя с ним что, что-нибудь было?
– Ты что имеешь в виду? – не понял я столь двусмысленный вопрос.
– А ты что?
– Я ничего… Он просто меня сегодня до работы подвёз.
– На чём?
– На своём таксомоторе с автоматической коробкой передач.
– И всё?
– И всё.
– Будь с ним поосторожнее, – предупредил Женя. – Знаешь, за что его с опытного производства уволили?
– Так он вроде как сам оттуда ушёл…
– Вот именно, что «вроде как» – попросили. Потому что доказать не смогли, а так бы не просто по статье вышвырнули, а ещё бы, возможно, и посадили. Понимаешь, у него в цеху был пожар. И в том пожаре как бы сгорел умножитель для шизохрона. Так вот, было подозрение, что накануне пожара он этот умножитель домой утащил.
– Да что он с ним делать-то будет?
– В бытовых условиях он бесполезен, – поправив очки, ответил Женя, – Но если он вышел на иностранцев и продал его на Запад, то дело строительства коммунизма можно считать проигранным.
– Что-то не очень похоже, чтобы он на этом шибко разбогател, – засомневался я. – Даже зубов золотых вставить не может, хотя на своём такси пашет как ишак маргиланский.
– А что он про меня-то сказал? – начал интересоваться Женя.
– Что мы с ним в одной школе учились, но он туда в пятьдесят третьем поступил.
– Жора, в пятьдесят третьем он туда поступить не мог. Наша школа тогда ещё женской была. Я уже и Юры Андреева спрашивал, и у Тамары Сазоновой, но они тоже его не помнят. Он мне, кстати, свои выпускные фотки показывал. Там все наши учителя и даже Марина Васильевна. Но я его хоть убей не помню… И Луиза Викентьевна тоже… А память у неё помнишь какая? Многих на той фотографии она узнала, а его – нет. Но про меня, – проговорил Женя, тыча себе пальцем в грудь, – про меня, про меня он всё знает… И про 163-ю школу, и про 157-ю, хотя он в ней и не учился – восемь классов закончил и в техникум. А может и не закончил.
– Он говорит, что поспорил с тобой на результат вчерашнего матча, – вставил я, наконец, свою реплику.
– Ну, здесь он продул. – просиял лицом Женя Буянов, – хоть наши вчера грузинам продули, и я, как болельщик «Зенита», должен бы был по этому поводу горевать, но тут я, наконец, утру ему нос.
– Женя, наши вчера выиграли.
– Как, выиграли?
– Один-ноль.
– Не может быть. Сулаквелидзе на тридцать третьей минуте.
– Клементьев на 88-й и всё! – проговорил проходивший мимо нас Дима Поздняков и пошёл дальше.
– Постой, постой! – забормотал Женя, нервно поправляя очки, – Как это Клементьев? Я же вчера, ну в смысле, через 17 лет, в Салтыковку ходил, в отдел периодики. И там в «Советском спорте» чёрным по белому…
– Значит, вчера ты был не в том будущем, – предположил я.
– Как не в том? Как не в том? Я там доктор наук, директор института, лауреат Ленинской премии, президент Федерации Спортивного Туризма…
– А я? Я-то там кто? – задал я резонный вопрос.
– Не знаю. Тебя я там не встречал.
– Мог бы и встретить, или хотя бы позвонить. – С иронической укоризной проговорил я. – Друг ведь всё-таки. Хотя, может быть, это твоё будущее? Ты и доктор наук, и президент федерации, и гол Сулаквелидзе забил специально для тебя… А меня там нет. Значит, если пошлют туда меня, то всем этим буду я?
– Жора! Будущее инвариантно, – возразил Женя. – Это прошлое можно менять так, как захочешь, а будущее оно такое, какое есть. И коммунизм мы непременно построим. Не к двухтысячному, конечно, но лет через пятьдесят он у нас точно будет. И тогда мы заберём отсюда и из более раннего прошлого всех, кто этого достоин: Пушкина, Лермонтова, Ломоносова, Плеханова… Пусть увидят, чего мы достигли благодаря им.
– А-а! Вот ты где! – услышал я за спиной голос Генриха Митрофановича. – Хватит о будущем мечтать. Пора подумать о прошлом. Пал Палыч уже пришёл в себя, в смысле к себе и требует тебя наверх.

Поднявшись в кабинет Пал Палыча, мы с Митрофанычем очутились в просторном кабинете, отделанном деревянными стеновыми панелями. Когда дверцы лифта закрылись за нашими спинами, я обратил внимание на то, что снаружи эти дверцы были отделаны тем же деревом да так, что, когда этот лифт был закрыт, лишь с трудом можно было определить, где эта дверка располагается. Потолок кабинета был на высоте следующего этажа, а с самого потолка свисали три хрустальные люстры. На стене над пустовавшим директорским кожаным креслом висел огромный портрет Андропова, а в уголке помещался гипсовый бюст Ленина. Сам Пал Палыч сидел не за столом, а на стоящем поодаль диване, к которому были приставлены журнальный столик и два низких кожаных кресла.
– Присаживайтесь, пожалуйста, поудобнее! – грозно скомандовал директор, и мы вдвоем плюхнулись в кресла.
– Знаете, зачем я вас пригласил?
– Даже не догадываюсь, – ответил я.
– Вы, Георгий, – начал Пал Палыч, – как следует из вашего личного дела, ни разу не были в командировке…
– Так точно, – ответил я, – вспомнив от волнения армейские привычки.
– Ну, если так точно, то не следует ли вам кое-куда прокатиться? – спросил Пал Палыч и, не дожидаясь моего ответа и, скорее даже и не предполагая его услышать, произнес: – Вот мы с Генрихом Митрофановичем и решили отправить вас кое-куда. Задание у вас будет особое, деликатное. Будете вы там не один. Будете работать в составе команды.
– А справлюсь ли я? – спросил я ради приличия, при этом ничуть не собираясь отказываться.
– Надо справиться, – произнёс Пал Палыч, подняв вверх указательный палец, – Партия требует.
– Он же, Пал Палыч у нас «бэпэ», – прервал своего начальника Генрих Митрофанович, – из комсомольского возраста давно вышел, а в партию заявление не подаёт.
– Ничего, – отозвался Пал Палыч, – я парторгу скажу, он его без кандидатского стажа примет. Как вернется, мы ему партбилет и вручим в торжественной обстановке.
«Нужен мне их партбилет. Всю жизнь придется взносы платить. Даже с пенсии. Лучше бы хоть один раз премию дали», – подумал я, но вслух этого, конечно же, не сказал.
– Если то задание, которое тебе дадут, ты выполнишь, – продолжил Пал Палыч, то жить мы будем лучше, чем Америка.
– Что, и машина у каждого будет? – не выдержав, спросил я вслух.
– Не-е, машины не будет, – возразил Пал Палыч. Но Америка хуже нас будет жить, это гарантировано.
– Жора, ну зачем тебе машина? – вмешался Генрих Митрофанович, что тебе, троллейбусов мало? Если все машины будут иметь, милиция, как в Токио, в противогазах будет работать.
Тут я подумал, что Генрих Митрофанович сейчас скажет: «А знаешь, как в машине неудобно сидеть, когда руль в живот упирается?», – но он, конечно, этого не сказал. Сказал он нечто иное:
– Ничто так не сближает людей, как общественный транспорт.
«Это уж точно», – подумал я, вспомнив, как ехал вчера на работу в битком набитом трамвае, будучи зажатым между каким-то алкашом и толстой вспотевшей бабой, по щекам которой расплывалась растаявшая косметика. Но снова я промолчал.
– Ну, если ни у кого нет никаких возражений, – подвел итог Пал Палыч, – то приступайте к подготовке к выполнению задания. На все сорок восемь часов относительного времени. Но время в седьмой секции, где будет проходить тренировка, я остановлю, и мы с вами снова встретимся через пятнадцать минут. А пока отправляйтесь в подвал – там все готово для тренировок.
– А какое у меня задание будет? – спросил я.
– Ишь, какой любопытный! – добродушно усмехнулся Пал Палыч, – скажу через пятнадцать минут.
– А ты узнаешь через двое суток, – добавил, обращаясь ко мне, Генрих Митрофанович.
