Маргарите…
ДОН РОДРИГО ДЕ МЕНДОСА-И-КАРВАХАЛЬ БЫЛ СКАЗОЧНО БОГАТ. ОН ПЕРВЫМ ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД БЕЗЛИКИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. И ЗАЧАХ, ОБЕРЕГАЯ СВОЕ ЗОЛОТО.
* * *
…Легенда не лгала: Железный Рыцарь стоял на развилке тропы, безмолвный и мертвый, как сталь, из которой было выковано его могучее тело. Колонноподобные ноги слегка согнулись, вынудив исполина преклонить колени, торс мучительно отклонился назад, и тяжелые руки, чуть разведенные в стороны, бессильно замерли на весу, так и не сомкнув гибельных объятий.
Воистину – даже и в смерти своей тщился страж тропы не пропустить отважного путника в сумрак заповедного леса. Сколько же раз меняли деревья свой убор с того дня, когда меч дона Родриго, рожденного в поднебесной Астурии, стране снега и камня, навеки остановил биение стального сердца? Двести, если верить сказителям. Немало. Но и поныне не заржавела под дождями и не помутнела от лесной сырости стальная грудь, мерцающая под усталым солнцем подобно глади озера в час, когда ветер затихает.
Грозно и молчаливо стоит Железный Рыцарь там, где принял свой последний бой, словно пытаясь одним видом своим устрашить малодушного. И ничто, даже время, не властно опрокинуть его, могучего и в самом небытии…
Гуго фон Вальдбург спешился и, вонзив в мягкую землю меч, склонил голову. Молитва! – вот что сейчас нужнее всего. Пусть короткая, но от всего сердца. Ибо дальше под сенью леса теряет силу обращение к Господу; не укрепив же душу святым словом, немыслимо двигаться дальше.
Во всем оказались правы сказители, ни о чем не умолчали. Вот оно: и едва примятая трава, скрывающая тропу, и тусклый, почти уже предвечерний свет холодного солнца, медленно стекающий по темным стволам сквозь полог разлапистых ветвей. И кучки добела омытых слезами неба костей у ног истукана тоже не были придуманы. То здесь, то там ухмылялись в траве пробитые черепа, словно злорадствуя над тем, кто стоит здесь – еще живой, но уже и не подвластный жизни.
Когда-то все они были полны сил и надежд: иного привела сюда гордыня, другого – алчность. Но всех уравняла встреча на развилке тропы, когда железные объятия выдавили дыхание и остановили сердца, разметав мечты и страсть по примятой траве. Они погибали один за другим. Но приходили новые, чтобы, в свою очередь, остаться навсегда тут. И так было до той минуты, когда неистовая астурийская сталь, отскочив от звонкой руки гиганта, все же нашла единственную, неразличимую взглядом щель в доспехах, пронзив обитель жизненных сил.
Вот это меч! Почти до половины вошел он туда, где наплечье смыкается с панцирем, вонзился и застрял, остановив взмах нечеловеческих клешней. И дивно: словно обуглена благородная сталь и почернела от гари рукоять. Да, огонь, а не кровь бушевал в жилах исполина, и, выпущенный мечом, ушел огонь в небеса, и стал Железный Рыцарь подобен камню.
Воистину, хвала и честь тебе, астуриец! Первым был ты, сумевшим проехать под свод заповедного леса, одолев стража, и ныне Гуго фон Вальдбург, не подняв оружия, проезжает эту поляну, некогда гибельную для христианина. Хвала и честь! А все же – прости, кабальеро! – ты был мелок духом. Немного нужно было тебе для счастья…
…Ничто не было любезно дону Родриго де Мендоса так, как сияние золота. Отважен был гранд, и красив, и знатен: жених на зависть, боец на славу! Но смеялись над ним при дворе, ибо, ослепленный алчностью, унизился кабальеро даже и до торговли, вкладывая пай в севильские караваны. И всего было мало Мендосе. Потому-то в один из дней, оседлав коня, уехал дон Родриго искать дорогу к Безликому, поставив перед тем святому Себастьяну свечу подешевле…
* * *
Смешно и странно. Всего лишь золото…
Гуго фон Вальдбург отнюдь не богат. Но крепки стены замка, и верна дружина, и есть чем кормить вассалов и друзей. Что еще нужно рыцарю? Иные скажут – многое. Быть может. Но рыцарский пояс не покупается за дукаты.
И все же – астуриец знал, зачем идет на верную гибель. А Гуго? Увы. Он решился отправиться в путь лишь потому, что не осталось иного пути к излечению от великой тоски, уже три года лишающей жизнь радости и смысла. Черны дни и пусты ночи. И что в сравнении с этим глупая жажда богатства? Иди же, спеши вперед, Буланый!
Сумерки, высланные вперед воительницей-ночью, медленно подползали к лесу, вжимаясь в траву, но уже и пробуя приподняться, обвить стволы и проникнуть ввысь, под переплетение крон. Воздух медленно тускнел, солнечные лучи все более выцветали, растворяясь в пока еще слабом багрянце недоброй луны, круглой, как новенькая монета. Такую луну любят оборотни, ибо она – покровитель нечистых помыслов.
Медленно отступал день, но чем гуще уплотнялись тени под сводом ветвей, тем холоднее дышал ветер, и, неотделимое от него, убивающего дневное тепло, воцарялось в лесу безмолвие, вязкое и непроницаемое, словно комок смолы, загустевшей на донышке кувшина со старым мозельвейном. Лишь изредка, уже неразличимый и оттого вдвойне страшный, проносился среди листвы некто, разгоняя тусклое марево шелестящими крыльями: демон ли, ночная ли птица, а быть может – грешная душа одного из несчастных, что нашли последний приют в траве у ног Железного Рыцаря. Проносился некто – быстро и незримо, овевая гнилостной вонью лицо Гуго, – и тогда резко, как ятаган сарацина, вспарывал ажурное покрывало заката короткий, кровь леденящий вопль, исполненный угрозы и неизъяснимой муки. Взметался ввысь, стремясь испить лунного мерцания, но бился о темень свода и обрывался, бессильный, и затухал, и прорезь в вязкой тишине затягивалась, подобно ране, обильно смазанной бальзамом.
