Самое приятное время поселковых суток – утро. Когда спортивная разминка веселит твое гибкое и легкое здесь, как у ребенка, тело. Когда колючие струи душа смывают остатки смутной тревоги, навеянной за ночь какими-то неосознанными сновидениями. Когда спокойно завтракаешь, наблюдая сквозь прозрачную стену кафе, как лавина света сползает с хребтов высокогорной Фарсиды…
Не успел я поднести кофейную чашку к губам – в нарукавном кармане запищало. Затем я услышал:
– Вадиму Ерофееву – Артур Кубакин. Первый ангар, старт в семь ноль-ноль, борт номер триста тринадцать.
Взглянув на часы, я, обжигаясь, сделал глоток (кофе был превосходный) и помчался в экипировочную первого ангара. Кубакину удалось приучить всех ценить его веское слово. Если Кубакин сказал «старт в семь ноль-ноль», то пассажир обязан знать, что в семь ноль одна Кубакин может запросто улететь в столицу без пассажира. Все наши пилоты стремились Кубакину подражать, и мы, которые непилоты, слишком часто оказывались в зависимости от их предполетного настроения.
Парни из команды шлюзового обеспечения сноровисто втиснули меня в эластично-тугие доспехи высотного костюма – ни вздохнуть, ни охнуть, – с отвратительным скрипом зарастили входной шов термостабилизирующего спецкомбинезона («эскомба» на местном жаргоне) и рывком затянули металлизированные ремни. Было слышно, как на стенде контроля шипит моя кислородная маска.
– Диспетчерская – Ерофееву! – рявкнул под потолком зонник внутрипоселковой связи. – Ерофеев, срочно зайдите к главному диспетчеру.
Я уклонился от готового опуститься на мою голову гермошлема, сказал в потолок:
– Ерофеев – Можаровскому! Адам, я уже в эс-комбе, а через три минуты выход в шлюз.
– Чья машина?
– Аэр Кубакина.
– Кубакин подождет. Беги сюда, дело срочное.
Мое недовольство Адам игнорировал. Прежде чем диспетчерская вырубила связь, я услышал, как он сказал там кому-то: «Идет Ерофеев, идет».
Чертыхнувшись, я велел содрать с себя эскомб и поспешил наверх в высотном костюме.
Коридор, эскалатор с поворотом налево. Лифт, коридор, второй эскалатор с поворотом направо. Эскалатор без поворота и верхнее фойе с живописным «земным уголком». В «уголке» – клейкая зелень березы, вольера, в которой орали от тесноты у кормушек желтые попугайчики.
Верхний куб нашего гермопоселкового здания-пирамиды – царство диспетчеров и связистов. Мимоходом я заглянул в безлюдный кабинет Можаровского и, никуда уже не заглядывая, направился прямо в диспетчерский зал. Меня угнетало предчувствие: что-то случилось на буровой и долгожданный мой отдых в столице опять пропадет.
С этим предчувствием я вошел в зал. У западной секции обширного пульта диспетчерского терминала стояло человек восемь. Можаровский сидел – рыжая его голова выделялась на фоне светящегося экрана сектора Амазонии. Когда я вошел, он зачем-то выключил экран, и все уставились на меня.
– В чем дело? – спросил я.
– Да вот, понимаешь…– проговорил Адам, освобождая кресло.
Я оглядел траурные физиономии расступившихся передо мной операторов, приблизился к пульту вплотную. На панели сектора Амазонии без-полезно мигали светосигналы автоматического вызова на связь. Буровая не отвечала. Едва я вытянул руку с намерением включить экран – операторы, словно опомнившись, отошли и рассредоточились по своим рабочим местам. Это меня испугало. Вдруг вспомнился сегодняшний сон. Во сне я переходил покрытое мокрым снегом русло горно-таежной речушки, и где-то выше по руслу с треском лопнул ледяной затор…
– Почему молчит буровая? – спросил я.
