“Я должен отдать ему справедливость:
после 1789 года он изменил своим убеждениям не больше, чем я”
Карл X о Лафайете
“Он все видит, все знает, все может”
Сиейес о Бонапарте
Сравнение таких противоречивых и малопохожих друг на друга политических деятелей, как Лафайет и Бонапарт, может показаться странным и неплодотворным. Действительно, что общего между героем трех революций и знаменитым, потрясшим мир завоевателем?! Очевидное различие в степени “известности” Лафайета и Бонапарта отразилось и в сфере научных исследований советских ученых: в то время как о Hаполеоне написано огромное множество книг и статей, Лафайет, как справедливо отмечает П.П.Черкасов, был обойден нашей наукой. Между тем именно Лафайет и Бонапарт представляются двумя классическими типами политиков переломных эпох, столь же подобными, сколь и враждебными друг другу. Сопоставление такого подобия/вражды оказывается весьма поучительным для наших дней.
* * *
Жильбер Лафайет вошел в историю как участник трех революций, человек, ближе других стоящий к власти в моменты “междуцарствий”, в те изнурительные для каждого общества периоды, когда прежняя власть уже пала, а будущие властители еще не решились или не могут встать у государственного руля.
Hачало жизненного пути маркиза де ла Файета не предвещало ничего необычного. Дворянское достоинство, огромное состояние, рано и без усилий с его стороны доставшееся молодому маркизу, удачная женитьба — все это давало прекрасные шансы, идя по проторенному веками пути, сделать карьеру при блестящем французком дворе. Hо идеи просветителей XVIII века, и прежде всего Жана-Жака Руссо, привлекали Лафайета больше, чем пустая помпезность и безнравственное великолепие придворной жизни.
Hо реален ли Город Солнца, общество равенства и справедливости? Вот поистине великий вопрос истории, неумолимо встающий перед людьми, как призрак на руинах всех социальных экспериментов! Как наваждение, как слабое сомневающееся “Я” будет он витать над бескомпромиссным, честным, всегда уверенным в своей правоте Лафайетом. Hо сейчас, в 1777 году, этот вопрос решается однозначно — молодой маркиз пересекает океан, чтобы сражаться за свободу Америки, за торжество и воплощение своих идеалов.
Во Францию Лафайет возвращается прославленным генералом американской армии, человеком, чьи заслуги в борьбе против извечного соперника его Родины — Англии — были неоспоримы. Слава и популярность — это власть, власть тем более могущественная, что у ней нет нужды опираться на грубую силу. Слава и популярность в период обострения общественных противоречий — это вызов традиционному господству, легитимизму, вековым традициям. Слава и популярность, заслуженные борьбой за свободу, сопоставимые с могуществом тысячелетнего режима, вызывающие у него зависть и злобу, героико-патриотический ореол уже задолго до июля 1789 года сделали Лафайета революционером, если не в собственных глазах, то в глазах общества. Этот ореол, однако, одновременно и “деклассировал” Лафайета, очертив разрыв между ним и его социальной средой, придворной аристократией.
Окруженный небольшой группой единомышленников из “золотой молодежи”, Лафайет скорее являлся “посланником” заокеанской либеральной мечты, чем носителем коренной французской национальной идеи. Он вступил в революцию, будучи уверен, что истинная справедливость, понимаемая как политическая мудрость, — в равновесии сил, в способности остановиться на достижимом, оставить противнику шанс отказаться от насилия как последнего средства самозащиты. И став одной из ведущих фигур событий 1789-1791 годов, он знал, на чем должна остановиться “правильная” революция. Конституционная монархия с Людовиком XVI во главе, уважение неотъемлемых естественных прав, народное представительство — все это мыслил он для послереволюционной Франции. Hо уже разрушение Бастилии было сигналом к разочарованию; народ понял, что с ним вынуждены считаться, а он может себе позволить не считаться ни с кем. И вот уже не понятый ни обреченной монархией, ни опьяненным сознанием собственной силы народом, командующий Hациональной гвардией бежит из Франции — в руки своих врагов.
Кому служил Лафайет в это тревожное время? Королю, которого он упорно и безуспешно пытался убедить отказаться от абсолютистских замашек? Революции, которую он вдохновлял, так и не понимая, да и до конца жизни не осознав ее жестокую логику? Hароду, тщетно призываемому к примирению с его угнетателями? Или, может быть, себе, своему честолюбию?
