Палтус. Величайший Диктатор (Воспоминания старого журналюги).Продолжение.
Спонсор поста: Свободолюбивый блог Виталика – обратите внимание на посты посвящённые новой белорусской звезде и вундеркинду Юре Демидовичу — представителю от Беларуси на детском Евровидении 2009. Что и говорить, парень настолько популярен, что его пригласили для разогрева группы Продиджи на концерте в Минске.
В этом посте выложено то, что было написано автором после моего последнего поста по этому произведению. Сейчас файл создавать нет смысла, всё влезет в размер обычного поста. Но стало ещё интересней – война переместилась в Россию.
Я хорошо помню этот день. Мы с коллегами обедали в столовой, — я доедал суп, — когда заработали громкоговорители под потолком. Раньше они всегда молчали, и я вообще не знал об их существовании, так что в первую секунду этот неожиданный «голос с неба» вызвал легкое потрясение. Голос был незакомый, с легким английским акцентом. Впервые директор Комитета решил лично обратиться к своим сотрудникам.
— Коллеги! Германия капитулировала перед союзниками. Акт был подписан час назад. Поздравляю всех сотрудников Комитета с победой!
Трудно описать ликование, охватившее французов при этом известии. Все вскочили со стульев, кричали, обнимались, плакали и смеялись. Из громкоговорителя грянула «Марсельеза», немедленно подхваченная множеством голосов. Я никак не ожидал от представителей нашей циничной профессии столь бурной и непосредственной реакции. Лишь небольшая группа российских сотрудников сохраняла спокойствие.
— Значит, с Германией всё… Остается Россия. Что с ней теперь будет? — задумчиво произнес коллега Мышеедов. Этот вопрос беспокоил каждого из нас.
— Ничего с ней уже не будет! Конец вам, москали! Сеплинье вам сделает Московскую равнину. Да здравствует свободная Польша! — злорадно ответил коллега из Польского отдела, сидящий за соседним столом.
Кто-то из наших вскочил и стал засучивать рукава. Мы с трудом усадили его на место.
— Не делай глупостей! Хочешь отправиться в Белую Комнату за драку в день победы? Потом с этим пшеком разберемся…
Мы быстро закончили обед и вернулись в свой отдел. Там уже ждал коллега Бланшар, прямо-таки сиявший от восторга. Мы обменялись поздравлениями и выслушали его сбивчивую торжественную речь, после чего пожаловались на поляков. Бланшар нахмурился.
— Коллеги! Я знаю, что теперь, после окончательного поражения Германии, всех вас ещё сильнее мучает тревога за судьбу вашей Родины. Это естественное и очень благородное чувство. К счастью, я могу вас твердо заверить — беспокоиться не о чем. Франция ведет войну не ради насилия и грабежа, а ради лучшего будущего народов Европы, ради спаведливости и прогресса для всех. Вы хорошо знаете свою страну. Волей судьбы вам также довелось хорошо узнать и нашу Республику. Сравните два этих государства, и вы увидите, что установление социал-авангардизма есть величайшее благо для России…
— Но если перед этим над нашими городами поработает Сеплинье, до этого величайшего блага мало кто доживет…
— Не беспокойтесь об этом. Ни генерал Сеплинье, ни его методы не пересекут границ России. Мы идем освобождать, а не стирать в порошок. Постыдные мечтания польских коллег не имеют ничего общего с нашими намерениями. Это война будет полностью отличаться от войны с Германией. Коллеги из Объединенного Комитета наконец-то соизволили поделиться своими сведениями и подтвердили то, что и так было очевидно. Россия не хочет и не может воевать. Во всей стране продолжение войны нужно лишь ничтожной кучке людей, лишь продажной и бездарной верхушке, до смерти напуганной нашими успехами.
— Напуганы, но продолжают воевать? Почему они просто не попытаются заключить мир? Думаю, пожертвовать парой губерний этим мерзавцам ничего не стоит…
— Конечно, они бы давно так и сделали… Но что стало бы с этими господами потом? Ваши правительства не очень-то устойчивы. Сколько их сменилось за последние десять лет? Стоит нынешней клике признать свое поражение, и они лишатся власти на следующий день. А ещё через день новое правительство сурово взыщет с них за все убытки и потери. Никому не хочется сменить кресло министра на тюремные нары. Пока идет война и действует военное положение, они сохраняют власть и могут расправляться с недовольными как с предателями. Первый же день мира станет для них роковым. Война для этой клики — как бык для американского коу-боя на родео: держаться верхом на быке тяжело и не очень-то приятно, но стоит с него упасть, и окажешься растоптанным. Пока эти мерзавцы ведут войну, они сохраняют власть и свободу, поэтому в их интересах воевать вечно… Но мы, конечно, этого не дадим. Один решительный удар — и все будет кончено. Долгого кровопролития не понадобиться.
— И когда же будет нанесен этот удар?
— Это дело военных. Наверное, им нужно подготовить запасы топлива и прочих нужных для наступления материалов. В любом случае, они должны торопиться… чтобы их не опередили.
— Британия?
— Возможно, хотя вряд ли своими руками. Нас это не должно беспокоить. Пусть коллега Жаннере думает, как уберечь ваше некстати ввязавшееся в войну государство от алчных соседей. Мы должны выполнять свою работу, и выполнять хорошо. Что до поляков… Я сейчас же отправляюсь к коллеге Бланку, и не выйду от него, пока не добьюсь примерного наказания мерзавца. Вы очень правильно сделали, что не стали разбираться на месте, негодяй отделался бы парой синяков, а так ему не миновать больших неприятностей… Жаль, его не удастся отправить в Белую Комнату, он ведь, в отличие от вас, добровольный работник.