– Ты сядь, Вадим, сядь, – мягко посоветовал Можаровский.
Я путался в светящемся разноцветье кнопок и клавишей – никак не удавалось «выловить» позицию с нужной картинкой, на экране мелькали обрывки цветных синусоид. Главный диспетчер смотрел на мои неумелые руки. Наконец посоветовал:
– Набирай команды последовательно.
Я попытался набрать полную грудь воздуха, чтобы в самой что ни на есть резкой форме высказать свое отношение к происходящему, но тугие тяжи высотного костюма вытолкнули излишек воздуха. Гнев прошел. Я стал набирать команды последовательно. Главный диспетчер ногой выкатил из-под пульта коробку для аварийных аккумуляторов, сел на нее.
Экран показал общий вид гермопоселка нашей комплексной экспедиции: среди каменистых холмов, кое-где припорошенных красным песком, черно-белое здание-пирамида – все в золотистых и багрово-огненных отблесках – и зеркально-розовые, как елочные шары, резервуары водогазовой централи жизнеобеспечения, гофрированные полуцилиндры складов. Вид был живописный, но мне сейчас нужно было совсем другое. Мне был нужен диспетчерский пункт моей буровой. Пятой марсианской буровой с индексом Р-4500. Судя по выражению веснушчатой физиономии Можаровского, ничего хорошего там сейчас не происходило.
Помогая мне, Адам тронул несколько клавишей – на экране промелькнула оранжевая пустыня, и вдруг возникло изображение диспетчерской. За пультом никого не было, хотя там должна была быть Светлана Трофимова. Обязана быть. Даже отсюда видно, что на табло диспетчерского таймера еще не истекла последняя минута контрольного времени сеанса связи.
– Алло, Трофимова, Светлана! – позвал я и посмотрел на Адама.
Можаровский понял мой взгляд.
– С ней ничего не случилось, – сказал он. – Впрочем… – Он подал знак кому-то за моей спиной: – Женя, ты когда включил канал на ярданг «Восточный»? Вспомни с точностью до минуты.
Оператор-связист Женя Галкин, которого я систематически обыгрываю в бильярд, приблизился к главному.
– Точно по графику–ровно в шесть сорок пять.
– Как долго буровая не отвечала?
– Минут семь. Я перевел канал в режим автоматического вызова и зафиксировал позицию вот с этой картинкой. – Женя кивнул на экран. – Потом появилась Трофимова. Волосы в беспорядке… В спешке выпалила то, что вы уже знаете, и убежала.
– Повтори для Вадима, он не знает.
– Вот дословно: «Извини, Галкин, здесь такое творится!.. Песков Айдарова чуть не убил!»
– Песков Айдарова?! – промямлил я. – Вы что, парни!.. Разыгрываете меня, что ли?
– Погоди, это не все, – обронил Можаровский.
– На ее руке и белом халате была свежая кровь…– робко добавил Женя.
– В каком месте? – спросил Можаровский.
– Собственно… несколько пятен. На пальцах, на рукаве и… вот здесь, на груди. – Галкин показал где. – И пятно на щеке. У меня сразу так… подозрение, что она не в себе.
– Конкретнее, – потребовал Адам. – Что значит «не в себе»? Умом тронулась? Или, может быть, навеселе?
– Может быть…
– Навеселе, говорите! – Я поднялся. Галкин неуверенно отступил. Главный диспетчер, обратив ко мне побагровевший затылок в завитках рыжих волос, повел рукой над пультом сектора Амазонии.
– А вот сюда, старший прораб, взглянуть хочешь? Сядь, разговор не окончен.
Сектор Амазонии ожил: организованно вспыхнули и погасли командные группы светосигналов. На экране сменилась картинка. Я узнал интерьер бурового зала.
