Хипстерство во все времена цвело и процветало, только называлось или по другому, или вообще никак не называлось. Но молодые люди, которые мыслят «не так как все» (или им так только кажется) всегда стремились выделиться из массы при помощи некоего внешнего маркера, будь то «ирокез», «хэар», оранжевый галстук или просто закатанные джинсы. А нормальное общество, опять же, вседа смотрело на эти маркеры без особого одобрения. Что делать, мода — штука политичная. Попался мне по этому поводу один забавный документик…
В феврале 1838 года Дмитрий Гаврилович Бибиков (1792–1870), в 1837–1852 годах генерал-губернатор киевский, подольский и волынский, получил послание за подписью шефа жандармов и главноначальствующего Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии графа Александра Христофоровича Бенкендорфа:
«Секретно
Милостивый государь, Дмитрий Гаврилович!
Доходит беспрерывно до моего сведения, что в Киевской, Подольской и особливо в Волынской губерниях молодые люди, упитанные духом вражды и недоброжелательства к правительству и принимая все мысли и даже моды Западной Европы, отпустили себе бороды a la jeune France (по-французски) и испанские бородки. Хотя подобное себяуродование не заключает в себе вреда положительного, не менее того небесполезно было бы отклонить молодых людей от такого безобразия, не употребляя однако же для достижения сей цели мер строгих и каких-либо предписаний.
А потому не изволите ли Ваше Превосходительство найти возможным приказать всем будучникам и другим нижним полицейским чинам отпустить такие бороды и, для вернейшего успеха, отпустить их в некотором карикатурном виде? Но в случае Высочайшего проезда Государя Императора чрез губернии, Вам вверенные, полицейские служители должны немедленно обриться, дабы все видели, что такое уродование лица противно Его Величеству и что было допущено единственно в насмешку безрассудным подражателям чужеземных странностей…»
22 февраля 1838 года Бибиков отвечал шефу жандармов:
«На секретное отношение Вашего Сиятельства от 12 сего февраля имею честь уведомить, что со времени прибытия моего, наблюдая по всем частям за точным исполнением Высочайших повелений, я удостоверился, что Высочайшее воспрещение носить бороды (jeune France) и испанские бородки строго исполняется и в нарушении оного из живущих в Киеве никто не замечен. Что же касается до прочих мест управляемых мною губерний, то я требую относительно наблюдения за исполнением Высочайшей воли надлежащих сведений и по получении оных не оставлю уведомить Вас, Милостивый Государь, о тех мерах, какие признаны будут мною за нужное согласно Вашему мнению».
Дело пошло и уже 28 марта Бибиков докладывал начальству:
«В дополнение к отзыву 22 февраля № 217 имею честь уведомить Ваше Сиятельство, что в Подольской губернии одни только приезжие иностранцы встречаются иногда с бородами a la jeune France, а тамошние жители их не носят; прежде сего там заметна была страсть к усам, но теперь по сделанным с прошедшего года от гражданского губернатора, вследствие последовавшего о том Высочайшего повеления, внушения и усов никто не носит. В Волынской же губернии некоторые из дворян носили подобные бороды, но после первого намека, сделанного житомирским военным и волынским гражданским губернатором губернскому предводителю дворянства о непристойности такой моды, дворяне в городе Житомире тотчас выбрили у себя усы и бороды, и сему примеру последуют, вероятно, и жители уезда».
Обмен репликами между Петербургом и Киевом лишний раз напоминает о том, что традиция своего рода полицейской семиотики вовсе не прервалась в Российской империи после смерти Павла Первого, который, как известно, борьбу с революционной угрозой начал с запрещения жилетов и фраков, поскольку был убежден, что «именно жилеты совершили французскую революцию». Более того, трактовки одних и тех же деталей внешности со временем приобретали значительное разнообразие.
Чуть позже, в конце 1840-х — начале 1850-х годов, преследованию подвергались русские бороды: власти обязывали славянофилов обриться, славянофилы же видели в подобных приказах посягательство на собственную народность, ибо отстаивать свои бороды было прерогативой русского народа еще со времен Петра Первого, весьма энергично на эти бороды посягавшего.
Итак, если одни бороды были неугодны как чересчур русские, то другие вызывали гнев как чересчур французские, потому как и те и другие — чересчур революционные.
В этом отношении российские власти следовали за Францией, где, взглянув на человека, сразу можно было определить его радикальную политическую позицию («по усам видно, что он за Революцию»), где превращение молодого человека из замшелого ретрограда в смелого новатора предполагало среди первоочередных мер отращивание эспаньолки — короткой остроконечной бородки, которая, даже не будучи очень густой, «по крайней мере, свидетельствовала о намерении отрастить бороду», а бритый подбородок указывал на принадлежность его владельца к числу законопослушных мещан.
Конечно, французы соотносили густоту и форму растительности на лице с политическими взглядами человека не напрямую, а опосредованно: кто отрастил бороду на средневековый или ренессансный манер, тот принадлежит к лагерю романтиков, а романтики — новаторы и революционеры не только в литературе, но и в жизни. В России такими тонкостями пренебрегали и связывали бороду с политическими взглядами напрямую: у кого борода, тот республиканец и бунтовщик. Тем не менее, осуждая французские бороды, русские власти перенимали французскую же систему оценок, с той, разумеется, разницей, что во Франции классики и филистеры могли ужасаться, глядя на прогрессивных бородачей, но сверху бороды никто не запрещал (впрочем, и во Франции такая свобода наступила только после 1830 года, при Империи и в эпоху Реставрации усы, например, были исключительным атрибутом военных).
Это следование французским критериям при декларируемой нелюбви к Франции весьма любопытно, но еще любопытнее игровая педагогика, к которой желает прибегнуть Александр Христофорович: не запрещать бородатость официально, а довести ее до абсурда и тем отбить у тамошних хипстеров охоту следовать неблагонадёжным стандартам. Кстати, если судить, например, по воспоминаниям жандармского штаб-офицера Э.И. Стогова, подобные нетривиальные и не вполне официальные ходы были в практике Третьего отделения не редкостью.
Впрочем, замысел, изложенный в бумаге за подписью шефа жандармов, оказался чересчур новаторским: Бибиков, поспешивший отрапортовать, что в Киеве бород уже не носят, а в Житомире вот-вот сбреют, не оценил по достоинству остроумный петербургский план, о чем, возможно, свидетельствует разочарованная помета на полях бибиковского доклада: «Это, кажется, не на нашу бумагу ответ».