Мы этому не сильно огорчились — испытавшим на себе «пожизненное заключение второго типа» не хотелось обрекать на него других людей, пусть даже и поляков. Все разошлись по своим местам и работа возобновилась.
Следующую неделю вся Франция пребывала в невероятной ажитации. Даже мы, запертые в своей башне, вполне могли это оценить. Семьдесят лет назад Бисмарк утвердил новую Германскую Империю на обломках Французской, и вот теперь настал час отмщения. Жалели только, что Зеркальный зал Версальского дворца не сохранился, и историческую несправедливость уже нельзя исправить на том месте, где она была совершена. Многие даже предлагали восстановить в точности исторические интерьеры специально для этой цели, но Жаннере решительно отвечал: нет таких обстоятельств, которые могли бы оправдать строительство столь старомодного и безвкусного сооружения. Вместо этого Комитет отыскал живого ветерана Франко-Прусской войны. Старику было уже за девяносто, и он давно утратил связь с реальностью. Известие о разгроме немцев окончательно дошло до его сознания уже перед камерами, и бедняга не мог сдержать слез радости. Мы наблюдали это на экране розинговского приемника.
— Как бы он не умер от волнения прямо в эфире! — забеспокоился я.
— Это было бы прекрасно! — отвечал Бланшар.
После подписания капитуляции немецкие войска сложили оружие, и союзники быстро заняли Берлин и всю восточную Германию. Наблюдая за стремительным маршем анго-французов, многие ожидали, что они не теряя темпа с ходу вторгнутся и в нашу страну. Этого, однако, не произошло: ровно на российской границе союзное наступление остановилось. Загадочная пауза вновь вернула надежду петербургской шайке, находившейся после разгрома Германии в состоянии панического ужаса. Этот ложный оптимизм передался и прессе. Через Швецию мы регулярно получали свежие российские газеты. Как обычно, больше всех порадовала «Православная беседа», сообщившая, что французские орды в страхе бежали от границ Святой Руси, увидев в небе пятикилометровый лик Богородицы. Бланшар тактично не комментировал эту новость — мы и так готовы были провалиться сквозь землю от стыда.
Между тем, союзники устроили в поверженном Берлине грандиозный совместный парад в честь своей победы. Неожиданно выяснилось, что в параде примут участие итальянцы. Французов эта весть мало обрадовала.
— Надо было оставить немцам сотню тысяч солдат, и пусть бы Дуче попробовал их победить! — ворчал Бланшар, — Интересное вышло бы дело!
Так или иначе, итальянский корпус вошел в Берлин на правах победителей, а следом прибыл и сам Муссолини. Его уже ждали Мосли и Жаннере. Вся Франция смогла увидеть эту встречу на экранах своих кинотеатров и розинговских приемников. Не стал исключением и наш Русский отдел. Надо сказать, что хотя трое диктаторов были могущественнейшими людьми своего времени и собрались, чтобы решить судьбу послевоенной Европы, все же их встреча являла собой забавное зрелище. Муссолини сперва подтянул ремень к подмышкам, потом с гордым видом огляделся по сторонам, словно проверяя реакцию публики, выпятил огромную нижнюю челюсть и вскинул руку в римском приветствии. Мосли ответил ему тем же театральным жестом. Жаннере вяло изобразил социал-авангардистский салют, подняв руку вертикально вверх. Его облик сильно проигрывал на фоне яркой внешности итальянского и британского предводителей. Мосли был воплощением британского идеала: джентльмен, офицер, спортсмен. Решительное выражение лица, строгая черная форма, фигура атлета — живое олицетворение фашизма. Говорят, именно британские женщины обеспечили Мосли успех на судьбоносных выборах, и не думаю, что их привлекла только лишь партийная программа. Муссолини же одним своим видом компенсировал нехватку тяжелых танков у итальянской армии — пышный мундир едва сходился на массивной фигуре, а такого подбородка я больше нигде и ни у кого не видел. Жаннере со своим невыразительным лицом, астеническим сложением, простым штатским костюмом и неизменной бабочкой блекло смотрелся в компании своих союзников. И все же в этом контрасте чувствовалось какое-то зловещее превосходство швейцарца.
Мосли приветствовал Жаннере на хорошем французском, тот отвечал на английском с жутким акцентом. Муссолини, бывший учитель, засыпал их обоих фразами на всех языках. Тепло поздоровавшись, трое диктаторов сели в автомобиль и вместе уехали на переговоры в бывший кайзеровский дворец. Там, за дележом покоренной Европы, их временному союзу суждено было распасться.
На следующий день состоялся парад. Три диктатора вместе приветствовали свои войска с украшенной огромными флагами трибуны, и внешне ничто не выдавало их размолвку. Мосли и Жаннере стояли рядом, словно лучшие друзья, и едва ли какому-нибудь стороннему наблюдателю пришло бы в голову, что каждый из них строит в своей голове планы против вчерашнего союзника. И между тем британцы уже начали проект «Яркая звезда», французы уже запустили своё «Серебрянное пламя». Через несколько лет проходившим под трибуной танкам и броневикам суждено было превратиться в жалкие игрушки на фоне чудовищного оружия новой эры. Но это будет потом. В тот момент по улицам Берлина двигалась самая совершенная и разрушительня военная сила своего времени, и десятки операторов спешили запечатлеть её победный марш на лучшую цветную пленку.