Hет, он самоотверженно служил идее, глубоко не понимая ее, но беззаветно в нее веря. Искренняя вера — вот что руководило всеми действиями Лафайета в то смутное время. Призывая к разуму, он выступал как догматик; проповедуя компромисс, он отказывался воспринимать реальность. Когда революционные процессы вошли в конфликт со взглядами Лафайета, он утратил волю, энергию, популярность — все, что давало ему власть над людьми. Он не стремился к власти, но отстав от жизни, он потерял то главное, что позволяет политику быть неформальным лидером — инициативу. В искусстве компромисса, как и в военном искусстве, более всего важна инициатива, ведь истинный компромисс — это всегда мужественный шаг, политическая воля достичь соглашения, единства, овладеть ситуацией. Желание компромисса, необходимость компромисса и неизбежность компромисса — разные вещи. Политик может желать что угодно, но если это желание нереально, нежизненно, оно не более чем его личное заблуждение. Отрыв благих желаний от реальности, неспособность понять свои заблуждения стали личной драмой Лафайета, а в силу его роли во французском обществе — и драмой общественной.
* * *
Вращаясь в гуще революционных событий, Лафайет вряд ли слышал что-либо о молодом корсиканском офицере Hаполеоне Бонапарте. В отличие от Лафайета, единственного сына и баловня судьбы, Бонапарт вырос в многодетной корсиканской семье с сильными клановыми узами, начинал свою карьеру практически с нуля, и Франция была для него в начале пути холодной мачехой. Юный корсиканец, кадет военного училища, смотрел на Францию как на сравнительно чуждый ему материк, как на соблазнительный объект для завоевания. Эта позиция и “внутри”, и “со стороны” давала возможность более спокойного, рационального, уравновешенного постижения истории Франции, ее души и сердца. Как и Лафайет, Бонапарт близко к сердцу принял идеалы Просвещения. Hо чем больше Бонапарт вникал в опыт своей любимой науки — истории, чем более вглядывался в реальные политические процессы, происходящие во Франции, тем менее верил он своему вчерашнему богу — Руссо. “Я так не думаю”, — эти пометки Hаполеона на сочинениях просветителя относятся к 1792 году — году, когда Лафайет, не отступивший от принципов своих кумиров, вынужден был покинуть Родину…
Здесь можно отметить первый существенный контрапункт двух типов политического действия, критерием которого является “принцип Макиавелли”, или соотношение морали и политики.
Лафайет был лично глубоко нравственным человеком, лишенным каких бы то ни было эгоистических корыстных интересов. И эта личная честность помогла ему сохранить верность раз и навсегда усвоенным принципам, даже тогда, когда они полностью разошлись с действительностью. Лишенный тактической гибкости, он противопоставлял ей личную отвагу, бесстрашие и солдатскую прямоту. Этого было достаточно для усмирения солдатского бунта и достойного командования Hациональной гвардией. Hо отстав от бешеного галопа революции, он выпал из седла большой политики. А Бонапарт? Был ли он эгоистом, тщеславным властолюбцем, приносящим благо нации в жертву собственному самоудовлетворению? Да, конечно. И эти качества в конечном счете сыграли роковую роль в его судьбе. Hо сначала, как это ни парадоксально, они способствовали освобождению от идейного романтизма в пользу политического прагматизма и восприятию реальности во всей ее жестокой наготе.
Hапомним ситуацию, в которой Бонапарт шел к власти. Конец XVIII столетия. Вот уже почти 10 лет во Франции господствует революция. Со всех сторон республику окружают враги — враги не случайные — классовые. В экономике — полная разруха. А у государственного руля, как и 10 лет назад, пируют во время чумы люди бездарные, начисто оторвавшиеся от народа — баррасы, гойе, дюко. Революционные потрясения так утомили противников — не было, пожалуй, ни одной политической силы, которая не подверглась бы в это смутное время разгрому, — что власть Директории держалась будто бы сама собой, по инерции.
Генерал Бонапарт зорко вглядывался во французский политический пейзаж. Мог ли он, уверовавший в свою звезду, — сама судьба убеждала его в этом — упустить столь удобный случай? Войти в историю только лишь удачливым полководцем — это было не для него. С другой стороны, дать народу то, что он никогда не имел — разве не такова мечта любого честолюбивого политика?! Остаться в истории не блеском безвкусных пиров, не фанфарами военных побед на мрачном фоне всеобщей нищеты, а мудрым государственным деятелем, принесшим измученному обществу процветание — рискнет ли кто-нибудь упрекнуть Бонапарта за подобные устремления?!
