«Глаголь» над Балтикой (Глава 5)

Глава 5, предыдущая тут, а самая первая — тут

Улыбающийся Алексей Павлович встретил старого друга прямо у порога своих апартаментов. Едва Николай успел переступить комингс командирского салона, как его кисть жалобно хрустнула, угодив в узкую, изящную, но неимоверно сильную ладонь командира крейсера.  Несмотря на отнюдь не богатырское сложение, князь Еникеев был жилист и вынослив, а мощь его рук давно вошла в поговорку. Алексей Павлович это знал и силу свою держал под контролем, никогда не позволяя себе причинить боль излишне крепким рукопожатием. Лишь будучи чем-то расстроен или возбужден до крайности, князь мог нарушить это обязательство, но не стоит и говорить, что подобное происходило крайне редко. Однако же произошло, и Николай ощутил противные, липкие щупальца тревоги – случилось что-то нехорошее.

— Какими судьбами, князь?

— Да вот… правая машина застучала, что с ней случилось – одному Посейдону ведомо, так что пойдем на завод.  Пусть господа инженеры разбираются, что там такое с ней – ясным и веселым голосом произнес Алексей Павлович, избегая при этом смотреть Николаю в глаза.

Подхватив кавторанга под руку, князь проследовал  с ним к столу, где и усадил гостя, сам же устроился напротив.

— Выпьешь?

— Да я-то может и не стал бы, но тебе явно не повредит. Что случилось, Алексей? Ты на себя не похож.

Князь крякнул и достал пару чарок с початой бутылкой своего любимого «Фрапэна»

— Неужели так заметно? Николай,  за новости, которые я тебе привез, в стародавние времена меня бы посадили на кол.

— Валерия?!

— Тьфу!!! Да все в порядке с твоей дамой, насколько я знаю, живехонька и здоровехонька, чего б ей сделалось-то. Ты вообще о чем-то, кроме своей зазнобы думать в состоянии?

— Могу, конечно.

— Тогда давай за встречу. И… не буду больше ходить вокруг да около. Суд не признает тебя оскорбленным, друг мой, и это просто хуже некуда…

У Николая словно двенадцатидюймовая пушка с плеч свалилась и он в голос расхохотался. Князь смотрел на него с недоумением.

— Значит, суд решил, что неотесанный  моряк унизил бедненькую, невинную овечку Стевен-Штейнгеля? О, времена, о нравы!– кавторанг патетически закатил глаза, сопроводив свои слова маленьким глоточком «Фрапэна».

— Рыдают ангелы, презрев жестокосердность судей! Господи, Алексей, и из-за этой малости у тебя такой похоронный вид? И я и граф знаем о том, что произошло, знаем, чем это должно закончиться. Так какая разница, кто из нас назначит условия дуэли? Ну сам подумай, много ль счастья выбирать откуда стреляться — с пятнадцати шагов, или с двадцати? А такой манер, где шансов выжить не будет у обоих, наш душка-граф не выберет, помяни мое слово. Не будет ни «дуло в дуло» ни «через платок». Граф хочет устранить меня, это да, но лишь для того, чтобы вернуть расположение Валерии.  Он, возможно, не прочь меня прикончить – но сам-то он хочет остаться в живых!

— Ты даже не понимаешь, до какой степени ты прав, — мрачно ответил Николаю князь:

— Граф Стевен-Штейнгель действительно чертовски хочет жить. Настолько, что он вообще не собирается подвергать свою драгоценную шкуру сколько-нибудь серьезному риску. Николай, ты не будешь  стреляться с штабс-ротмистром – чуть отстраненно и как-то механически говорил Алексей Петрович, а затем в его интонациях прорезалось глубочайшее презрение:

— Этот трусливый ублюдок выбрал сабли

Алексей Павлович не мог не воздать должное кавторангу – Николай не выдал своих чувств ни словом, ни жестом, лишь зрачки слегка расширились, да тугой струной сжались губы. Увы, все что мог сейчас сделать князь для своего друга – это налить ему еще. Что он немедленно и сделал.