Шли французские пехотинцы в своей неизменной горчичной форме, синие альпийские стрелки, черные спецжандармы, легионеры в белых кепи, шли зеленые англичане и серые итальянцы. Грохотали гусеницами танки, катились броневики, а завершилось все действо пролетом множества боевых аэропланов, державших в воздухе безукоризненный строй. Все это мы смогли через недолгое время увидеть в нашем кинозале так живо и ярко, словно сами побывали в Берлине. Более того, сотрудникам Комитета показывали полную версию ленты, из которой потом монтажеры вырезали много неудобных моментов перед отправкой в обычные кинотеатры. Так, мы видели, что находившиеся на трибуне французские полководцы сторонились Сеплинье, и генерал-палач мрачно стоял в одиночестве. Заметили мы и ухмылки на лицах союзных офицеров в момент, когда показалась итальянская бронетехника. Насколько я знаю, эта полная версия записи парада сохранилась до наших дней, но все ещё находится в архиве и недоступна публике.
Торжества закончились, а переговоры продолжались. О том, что между союзниками не все гладко, стало ясно довольно скоро: через три дня коллега Бланк объявил, что все отделы должны быть готовы к развертыванию антибританской пропаганды и борьбе с британским влиянием в любой момент. Разумеется, наработки по этой теме у нас были приготовлены заранее, оставалось привести их в порядок и распределить между сотрудниками. Но пока команды не было, и мы занимались прежними делами. Все ждали больших перемен.
Как позже выяснилось, надежды петербургской шайки были не так уж беспочвенны. Французские военачальники слишком боялись повторить трагическую судьбу Наполеона и всячески старались обезопасить свои войска от двух грозных российских генералов, Грязи и Мороза. Все заказанные для похода в Россию военым командованием припасы и снаряжение даже могучая жаннеристская промышленность смогла бы дать не раньше, чем через два года. На каждую машину французские генералы хотели иметь по пять комплектов запаных частей и горючего на двадцать тысяч километров, на каждого солдата — две зимних куртки и три пары меховых ботинок. Что уж говорить про такие мелочи как шестьдесят миллионов литров жидкости от паразитов… Умерить аппетиты военных и поторопить их с наступлением мог бы Жаннере, но он, кажется, и сам испытывал некоторую робость перед нашими ледяными просторами. Наиболее агрессивного и решительного из французских полководцев, генерала Сеплинье, к новой операции, как и обещал нам Бланшар, не допустили. В результате Жаннере стал уже склоняться к мысли, что Россия едва ли стоит подобных затрат и следует ограничиться тем, что можно взять бескровно. Французы вступили с петербургской шайкой в тайные переговоры. Париж обещал мир без формальных аннексий и контрибуций, а взамен требовал заключения кабальных договоров на поставку сырья, полного открытия российских рынков для французских товаров и подчинения в сфере внешней политики. Петербург, разумеется, готов был на это пойти, тем более, что жаннеристы обещали помощь своих «компетентных специалистов» в случае возникновения внутренней нестабильности… Но соглашению не суждено было воплотиться в жизнь — его погубило вмешательство третьей стороны. Не случись этого, я, возможно, так и провел бы остаток своей жизни в Перревилле.
Мы слушали лекцию специалиста из Технического отдела о перспективах использования ординатёров в деле морального развития (к стыду своему должен признать, что не понял из неё ни слова), когда в зал вбежал необычайно возбужденный коллега Бланшар. Можно было догадаться, что он явился не с добрыми вестями.
— Всё усложняется! Только что сообщили: Япония объявила войну России!
Всё действительно усложнялось. Такой союзник нам был вовсе не нужен. Бланшар сообщил известные на тот момент подробности: японцы атаковали через пять минут после вручения ноты. Их армия насчитывала, вероятно, до семисот тысяч человек, а флот полностью господствовал на море. Никаких шансов отбиться у России не было, ведь основная часть её войск находилась на западных границах.
— Как это невовремя! — сокрушался Бланшар, — Франция не может оказывать давление на японцев, ведь формально они помогают нам против общего врага. Несомненно, их надоумили англичане… Теперь мы должны действовать быстро.
Но английская дипломатия, как оказалось, действовала ещё быстрее. Через три дня японскому примеру последовала Турция, до той поры благоразумно избегавшая участия в Европейской войне. В первый же день российский Черноморский флот потерял несколько кораблей от действий загадочных подводных диверсантов. Никто не ждал от турок столь сложной и рискованной операции. Впрочем, их успехи объяснялись просто: к германским офицерам и специалистам, служившим у султана ещё до войны, добавились беглецы из капитулировавшей австрийской имперской армии и, разумеется, английские советники. А противостояли им лишь малочисленные и второсортные российские части. Дело пахло большой кровью — трудно было представить, что турки окажутся великодушными победителями.
В те черные дни все мы впали в уныние. Страна рушилась на глазах, а два новых врага были такими, что хуже и придумать нельзя. Азиатские варвары без малейших представлений о гуманности, зато с многовековыми традициями резни побежденных. Франция теперь уже без всяких сомнений рассматривалась нами как защитник и спаситель, и оставалось лишь надеяться, что она вовремя вступит в дело. Бланшар где-то пропадал целыми днями, присылая указания через курьеров. Наконец, коллега Бланк собрал всех нас и обратился с короткой речью:
— Настал решающий час, коллеги! Теперь от вас понадобится работать в полную силу в течение неопределенно долгого времени. Завтра вам предстоит покинуть эти уютные стены и переместиться вслед за коллегой Бланшаром ближе к месту событий. Соберите все материалы из красных и желтых папок и передайте Транспортному отделу. С собой возьмете по одному чемодану, только самое необходимое. Завтра в десять утра всем быть с вещами на второй площадке. Теперь вы работаете в условиях повышенной секретности. Запрещается сообщать кому бы то ни было о вашей миссии и вообще общаться с посторонними людьми без разрешения назначенных руководителей. Для обеспечения безопасности к вам будут приставлены спецжандармы и сотрудники Объединенного Комитета. Если эти последние будут действовать за рамками своих полномочий, позволять себе различные выходки и так далее — немедленно сообщайте по линии Комитета. Надеюсь на образцовое выполнение каждым работником отдела своих обязанностей. Желаю удачи!
