Вооруженное сопротивление советского народа демократии

В некоторых регионах СССР Перестройке население оказало вооруженный отпор. Горбачевские боевики умылись кровью. Об этом, нынешние платные пропагандоны из Москвы или Киева,  предпочитают молчать. Дескать Союз развалился сам. Факты говорят иное. Армия и КГБ могли перебить  "прорабов перестройки" как кроликов, но были парализованы деятельностью тайных обществ, в частности организованной преступной группировкой в составе Горбачев-Яковлев-Щеварднадзе. Лысый и подельники сами не отдавали приказы убивать недовольных, их специализация — кадры и идеология, преступное бездействие и целенаправленный саботаж. Грязную работу делали специально подготовленные и воспитанные бандиты под руководством сотрудников МВД. В 60-е гг. в советскую милицию начали проникать враждебные элементы, воспитанные освободившимися после смерти Сталина политзэками. По заданию тайных обществ , воспитанники занимали руководящие посты в МВД, подтягивали своих сторонников, вытесняли ненужных людей и создавали вооруженные банды. Первым опытом было создание преступной организации "Тяп Ляп" в Казани, терроризировавшей город с 1970 по 1978 год. Пока активисты не получили срока а один из лидеров не был расстрелян.. Курировал создание банды сотрудник милиции Ерин. Ему помогал Баранов. За разгром банды они — же получили награды по службе. Ерин стал, впоследствии, первым  министром МВД в РФ. Отметился в Карабахе, общим руководством. Дураки КГБисты бегали за боевиками Народного Фронта, не подозревая, что против них, совсем рядом работают слаженной командой сотрудники МВД. Параллельно с ментами делал карьеру в КПСС Мишка Меченый.

Ни армия, ни КГБ свой долг не выполнили. Народ сам брался за оружие, защищая Советскую Власть. Но это происходило тогда и там, когда подпольщики не успевали вытеснить или убить лидеров сопротивления.

Привожу отрывки из книги Ефима Бершина "Дикое поле. Приднестровский разлом".

Благословение на кровь

Генка Козлов, слесарь с местного механического завода, что было мочи бежал к автомобильному кругу, туда, где перед мостом через Днестр Полтавское шоссе пересекалось с трассой Дубоссары — Тирасполь. Глаза распахнуты, рубашка расстегнута, в руках — граната. Навстречу ему бежали перепуганные люди, которых дубинками, газами и выстрелами гнали от моста полицейские. Генка что-то закричал, пытаясь остановить бегущую толпу, но его уже не слышали. И вот, когда полицейские отогнали дубоссарцев от моста уже на добрую сотню метров, в стройный ряд новеньких мундиров ворвался Генка. Было отчетливо видно, как он схватился за кольцо гранаты и остановился перед каким-то офицером полиции. Что он ему говорил, было не разобрать, хотя явно грозил гранатой и требовал убраться из Дубоссар. Уже потом рассказал, что предложил полицейским на выбор два варианта: либо они уходят, либо он взрывает и себя, и их.

В этот момент к кругу подъехали автобусы, из которых выскочило еще несколько десятков мужчин. И полицейские дрогнули и отошли. То ли мужиков испугались, то ли Генкиной гранаты. А зря. Позже, когда следователь прокуратуры пришел к Козлову изымать оружие, оказалось, что граната — учебная. Обычная учебная РГД-1.

Между тем полицейские погрузились в автобусы и сделали вид, что уезжают. Однако поехали не в сторону Кишинева, а в объезд Дубоссар. Мы с группой журналистов влезли в микроавтобус, арендованный телевизионщиками из “Останкино” во главе со спецкором Медведевым (тем самым, что позже станет пресс-секретарем Ельцина), и рванули следом. Параллельно, через город, наперерез полиции кинулись дубоссарские мужики.

Тут на дороге вырос неизвестно откуда взявшийся самосвал и перегородил дорогу полиции. Недолго думая, полицейские открыли огонь и изрешетили его насквозь. Но водитель уцелел. Тогда его вытащили на дорогу, избили и поехали дальше. В районе пригорода Большой Фонтан дорогу преградили, взявшись за руки, безоружные люди. По ним незамедлительно был открыт огонь из автоматов. Но они стояли. В них стреляли, а они стояли. Итог: шестнадцать раненых и трое убитых.

В это не могли поверить. Тогда еще кровь и трупы не были для нас обыденным явлением. Тогда еще эту грань перешагнуть не успели. В упор? Из автоматов? В безоружных? Все это пока не укладывалось ни в какие рамки. Глаза видели, а мозг воспринимать отказывался. Саша Порожан, заместитель председателя горсовета, голос сорвал, дозваниваясь в соседние районы и в ближайшие населенные пункты Одесской области. Никто не верил. Не поверил даже Игорь Смирнов, когда ему об этом сообщили.

Не дожидаясь помощи, рабочие уводили с предприятий тяжелую технику, вывозили железобетонные плиты и блокировали город со всех сторон. Около двух тысяч женщин и детей отвели в воинскую часть и там спрятали. Солдаты отдали детям шинели, освободили казармы, а сами провели холодную ноябрьскую ночь на улице.

Мы толкались в гостинице, расположенной как раз напротив горсовета, и всю ночь не спали. Не спали, потому что противоречивые слухи будоражили город. Сначала разнеслась весть, что рабочие из Рыбницы и крестьяне из окрестных сел уже идут на помощь Дубоссарам. Потом пришло сообщение, что полиция разгромила безоружных рыбничан далеко на подступах к городу, а из Тирасполя тоже никому пробиться не удалось. На окраинных улицах устроили посты, жгли костры из старых автомобильных покрышек. Вокруг костров толпились люди. В воздухе стоял густой запах жженой резины.

Уже утром стало известно, что в Рыбнице действительно начали собираться люди с кольями и арматурой, чтобы идти на выручку Дубоссарам. Но вовремя сообщили, что полиция блокировала дорогу возле села Гояны, предварительно устроив побоище в Дюйбанах, откуда крестьяне с лопатами и вилами тоже собрались идти на помощь. Ночью отправлять безоружных людей на автоматы никто не рискнул. Зато днем нашлись умельцы, которые провели автобусы в обход шоссе, прямо по полям. Подтянулись и тираспольчане.

Но все это не решало проблемы защиты города. Арматура, лопаты и вилы против автоматов — чистое самоубийство. И тогда дубоссарские лидеры придумали “военную хитрость”. Для начала на глазах митингующей толпы затащили на крышу тщательно закамуфлированные водопроводные трубы, объявив, что это орудийные стволы. Затем отобрали пару сотен мужчин, построили и увели с площади, громогласно сообщив, что их повели получать автоматы. Сработало. На площади находилось немало кишиневских информаторов, и весть о том, что Дубоссары вооружаются автоматическим оружием и артиллерией, быстро распространилась. Видимо, это и спасло город. Искатели национального духа отступили.

До распада Советского Союза оставался еще год с небольшим. Но советские руководители не предприняли ничего реального для того, чтобы предотвратить насилие на берегах Днестра. Центр сам отделился от окраин. Центр запер себя в рамках Садового кольца, пытаясь выжить. Но невозможно было выжить, ни на кого не опираясь. Центр предал собственные окраины.

А шестого ноября в Дубоссары съехалось чуть не все Приднестровье. Прощались с погибшими. Прощались, но даже в этот момент не верили, что это только начало. Что основные жертвы еще впереди. Хотя над траурной процессией развевался плакат: “Горбачев! Чья кровь прольется завтра?” Все равно пока не верили. Но уже верили, что выстоят.

Перед началом шествия я заметил у стены горсовета здоровенный кусок ватмана с заклинанием:

“Товарищ! Запомни эти имена:

Гелетюк О. В.

Мицул В. В.

Готка В. Н.

Они погибли, защищая свои семьи, женщин, детей.

Они защитили и нас с тобой.

Найди в своем сердце светлый уголок памяти.

Помни: зло не должно оставаться безнаказанным, иначе оно вернется снова”.

Помню, еще отметил про себя, что христианское всепрощение уступило место более древнему: око за око. И другое: дубоссарское население как бы съежилось, слилось и ощутило себя как никогда единым целым. Тогда же, на похоронах, кто-то переиначил знаменитый испанский лозунг времен гражданской войны и произнес: “Но дубоссаран!”

Я не знаю, что именно искала Молдавия с автоматами наперевес в старинном приднестровском городе Дубоссары 2 ноября 1990 года. Но я точно знаю, что она там потеряла. 2 ноября 1990 года она окончательно потеряла Приднестровье. Отныне берега разделяла не только днестровская вода, но и человеческая кровь.

“Художник нам изобразил…”

Сидя на жесткой скамейке дизель-поезда Кишинев — Одесса, я сам с собою пытался рассуждать о свободе. Всего-навсего. Известное дело, нашего брата хлебом не корми — дай возможность порассуждать о чем-нибудь этаком. Тем более что поезд плелся с трудом, останавливался чуть не у каждого столба на маленьких молдавских станциях, где поджидавшие его крестьяне с мешками наперевес штурмом брали ветхие вагоны. С соседних лавок, прямо из мешков, раздавалось хрюканье поросят, а порою стук колес заглушался откуда-то из-за спины взрывавшимся истошным петушиным криком, словно ополоумевшая птица, с головой погруженная в мешок, боялась потерять счет времени. Или орала о потерянной свободе?

А за окном плыли спокойные молдавские холмы, увенчанные кудряшками виноградников. И Дима Борко, фотокорреспондент из “Независимой газеты”, не обращая внимания на заинтересованные, а то и подозрительные взгляды попутчиков, норовил снимать прямо через трясущееся окно, рискуя грохнуться вместе с аппаратурой на чей-нибудь кричащий и тяжело дышащий мешок. В этот момент он был абсолютно свободен.

Как человек, далекий от философии, я был склонен крайне упростить задачу до примитивной дилеммы: свобода от чего-либо и свобода для чего-либо. Хотя и это меня заводило далеко. Я понимал уже, что сущность неограниченной, ничем не организованной свободы страшна, как самоубийство. А именно этим всегда отличался наш народ. Если уж попала шлея под хвост — пойдет до конца, до самого разнузданного предела, до самораспада и самоистребления. Потом сам же подберет остатки жизни, запрет себя в рамках какой-нибудь чудовищной диктатуры и начнет все строить заново. А в результате — никакой свободы. Такое впечатление, что сама плоть человеческая становится ей помехой. И для того, чтобы стать свободным, нужно избавиться от плоти. Что регулярно и происходит.

При попытке добиться безграничной свободы от чего-либо возникает любопытная цепь, последнее звено которой — свобода от самого себя. Потому что никто не знает, где нужно остановиться. Если пытаться получить полную свободу за счет других, проблема разрешается проще — неизбежно натолкнешься на жесточайшее сопротивление тех, у кого о свободе совсем иные представления. Таким образом и выставляются границы “свободе без границ”. Но самое сложное, как правило, проявляется потом, уже после того, как иллюзия свободы возникает в полной мере. Выясняется, что, пока шли дружными рядами, была иллюзия общей цели. А как пришли, оказалось, что цели-то у всех были разные и представления о свободе — разные, и как теперь все это совместить — неведомо. А между тем — все уже в руинах.

— Поезд дальше не пойдет! Дорога блокирована! Освободите вагоны!

Неожиданный голос из динамика над головой прервал мои путаные размышления. А Димка-таки свалился мне на колени вместе с фотоаппаратом. Я выглянул в окно. По правую руку, чуть впереди, виднелась окраина Бендер. А по левую — словно все еще грозящая турецкими пушками отчаянным солдатам генерала Панина, тяжело громоздилась над днестровским берегом Бендерская крепость.

Пройдя по шпалам несколько сотен метров, мы, наконец, увидели то, что называлось блокадой. Прямо на рельсы были уложены доски, и на них, как на садовых скамейках, скученными группами сидели женщины. Их было довольно много — человек триста. Чуть поодаль стояла обыкновенная брезентовая палатка, а в землю были воткнуты древки плакатов: “Молдова! Руки прочь от Приднестровья!”, “Не хотим в Румынию!” и “Свободу Игорю Смирнову и Гимну Пологову!”

Вдоль каких-то заборов выбрались к шоссе, откуда попутная машина добросила нас до города. Меня поразило, как неузнаваемо за какие-то полгода изменились лица бендерчан. От былой разморенной неторопливости не осталось и следа. Всюду сквозило напряжение и тревожное ожидание. Рабочий комитет напоминал, скорее, фронтовой штаб, гудел, как улей, трезвонил телефонами, хлопал дверьми. Нас оглядели весьма подозрительно, потребовали документы и долго сверяли фотографии на них с оригиналом. Наконец, уяснив, что мы представляем московскую прессу, а не кишиневскую, разом подобрели, напоили чаем и даже предложили машину до Тирасполя. На прощание не забыли напомнить, чтобы мы писали правду и только правду. Мы пообещали.