В глубине, как всегда, хорошо освещенного рабочего зала нашей Р-4500 белели накрытые цилиндрическими кожухами громоздкие барабаны для проходческих шлангов, лоснились блеском инструментальной стали аккуратно укрепленные на стендах буровые наконечники, мигали табло температурного и газового контроля. Я перевел взгляд на агрегат обеспечения герметизации забитого в устье скважины обсадного стакана. Проходческий шланг глянцевым телом питона свисал с желобчатого обода верхнего блок-балансира и, плотно обжатый сальником гермокольца, исчезал в направляющей, откуда начинался его четырехкилометровый путь по вертикали в промерзшие недра планеты. Двух секунд мне было достаточно, чтобы понять: буровая простаивает. О том же свидетельствовала индикация: в левом нижнем углу экрана светились нули. А в правом – рдела расползшаяся на полу рабочего зала лужа…
Уяснив наконец, что собой представляет эта ужасная лужа, я беспомощно оглянулся. Галкин ушел. Главный все так же сидел на коробке, но смотрел куда-то в сторону от экрана. Они уже это видели. Вот, значит, в чем дело…
Словно желая подчеркнуть масштабы несчастья, кто-то оставил возле кошмарной лужи залитый кровью халат. Я попытался всмотреться в синий кружок, который сиял возле воротника брошенного халата. Нет, на таком расстоянии букв не видно… Хотел попросить Можаровского дать увеличение на экран, но мне помешали. Пульт скрипнул звукосигналами столичного вызова, и чей-то голос напористо произнес:
– Центр – сектору Амазонии. Ну как у вас? Нового что?
– Ничего, – ответил, взглянув на меня, Адам. – Пятая по-прежнему не отвечает. У вас что?
– Бригада медикологов в сборе. Перед стартом интересуются последними новостями.
– Все по-прежнему, – повторил Адам. – Когда вылетают?
Длинная пауза. Можаровский не выдержал:
– Нил! Берков! Аэр медикологов стартовал?
– Стартовал медаэр, стартовал! – донеслось из столицы. – Прорабу – мои соболезнования. Ну что, конец связи?
Мне было плевать на соболезнования Нила Беркова. Я разглядывал синий кружок на пропита-ном кровью халате и ждал, когда Можаровский освободится. Покосившись в мою сторону, он пояснил:
– Я тут с перепугу инициативу на себя взял – медиков без твоего ведома вызвал.
– Правильно сделал. Дай-ка увеличениё на экран. Вот здесь…– Я тронул то место у своего плеча, где на спецхалатах бурильщиков в синем кружке обозначены инициалы владельца.
– Уже смотрели, – сразу понял Адам. – Инициалы Эн Пэ. – Он дал на экран увеличенное изображение белых букв на синем фоне: Н. П. – Видишь?
Я не ответил. Я ожидал увидеть инициалы Айдарова.
– Очевидно, халат Николая Пескова. Других Н. П. на буровой как будто бы нет?
– Других нет. – Я встал. Голова шла кругом.
Плохо помню, как добирался до экипировочной
и как парни из команды шлюзового обеспечения снова натягивали на меня эскомб. Все происходящее почему-то казалось мне странным действом, не имеющим ко мне отношения. Ощутив на лице холодную кислородную маску, я сделал несколько глубоких вдохов и только после этого осознал, что в жизни моей наступает крутой поворот. Я уже не буду прорабом. Снимут с треском. Предложат убраться с Марса первым же рейсовиком. Но самое страшное – если не сумеем спасти Айдарова.
Шлюз-тамбур аэра был открыт, я беспрепятственно проник в кабину. В розовом полумраке горбатились мягкими глыбами пять пассажирских кресел. Впереди отливали блеском металла амортизаторы двух пилотложементов. Я сел в ложемент второго пилота, зафиксировался и посмотрел на Артура. Его ложемент находился слева от моего и чуть впереди.
– Здравствуй, – сказал Кубакин скучающим голосом. Лицевое стекло его гермошлема было поднято, а кислородная маска, опущенная на поворотных фиксаторах, оранжевой плошкой висела под подбородком.