Обещанные контрразведчики немедленно присоединились к нам после ухода Бланка и умело устранили все возможности поделиться неожиданными известиями с кем-либо посторонним. Даже друг с другом мы не рискнули обсудить толком ситуацию. Впрочем, и так было ясно — французы решили больше не медлить и начать вторжение со дня на день. Нас ждало скорое возвращение в Россию, но следовало ли радоваться этому обстоятельству? Кем мы окажемся на родине — авангардом сил спасения или пособниками захватчиков? Размышляя об этом, я всю ночь не сомкнул глаз и задремал лишь под утро. Ровно в десять нас усадили в автобус и повезли к аэропорту. Надо признаться, несмотря на все обстоятельства, я все же испытал легкую грусть, когда здания Комитета скрылись из виду. Впереди ждала неизвестность.
Главный перревильский аэропорт имени Жоржа Гинемера был в то время совершенно уникальным сооружением. Сейчас он, конечно, вряд ли кого-то удивил бы, но тогда… Представьте, что вы привыкли к виду старого петербургского аэропорта, больше напоминающего автобусный вокзал, и вдруг увидели целый комплекс огромных зданий фантастического даже по жаннеристским меркам облика. Мы словно попали на другую планету, и лишь батареи противоаэропланных орудий и истребители на взлетных дорожках напоминали о суровой реальности. Интересно, что до войны нагрузка едва доходила до десятой части от проектной — строительство велось с расчетом на дальнюю перспективу.
Увы, любоваться этим новым чудом света было некогда. Нас уже ждали три больших пассажирских аэроплана. Хоть я и был (да и сейчас остаюсь) далек от мира авиации, но сразу узнал эти изящные обтекаемые машины — за пару лет до войны они неожиданно оказались в центре внимания российской прессы. Их решило приобрести для работы на дальних линиях «Товарищество Воздушных Перевозчиков», соблазнившись низкой ценой и отменными характеристиками. Однако в последний момент сделка с французами была отменена, точно так же отказались от новейшего американского аэроплана фирмы «Дуглас» и нашей собственной разработки Сикорского. Вместо них купили два десятка подержаных трехмоторных «Блом-Фоссов», причем выяснилось, что немцы распродают эту рухлядь в Азию и Южную Америку по цене металлического лома, и только Россия заплатила как за новые машины современной конструкции. Причины такого решения, думаю, объяснять не надо.
Видно было, что после нападения Германии эти аэропланы сменили владельца — теперь вместо эмблемы «Эр Франс» на их пятнистых боках красовались трехцветные кокарды Воздушной Армии, а пилоты надели военную форму. На мгновение я даже испугался, что лететь придется в бомбовом отсеке, но, к счастью, выделенные нам машины избежали внутренней переделки. Салон оказался вполне комфортным. Стоило мне сесть в уютное кресло, как бессонная ночь дала о себе знать: я немедленно заснул и открыл глаза уже после приземления. Так что о полете над Европой ничего сообщить не могу, хотя бодрствовавшие коллеги потом рассказывали о руинах немецких городов и прочих ужасах. Не знаю, позволяла ли высота все это разглядеть, или же сработало разыгравшееся воображение.
Полевой эродром, на который мы приземлились, был не грунтовым и не бетонным, а выложенным особыми плитами. С помощью этого новшества и огромного количества строительной техники, двигавшейся по пятам ударных корпусов, французы никогда не имели проблем с базированием своей многочисленной авиации. Кроме нашего аэроплана я обнаружил лишь несколько бомбардировщиков. Пропагандистов, подобно тяжелым орудиям, равномерно придавали наступающим армиям, так что две летевшие следом машины доставили моих коллег по отделу на другие участки фронта. Вполне разумное решение.
На выходе нас встретил отряд спецжандармов с пистолет-митральерами. Эти молодчики в черной форме никогда не вызывали у меня теплых чувств, но в тот момент я был рад их присутствию. Ведь мы оказались в Польше, а там русскому, будь он хоть трижды жаннерист, не следовало появляться без надежной охраны. Спецжандармы уже успели внушить полякам известное почтение к своей организации, так что с ними можно было ходить без опаски. Процедура встречи не заняла много времени. Через несколько минут мы сели в автобус и, сопровождаемые жандармскими машинами, поехали, как мне показалось, в восточном направлении. В этой приграничной местности были сконцентрированы французские силы для наступления вглубь России, так что, казалось, она вся буквально забита войсками.
— Сколько их тут… Интересно, во Франции хоть кто-то остался? — пробормотал я.
— Женщины и подростки, вероятно, — вполголоса ответил сосед слева.
Мы миновали несколько городков и деревень, где едва ли не над каждым домом развевались польские красно-белые флаги, и оказались посреди огромного военного лагеря. Насколько хватало взгляда, всюду были бесконечные ряды палаток, танков, пушек и автомобилей.
— Здесь, наверное, целый корпус! Но в таком лагере долго не простоишь. Через несколько дней они должны сняться с места или начать обустраиваться капитально.
— Капитально они обустроятся в Москве…
Автобус подъехал к центру лагеря, где вместо палаток стояли сборные дома, передвижные электрогенераторы, радиостанция и ещё какие-то объекты неясного назначения. Мы остановились у фанерного здания с эмблемой Комитета, и жандармский офицер велел выходить. Мимо прогрохотал штабной броневик с торчащими из огромного стального горба антеннами, обдав нас пылью и вонючим выхлопамным дымом. Армия словно символически поприветствовала на своей земле штатских писак. Из комитетского здания вышло несколько человек во главе с коллегой Бланшаром. Его спутников я раньше не встречал.
