Хроники невидимки. Часть 15 Опасные гастроли

Хроники невидимки. Часть 15 Опасные гастроли

Вообще-то, царь подземный славился своей проницательностью. Поскольку в чтении по глазам достиг такого искусства, что мог, мельком глянув на тень, буркнуть «Воровал у бабушки пирожки — не видать тебе Элизиума». Или сходу определить по выражению физиономии Гермеса — чем порадует поверхность на этот раз (от появления новых героев до заявления Геры, что она уйдет на край света и будет там жить).

Но в этот раз на скорбном лике Психопомпа застыла настолько глубокая, трудноопределяемая хтонь, что Владыка подумал только: «О как».

Судя по прибитости Гермеса — поверхность на сей раз решила подбросить что-то из ряда вон.

«Зевс, война, новые герои, Геракл, Зевс, — перебрал в уме Владыка. — Ссоры на Олимпе, Гера, нашествие пьяных кентавров, новое чудовище вроде Тифона… возможно — ссоры на Олимпе из-за Геракла и пьяного нового чудовища. Или просто…»

— Зевс? — выдохнула Персефона, которая основательно привыкла, что если уж что-то на Олимпе случается — Громовержец к этому окажется каким-то боком.

Гермес помотал головой, глядя на Владычицу с внезапной жалостью. Потом преодолел последние шаги и сообщил раздельно и трепетно:

— У вас. Скоро. Будет. Орфей.

— Будет — вылечим, — отмел Владыка решительно. Потому что мало ли какую хворобу с поверхности принесут.

— Так ведь это же хорошо? — оживилась Персефона. — Царь мой! Ходят слухи, что Орфей — лучший кифаред среди смертных и поет почти как Аполлон! Рассказывают, что его музыка способна разжалобить даже скалы — и вообще, он победил своим сладкозвучным пением сирен во время похода аргонавтов.

— Послушаем, — лаконично буркнул Владыка, который досыта накушался разной сладкозвучности на Олимпе (от постоянно что-то воспевающего Аполлона до Зевса, который мог под хорошее настроение перекинуться в петуха и устроить братьям утреннюю побудку после вчерашней пирушки).

Гермес неопределенно закряхтел и с мученическим видом заметил, что говорят — оно-то, конечно, разное, но молва, она, как бы это сказать, совсем немножечко преувеличивает, да и вообще…

— Что, не лучший кифаред? — подозрительно осведомился Владыка.

— Ну — Орфей-то утверждает, что лучший… — протянул Гермес, зачем-то грустно лупя себя по уху. — И, понимаешь ли, Владыка, с ним как-то… боятся спорить.

Пока царь и царица мира подземного переваривали это заявление, Гермес набрал в грудь воздуха и приступил к душераздирающему повествованию.

Неписаное правило, по которому недостаток таланта в поэте-живописце-певце восполняется количеством апломба, в рассказе Гермеса заиграло новыми красками. По этому самому рассказу выходило, что Орфею при рождении случайно достался апломб как минимум сотни других кифаредов. Что и оказалось с лихвой компенсированным за счет таланта.

На ушах будущего дарования, говорил Гермес, справляли буйную мистерию титаны (не только с плясками, но и с соревнованиями в беге-прыжках-борьбе). Голосом Орфея можно было обратить в бегство ко всему привычного Пана (а на высоких нотах — озадачить Тифона). Когда Орфей шел и пел — это действительно могло разжалобить скалы, потому что они не имели ног для бегства и вынуждены были оставаться и слушать.

Смертных у Орфея получалось разжалобить даже лучше. Послушав пару песен, смертные живо стонали: «Ах, это слишком прекрасно для нас, несчастных!» — и откупались серебром, золотом. Или пытались забросать кифареда цветами, в тщетной надежде, что это приглушит звук.

Окрыленный Орфей обозвал себя самым сладкозвучным певцом в Элладе и начал свое победное шествие к вечной славе.

— Почему он не вызвал на поединок Аполлона? — заинтересовалась Персефона. — Неужто герои нынче так скромны?

Гермес поглядел на царицу кисло. По одному виду можно было заключить, что Орфей и скромность — два понятия, не уживающиеся в одной Ойкумене. Примерно как «Зевс и верность» или «Эвклей и худоба».

«Пф, тоже мне, было б с кем соревноваться», — заявил Орфей, когда ему как-то раз предложили вызвать Мусагета на этот самый поединок.