– Привет, – сказал я и тоже поднял стекло. Маску опускать не стал, потому что в кабинах здешних аэров постоянно ощущается характерный для Марса «букет» неприятных запахов.
– Когда садятся в ложемент второго пилота, у первого обычно спрашивают разрешения, – заметил Кубакин.
– На буровую, – отрезал я. – Пулей!
Несколько мгновений пилот разглядывал меня в зеркало заднего вида. Я тоже уставился в его желтые, как у кошки, глаза. Он шевельнул рукоятками управления на концах желобчатых подлокотников. Гулко захлопнулся гермолюк, машину тряхнуло, с шипением сошлись створки шлюз-тамбура. Кубакин вызвал на связь транспортного диспетчера:
– Выполняю рейс первый столичный. Прошу старт.
– Отменяется, – сказал диспетчер. – Выполняйте первый на пятую Р-4500, Амазония, ярданг «Восточный». Старт разрешаю.
Рывок вдоль ствола катапульты, шумный выхлоп. Я зажмурился от обилия дневного света, хлынувшего в кабину сквозь прозрачную выпуклость блистера. Невыносимо тонко ныл мотор, грудь сдавливало тяжестью ускорения, впереди ничего, кроме светло-желтого неба, не было видно.
Со звонким шелестом сработали механизмы синхронного наращивания плоскостей, и в обе стороны, как всегда неожиданно, выметнулись, блеснув на солнце, очень длинные, розовые, по-чаячьи изогнутые крылья. Корпус поколебало судорогой аэродинамической встряски, тяжесть исчезла. Артур Кубакин, накренив машину, заложил глубокий вираж, и слева по борту вдруг вынырнула вздыбленная под крутым углом обширная горно-вулканическая страна. Дымящийся под невысоким утренним солнцем ландшафт выглядел первобытно и мрачно. Мрачный ландшафт, мрачное настроение. Мрачный пилот.
Я пытался представить себе, как все это могло случиться на буровой. Не знал, что и думать. Кровавую стычку как следствие «неуправляемой ссоры» (гипотеза Можаровского) я начисто исключал, потому что своих людей знал лучше, чем собственные пять пальцев. Насмешник и шутник-задира Карим Айдаров в принципе мог бы вспылить. Резкий жест, резкое слово… Но Коля Песков, голубоглазый добряк богатырского телосложения, в роли героя «неуправляемой ссоры» совершенно не смотрится, хоть так его поверни, хоть этак. Кроме того, Песков и Айдаров друзья. Пять лет работают вместе, и делить им, кроме забот о глубоком бурении в здешних условиях, нечего. Но это с одной стороны. С другой – страшный халат Николая, ужасная лужа, сорванный радиосеанс. «Извини, Галкин, у нас тут такое творится! Песков Айдарова чуть не убил!» Чушь какая-то!..
На маневр разворота ушел весь запас высоты, и теперь наш розовокрылый аэр низко летел над западным склоном Фарсиды. Даже слишком низко, пожалуй. По причине сильной разреженности атмосферы Марса здешние авиаторы – изумительные мастера бреющего полета. Кубакин – мастер из мастеров. Он же постоянный лидер соревнований по экономии полетного энергоресурса. Чем ниже – тем экономичнее полет наших птиц. Я стал смотреть на быстро мелькающие под носовой частью блистера верхушки скал.
Черные базальтовые глыбы, полузасыпанные песками цвета ржавчины и глинистой пылью цвета битого кирпича. Экономя энергоресурс, Кубакин, похоже, готов был вспороть базальты Фарсиды опорными лыжами: перед носом аэра на неровностях склона уже трепетала, словно добыча в когтях у орла, крылатая тень.
Пружинно вздрогнув, машина качнулась с крыла на крыло. Кабина дернулась и резко накренилась вправо, а слева по борту – под самым изгибом крыла – иззубренным лезвием промелькнул гребень стены обрыва.