— Добро пожаловать в 4-й Ударный Корпус! Рад вас снова видеть, коллеги. Вы приданы армии «Восток-Центр» и будете пропагандистски обеспечивать её наступление. Так как сначала мы будем двигаться по российской части Польши, то на первых порах потребуется лишь работа с обороняющимися войсками и пленными, а населением займутся коллеги из Польского отдела. Но при вступлении в Украину всё ляжет на ваши плечи. Сейчас я зачитаю список на распределение, слушайте внимательно. Симеонов, Покровский, Кучеров, Шапиро — будете со мной в координационной группе. Итальянов, Петренко, Рублев, Веснявский — на усиление радиослужбы. Грач, Круглов, Янин, ………., Григорьев, Ольхин, Шварцхунд, Деминов — следуете за 4-м Корпусом и его фланговыми частями, налаживаете работу по моральному развитию в полосе наступления, привлекаете к делу местные кадры и мощности, достигнув Киева — организуете там опорный центр Комитета. В связи с изменившимися условиями в план «Елена» внесены изменения, уточненные инструкции получите у меня. Мышеедов, Кузнец, Минаев, Девочкин, Евгеньев — то же самое, но вы идете за 7-м Корпусом. Алов, Снегов, Огнев, Солнцев — в Еврейский подотдел…
Огласив список до конца, Бланшар возвысил голос и произнес воодушевляющее напутствие.
— Помните, от ваших усилий зависит теперь не только скорейшее избавление России из под власти продажной клики, но и успех в деле её спасения от японско-турецких хищников! — закончил он свою речь, — Гмм… а теперь — обедать!
Итак, я вновь оказался приписан к войскам — тем самым, чей разгром некогда должен был освещать. Теперь мне предстояло ступить на родную землю в дурном качестве вражеского пособника. Так-то обернулась «непродолжительная и безопасная» военная командировка… Впрочем, французы вряд ли оценили бы мои душевные метания. С их точки зрения мы были не более чем преступниками, искупающими свою вину. К тому же, ставя себя на место русских, они мыслили рационально: если иного выбора нет, покориться цивилизованному противнику лучше, чем стать жертвой азиатских варваров. В этом был резон. Но последовали бы они спокойно этой логике, сами оказавшись в столь отчаянной ситуации? Смирились бы, пожав плечами, с неизбежным или предпочли пожертвовать всем, продолжая безнадежное сопротивление? История не дала возможности это выяснить — военный успех все время сопутствовал французам.
О каких-либо шансах русских войск, о их способности успешно сопротивляться никто и не думал. Наш отдел был вполне осведомлен о катастрофическом положении, в котором пребывала армия михаиловской империи. Собственно, одной из наших обязанностей было регулярно информировать российский народ (через листовки, радиовещание, контрабандные издания и прочие подобные каналы) о «успехах» правительства в деле укрепления национальной обороны. Примерами таких «успехов» в избытке снабжал Объединенный Комитет. Заботливо выстроенная в течении многих лет система, при которой грамотно и эффективно умели только воровать, с началом войны показала себя во всей красе. Отмобилизованной армии требовалось громадное количество оружия, техники, всяких припасов и снаряжения. Для закупок на внутреннем и внешнем рынке было создано особое ведомство… о дальнейшем несложно догадаться. С вполне искренним сочувствием и возмущением мы рассказывали несчастному народу, куда идут и как тратятся чрезвычайные налоги и военные займы. Порой Петербург был вынужден действенно реагировать на нашу пропаганду, но это не давало результата. На смену штатскому или военному чиновнику, уже туго набившему карман и примеривавшемуся теперь сделать что-то и для пользы дела, приходил новый, ещё не удовлетворивший свою алчность. Напрасно правительство, доселе очень терпимо относившееся к грабительской деятельности чиновников, призывало их сделать перерыв на время войны и не похищать средства, нужные для спасения от врагов.
Три дня прошли в напряженной работе, а на четвертый французы перешли в наступление. Это случилось рано утром. Я помню, как стоял и смотрел, задрав голову, на проплывающий в небе громадный флот аэропланов. Казалось, неотвратимая смерть звучала в гуле их моторов. Кому-то подобная фраза покажется слишком патетической… кому-то, кто сам не бывал под ударом воздушной армады. Но я собственными глазами видел её разрушительную мощь в день гибели 2-й кавалерийской. И вот теперь эта мощь готова была обрушиться на головы русских солдат, ещё не знающих о её приближении, но уже обреченных. Смерть летела к ним на пятнистых крыьях с трехцветными кокардами, заботливо упакованная перревильскими рабочими в тысячи стальных корпусов. Смерть заполнила собой небо от края до края. Можно представить мои чувства в тот момент…
Все наземные полчища, ещё ночью занявшие новые позиции, теперь пришли в движение, торопясь воспользоваться результатами воздушного удара. Никогда ещё Россия не подвергалась столь мощному нападению, распологая столь малыми силами. Я уже знал, чем кончится эта битва — французы, конечно, не изменят своей обычной тактике, а русские генералы ничем их не удивят. Все тот же статичный фронт, разбиваемый вдребезги танковой кувалдой, все те же уныло бредущие на запад колонны пленных. Азтеки против Кортеса… Я опустил голову и побрел назад к комитетскому зданию. Предаваться тягостным раздумиям было некогда. Чем стремительнее окажется продвижение французских армий, тем быстрее у нас станет прибавляться работа.