Владыка, который о чем-то напряженно размышлял, поднял палец.

— У Орфея был брат, — припомнил он. — Тоже кифаред. Проходил лет десять назад.

Гермес закивал. И поведал душераздирающую историю Лина — в случае с которым малое количество апломба было компенсировано абсолютным слухом. От брата и его музыки Лин дальновидно держался подальше — и даже взялся обучать Геракла пению, бормоча невразумительное «Страшнее я все равно уже ничего не услышу»…

— …ну, а потом он получил от брата послание. Мол, Орфей собирается пожить неподалеку от него, «поделиться опытом и спеть тебе все свои новые песни». Ну, Лин, вроде как, пошел и сходу стукнул Геракла… — Гермес поскреб затылок и развел руками: — Самоубийство!

Владыка уважительно кивнул. «Самоубился об Геракла», — звучало свежо и оригинально.

Психопомп вздохнул и продолжил жутковатую повесть. Кифара Орфея звучала в этой повести, надрывая сердца и заставляя кровоточить уши. Слушатели честно предупреждали, что такого наплыва прекрасного не вынесут, и да, сейчас мы сложим о тебе легенды, только иди уже, поиграй природе, авось, простит.

Путь Орфея как великого певца был наполнен мертвыми белками, падающими с деревьев, и сатирами, боящимися показаться на глаза.

— Ну, а потом Ясон начал собирать в поход аргонавтов, и Орфей оказался в числе остальных героев… то есть, его брать-то не хотели, но тут он взялся за кифару — и…

Ясон, по словам Гермеса, оказался героем практичным и знающим — куда применять неистовую силу творчества Орфея. Начиная от мотивации команды в духе «Вот сейчас быстро гребем между этих скал, а то Орфей споет», до прицельного сбивания песнями Стимфалийских птиц. Но особенно блеснул Орфей талантом, когда на обратном пути аргонавты доплыли до сирен.

— … в общем, Ясон и его команда уже заслушались и развернули корабль, но тут кифару взял Орфей… и сирены бросились вниз со скал, — Гермес немного подумал и еще раз развел руками. — Самоубийство.

Дальше повесть стала менее жуткой и почти семейной: вернувшись домой героем, Орфей сходу женился на не успевшей увернуться Эвридике (имело место коварное оглушение мелодией). Но семейного счастья молодые хлебнули недолго: как-то раз Эвридика на лугу встретилась со змеей, а дальше… тут Гермес развел руками в третий раз.

— Самоубийство? — удивилась Персефона. Владыка же молча нахмурил брови и движением двузубца призвал к себе скорбную тень Эвридики.

В глазах у тени жила правдивая история о танце на лугу, о выползшей погреться змее… и об ожесточенном тыкании оной змеей в собственную ногу под аккомпанемент шепота: «Кусай, зараза. Фас, кому сказано! Ам! За гидру, за Химеру… с-с-скотина, кусай скорее, он же сейчас найдет и запоет».

Змея в воспоминаниях тени мученически таращила глаза в нежелании кусать бешеных нимф.

— Гм, — выдал Владыка уже с некоторым уважением. — Ты сказал, что он скоро будет у нас. Почему?

— Самоубийство? — шепотом подсказала Персефона.

Гермес закатил глаза, как бы говоря потолку «Да если бы!». И поведал, что Орфей ну очень был расстроен смертью возлюбленной Эвридики. И решил дерзко отправиться в Аид и возвратить Эвридику обратно в жизнь… Здесь Гермес запнулся, глядя, как тень Эвридики пытается схорониться под владыческим троном.

— Угу, — определился Аид, легким движением двузубца отпинывая тень обратно в зал.

Гермес набрал воздуха в грудь повторно и приготовился озвучить варианты. Вариантов у Гермеса было много — от построения системы хитроумных ловушек до объявления эвакуации в подземном мире или опрокидывания на подземный мир чаши Гипноса. И да, есть же еще на худой конец и Тартар. И если разжиться тысчонкой талантов воска…

Психопомп заткнулся, не начав говорить. Обнаружив на лице подземного дядюшки мрачную ухмылку, говорящую «Вызов принят».

— Свиту надо будет предупредить, — озабоченно вздохнула Персефона. — Обрадуются…

В подземном мире внезапно повеяло культурной программой.