Попрощавшись с Пал Палычем, я вошел в лифт. Генрих Митрофанович, пятясь спиной вперед, последовал за мной. Тут надо сказать, что в этом директорском лифте было всего три кнопки. После нажатия верхней лифт, минуя верхние этажи, поднимался в директорский кабинет. Средняя кнопка была предназначена для спуска на первый этаж. Назначение же нижней кнопки мне стало понятно тогда, когда Генрих Митрофанович нажал ее, и мы, пролетев мимо первого этажа, стали спускаться далеко вглубь подземелья. Проехав, судя по времени, этажей, наверное, двадцать, лифт, наконец, остановился. Генрих Митрофанович вышел из лифта, чтобы дать мне дорогу. Я последовал за ним и тут же уперся в стойку стрелка военизированной охраны. Но, в отличие от того старика, который обычно сидел у центрального входа и проверял пропуска всех входящих, этот ВОХРовец был молодым, здоровым и, казалось, мог бы с легкостью порвать пальцами второй том книги Исаака Израилевича Минца «История Великого Октября».
– Вот, привел, в седьмую секцию – проговорил Генрих Митрофанович, глядя снизу вверх на двухметрового охранника.
– Ладно, я оформлю, – ответил тот.
– Ну, тогда я поехал, – пролепетал Генрих Митрофанович, и также спиной вперед снова попятился в лифт.
Двери закрылись за его животом, и я остался один на один с верзилой – ВОХРовцем.
– Фамилия, – грозным голосом произнес страж подземелья.
– Мусúн, – ответил я, акцентируя на последнем слоге.
– Татарин что ли? – почему-то недоверчиво посмотрел на меня верзила.
– Нет, русский, – опроверг я его предположение, – Жориком Васильевичем зовут, точнее, Георгием Васильевичем.
– А чё фамилия такая?
– Нормальная фамилия. Дворянская даже, говорят, когда-то была.
– Ладно, кадровики разберутся. Имя – отчество, как говоришь?
– Георгий Васильевич, я же только что ведь сказал.
– Год рождения.
– Пятидесятый.
– Тысяча девятьсот?
– Ну, не восемьсот же, – с иронией в голосе ответил я.
– Всякие попадаются, – заметил охранник на полном серьёзе и вдруг мечтательно произнес: – При Сталине еще, значит, родился.
– Ага, за три года до его смерти.
– Не помнишь его, конечно.
– Кого, Сталина? Мне же тогда трёх лет не было.
– А меня вообще еще не было. Но я хорошо помню.
– Это как? Ах, да в командировке…
– Да, бывали времена. А ты что, в первый раз что ли?
– В командировку – в первый.
– А до этого где пахал?
– Ну-у, я в наш НИИ сразу после политеха попал… По распределению.
– А отдел-то у тебя какой?
– СЕВ, – гордо ответил я, – Система Единого Времени
– У Митрофаныча что ли ишачишь? – переспросил строгий страж.
– У него сáмого.
– Сочувствую, – проговорил охранник. – Я тоже у него вкалывал, пока меня вниз перевели. Этот, блин, Митрофаныч кого хочешь заколупает.
– А за что перевели?
– Как за что? За успехи в работе.
– Это что, повышение?
– А ты чё, думал раз вниз, то, значит, на понижение? Здесь, брат, внизу даже стаж идёт по-другому. Ладно, в карманах что есть?
– Ключи, проездной, рубль с мелочью.
– Рубль железный?
– Нет, бумажный.
– Тогда можешь оставить. А проездной свой выкладывай, а то вся информация на нём размагнитится и тебе придётся за этот рубль на такси ехать в Горавтотранс, чтобы тебе его там перемагнитили.
– Что, как в аэропорту.
– Хуже, как в зоне.
– В смысле, в исправительно-трудовой колонии?
– Еще хуже. Там пройдешь, за тобой полосу заровняют. А здесь полоса не из земли.
– А из чего?
– Сейчас сам увидишь.
Охранник нажал какую-то кнопку. Прозвенел звонок, и справа от меня с гулом и скрежетом стена стала отходить в сторону. Звук был прямо, как у отъезжающего от остановки старого колёсного трамвая, вися на подножке которого, я тогда и уронил форменную школьную фуражку.
Прямо за разверзшейся дверью, дрожа как пламя, бесновалось какое-то лиловое свечение.
– Что, мне туда? – с опаской осведомился я.
– Да ты не бойся. Только все делай, как я скажу. Закрой глаза и не дыши. Беги как можно быстрее. Останавливайся и открывай глаза только тогда, когда услышишь звонок. Ну, давай. Я отошел к противоположной стене, чтобы разбежаться. Набрав как можно больше воздуха, я зажмурил глаза и со всех ног помчался в синее пламя. Под ногами у меня что-то хлюпало как весенняя грязь на дорогах Нечерноземья. Шагов через десять я стал ощущать, что эта грязь доходит мне до колена, и с каждым шагом бежать становится все трудней. С трудом удавалось не дышать. Наконец, секунд через пятнадцать зазвенел звонок, и я уперся в какую-то стену.
– Добро пожаловать в секцию номер семь, проговорил откуда-то сверху гнусавый монофонический женский голос.
Я открыл глаза и, выдохнув, снова набрал полные легкие воздуха. Сердце бешено колотилось, как будто я пробежал километров пятнадцать. Я взглянул на сандалии. Никакой грязи на них почему-то не было.
– Повернитесь налево и идите прямо, – скомандовал все тот же непонятно откуда доносящийся голос.
Следуя его указаниям, я пошел по коридору.
– Налево, – снова скомандовал голос. Я повернул и остановился перед стеной.
– Продолжайте движение.
– Здесь же стена, – возразил я.
– Продолжайте движение, – продолжал бесстрастно повторять голос. Я сделал два шага по направлению к стене и снова остановился перед самой преградой.
– Продолжайте движение, – гнусавил чей-то противный голос, напоминающий голос вагоновожатой, объявляющей остановки трамвая.
– Здесь же стена, – вновь прокричал я и ударил по этой стене кулаком. Не почувствовав преграды, моя рука провалилась прямо в стену.
– Продолжайте движение, – надоедал голос.
Я сделал вперед еще один шаг и увидел яркий солнечный свет.
– Вы в восьмом отделении секции номер семь, – произнес тот же надоедливый голос.
Я стоял посреди улицы, не в силах сообразить, как я на нее попал. Улица была вымощена булыжниками. Прямо напротив меня стоял четырехэтажный дом с магазином на нижнем этаже. Белой краской на стекле было написано слово «хлѣбъ».
– Это какой год? – спросил я, обращаясь к надоедливому голосу.
– Это не год, – ответил голос, при этом почему-то хихикнув, – ты что, в первый раз?
– В первый.
– Тогда понятно, почему ты там, у стенки, возюкался.
– А что это такое?
– Вообще-то мне запрещено отвечать на вопросы. Сейчас сам все увидишь, а я буду объяснять. Вот смотри, сейчас появится патруль.
Действительно, из пустоты возникли фигуры красногвардейцев. Один из них был одет в черную кожанку и нес на боку «Маузер» в деревянной кобуре. Двое других были одеты в обычные для того времени солдатские шинели, но без погон. Один, правда, вместо солдатской папахи имел на голове обыкновенную серую кепку. Патруль проследовал мимо, не обратив на меня никакого внимания.
– А чего они в шинелях, лето же, – спросил я, когда патруль скрылся за поворотом.
– Ой, – произнес голос, – забыла.
И тут же я почувствовал, что начало резко холодать. Температура воздуха понизилась примерно до десяти градусов. Стоя в рубашке с коротким рукавом, я стал быстро замерзать.
– Э, я так простыну. А мне еще задание выполнять, – прокричал я.
– Так на, оденься, – ответил монофонический голос.
Сверху на плечи мне упало длинное пальто. Я просунул руки в рукава и стал застегивать невероятно большого размера пуговицы, каждая из которых была около трех сантиметров в диаметре. В этот момент откуда-то сверху мне на голову упала круглая шляпа – котелок. Но, не удержавшись на моей голове, она скатилась по мне на мостовую. Голос снова хихикнул. Подняв упавшую шляпу, я хотел отряхнуть ее от уличной грязи, но она была абсолютно чистой, несмотря на то, что только что одним своим краем только что лежала в луже. Я наступил на эту лужу ногой и почувствовал, как тут же промок мой носок. Однако, едва я вынул ногу из воды, как носок тут же высох.
– Чему ты удивляешься? Здесь же все ненастоящее, и шляпы, и лужи, – напомнил о себе голос, – Посмотри в правый карман.
В правом кармане оказалось что-то тяжелое. Этим тяжелым был револьвер системы «Наган» – точно такой, как в кобуре у деда-вахтера, охраняющего наверху турникет у входа в Институт. Однако этот «Наган» не был ржав и пах оружейной смазкой.
– Спрячь, – скомандовал голос.