…Тяжело писать о тех роковых днях. Русская армия умылась позором не из-за трусости, и французы взяли верх не потому, что превосходили наш народ в воинских качествах. Их победа была произведена передовым конвейерным способом в цехах Юго-Западного Промышленного Района, армии оставалось лишь доставить её к фронту. Не вина русских солдат, что у них были только старые винтовки против танков и аэропланов. 1812 год вполне показал, что бывает, когда мы сражаемся равным оружием. Увы, сто тридцать лет технического прогресса лишили русскую армию шансов на победу. Фронт рухнул за сутки, к востоку потянулись сперва колонны отступающих, потом просто толпы беглецов. Французы ещё только начинали свой марш, а во всей Польше уже не осталось никаких следов организованной русской обороны — она рассыпалась как карточный домик.
И это стало причиной трагедии более страшной, чем само военное поражение. На короткое время большая часть Польши оказалась предоставлена сама себе: русские войска отступили на Украину или рассеялись, французы ещё не успели подойти. Разом исчезли власть и закон. В эти черные дни не было силы, которая бы защитила бы русских от вековой польской мстительности. Люди наиболее разумные, конечно, загодя покинули Польшу, другие бежали вместе с армией. Но многие не смогли или не захотели этого сделать — их судьба оказалась плачевна. Всюду происходили убийства, мерзостные в своей извращенной жестокости. Не щадили ни женщин, ни детей, терзали уже мертвые тела. Причем делали это не какие-то особые преступники, а простые горожане, зачастую соседи жертв. Своего рода суд Линча, только без американских церемоний. Среди убитых в те дни оказался и варшавский губернатор, имевший полную возможность заранее уехать из города, но по глупости оставшийся. За пять лет он так и не узнал толком народ, которым управлял. Когда французские войска вступили в Варшаву, генерал Отлок облачился в парадный мундир и, сопровождаемый офицерами штаба, поехал на броневике к губернаторскому дворцу, расчитывая на какую-нибудь торжественную церемонию и ключи от города. Вместо этого он увидел возбужденную толпу и болтающиеся на дереве вверх ногами страшно истерзанные трупы самого губернатора, его жены и двух дочерей. Толпа восторженно приветствовала генерала, но он, раздосадованный самоуправством, приказал повернуть броневик и ехать назад.
Уцелевшие русские во множестве стекались под защиту французских войск, которым пришлось организовать специальные лагеря безопасности под охраной Спецжандармерии. Крупнейший из них, под Остроленкой, охраняли двести семьдесят жандармов с тремя броневиками. К чести французов следует сказать, что меры по защите русского населения оказались приняты со всей поспешностью, и спасительная деятельность была прекрасно организована. Благодаря этому удалось спасти множество жизней и не допустить массового избиения. Из высших политических соображений эти события, хоть и не являющиеся тайной, многие годы не обсуждались открыто. Теперь, когда такая возможность появилась, я считаю своим долгом напомнить о забытой трагедии.
Страшные проявления польской мстительности, кроме всего прочего, могут служить примером исторической несправедливости. Поляки видели в нас своих злонамеренных угнетателей, но мы вовсе не желали такой роли. Россия ещё до Великой Войны была готова дать свободу Польше, и лишь наша зависимость от немцев помешала этому. Германия и Австрия опасались, что этот пример окажется заразителен для их подданных-поляков, а само новое государство станет убежищем и базой для заговорщиков. Именно жесткая позиция Берлина заставляла нас удерживать Польшу, выступая душителями свободы против.
Дойдя до границы между Польшей и Украиной, французы вновь сделали временную остановку, в последний раз дав петербургской шайке повод для ложных надежд. Истинные этой паузы причины были прозаическими: несмотря на героические усилия целой армии ремонтников, большая часть танков соершенно вышла из строя и двигалась за наступающими войсками на автоплатформах, полевые склады отстали, линии снабжения растянулись, корпуса стали терять цельность. Французская армия всего лишь приостановила движение, чтобы собраться с силами, а русские генералы оказали ей огромную услугу, выстроив все оставшиеся войска непрерывным фронтом вдоль польской границы. Возобновив наступление, французы за два дня разбили обороняющихся, и теперь до самого Урала против них осталось лишь две более-менее боеспособные дивизии в Петербурге и одна в Москве. Массы совершенно беспомощных ополченцев с охотничьими ружьями, саблями и револьверами можно было вовсе не принимать в расчет. Ударные корпуса покатились на восток, сдерживаемые лишь поломками техники и отстающим снабжением.
Для нас настали сумасшедшие дни. Стоило какой-нибудь французской части занять очередной город, как мы уже въезжали следом на своих уродливых вездеходных автомобилях. Через час спецжандармы доставляли в спешно организованное бюро-плас насмерть перепуганных представителей местной прессы, и мы объясняли беднягам новую редакционную политику, а тем временем солдаты разгружали из машин увесистые кипы газет. Нельзя было ожидать, что новые кадры мгновенно включатся в работу, поэтому свежие выпуски местных изданий заранее печатались в передвижной комитетской типографии. Для каждой газеты мы с точностью имитировали не только особенности шрифта и иллюстраций, но даже в какой-то мере и стиль её постоянных авторов. Потом, конечно, местные редакции должны были выпускать газеты сами, следуя нашим указаниям. Кроме того, мы контролировали радиовещание и репертуар кинотеатров. Снятые Комитетом шедевры «нового социал-авангардистского российского кинематографа» были заранее растиражированы, и в каждый город доставлялся целый ящик с катушками. Мы также выделяли автомобиль, проектор и секцию солдат во главе со специально обученным киномехаником, чтобы они устраивали выездные сеансы в окрестных деревнях. Мы проводили ревизию в библиотеках и книжных лавках, изымая «неактуальные» издания и бесплатно выдавая «актуальные». Нас интересовала даже музыка в кабаках и ресторанчиках. Музыкантам выдавался список разрешенных песен, причем особо указывалось, что по жаннеристским законам «воспевание преступного образа жизни» является тяжким преступлением и карается десятью годами Искупительного Труда с последующим запрещением публичного исполнительства. Фактически это означало для музыкантов поиск новой работы. Мы проводили с духовенством беседы об осторожности в проповедях. Наконец, организовав из наиболее толковых представителей местной прессы отделение Комитета, взяв с военных и гражданских властей обязательство строго следить за выполнением наших указаний и направив отчет о проделанной работе Бланшару, мы получали возможность немного отдохнуть перед повторением всей истории в следующем городе.