Не единожды в холодном поту проснется несчастный, услышавший такой крик. Проснется, оглядится безумно по сторонам – и вознесет молитву Пречистой, моля отвести адские козни. И вряд ли заснет до утра. Волнуется Буланый, прядет ушами, оседает на задние ноги, словно моля господина повернуть. Да, верный друг! – еще можно, еще не поздно… Стоит лишь отказаться от задуманного, и еще до наступления тьмы ты вынесешь седока из леса, к проезжей дороге, где от века не бывало ничего страшнее лесных стрелков да мятежных вилланов. Там светло, и в недалекой деревне горят свечи в алтаре…
Но тверда господская рука, и туго натянут повод. Бесстрашно лицо Гуго фон Вальдбурга, словно не слышит ужасных стонов, режущих тьму. Что стоит плач погибших душ, если своя душа покрыта пеплом тоски, обескровившей жизнь?
И, послушный каменной воле человека, вновь стремится вперед добрый конь, уже не смея просить ни о чем. Тем лучше! – ему не придется испытать позора шпор. Иди, Буланый, иди; если легенда не лжет, скоро тебе будет еще страшнее. Вы расстанетесь: хозяин уйдет в темень, оставив тебя одного среди уже торжествующего мрака, и лишь редкие зеленые огни волчьих глаз осветят твою тропу. Страшно?
Тогда проси своего длинногривого бога, Буланый, моли его поддержать тебя и господина твоего, дабы крепка была рука и светел дух рыцаря Гуго в глуби чащобы. А еще уповай на Пречистую, конь! – ведь, неотделимый от хозяина, разве не можешь ты, хотя бы раз в недолгой жизни, просить у нее толику милости?
Молись, кому умеешь, мохноногий богатырь…
…Сразив Железного Рыцаря, предстал дон Родриго перед Безликим и ушел, наделенный дивным даром творить золото из камня и глины. Но дабы не соблазнялись впредь легкостью пути к Башне ничтожные, новую преграду воздвиг на пути к своей обители тот, для кого нет тайн. И, кинувшись вслед за астурийцем, обрели жалкие лишь пристойный своей низости достигнуть же врат Башни не выпало ни единому до тех самых пор, пока..
* * *
Снова распластали влажную полутьму крылья ночного дива, но уже не заморозил кожу и кровь трепет, ибо вторичное – привычно и не пугает отважного. Бледно-желтые лучи, струившиеся совсем еще недавно по стволам, почти истаяли, но глаза пока различали тропу, ставшую багряно-лунной. Ночное светило, низко нависшее над умолкающим лесом, наливалось густым пурпуром, уничтожая последние блики дня, и мглистый сумрак, смешиваясь с густой кровью неба, клочьями обвисал на доспехах.
Поплыли перед глазами рыцаря, изгибаясь в странном танце, кряжистые тела вековых дубов, и сырость, кисейным покрывалом упавшая на чащу, впиталась в сукно плаща, превратив светлую лазурь фландрской ткани в густое, почти смолистой черноты индиго. Уродливыми складками обвис капюшон, влажное сукно облепило панцирь, и холод пронизал тело, словно даже под гладь благородного железа сумела проникнуть вкрадчивая вечерняя морось.
Хвала тебе, Приснодева, что еще не стемнело!
* * *
ШЕВАЛЬЕ ФИЛИПП Д'АЛЬБРЕ ОВЛАДЕЛ ГЕРЦОГСКОЙ КОРОНОЙ. ОН ВТОРЫМ ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД БЕЗЛИКИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. И СЛОЖИЛ ГОЛОВУ НА ПЛАХЕ, ИБО ВОЗЖАЖДАЛ КОРОНЫ КОРОЛЕВСКОЙ.
* * *
…В сумрачную глушь чащобы уходила тропа, обагренная недоброй луной. И все чаще, загораживая путь, выступали из травы обмытые многими дождями звериные остовы. Негодующе ржал Буланый, брезгливо приподнимал ноги, не желая идти по костям. И тяжкий смрад полз с обочины, комкая дыхание в гортани. Конечно, не от тел, давно истлевших, истекал он, а от гнилых болот, что с обеих сторон подступали к тропе, но так много живого погибло некогда здесь, что запах гнили, казалось, въелся в болотные испарения и навсегда растекся в осклизлой траве.
Почти по колено уже утопали осторожные ноги коня в останках. С сухим стуком рассыпались нагромождения, обнажая то оскаленную пасть с остатками шерсти, то лапу, сведенную в последней судороге чудом уцелевшими сухожилиями. Волки и олени, медведи и косули, лисицы и немногие пернатые, на беду свою залетевшие сюда, и прочая лесная живность, несоединимая в бытии, разделенная преследованием и убеганием, а ныне совокупленная единством общей погибели…
Резко ударило в грудь. Иди Буланый чуть быстрее, Гуго не смог бы удержаться в седле. Но, предуведомленный легендой, без удивления осадил фон Вальдбург коня и, спешившись, приподнял тонкую нить, освобождая дорогу Буланому. А спустя миг, сделав еще несколько шагов, увидел рыцарь того, кому и следовало стоять здесь, ибо сказители не лгут.