В Тирасполе картина была такой же. От недавнего спокойствия ничего не осталось. По улицам сновали машины с росмовцами (рабочие отряды содействия милиции). Впрочем, кажется, к тому времени их уже преобразовали в ТСО — территориально-спасательные отряды. Вид у них был вполне боевой, хотя оружия не было. Дима Борко попытался сфотографировать один из таких грузовиков, как раз проезжавший мимо Дома Советов, — машина тут же остановилась, и спасатели кинулись выдирать из Димкиных рук камеру. За него вступились уже знакомые охранники Дома Советов и тогда еще помощник Председателя Республики Валерий Лицкай.

На тираспольском вокзале пришлось спасать уже меня. Какой-то провокатор объявил толпе женщин, блокировавших железную дорогу, что видел меня в штабе Народного Фронта Молдавии.

— Я из “Литературной газеты”! — перекрыл я его голос своим полубасом.

— Что я говорил! — заверещал опять провокатор. — Он из “Литературы ши арта”! Это тоже литературная газета!

В толпу вклинился какой-то боец ТСО и потребовал документы. Женщины гневно махали руками. Димка побежал за подмогой. Боец долго, слишком долго разглядывал удостоверение.

— Нет, — наконец сообразил он, — это из Москвы.

Теперь кинулись искать провокатора. Но того и след простыл. Женщины же все равно не пожелали оставить меня в покое.

— Почему о нас пишут неправду?!

— Почему нас не хотят понять?!

— С каких это пор Москва защищает фашистов?

Еще в апреле 1991-го молдавской полицией были захвачены будущий творец приднестровской денежной системы Вячеслав Загрядский, которому не простили идею разделить бюджеты Приднестровья и Молдавии, и будущий председатель Верховного Совета Григорий Маракуца. Но резко ситуация обострилась после провала так называемого августовского путча в Москве. Не придумав ничего лучшего, молдавское руководство наклеило на все Приднестровье ярлык “путчисты”, хотя тираспольские руководители даже и не думали как-то поддерживать Янаева с компанией. Начались аресты. В Комрате арестовали лидеров Гагаузии Степана Топала и Михаила Кендигеляна. В Бендерах — председателя горсовета Гимна Пологова. В Дубоссарах — заместителя председателя горсовета Александра Порожана и еще несколько человек. Депутату из Григориополя Г. Попову при аресте сломали ребра. Ворвавшись в квартиру Владимира Боднара, первым делом избили его жену.

Наглядный урок большой политики преподали Председателю Республики Игорю Смирнову. Вначале ему поступило сообщение о том, что есть договоренность о встрече с президентом Украины Леонидом Кравчуком. Сообщение исходило от кравчуковского помощника. Смирнов вылетел в Киев, где ему уже был забронирован номер в спецпредставительстве Верховного Совета Украины. Однако 29 августа 1991 года Смирнова арестовали прямо у выхода из гостиницы. Арестовали… представители спецслужб Молдавии. Что они там делали? Кто им позволил захватывать на территории другой республики человека, готовящегося к встрече с президентом? Все это вопросы чисто риторические. Зато уже после того, как Смирнов был доставлен в кишиневскую тюрьму, последовал формальный протест украинского МИДа.

Молдавские руководители совершили традиционную, почти детскую ошибку. Они полагали, что все дело в лидерах. Они полагали, что, если лишить лидеров свободы, все образуется само собой. Вышло иначе. Экспансивные приднестровские женщины, раньше мужчин сообразившие, что защитить их некому, перекрыли железную дорогу, устроив таким нехитрым образом блокаду Молдавии. Арестованных через какое-то время пришлось выпустить. А заключение в кишиневской тюрьме добавило свободы не только Смирнову и другим арестованным, но и всему Приднестровью.

Еще разгорались партийные страсти. Сеня Фельдман, один из лидеров местной демократической партии, пригласив в мой гостиничный номер Валерия Лицкая, отвечавшего тогда еще и за партийное строительство, предъявлял ему претензии за ущемление демократического движения.

— В чем ущемление-то? — недоумевал Лицкай.

— Сколько комплектов канцелярских принадлежностей выдали кадетам? — наскакивал Сеня. — А коммунистам — вообще без счета. Мы же сидим без бумаги и даже без кнопок.

— Я вам что — завхоз? — отмахивался Лицкай. — Напишите заявление и вам все выдадут. Есть распоряжение — поддерживать партии материально согласно их численности.

— У меня что, численности мало? — кипятился Сеня. — У меня весь демократический мир — численность.

— Так пусть тебе весь демократический мир и помогает.

— Нет, — заключил Сеня, — нам не по пути!

Летом 1992-го, в разгар боев, я увидел Сеню под Дубоссарами. Он высовывал свою перемазанную копотью физиономию из люка бронетранспортера и оглядывал окрестности. Больше мы не встречались.

А тогда возникла блажь ехать к приятелю — художнику из Бендер Саше Гриншпуну. Тот как раз писал любопытную серию — портреты жителей города.

— Не знаю, — говорил Саша, — но в этом что-то есть. Я чувствую, что что-то есть, потому что люди уходят.

— Куда уходят?

— Куда уходят? Вообще уходят. Таких людей больше не будет. Их надо оставить на холсте.

Саша не был философом. Саша был художником. Он вообще собирался уезжать из этих мест навсегда, и разговор о свободе (опять о свободе!) выбора был как нельзя кстати — на фоне навечно уходящих лиц, глядевших на нас с многочисленных портретов, на фоне тяжело вздымавшегося на холм кишиневского шоссе и бежавших по нему, прямо под окнами, одиноких машин.

— Здесь нет будущего! — говорил Саша. И был абсолютно прав. Потому что художник всегда прав, даже если не ведает, о чем говорит. — Я не могу здесь больше оставаться и тебе не советую.

А я думал: в чем разница между свободой выбрать и свободой отречься? Обязательно ли выбор одного предполагает отречение от другого? В конце концов, не может же художник — большой художник — отречься от людей, которых сам же, собственной кистью, завещал тем, кто придет после него. Или может? Или так и должно быть?

Уезжая в начале 1992 года из Бендер навсегда, Саша еще не знал, что его “уходящая натура” уйдет из жизни гораздо быстрее, чем он предполагал.

Осенью 1993 года в Германии, выступая перед нашими бывшими соотечественниками в гамбургском театре “Монсум”, я сделал потрясающее открытие: оказывается, они, определившись вроде бы со своим выбором, не могут быть свободными и счастливыми без подтверждения того, что мы, оставшиеся в России, несвободны и несчастливы. И я, именно я, должен быть укрепить их в их выборе и их отречении, рассказывая об ужасах и мерзостях постсоветского бытия. Информация очевидца была не нужна. Правда была не нужна. Вернее, нужна была лишь та правда, которая оправдывала их выбор. Ужасов и мерзостей у нас, действительно, к тому времени хватало. Но я, как человек упрямый, ни за что не соглашался быть их адвокатом на том судьбоносном для них суде, где они сами же себя и осудили. Я пытался говорить всю правду. И они потеряли ко мне всякий интерес.

Лично я знаю всего лишь несколько человек, которые, уехав, молятся о спасении души и тех, и других. Наверное, их больше — по-настоящему свободных, способных сопереживать страданиям людей, где бы те ни находились. И все же их мало. А потому вопрос для меня так и не решен. Свободу сделать собственный выбор и уехать — понимаю. Уехать и проклясть — не понимаю. И никогда не пойму.

Информация к размышлению

Сразу после отъезда нашего художника, ближе к марту, кольцо военных формирований Молдавии начало сужаться вокруг Бендер. Город, по сравнению с другими населенными пунктами Приднестровской Республики, находился в особо опасном положении — он располагался на правом берегу Днестра и не был защищен рекой. Строго говоря, Бендеры — именно бессарабский город, зародившийся где-то еще в XVI веке, вместе со всей Бессарабией находившийся долгое время то под турками, то под румынами и исторически отношения к новороссийскому Приднестровью почти не имевший. Однако его население, перепуганное кишиневским национализмом и перспективой вновь оказаться в Румынии, на референдуме решило присоединиться к ПМР.

С марта 1992-го здесь начали пропадать люди. Многих находили под горо-
дом — в садах или в Гырбовецком лесу — мертвых и изувеченных. Группы террористов, сформированные Министерством национальной безопасности Молдавии и называемые там, что естественно, “группами по борьбе с терроризмом”, похищали и убивали бендерчан. 1 апреля состоялась, как выяснилось впоследствии, репетиция погрома. Два молдавских бронетранспортера в шесть часов утра ворвались в город и на пересечении улиц Мичурина и Бендерского восстания расстреляли из пулеметов милицейский пост и автобус с рабочими хлопкопрядильной фабрики.

Затем последовала целая цепь провокаций. 3 апреля опоновцы спровоцировали перестрелку с бендерской милицией в пригороде, у села Гыска. 5 и 8 апреля обстреляли заставы приднестровцев вблизи Копанки и Кицкан. 16 апреля, несмотря на то, что четырьмя днями ранее был подписан протокол об урегулировании конфликта, произошли два кровопролитных боя на Кишиневском и Липканском направлениях. Город постоянно находился в напряжении и страхе. Он стал уставать от стычек, от похорон, от странной необъявленной войны. Поэтому, когда 19 апреля было достигнуто, наконец, соглашение о разводе конфликтующих сторон, а на улицах появились совместные патрули из российских, украинских, молдавских и румынских представителей, люди вздохнули с облегчением. Они искренне хотели верить в то, что беда миновала. И верили. Хотя молдавские войска стояли ря-
дом — в Копанке, Каушанах и Гырбовецком лесу.

Но все это будет позже, через несколько месяцев. А тогда, с осени 1991-го, ситуация опять начала обостряться вокруг Дубоссар. Дело в том, что этот год был в каком-то смысле переходным. Приднестровская Республика уже год как существовала, но милиция (к тому времени переименованная в полицию) да и вообще все правоохранительные органы в населенных пунктах Левобережья и в Бендерах все еще подчинялись Кишиневу. Что, впрочем, не удивительно. В условиях все еще живого единого советского государства сделать выбор было непросто. И сложилась абсолютно парадоксальная ситуация: сохранение верности советским законам означало служение тем, кто следовал программе выхода из Советского Союза. И наоборот: нарушение советских законов приводило в стан тех, кто желал сохранить единое государство. Нарушить советский закон тогда еще побаивались. Люди ведь давали присягу, у них был устав. Перешагнуть все это человеку в погонах — все равно что перейти Рубикон.

Однако по мере нарастания опасности — переходили. Вначале из-под юрисдикции Кишинева вышли правоохранительные органы Рыбницы. Потом — Тирасполя. Практически без эксцессов. Наиболее сложно этот процесс проходил в Дубоссарах. После того, как в сентябре генерал Косташ направил во все отделения полиции, расположенные в Приднестровье, приказ с требованием открывать огонь по населению, если оно не будет подчиняться законам Молдавии, Дубоссарский горсовет обратился к полицейским с предложением перейти под юрисдикцию Тирасполя. Часть из них откликнулась. Остальные продолжали подчиняться Кишиневу. Таким образом в Дубоссарах образовалось двоевластие правоохранительных органов, закончившееся впоследствии кровопролитием.

Между прочим, на активные действия осенью 1991-го Кишинев был в немалой степени вдохновлен депутатом Верховного Совета РСФСР Сергеем Красавченко. Дело в том, что именно он был главным разработчиком Договора между еще советскими Россией и Молдавией. Для того, чтобы этот договор был ратифицирован российским Верховным Советом, нужно было получить подтверждение, что в Молдавии не нарушаются права русскоязычного населения. Вот Красавченко и поехал получать такое подтверждение.

Мне удалось попасть в Кочиеры, где молдавские власти устроили высокому российскому гостю встречу с “русскоязычными”. Туда свезли приверженцев Народного Фронта чуть не со всей Молдавии, которые живо объяснили российскому парламентарию, что их никто не ущемляет. Надо было очень постараться, чтобы не суметь отличить “русскоязычных” от “фронтистов”. Но Красавченко постарался. Он постарался не заметить увольнений с работы по национальному признаку. Он ничего не знал о том, что русскоязычное население живет здесь веками. Он слышать не хотел об арестах депутатов, хотя именно в этот момент они сидели в кишиневских тюрьмах. Он никогда не читал Международного билля о правах человека и не знал о том, что в 1-й статье “Международного пакта об экономических и культурных правах” провозглашается право на самоопределение, более того, в соответствии с Уставом ООН, предписывалось поощрять и уважать это право. Единственное умение, которое проявил недавний партийный функционер Красавченко, — обзывать руководителей Дубоссар и всего Приднестровья “партократами”. В том числе и тех, кто никогда не состоял в партии. После выступления Красавченко в парламентах Молдавии, России и по советскому телевидению, молдавские руководители вздохнули свободнее. И стали готовить новый поход на Дубоссары.