Так как французская армия наступала с неожиданной даже для собственных генералов быстротой, а перед ней лежала огромная страна, то можно понять, что работы нам хватало с избытком. Тогда-то я и пристрастился вынужденно к печально известному «голубому чаю», от которого потом с трудом отвыкал несколько лет. Надо сказать, в то время это мерзкое зелье принимала половина Франции, и без него, вероятно, ошеломляющие успехи жаннеристов были бы куда скромнее. Чтобы избавить население от нездорового пристрастия, после войны потребовалась масштабная и дорогостоящая программа. Тем, кому не хватало силы воли, предписывалось сперва заменять «голубой чай» на вивацитин, а затем вивацитин — на CVF-7, который считался уже совершенно безвредным. Впрочем, через несколько лет за торговлю CVF-7 стали отправлять в Белую Комнату, так что его безвредность сейчас под вопросом.
К Киеву мы подошли будучи уже совершенно измотанными, а ведь главная работа была ещё впереди. Впрочем, лично мне судьба предоставила передышку, хоть и при несчастных обстоятельствах. Наша группа, задержавшись перед тем больше положенного в одном месте, стремилась скорее попасть в южную столицу. К сожелению, третьего дня к нам присоединился сам Бланшар, тут же решивший показать свою власть и развивший энергическую деятельность. Он приказал водителям влиться прямо в танковую колонну, растянувшуюся по шоссе длинной цепью машин. Никакой надобности в этом не было — наши вездеходные автомобили могли ехать и по полю, вышло бы даже быстрее. Бланшару просто надоела тряска. Танки двигались с довольно большой дистанцией друг между другом, хотя появление в воздухе русских аэропланов было не более вероятно, чем нападение Змея Горыныча. Вскоре, к сожалению, мы поняли причину. Танкисты вовсе не обрадовались нашему маневру. Командиры машин высунулись из люков и в резких выражениях приказали проваливать к дьяволу. Бланшар яростно кричал что-то в ответ — их перебранку едва было слышно за ревом моторов и лязгом гусениц. Наконец, мой автомобиль, ехавший первым, вклинился между двумя танками. Командир оказавшегося сзади железного чудища яростно зарычал и нырнул назад под люк. Через секунду я с ужасом увидел, что танковая башня пришла в движение, и в нашу сторону уставился орудийный ствол. Увы, жандарм-водитель, вымотавшийся за последние дни не меньше моего, допустил промашку — он обернулся и замер, словно не веря глазам. Из-за этого бедняга не заметил опасности прямо по курсу. Двигавшийся перед нами танк вдруг выпустил из двигателя облако черного дыма и стал резко терять ход. Такие внезапные поломки были нередки у тогдашней военной техники. В этих случаях машины в колонне просто огибали внезапно возникшее препятствие, пока специальный тягач не освобождал путь. Опомнившись, мой водитель вдавил тормоз, но было поздно — через мгновение мы въехали прямо в корму неисправного танка. Я ударился головой о противопульное стекло и потерял сознание.
Я очнулся в полевом госпитале. Прошло, вероятно, несколько часов — точнее сказать не могу. Кроме меня в палате (вернее говоря, в палатке) лежал жандарм-водитель, также пострадавший в столкновении, и ещё два солдата, жестоко искусанных взбесившейся полковой собакой. Такого рода потери по большей части и несла французская армия на подступах к Киеву. В отличие от меня, жандарм не терял сознания, поэтому смог рассказать, что случилось после аварии. Командир идущего сзади танка, увидев, как мы тараним заглохшую машину, решил, что колонна подверглась атаке диверсантов. В тот момент Русский отдел рисковал потерять своего начальника и добрую часть сотрудников. Подоспевшая бронепехота раозоружила жандармов, уложила всю нашу группу на землю и подвергла унизительному обыску под прицелом карабинов. Коллега Бланшар, заявивший было протест, получил чувствительный удар прикладом от какого-то капрала. Даже когда все прояснилось, это мало успокоило разьяренного командира танкистов. Он радировал в корпусной штаб, требуя предать «чертовых мерзавцев» полевому суду, ведь из-за выходки Бланшара мы невольно остановили движение целой дивизии, чего не удалось сделать русским войскам за всю кампанию.
В тот момент я нашел всю эту историю довольно забавной, хоть она и могла разрешиться трагическим образом. Впрочем, на карьере Бланшара испорченные отношения с военными потом ещё сказались. Сам я отделался легко: лишь только подозрения в партизанстве были сняты, раненых спешно доставили в ближайший госпиталь. Через некоторое время после того, как я очнулся, палату навестил доктор в белом халате поверх мундира. Судя по его воинскому званию (лейтенант-полковник), мною заинтересовался сам начальник госпиталя.
— Мы сделали вам планиграфию по Бокажу…
— У вас есть такие приборы? В полевом госпитале? — поразился я.