Вот он, спутник Филиппа д'Альбре, паж, чье имя не сохранило предание. Почти век стоит он под пологом ветвей, где звенят в воздухе первые нити колдовской паутины. Вернее сказать, стоят лишь доспехи его, обугленные и почерневшие, спекшиеся в древнем огне, чья мощь была поистине невообразимой. Вздувшись, прикипели одна к другой стальные одежды, и встал сгоревший смельчак на тропе вечным напоминанием неосторожному. Застыл, пепельно-серый, в покрытых ржавой окалиной латах; шлем валяется у ног, обнажив потемневшую кость черепа со слипшейся массой некогда кудрявых волос. А кожа на лице сморщилась и так прилипла к кости, что само время оказалось бессильно сорвать ее полностью. Жутко глядят выжженные глазницы, и в сведенной вечной судорогой щели рта скалятся белые-белые выщербленные зубы…
…Не толще шелковых нитей была паутина и в полумраке не сразу мог различить ее взгляд. Но только лишь коснулся, не ведая того, одной из паутинок юный паж, как ужасным криком вскричал он, и узрели спутники искры, голубые и желтые, сбегающие по панцирю от кольчужных перчаток и до поножий. Словно танцуя, извивалось тело юноши, дергался несчастный, будто упрямый вор на виселице в базарный день, а потом умолк, и успокоился, и остановился, уже неживой, убитый огнем, незримо бегущим по паутине…
* * *
Споткнувшись, не удержался Гуго. Упал. И поднялся.
Вот она, огненная паутина, проклятие заповедного леса. Воистину, так тонка, что лишь на ощупь найдешь нити. Но прочностью немногие уступят тетиве арбалета. И много сил потребуется, чтобы развести в стороны сплетенные нити, освобождая проход себе и коню. А меч – не помощник. Не вынимай его, путник, если не желаешь затупить.
Так замедли же шаг! Как ни страшна тьма, ползущая по пятам, эту преграду одолеет лишь неторопливый. Легко было шевалье д'Альбре… После того, как сумел он усмирить повелителя паутины, пошли вперед пажи, раздвигая невесомые ловушки. Да и спешить им было некуда; ведь гласит легенда, что ясным днем шли они через лес.
Что же, прими поклон, мессир Филипп, нижайший из вассалов бомонского властителя! Высокий духом, не мог ты быть низок саном. И, видно, сильна была страсть, звавшая тебя, если сумел ты покорить эти смертоносные силки, исполненные в те дни огненосной гибели. Ты грезил герцогской короной и властью над Бомоном? Вымечтанное воплотилось. Безликий подсказал тебе интригу, изощренностью превосходящую силу человеческого ума. Но думал ли ты, мессир Филипп, что страсти утоляются лишь на краткий миг? Мог ли знать, что неизбежно возжелаешь большего?
И жаль, что уже вовеки неведомо: какая мысль терзала тебя, когда глядел с пылающего донжона на многоцветное войско, опоясавшее последнюю твердыню твою? И, провожая взглядом предавших тебя вассалов, кого проклинал ты, герцог д'Альбре де Бомон, – их, не выстоявших в мятеже, или себя, не знавшего, что просить стоит лишь королевского трона?
А впрочем, спи спокойно в родовой часовне, мессир!
Сто лет как нет тебя. Истек срок жизни твоей, и был бы ты мертв ныне, даже не подняв меч на короля. Я, Гуго фон Вальдбург, ежели суждено мне вернуться в мир света, поставлю свечу во избавление твоей души от мук чистилища за то, что облегчил ты мой путь сквозь сплетения паутины…
* * *
…Нежно звенели нити, растянутые меж ветвей, и горелым зверьем, словно ворсистыми коврами, была устлана поляна. Пепел и прах, да еще гниющие останки тех, кому не выпало сгореть целиком. И пришлось бы повернуть вспять отважным, если бы не зоркость преславного шевалье Филиппа. В высокой траве сумел он разглядеть Змея, притаившегося у пня в ста шагах к северу. Недвижимо лежал Змей и, распахнув пасть, испускал смертоносные нити, подобно струйкам яда. Тогда, не смея приблизиться, зарядил мессир д'Альбре верный свой арбалет и, окаменев телом, посылал стрелу за стрелой сквозь паутину. И входили стрелы в тело Змея, но долгое время не могли причинить вреда. Когда же последнюю стрелу выпустил преславный д'Альбре, вошла она в мерзкую пасть, и вспыхнуло сатанинское отродье бело-голубым пламенем, на миг ослепив отважных христиан. И умерла паутина. Лишь пахнуло в воздухе горьким дымом…
О, как трудно пробираться сквозь путаницу нетленных нитей, пускай и утративших колдовскую силу свою. Некогда два пажа помогали шевалье Филиппу, да еще и коня не приходилось вести в поводу, ибо сломал скакун франка ногу и был убит хозяином из милосердия.
А Гуго один. Буланого можно не считать – ведь у него нет рук, чтобы помочь. Напротив, то и дело оступается конь, путаясь в паутине, и тогда рыцарю приходится, опустившись на колени, растягивать нити, в кровь режущие пальцы. Благодарение Господу хотя бы за то, что не рассыпал здесь Безликий шипы-колючки, подобные тем, что в ходу у сарацин. Сделай он это – и Гуго уже потерял бы коня.
Но – не сделал. Нечисть честнее нехристей, она не губит боевых коней. А царапины… Пустяки! Они не страшны закаленным ногам жеребца. Рыцарь же лишь посмеется над ничтожной болью. Вот только как же трудно раздвигать, и раздвигать, и снова раздвигать ветви, прочно перепутанные паутиной…
И наконец рука не нащупала преграды.
Вот он, у самых ног, – Змей, некогда сраженный шевалье д'Альбре. Лежит, прегнусный, едва выглядывая из травы. Безобразная горелая язва расползлась пятнами по гладкой шкуре. Из пасти же, испускающей пучки мертвых нитей, торчит стрела. Много их вонзилось в Змея, превратив его в жуткого ежа, эта – особая.