Я положил револьвер обратно в карман. Тут из-за угла вышел тот же самый патруль. Теперь он шел прямо на меня.
– Смотри, контра! – закричал тот, что в был кожанке, своим подчиненным и стал доставать из кобуры свой «Маузер». Разом поняв, что мне надо делать, я выхватил револьвер из кармана, и, направив его на кожаного, нажал на спуск. Выстрела не последовало.
– Стоп, – прокричал голос. Фигуры красногвардейцев замерли на месте, как будто была остановлена пленка фильма, – У тебя револьвер не офицерского, а солдатского образца. Он не самовзводный. Курок нужно взводить перед каждым выстрелом. Все сначала. Я убрал револьвер в карман. Красногвардейцы исчезли, но тут же появились вновь из-за другого поворота.
– Смотри, контра! – кричал кожаный.
Взведя курок револьвера, я выхватил его из кармана пальто и выстрелил в кожаного. Несмотря на взведённый курок, пуск оказался довольно тугим, и револьвер немного увело вправо. От выстрела он чувствительно подпрыгнул в руке, и у меня зазвенело правое ухо. Было видно, как от попадания в живот кожаный переломился пополам и, натурально матерясь, рухнул на мостовую. Красногвардейцы, тем временем, снимали уже с плеч трехлинейки. Взведя курок еще раз, я выстрелил в того, что был в кепке, целясь теперь в центр туловища. Пуля продырявила ему левую часть груди, и тот, качнувшись, тоже шлепнулся на мостовую. Тот, что в папахе, оказавшись в меньшинстве, бросил винтовку и с криком «Держи контру!» бросился наутек.
Я выстрелил ему вслед пару раз, но больше настолько легко уже не попадал: попадать в цель, бегущую зигзагом, у мня тогда не было опыта.
– Что ж ты стоишь? – прокричал голос. Сейчас сюда прибежит целый полк.
Приподняв полы пальто, я, шлепая по лужам сандалиями, бросился бежать в сторону, противоположную той, куда бежал оставшийся красногвардеец. Забежав за поворот, я решил нырнуть в первую же подворотню. Но в ней находились закрытые на замок железные ворота.
– Не ожидал? – хихикая, произнес голос.
– Не издевайся, – ответил я.
– Я не издеваюсь, я тренирую.
Между тем по улицам распространялись свист, крики и топот множества сапог. Я побежал дальше. Однако едва я свернул за поворот, мне в глаза полыхнула яркая вспышка и я почувствовал резкий толчок в грудь. Лишь после этого я услышал выстрел. Попытавшись вдохнуть, я испытал резкую боль и, что более неприятно, услышал бульканье крови у себя в легком. По простреленному пальто вокруг пулевого отверстия расплывалось кровавое пятно. Тут в глазах у меня стало темнеть, и я стал падать. Попытавшись удержать равновесие, я взмахнул руками, но от этого лишь выронил револьвер. Упав на мостовую, я почувствовал вкус крови во рту и услышал голос стрелявшего в меня матроса:
– Сюда, братцы! Я его пристрелил.
Затем боль прекратилась, и вновь возник хихикающий голос:
– Вот так и умирают.
На мгновение я провалился в темноту. Когда я очнулся, дырка на пальто исчезла, как исчезло и кровавое пятно. Повинуясь хихикающему голосу, я побрел на исходную позицию. В барабане револьвера снова были все семь патронов.
В течение первых трех часов тренировок меня убивали одиннадцать раз. Особенно было больно, когда попадали в живот. А один раз, когда меня ранили в поясницу, у меня отнялись ноги, и я не смог бежать. Наверное, пуля задела позвоночник. Догнав, красные стали меня бить сапогами и прикладами, а под конец закололи штыками.
В конце концов, я научился стрелять первым, убегать в правильном направлении, а однажды, протаранив стеклянную витрину какой-то лавки, выскочил через ее задний выход. Перебежав через двор, я забежал в задний вход другого какого-то заведения, оказавшегося парикмахерской, аккуратно повесил на вешалку свои пальто и шляпу. Затем надел на себя чужие вещи, висевшие тут же и, очевидно, принадлежавшие клиенту этой цирюльни. Пальто было поношенным, а кепка была точь-в-точь той, что была на одном из красногвардейцев. В таком виде я вышел из парикмахерской. Мимо меня прошел патруль, не обративший на меня никакого внимания, после чего, все тот же голос, наконец, сказал:
– Первый этап пройден успешно.
Пальто и кепка мгновенно исчезли, как исчез и находившийся в кармане «Наган». Я вновь очутился в том же коридоре.
– Теперь кругом и в противоположную стену, – скомандовал тот же голос, вновь став, каким-то бесстрастным.
– Войдя через стену, я вновь оказался в том же городе, на той же улице. Но одет я был теперь в рабочий картуз. Пальто было еще более потрепанным чем то, что я спёр в парикмахерской. На этом был облезлый собачий воротник, и не хватало одной пуговицы. Вдобавок ко всему температура была не десять градусов, а снизилась примерно до нуля. Однако едва я подумал, что в таком пальто красные будут принимать меня за своего, как из-за угла появился патруль. На этот раз это были белые.
Все повторилось вновь с той лишь разницей, что теперь вслед мне кричали: «Держи краснозадого!».
Но выход из этого этапа был не через парикмахерскую. После того, как меня пристрелили в четвертый раз, я обратил внимание на то, что некоторые беляки ездят на лошадях. И вот, спрятавшись в одной из многочисленных подворотен, я подкараулил одного из всадников, и, убив его выстрелом в левую лопатку, завладел его лошадью. Лошадь вела себя как настоящая, и вскоре мне удалось на ней выскочить из города и доскакать до ближайшего леса. После этого все тот же голос произнес:
– Второй этап завершен.
Как и после предыдущего этапа, я вновь оказался в том же коридоре.
– Куда теперь? – спросил я?
– Теперь обед.
– Скорее, завтрак, – уточнил я, вспомнив о том, что по верхним меркам сейчас должно было быть уже утро.
Следуя командам, я прошел сквозь стену в указанном месте, и тут же очутился в зале роскошного ресторана.
– Это что, тоже не настоящее, – спросил я.
– Конечно. Настоящая только еда.
Еда действительно оказалась настоящей. На обед подавали самые изысканные блюда, а за столом прислуживал услужливый старорежимный официант. Вот только вкус этой еды, несмотря на привлекательный внешний вид, ни чем не отличался от вкуса еды, предлагаемой в нашей столовой. Последнее как раз и свидетельствовало о том, что еда была настоящей. Не станут же меня, в самом деле, кормить буржуйскими рябчиками и капиталистическими ананасами даже в рамках подготовки к ответственному заданию. Целью этого обеда было, как я вскоре понял, выработка навыков поведения в заведениях подобного рода, так как перед каждым моим движением голос давал мне инструкции о том, что и как нужно есть и каким инструментом при этом следует пользоваться.
Внезапно ко мне со спины подошли два человека. Наученный опытом шести предыдущих часов я полез за «наганом».
– Стоп, это свои, – остановил меня голос.
Эти двое обошли меня с двух сторон и уселись за мой столик напротив меня. Одеты они были в одинаково серые полувоенные френчи без знаков различия. Услужливый официант тут же поставил перед ними приборы.
– Колян, – представился тот, что был постарше.
– Толян, – произнес второй, подавая мне волосатую руку с квадратными пальцами.
– Жорик, – ответил я.
– Мне велено ввести вас, мой юный друг, в курс нашего дела, – начал Колян.
– Белого или коричневого? – неудачно сострил я.
– Красного, будь оно проклято, – вздохнул Колян.
– Но задание мне должен дать наверху Пал Палыч, – предупредил я.
– Задание я и не даю. Я инструктирую и ввожу в курс дела.
– Это как?
– Ну, к примеру говоря, сколько звездочек было на погонах у штабс-ротмистра?
– Не знаю. Как-то не думал.
– А у поручика?
– Наверное, две, как у лейтенанта.
– Я так и думал, – с досадой проговорил Колян, – Когда в сорок третьем погоны вводили, надо было и чины старые вернуть, а то вон какая путаница пошла в головах. Запомните, молодой человек, у подпоручика, корнета или хорунжего по две звезды, у поручика или казачьего сотника – по три. У штабс-капитана, у штабс-ротмистра или у подъесаула – по четыре.
– А у капитана?
– А у капитана ни одной.
– А у кого же тогда одна?