Как потом выяснилось, штурм горсовета предполагалось осуществить 29 сентября. Но тут возникла неожиданная помеха — ненужный свидетель. Впрочем, по порядку.

Ненадолго вернувшись в Москву, я отправился на Красную Пресню, где тогда заседал российский Верховный Совет. Там я разыскал своего знакомого депута-
та — Михаила Михайловича Молоствова. Молоствов — известный диссидент, бывший лагерник, человек исключительно честный. Ему я и рассказал обо всем, что видел в Приднестровье, — о поведении Красавченко, о расправах над людьми. Михаил Михайлович, убежденный демократ, не побоявшийся в советские годы пойти за свои убеждения против власти, уже был “заражен” информацией о “молдавских демократах” и “приднестровских коммунистах”, но мне поверил и пообещал поднять вопрос о направлении в Приднестровье других депутатов. И слово сдержал. Уж не знаю, только ли с его помощью, или кто-то еще постарался, но на берега Днестра был отправлен председатель Демократической партии России Николай Травкин. Он и стал ненужным свидетелем.

Когда Николай Ильич после Тирасполя и Дубоссар засобирался в Рыбницу, его пытались отговорить от поездки, но он заявил: “Я депутат Верховного Совета СССР и РСФСР. Я лицо неприкосновенное, меня не тронут”.

И поехал. По дороге его остановили опоновцы. Вытащили из кабины, поставили лицом к машине, руки — за голову, ноги — на ширину плеч, обыскали. Затем паромом переправили на правый берег, довезли до Кишинева и отправили на самолете в Москву. Депутата Верховного Совета СССР. И РСФСР. Лицо неприкосновенное. Вполне демократическое.

Вернувшись в Москву, Травкин выступил на одном из заседаний Верховного Совета, после чего ратификация договора была заблокирована.

Избавившись от ненужного свидетеля, молдавские силовики стянули к Дубоссарам около четырех тысяч вооруженных полицейских и “фронтистов”. А на площади перед горсоветом несколько тысяч горожан и прибывших из окрестных сел крестьян всю ночь с 29-го на 30-е сентября ожидали штурма. Стояли опять безоружными. Защищаться было нечем.

Утром вернулись к уже испытанному методу. Потащили на крышу трубы, закамуфлированные под орудийные стволы. Добыли ржавый пулемет Дегтярева и выставили на всеобщее обозрение на крыше горсовета. Когда появился молдавский вертолет, этот пулемет на него направили — вертолета и след простыл. Понатыкали в землю вокруг центра табличек с надписью “Заминировано”. Утащили из исторического музея винтовки времен гражданской войны, но оказалось, что они не стреляют. Вернули. А информация о том, что дубоссарцы вооружены, уже проникла в ряды противника. Штурм был отложен.

Ненадолго, правда. До 13 декабря. Но теперь уже опоздали опоновцы. Убедившись, что их не оставят в покое, приднестровцы начали добывать оружие. И добыли. Когда молдавская полиция без всякого сопротивления со стороны военнослужащих 14-й армии реквизировала несколько грузовиков с оружием в воинской части села Глиное, по дороге ее перехватил все еще безоружный григориопольский РОСМ. Росмовцы перегородили проезжую часть лентой с шипами, а сами залегли вдоль дороги, изображая вооруженную засаду. Когда колонна остановилась, к ней вышел сержант Владимир Постика, представился майором и потребовал, чтобы колонна сдалась. И она сдалась. Поэтому, когда 13 декабря опоновцы в очередной раз напали на пост у дубоссарского моста и захватили нескольких человек в плен, они впервые встретили вооруженное сопротивление. В том бою погибли три приднестровца и четверо полицейских. Еще шестеро было ранено. Дело приняло серьезный оборот уже для обеих сторон. Борцы за свободу нации напоролись на тех, чье представление о свободе было иным. Именно с этого момента противостояние стало вооруженным. С обеих сторон.

С Мэри мы столкнулись в центре Дубоссар, ближе к вечеру. Поначалу я ее не узнал. Перевозбужденная, выпачканная в земле и глине, с растрепанными волосами, она выходила из здания горсовета, жестикулируя и объясняя что-то идущему рядом оператору с камерой на плече. Обнялись. Я смотрел на нее с любопытством — после сегодняшнего боевого крещения это был уже совсем другой человек. Впрочем, я и не сомневался, что, в отличие от других иностранцев, Мэри, с ее неуемным характером, быстро во всем разберется.

— Нет, наши никогда ничего не поймут, — махнула она рукой в сторону удаляющегося оператора. — Знаешь, я поняла, что наше неторопливое спокойствие, наша размеренная и со всех сторон правильно организованная жизнь может быть вредной. Она отучает думать. Они совсем не хотят думать. Они приехали уже с готовым мнением, и переубедить их почти невозможно.

— Это понятно. Они же работают не для себя. Они выполняют задание. А задание определено далеко от этих окопов. Наши тоже приезжают из Москвы с уже готовыми статьями в голове. В лучшем случае изображают объективность: слово одним — слово другим. Заблудиться в этих словах ничего не стоит. Политики всегда умели красиво говорить.

— А что же делать?

— Не знаю. Но я принципиальный противник равноправия между убийцей и жертвой.

Мы вышли на холмик, расположенный напротив плотины Дубоссарской ГЭС. Необузданный Днестр, конечно, нисколько не напоминал размеренный Рейн. Тонны воды водопадом срывались вниз с плотины. В ее шуме терялись даже редкие автоматные очереди, раздававшиеся с противоположного берега. Справа, чуть затуманенным зеркалом колыхалось огромное, как море, водохранилище. Оно спокойно отражало высокое южное небо, редкие домики на берегу и играющие серебром на легком ветру пирамидальные тополя. И с тем же спокойствием, неожиданно сужаясь, швыряло и воду, и отраженные в ней тополя, и само небо на разящие турбины, чтобы те через какое-то время, перемешав их в безжалостном потоке, сбросили в пропасть.

Это было так похоже на наш мир.

Конечно, журналистам на этой войне было совсем не просто. Информация порой давалась с кровью. В прямом смысле этого слова. В районе дубоссарского моста была обстреляна машина со швейцарскими журналистами. Венгерские телевизионщики уцелели лишь случайно — их микроавтобус был подбит из гранатомета. Полдня в кювете под Бендерами пролежали японцы, пережидая, пока над их головами перестанут свистеть пули. При попытке приблизиться к зданию бендерской полиции, забаррикадированному в центре города, были обстреляны журналисты “Известий”. Сашу Мнацаканяна из “Московского комсомольца” опоновцы так встретили в Кошнице, что он враз сменил политическую ориентацию, сообразив, кто есть кто. Хотя послан был “громить сепаратистов”. Журналиста одной из киевских газет увезли раненого. Многие действительно рисковали, добывая правдивую информацию. И именно их Молдавия обвиняла в разжигании страстей. Пресс-служба правительства рассылала по редакциям списки журналистов, пишущих, по ее мнению, провокационные материалы.

Но в этот список, естественно, не попали те журналисты, что приезжали с готовыми формулами в голове. Они и на передовой-то не появлялись. Писали, не выходя из тираспольской гостиницы. Формулы противостояния, по их мнению, были простыми. С одной стороны (молдавской) — сплошь демократы, с другой — сплошь коммунисты. С одной стороны — борцы за свободу, с другой — страшные щупальца империи.

Никого не хочу осуждать. Люди получали вполне определенное задание в Москве, Лондоне, Берлине, Мадриде. И выполняли заказ. Журналист — тоже человек подневольный. Кроме того, почти никто из освещавших конфликт не знал историю этих мест, не понимал местной культуры и традиций, местного духа, наконец. Ладно, не понимали. А вот то, что даже не хотели понять, хотя бы для себя, а не для газеты, — вызывало полное недоумение.

В среде “заочных” сторонников приднестровцев тоже дело обстояло не лучше. И здесь работали изначальные формулы: “наши — не наши”, “русские — нерусские”. То, что “наши”, — сомнений не вызывало. Но наши в Приднестровье, как уже было сказано, — десятки национальностей. Поэтому здесь пару раз спускали с лестниц представителей московской “Памяти”. А делегация одной сверхпатриотической московской газеты, прибывшая сюда в расширенном составе, и вовсе попала в нелепую для себя ситуацию. Пришли в Дубоссарах к Саше Порожану, заместителю председателя горсовета, и изъявили желание возложить венки на свежие могилы русских патриотов, погибших за Приднестровье.

— Надо так надо! — сказал Порожан и отвез делегацию к свежим могилам.

Среди погибших, кажется, были молдаванин, еврей и украинец. Долго топтались члены делегации, но уйти не посмели. Возложили-таки венки.

Тех, кто пытался честно разобраться в происходящем, было ничтожно мало. Им было сложно противостоять отлаженной пропагандистской машине Кишинева, пользующейся в тот момент доверием в Москве и в столицах других государств. Статьи урезались, снимались, искажались. Мне понравилось словообразование, изобретенное корреспондентом из “Останкино” Эттибаром (по-нашему — Эдиком) Джафаровым. Когда мы с ним и с другим “останкинцем”, Сергеем Егоровым, вышли из ворот штаба 14-й армии после двухчасового обстоятельного интервью с Александром Лебедем, Эдик, почесав в затылке, с характерным бакинским акцентом произнес:

— Все равно “обезяну” сделают.

Точный смысл эдиковых слов я понял уже после того, как посмотрел вечерние новости с его материалом. Он оказался прав: сделали “обезяну”. От Лебедя остались только командирский рык и генеральские погоны. Страна была в шоке. Общественность не знала, куда деваться от страха.

Мертвые и мертвые

Кажется, в первых числах апреля Дубоссары хоронили Сергея Величко. Дубоссары — это и значит Дубоссары. Всем городом хоронили. Не было только тех, кто в это же время сидел в окопах. Огромная толпа вначале двинулась в сторону дома, где жил Сергей, а потом уже к площади перед горсоветом. Гроб был закрыт. И не потому, что так предписано религией. Просто его страшно было открывать. Однако все уже успели увидеть выставленную перед горсоветом огромную фотографию Сергея. Точнее, не Сергея, а того, что от него осталось, — кусок черного, бесполого, обугленного тела.

Сергей Величко возвращался с беременной женой на автомобиле из Рыбницы. Где-то возле села Роги их остановили вооруженные люди. Узнав, что Сергей — из Дубоссар, они его вначале жестоко избили. Этого показалось мало. Тогда, еще живому, выкололи глаз, отрезали пальцы рук и половые органы. Облили бензином и подожгли. Потом останки засунули в целлофановый мешок и прикопали за кустом. Беременную жену раздели, изнасиловали и оставили на дороге, повесив на грудь гранату. К утру, совершенно обезумевшая, она дошла до дубоссарских позиций. Труп мужа вернули позже, после вмешательства посольства Венгрии — Сергей оказался приднестровским венгром.

Словно мор прокатился вдоль берегов Днестра. Люди уходили из дому и не возвращались. Возвращались их трупы. Восемнадцатилетнюю Свету Деуцэ хоронили в белом подвенечном платье. Замуж не успела. Снайпер опередил. В подвале одного из дубоссарских домов бандиты изнасиловали и убили десятилетнюю Таню Гацкан и тринадцатилетнюю Таню Бондарец. Там же замучили Ольгу Дорофееву.

Семью Александра Мунтяна уничтожили всю. В их же собственном доме. Мать и двух дочерей насиловали в разных комнатах. Самого Александра убили выстрелом в висок. Потом дом взорвали. Все были погребены под обломками.

У Бендер в персиковом саду нашли пятерых. Все — со связанными руками. Все — убиты в упор.

Продолжать этот список нет сил.

Впрочем, продолжу. Фотография изуродованного и сожженного на глазах жены Сергея Величко, которого хоронили всеми Дубоссарами, позже, уже летом, была выставлена на “выставке войны” в Кишиневе. С подписью: жертва дубоссарских сепаратистов. Бумага все терпит.

В 1992 году на территории Приднестровья активно действовали несколько десятков террористических групп. Распознали их только тогда, когда начались убийства. Но распознать — это одно, поймать — совсем другое. Тем более, Приднестровье такое мизерное, что в течение часа можно пересечь границу в любом направлении — что на запад, что на восток.

Постепенно стало ясно, что в районе Дубоссар — у сел Коржево, Роги, Кочиеры — промышляют, как их здесь называли, “бурундуки” и “скорпионы”. Именно они отлавливали дубоссарцев на дорогах. А по ночам забирались и в сам город. Очевидцы сообщали, что к шапкам они почему-то пришивают хвосты мелких животных (отсюда их и назвали “бурундуками”). Долго гадали, откуда они взялись. Уж больно жестоки. Высказывалось предположение, что после объявленной вместе с началом военных действий амнистии из правобережных тюрем было выпущено много уголовников. Повадки-то у них были настоящих убийц, но, в отличие от обычных уголовников, больно уж целенаправленно действовали.