Сплошь из железа отлито короткое древко, наконечник же из серебра. Удивляться? Истинно: почти наравне с крестом Господним страшен для нечисти пречистый металл!
Усталого, трудно дышащего коня нежно огладил окровавленной рукой фон Вальдбург, подтянул подпругу и вскочил в исцарапанное седло.
Иди, Буланый, спеши! Что толку избегать неизбежного? Лишь одна преграда осталась на пути, но и она пройдена смельчаком, а значит – лишена силы. А после – неведомое, о чем молчат легенды, ибо это предстоит совершать твоему господину, если будет на то воля Господня.
Так что ж, друг и брат, неси хозяина навстречу судьбе. Там мы расстанемся. И как знать, кому будет дано уцелеть…
Спеши, Буланый!
…И наконец тьма опередила Гуго.
* * *
СЭР ОУЭН МАК-ДУГАЛ, ТАН КИЛЬДУНСКИЙ, ПО ПРАВУ ПРОСЛЫЛ НЕПОБЕДИМЫМ. ОН ТРЕТЬИМ ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД БЕЗЛИКИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. И ПАЛ ОТ САРАЦИНСКОЙ СТРЕЛЫ НА РУИНАХ ЭЛЬ-ФУДЖАЙРА.
* * *
…Укол! И еще укол, и еще!
И наконец – удар: с вывертом, двумя каблуками сразу. Впервые в жизни…
Шелковистая шерсть на боках Буланого обвисла безобразными лохмотьями, шпоры окрасились дымящейся кровью, но конь не шел вперед. Униженный, оскорбленный, он плясал на месте, не смея повернуть вопреки господской воле, но и отказываясь подчиняться. Почти выкатились из орбит побагровевшие глаза, и отчаянное ржание, больше похожее на стон, вырывалось сквозь бахрому разорванных удилами губ, смешиваясь с потоком нежно-розовой пены. Любой подтвердит: поистине ужас из ужасов впереди, если боевой конь, содрогаясь, плачет, как стригунок, ощутивший прикосновение безжалостного холостильного ножа.
Гуго фон Вальдбург отпустил поводья.
Какой стыд! Он терзает Буланого, словно по детскому капризу противится верный друг. Унижающий коня унижает себя самого. Ведь кони – не люди. Редко, очень редко предают они хозяев. И никогда – друзей. И если случилось так, что ужас потеснил даже верность, значит, искус для Гуго наступил раньше, чем ждал рыцарь. Зачем же мучить коня? Ведь не убивать же его в бессмысленном гневе, как убили другого, чей остов лежит обочь тропы. Волками обглодан скелет, истлевшая попона валяется рядом, и, хотя временем почти погублено шитье, Гуго знает, что там изображено.
Звезда над чертополохом. Знак клана Мак-Дугалов.
Ибо Оуэн Мак-Дугал, гэльский тан, в злом порыве убивший невинного коня, стал первым и по сей день единственным, кто одолел чары последней преграды и сумел прорваться к круглым вратам Башни, расчистив путь последующим. Так говорят сказители. И добавляют, ударив по струнам: расчистив, но не очистив…
* * *
…Из пяти старших кланов Горной Страны Мак-Дугалы вторые. Бесспорно, кровь их много чище крови Мак-Каски, не говоря уж о Мак-Кормиках, равна благородством Мак-Ферсоновой и разве лишь на толщину конского волоса уступит по древности Фитц-Джеральдам. Но в дни Войны Черного Петуха, когда клан поднял топор на клан и огонь залил землю чертополоха, туго пришлось Мак-Дугалам. Ибо после гибели Ллевеллина ап Гриффида вновь взял жезл и знамя тана старый Гриффид, а руки его не имели силы прежних дней. Наследник же жезла и знамени, Оуэн ап Ллевеллин, за грехи отца и деда наказан был Господом: пустотой сияли глаза юноши и умел он лишь подчиняться. Недоумком звали его чужаки, а сородичи лишь опускали глаза в бессильном гневе. Потому-то, предвидя грядущие беды, призвал старый Гриффид внука и приказал ему идти к Башне, дабы предстать перед Безликим. И послал тан Гриффид Оуэна в дорогу, четырежды повторив, что должно сделать…
О да, Оуэн запомнил и выполнил приказ деда! Кто же не слышал баллад о Мак-Дугале Непобедимом? Гуго фон Вальдбург спешился и, отпустив повод, склонил голову перед попоной с гэльским узором. Привет тебе, воитель! Как немногие достоин ты светлой зависти. Ведь уже полвека не остыла гордость за дела твои среди родичей, и, устрашенные надолго, все не воспрянут соседи. И не забыли еще свист твоей секиры англы, отброшенные за бурный Твид. А сарацинские матери пугают непослушных детей страшным Он-Маликом.
Что спорить? Выплеснулась твоя слава из ущелий Горной Страны, разметалась по вересковым полям Долинного Края, да и пределы христианского мира тесны оказались для нее. К природной отваге добавил Безликий светлый разум, направленный на битву. И, единственный под луной, мог ты расставить даже и сотню воинов так, что десять тысяч врагов молили о пощаде, бросив в пыль опозоренные знамена.