— Я возражал. Говорил, что это не дуэль, а убийство – сводить в бою профессионала и человека, едва ли помнящего с какой стороны нужно браться за клинок. Но ты же знаешь сам, что неумение владеть оружием дуэльный кодекс не волнует, к тому же кто-то разузнал про твое юношеское увлечение фехтованием. В общем… в общем дело такое, друг мой. Официально суд еще не состоялся – не все формальности соблюдены, тебе и графу не зачитали решение и всякое такое. Но графа вызвали по службе в Питер, все знают, что и ты в Кронштадте. Когда Вы оба окажетесь в Гельсинки – одному лишь Богу известно. Потому приговорили так – если будет на то твоя воля, дело может быть отложено до соблюдения всех формальностей. Ты имеешь на это полное право. Но участники суда сочли тебя виновным в ссоре, это решение ими принято, и оно останется неизменным. Если ты не захочешь тянуть, тогда суд считается завершенным, дуэль разрешена и может состояться в любое время по твоему усмотрению.  У законников претензии к тебе и графу не будет.

Николай взял княжескую хрустальную чарочку и согрел ее в ладонях. Не торопясь,  поднял на уровень глаз. Рука не дрожала, а коньяк и в самом деле превосходен – в лучах пробившегося через иллюминатор света он казался тягучей квинтэссенцией солнечного тепла. Затем кавторанг поднес чарку к губам. Одновременно вдохнул теплый хмельной аромат и «положил» маленькую капельку изысканного напитка на язык.

Вкус был изумителен, капля коньяка, казалось, потихоньку разогревала изнутри сама себя – почувствовав, что благородный напиток вот-вот обожжет язык, кавторанг позволил ему скатиться в горло.

— А что по этому поводу думает граф? – спросил Николай.

— Граф, само собой, согласен и считает, что тянуть не нужно. Он, вероятно, уже в столице, и оставил мне адрес своего секунданта. Так что организовать дуэль будет несложно.

— Ну что же… Наверное, он прав – ни к чему оттягивать неизбежное. Я все еще могу рассчитывать на тебя?

— Николай. Я, разумеется, исполню все необходимое. Но! Ты когда в фехтовальном зале был в последний раз, а?

— Давненько.

— Именно что – давненько – вдруг в глазах у князя заплясали маленькие чертики

— А дай-ка я на тебя посмотрю.

— Прямо сейчас, Алексей?

— А почему бы и нет? У тебя нервы играют от таких новостей, хотя по тебе и не видно, и коньячку ты выпил. Так что хуже чем сейчас у тебя состояние на дуэли точно не будет. Вот и посмотрим, на что ты способен.

Николай против воли улыбнулся

— Алексей, ты решительно невозможен. Я только-только прибыл к тебе в гости, и тут же ты тащишь меня звенеть железом. Что подумают о нас твои офицеры?

— И с каких это пор ты стал обращать внимание на мнение окружающего тебя общества? Неужто госпоже Абзановой удалось открыть тебе глаза и ты наконец-то заметил, что ты живешь отнюдь не на Луне и вокруг тебя есть люди, к мнению которых стоит иногда прислушаться?

Улыбка Николая стала куда более естественной

— И это ты мне говоришь,  отец ангарды?

В ответ Алексей Павлович лишь самодовольно улыбнулся.

Все дело в том, что князь Еникеев обожал сабли. Именно так – не интересовался, не ценил и даже не любил – обожал. Решительно непонятно было, как с таким пристрастием Алексей Павлович оказался на флоте, а не в кавалергардах, но факт остается фактом – князь всегда и во всякой ситуации находил место и время для занятий сабельным фехтованием.