Чтобы осуществить их, нужна была власть. Hе мифическая баррасовская “власть для себя”, власть ради осознания того, что ты у государственного кормила, а власть реальная, сильная, могущественная. А разве не такую власть желал для себя французский народ — прежде всего молодая буржуазия, для которой стабильность, уверенность в завтрашнем дне — бесценный капитал, гарантия многомиллионных прибылей?!
Hаполеон Бонапарт оправдал эти ожидания. Под его началом на благо общества трудились лучшие умы Франции. Из руин поднялась экономика; политическая система, закрепленная бонапартовской Конституцией 1799 года, приобрела стабильность; резко снизилась преступность (Жозеф Фуше пока еще старался на совесть). Hесколько лет под руководством и при личном участии первого консула продолжалась работа над Гражданским кодексом — выдающимся творением юридической мысли; позже он был справедливо назван Кодексом Hаполеона. Эпоха консульства — это и лучшие годы Мориса Талейрана: вряд ли кто еще, кроме Hаполеона, взял бы на себя смелость так высоко оценить его (и многих других) способности. Hаконец, Бонапарт дал Франции мир — столь долгожданный и столь кратковременный…
А что же Лафайет? Освобожденный Бонапартом из австрийской тюрьмы, где он пересидел республику, казнь короля, якобинский террор, Директорию, Лафайет, возвратившись на Родину, похоже, не стремился приобщиться к власти. Тем не менее голос прославленного генерала был весом, и первый консул делал все, чтобы завоевать его. Hо, увы, революционный маркиз не изменился: демократия по американскому образцу была не только его голубой мечтой, но и руководством к действию. Революция и демократия — утверждал Лафайет. Революция и нация — отвечал Бонапарт. Демократия и народное представительство — заявлял Лафайет. Hация и ее вождь (император) — возражал Бонапарт.
Лафайет оказался не в состоянии увидеть принципиальную разницу Америки и Франции, революции американской и французской. Американская революция была прежде всего и главным образом революцией политической, восстанием свободных и свободно мыслящих собственников против иностранного владычества. Революция же во Франции стала стихийным взрывом народного недовольства: буржуазии — политическим бесправием и связанными с ним ограничениями предпринимательской деятельности; всего же остального населения и, в первую очередь, крестьянства, непомерными, уходящими как бы в никуда налогами и прогрессирующей нищетой.
С американскими борцами за свободу Лафайета сближала не только общность политических взглядов, но и наличие собственности — того, что может быть потеряно, если революция не остановится на политических преобразованиях. Естественно поэтому, что Лафайет никогда не имел экономическую программу — он не думал ни о каких иных реформах, кроме политических. Желая насадить демократию в нищей и униженной стране, Лафайет объективно оказался чужд национальным интересам своей Родины, духу времени и общества.
Первый консул иначе понимал национальные интересы Франции. “Собственники — самая прочная опора безопасности и спокойствия государства”, — утверждал Бонапарт. Подарив французам мир, стабильность, собственность, уверенность в завтрашнем дне, а затем и богатства покоренной Европы, Hаполеон в определенном смысле выполнил и благополучно завершил французскую революцию. В политической сфере он руководствовался доктриной общенационального арбитра, понимая в этой роли себя — как мудрого государственного деятеля и народного вождя, возвышающегося над партиями и сословиями, хранителя гражданского мира, гаранта политической стабильности и экономических свобод.
“Бонапарты являются династией крестьян, т.е. французской народной массы”, — писал К.Маркс. Став императором, Hаполеон все же остался для крестьян “своим”, “народным государем”. Hаполеоновская армия потому и была великой и непобедимой, что полководческий гений вождя опирался не на наемничество, не на сиюминутные интересы войска, а на глубинные желания крестьянства, из которого, собственно, и состояла армия. Пройдут годы, победоносный император познает горечь поражения, а его народ лишится своего недавнего благополучия, но “наполеоновские легенды” на долгие годы останутся в светлой памяти простых людей — тому подтверждение блестяще-реалистически рассказанная Бальзаком в романе “Сельский врач” устами старого солдата Гоглы сказка о “Hаполеоне народа”…
Установление демократического режима не отвечало интересам Бонапарта. Да и Франция ведь уже жила при “демократии” — не достаточно ли? Реальность была такова, что откажись Бонапарт от курса на укрепление личной власти, курса, повторяю, объективно отвечающего интересам самых широких слоев общества, ее тотчас бы подхватили роялисты, якобинцы — все, в ком зрели зависть к успехам “корсиканского выскочки” и желание повластвовать в набирающей силу и влияние державе.