Обнаружились террористы в районе Тирасполя и в Слободзейском районе. Здесь они отметились зверской расправой с председателем Слободзейского райсовета Николаем Ивановичем Остапенко и заместителем председателя районного ОСТК Александром Давыдовичем Гусаром.

Подозрение пало на представителей Тираспольского отделения Народного Фронта Молдавии. Дело в том, что еще в сентябре оно приняло так называемое “Постановление № 6”, которое его руководитель Илие Илашку почему-то передал для печати в газету “Трудовой Тирасполь”. Есть в нем и такой пункт: “Всем членам НФМ интенсивно готовиться для работы в условиях подполья со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Подготовить базу для ведения партизанской борьбы с оккупационными властями”.

Позже выяснилось, что Илашку руководил террористической группой “Бужор”, созданной министром национальной безопасности Молдавии Анатолом Плугару по прямому указанию президента Мирчи Снегура. Окончательно это стало ясно уже позже, когда Илашку был арестован. В 1995 году тогдашний вице-премьер Молдавии Валентин Кунев навестил Илашку в Тираспольской тюрьме. Несмотря на то, что террорист был возведен Кишиневом в ранг национального героя, не думаю, что вице-премьер отправился на свидание в тюрьму, чтобы принести ему дань уважения. Скорее всего, Илашку шантажировал руководство Молдавии угрозой раскрыть некую конфиденциальную информацию. Вот некоторые выдержки из записи его разговора с вице-премьером:

— Я согласен, чтобы меня судили, — говорит Илашку, — но чтобы рядом со мной на скамью подсудимых сели Снегур, Плугару и другие должностные лица, которые давали задания.

А дальше идут откровения, которым в здравом уме и верить не хочется:

— Есть еще вещи похлеще, в которых замешан Снегур. Я получал от него прямое указание, что делать. Он — глава правительства, и он знал. Я встречался с ним, он задания ставил. Отсебятины я не делал… Я должен был взорвать Дом Советов с людьми вместе. Это не я решал, руководство… Я жертва политических интриг, лично Мирчи Снегура. Я клятву дал: выйду — пристрелю его, как собаку…

Международная демократическая общественность, прогрессивные журналисты, неизменно осуждающие терроризм, несколько лет активно боролись за освобождение из тюрьмы “демократа” Илашку. В конце концов его выпустили. Как бы Снегуру не пришлось утроить охрану.

Мэри уезжала отдельно от своей группы. Она мужественно и терпеливо облазила все позиции. Она поговорила со всеми, кто согласен был с ней говорить. А говорить хотели все. К концу командировки ее арсенал русских фраз значительно увеличился. Вплоть до непечатных. Незадолго до отъезда я застал ее у моста через Днестр. Командир поста Валерий Тинкул уговаривал ее не ходить на мост — все простреливается снайперами. Я пришел ему на помощь. Я знал уже, что к противоположному берегу подошли около пятнадцати тысяч человек, вооруженных бывшим советским и новым румынским оружием. Я знал, что все увиденное — только начало. И нужно было уезжать. Нужно было уезжать, чтобы успеть вернуться.

Из писем Мартину

“…Наш мир, Мартин, стал циничным до неприличия. Ну о каких правах человека вы там рассуждаете? О каком гуманизме? Поздно говорить о правах человека, когда человека уже убили. Его нет, понимаешь? Нет Homo sapiens. Есть Человек воюющий. А у войны другая этика, другая мораль, другие законы. Война живет инстинктами. А инстинкт повелевает стрелять первым, потому что хочется выжить. Надо выжить.

Борьба с отдельными видами вооружений, в частности с противопехотными минами, — смехотворна. Какая разница как убивать? Миной, стало быть, негуманно. А реактивным снарядом — пожалуйста. Реактивный снаряд, видимо, вполне соблюдает права разнесенного им в клочья человека.

Воевать милосердно в наше время нельзя. Война — это массовое переступление, перешагивание через запреты, в результате чего погибают все — победители и побежденные, живые и мертвые. Потому что выстрелить в другого человека — то же самое, что выстрелить себе в висок. Выстрелить в другого человека — неосознанное самоубийство. Даже если ты идешь в бой с надписью “Не убий” на броне, если совсем не желаешь убивать, если только стреляешь, обороняясь, — не уберечься. О тех, кто осознанно и хладнокровно выискивает жертву в прицеле снайперской винтовки, уж не говорю.

Ты спросишь, Мартин, — что делать? Я не знаю. По-толстовски уступить насилию, чтобы таким образом выйти из заколдованного круга насилия? Можно. Если речь идет только о тебе самом. А если за спиной у тебя твоя женщина? Если за спиной у тебя — твои дети? Их тоже безропотно отдать насилию? Но человек, даже Человек воюющий, на это не способен по самой природе. Бог потребовал от Авраама отдать ему в жертву первенца. Страшно, но понятно. Однако Бог не требовал отдавать своих первенцев сатане.

Но самое печальное, Мартин, что мир вроде бы не воюющий и мир воюющий живут по одним и тем же законам. Война — сконцентрированное выражение мира, его правил и его инстинктов. Война, Мартин, (надеюсь, ты не будешь чрезмерно шокирован), даже чище, потому что все человеческие пороки и достоинства в ней обнажены, неприкрыты. Мир невоюющий точно так же убивает, но только другими средствами. Мир невоюющий прикрывает свои убийства им самим выдуманной моралью и пропагандой. Мир невоюющий постоянно находится в состоянии войны, потому что им, как я уже тебе писал, правит беспринципная выгода и основанная на ней политика. Поэтому мир невоюющий беспрестанно подталкивает к кровопролитию невинных и неразумных сих.

Вывод, Мартин, прост. Если убийство — это и есть самоубийство, то все мы живем уже в постчеловеческую эру”.

Пейзаж на фрне битвы

С видом на войну

В принципе почти вся война видна с вертолета. И сверху легко определить, что основные очаги противостояния — мосты через Днестр.

— Война эта — глупая, непрофессиональная. — Несколько высокомерно говорит командующий 14-й армией генерал Юрий Неткачев, сидящий рядом с нами в вертолете. — Не умеешь воевать — не берись.

Зато дислоцированная в Приднестровье 14-я российская армия была крайне профессиональной. Она профессионально сдавалась после любого нападения молдавских формирований. Сам Юрий Неткачев отдал приказ демонтировать технику, чтобы — не дай бог! — приднестровцы не увели. Поэтому когда 2 марта “фронтисты” напали на расположенную в Кочиерах воинскую часть 65161, военнослужащие сдали ее без боя. Выполняя приказ Москвы “не вмешиваться в конфликт”, другие части отказались идти на выручку Кочиерскому полку. Они “не вмешивались” в события. Даже когда их убивали и захватывали в заложники их жен и детей. Видя такое дело, приднестровские гвардейцы и казаки вступили в бой и “непрофессионально” отбили полк назад. Тогда ОПОН Молдавии взял в заложники детей и жен офицеров. Но они по-прежнему “не вмешивались”. На следующий день гвардейцы и казаки опять же “непрофессионально” освободили заложников и самих военнослужащих и вывели их в Дубоссары. Прикрывая их отход, погиб командир батальона гвардейцев Василий Воронков. Он “непрофессионально” закрыл своим телом брошенную вослед детям и женщинам гранату.

Приднестровские женщины неустанно пикетировали контрольно-пропускные пункты воинских частей, умоляя вступиться или поделиться оружием. Не давали. Зато сдавали Молдавии целые подразделения. Вместе с боевой техникой, вооружением и имуществом. Приднестровцам легче было оружие купить. Что они и делали, пока не наладили собственное производство. Даже когда офицеры, доведенные до крайности своим двусмысленным положением, устроили собрание и приняли решение перейти под юрисдикцию Приднестровья, Москва выжидала еще месяца два. И только в конце июня министр обороны Павел Грачев снял с должности Неткачева, а на его место прислал Александра Лебедя. Лебедю удалось сохранить армию для России. Вернее, не армию, а то, что от нее осталось.

Только глядя в иллюминатор вертолета, по-настоящему понимаешь, насколько извилист Днестр. Мы летим прямо, а его воды появляются то справа, то слева, словно желая окончательно запутать эту никому не нужную линию фронта. Видно, как густым черноземом дышит земля, вздымая над собой все еще живые сады и виноградники. Как, переливаясь на солнце, ласкается к крутым берегам днестровская вода. Как, будто натянутые тетивой, рвутся к небу остроконечные пирамидальные тополя. Изумителен приднестровский пейзаж. Особенно с вертолета.

Если бы еще вслед не стреляли.

Порожан

Мы стояли на дороге в полной растерянности, когда из-за поворота со стороны приднестровских позиций на полной скорости к нам подскочил какой-то зеленый микроавтобус с вмятинами на боку. Объехав нас вокруг, он остановился. Из кабины выскочил бородатый человек с пистолетом и, наставив его на нас, спокойно произнес:

— Быстро в машину. Фронт они решили перейти. Идиоты. Вы хоть знаете, кто там сегодня на дежурстве? Головы поотрывают, а потом собирай вас по частям.

Это был Александр Порожан. Один из руководителей Дубоссар и, соответственно, обороны города.

Поближе я познакомился с ним в марте 1992-го. Симпатичный бородатый мужик в ковбойке и почему-то в домашних тапочках шастал по коридорам власти, как по собственной квартире. Вид его настолько не вязался с официозом кабинетов и приемных, где еще совсем недавно восседали партийные бонзы городского и районного масштаба, что даже приблизительно нельзя было предположить, кто он такой. То ли не успевший переодеться штукатур или маляр, спешно заделывающий пулевые отметины, то ли незадачливый посетитель, которого гоняют из кабинета в кабинет из-за непрезентабельного внешнего вида. Но оказалось, что Порожан — заместитель председателя горсовета и горисполкома. Человек, пришедший во власть в том, в чем был.

— Очень хорошо! — сказал он, как будто мы были знакомы вечность. — Сейчас поговорим, а потом поедешь сопровождать казаков.

— Как сопровождать? — опешил я.

— Как конвоир, — засмеялся Саша. — У нас тут некоторые приезжие казаки неправильно себя вели, поэтому мы их арестовали и посадили в погреб. Теперь отправляем в Тирасполь, пусть там с ними разбираются.

Где-то за окнами громыхнуло. Но Саша только махнул рукой.

— Ничего у них не выйдет.

— Откуда такая уверенность?

— Да потому что нас завоевать невозможно. Нас во все исторические времена куда-то присоединяли, отсоединяли, опять присоединяли. Можно опять присоединить, но ничего не изменится. Все равно мы всегда будем жить сами по себе — признанные или непризнанные. Думаешь, я согласился бы идти во власть, если бы это было не так? Я всегда к власти относился плохо, и всегда был немного диссидентом, и коммунистов не любил. Но еще больше я не люблю националистов. После того, как на здании парламента в Кишиневе увидел плакат “Гагауз хорош только мертвый”, все понял. И пошел на выборы. Меня и выбрали.

— А сам-то ты по национальности кто?

— Приднестровец.

— Как это?

— А так. Во мне шесть или восемь кровей. Точно не помню. Молдавская, украинская, греческая, кажется еще еврейская. Забыл. Да и не важно. Приднестровец я. И с языками у меня все в порядке. Могу по-русски, могу по-украински или по-молдавски. Не проблема.

В ночь с 22 на 23 августа 1991 года молдавские спецслужбы выкрали Порожана прямо из Дубоссар и увезли в Криуляны. В местную тюрьму. Говорят, хотели склонить к публичному выступлению против Приднестровья. Но, конечно, просчитались. Пришлось выпускать.

— Я их вообще не понимаю, — говорит Саша. — Хотят жить в своей стра-
не — пускай живут. Хотят присоединяться к Румынии — пускай присоединяются. Но зачем им такой вулкан, как Приднестровье? Мы же всегда готовы взорваться. И вообще само наше существование — это протест против всех хитроумных политических институтов, которые решают, кого признавать, а кого — нет, кому быть, а кому — не быть. У нас тут вообще ко всяким авторитетам относятся скептически. А к глупым авторитетам — тем более.

В первый раз я видел высокого городского руководителя, которого весь город, от детей до стариков, называл просто Сашей. Еще говорили: “наш Саша”. Когда мы вышли на улицу, перед крыльцом горсовета стояла взволнованная толпа женщин. Прошел слух, что из Дубоссар высылают всех казаков, и они испугались, что некому будет их защищать. Завидев Порожана, загудели: сейчас Саша скажет. Подцепив ногой то и дело слетающую тапочку (оказалось, болит поврежденная нога, и ботинок не налезает), Саша немедленно сказал речь, и все успокоились, уяснив, что высылают не всех казаков, а только провинившихся.