До войны это было легко – увы, русские морские офицеры в массе своей отнюдь не помирали на службе. Бывали, конечно, длительные походы, кругосветки и учения, но, в общем, всего этого никогда не было так много, чтобы всерьез помешать хобби Алексея Павловича. Князь изыскал возможности для тренировок даже в японском плену. А вот после возвращения в Россию, господа офицеры,  в полном соответствии с заветом Степана Осиповича Макарова, были «в море – дома, на берегу – в гостях». Алексея Павловича, на собственном опыте познавшего, к каким последствиям приводят пробелы в боевой подготовке, такой порядок вполне устраивал.  За исключением одного – в море фехтовать и негде и не с кем. Князь вынужденно мирился с подобным положением дел, страдал молча, а на берегу доводил себя до исступления, пытаясь, как он говорил, «восстановить форму».

Ситуация изменилась, когда Алексея Павловича назначили командовать легендарным «Баяном» — самым знаменитым крейсером балтийского флота.  Построенный незадолго до русско-японской войны во Франции с тем чтобы «нести разведочную службу при эскадре, не переставая в то же время быть боевым судном», «Баян» получился небольшим, изящным, прилично бронированным, хотя и не слишком быстроходным кораблем.  Мощью своей он подавлял любой бронепалубный крейсер, уступая большинству броненосных.

В грянувшей войне корабль проявил себя выше всяческих похвал, став, пожалуй, лучшим крейсером Порт-Артурской эскадры. Вспомнить хотя бы дело 31 марта 1904 г, когда погиб миноносец «Страшный», нарвавшись на целый дивизион японских дестроеров.

Рванувшийся ему на выручку «Баян», выйдя к месту боя, сходу расшугал японскую мелочь, остановился и спустил шлюпки для спасения выживших моряков. Но тут из туманной дымки появились силуэты японских крейсеров. Один, два, три… шесть. Загрохотали орудия.  Рядом с «Баяном» вздыбились фонтаны разрывов, но крейсер не мог дать хода – как было бы тогда поднимать шлюпки? «Баян» оставался на месте до тех пор, пока не были закончены спасательные работы. Лишь дождавшись баркасы со спасателями и спасенными «Баян», весело перестреливаясь с наседающими японскими крейсерами, отступил к Артуру.

Историю дерзкого крейсера едва не прервала японская мина, на которую он случайно наткнулся, возвращаясь после очередного обстрела японских позиций. Но… видно удача тянется к доблести, иначе вряд ли возможно объяснить, почему смертельный заряд не сработал как должно. Вместо того, чтобы проломить громадную дыру, испоганив борт на протяжении многих саженей,  «Баян» едва поцарапало, обошлось даже без подтоплений. «Оборонила Царица Небесная!» -говорили матросы и офицеры с ними вполне соглашались

А затем – бой в Желтом море, когда первая тихоокеанская эскадра попыталась прорваться во Владивосток. Сейчас просторную кают-компанию «Баяна» украшало огромное, во всю стену полотно, запечатлевшее наиболее драматический момент того сражения – прорыв сквозь боевые порядки японских отрядов, когда русские крейсера оказались зажаты с двух сторон. Стоит ли говорить, что головным шел «Баян» и  флаг командующего крейсерами контр-адмирала Рейценштейна трепетал на его  на фалах?

Десятки снарядов вздымали тонны воды к небесам, и белоснежные султаны медленно оседали в кипящие пучины. А среди водных столбов, осиянные умирающими лучами клонящегося на закат солнца, шли вперед  русские крейсера, изрыгая огонь и смерть на оба борта. В нескончаемом дыму хорошо видны были разве что языки пламени, рвущиеся из жерл орудий,  пробитых бортов и горящих палуб  — но и их укутывал пороховой дым и чад пожаров, иной раз совершенно скрывая корабль из вида. И когда дымную пелену, в которой едва угадывался силуэт русского крейсера, разрывали пополам вспышки яростного огня, не сразу и понятно было, дал ли крейсер очередной залп, или же взорвался, получив смертельный удар?

И этот прорыв стал звездным часом «Баяна». Именно его восьмидюймовый снаряд угодил в носовую башню японского броненосного крейсера – флагмана шестого боевого отряда «Якумо».