* * *

Шествие Орфея по подземному миру началось бодро, торжественно и эпически. Постанывая: «Эвридика, о-о-о-о-о, я верну тебя, Эвридика», кифаред прошагал к Стиксу. Где и был встречен сперва в штыки. В смысле, в весло.

— Я человек творческий, — заявил Орфей, глядя на весло, которым тыкал в него хмурый Харон. — Денег с собой нет. Но могу рассчитаться натурой.

Весло неопределенно повисло у Харона в руках. Лодочник осторожно попятился на нос своей посудины. Орфей вдохновенно остекленел глазами, ударил по струнам и завел:

Если вдруг друг и не друг оказался, а Пан козлоногий —
Ты его в горы тяни и оставь в них его на неделю.
Сразу поймешь, кто такой, если жив будет он и приветлив,
Если же мертв будет он — вот и нет никакой тут проблемы…

Харон, обнимая весло как лучшего друга, попятился на нос лодки, бормоча, что нет, оплаты-то не надо, а особенно натуры, и можно он лучше погребет, вот как-то просто подальше.

Естественное намерение погрести подальше споткнулось на середине реки о простейший факт: Харон обнаружил, что Орфей от него не удаляется. Потому что сидит на корме лодки.

— Я человек творческий, — гордо сообщил Орфей, и кифара прозвенела зловеще.

Сказку я вам расскажу о богине Селене,
Что виновата во всем, потому что она голубая…

Харон с одиноким и тоскливым криком попытался совершить прыжок веры за борт. Но сандалия, зацепившаяся за уключину, подвела.

Основная часть Харона грустно и безнадежно булькала что-то водам Стикса. В лодке оставались отчаянно дрыгающиеся пятки.

— А вот эту, — сообщил им затуманенный творчеством Орфей. — Я сочинил недавно — ах, этот порыв вдохновения!

Выйду я ночью с кентавром во многоширокое поле —
Тихо пойдем я и он под сияющим звезд покрывалом.
Нет ни сатиров, ни нимф, ни прекрасных во всем олимпийцев —
Только вдвоем мы с кентавром по полю неспешно шагаем…

Харон совершил немыслимую акробатику, ухитряясь грести из положения «Наполовину погружен в ледяные воды». Ледяные воды, остро прочувствовав накал творчества, помогали и сами толкали лодку.

— А знаете, с чего я начал свое творчество? — хищно сообщил Орфей теням, которые встретились ему на берегу.

Тени не знали и за это жестоко поплатились. Орфей оглянулся в поисках аудитории.

Аудитория нашлась в лице (точнее, в морде, а еще точнее — в мордах) Цербера, пытавшегося переварить убойную дозу медовых лепешек. Цербер явно не был знаком с музыкой и нуждался в просвещении.

О беспощадный Эрот, ведь никто меня страстно не любит!
Не приласкает никто, даже ласковый взор не подарит —
Что мне осталось? В саду светлоокой Деметры
Сесть на траву и объесться червями от скорби…

После первых аккордов Цербер обнаружил в себе тонкий слух. После половины песни — еще и творческую, ранимую душу. К концу песни одна голова пыталась перебить певца истошным воем, а две других судорожно затыкали уши остатками медовых лепешек. Хвост-дракон тем временем высказывался за однозначное «Бежать, залезть на дерево, я на такое не подписывался».

— Животное, — надрывно сказал Орфей, когда вой стража ворот затих вдалеке. — Что оно может понимать…

Впереди были асфоделевые поля и Области Мук.

Очень скоро тени могли в полной мере оценить раскаты донельзя фальшивого тенора:

Белые розы — шипов беззащитная нежность!
Что же творит с вами ярость Деметры холодной?
И для чего замерзать она вас заставляет,
Ваши цветки заметая снегами от горя?

Тени оценили и честно пытались сперва жевать асфодели, потом хором стенать, потом толпами валить во второй раз к Лете — за двойной порцией. Орфей подгонял их добрыми творческими возгласами: «Я подарю вам то, что незабываемо». Тени рыдали при мысли о том, что Лета может не помочь.

Поля Мук, в отличие от полей асфоделя, вынесли испытание творчеством с достоинством. Дело ограничилось перебитыми пифосами данаид и засоренным колодцем. Колодец был засорен именно данаидами, попытавшимися в нем скрыться от силы искусства.

Тантал силы искусства счастливо избежал, воткнув голову в песчаное дно реки, на котором стоял.