(Через несколько лет после описываемых событий Порожан по приглашению родственников приехал погостить в Израиль. Узнав об этом, бывшие дубоссарские евреи немедленно устроили сходку: как же, приехал Саша! Саша все объяснит.)

А тем временем провинившиеся казаки уже сидели в автобусе с хмурыми лицами. Нас с Мнацаканяном усадили лицом к ним, как настоящих конвоиров, и через несколько минут мы уже мчались по шоссе вдоль Днестра.

 Казаки

О казаках, воевавших в Приднестровье, говорили и писали много, забывая, правда, отличать местных, из Черноморского казачьего войска, от приехавших на помощь — донских, кубанских, уральских и даже сибирских. Местное казачество, естественно, как и все Приднестровье, было разноплеменным. Приезжие же не сразу разбирались в том, что здесь происходит, и провозглашали защиту русских. Не всем удавалось объяснить, куда они приехали. Поэтому, несмотря на любовь приднестровцев, а особенно дубоссарцев, к каждому, кто прибывал на их защиту, эксцессов с казаками хватало. То машину угонят, предварительно положив шофера лицом на асфальт, то в магазин с автоматами нагрянут да похватают с полок все, что приглянется. Иные приезжали героически помелькать, разжиться автоматом да и сказаться в нетях. Кстати, на другой стороне Днестра мне тоже удалось увидеть нескольких казаков. За какую идею они там воевали — уж и вовсе не понятно.

Роль приезжих казаков в приднестровской обороне сильно преувеличена. Ясно, что они привлекали повышенное внимание прессы экзотическим одеянием, но их количество составляло едва ли двадцатую, а то и тридцатую часть от количества приднестровских защитников. В вооруженные силы ПМР в тот момент входил ставший впоследствии знаменитым батальон “Днестр” численностью в 600 человек, полторы тысячи гвардейцев да столько же милиционеров. Резервные бойцы территориально-спасательных отрядов были практически безоружными. Картину дополнял отряд добровольцев из Гагаузии, не забывших помощь приднестровцев осенью 1990-го, небольшое количество местных ополченцев и несколько сотен казаков, из которых приезжими были не более двухсот человек.

Тем не менее многие из них воевали ловко, с выдумкой, порой отчаянно. Очень не любили окапываться и вести позиционный бой, рвались вперед. Донской походный атаман Ратиев, несмотря на категорический запрет командования влезать в Кошницкий “мешок”, умудрился на единственном тогда бронетранспортере ворваться в Кошницу с тыла, со стороны Вадулуй-Водского моста. Не ожидавшие такой наглости молдавские полицейские в панике начали разбегаться, а подготовленная к паромной переправе техника, поднимая пыль, умчалась назад, так и не достигнув левого берега.

Первый БТР молдавской армии взял в плен тот же Ратиев. Его казаки окружили машину в саду, но не знали, что с ней делать. Автоматы против брони и крупнокалиберных пулеметов никак не годились. Так и отпустили. Зато во второй раз подготовились получше. Наварили на лопату экскаватора броневую сталь, загнали новейший, еще даже не поступавший на вооружение Советской Армии БТР-80 в ловушку и этой лопатой его перевернули. Потом заменили экипаж — и в бой. Первые свои четыре БТРа Молдавия потеряла в бою под Кошницей. Три из них подбил малорослый донской казачок по имени Юра. Фамилию его никто не запомнил. Юру этого торжественно наградили красными казацкими шароварами и то ли путевкой на курорт, то ли еще чем — уже не помню.

По Приднестровью ходила легенда о том, как казаки запускали ракету “Алазань” прямо со спины. Ставили самого крепкого казака на карачки, клали ему на спину пару матрацев, на матрацы — два рельса, а на них уже — ракету. Потом ракету поджигали. Она летела в одну сторону, матрацы — в другую, а сам казак улетал дальше всех.

В те дни, когда с оружием были большие проблемы, приднестровская голь была на выдумки хитра особо. Сначала придумали “гранатомет”. Сделали большую рогатку и с ее помощью швыряли гранаты метров на сто. Потом изобрели минометы из водопроводных труб. Самосвалы превращали в мобильные ракетные установки. А группа самых талантливых придумала, как увеличить боевую мощность “Алазани”. Обыкновенными конскими вожжами привязали к ракете бомбу и так запустили. Конструкция взлетела, но стала кружить над головами изобретателей, угрожая разорвать их в клочья. От изобретения пришлось отказаться.

В конце концов в Приднестровье остались только те казаки, которые сообразили, что здесь защищают не какую-то конкретную нацию, а просто мирное население. Другие не прижились. Кого отправили, кто сам уехал. А иные стали совсем своими: женились тут и остались навсегда, сменив национальность на приднестровскую.

Косташ

В Кишиневе, между тем, происходили любопытные события. В самом конце мая президент Мирча Снегур под предлогом “обеспечения территориальной целостности” республики передал руководство Министерством внутренних дел и Министерством национальной безопасности министру обороны Иону Косташу. Таким образом твердокаменный “фронтист” Косташ получил в свои руки необъятную власть над всеми силовыми структурами Молдавии.

Однако к лету 1992-го Косташ почувствовал, что ситуация в самой Молдавии может измениться настолько, что применить эту власть он не успеет. Бойцы второго батальона третьей бригады полиции, воевавшей как раз на Дубоссарском участке, неожиданно устроили забастовку. Они, тоже уже порядком измученные войной и потерями, заявили, что отказываются воевать до тех пор, пока им не дадут гарантии, что Молдавия… никогда не присоединится к Румынии. Подобного еще не бывало. Зашевелился и парламент. Многим депутатам стало ясно, что военное противостояние никаких результатов не принесло. Образовалась группа “умеренных”, которые считали, что ставку надо делать на разжигание внутренних конфликтов и противоречий в самом Приднестровье, на дискредитацию его руководства и финансово-экономическую блокаду. Когда 9 июня открылась очередная сессия, выяснилось, что “умеренные” и просто прагматики уже в большинстве. Они потребовали создать смешанную молдавско-приднестровскую комиссию для поиска компромисса и разведения вооруженных формирований. Тем более, что такой опыт уже был. Подобная комиссия работала в Бендерах, откуда были отведены войска, а молдавская полиция и приднестровская милиция патрулировали город совместно. То есть в городе базировались две правоохранительные структуры — приднестровская и молдавская. На одном пятачке. Позже это еще аукнется горожанам. Но тогда это казалось шагом к миру.

16 июня депутаты утвердили основные принципы мирного урегулирования вооруженного конфликта. А 18-го бурными аплодисментами приветствовали результаты работы смешанной комиссии. Им казалось, что мир близок, как никогда. Однако наивные депутаты, воодушевленные собственной миротворческой устремленностью, как-то легкомысленно отнеслись к довольно странному в такой момент выступлению Снегура. А он, между тем, сразу после того, как вице-премьер Костантин Оборок рассказал об успехе мирных переговоров, неожиданно заявил:

— Первоочередные задачи правительства — изгнать сепаратистов и водрузить триколор над примэриями.

В этот же день Снегур вызвал к себе группу бендерских полицейских. О чем они говорили — не известно. Но сразу же после встречи полицейским организовали пресс-конференцию, на которой заявили, что работать в Бендерах стало невозможно и нужно срочно наводить порядок. На площади собрались волонтеры, уже готовые к отправке на фронт. Перед ними выступил Косташ. В те самые минуты, когда депутаты еще аплодировали наступающему миру, он поклялся волонтерам, что порядок в Бендерах будет восстановлен в ближайшие дни. Для Косташа, Плугару и Анточа настал момент истины. Как и для Снегура. В условиях мира правительство войны теряло свою значимость.

В эти же часы поверившие мирному договору и уставшие от войны бендерчане продолжали разблокировать город. Гвардия и казаки уходили. Осталась милиция, несколько десятков гвардейцев и охрана горисполкома. Люди высыпали на улицу. Мир!

В расстрелянном городе

— Возьми автомат! — орал на меня гвардеец.

— Не возьму, — уперся я.

— Возьми, дурак! Если они сюда ворвутся, разбираться не будут, кто журналист, а кто солдат.

— Не возьму. Если они сюда ворвутся, мне автомат не поможет, — проорал я в ответ.

В это время еще один тяжелый снаряд потряс стены, и гвардеец побежал куда-то наверх. Разрывы практически не затихали. По зданию били прямой наводкой, и было непонятно, как оно еще не рухнуло. После очередного грохота погасла тусклая лампочка. Стало совсем темно. Знобило. В подвале все-таки прохладно, а я в одной футболке. Или это не от холода? Темноту пробил луч фонарика. Двое гвардейцев принесли раненого и положили на мешки. Сидевшие у стены женщины кинулись к нему — бинтовать. Фонарь оставили, но он тускнел прямо на глазах — садились батарейки.

Я знал, что из подвала был выход на улицу — во дворы, в сторону Преображенского собора и рынка. Если бьют танки и бронетранспортеры, то, скорее всего, со стороны площади. Вылез. Точно — стрельба с другой стороны. Только перевалился через мешки с песком — на голову полетели сверху куски штукатурки и камней. Видимо, снаряды пробивают внутренние перегородки. Подождав несколько секунд, бросился бежать в темноту, к собору. Дверь оказалась открытой. Навстречу вышел человек в рясе — отец Леонид. Я уже знал его, заходил раньше.

— Быстрее, быстрее, пожалуйста, — попросил он. — Прикрывайте дверь.

Среди ночи в церкви он был не один. У стен, прямо на полу, сидело несколько женщин. На руках одной из них во сне всхлипывала девочка. Отец Леонид погладил ее по волосам. Женщина разрыдалась.

Тонкие свечи поминальным огнем выхватывали лики на стенах. Черные тени плясали под куполом в такт разрывам.

Механизированные колонны Национальной армии Молдавии ворвались в разблокированный и безоружный город сразу с нескольких сторон — из Варницы, Хаджимуса, по Кишиневской и Каушанской трассам. Почти без всякого сопротивления. Но перепуганные собственной смелостью экипажи танков и бронетранспортеров без всякой нужды заливали город свинцом, расстреливая по пути каждого, кто попадался на улице. Били по домам. Люди гибли в постелях, на кухнях, во дворах. БТРы въезжали в витрины магазинов и крушили все подряд — стекла, прилавки, хлеб, помидоры и людей, людей, людей…

К десяти часам вечера почти весь город был захвачен. Разрозненные группы гвардейцев, лишенные управления, самостоятельно пытались противостоять бронированной армаде, чтобы хоть как-то замедлить ее продвижение. В бой вступили милиционеры и группа росмовцев. Но под шквальным огнем бойцы отступили вначале к речному порту, а затем и далее — к крепости. Оставался маленький непобежденный островок — здание горисполкома. По нему били с двух сторон из пушек и пулеметов. Здание сотрясалось от разрывов. Но его защитники не сдавались. Они отстреливались из окон и подвалов. Более того, они умудрялись устраивать вылазки. Несколько человек сумели пересечь площадь и закрепиться за витринами разгромленного магазина. Отсюда они подбили два бронетранспортера. Они понимали, что кроме них в городе практически некому больше сопротивляться. И не сдавались. Они были последней надеждой. Но боеприпасы таяли на глазах. Силы истощались.

А молдавская армия тем временем выкатилась к Днестру, захватила подступы к мосту и выставила противотанковые пушки “Рапира” в сторону левого берега — на тот случай, если оттуда попытаются прорваться на помощь. Но никто пока не рвался. Молчала и Бендерская крепость, внутри которой дислоцировалась ракетная бригада 14-й армии.

Густая южная ночь накрыла заваленные трупами улицы Бендер.

Это был вечер пятницы 19 июня 1992 года.

К четырем часам утра 20-го армия Молдавии с помощью бронетранспортеров и танков Т-55 захватила мост через Днестр и попыталась с ходу продвинуться дальше — в сторону Тирасполя. Но жители расположенных сразу за мостом болгарских Паркан успели заблокировать подступы к селу железобетонными плитами, на одной из которых было написано: “За малую Софию!” Подтянулись гвардейцы из Тирасполя. На подступах к Парканам завязался бой. За село и за мост.

Пока он продолжался, минометы, установленные в селе Липканы, заваливали жилые дома минами. Бендерчан расстреливали из танковых пушек, самоходных артиллерийских установок (САУ) и бронетранспортеров. Одна из мин, “промахнувшись”, угодила в Бендерскую крепость — прямо в склад горюче-смазочных материалов. От мощного взрыва погибло несколько десятков российских солдат. Но армия по-прежнему выполняла приказ и “не вмешивалась”. Ближе к полудню начался штурм крепости. Она была подвергнута минометному обстрелу, а следом, преодолевая давно пересохшие рвы, кинулись волонтеры и опоновцы. Российские солдаты и офицеры гибли и получали ранения, выполняя приказ “не стрелять”. Наконец нервы не выдержали. Начали отстреливаться, не дожидаясь приказа из Москвы.