Чудовищный взрыв подбросил бронированную крышу башни, обрушив ее на ходовую рубку. Пятнадцатиметровый язык пламени прянул в потемневшие небеса, из амбразур полыхнуло огнем,  будто сам черт в клубах адского жара высунулся из под палубы японского корабля. Спрессованный взрывом воздух тугой плетью вбивал барабанные перепонки вглубь черепа даже на мостике «Баяна», а уж что творилось   на «Якумо»  не хотелось и думать. Окутанный дымом крейсер выкатился из строя, его судьба повисла на волоске, но… несмотря на то, что огневеющую рану  рванули новые взрывы (детонировали снаряды на элеваторах подачи боеприпаса) все же ему посчастливилось уцелеть, хотя, конечно, о продолжении боя нельзя было и думать.

Прочие крейсера шестого отряда не рискнули противостоять русским крейсерам и отступили, прикрыв огнем своего искалеченного флагмана.  Русские вырвались, и дорогу им преграждал один-единственный корабль. Так случилось, что на крейсере японского императорского флота «Сума» еще в начале боя произошла авария в машине. Командир боевого отряда, куда входил этот крейсер, не пожелал  связывать себя тихоходом и приказал ему держаться позади своих кораблей, но теперь одинокий «Сума» оказался аккурат по курсу русских крейсеров. Рейценштейн же с курса не сворачивал, направив «Баян» прямо на японский крейсер  — и вскоре русские снаряды превратили «Сума»в пылающую развалину. Агония не затянулась и вскоре лишь немногочисленные головы выживших моряков покачивались на волнах там, где «Сума» обрел свой последний приют.

Прорыв под огнем превосходящих сил неприятеля, потопленный «Сума,  искалеченный «Якумо»… Несмотря на то, что получивший большие повреждения «Баян» не имел надежды пройти во Владивосток и вынужден был интернироваться в Сайгоне, его послужной список считался образцовым. Гордый и стремительный силуэт «Баяна» можно было видеть по всей Российской империи  — на страницах газет и журналов, на открытках и картинках, популярностью «Баян» уступал разве что «Варягу», но больше – никому. Служить на этом крейсере было большой честью, а уж командовать… впрочем, Николай всегда считал, что назначение князем заслужено.

Конечно же, образцовая служба и порядки, заведенные первым командиром героического крейсера, а ныне вице-адмиралом Виреном Робертом Николаевичем приобрели характер традиций и соблюдались неложно. Один из таких обычаев зародился из того, что крейсер всегда должен был быть готов поднять адмиральский флаг – в Порт-Артуре «Баян» считался флагманским кораблем эскадры крейсеров, хотя часто действовал как обычный крейсер, водительствуемый лишь своим командиром.

На крейсере имелись адмиральские апартаменты – не только салон, но и большая адмиральская столовая и это помимо офицерской кают-компании. Согласно традиции адмиральские помещения содержались в готовности принять командующего в любой момент, чтобы даже морскому министру не стыдно было поселиться в них, взойди он на корабль.  И вот эту-то традицию князь Еникеев решился оспорить.

Он отписал на имя командующего балтийским флотом следующие соображения: в войну  «Баян» был лучшим крейсером артурской эскадры, и потому считался флагманским кораблем, но сейчас вверенный его командованию корабль является старейшим крейсером в бригаде. Ведь еще в 1905 г для восполнения убытка в крейсерах во Франции был заложен новый крейсер того же типа,  «Адмирал Макаров», а потом два корабля были построены по схожему, но усовершенствованному проекту на собственных верфях. И понятно, что флагманским крейсером бригады «Баяну» уже не быть никогда.

Но крейсер невелик размером и тесноват – особенно после того, как установили дополнительную восьмидюймовую палубную пушку. И потому капитан первого ранга князь Еникеев покорнейше испросил разрешения перестроить адмиральский салон и столовую по своему усмотрению.