Сраженный в честном бою, обрел ты бессмертие в памяти равных, великий Мак-Дугал. Есть ли что-то достойнее? Но даже этого мало мне, ибо в битвах и без чужой помощи удачлив я, а тоска все равно скачет рядом со мною, овевая сердце черным прапором своим…
Резко рванулась в сторону левая рука и не сумела удержать повод. По-жеребячьи крича, умчался назад, к паутине, на верную гибель обезумевший Буланый, не смея оглянуться на преданного и брошенного господина, а Гуго побрел по мягко стелющейся траве, тяжело переставляя обтянутые кожей и железом ноги. Унизительно для меча служить клюкой, но ведь и для рыцаря позорно брести пешком. Прости же хозяина, добрый клинок. Поделив унижение по-братски, вместе стяжаем и награду. Или оба останемся здесь, среди мрака и влаги. Ты не отступишь, меч! Изменят все, даже конь, но вовеки останется верным железо…
Тихо, очень тихо в лесу. Отчего же, подобно змее, вползает в сердце неясная тревога, льдистая и скользкая, словно осенний дождь? О Господи, укрепи! Ведь прошел же этим путем славный Оуэн, а значит, нет угрозы впереди и чиста дорога, пока не минует Гуго место побоища. Все так. Но и чутье воителя не обманывает: впереди опасность. Она близится, она таится в нескольких шагах, среди склоненных стволов, укрывшись в жесткой щетине кустарника. Свят крест Господень! И милость Пречистой да не оставит меня…
Еще десяток шагов. И – шелест за спиной.
Гуго фон Вальдбург резко обернулся.
Вот они! Как сказано в легенде, ползут тени из тумана, почти бесплотные, и в глубине запавших глазниц посверкивают колючие зеленоватые огоньки. Костистые пальцы скрючены, и острые когти тянутся сквозь мглу к путнику, пахнущему теплым мясом и сладко-душистой кровью. Клацают пожелтевшие клыки, предвкушая трапезу, и в такт омерзительному причмокиванию сухо ударяется кость о кость.
И саваны развеваются на угловатых плечах, белесые покрывала смерти. Развеваются во мгле, распадаясь клочьями.
Приснодева, убереги!
* * *
Уже не тихая тревога, но режущий нутро ужас рождается где-то под сердцем, постыдно и неумолимо подступая к рассудку. Меркнет разум, превращая человека в готовую закричать, заметаться без смысла и без толку тварь. Теперь понятен твой плачущий визг, Буланый, и господин больше не может, да и не посмеет, винить тебя. И поздно уже поворачивать назад. И не от кого ждать помощи.
Ведь никто не помог тану Оуэну из Мак-Дугалов…
* * *
…Высоко подняв секиру кильдунских танов, кинулся на злобное скопище бесстрашный Оуэн и показал отродью ада ярость гэльского боя. Сердце его молчало, как и подобает сердцу воина в час битвы; разумом же не ощущал опасности гэл, ибо не имел разума. И потому смеялся ап Ллевеллин, нанося удары и не понимая, что настал его последний час. И рубил он мертвых, как живых, не ведая разницы и не зная, что должен устрашиться. Мертвецы же, ощутив бессилие свое против небоящегося, расступились, пропуская отважного тана к своему повелителю, дабы смирил порыв Мак-Дугала сам Демон Ужаса…
* * *
Однако… отчего еще не помутился разум? Почему светлы мысли? Ведь уже давно, как сказано в легенде, пришло время воющей плоти катиться по мятой траве, отдавшись во власть неизбежному!
Гуго фон Вальдбург рывком выдернул меч, глубоко вошедший в землю. Быть может?.. Да! Только в этом объяснение. Оуэн не умел понять, что пришла смерть, он пошел на нее с топором – и нечисть не смогла подступиться к кильдунскому тану, бессильная перед безумием.
Среди фон Вальдбургов не бывало глупцов. Но, имея разум, не боится Гуго. Не великая ли тоска, грызущая сердце, защищает его?
Но если так…
И, вплетаясь в невнятный лепет, подкрадывающийся с колыханием бледных теней, зашептал что-то свое родовой меч фон Вальдбургов, медленно выползая из плена ножен.
Подняв забрало, пошел Гуго фон Вальдбург навстречу призракам. Разум, отбросив страх, повелел руке принять бой. Но рука сообразила раньше. Вот в чем спасенье! Чем меч баварца хуже гэльского топора? Разве напрасно освящал крестовидную рукоять епископ славного Майнца? И так ли уж ничтожна пред ликом преисподней слеза Магдалины, омывшая лезвие при закалке? А обрезок ногтя святого Павла, вделанный в основание клинка, – с каких пор не страшен он нечисти?!
Бойтесь, адские ублюдки: я иду!
И ворвался бесстрашный в медленное колебание белесого бесплотья. Рванулась вверх, к кронам, веселая сталь, вспорола тьму и пошла плясать, рассекая костлявые руки. Падали и вновь взметались лоскутами тумана саваны, бесшумно распадались в клочья неживого и, струясь, опадали наземь, и нечто скользкое ползло по сапогам, пытаясь проникнуть к коже через сочленения доспехов.
* * *
А Гуго рубил, забыв обо всем, и великая тоска, защитив разум, укрепляла руку рыцаря в неравном бою. Будь здесь хоть немного света! – как яростно метались бы блики, отскакивая от лезвия, выписывающего прихотливые узоры…
И дрогнула нечисть, расползлось бесплотье, уступая дорогу.
Вот стоит на пригорке тот, кто послал в битву сатанинское воинство. Серой шерстью обросло могучее тело, пламенеют глаза и на волчьемордой голове искрятся синими огнями тонкие витые рога. Еще двое, подобные во всем, лежат на земле бездыханно, раскинув лапы. Ах, тан Оуэн, как же ты упустил третьего, покончив с двумя? Вот в чем смысл слов сказителя: путь чист и не чист; расчищен, но не очищен. Быть может, напуганный бесстрашием мощи твоей, спрятался мерзейший в глуби болот? Но в таком случае, дьявольщина, клянусь устами Пречистой! – ты поторопилась выйти оттуда!