А горисполком продолжал обороняться, и оборона эта в новейшей приднестровской истории получила название “Бендерское сидение”.

Ровно за час до того, как молдавская армия захватила подступы к мосту, через него проскочила группа черноморских казаков во главе с атаманом войска Бондарчуком и прибыла к зданию исполкома. В нем в это время находились международные наблюдатели, глава администрации города Вячеслав Когут и многочисленный обслуживающий персонал — от небольшой охраны до секретарш и уборщиц. Разобравшись в обстановке, казаки приняли решение защищать зда-
ние — символ приднестровской власти в Бендерах.

Разбившись на пятерки и отправив одну группу на защиту узла связи, они приготовились к обороне и стали ждать. Штурм начался около полуночи. На площадь выскочили бронетранспортеры и принялись расстреливать здание. К ним на помощь подтянулась артиллерия. Расстреляв боезапас, пушки откатились в ожидании новых припасов к зенитным установкам. Однако колонну машин с боеприпасами, двигавшуюся мимо узла связи, уничтожили из гранатометов засевшие там казаки. Оборонявшиеся получили передышку. Вскоре начался новый штурм, который продолжался около суток без перерыва. Положение было критическим. Казаки несли потери. Положение казалось абсолютно безвыходным. Но они не сдавались. И не сдались. Здание Бендерского горисполкома молдавская армия так и не взяла.

В это время исполненные ужаса приднестровские бабы в Тирасполе напали на 59-ю стрелковую дивизию 14-й армии. Они заблокировали штаб и танкодром, потребовав оружия. Генерал Неткачев не давал, ссылаясь на приказ Ельцина. Тогда стали оттеснять часовых. Часовые (не без ведома некоторых не выдержавших офицеров) отступили от складов, и несколько единиц бронетехники попало в руки казакам и ополченцам.

С ходу, без всякой подготовки, не отстегнув даже запасных баков с горючим, они ринулись тремя танками в лобовую атаку на мост. Первый же снаряд “Рапиры” угодил именно в пристегнутый сбоку запасной бак головного танка. Машина вспыхнула, развернулась и поползла назад, к Парканам. На полпути из нее выскочил невредимый экипаж. Танк еще долго догорал над водой.

Уже в бою выяснилось, что добытые в 14-й армии танки совершенно не готовы к боевым действиям. Пулеметы на них отсутствовали, орудия не были пристреляны, системы управления не работали. Обладая новейшим вооружением, Неткачев сделал армию безоружной. Поэтому прямо на парканских улицах, на подступах к мосту через Днестр, местные умельцы ремонтировали технику, приводили ее в боевую готовность и тут же снова отправляли на мост. Со второй и третьей попыток танки ненадолго прорвались на правый берег и уничтожили несколько орудий и бронетранспортеров противника. Однако закрепиться не удалось — не было поддержки со стороны пехоты. Наконец прибыл батальон ополченцев под командованием подполковника Авчарова, а с ним — бронетранспортер и зенитная самоходная установка “Шилка”. Предварительно накрыв огнем молдавскую артиллерию за мостом, приднестровцы силами всего лишь двух танков и одного бронетранспортера, груженного боеприпасами для защитников бендерского “Белого дома”, под прикрытием ополченцев и казаков снова бросились на мост. И снова первый танк был подбит. Однако БТР с казаками на броне вырвался вперед, приняв основной огонь на себя. Противотанковая граната разорвалась рядом, сбросив взрывной волной бойцов на дорогу. Несколько человек погибли. Но сам БТР под шквальным огнем и на предельной скорости выскочил на Тираспольскую улицу и помчался к центру. Идущий за ним танк свернул на улицу Суворова и двинулся туда же, отчаянно давя по дороге артиллерию противника. Улица Суворова превратилась в кладбище искореженного металла. К восьми часам вечера 20-го июня БТР и танк добрались до горисполкома и пришли на помощь его защитникам.

А в ночь на 21-е ополченцы, гвардейцы и казаки ринулись на новый штурм моста и прорвали оборону. Среди молдавских солдат началась паника. Бросая оружие и боевую технику, они начали разбегаться. Полицейские открыли огонь по бегущим, по своей же армии, пытаясь остановить беспорядочное отступление. Но было поздно. Молдавские формирования отступили от центра. Город был деблокирован.

Оглушенная очередным разрывом, Мэри присела в ужасе посреди мостовой, зажав руками голову. Пули свистели, как молдавский флуер, под барабаны мин и снарядов. Я с трудом оторвал ее руки от головы, испугавшись, что она ранена. Нет, вроде цела. Схватил за руку и одним рывком — к подбитому бронетранспортеру. Залегли.

— Кто тебя, дуру швейцарскую, сюда пустил!

— Это моя работа, — прокричала она обиженно, с трудом вдавливая немецкое “р” в русские слова. — Меня сопровождали ребята, но они остались в Одессе.

Ничего себе сопровождают. Сопроводили до одесского пляжа, а в Бендеры отправили одну.

Дикий визг “Рапиры” прервал наш диалог. Потом притихло. Надо было выбираться. Не жить же в подбитом бронетранспортере. Поэтому мы рванули через дорогу и, впрыгнув в разнесенную вдребезги магазинную витрину, стали пробираться между разбитыми прилавками.

В принципе до того места, где Мэри оставила, спрятав в подворотне, машину, было недалеко. Нужно было пройти всего лишь один квартал, перебежать дорогу и метров через пятнадцать нырнуть в подворотню. Но это был тот самый квартал в центре, у горисполкома, где и разыгралось сражение. Поэтому мы пробирались внутри магазинов, через какие-то складские помещения, через пробоины в стенах, пока не добрались до торцевой стены. Осталось выбраться на улицу и перебежать дорогу. За дорогой почти безопасно. А там, на машине, закоулками можно выбраться к мосту и попытаться проскочить его на высокой скорости.

Дорогу перебегали по одному, в промежутках между очередями. Вначале она, потеряв по пути объектив фотоаппарата. Потом я, успев его подхватить на бегу. Все. Влетаем в подворотню. А машины и след простыл.

А тем временем на захваченной территории молдавская армия продолжала не только воевать, но и грабить. В считанные часы были вывезены вся продукция и все оборудование с маслоэкстракционного завода, пивоваренного завода, биохимзавода, молочного комбината, хлебокомбината, обувной фабрики. Разграбили и взорвали. Опустошили и разрушили магазины. Вывезли все медицинское оборудование и препараты из детской поликлиники, женской консультации и гинекологического отделения больницы. Взорвали центральную телефонную подстанцию и Варницкий водозабор. Вывели из строя половину жилого фонда и электрическое освещение.

Но главное — люди. За двое суток погибло около 650 мирных горожан и полторы тысячи было ранено. 100 тысяч — две трети города! — стали беженцами. Здесь остались только немощные и те, кто взял в руки оружие, чтобы защитить свои уже разрушенные дома. На вокзалах Тирасполя и Одессы еще долго жили тысячи людей, которым некуда было податься. А по мосту через Днестр, уже не обращая внимания на свист пуль, все шли и шли беженцы. Полуодетые, голодные, раненые, старики, женщины, дети — это был действительно непривлекательный портрет “сепаратистов с берегов Днестра”.

Когда появились “родные” МИГи, никому, по-моему, и в голову не пришло, зачем они прилетели. МИГи-то — наши, советские, краснозвездные, “эсэсэсэровские”. Даже когда один из них сделал первый круг над мостом. Даже когда от него отделились черные точки. Даже…

Страшный взрыв потряс опоры моста, и через секунду, будто срезанные ножом, около десятка бетонных столбов, державших троллейбусные провода, рухнули на асфальт. Взрывной волной развернуло “КамАЗ”. Гвардейцы оказались погребенными под баррикадой. Мертвые скрепили собой опоры. Мост устоял.

Вторая бомба упала дальше, за рекой, в Парканах. И на месте пятнадцати домов образовалась гигантская воронка, моментально наполнившаяся водой. И люди стали мертвыми рыбами в мертвом озере.

Уже не обращая внимания на разрывы, Мэри присела на камень и занялась фотоаппаратом. А я упал на траву и, закрыв глаза, стал думать о том, какую картину я бы написал, если бы был художником.

Захотелось выйти на площадь, стать перед бронированными мордами и закричать: зачем вы это делаете? Неужели вы не понимаете, что на этом маленьком клочке земли вы уже никогда не сможете жить так, как жили. Вы уже не сможете жить вместе. Вас будут ненавидеть до тех пор, пока из памяти людей не выветрится эта трагедия. А она долго еще не выветрится. Еще не одно поколение жителей Бендер будет смотреть на вас как на врагов. Даже если наступит мир. Потому что Бендеры за двое суток уже сполна разделили участь Лидице и Хатыни. Ради чего? Ради языка? Ради “единой и неделимой”?

Тут раздалась автоматная очередь. Где-то совсем рядом. Мы инстинктивно вжались в траву. Через некоторое время автомат замолк. Видимо, перезаряжали. Не успел я выглянуть из-за угла, как стрельба послышалась снова. Но я уже успел увидеть странную картину: какой-то волонтер яростно расстреливал из автомата памятник Пушкину.

Так вот. Я сидел и размышлял, какую картину я бы написал, если бы был художником. Я бы написал большое полотно, состоящее из деталей, так как целого уже не было. Были осколки.

— Каждый мужчина должен защищать свою жену, — как-то буднично говорит он. — Поэтому я держу здесь топор. И пускай они только придут.

Я бы нарисовал кабинет председателя горисполкома Вячеслава Когута. В кабинете нет ни одного окна — какие-то чудовищные дыры, заваленные для безопасности матрацами. На стенах — следы пуль и осколков снарядов. Здесь же, на полу, спят сменные гвардейцы. Но уже подметено, уже вымыто, и Вячеслав ведет прием.

Я бы нарисовал бендерскую школу № 8, готовую к выпускному вечеру. Выпускники успели провести только торжественное собрание, на котором директор произнес напутственную речь. Он рассказывал им, как жить дальше. Он не знал, что многим жить дальше не придется. Не успели приступить к выдаче аттестатов, как в школу влетел первый снаряд. И вся картина изменилась. На столах — ошметки тел и белых платьев. На полу — аттестаты зрелости, на каждом из которых поперек позже будет нацарапано по-румынски: “недействителен”.

Я бы нарисовал роддом, чердак которого захвачен молдавской полицией. На чердаке полицейские устроили огневые точки и оттуда стреляли по городу. Внизу рожали женщины. Внизу новорожденные оглашали мир первым радостным криком. Мир не слышал. Мир стрелял, прикрываясь младенцами.

Я бы нарисовал маленькие ресторанные подмостки. Здесь играл оркестр, когда танки пошли от вокзала, расстреливая все на своем пути. Но оркестра больше нет. Его нельзя нарисовать. Можно нарисовать мертвых музыкантов и выброшенную из окна взрывной волной одинокую скрипку с оторванным грифом.

Но я не художник. Может быть, с этим справился бы Верещагин, которому стал доступен “Апофеоз войны”. Или Пикассо, как никто умевший расчленять женщин и скрипки. Они назад не склеились. Так и живут — частями.

По городу, где на улицах наивно растут абрикосы и вишни, по городу, где даже многоэтажные дома увиты виноградом, по городу, где прямо над головами висят персики и груши и всегда можно собрать небольшой урожай, по этому городу ездит на тракторе с кузовом обросший щетиной человек с тяжелым взглядом. Он никому не стал называть своего имени, и его прозвали Никифором. А его трактор — лодкой Харона. Никифор беспрепятственно — взад и вперед — пересекает проходящую по городским улицам линию фронта, потому что его уже знают и те, и другие. В него не стреляют.

Он не замечает вишен и груш, он не собирает в кузов персики и виноград. Он собирает трупы.

Пока мы лежали на траве у горисполкома, где гвардейцы сушили белье на стволе захваченной у моста “Рапиры”, Никифор каждые десять-пятнадцать минут подвозил убитых. Старика с банкой, зажатой уже в мертвых руках. Видимо, он где-то добыл молоко. Может быть, для внука. Так и привезли с банкой. Только молоко расплескалось. Потом мальчишку лет тринадцати с широко раскрытыми удивленными глазами и аккуратной дырочкой во лбу. Следом — еще одного старика, одноногого. Он лежал в кузове, испачканный землей, под разлагающим беспощадным солнцем. А рядом лежали новенькие костыли.

Подобранные Никифором трупы уже можно было свезти на кладбище. А после первых двух дней погрома, когда убитые валялись на улицах вразброс, Вячеслав Когут дал команду хоронить людей прямо на месте гибели. Потому что стояла немыслимая жара, трупы разлагались и возникла угроза эпидемий. И людей хоронили во дворах, в скверах, у подъездов домов.

Так Бендеры стали кладбищем.