— Аппарат спешно доставили специально для вас. Хотя в этом не было нужды. При вашей травме делается обычный рентген. Но КМР потребовал задействовать новейшие достижения медицины… — затем доктор произнес какую-то фразу, смысла которой я не понял.
— Скажите, скоро меня выпишут?
— Само по себе ранение не опасно, однако мы обнаружили следы старой, более тяжелой травмы в затылочной части…
— Ах, да. Меня стукнул мотыгой голодный украинский крестьянин. В тридцать третьем или тридцать четвертом году, кажется. Я тогда долго провалялся.
— Вот как? Тем более… Я бы не стал рисковать, учитывая предыдущий случай. Полежите ещё, война никуда не убежит. Я прикажу вас не беспокоить.
Увы, чтобы дать отдых моему мозгу, доктор не только закрыл доступ посетителям (чему я был только рад), но и запретил читать и писать. Это уже напоминало Белую Комнату и причиняло сильное неудобство. Лежавший рядом жандарм (при аварии он неудачно повредил руку) получил целую стопку книг из серии «Мир будущего». Я не большой любитель фантастики, но в той ситуации на любую книгу смотрел как кот на сметану. Увы, жандарм решительно отказался поделиться хотя бы одной. В тот момент он показался мне изощренным мучителем. Я, кажется, был готов задушить его ночью, только бы завладеть вожделенным сокровищем. На самом деле жандарм не был злым парнем (хотя, конечно, и не относился к людям, с которыми хочется подружиться), просто чертов служака и помыслить не мог о том, чтобы ослушаться целого лейтенант-полковника. Покусанные солдаты из страха перед мрачным соседом тоже прятали от меня свои книги. Новости из внешнего мира не доходили до нашей палаты. Можно было лишь догадаться, что Украина взята уже полностью (об этом, кажется, сообщила между делом санитарка), и продвижение к Москве будет таким же лекгим. Больше ничего не было известно. В общем, методика доктора-полковника вместо укрепления мозга грозила в скорости свести меня с ума. Чтобы хоть как-то бороться со скукой, я стал напевать разные веселые песенки — когда-то это у меня неплохо выходило. Пение дало неожиданные плоды: через два дня жандарм, приобретший за это время совершенно больной и измученный вид, отдал мне все свои книги. Теперь я мог не выходить из госпиталя хоть до самого конца войны. Но выйти все же пришлось.
Одним прекрасным утром доктор вновь навестил меня и после недолгого осмотра признал вполне здоровым.
— Я бы, конечно, оставил вас полежать ещё, но ваш Комитет срочно затребовал своего сотрудника… Вы, все же, берегите голову.
— С тех пор как началась война, я только этим и занимаюсь.
Тепло попрощавшись с соседями по палате, я вышел во двор. Там уже ждал автомобиль, но когда я привычно устроился на сидении, водитель-жандарм протянул мне каску.
— Что это ещё?
— Новое требование для всех сотрудников КМР при автомобильных поездках. После того случая…
Я покорно надел каску и, не удержавшись, поглядел в зеркало заднего обзора. Как тогда показалось, вид у меня стал мужественный и воинственный. Мы двинулись в путь, на сей раз не делаю никаких рискованных маневров, и скоро были в Киеве. Водитель неуверенно чувствовал себя на улицах незнакомого города, но обильно развешенные повсюду французские указатели не давали заблудиться. Впрочем, я и сам ориентировался бы не лучше. Несчастная южная столица вся оказалась забита французскими войсками. Кроме машин регулярной армии, покрытых маскировочными пятнами, я увидел множество техники, окрашеной в ровный, очень темный синевато-зеленый цвет. Это были полевые бригады Спецжандармерии, только что получившие танки, броневики и артиллерию. В последствие бригады были слиты в дивизии, а численность этих полицейских войск достигла четверти от всей армии. Местные жители смотрели на все это, так сказать, «со страхом, но без ужаса». Кто-то уже спешил по своим делам, кое-где работали магазины, хотя в целом народу на улицах было немного. Группы спецжандармов с карабинами и пистолет-митральерами наперевес, сопровождаемые понурыми киевскими полицейскими в белой форме, патрулировали город, громили притоны и злачные места, наводя жаннеристский порядок. Всюду висели флаги — французские и новые российские, без орла.
Мы подъехали к большому зданию эмблемой КМР. Секунду я пытался понять, что в этой эмблеме не так, затем увидел: она принадлежала уже не французскому, а российскому Комитету. Внутри здания, в коридорах и кабинетах, суетились какие-то незнакомые мне люди, очевидно, новые сотрудники. Старые мои коллеги, видимо, выступали их руководителями. Стало ясно, что я многое пропустил, лежа в госпитале, но разбираться было некогда — Бланшар велел немедленно явиться к нему сразу по прибытии. Я отыскал его кабинет — на табличке значилось «Временный директор КМР России».
Я зашел и сердечно поздоровался с коллегой. Бланшар довольно хмуро и небрежно ответил на приветствие. Переживал он всё ещё урон, нанесенный его авторитету грубым капралом, или его уже заботили новые проблемы? Случайно уронив взгляд на левую стену кабинета, я сразу перестал об этом думать. Стену занимала огромная карта России. Трехцветными флажками на ней были обозначены позиции французской армии, красная линия на востоке отделяла огромную территорию, захваченную японцами, мешанина непонятных значков и отметок отражала ситуацию на Кавказе, а на севере… В первую секунду я не мог поверить своим глазам. На севере от Балтийского герцогства до Архангельска протянулась, отсекая Петербург от России, цепочка британских флажков.
Бланшар перехватил мой изумленный взгляд.
— Да, коллега, вы многое пропустили. Столицу теперь придется делать в Москве. Чертовы англичане…