– У прапорщика. Это сейчас прапорщик в зауряд-офицерах ходит. А в те времена прапорщик был чем-то наподобие младшего лейтенанта. Чин этот присваивался только в военное время. А вот чин капитана был, скорее, равен советскому званию майору.
– А у майора сколько звездочек?
– Были две. До мая тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года. Потом этот чин упразднили. Поэтому после капитана сразу шел чин подполковника – три звезды при двух просветах.
– А куда же опять одна звезда-то девалась?
– Давным-давно чин майора не был единым майорским чином. Были премьер-майор и секунд-майор. У последнего и была одна звездочка. То же самое и с генералами. До 1799 года существовал чин бригадира. Вот у него-то одна звездочка и была б. Была б, если б этот чин до 1827 года просуществовал, когда эти звездочки Николай I ввел. Поэтому-то у генерал-майора и было две звездочки, потому что одну бригадир занял. И располагались они не вдоль погона, а поперек.
– А почему же тогда одну звездочку оставили, если бригадиров уже не было?
– Были отставные бригадиры. Они имели право форму носить.
– Следовательно, у генерал-лейтенанта их было три, – догадался я.
– Правильно. И располагались они треугольником.
– А у генерал-полковника, значит, четыре…
– Нет. Генерал-полковников вообще не было. Был генерал от инфантерии, от пехоты, то есть, был генерал от кавалерии, а был еще и генерал от артиллерии, а также инженер-генерал. Но у них, как и у полковников, и у капитанов, звездочек тоже не было.
– А выше что-нибудь было?
– Был еще чин генерал-фельдмаршала. Это два скрещенных жезла на погонах. Таких за всю историю было немного. Всего шестьдесят четыре. Про тех из них, что были до середины девятнадцатого века, можно у Бантыш-Каменского почитать. Но в первую мировую, как называют теперь Великую войну, с таким чином уже никого не было. Граф Дмитрий Алексеевич Милютин – последний из генерал-фельдмаршалов – умер на девяносто шестом году жизни двадцать пятого января двенадцатого года.
В этот момент разъяснения Коляна были прерваны все тем же монофоническим голосом:
– Георгий Васильевич, вас срочно просят вернуться наверх. Ваша тренировка прервана.
Услышав это, я шлепнулся на пол, больно ударившись задницей о бетонный пол все того же странного коридора. Как вы уже поняли, упал я именно потому, что стул, на котором я только что сидел, исчез прямо подо мной.
– Делайте то же самое, что и при входе сюда. Как только зазвенит звонок, бегите с закрытыми глазами, – продолжал командовать все тот же голос за кадром, как только я встал на ноги.
Не успела она договорить, как звонок прозвенел, и я, зажмурившись и не дыша, побежал в обратном направлении, шлепая ногами по все той же хлюпающей субстанции. Звонка в это раз в конце пути не последовало. Вместо этого я с разбегу уперся в живот Генриха Митрофановича.
– Я за тобой. У Пал Палыча заказчик сидит в кабинете. Сейчас он тебе изложит твоё задание.
Мирофаныч нажал кнопку, и лифт рванул вверх настолько резко, что я едва не присел от навалившейся на меня нагрузки, связанной с таким ускорением. Спустя всего несколько секунд лифт снова открылся в кабинете Пал Палыча.
Пал Палыч действительно был не один. Рядом с ним сидел неопределенного возраста человек в неопределённого цвета невзрачном костюме.
А вот и наш будущий герой, – представил меня Пал Палыч странному незнакомцу. – А вот, – обратился он уже ко мне, – товарищ из Москвы. Курирует нашу работу, а иногда даёт и кое-какие задания. Одно из таких заданий ты сейчас и получишь. И поскольку задание это секретное, мы с Генрихом пока что спустимся вниз, сходим в столовую, а вы тут пока побеседуйте.
С этими словами Пал Палыч встал со своего кресла и, впихнув Митрофаныча обратно в лифт, нажал кнопку первого этажа.
Как только двери лифта закрылись у директора за спиной, неизвестный показал мне пальцем на стул и я сел напротив него.
– Ты, говорят, служил в погранвойсках, – начал незнакомец издалека.
– Так точно, – снова ответил я по-армейски, но уже сознательно, – 130-й Уч-Аральский пограничный отряд Восточного пограничного округа.
– И в отражении китайской провокации на озере Жаланашколь стало быть тоже участвовал?
– Так точно, – снова подтвердил я.
– А не страшно было китайцев убивать? – неожиданно спросил незнакомец.
– Так чего же здесь страшного? Это ж китайцы. Нет, они, конечно же, тоже люди, если смотреть с научной точки зрения – те же сорок шесть хромосом, но ведь маоисты и всё такое. Да и жопы нам три недели показывали. Ой, извините, задницы.
– А русского смог бы убить?
– Ну, если он беляк или власовец, что тут не смочь-то? Убью, если родина требует. А что, в ходе выполнения задания придётся убить кого-то из русских?
– Понимаешь, Жора, войны давно не было, и люди убивать разучились. В тире или на стрельбище все мишени поражают, а как увидят лицо противника, так в какой-то ступор впадают.
– Да что там впадать? – удивился я. Я как эти гегемонистские рожи увидел, так стазу за автомат. Поставил на одиночный и шарах-шарах-шарах… Остальные разбежались.
– А по бежавшим почему не стрелял?
– Да стрелял я, но петляли они как зайцы, больше ни в одного не попал.
– Тогда вот что, Георгий! Жил в Петрограде один давно обрусевший немец. Был он студентом-физиком, но как началась революция и мир с немцами подписали, уехал он в Латвию, а оттуда в Германию. А там, в Германии, сделал для Гитлера атомную бомбу.
– И что, немцы нас победили?
– Не победили, конечно, но одну бомбу, уже в августе сорок четвёртого на Ленинград сбросили. Только с него осаду сняли, только эвакуированные возвращаться начали и тут они ракетами. Одну по Ленинграду, другую по Лондону. И там, и там сотни тысяч погибших, а последствия радиации до сих пор расхлёбываем – дети уродами рождаются, многие от рака умирают.
– А почему ничего об этом не пишут и даже слухов не ходит?
– Да потому, Жора, что убил ты этого физика ещё в девятнадцатом. То есть, конечно, ты нынешний ещё не убил, а ты завтрашний… В общем, это и есть твоё задание, и если ты его не выполнишь… То тебя самого уже послезавтра не будет, потому что отец твой погибнет от этого взрыва.
– А можно мне что-нибудь узнать про отца? – прервал я заказчика.

Дело в том, что отца своего я в жизни не видел. Когда я пошёл в детский сад и узнал, что у многих детей есть отцы, я спросил мать, где же мой папа, и та рассказала мне, что он был лётчиком и погиб при аварии самолёта. Когда я пошёл в школу, то узнал, что у половины класса отцы также были погибшими лётчиками-испытателями. Но когда я подрос, я понял, что если у старшеклассников отцы действительно погибли на фронте, то у нас, родившихся после войны, отцы не были никакими лётчиками, а были самыми настоящими летунами. Тогда я вновь обратился с вопросом к матери, но та продолжала твердить сказку про лётчика, и твердила её до самой смерти. Умерла она в семьдесят третьем в сорокалетнем возрасте. Врачи говорили, что это последствия радиации, дозу которой она получила у себя на работе.

– Отец твой был лётчиком, – начал таинственный незнакомец.
– И вы туда же! – Обиделся я. – Неужели личность моего отца это какая-то тайна?
– Вообще-то, это действительно тайна, но тебе я скажу: твой отец на самом деле был лётчиком. Он воевал в Корее на МиГ-15, и его самолёт был сбит над Жёлтым морем. Тела его не нашли, но вряд ли он остался в живых. Говорят, сбил его бывший немецкий ас, который к тому времени служил уже у американцев. Так что тебе предстоит не только спасти себя, но ещё и отомстить немцам за отца – и за его гибель от атомной бомбы в Ленинграде, и за его последующую гибель на корейской войне.
– Разрешите приступить к выполнению задания! – потребовал я, почувствовав в себе какую-то злость на всех немцев, китайцев, американцев и на каждого из них по отдельности.
– Разрешаю, но с завтрашнего дня. А пока тебе стоило бы посмотреть твою новую квартиру.
С этими словами незнакомец вынул из кармана ключи, к колечку которых была прицеплена бирка с адресом.
– Служебная? – не веря в свой счастье, спросил я.
– Отдельная, – ответил заказчик. – Ордер получишь после выполнения задания.
Распрощавшись с заказчиком, я вышел из кабинета, прошёл по длинному коридору и, спустившись по общей лестнице, вышел на улицу. К моему удивлению прямо к крыльцу подкатил утренний таксист Саня на своей бывшей догонялке.