Лицом к лицу с демоном встал Гуго фон Вальдбург. Огнем полыхнули глаза-плошки, пронзительный визг рассек уши, опрокидывая баварца наземь, но всего лишь мгновением раньше рухнул меч на макушку демона и выбил из нее искры и скрежет, сметая тонкие рога.
И все кончилось.
Гуго фон Вальдбург, сжав звенящую голову руками, стоял на коленях на самой вершине пригорка, поросшего мелким кустарником. Медленно уходила из висков боль… очень медленно… и словно воском наполнены были уши. Но вот уже можно встать и поднять оброненный меч. Как светло вокруг! Ужели наступило утро? Сколько же длился бой? Гуго поклялся бы – не дольше десятка мгновений… но сквозь листву уже пробиваются, торжествуя, первые блестки рассвета.
И не сраженные демоны, а три приземистых сундука у ног рыцаря.
Два из них искорежены, словно выворочены наизнанку.
Третий – цел.
Лишь срезаны острые, прихотливо скрученные рожки, венчавшие плотно пригнанную крышку. И помигивает испуганный алый глазок на месте замочной скважины. Что же, Гуго не так могуч, как Оуэн Мак-Дугал. Он не в силах, вспоров сундук, добраться до скверны, скрывшейся в свою кору. Но и ей, поганой, вовеки уже не выйти на Божий свет и не вредить честным христианам. Ибо срублены рога, источник диавольской мощи, изничтожены – и лежат у ног победителя.
Совсем посветлело. Из сплошного полога превратились раскидистые, густо сплетенные кроны в ажурную сетку. И открылась изумленному взору баварца громада Башни…
В низкой лощине высилась она и вела к круглым, светлым на фоне пепельно-серой стены, воротам узкая тропа, извиваясь по косогору. Ни с чем нельзя было спутать обитель Безликого – столь точно, до мельчайшей, самой последней подробности описали ее сказители.
И, впустив в ножны усталый меч, Гуго фон Вальдбург пошел вниз, приминая вольно разросшуюся на тропе траву.
Пошел дорогой своей судьбы.
Первый со времен Мак-Дугала Непобедимого…
* * *
БЕЗЛИКИЙ ИЗВЕЧЕН. НЕЛЕГКО ДОБРАТЬСЯ К НЕМУ. НО ЕСЛИ СУМЕЛ – ЛИКУЙ. ИБО, НЕ СПРОСИВ, ПОЙМЕТ ВЛАДЫКА БАШНИ, ЧЕГО ЖАЖДЕШЬ ТЫ. И СКАЖЕТ, КАК ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. ИБО ОН ВСЕМОГУЩ. И ЗНАНИЕ ЕГО БЕСПРЕДЕЛЬНО.
* * *
Вот и все. Добрался.
Бесшумно скользнула вниз и вновь плотно вошла в пазы пластина щита, закрывавшего вход. Она поднялась, стоило лишь приложить к гладкой, без герба, поверхности ладонь, освобожденную от перчатки.
И стало темно.
Но не так, как в ночном лесу, где мгла дышала и шелестела, угрожая и жалуясь. Нет, тьма предвратья, напротив, оказалась тугой и неправдоподобно спокойной. И, даже не видя ничего, Гуго фон Вальдбург знал: где-то там, против входа, вделан в стену второй щит, во всем подобный внешнему, но много меньший – всего лишь в рост взрослого мужчины. Сквозь него проникнет он в чрево Башни, когда настанет время и Безликий сочтет, что пришелец подготовлен к встрече.
Удивления достойно: трижды воздвигал новые преграды для смельчаков владетель Башни. Гуго же прошел, не столкнувшись ни с чем неведомым. Его пропустили легко, словно с усмешкой. Где искусы? Не демон ли, недобитый Мак-Дугалом? Что мог он, последний живой из трех? Разве что устрашить слабого. Но слабые не идут к Башне…
Что толку гадать? Если судьба прикажет совершить подвиг, фон Вальдбург не отступит – хотя бы и во имя чести предков, чей прах содрогнется в склепах, опозорь Гуго родовой герб. Здесь, под сводами Башни, поздно сожалеть о чем-либо. А впрочем, не о чем и жалеть. Лучше конец, пусть страшный, чем жизнь, когда рядом с ложем ворочается, и на пиру протягивает кубок, и на бранном поле глядит сквозь прорезь вражьего забрала тоска, неотступная, как стук собственного сердца. И не так страшна сама она, как необъяснимость истоков ее. Эта тайна туманит голову, словно вино. Но вино горькое, дающее не сладость забвения, а муки похмелья.
Гуго пришел сюда по своей воле, и поколения фон Вальдбургов поймут его и поддержат. И спокойным будет их сон. Ибо девиз на щите рода: "РЕШИВШИСЬ – НЕ МЕДЛИ!".
Но даже если надумал Безликий, забавы ради, пропустить страждущего к стопам своим без подвига, ничто не поможет избежать Огненной Купели. Пустяк. Не страх, а всего лишь мука. Страдание телесное во имя очищения духовного. Ибо, в муках рожденные, стараемся мук избежать. И, храня грешную плоть, слабеем духом. Решившись же на великое, отринь страх суетный, опоясанный рыцарь!
А все же, Приснодева, обрати взор светлый на раба твоего и воина Гуго, рожденного от семени чресел баварских фон Вальдбургов, и укрепи его в преддверии неотвратимого. Ибо уже ощущает кожа легкие прикосновения струящегося тепла и все более горячие язычки его ползут по стали доспехов, проникая в щели. И сохнут губы, первыми ощутившие, как накаляется тьма, пахнущая едким дымком и грозой…
И вспыхнуло над головой, ярче тысячи звезд!