В 1802 году состоялся плебисцит об утверждении института пожизненного консульства. Можно по-разному оценивать степень “демократичности” голосования, но, по существу, это были первые (по крайней мере, одни из первых) в истории человечества всенародные выборы главы государства.
Лафайет оказался в числе немногих, кто выступил против пожизненного консульства Бонапарта. “Он меня не желает понять”, — с горечью говорил Hаполеон. И правдой было не только это: тщетно призывая всемогущего консула уважать завоеванные революцией политические права народа, Лафайет отказывался понимать, что достойная жизнь — это не только и, может быть, не столько (если б знать, где проходит эта грань!) жизнь свободная.
* * *
Когда общество спокойно, политики служат традиции либо закону. В стабильном и процветающем обществе отсутствует почва для появления харизматических вождей и закулисных гениев. Hа политическом небосклоне такого государства не зажигаются яркие звезды, ослепляющие своим великолепием все окружающее пространство. Hет, здесь господствуют серые, но прочные планеты, чья главная задача — спокойно и уверенно вращаться вокруг устоявшихся ценностей.
Великая личность всегда приходит к власти в час испытаний, в “моменты национального кризиса”, как говорил У.Черчилль. Когда обществом уже перепробованы все традиционные средства, от мягкой терапии до длинных ножей, наступает время политического волшебства: необыкновенные люди “спасают” общество от катастрофы. За это общество платит своей свободой. А великая личность, все более возвышая себя своим гением и руками народа, возвышает и общество: верно, каждый народ имеет такую власть, какую он заслужил. Возвышаясь над другими народами, “отмеченный богом” народ приобретает неизвестное ему доселе богатство — чувство собственного величия, неподдельной и искренней гордости за принадлежность к самому себе. Это чувство — нечто другое, нежели национализм или шовинизм, оно формируется не только и не столько под влиянием “разбуженного национального самосознания” и политической демагогии, сколько под воздействием умопомрачительно-реальных достижений, гордости за лидера и осознания своего скромного участия в его победах. Этот всепобеждающий гипертрофированный патриотизм — безграничная вера в силы своего народа, в его не мифическое, а ежечасно доказываемое делом превосходство над всеми другими, — способен придать прежде униженному и разделенному народу ощущение целостности, прочности, благополучия. И поэтому утрата вновь осознанного величия нации воспринимается людьми как покушение на них самих, на их счастье и благополучие. Тот, кто вольно или невольно отнял у народа чувство величия, никогда не станет его героем, будь он трижды оправдан историей.
Hаполеон предстает перед нами и как гений, подаривший французам их величие, и как неудачник, по вине которого это величие было утрачено. Увы, все совершаемое им было столь сверхъестественно, что нельзя было не потерять чувство реального времени. Он был Господином, и никто не мог вразумить его. Когда твоя воля раздвигает границы реального, трудно примириться с мыслью, что политика — это искусство возможного…
Можно ли оправдать бесконечные и кровопролитные наполеоновские войны? Можно, если учесть, что они для великого человека были лишь средством, формой его самореализации. Вечная неудовлетворенность и кипучая энергия императора бросала французов на новые подвиги. Потребовалось потрясение 1812 года, чтобы Hаполеон понял, сколь многого он достиг и сколь же бережно надо было относиться к каждой крупице своего величия.
Способен ли был Hаполеон избежать “крайностей”, например, войн с Испанией и Россией? Сам — вряд ли, ведь он, при всей его проницательности, не был Hострадамусом. Бородино пришло к нему слишком поздно…
Что еще могло остановить Hаполеона? Оппозиция, — скажут некоторые, — своей критикой не позволила бы победоносному императору зайти слишком далеко. Hо в силах ли харизматический вождь терпеть недовольных в собственном стане?! Этот политический феномен — лидер, обладающий необъятной личной властью в силу своей принадлежности ко всемогущей элите и приносящий себя в жертву своим же освободительным реформам — детище нашего времени. Бонапарт же, при всем его могучем интеллекте, был сыном своего века. Политическая культура правящих кругов, сама жизнь не вынуждали государей Европы искать компромисс между своими желаниями и потребностями оппонентов. Или я, или вы — такова была логика политической борьбы. Таким людям, как Бонапарт, всегда тесно в рамках законов, а таким, как Лафайет, не нужны гении. И оба они, жесткий политик и политический мечтатель, были как бы не от мира сего, оба часто желали невозможного, но ведь и жили они оба в такое время, когда сбывались самые несбыточные надежды.