– За мной ведь должок, – заявил он, не дожидаясь моих удивлённых вопросов, – Так что поехали твою трёшку докатывать.
– Спасибо, я на трамвайчике, – начал отнекиваться я.
– А телевизор на новую квартиру ты тоже на трамвайчике повезёшь?
– Мне следовало бы испугаться, но вместо испуга я всё понял: этого человека ко мне приставили для того, чтобы я никуда не исчез до выполнения задания. Вспомнилось мне и то, что утром я не сказал ему куда ехать, а тот привёз меня куда следует, и то, что знал он и о футбольном пристрастии Генриха Митрофановича, и то, что он, в отличие от настоящих таксистов, пытался вернуть мне трёшницу.
– Ну, если за телевизором, то тогда поехали, – согласился я.
Домой мы поехали по улице Воинова, свернули с неё на Таврическую, с которой потом повернули на улицу Салтыкова-Щедрина, а уже с неё попали в Парадную улицу, которая после пересечения с улицей Красной Связи превратилась в Греческий проспект.
Оттуда мы и вывернули на улицу Некрасова, где утром меня подобрал Саня Криворуков.
– Сейчас, я телевизор быстро вытащу, – поговорил я, вылезая из машины у самого своего парадного.
– Давай-ка вместе, – предложил таксист, выходя следом за мной.
Телевизор «Берёзка» оказался не столь уж тяжёлым, но каким-то неухватистым, и, снимая его с тумбочки, мы уронили единственный в комнате цветочный горшок с давно засохшей фиалкой. С трудом мы выволокли его из комнаты и остановились в коридоре, чтобы перехватить руки.
– Что, на запчасти сдаёшь? – проговорила соседка Лидия Петровна, вылезшая из своей комнаты на шум в коридоре.
– Нет, переезжаю в отдельную квартиру, – с гордостью заявил я.
– А комната кому? – заинтересованно переспросила Лидия Петровна.
– А комната – государству, наверное, неуверенно ответил я.
– Так что ж ты в отдельную квартиру такое старьё тащишь? Ты бы его на запчасти бы сдал, а сам цветной телевизор купил.
– Разберёмся, мамаша, – осадил её Саня.
– А землю? – показала Лидия Петровна на наши ноги, растаскивавшие по коридору землю, высыпавшуюся из цветочного горшка.
– А землю отдайте крестьянам, – снова ответил за меня Саня.
Поместив телевизор в багажник и привязав его крышку какой-то верёвкой, мы выехали со двора, но уже не на Некрасова, а в Озернóй переулок, который приезжие почему-то называют Озёрным, и через него выехали на Лиговский. На площади Восстания мы свернули с него на Невский, по которому и покатили в сторону Васильевского острова.
– Жаль только, что теперь от работы жить далеко, – проговорил я, глядя на мелькнувший под мостом канал Грибоедова.
Новая квартира находилась в большом доме на Октябрьском проспекте неподалёку от Наличного моста, Соединяющего Васильевский с Островом Декабристов. Из окна открывался замечательный вид на набережную Смоленки и на расположенный перед ней бульвар, усаженный молодыми лиственницами. К моему удивлению в квартире было всё, кроме телевизора. В шкафах покоилось чистое постельное бельё, а в кухонной мебели имелся полный набор посуды и столовых приборов.
– А чьё это всё, казённое? – спросил я Саню, ничуть не сомневаясь, что он знает ответ на этот вопрос. Не случайно ведь он знал, что со старой квартиры следует взять именно телевизор.
– Это теперь всё твоё, – ответил шофёр, поставив своим ответом ещё больше вопросов, первым из которых был вопрос о том, чьим это всё было до меня, ведь хотя мебель и выглядела новой, из мебельного магазина её доставили явно не нынче утром. Иначе во всей квартире царил бы ничем не перебиваемый запах столярного клея и мебельного лака.
– Ну, был один человек, но он не вернулся с задания, – уклончиво ответил Саня.
– Погиб?
– Скажем так, пропал без вести.
– А родственники?
– Он, как и ты был совсем одиноким. Отец на фронте погиб, а мать умерла во время блокады. Вырос в детдоме.
– Ему, наверное, было за сорок?
– Сорок один, – уверенно уточнил Саня.
– А вдруг он ещё вернётся?
– Это вряд ли, – с нескрываемым сожалением ответил Саня.
– Ты его знал?
– Знал, – ответил Саня односложно, после чего я решил дальше не допытываться, видя, что эти воспоминания тяготят Саню. Но вместо этого я задал ещё менее тактичный вопрос:
– Вася, а ты когда-нибудь убивал?
– Конечно, я же воевал. Правда, застал только японскую, но успел застрелить троих тейсинтаев. Они, обвалявшись в пыли лежали у обочин дорог, притворяясь трупами, а когда машина подходила к ним вплотную, вскакивали и подрывали себя вместе с нашими машинами. Мы тогда сняли со Студера брезент, чтобы он не мешал обзору, и ехали не спинами к борту, а навалившись на борта, держали оружие наизготовку, чтобы успеть застрелить смертника. А я стоял, опираясь на кабину, и как самый молодой и глазастый смотрел вперёд. Естественно, я замечал их первым и успевал открывать огонь раньше остальных. Так что когда по итогам этой короткой войны вся рота получила «За боевые заслуги», мне дали «За отвагу». Лишь после этого пространного рассказа Саня спросил:
– А что?
– Да меня сегодня чуть ли не похвалили за то, что я могу убивать людей. И задание моё тоже будет связано с убийством.
До самого вечера мы с Василием пили чай. Я даже предложил сбегать в магазин за чем-нибудь, что покрепче, Но Саня напомнил мне, что он за рулём, и что мне самому следует завтра со свежей головой приступить к выполнению ответственного задания.

Проводив Саню до дверей, я лёг прямо поверх покрывала, и попытался заснуть, но звук работающего на кухне холодильника никак не давал мне уснуть. Там, в коммуналке, было гораздо более шумно. Соседи уходили и приходили, то у одних, то у других появлялись гости, засиживавшиеся допоздна под застольные песни, кто-то постоянно крутил Высоцкого, а кто-то день и ночь слушал пластинку Пугачёвой. Но в этот раз это был негромкий но весьма назойливый звук холодильного агрегата, который зудел у меня в голове как зубоврачебная бормашина. Неожиданно до меня дошло, что холодильник должен время от времени выключаться. Однако этот экземпляр почему-то гудел, не переставая.
Наконец, я решил подойти к холодильнику. Открыв дверцу, я не увидел в нём не только продуктов, но и полочек, на которых эти продукты обычно располагаются. Несмотря на работающий мотор, в холодильнике было тепло. Следовательно, он был неисправен, и сколько бы долго мотор ни гудел, внутреннее пространство не охлаждалось, и потому реле не срабатывало, и мотор продолжал работать.
Чтобы не тратить электричество на бесполезную работу, я решил выключить холодильник из сети и, захлопнув дверку, потянулся за штепсельной вилкой и выдернув штепсель из розетки. Мотор тут же прекратил работу, и неожиданно дверь холодильника снова открылась, и из неё разгибая задеревеневшие колени, вылез человек.
– Ты зачем штепсель выдернул? – налетел на меня незнакомец.
– Так ведь он пустой и всё равно не морозит, зачем зря тратить электроэнергию? Экономика должна быть экономной, – перешёл я в контрнаступление.
– Он не для того, чтоб морозить, – проговорил человек из холодильника, помотав перед моим носом указательным пальцем.
– А что ты в нём, грелся что ли, как тот чукча? – в конец обнаглел я.
– Нет, я в нём путешествую, – ответил незнакомец с такой интонацией, что не было понятно, говорит он это всерьёз или иронизирует.
– По времени что ли? – уточнил я.
– Ну, не по горам же. Этот холодильник это портативная машина времени.
– У нас в институте она тоже есть, – похвастался. – Только она большая, стационарная.
– Так ты тоже из нашего НИИ! – обрадовался незнакомец.
– Конечно, как бы я, по-твоему, оказался в этой квартире?
– Как, как? По линии конторы с Литейного. Это ж не институтская квартира, а комитетская.
– А мне обещали на неё ордер выдать, – похвастался я, – Правда, после возвращения.
– Может, и выдадут… Если вернёшься, – задумчиво проговорил незнакомец.
– А что, часто бывает, что не возвращаются?
– Смотря, какое задание. Но судя по тому, что тебя сюда поселили, задание будет такое, что вряд ли ты возвратишься. Я вот тоже вернуться не смог.