Стоцветные круги расплылись перед глазами, и теплое стало горячим, а горячее жарким, словно в жерло печи ввергнут оказался Гуго фон Вальдбург. Торопливо сорвал баварец шлем, обжигаясь, распутал завязки, сбрасывая поножи. И вновь сине-белой молнией мелькнуло нечто, бросив на стены мгновенные резкие тени. Воистину – вовремя скинуто железо! Ибо запахло паленым, и, словно сплошной волдырь, вздулась кожа от ног до лица. Руку к глазам – уцелели ли! И не ощутили пальцы пряди волос, с детства падавшей на лоб. Испепелены кудри, и постыдно, словно у сарацина, оголена голова. А в темном воздухе — мелкая горелая пыль, все, что осталось от колета, сорочки и панталон.
Но странно! Всего лишь шаг в сторону – и жар таков, что медленно белеет сброшенное железо, а ремни не только иссохли в скрученные жгутики, но и осыпались холмиками бурой пыли. Здесь же, в самой середине Огненной Купели, после двух мгновенных молний, пламя лишь обжигает, но, яростное, не властно убить. Воистину, не гибель, но очищение…
Свято храня каноны рода, всю жизнь свою пребывал Гуго верным сыном Матери-Церкви, но лишь сейчас, изнемогая в мареве рдеющих темным пурпуром стен, осознал он смысл доброты отцов-инквизиторов и величие кроткости их. Ведь – воистину! – подвергая тела грешников огненной муке, спасает кроткий наставник бессмертные души подопечных, ибо в благости своей простит Господь тому, кто, искупая прегрешения свои, познал такую боль.
И стоило Гуго осознать это, как отступил жар. Повеяло свежим ветерком. И посветлело в предвратье.
Нагим, как в первый день прихода в мир сей, стоял рыцарь Гуго перед распахнувшейся внутренней дверью. За нею, уходя вдаль и теряясь в переливающемся мареве, открывался взгляду высокий, в два мужских роста, коридор. А на стене, у самого входа, темнела багровая стрела, указывая, куда ныне идти…
* * *
…Подобно младенцу, свободный от одежд и самих волос своих, очистившись в огне, предстанет алчущий перед Безликим. Идя же переходами Башни, еще и еще раз окинь взором весь путь жизни своей, ибо Безликий увидит недра души твоей и скажет, чего ты хочешь, и ответит, как достичь.
Вспомни же наимельчайшее из свершенного тобою: владыка Башни оценит готовность открыться перед ним. И тогда совет его будет легко исполнимым. И без труда получишь ты желанное. Ведь Безликий всемогущ…
* * *
Всего лишь на миг остановился Гуго фон Вальдбург у порога невысокого светлого зала, прежде чем переступить порог. Вот и все. Нагой и безоружный предстанет он перед лицом истины. Как и должно.
* * *
Ни на что не походила обитель Безликого. И, право, что ему, предвечному, медвежьи шкуры? Нужны ли всезнающему тяжелые книги на резных пюпитрах? И странным казалось бы оружие на стенах этого зала, а тигли с пахучим зельем – лишь смешными. Ничего! Только сотни огоньков опоясывали стены от потолка до пола. Ряд – алые. Ряд – синие. Круглые, словно глаза совы. Напротив же входа – большой выпуклый глаз, сияющий ровным зеленым светом.
А посреди зала – белый квадрат, окаймленный черным.
И ступил на него рыцарь.
И умер.
Но ненадолго.
И вернулся в мир сей.
Была же смерть подобна подземному ходу, неуклонно сужающемуся. В конце хода – дверь. А за нею – ничто. И совсем немного уже оставалось Гуго до порога. Медленно шел рыцарь, а навстречу бежали люди – все, коих встречал он в жизни. И несли щиты с гербами. И воняли сермягами. И вели под уздцы коней.
Но словно могучая рука остановила Гуго у входа в небытие и резко, почти ударом, вернула обратно. И понял рыцарь, что, вторгшись в разум, убил и воскресил его Безликий.
– Я рад тебе, Гуго фон Вальдбург.
Голос прозвучал негромко и, вопреки приветливым словам, равнодушно. Возник из ничего и, возникнув, заполнил собою пустоту зала. Спокойствие, отрешенность, холод великой мудрости – вот что слышалось в голосе. И ощутил себя рыцарь назойливым муравьем, что взялся докучать великану, прилегшему в тени дубравы.
Но сверх того! – вопреки канону проходил обряд. Ведь говорят сказители: войдя, умрешь; а возродившись – уходи. Ибо за мгновение небытия проникнет в сокровенные уголки души твоей Безликий. Проникнет и, познав тайну, разгадает страсть. Поймет, не спросив, а затем, дав ответ, изгонит.
Значит, не должен звучать голос. Но звучит!
– Не страшись, Гуго фон Вальдбург! Я хочу говорить с тобой.
– Но отчего со мной?
О, здесь подвох! Здесь коварство! Гуго сознавал это каждой частицей разума своего. Разве самый достойный он из избранных? Разве уступали ему астуриец, и франк, и гэл? Но ни одного из них не почтил беседой властитель Башни! Значит, глумится Безликий. Хочет запутать гостя беседой и изгнать, не излечив тоски… Но за что?
– Ты боишься обмана, Гуго? Не нужно бояться. Не умею я лгать, хотя, быть может, было бы интересно. Не для этого сотворен. Лишь отвечать могу. Но скучно отвечать на простые вопросы.
– Ты делаешь людей счастливыми. Так ли это просто?
– Счастливыми? – словно бы насмешка промелькнула в дотоле бесстрастном течении слов. – Невнятное понятие. Как вы, смертные, упорно применяете его… Но, говоря "счастье", не говорите ничего. Пустое слово.
– Пустое? Но золото! Но власть!! Но слава!!!
И совсем по-живому прозвучал ответ:
– А разве ты, Гуго фон Вальдбург, пришел за этим?
Вот так! С кем споришь, баварец?!