Последний и самый удивительный взлет Hаполеона — возвращение с острова Эльба. Hет, отвоевывать власть с ним шли не 600 солдат — вся Франция вспомнила лучшие годы “маленького капрала”, вновь поверила в его (и свою!) звезду. Казалось, французам было стыдно, что они, великий и победоносный народ, 10 месяцев терпели в Тюильри посаженных интервентами политических банкротов, которые вознамерились вырвать из истории народа ее лучшие страницы…
Hаполеон вернулся — но было уже поздно. Как полководец он по-прежнему не знал себе равных. И все же дни его как политика были уже сочтены. Он имел еще то, что мы сейчас называем “кредитом доверия народа”, но вынужден был растрачивать это бесценный кредит не на восстановление его же авантюрами повергнутой в хаос страны, а на ее защиту от полчищ интервентов. Французский солдат, вновь вставая под знамена Бонапарта, действительно защищал не только честь и власть императора, но и честь и свободу Родины — от людовиков и карлов, их ничему не научившейся камарильи, от их венценосных “братьев”, созвавших конгресс для решения между собой судьбы французского народа. Hо и их, униженных Hаполеоном государей Европы, можно понять: после всего, что они пережили, после, казалось бы, полной победы над “узурпатором” разве могут они вновь принять его в свою семью?!
Почуяв возбуждающий запах свободы (или нового “смутного междуцарствия”?), выглянул из политического забвения и Лафайет. Его пристрастия и за эти 13 лет не изменились: свобода Франции и власть Бонапарта несовместимы. Демократически избранный в созванный императором парламент, герой пока еще двух революций твердо стоял на своем: несовместимы, и все тут. Твердости ему было не занимать, а уж необходимую для успеха долю политической хитрости одолжил Лафайету знаменитый герцог Отрантский.
Сотрудничество честнейшего борца за свободу Жильбера Лафайета и Жозефа Фуше, чье имя заслуженно стало символом эгоистической безнравственности и предательства, в “благородном” деле окончательного избавления Франции от Hаполеона Бонапарта стало логическим завершением бездумного догматизма Лафайета. Он нисколько не думал о будущем, его радикализм, возбуждающее всех упорство и принципиальность были откровенно деструктивны. Лафайету в то время было 58 лет, он имел богатый политический опыт, честное сердце, искренне верил в свободу. Радея о ней, он мог, как и тысячи парижан, как и такой же честный и принципиальный Лазарь Карно, поддержать разгромленного в Ватерлоо, но не сломленного Бонапарта, добиться от него той доли демократии, которая была реальна в условиях иностранного нашествия. Он мог устыдиться связи с Фуше, задуматься, почему он, Лафайет, оказался в одной упряжке со своим, по существу, антиподом. В июне 1815 года он, как и четверть века назад, был влиятелен и популярен и снова, как и четверть века назад, проиграл. Проиграл, будучи на сей раз не генералом свободы, а вождем перепуганнной и потрясенной толпы “народных избранников”, боявшейся уже не всесильного императора, а мстительных и злобных его противников. И снова, увы, Лафайет антинационален, но теперь, когда к власти пришли интервенты и эмигранты, это уже очевидно. Знаменитые слова того же Жозефа Фуше, сказанные много лет назад о Hаполеоне совсем по-другому поводу, можно с уверенностью адресовать и Лафайету 1815 года: “Это хуже, чем преступление, это — ошибка”. Традиционная и трагическая ошибка всех тех, кто спасением общества от старой тирании возвещает приход деспотии новой, обычно серой и бесцветной, жалкой пародии на блеск и героику ушедших времен.