– Но теперь же ты здесь…
– А что в этом хорошего? Здесь, наверняка, жучков понатыкано, так что пока мы тут с тобой разговариваем, к нам с Литейного уже едут.
– Так может тебя обратно отправить, пока они не приехали, – предложил я.
– А ты как же? То, что я успел тебе рассказать, ставит крест на твоей карьере. Завтра же тебя переведут работать в подвал, скажут, что оказали тебе высокое доверие, но больше тебя оттуда не выпустят ни в прошлое, ни в будущее, ни на улицу.
– А если нам отсюда умотать на твоём холодильнике? – предложил я.
– Вдвоём мы в него не поместимся.
– А если ты сначала отправишь меня, а потом отправишься сам?
– Это можно, – согласился незнакомец, – только дорога будет в один конец: когда досюда доедут, они ж холодильник выключат, чтобы больше сюда никто не проникал.
– Ну и ладно, – согласился я, – не сидеть же мне в ихнем подвале до самой пенсии.
– Тогда полезай в агрегат, – скомандовал незнакомец.
– Сейчас, только пиджак надену, а то у меня там и паспорт, и диплом, и военный билет – всё, что со старой квартиры успел захватить.
Я бросился в комнату за висящим на стуле пиджаком, надев заодно рубашку и брюки, а незнакомец снова вставил штепсель в розетку, но холодильник при этом почему-то не загудел.
Наконец, одевшись и обувшись, я влез в холодильник и дверка за мной захлопнулась. Лампочка, освещавшая холодильную камеру, естественно, при этом погасла, но вместо этого на стенке передо мной загорелись какие-то приборы со стрелками и шкалами и кнопки с цифрами. Кнопки и приборы не были рельефными, а были как будто спроецированы на стену при помощи какого-то фильмоскопа. В нижней же части стенного экрана горела надпись: «28-08-79-22-15». Цифры по форме напоминали те, что горят на электронных часах, висящих в фойе нашего института, или же те, что напечатаны на почтовых конвертах в качестве образца для заполнения индекса. Следом за неподвижными цифрами мелькали сменяющие друг друга секунды.
Увидев диковинные приборы и будучи зажатым в неудобном положении с головой между коленями, я почувствовал себя как Юрий Гагарин перед стартом корабля «Восток», гадавший, кем он станет в космосе, первым человеком, или последней собакой.
– Ты меня слышишь? – послышался снаружи глухой голос путешественника.
– Да вроде бы слышу, – неуверенно подтвердил я.
– Тогда набирай двадцать восемь, десять, два, ноль ноль-ноль, ноль-четыре – там, в 2004 году тебя будут ждать.
Я стал набирать продиктованные цифры, прямо под строчкою с сегодняшней датой стали высвечиваться набираемые мной цифры, а кнопки в момент касания их на мгновение гасли.
– Набрал? Спросил голос снаружи.
– Набрал, – подтвердил я.
– Тогда нажми кнопку «Вперёд», – продиктовал голос.
– Нажимаю, – проговорил я, и едва я коснулся пальцем этой спроецированной кнопки, мотор холодильника вновь загудел, и горящие на стерне цифры замелькали, меняя свои очертания, а посередине экрана возникла красная надпись: «Дверь не открывать!» Минут, наверное, через десять, когда цифры в верхней и нижней строчках сравнялись, двигатель холодильника неожиданно смолк, а красная надпись «Дверь не открывать!» сменилась зелёной надписью «Теперь можно открыть дверь».
Я осторожно приоткрыл дверь и через щёлку глянул наружу. За столом, стоящим у тёмного окна правым боком мне сидела красноволосая девушка. Прямо на столе перед ней стоял небольшой телевизор наподобие «Юности», а перед самым его экраном лежала печатная машинка без движущейся каретки и без бумаги. Девушка стучала пальцами по её клавиатуре, а печатаемые ею буквы появлялись прямо на экране стоящего на столе телевизора. Рядом с клавиатурой лежал электронный микрокалькулятор. Через мгновение из этого самого микрокалькулятора заиграла громкая музыка, как будто в нём был спрятан ещё и радиоприёмник. Девушка взяла калькулятор, нажала на нём какую-то кнопку, и музыка прекратилась. Затем произошло совершенно невероятное: девушка поднесла этот калькулятор к уху и начала разговаривать по нему как будто по телефону:
– Алло! Привет! – говорила она невидимому собеседнику, – Нет, он пока не приехал… Да я и не расстраиваюсь пока – точность-то в пределах часа, а бывает, что и на два задерживаются… Главное, что он оттуда успел улететь, пока свет не выключили… Да, сейчас проверю… Сказав эти слова, красноволосая девушка повернулась в мою сторону на вращающемся стуле, какой обычно бывает у пианистов, но снабжённом при этом спинкой и подлокотниками. Увидев приоткрытую дверь и торчащую из неё мою ногу, она на мгновение замерла в удивлении, а через секунду проговорила в свой микрокалькулятор:
– А он, оказывается уже здесь! Ну что, вылезай, с прибытием, – произнесла она, уже обращаясь ко мне.
Расправив начавшие уже затекать ноги, я вылез из холодильника.
– Привет! – произнёс я, – Меня Жорой зовут.
– Ну, здравствуй, Жора, – произнесла красноволосая девица и протянула мне руку, но не для поцелуя, а для рукопожатия. Немного стесняясь, я протянул руку в ответ свою, и девица своей миниатюрной ручкой довольно крепко пожала мою волосатую лапу.
– Меня Настей зовут, – проговорила она.
– Красивое имя и, главное, редкое, – произнёс я дежурный комплимент.
– Это оно в твои времена было редким, – не согласилась она, – а теперь чуть ли не каждую вторую Настей зовут. В моём классе таких одиннадцать было. Так они, чтобы друг друга не путать называли себя кто Асей, кто Стасей… А вообще, nasty по-английски противный. Я когда про это узнала, даже имя хотела поменять, но родители не позволили.
– А меня в школе звали Жора-Обжора, хотя я всегда был худым. Но мне ещё повезло – одного пацана в параллельном классе звали Эраст, так знаешь, как его рифмовали?
– Догадываюсь, – произнесла Настя, скривив рот в загадочной улыбке, после чего я понял, что сказал девушке нечто лишнее.
– А из девочек, – продолжил я, – были в основном Тани да Наташи.
– Странно, – сказала, наморщив лоб, Настя, – по моим данным, в твои времена должны были быть Лиды, Зины и Клавы.
– Лиды и Зины были немного раньше, – поправил я, – когда моя мама училась, в войну и перед войной.
– Стоп, а ты в каком году в школу пошёл? – еще больше напрягла Настя свой не по годам морщинистый лоб.
– В пятьдесят седьмом.
Глубоко задумавшись, Настя повернулась к своему телевизору и начала катать по столу какую-то коробочку с округлым верхом, от которой куда-то под стол тянулся изолированный проводок. Синхронно с движениями этой коробочки по экрану телевизора бегала маленькая белая стрелка. Стрелка касалась каких-то прямоугольников с надписями, после чего картинки на экране быстро менялись.
– А школа у тебя какая была? – спросила Настя.
– Сто шестьдесят третья, – ответил я.
– Это на Салтыкова-Щедрина? Так она же женской была, хотя пятьдесят седьмой…
– Да, объединили ещё до моего поступления в первый класс.
– Значит, Зиненкову уже не застал…
– Тамару Викторовну? Застал. Она ж директором была. Правда, где-то через год её сменила Марина Васильевна.
– А русский у вас кто преподавал?
– Как кто? Надежда Игоровна, разумеется. Она до сих пор там и русский, и литературу ведёт, хотя ей скоро семьдесят.
– А английский?
– Эдда Николаевна. Она тоже всё ещё ведёт уроки. Женя Буянов недавно к ним заходил, всех видел.
Женя Буянов сначала был моим одноклассником, а потом, поступив в Ленполитех, стал также и моим сокурсником. По распределению мы оба попали в один и тот же НИИ, но работали в разных отделах. С юности Женя увлекался туризмом, и каждое лето преодолевал какие-нибудь перевалы то на Тянь-Шане, то на Кавказе, то на Алтае. Первое время он пытался вытащить в эти походы и меня, но походив в семьдесят первом по казахским горам, я понял, что этот вид отдыха совершенно не для меня.
– Странно, а у нас тут по 163-й совсем другие данные, – пожала плечами Настя. – По нашим данным у вас английский преподавала Луиза Викентьевна Ткалич. Кстати, в нашем времени до сих пор жива.