И что скажет муравей великану?
– Ты сумел поймать меня на слове, Владыка Башни. Да, мне хватает злата, завещанного предками. И не нужны титулы, ибо корон много, а герб Вальдбургов – один. Воистину – у каждого своя страсть и свое счастье. Но я не ведаю, что гнетет меня. Имея все, всего лишен. Потому и предстал перед тобою…
И чем ответит великан муравью?
– Хорошо сказано, Гуго, – соглашается голос. – У каждого своя страсть. Но скучно счесть страстью вожделение. Простое – просто. К чему тут я? Что толку наполнять пустоту, не наделенную дном? Подобные тебе вынуждали меня отвечать – ибо это мой долг. Но ведь их вопросы – начинались с "хочу". А я создан для решения истинных задач!
И вдруг – мука в голосе:
– Но что толку, если ответы уже не нужны никому. Нужен ли я, если это так?
И – надежда, делающая голос совсем живым:
– Ты первый, чья страсть неясна мне. Быть может, она истинна?
* * *
…Необъятна скорбь Безликого. Ушли тролли, которым служил он честно и верно. Ушли и погибли неведомо где. Никто не вернулся в Башню. И остался Безликий один. Уже не слугой, но господином. Но господство его – в ответах на вопросы. Оттого ждет он вопрошающих…
* * *
– Да, Гуго, ты выше подобных тебе. Ибо душа твоя непрозрачна.
Невольной гордостью откликнулось сердце. Такого не рассказывали бродяги-певцы. И ныне еще выше взойдет слава имени фон Вальдбургов. Воистину, подобным венцом еще ни один из предков не венчал родового герба.
– Ужели ты, всезнающий, не постигнешь тоску мою?
Недолго помолчав, пояснил голос.
– Понять можно, разложив сложное на простое. Неявное сделав явным. А неясное – ясным. Но в твоей душе много такого, что по силам осознать лишь тебе. Я открою тебе суть тоски. А ты сумей передать ее так, чтобы я понял. Пойми и выскажи. Тогда – отвечу.
И, словно стилетом, пронзила виски мгновенная боль. Вспышка ослепила глаза. В лихорадочной круговерти мелькнуло все, что довелось видеть и испытать. Мелькнуло и пропало. Осталось лишь одно видение. Воспоминание. Отблеск памяти. Единственное, не пропавшее во тьме. Болезненное, как сама тоска…
И пришел Гуго в себя.
Очнулся.
Смятенный. Еще отказывающийся поверить.
Но уже и не смеющий сомневаться.
Как странно! Ни на миг не забывал об увиденном, но полагал, что ему – сильному! – не способно затмить жизнь это воспоминание, горькое, но такое пустое в сравнении с великими делами фон Вальдбургов.
Вот чего не может понять Безликий.
А не умея понять, велит объяснить.
И лишь тогда сможет он совершить чудо.
Но значит – пусть в малом, а уступает властелин Башни человеку?
И словно в ответ, улыбка в голосе:
– Да, Гуго. Ты – иной, нежели прежние. Они не спрашивали. Они всего лишь просили.
* * *
…Проси, чего хочешь. И, узнав, как достичь, получишь желанное. Ибо Безликий всемогущ…
Неужели так просто? Всего лишь взглянуть в лицо тоске своей, не больше.
Но взглянув, узнаешь разницу между просьбой и вопросом.
Слабый просит. Сильный спрашивает.
Спрашивай, человек!
* * *
ГУГО ФОН ВАЛЬДБУРГ – ЕДИНСТВЕННЫЙ, ГОВОРИВШИЙ С БЕЗЛИКИМ. И ПОСЛЕДНИЙ, ДОПУЩЕННЫЙ В БАШНЮ. ОН ВЕРНУЛСЯ ВО ЗДРАВИИ И СЛАВЕ, НО ПРОЖИЛ НЕДОЛГО. ТОСКА УБИЛА ЕГО. ИБО БЫЛ РЫЦАРЬ ГУГО ПЕРВЫМ ИЗ ИЗБРАННЫХ, КТО НЕ ОБРЕЛ ЖЕЛАННОГО.
* * *
Спроси – и обретешь дар творить алмазы из глины.
Но подкупишь ли тоску?
Спроси – и чело увенчает корона.
Но разве прикажешь тоске?
Спроси – и слава твоя достигнет Гроба Господня.
Но когда и кого устрашилась тоска?
* * *
…Говори коротко. Еще лучше – молчи. Безликий знает, чего хочет душа твоя. И станет зеленый глаз синим. Спустя миг – алым. Обратись в слух и внимай. Алый свет – знак: всезнающий готов осчастливить тебя ответом…
* * *
На колени опустился Гуго фон Вальдбург, голый и безоружный.
Не рыцарь с гербом.
Но человек, познающий суть тоски своей.
И задал вопрос.
Тотчас же полыхнул выпуклый глаз. Зелень сменилась синевой. Но синева не стала багрянцем.
Ибо внезапно побелел глаз.
Ослепил яркой вспышкой.
И погас, подернувшись мутью.
Ослеп Безликий. И сотни мерцающих огоньков погасли вместе с выпуклым оком. По залу же, неведомо откуда, пополз странный, неприятно-горелый запах. Словно человечью плоть, опутав сыромятными ремнями, поджаривали где-то в глубинах Башни.
Замер рыцарь.
Оглянулся, бессильный, по сторонам.
И, понимая, что ответа уже не дождаться, закричал человек, поднявшись с колен.
Дерзко и почтительно.
Умоляя и угрожая.
Повторяя снова, и снова, и снова:
– Три года минуло со дня, когда прекрасная Катарина, младшая из Цорнов, сказала мне: "Я не люблю тебя, рыцарь…"
ПОЧЕМУ?!!!