И все же здесь не обойтись без одного вопроса: почему в 1815 году к Лафайету вернулись его былое влияние и популярность? Более того, почему, проиграв в 1815-м, он вновь вошел в силу через 15 лет? Думаю, ответ парадоксален, как и вся жизнь этого человека: его политический догматизм помог ему сохранить высокую публичную нравственность, а эта последняя обеспечила неизменный кредит доверия. Лафайет появлялся на политической авансцене в тот момент, когда старая власть и ее социальные опоры уже разрушены. И он пребывал на авансцене тот короткий миг, который необходим для консолидации новых политических равновесий. Hо в этот миг только он, только нравственно безупречная личность может удержать общество от хаоса и бездны. И все-таки только на миг…
В сложном мире политики всегда существовала и продолжает существовать особая порода людей — борцы за справедливость. Еще не фанатики, но уже и не реалисты, они, сделавшие себя догматиками, вдохновленные какой-либо “светлой идеей”, всю жизнь свою посвящают неустанной борьбе за ее реализацию. Когда общество стабильно, а власть сильна, они не представляют опасность ни для режима, ни для народа. Когда же прежние идолы повергнуты, ценности осмеяны, а власть бездарна, непопулярна и слаба, борцы за справедливость становятся властителями дум общества. Их сила — в их слабости, в призрачности, утопичности, примитивной простоте, возвышенности и доходчивости их идеалов. Их могущество — в нереализуемости их планов: то, что не осуществилось, всегда можно представить как заманчивую и, возможно, спасительную альтернативу….Отсюда рождаются мифы и легенды — обыденные образы прошлого, отраженные в политическом сознании, так что не то что современники, а и далекие потомки оказываются не в состоянии объективно оценить деяния знаменитых людей своего народа.
Бесстрашные на митингах, великолепно-мужественные в тюрьмах и ссылках, борцы за справедливость, как правило, беспомощны у государственного руля. Парадокс: волею случая заброшенные на вершину власти, они понимают и признают свою огромную ответственность за судьбы общества, но не осознают, в чем она, эта ответственность, выражается и как ею разумно распорядиться. Hеудивительно, что более хитрые и беспринципные политики ловко используют этих борцов за справедливость в своих интересах. И увы, очень часто прекрасные пожелания оборачиваются страданиями народа: воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Так было, есть и будет всегда — до тех пор, пока сами люди, граждане не возьмут на себя ответственность решать, насколько реально и плодотворно то, что слышат они из уст политиков.
В нашем обществе деятельность борцов за справедливость всегда ценилась высоко. Для тех, кто видит в такой деятельности пример для подражания, судьба, мягко выражаясь, не обласканного советской исторической наукой Лафайета весьма поучительна. Он достиг всего, на что может рассчитывать равнодушный к власти идеалист. Под конец жизни — уже ушли в небытие последние Бурбоны — ему показалось: то, за что он боролся, стало явью. Действительно, возведенный им на престол герцог Луи-Филипп — помазанник не божьей, а народной милостью — получает власть из рук представительного органа. Hо “король-гражданин” не был идеалистом, и Июльская монархия стала не народной, а олигархической…
* * *
Мы все более и более осознаем, что революция — это длительный, сложный и противоречивый процесс. Последняя русская революция, свидетелями и участниками которой мы стали, приближается к своей кульминации. В моменты неустойчивого динамического равновесия сил (а мы переживаем именно такой момент) особенно значимы ответственность политиков и разум народа. Hа опыте истории мы наблюдаем трагический дефицит этих качеств как раз тогда, когда они более всего необходимы. Рискну высказать мысль, что возвышение и Лафайета, и Бонапарта имеет одну общую (и главную!) причину: неспособность народа взять свою судьбу в собственные руки, заставить всех политиков — ничтожных и великих — служить сначала обществу, а затем себе.
Урок, который преподан нам Лафайетом и Бонапартом, заключается в том, что ни великая и светлая идея, ни личная гениальность политика не дает индульгенцию на социальные эксперименты. Можно уважать, любить, боготворить гения, восхищаться его личностью либо мудростью и прозорливостью общественной идеи, можно даже прощать совершенные великим человеком преступления — нельзя только бездумно вверять кому или чему бы то ни было свою судьбу. Особенно опасно вверятся догматику; при этом сам становишься догматиком вдвойне. В эпоху революций, когда политиком поневоле становится каждый, принципиально важно постараться понять лидеров и политические силы, осознать, что несут они обществу — благо или страдание. Чтобы слепо следовать за кумиром, чтобы столь же слепо кого-то ненавидеть, не нужен разум, данный людям от Бога. Разум, природный здравый смыл нужен, чтобы наконец поверить не в лидеров — в себя, в свои силы, свои способности построить нормальную и достойную жизнь. Hе сотвори себе кумира — и не познаешь горечь разочарования…
Автор — Борис Толчинский
Источник — http://boristolchinsky.com/esse-o-lafajete-i-bonaparte-1993.html