– Так вы у меня спросите, – предложил я, – я всех учителей помню.
– Ты в качестве источника не подходишь, – с явным сожалением в голосе произнесла Настя. – Ты ж человек, а не официальный документ. Кстати, о документах, ты, говорят, паспорт с собой захватил.
– Захватил, – подтвердил я и вынул из внутреннего кармана пиджака измятый документ.
– Ой, так он же старого образца, – разочарованно проговорила Настя, раскрыв мой паспорт.
– Новый получить не успел, – объяснил я.
– Жалко, – проговорила Настя, – новый паспорт ещё можно обменять на ещё более новый, а совсем старый уже не обменяешь.
– И как мне теперь быть?
В этот момент дверь квартиры отворилась, и в комнату широким шагом вошёл человек лет сорока-сорока пяти, одетый не по возрасту в джинсы и явно молодёжную куртку.
– Игорь, – представился он, протянув мне руку, и тут же заявил: – Придётся тебе ненадолго вернуться туда, откуда ты только что прибыл.
– А тот мужик, который меня сюда отправил, сказал, что холодильник выключат, чтобы больше туда никто не проникал, – недоумённо спросил я.
– Вот ты заодно всё и исправишь. Есть у нас один способ тебя туда забросить, но вернуться к нам ты сможешь только посредством этого агрегата, – произнёс парень, постучав пальцем по холодильнику. – А тот мужик, как ты выразился, – продолжил Игорь, – это был сам Саня Криворуков – создатель этой машины.
После это Игорь начал рассказ, из которого я понял примерно следующее:
«Саня Криворуков, в противоположность своей фамилии, руки имел поистине золотые. Однако кроме того, что были они золотыми, они, по-видимому, были еще и магнитными. Выражалось это в следующем: все, что в поле зрения Криворукова лежало, по его мнению, недостаточно хорошо, быстро прилипало к этим рукам и оказывалось в Санином кармане. Прилипало к его золотым рукам, естественно, и некоторая часть из того, что через эти руки по той или иной причине проходило. А проходило через них много чего. Порходили секретнейшие детали топливных распылителей для жидкостных ракетных двигателей, специально изготовленные для НИИ на одном из оборонных заводов, из которых Саня сделал разбрызгиватели на дачных фонтанчиках. Проходили дефицитнейшие пуленепробиваемые ткани, из которых Саня сделал обшивку крыла своего дельтаплана. Проходил, наконец, и уникальный агрегат, составлявший сердцевину нового предпромышленного образца циклошизохрона. Последний агрегат доставили в пятницу и, беспокоясь о том, чтобы аппарат не сгорел за выходные, Саня предусмотрительно отнес его домой. И надо же было такому случиться, что именно в ночь с субботы на воскресенье неизвестные злоумышленники проникли в подвал института с целью распития спиртных напитков и, разведя костерок, на котором поджаривали нехитрую закуску, устроили пожар в смежном с лабораторией помещении. Придя на работу в понедельник, Саня узнал, что ценный агрегат погиб во время пожара и актом авторитетной комиссии был списан с баланса. Списан он был заодно с перенесенным почему-то накануне в подвал из кабинета директора импортным цветным телевизором и видеомагнитофоном, а также с двумя комплектами зимней авторезины, которые завгар тоже почему-то в пятницу вечером решил спрятать в том же подвале. К радости Сани этим же актом списана была и та ткань, которая покрывала теперь шестнадцать квадратных метров крыла его «Славутича», а заодно и дачные фонтанчики, сделанные из распылителей ракетного топлива. И вот теперь из законно списанных деталей годами скапливавшихся в гараже народного умельца, начала вырисовываться циклошизохронная машина. Справедливости ради надо сказать, что Саня Криворуков первоначально хотел сделать любительский вертолет. Но вертолет из этих деталей никак не получался. Получалось то, чего на белом свете вообще не может быть, ни с точки зрения теории относительности, ни с точки зрения марксистско-ленинской диалектики. Получалась придуманная когда-то Уэллсом машина времени.
И вот однажды настал момент, когда Саня на практике испытал свою машину. Супруга его Зинаида нравом отличалась грубым и недоверчивым. Поэтому простить Сане позднее возвращение она могла лишь в том случае, если он что-нибудь скалымил и принес домой дополнительный червонец. Но в тот вечер Саня ничего не скалымил. Более того, он потратил тот же червонец, пригласив в ресторан молодую сотрудницу родного НИИ. После этого Саня как галантный кавалер проводил молодую подругу домой и даже не отказался от приглашения зайти к ней на чашку чая. Когда он возвращался домой, то понял, что время подходит к утру, а объяснить свое позднее появление Зинаиде фантазии его оказывается недостаточно. И тогда, не заходя в дом, Саня направился в гараж, завел свою адскую машину, смонтированную в корпусе холодильника «Саратов» и через полминуты вернулся в семь часов вечера. Запах перегара Саня жене объяснил одним стаканчиком, пропущенным за компанию по настоянию завхоза Степаныча. С тех пор Саня и стал регулярно использовать эту машину для сокрытия своего бурно развивающегося романа».
– И вот теперь по твоей вине Саня никак не может сюда попасть, – закончил свой рассказ Игорь. – Только он тебя отправил, органы сообщили на подстанцию, и свет вырубили во всём районе. Из квартиры он, конечно, сбежал, но куда потом делся, мы не знаем. Может, сидит в институтском подвале, а может и вовсе погиб или умер за эти годы. А если бы ты не выключил холодильник, всё бы было в порядке.
– А что, вы с Настей сами не из института? – удивился я.
– Я когда-то там начинал, но смылся прямо сюда. Глупо было выполнять задания института, не имея возможностью воспользоваться институтской машиной в личных интересах. У нас ведь после командировок всё отбирали, и потому, когда я познакомился с Саней, то не мог не воспользоваться его предложением. Отправившись на задание, я не стал убивать того немца, а прихватил выданный револьвер и махнул прямиком сюда. Здесь, конечно, не Америка, но жить лучше, чем в семьдесят девятом: у всех персональные ЭВМ, – показал он на стоящий на столе телевизор, – сотовая связь, – показал он на Настин микрокалькулятор, по которому она разговаривала как по телефону.
– А машины у всех? – вставил я свой вопрос.
– Нет, машин до сих пор не у всех. Но у меня есть. И у тебя будет, если всё сделаешь правильно.
– Точно такое мне говорил шеф буквально сегодня утром. Только вот машину он мне не обещал. Зато дал квартиру.
– Мою квартиру, – уточнил Игорь.
– Значит, машина у меня будет, а квартиры не будет? – нагло спросил я.
– С квартирами тут посложнее, – объяснил Игорь. – Можно, конечно, купить кооперативную, но это стоит как та же машина. Со временем у тебя будет и то, и другое – мы на межвременной ценовой разнице хорошие деньги делаем, а что вперёд покупать, квартиру или машину, это решать уже тебе.
– А как мне быть с паспортом? – напомнил я.
– Сделаем тебе и паспорт.
– Но ведь я ж молодой, кто ж мне поверит, что мне 64 года?
– Придётся тебе сделать паспорт, соответствующий твоему абсолютному возрасту.
– Абсолютному, это как? – не сообразил я.
– Ну, твой относительный возраст – это разница между датой рождения и тем днём, в котором ты сейчас находишься, а абсолютный это то, сколько лет ты прожил реально, и если будешь часто перемещаться, то можешь запутаться и потерять счёт реальным годам.
– Не запутается, – вступила в разговор Настя, – я всё в персоналку заносить буду.
– Ты так в пиджаке и прибыл? – перешёл Игорь на другую тему.
– Так ведь там было лето. А зимнюю одежду я в коммуналке оставил, думал после задания заберу. Ой, а как же задание? Я же был должен убить какого-то немца, чтобы он атомной бомбы не создал. А если я его не убью, то меня послезавтра не будет.
– Лапша всё это, – махнул рукой Игорь. – Не знаю, в чём виноват тот немец, но, как видишь, ты есть не только в послезавтрашнем дне, но и через 25 лет. Да и со мной ничего не случилось, как видишь. Может, его убил кто-то третий, посланный вместо меня и тебя, а может… Может то, что он создал, вовсе не атомная бомба, а что-то ещё. Может быть, институтская машина. Её ведь из ГДР доставили – специально под неё наш НИИ и построили, а второй такой нет во всём мире. Может, они хотят, чтобы и не было.
– Но в таком случае, если его убьют, исчезнет и сама машина – возразил я.