Сизиф попытался провести атаку за все хорошее, оседлав камень и боевито катясь на нем на несладкоголосое дарование. Дарование увернулось, всхлипнуло и добило Сизифа в спину песней о невесте, которой повезло, потому что вскоре жених будет тратить ее приданое.

— Варвары, — оскорбленно вздохнул после этого Орфей и направился искать ценителей своего творчества.

По пути творчеством были жестоко травмированы несколько мормолик и две случайно подвернувшиеся гидры.

* * *

— Я человек творческий, — надрывно сказал Орфей, извлекая из кифары причудливые звуки. Казалось, кто-то пытает дикую кошку — или дикого Диониса. В глазах у Орфея горело непреклонное «Ща спою!»

Аид, который в задумчивости певца созерцал, чуть пожал плечами и дал отмашку начинать. Свита вытянула шеи. Гермес тихо выполнил защитный жест — он так и не смог оставить дядю на растерзание музыке.

— Это песня — о моей безграничной любви! — пафосно-рыдательным тоном выдал кифаред.

Хочешь — достану тебе этих странных оранжевых фруктов?
Хочешь — прочту наизусть я тебе «Илиаду» Гомера?
Хочешь — повеют сейчас смерти черные крылья
Над головою соседей, что спать нам мешают?

Персефона после первых же строк склонилась на грудь к мужу — непонятно, то ли смахивая слезы, то ли так просто было удобнее. Танат чуть приподнял брови, показывая, что текст, в целом, одобряет. Свита восхищенно загомонила.

Что-то было не так. Допев песню, Орфей нервно потренькал струнами. Не было ни благодарных обмороков, ни предложений «Отдать за такую красотищу все и сразу». Правда, Эмпуса свалилась на пол в мгновенных конвульсиях, но тут же подскочила и проорала: «Воооо продирает!»

— Гм, — сказал царь подземный. И показал жестом — мол, есть что-то еще?

— История о великой любви! — уже менее решительно отозвался Орфей.

Долго я буду свою гнать в полях колесницу.
Остановлю средь лугов, где цветов изобилье.
Там соберу я букет, чтобы в дар преподнесть деве юной,
Что мое сердце украла, как Гермий — стада Аполлона…

Гермес покивал со слезами на глазах — и это было не чувство признательности. В рядах подземных раздались сдавленные стоны и торжествующие вопли: «Ха-а-а, продержался только две песни, продул спор!» Керы, кажется, развернули какой-то плакатик, на котором кровью было намалевано о том, как они любят певца.

Что-то определенно было совсем не так. Орфей выдохнул и взялся за свою лучшую композицию — после нее случайно подвернувшиеся певцу Грайи в голос жалели, что у них один глаз и один зуб, а не одно ухо:

Слух преклони — жил когда-то несчастный художник,
Скромно расписывал амфоры в домике старом,
Только влюблен в Мельпомену он был, музу драмы,
Ну, а она лишь цветам отдала свое сердце…

Поднатужившись, Орфей на особо жалостном моменте о море цветов взял высокое «си». Вдоль стен треснули светильники. Трех Эриний сбило с крыльев.

Владыка выразил на лице легкую заинтересованность.

— А есть что-нибудь про песиков?

Через два часа Орфей значительно осип.

* * *

Не беспокойся, сказал я тебе, нас они не догонят:
Пеший едва ли сумеет догнать колесницу…

На последней строчке великий кифаред дал петуха, сам это услышал и озадаченно примолк.

Среди свиты царили вдумчивые настроения — кто-то спорил насчет «Да нет, Пан тут рядом не валялся», кто-то звал Гекату с нюхательной солью, кто-то гордился своим бесстрашием. Персефона стойко блюла позицию у мужа на груди. Владыка стойко сохранял скучающую мину.

— Ладно, — сказал он наконец. И, подумав, прибавил: — Ты приходил только показать свое искусство?

Глаз певца тихо дернулся. Творческий человек осознал, что забыл попросить обратно Эвридику.

На просьбу Аид откликнулся с пониманием и всучил возлюбленному рыдающую тень, дав наставление — не оглядываться.

— Я напишу об этом новую песню, — хрипло пообещал кифаред, вызвав нервный вздох у Гермеса.

Через мучительный промежуток времени отзвуки кифары начали затихать в отдалении. Психопомп потрогал распухшие уши и неверящими глазами вперился в царя подземного.