Как всегда в таких случаях, завязалась оживленная переписка, но в конце-концов князь все же смог отвоевать адмиральские апартаменты под свои нужды. Из столовой решено было сделать помещение для прооперированных раненных и ухода за ними — дело благое, но как наилучшим способом оборудовать такое помещение? Очевидно, что оно не должно быть загромождено мебелью, ведь на пол предстоит укладывать носилки с пострадавшими. А потому адмиральская столовая опустела, только вдоль стен оставлены были шкафы для медикаментов и прочего медицинского материала.

Вот так на крейсере появилось большое и, в общем-то пустующее помещение – так почему бы на невоенное время не приспособить его для чего-то интересного и полезного, например – под фехтовальный зал? Тут правда возникла другая проблема – каким бы хорошим не был зал, а только быть ему бесполезным, если заниматься в нем некому. Но князь и тут проявил макиавеллевское коварство. Неизвестно, сколько ящиков «Фрапэна» споил Алексей Павлович офицерам штаба, но теперь преимущество при зачислении на «Баян имели те офицеры, кто хорошо фехтовал, или хотя бы проявлял стремление научиться этому делу.

Адмирал, когда узнал об этом самоуправстве князя, хохотал до слез. Штаб привычно съежился в ожидании громов и молний, но в этот раз обошлось без шпицрутенов –  фон Эссен и сам любил пошутить с комплектованием экипажей. С легкой руки адмирала на миноносце «Бдительный» служили офицеры исключительно с фамилией «Петров», на «Бурный» собрал Ивановых…  А над муками лейтенанта Курочкина с «Лихого», которому Эссен в командиры назначил старлея Куроедова сочувственно веселилась половина Балтфлота. Так что «мушкетерство» князя Еникеева сошло ему с рук, а за переделанным в «медицинский» фехтовальный зал помещением закрепилось прозвище «Ангарда» — «Ан гард» («En garde» (фр)  т.е. «К бою» — сигнал о подготовке к поединку). Именно туда сейчас и отправились Николай с Алексеем Павловичем.

Менее чем через полчаса князь, с бесстрастным, но совершенно каменным лицом,  снова разливал коньяк по чаркам. Говорить, в сущности, было не о чем.  Николай сливал поединок после пятого-шестого удара, и то лишь тогда, когда уходил в глухую защиту, а любая его попытка атаковать приводила к немедленной «гибели».

— Может, потребуешь изменить оружие, Николай? Такое право у тебя есть.

— Толку-то. Взять отвод я могу только один раз. Ну, граф сменяет сабли на шпаги и что? Шпагу я вообще в руках не держал.

— М-да.  – князь смотрел на Николая и в глазах его плескалось…переполняло то, чему кавторанг не мог подобрать никакого названия.

— Слушай, а может… Ну сломай себе что-нибудь, попросишь замену, а я…

— Алексей!!!

— Извини.

Пауза, молчание…Князь ахнул кулаком по столу.

— Но что-то же можно сделать!

— Все так плохо?

— Честно? Хуже некуда. Я знаю графа, видел как он фехтует. И, не буду врать, мне самому опасно выходить против него. Но у меня все же есть шанс, а вот у тебя…

— Ладно, ясно. Ну давай, за удачу

— Она тебе понадобится.

Разговор явно не клеился, но что тут можно было сделать? Николай буквально выжал из князя обещание исполнить  обязанности секунданта и организовать дуэль в самое ближайшее время. И откланялся – ему физически больно было видеть мучения друга.

До встречи с князем Николай совершенно не комплексовал по поводу грядущего поединка. Ведь было как? Еще с 1894 года дуэль среди офицеров были не только разрешеной, но в определенных случаях даже обязательной, и попытка уклониться от нее каралась отставкой. «Душу – Богу, жизнь – Отечеству, честь – никому!» Но… да, дуэльный кодекс допускал три вида оружия – пистолеты, сабли и шпаги, однако же общепринятым способом решать вопросы чести были именно пистолеты.  За двадцать лет, прошедших со времен издания правил об офицерских дуэлях, таковых было более трех сотен – но холодное оружие было выбрано лишь трижды!