“Дорогой Мартин, я видел, как уничтожали целый мир. Это и был апокалипсис. Эти скрипки, эта щемящая душу музыка, этот неповторимый русский язык, из которого то там, то здесь, как вишни из-за забора, вылезают то молдавские, то украинские, то еврейские, то болгарские или немецкие слова, — уже не вернутся. Эти девочки в белых передничках… Эти мальчики с глазами как ночное небо… Не вернутся… Эти вечно мудрые старики в белых пиджаках и белых кепках на набережной… Эти местечки, где на каком языке ни говори — все равно поймут… Не вернутся…

Спасаясь от очередного обстрела, мы опять забрались в Преображенский собор, который уютно устроился за широкой спиной горисполкома. Эти два здания спасали друг друга. Горисполком заслонил собой собор, а церковь прятала выбиравшихся из горисполкома людей. Краем глаза я заметил, как бежавший с нами мусульманин Эдик, перекрестился.

Служители пытались замазать следы пуль. У иконы Божьей матери молились двое — пожилая женщина и юный гвардеец. Невдалеке, у алтаря, чем-то был занят отец Леонид. Узнав меня, приблизился и зашептал:

— Ничего, Ефим. Мы молимся. Наше дело — молиться. Молимся о спасении души и тех, и других. За тех и других.

А я уже не мог за тех и других. Грешен.

Я собирался проводить Мэри до украинской границы, но по дороге переду-
мал — решил доехать до Одессы, глянуть на море, а потом уж возвращаться назад. К тому же я вызвался помочь двум старикам и их маленьким внучкам выбраться из Одессы в Москву.

Украинская граница ощетинилась всерьез. Вдоль шоссе в наспех вырытых капонирах затаились бронетранспортеры. Стволы уставились в сторону Тирасполя. То есть в сторону нескончаемой вереницы беженцев, которые уходили на Украину кто в чем был. Границу, в основном, пересекали пешком, надеясь занять место в автобусе уже где-нибудь в Кучургане. К тому же от Раздельной до Одессы ходили пригородные поезда. Но туда еще нужно было добраться, нужно было выстоять огромную очередь на пропускном пункте, который пока никак не был приспособлен ни к таможенному досмотру, ни к паспортному контролю. Люди жарились на солнце часами.

Украина, точнее ее руководство, в тот момент явно испугалось Приднестровья и подчеркнуто дистанцировалось от него. Когда террористы из группы “Бужор”, взрывая промышленные объекты на территории ПМР, увлеклись и подорвали опоры линии электропередач Одесса — Каменец-Подольский — Могилев, претензии были высказаны Игорю Смирнову. Когда бронетранспортеры молдавской армии, заблудившись под Дубоссарами, забрались в Одесскую область, протест последовал в адрес Тирасполя. Когда молдавские МИГи, отбомбившись над Парканами, совершали вираж где-то в районе Ближнего Хутора, они, что абсолютно естественно, пересекли воздушное пространство Украины. Военная авиация в небе над Приднестровьем — нонсенс. Не успеваешь взлететь — ты уже за границей. Но протест, как легко догадаться, был опять адресован приднестровцам.

Чего боялась Украина? Да того же, чего и Россия — прецедента. Бездумно, без учета исторических границ и национального состава территорий расчленив страну, Ельцин и Кравчук образовали десятки взрывоопасных регионов, во многих из которых потом вспыхнули военные действия. На Украине войны не было, но опасность конфликтов была. Потому что в ее составе оказались приобретенные еще в сталинские времена куски Венгрии, Польши, Словакии, Румынии. В ее составе были русскоязычный Восток и спорный Крым. Наконец, в ее составе была бывшая Новороссия с Одессой во главе — плоть от плоти Приднестровья.

Поэтому Украина испугалась, а Одесса — нет. Одесса, не считаясь с потерями курортного сезона, расселяла приднестровских беженцев в санаториях и домах отдыха. Отдавала им под ночлег пансионаты, школы и клубы. Одесса их кормила, как могла, потому что большинство добиралось сюда без средств к существованию.

На Дерибасовской наткнулись на пункт записи добровольцев. Угрюмый мужик, сидя за столиком на табуретке, записывал желающих отправиться на помощь Приднестровью.

— Вы из Тирасполя? — спросил я его.

— Шо, если я уже живу на Тираспольской, так я похож на человека из Тирасполя? — Как и положено одесситу ответил он вопросом на вопрос. — Шо, уже по мне не видно одессита?

— Да нет, видно, — поспешил я оправдаться. — Просто интересно.

— А шо интересно? Сегодня румыны там, а завтра они будут тут. Или мы их здесь не видели во время войны? А Тирасполь — это же Тирасполь. Что ни говори.

Все было ясно. Одесса начинала вспоминать свою причастность к искусственно отрезанному от нее новороссийскому собрату.

Я догадался проникнуть на вокзал со стороны ресторана. Вычислил, что у беженцев нет денег, и вряд ли они там обедают. И точно. Ресторан оказался пуст. По-одесски солидная женщина-администратор вдруг уставилась на мою грудь, зашелестела губами и, радостно оскалившись, произнесла:

— Лица не увидать!

— Что?

— Лицом к лицу лица не увидать! — произнесла она, как пароль.

И тут я вспомнил, что на моей зеленой, вылинявшей на приднестровском солнце майке, по-английски написано: “Face to face”. Лицом к лицу.

— Большое видится на расстояньи. — С удовольствием подыграл я поклоннице Сергея Есенина.

Минут через тридцать у меня уже были два билета в общий вагон до Москвы. На четверых. Сунул проводнику какую-то смесь из российских рублей и украинских купонов, и тот пристроил детей на верхней полке. Одесса есть Одесса.

Опускался вечер. До самолета, которым улетала Мэри, оставалась целая ночь. Нужно было искать ночлег. И мы приняли приглашение случайно встреченного тут же, на вокзале, знакомого тираспольчанина отправиться к его родственникам на дачу в Аркадию. Дача оказалась забита теми же беженцами. Спать можно было только на траве. Да и оставаться среди горестных лиц не хотелось.

Отправились на пляж. Ночной песок тоже усеян был спящими людьми. Изредка всхлипывали во тьме дети. Отовсюду раздавался тихий неразборчивый говор — будто море разговаривало с песком. Отойдя метров на двести, мы уселись на берегу.

— Что же будет дальше? — спросила Мэри.

— Не знаю. Воевать, конечно, устанут. Но что потом?

— Но ведь у них была какая-то цель?

— Да какая цель? Цели вообще не бывает. Ее придумывают люди, потом добиваются чего-нибудь прямо противоположного и задним числом объявляют, что именно этого и хотели достичь.

Лебедь

Беременная земля, невзирая ни на что, выдавливала из себя сочащиеся, уже в момент рождения перебитые пулями и осколками плоды. Она обволакивала густым духом чернозема, перемешанного с кровью. Она звенела кукурузными початками и назойливо смотрела абрикосовыми зрачками. Сама земля пыталась возвратить людей к миру. Но они уже привыкли.

Господи, они уже привыкли. И те, и другие. Ложатся к пулемету, как будто к станку встают. За рычагами танка — как за рычагами трактора. Пахать. Уже и не думая, ЧТО взойдет на этом поле. И к убитым привыкли, и к раненым. Война стала будничной работой. Убийство — отштампованной деталью машины войны.

Мальчишка-гвардеец, наигрывавший на гитаре “Поручика Голицына”, только головой повел, когда рядом ранило товарища. Нет, не безразлично, но как-то совсем уж буднично. И продолжал напевать.

Женщина в Дубоссарах, прислушиваясь к звукам очередной вечерней канонады, залихватски улыбнулась:

— Сегодня еще ничего. Вот вчера они понатворили!

И пошла загонять детей в погреб.

Это слово “понатворили”, которым мы привыкли оценивать шалости детей, означало несколько разрушенных домов и два десятка убитых жителей.

Привыкли. Привыкли жить, умирая. Жить, убивая. И постепенно начали забывать, что можно жить иначе.

Привыкли настолько, что и Бендер оказалось мало. В ночь со второго на третье июля со стороны Каушан и Кишинева выдвинулись новые колонны, а на гору за Кицканами, которая носит мрачное название “Суворова могила”, вылезли реактивные установки “Град” и “Ураган” и уставились стволами на Тирасполь. На окраины города упали первые “Алазани”. Столице Приднестровья готовилась участь Бендер.

Тут открылась дверь, и к столу прошел человек в пятнистом камуфляже. Жутким взглядом, будто в глазах сидело по снайперу, оглядел комнату и сел. Все замолчали.

— Я — генерал Александр Лебедь, — низким воландовским басом объявил человек. — Я пришел вам сказать, что больше не позволю убивать. Я знаю, как это сделать. И я это сделаю.

В ночь со второго на третье июля все проснулись от чудовищного грохота орудий. Ровно тридцать минут снаряды, сопровождаемые громким эхом, пролетали над домами и таяли во мраке. И через эти тридцать минут ни плацдарма на Суворовой могиле, ни артиллерии под Варницей, ни бронированных колонн на Кишиневском направлении больше не существовало.

23 июня с инспекторской проверкой в 14-ю армию прибыл полковник Гусев. На другой день он побывал в Бендерах и Дубоссарах, внимательно ознакомился с обстановкой, проанализировал данные военной разведки, поучаствовал в совещаниях, а уже 28-го, будто в сказке, ударив крылами оземь, обернулся новым командармом 14-й армии генерал-майором Александром Лебедем. Собрав в тираспольском Доме Советов журналистов, он объявил, что прежде, чем излагать суть своего заявления, должен сделать три оговорки:

— Первое. Официально фиксирую, что нахожусь в здравом уме, в доброй памяти. Практически здоров и отвечаю за каждое свое слово. Второе. Хотел бы сразу отмести возможные обвинения в том, что я, генерал, человек военный, вмешиваюсь в политику. Я категорически отвергаю такие обвинения и заявляю вам, что буду говорить как русский офицер, у которого есть совесть. Третье. Пресс-конференции в обычном смысле сегодня не будет. Говорить буду я, вы будете слушать, если вам это интересно, на вопросы сегодня отвечать не буду.

На мои вопросы генерал ответил уже на следующий день, в штабе армии, в маленькой комнате, куда вела дверь из его кабинета и куда нам дневальный доставил чай и кофе. Лебедь, вопреки утверждениям недоброжелателей, любил пить именно кофе.

“Я обращаюсь, прежде всего, к вам, первый Президент свободной России Борис Николаевич Ельцин. Я обращаюсь также к президентам суверенных республик, к народам, правительствам и парламентам, ко всем, кому будет интересно меня слушать.

Из всего, сказанного генералом, московские телеканалы выбрали только фразу про “козлов” и “морковку”. Все. Российская “демократическая” интеллигенция была в шоке. Российская интеллигенция, не дожидаясь призыва Лебедя, уже занимала вполне определенную позицию.

Во время наездов в Москву, я обнаружил, что перестал понимать своих коллег и друзей. А они — меня. Все с пеной у рта доказывали, что Приднестровье нужно уничтожить как осколок империализма и оплот коммунизма.

— А как же люди? — вопрошал я растерянно.

В ответ меня презрительно именовали “патриотом” и даже почему-то “антисемитом”. Для комплекта. Я смеялся. И смех мой был, наверное, тоже безумным, завезенным оттуда, из приднестровских окопов. Я восхищался в те дни израильтянами, которые все поняли и вывозили приднестровских евреев (и их нееврейских родственников) прямо из-под обстрелов, сажали в самолеты без виз и документов и отправляли к Средиземному морю. Спасали своих. Россия и Украина своих предали.

Люди были неинтересны. Их вообще не было. Ни изнасилованных девочек, ни распятых на деревьях мальчиков, ни воющих на похоронах несчастных приднестровских баб, ни утопленных в крови Бендер, ни разнесенных снарядами церквей и синагог, школ, детских садов, больниц. Не было. Ничего не было. Была новая идеология, в которой опять не было места человеку. Либеральная интеллигенция изменила собственному либерализму. Она призывала не думать о государстве, а думать о людях. В результате — вместе с водой выплеснула ребенка. И не одного — тысячи и тысячи детей.

Я ничего не понимал. Я становился изгоем, но ничего не мог понять. Почему? Почему элита российского государства так равнодушно относится к российскому же государству и к людям, вставшим на защиту ее же языка, ее же культуры? Ведь такого не может быть! Не должно быть! Многое я понял гораздо позже, когда спала горячка приднестровских сражений. Когда появилась возможность еще раз вглядеться в нашу донельзя запутанную историю.

Октябрьская революция в России снесла с лица земли ее стержень — аристократию. Маску аристократии подхватила и напялила на себя новая советская интеллигенция, плавно перешедшая в либеральную российскую. И вместо элиты общества образовалась псевдоэлита, не понимавшая, что быть аристократом — это, прежде всего, быть способным нести ответственность за общество и в критический момент приносить себя в жертву этому обществу. Но когда пришло время жертвовать, наша элита оказалась способной только предавать — страну и людей. И спрос с нее невелик — маска и есть маска.