– А может им этого и надо. Они этой машины сами бояться стали. Пока в прошлое лазили ничего, но как начали в будущее проникать, там видать, такое увидели, что лучше б, наверное, и не видели.
– Но вы ж Настей живёте в будущем и ничего?
– А кто его знает, что будет через день, год, через десятилетие?
– Так зачем тогда от машины отказываться? Не лучше ли исправить в прошлом то плохое, что увидели в будущем?
– Не знаю, – ответил Игорь, – а узнать, откровенно говоря, почему-то боюсь, – подытожил он, после чего произнёс:
– Ладно, нам пора ехать. В пиджаке до машины дойдёшь, не замёрзнешь?
– А сколько там градусов? – уточнил я.
– Градусов пять.
– Мороза?
– Да нет, пока что тепла.
Сказав это, Игорь вышел в парадное. Я последовал за ним.
Лифт оказался тем же самым, что был в 1979 году, но внутри он был изрисован, а кнопки расплавлены спичками или зажигалкой.
У входа в парадное стоял автомобиль, внешне напоминающий «Иж-Комби». Только капот у него был ниже и в передней части немного скруглённым.
Я подошёл к передней двери, и пока Игорь обходил машину, направляясь к водительской, попробовал дёрнуть за дверцу, но понял, что машина закрыта. В этот момент Игорь, достав из кармана ключи, нажал на брелке какую-то кнопку, и машина, пискнув, мигнула фарами. Внутри что-то щёлкнуло, и Игорь, потянув на себя дверь, открыл её, не прибегая к помощи ключа. Я последовал его примеру и снова дёрнул за ручку. Дверь послушно открылась, и я уселся на переднее сиденье с торчащим из спинки подголовником.
В машине было тепло. Судя по всему, Игорь только что приехал на ней, и остыть салон ещё не успел.
Двигатель завёлся с первой попытки. Он равномерно тарахтел под капотом, но это тарахтение было еле-еле слышным. Игорь включил первую передачу, и машина, плавно тронувшись, медленно покатилось по внутридворовому проезду.
За исключением стоящих во дворе машин незнакомых моделей и марок, никаких признаков того, что я нахожусь в будущем, не было. Не было этих признаков и на Октябрьском, и только лиственницы, которые я пару часов назад видел молодыми, теперь существенно подросли. У станции Приморской, которую должны были открыть через месяц от того дня, из которого я только что прибыл, несмотря на столь ранний час, уже толпился народ.
– А что, – обратился я к Игорю, – Приморская до сих пор конечная?
– Пока да, ответил он, – дальше линию так и не продлили, некуда. Дальше только Финский залив.

Лишь по мере приближения к центру Васильевского острова, стали появляться признаки будущего. Так, когда мы проезжали по Смоленскому мосту, на торце здания, стоящего вдоль Камской улицы, я увидел панно, на котором какой-то работяга призывал претворить в жизнь исторические решения тридцать третьего съезда КПСС. Затем на перекрёстке 17-й линии с Малым проспектом, там, где посередине дороги начинается пешеходный бульвар, была смонтирована конструкция с плакатом, призывающим претворить в жизнь решения тридцать третьего съезда КПСС, а уже когда мы, проехав по набережным, а потом и по Дворцовому мосту, выезжали на Невский из Дворцового проезда, я прочёл натянутую между домами надпись, призывающую претворить в жизнь решения Тридцать первого съезда КПСС.
Невский уже сверкал предпраздничным убранством: 98-ю годовщину Октября действительно намеревались встретить вполне достойно. Дворец пионеров был завешен плакатом, изображающим светящую прожектором «Аврору», а фронтон Гостиного Двора был украшен портретом Ленина.
– Можно я здешнюю газету куплю? – спросил я, увидев впереди по ходу движения открывшийся киоск Союзпечати.
– Почитать можно, но с собой брать нельзя, – ответил Игорь, притормаживая у ларька. Достав из кармана трёхкопеечную монету, я было хотел пойти за газетой, но Игорь меня остановил:
– Ты что, собираешься за наличные деньги её покупать?
– А что? – задал я недоумённый вопрос.
– Наличное обращение ещё в двухтысячном отменили, – пояснил Игорь. – Всё теперь только по карточкам.
– Как в блокаду? – удивился я.
– Ты чё? Не по таким, по магнитным, – пояснил Игорь, доставая из нагрудного кармана то, что показалось мне календариком. В верхней части этого «календарика» было написано: «Главное управление Гострудсберкасс», а посередине крупным шрифтом была отпечатана надпись: «Расчётная карта».
– Смотри, как это делается, – произнёс Игорь, подходя к киоску. – «Правду» и «Крокодил» произнёс он, вставляя карту в щель стоящего на прилавке ларька какого-то аппарата. Бабулька-киоскёрша взяла в руки какую-то штуковину, внутри которой горели красные лампочки, и, проведя ею сначала по обложке «Крокодила», а потом по первой странице газеты, выдала Игорю оба издания. Внутри аппарата что-то затрещало, и из нижней щели выполз кассовый чек.
– С вашего счёта списано 0 рублей 33 копейки, – произнёс в тот момент голос из аппарата.
Забрав карточку из щели, Игорь отдал мне журнал и газету, и мы снова сели в машину.
В «Правде» был опубликован традиционный отчёт о торжественном заседании в кремлёвском Дворце Съездов, посвящённом очередной годовщине революции. На три страницы простиралась речь генерального секретаря, фото которого на трибуне было помещено там же. Ни имя, ни облик главы коммунистической партии не были мне знакомы. Ничего мне не говорили и фамилии лиц, сидящих в президиуме. Скорее всего, за три прошедших десятилетия старый состав Политбюро полностью вымер, и на смену умершим старикам пришли новые старики. Лишь одна из этих фамилий мне показалась знакомой. Это был некий М. С. Горбачёв, имя которого я слыхивал ещё в своём времени, когда оно звучало в новостях во время перечисления лиц, присутствовавших на официальных мероприятиях государственного значения. В списке членов политбюро его фамилию называли сразу после Андропова. Однако внешность его я не помнил, и фото его среди сидящих в президиуме так и не смог идентифицировать.
Последняя страница «Правды» повествовала о спорте, о текущей погоде и о программе передач радио и телевидения на сегодняшний и завтрашний день.
Лицевая сторона обложки «Крокодила» также была предпраздничной: хлебороб, сталевар и строитель какого-то очередного трубопровода рапортовали о досрочном выполнении к ноябрьским годового плана.
Внутри «Крокодил» как всегда обличал халтурщиков и бюрократов, а традиционная рубрика «Под углом в 40°» беспощадно линчевала пьяниц и алкоголиков. В «Улыбках разных широт» были напечатаны те же старые анекдоты про скупых шотландцев, тупых блондинках, которым мужья опрометчиво доверили управление семейным автомобилем, и незадачливых западных полицейских, которых хитрые западные преступники всё время обводят вокруг оттопыренного среднего пальца.
На задней странице обложки был нарисован какой-то ушастый негр с мордой, нарочито похожей на обезьянью. Негр восседал верхом на военно-транспортном самолёте с американскими опознавательными знаками, из люка которого на парашютах спускались пушки, танки и связки из автоматов и гранатомётов. Пояснительная надпись гласила: «Обама доставляет сирийским экстремистам “гуманитарную помощь”».
– А это чё за Обама? – спросил я Игоря.
– Нынешний американский президент, – пояснил он.
– И что, в самом деле негр?
– А что тут такого? Негр он и в Африке негр, – пожал Игорь плечами.
Место, к которому мы приехали, оказалось дальним гаражом в одно из многочисленных гаражных кооперативов. Игорь достал ключи, и ржавый замок с превеликим трудом был открыт с четвёртой попытки. Автомобиля в гараже не было.
Вместо него стоял с вынутым из розетки штепселем неработающий холодильник. В отличие от того холодильника, в котором я прибыл сюда, это был не «Саратов», а пухлый округлый «ЗИЛ-Москва» КХ-240 объёмом 240 литров. Судя по приклеенной сзади бумажке, выпущен он был ещё в 1963 году. Его решётчатые полки, как и следовало ожидать, стояли рядом притуленными к гаражной стене. Внутри же располагался лишь датчик-реле температуры и закрытый крышкой 29-литровый морозильник. Игорь покрутил реле, и загорелось точно такое же табло, как и в «Саратове». Я влез вовнутрь и прижал колени к подбородку. Игорь сам ввёл данные, захлопнул за мною дверь, мотор холодильника загудел, и цифры, мелькая, начали сменять друг друга. Я мчался домой на 36 лет назад, и не знал, что с этого мои приключения только начинаются.