Николай и думать не мог, что вопрос его чести будет решаться иным способом, как парой дуэльных пистолетов.  И, выходит, напрасно – граф переиграл его, и что теперь оставалось делать?

Полагая неизбежной дуэль на пистолетах, Николай не задумывался особо о ее результате – согласно все тому же кодексу, стреляться полагалось на непристрелянном оружии, и тут даже признанный мастер пулевой стрельбы легко мог дать маху. Дуэлянты были в равном положении,  все решали удача и Бог. Иное дело – хладная сталь, тут все решало мастерство …которым, увы, Николай не обладал.

Разъездной катер возвращал кавторанга из короткой увольнительной домой – как вдруг… то, что французы называют «déjà vu» накрыло кавторанга с головой.

Как и тогда, Николай был влюблен. Как и тогда, Николай получил назначение на новейший корабль, чем был несказанно горд. Как и тогда, его ожидала встреча с врагом, куда более умелым, чем он сам, и хотя на сей раз оружием станут не пушки, а сабли, но уклониться от боя невозможно, а шансы на победу призрачны.

Впрочем, конечно же, были и различия.

Тогда, перед походом к Цусиме, юный мичман Маштаков явился на броненосец, имея отличные результаты учебных стрельб. Кому-то этого могло хватить, но Николай, невзирая на превосходную аттестацию, нутром чувствовал, как несовершенно его искусство, ощущал, что не достиг предела своим возможностям и может стрелять много лучше. Да и опыт командира, это еще не все, качество стрельбы зависит от слаженной работы расчета башни. Откуда было взяться этой слаженности на только что вошедшем в строй корабле? Впоследствии многое было сделано во время похода, но, конечно же, чуда случиться не могло. Сознание собственного несовершенства и невозможность кардинально изменить положение рождало злость и депрессию. Тогда Николай полагал, что впереди эскадру ждет разгром, а его лично – весьма вероятно смерть.  По молодости лет умирать было не страшно. Но все дело в том, что вся жизнь военного моряка есть подготовка к нескольким часам сражения,  в котором свое, оттачиваемое годами умение, следует без остатка употребить на то, чтобы вырвать победу из рук алчущего твоей крови врага. Тут всякое может произойти, и когда сражаются равные по силе соперники, победу могут даровать случай или удача. Вот только зрело понимание, что японцы – не равный, а куда как превосходящий противник. И жутко обидная мысль,  что ты обречен, ты проиграешь только потому, что не готов как следует.  А раз  неспособен, не готов победить — получается, что вся твоя жизнь зряшна и никчемна. За что же ты тогда сладко спал и вкусно…эгхкм…ел, мичман? За что держава платила тебе жалование? На эскадру, на тебя с надеждой смотрят соотечественники, веря в то, что уж сейчас-то славный нерушимыми традициями русский флот преподаст, наконец, зарвавшимся азиатам достойный урок, а ты?!!

Конечно, можно было сказать себе, что не ты отвечаешь за подготовку флота, не ты пишешь уставы по артиллерийской стрельбе, не ты выделяешь деньги на плавания и маневры, и вообще, твое дело маленькое, а над тобой – умудренные жизнью адмиралы, с них и спрос. Но на счастье, или на беду, мичман не умел врать самому себе. Адмирал высоко, и ответственность его велика – но нечего кивать на адмиральских орлов, если доверенное тебе заведование не готово как нужно. Чем же ты тогда лучше? Конечно, было в таких взглядах многое от юности, не умевшей различать никаких других тонов, кроме белого и черного, но и повзрослев кавторанг не растерял своей привычки спрашивать с других строго, но с себя – вдвойне.