— Владыка — как?!

— Пф, — ответил Аид со скукой на физиономии. — Ты слышал, как поет Геракл?

— Ну-у-у издалека…

— Так вот, у него это наследственное.

Аид не стал говорить, что всех трех братьев-Кронидов счастливо объединяло полное отсутствие музыкального слуха. Что позволяло в славные деньки юности леденить сердца врагов на примирительных пирах и ходить в тройные психологические атаки.

— Н-но… Владычица?! — поразился Гермес.

— А что — Владычица, — хмыкнула Персефона, переставая затыкать правое ухо гиматием супруга и выпрямляясь на троне. — У меня — мама.

Когда Деметра прощалась с родимой дочуркой — возле ее пещеры старались не пролетать птицы.

— Н-но Танат?!

Танат не откликнулся. Он плавно водил точильным камнем по мечу и пребывал в альтернативно прекрасном мире холодного оружия, выпадов и ударов.

— Н-но Гип… — Гермес взглянул на подозрительно благодушного Гипноса и принюхался к густому маковому аромату. — А, ну да. Но Владыка, неужели ты так и отпустишь тень Эвридики в жизнь… и никак не отмстишь за пострадавших подданных?

Пострадавшие подданные расходились и расползались, делясь впечатлениями — «Таких-то ужасов и у нас не насмотришься!» «Меня на четвертой аж до печенок прохватило!»

Владыка двинул бровью, как бы говоря — «Обижаешь».

В руках у него неизвестно откуда появился шлем.

…обратный путь Орфея проходил даже слишком гладко. По пути он сипло сочинял под нос новую песню:

Я обернулся внезапно — узреть я хотел бы,
Не обернулась она, чтоб узреть — вдруг и я обернулся?

Но оборачиваться на всхлипы следующей за ним Эвридики отказывался категорически. Даже на шепот «Ой, кажется, я не могу идти дальше». Даже на просьбы повернуться лицом и спеть.

Цербера не было, зато у ближайшей ивы тревожно похрустывали под чем-то тяжелым ветви. Харон перевез кифареда и тень Эвридики с такой скоростью, будто на олимпийских играх все же ввели состязания по скоростной гребле.

Надежды Эвридики таяли с каждым шагом к свету.

— Сейчас, — напевал себе под нос Орфей, — сейча-а-а-ас, дорогая, мы выйдем отсюда, а потом я тебе спою все свои новые песни…

— Да не вопрос, — согласилась вдруг Эвридика из-за спины хмурым басом. — Мы еще с тобой и дуэтом споем.

После чего предполагаемая Эвридика напела строчку о колеснице Гелиоса, которую нарисовал на воске мальчик, желающий мира. Слегка ушибленный этим чудовищным звуком, Орфей тихо выронил кифару и обернулся…

— Муа-хахаха!!! — возопила счастливая тень Эвридики, сунула суженому под нос кукиш и форсажно удалилась к Лете.

Потрясенный Орфей сперва вышел из подземного мира, потом что-то осознал, обернулся…

И наткнулся глазами на валун там, где раньше был вход. На валуне красовалась однозначная надпись.

— В каком смысле — неприёмный день?! — возмутился кифаред. — Я — человек творческий!..

* * *

— В общем, это очень печальная история, — сказал Гермес и промокнул уголок глаза углом хламиса. — Просто понимаете… Орфей скорбел, и тут, непонятно почему, мимо проходил Геракл…

Владыка выразил на лице легкое изумление. Танат пробормотал, что да, известно — вечно этот герой мимо проходит, а потом…

— …а потом Геракл решил утешить друга. И спел.

«Да неужели?» — говорили полные искреннего незнания глаза Владыки.

— Ну, а Орфей… в общем, пошел и убился об вакханок, — Гермес развел руками и хотел добавить что-то о самоубийстве, но передумал и добавил: — Геракл.

— Быстро развивается, — жизнерадостно заметила Персефона.

— Примем, пристроим, — лаконично отозвался Владыка, не замечая вопрошающих взглядов племянника.

— И вот еще, — решился тот. — Я никак не могу понять: а что заставило его тогда обернуться?

Владыка подземного мира слегка пожал плечами. Персефона прыснула в кулачок и тихо предположила:

— Сила искусства.

источник: https://ficbook.net/readfic/2928941/14975647#part_content