И на ее фоне передо мной то и дело всплывает образ кубанского казака Татаренко у Бендерского моста, у колес того самого бронетранспортера, который первым ворвался в Бендеры. Перед прорывом он спокойно произнес:

— Господа казаки! Пожалуйте на броню.

И не было ни одного, кто отказался бы идти на верную смерть.

“Дорогой Мартин.

Я почти украл машину местного телевидения вместе с шофером и помчался следом за удаляющейся колонной. Уже за пределами Тирасполя, на шоссе, мы стали колонну нагонять, но из последнего автомобиля с охраной высунулся ствол автомата и уставился на нас. Мы отстали. Потом опять приблизились. Опять автомат. А из машины прикрытия вдруг показался объектив телекамеры — Витька Седов, оператор французской “Антенн-2”, вовсю снимал наши потуги. Нагнали колонну уже в Григориополе.

Позже, в Москве, Седов показал мне кадры, снятые в этот день. Разрушенная снарядом Григориопольская школа. Дымящийся детский сад “Колокольчик” в Дубоссарах. Развороченные снарядами жилые дома. Озабоченные гвардейцы на Кошницком разъезде. О чем-то беседующие в сторонке Смирнов и Лебедь. Пыль объездной дороги. Непроницаемые лица членов миссии ООН. То тут, то там мелькающая моя собственная физиономия. Я попросил остановить кадр и внимательно вгляделся в собственное изображение — я себя не узнавал. Это был я и не я. Весь в пыли, в почти потерявшей цвет зеленой майке и с чужими, “немосковскими”, глазами — напряженно прищуренными, жесткими, вылинявшими. Это не мог быть я.

Миссия ООН требовала доказательств, хотя доказательства вопили из каждого разрушенного дома, из каждой свежей могилы. Предоставленные документы и фотографии в расчет не принимались. Орущие, умоляющие спасти их бабы на дубоссарской площади у горсовета — тоже. Не успели выйти на улицу — начался минометный обстрел города. Миссия ООН спряталась в подвале. Мы остались на поверхности. Привыкли. Когда обстрел закончился, миссия вылезла с хмурыми лицами. Комментировать ничего не стали. Потребовали охрану и уехали по той же объездной дороге, недовольные тем, что опять придется глотать пыль. Пыль в расчет принималась.

Я спустился в столовую. Здесь кормили всех подряд — ополченцев, журналистов, случайно забредших. Бесплатно. В наступающих сумерках, прячась за стенами, женщины продавали уцелевшую клубнику с огорода. Почти бесплатно. Саша Порожан позвал к себе ночевать. Отказался. Пошел в покореженную снарядом гостиницу “Днестровский сад”. На жесткой койке никак поначалу не спалось. Потом забылся, и тут же явились видения.

По Рейну плыл подбитый паром с горящим на нем бронетранспортером. Раненые солдаты из последних сил держались за трос, но силы покидали их, и солдаты, оставляя кровавые пятна, уходили под воду. Мартин плотнее закрывал окно, чтобы в комнату не проник трупный запах с разбомбленной рыночной площади, на которой валялись вперемешку люди и апельсины. А мы с Мэри сидели в уютном бендерском уличном кафе, удивленно смотрели на экран телевизора, на котором мелькали все эти швейцарские ужасы, и я, между делом, обучал ее правильному русскому “р”.

Потом подошел туристский автобус, и мы отправились на экскурсию по дубоссарскому шоссе. По обочинам дороги во множестве белели мраморные изваяния, и среди них — пионер в каске. Когда подъехали поближе, я узнал в пионере гвардейца Олега. Он заговорщицки подмигнул. Лысый гид, представившись сотрудником миссии ООН, занудно рассказывал о том, что происходит за окнами. Но ничего из того, что он рассказывал, там не происходило. Все было наоборот. Я хотел об этом закричать, но голос, как всегда, исчез. Потом на шоссе выполз странный неуклюжий бронетранспортер с надписью на броне: “Не убий!” Из люка высунулся генерал Лебедь и страшным басом закричал: “В начале было время!”

От этого голоса я и проснулся. Рядом никого не было. Стал вспоминать: “В начале было время. Время было у нас. И время было мы. Мы текли, как Днестр, медленно и величаво…”

— Осколки. — сказал я сам себе. — Одни осколки.

В окно заглядывал робкий еще рассвет. Закрыв глаза, я попытался заснуть опять. Поворочался, но не смог. Бессонница одолела.

Тогда я положил в сумку маленький термос и два оставшихся бутерброда, напялил мятую ветровку и вышел на улицу. Пройдя несколько кварталов по настороженно притихшим Дубоссарам, вышел к Днестру. Пока не стреляли.

Измученный Днестр, шипя и завихрясь, срывался с плотины и несся к полувзорванному мосту, когда-то соединявшему, а теперь разъединявшему Приднестровье и Молдавию. Мост взорвали приднестровцы, когда поняли, что иначе набегов с правого берега не избежать. И теперь берега соединялись только полетом пуль. Но пока не стреляли.

Меня никто не остановил, когда я проходил посты. Левый берег держал мост под прицелом. Правый берег — тоже. Пройдя самодельные чугунные дзоты и перебравшись через вывороченные взрывом камни и куски асфальта, я приблизился к середине моста. Я уже физически чувствовал, что стал мишенью для тех и других. Но мне обязательно нужно было встать посередине.

Было страшно. Сердце стучало, как пулеметная очередь, а ноги деревенели. Но было очень важно встать посередине.

Я уселся на металлические перила. Не стреляли. Достав термос, налил в крышку кофе. Не стреляли. Рука немного дрожала, и кофе проливался в Днестр.

Но пока не стреляли.

Изгиб на карте

Мирный договор был подписан 21 июля 1992 года при посредничестве России, и с тех пор, действительно, больше не стреляли. Зато еще лет пять постреливали глазами странного вида дамочки в вагонах московского метро:

— Лю-юди добри! Мы сами беженцы с Бендер. По-оможите Христа ради!

На вопрос, в каком районе города они жили до войны, не отвечали — бежали от меня подальше. И я этому нисколько не удивлялся, потому что знал: приднестровцы никогда не просят. В самое тяжелое время, когда, казалось, вся Москва христарадничала, на улицах приднестровских городов я не встретил ни одного человека, просящего милостыню. Здесь это не принято. Стыдно. Здесь принято работать. И они работали. Уже к поздней осени жилые дома были восстановлены, воронки засыпаны, изувеченные дороги покрыты асфальтом, города приняли свой обычный вид, и война ушла в прошлое. Война ушла в прошлое, оставив после себя свежие могилы, вдов и сирот. Приднестровцы хоронили своих на мемориалах, рядом с теми, кто пал в Великую Отечественную. И молодожены теперь из церкви приезжают прямо сюда. И стоят, склонив головы, словно давая клятву не забыть всего произошедшего и завещать это же своим детям.

В Молдавии таких мемориалов нет. Молдавия вообще не любит говорить о своих жертвах в этой войне. Их количество она так и не назвала, скрывает по сей день. Она бы скрыла и саму войну, но еще несколько лет о ней регулярно напоминали бывшие волонтеры, митинговавшие у того же многострадального памятника Штефану чел Маре и требовавшие выплатить им обещанные деньги. Приднестровцы, как нетрудно догадаться, денег не требовали. Они воевали совсем за другое. И победили. Если вообще можно говорить о победе в кровавой междоусобице, за которую заплачено столькими жизнями.

Да, война ушла в прошлое. Больше не стреляют. Но мир здесь так и не наступил. Ни войны, ни мира. И множество вопросов, которые остаются по сей день, несмотря на то, что прошло уже десять лет. Впрочем, что такое десять лет в бездонном сосуде истории?

А что же участники событий? Игорь Смирнов, как и прежде — президент Приднестровья. И вместе с теми, кто выжил в кровавой бойне десятилетней давности, продолжает строить свое государство. Оно по-прежнему официально не признано мировым сообществом, но политическое признание не столь и важно. С Приднестровьем поддерживают экономические отношения, с Приднестровьем ведут переговоры — значит, все-таки признают. А главное — оно признано внутри самого себя. Поэтому каждый год второго сентября, в день образования республики, улицы и площади его городов и сел уставлены столами. Вино льется рекой. Музыка сотрясает воздух. На лицах улыбки. Здесь любят праздники.

Мирча Снегур какое-то время еще попрезидентствовал, но с позором проиграл очередные выборы и занялся организацией крестьянской партии. Что ж, это все-таки лучше, чем опираться на Народный Фронт, который, кстати, все еще жив. Он стал партией, причем в ее названии присутствует слово “демократическая”. А возглавляющий эту партию Юрие Рошка все так же боевит и все так же раздает интервью московской демократической прессе.

Его бывшие сподвижники разбрелись кто куда. Говорят, что Мирча Друк, Леонида Лари, Григоре Виеру и Ион Косташ нашли пристанище в Румынии. По крайней мере в Молдавии их не видят. Не приезжают. Может быть, боятся, что кто-то призовет их к ответственности. Хотя зря боятся. Народу не до них. Молдавский народ слоняется по миру в поисках заработка, потому что в самой Молдавии все разрушено, западные кредиты проедены и разворованы, долгов — два миллиарда долларов и что делать дальше — никто не знает.

Приднестровцы живут бедно, но гордо. В долг не просят. Во-первых, никто не даст, а во-вторых, как уже было сказано, просить не любят. Как-то выживают. Кстати, Саша Порожан недавно рассказал, что крестьяне из молдавских сел, в том числе из Кочиер и Кошницы, оставшихся под юрисдикцией Молдавии, сотнями приходят в Дубоссары и просят хоть какой-нибудь работы на полях. Без денег. За продукты. И им идут навстречу. Сам Порожан уже не в первый раз выбран председателем горсовета. А Гена Козлов — тот самый, что пугал молдавскую полицию учебной гранатой, — оставил свой механический завод и пошел к Порожану заместителем.

Террориста Илие Илашку после нескольких лет заключения выпустили. Он вернулся в Кишинев, чувствуя себя национальным героем. Но оказалось, что такого рода национальные герои больше и здесь не нужны. Как только отпала возможность использовать его заключение в пропагандистских целях, о нем забыли. И ему это крайне обидно. Ведь он единственный, кто понес наказание за ту войну. Если, конечно, не считать тысяч убитых и раненых.

Цирк разграбили. Зато на здании красуется неоновая надпись “Чиркул” в латинской транскрипции. Впрочем, загорается она редко — электричество подают на два-три часа в день. Поразивший в свое время приднестровских депутатов гневными речами о русских оккупантах Михай Волонтир по-прежнему живет в Бельцах. Фильм “Цыган” продолжают показывать по российским телеканалам, и очаровательная улыбка Волонтира все так же чарует россиян. Совсем недавно актер очень серьезно заболел, ему нужна была срочная операция. Но, конечно же, не было денег. И вся Россия — не Молдавия и не Румыния, — вся Россия собирала деньги на операцию любимому актеру. И собрала. И операцию сделали в Петербурге. Дай ему Бог здоровья.

Подобно отцу Леониду, за последние десять лет я тоже научился молиться “спасению души тех и других”. Главное — чтобы спаслись. Отец Леонид, кстати, поменял приход. И я его понимаю. Наверняка каждый вечер, выходя из храма прямо к зданию Бендерского горисполкома, он еще долго слышал орудийную канонаду и видел окровавленных людей, ползущих за спасением в Преображенский собор.

Очень скоро выяснилось, что Приднестровье — пограничная земля, защитившая и охраняющая пустоту. Уже потом, после победы, многие приднестровцы ощутили ее реальность. И осознали, что на данном этапе их победа никому не нужна — ни Украине, которая в самые тяжелые дни их неоднократно предавала, ни России. И потихоньку стали разъезжаться. Русские — в Россию, немцы — в Германию, ев-
реи — в Израиль. Словом, кто куда смог. И произвели тем самым еще один
взрыв — этнический. И последствия его, скорее всего, уже непоправимы. А если учесть, что такого же рода изменения произошли в Одессе и во всем Северном Причерноморье, то станет ясно, что уникальная южнорусская субкультура находится на краю гибели. А без нее это хаотично населенное пространство способно стремительно вернуть себе историческое имя — Дикое поле.

Мэри, кстати, получила повышение по службе. Она теперь заведует целым информационным отделом на телевидении. Мартин пишет, что ею очень довольны, но сам он порою ее не узнает. Стала, говорит, жесткой, ничего, кроме работы, знать не хочет и почти ни с кем не общается. Однажды на свой московский адрес я получил от нее конверт. Письма в нем не было. Был обрывок пожелтевшей страницы, исписанный моим неразборчивым почерком:

“В начале было время. Время было у нас. И время было мы.