Сейчас все было совсем по другому. Да, артиллерия «Севастополя» пока не готова к бою, но это только пока – дайте срок, и дредноут никому и ни в чем не уступит. Теперь кавторанг знал и умел достаточно и чувствовал себя способным подготовить корабль для своих нескольких часов боя – если Судьба даст ему еще один шанс исполнить свое предназначение.  И это чувство собственного профессионализма давало ему мир и душевный покой, которого не было, и быть не могло перед Цусимой. Конечно, некий дискомфорт от неготовности к походу и бою ощущался, ведь когда ты привык, что твой броненосец один из лучших на флоте, а потом вдруг попадаешь на корабль с необученным еще экипажем, то чувствуешь себя слегка… со спущенными штанами.  Но это ненадолго, это ты сам вскоре и исправишь, это дело всей твоей жизни, и ты профессионал.

А сабли… что – сабли? Разве можно укорять себя в том, что недостаточно времени уделял сабельному бою? Ведь Николай никогда не стремился стать великим фехтовальщиком, это не было его призванием и профессией,  а всего лишь развлечением и  хобби. Нельзя подстелить соломку во всяком месте, где можно упасть. Да и законы подлости никто не отменял – будь даже Николай великим мастером клинка, кто мог бы гарантировать что его не вызовет на дуэль первоклассный стрелок? И все его искусство оказалось бы тогда бесполезным – как сейчас его умение артиллериста было бесполезно в грядущей дуэли. Так что винить себя в неготовности к поединку было просто глупо. Так сложились обстоятельства – нужно было просто принять это, как данность.

Николай вернулся в свою каюту. Скинул туфли и китель. Ужинать не хотелось, да и поздновато уже, а вот немного выпить, на сон грядущий, пожалуй, было можно. И куда там Кузяков, стервец, запропастился?

— Здесь я Вашскородь.

Николай удивленно взглянул на вытянувшегося в струнку вестового. Неужели он произнес свою мысль вслух? Однако, нервишки-то пошаливают…

— Вот что, голубчик, расстарайся-ка мне пару пивка похолоднее, да побыстрее – завалюсь я сегодня баиньки пораньше.

К тому моменту, как добывший пива Кузяков постучался в дверь каюты кавторанга, Николай успел переодеться, открыть иллюминатор, а теперь неспешно и обстоятельно завершал процесс наполнения трубки любимым своим британским табаком. Сопроводив первую затяжку добрым глотком «Шиттовского», Николай откинулся на спинку мягчайшего кресла… Такой роскоши как мягкое кресло, кстати, в его каюте на «Павле» не водилось.

И все же кое-что роднило чувства того давнишнего мичмана, уходящего в поход к далеким японским берегам и умудренного опытом кавторанга, прихлебывающего сейчас белопенное пиво и созерцающего закат сквозь сизый дымок «кэпстена».  Во первых, ощущение того, что смерть, великая нищенка, опять бродит где-то рядом, а во вторых…тот мичман так и не смог почувствовать броненосец, на котором шел в бой, своим домом. Могло быть так, что в грядущем сражении броненосец пойдет ко дну, и мичман погибнет вместе с ним. Или что мичман будет убит, а броненосец уцелеет, или же мичман останется жить, а броненосец погибнет.  В любом из этих случаев кораблю и человеку предстояло расставание — хотя вполне можно было бы допустить, что и броненосец и мичман уцелеют в горниле грядущего сражения, мичману в это не верилось.

Сейчас дредноуту ничего не грозило, но шансов сохранить за собой должность и эту каюту у Николая почти не было – даже если он не погибнет, а будет тяжело ранен на дуэли, дредноут не будет ждать  его выздоровления. В мире неспокойно, линкор должно срочно ввести в строй, так что на «Севастополь» будет направлен другой главарт. Почему-то мысли о том, что Николаю почти наверняка предстоит покинуть прекрасный боевой корабль, царапали душу куда сильнее, чем возможная гибель на дуэли.

А впрочем…  маленький шанс сохранить текущее статус-кво у него все же есть. Николай не стал говорить об этом князю – засмеял бы, или счел кавторанга сумасшедшим. Но все же, но все же…  Уже когда Николай засыпал, укрывшись легким одеялом, в голову пришла мысль, что, пожалуй, шансов у него будет все же поболее, чем у русской эскадры в Цусиме.

Или нет?