– С ума сошел?! – выкрикнул я, хватаясь за подлокотники ложемента.
Артур не ответил. Я чувствовал, как все его существо излучало сквозь оболочку эскомба флюиды непримиримости.
– Если я тебе в тягость, так хоть себя пожалей!
– Ремень застегни, – отрезал пилот.
То ли мой окрик подействовал, то ли Кубакин в самом деле решил себя пожалеть, но аэр постепенно выровнял крен и добрал высоту. Теперь мы шли над сильно кратерированной местностью, изрезанной извилистыми каньонами. В каньонах зловеще курился туман. Гигантские ступени застывших миллиард лет назад потоков лавы придавали ландшафту вид таинственный и романтический. Мне, к примеру, они чертовски напоминали черные руины каких-то странных ступенчатых крепостей… Низменные места здесь все еще утопали в утреннем сумраке, густые тени преувеличивали глубину провалов и кратерных ям.
Взглянуть на Олимп мешал гермошлем: пришлось повернуть голову вправо до боли в шейных позвонках. Сказочно громадный лавовый щит высочайшего вулкана отсюда казался мне подвсплывшей над неровностями горизонта подводной лодкой немыслимого размера, а смягченные расстоянием обводы вулканического конуса представлялись обводами ее рубки, выше которой были только просторы желтого неба. Впрочем, там, выше конуса, даже атмосферы не было. Практически не было. Уж и не знаю, как и на чем могла держаться возле вершины блеклая полоса полупрозрачных облаков… Внезапно я осознал, зачем мне понадобился Олимп: я прощался с планетой. И когда я это осознал, сердце дрогнуло. Я понял, что близок к состоянию полной внутренней капитуляции. Нехорошее, мутное, недостойное человека ощущение. В такие минуты мужчины плачут. Я разозлился. Как-нибудь сумею обойтись без Марса, если Марс надумает обойтись без меня.
В шлемофоне заныл сигнал вызова. Сквозь свист мотора пробился голос главного диспетчера:
– «Чайка» – триста тринадцать, на связь!
Одним движением Кубакин вскинул на лицо
кислородную маску, чтобы плотнее «сел» внутри гермошлема ларингофон:
– Я – «Чайка», бортовой номер триста тринадцать, Артур Кубакин.
– Вадим… слышишь меня? – спросил Можаровский. Не знаю, какие нервные силы управляют термодинамикой моего организма, но в этот момент я похолодел от макушки до пят. – Есть сообщение: медики выруливают на буровую с юга. Сейчас они на широте горы Павлина. Вы опережаете их, по моим расчетам, на десять минут.
Термодинамический эффект сработал в обратную сторону – мне стало жарко и душно.
– Спасибо за информацию.
Навстречу неслись и стремительно исчезали под днищем кабины волнистые гряды пропитанных ржавчиной и припорошенных инеем дюн. Царство Ржавых Песков. С ледовой шапки марсианской арктики к подножию колоссального горного вздутия, называемого Фарсидой, ежедневно стекают студеные ветры и волокут сюда все, что им удается содрать по пути с равнинных просторов Аркадии и Амазонии. Даже небо здесь розовое от постоянно взвешенной в воздухе красной пыли.
Я смотрел на прыгающую по верхушкам дюн трепетную тень аэра и уже не ждал от главного ничего, кроме обычной формулы прощания. И молчал от ошеломления, непонимания, страха. Не далее как вчера я оставил на абсолютно благополучной буровой пятерых совершенно нормальных товарищей своих, друзей, с которыми бок о бок… все эти годы. Перед сном, во время вечернего сеанса связи, я долго разговаривал со Светланой. Она была, как всегда, мила, остроумна. Нам бывает скучно друг без друга, хотя, когда мы вместе, я очень устаю от иссушающей сердце неопределенности, устранить которую почему-то не в силах ни я, ни она…
– Адам, а может, все они чем-нибудь отравились?
– Но что это меняет?..
Впереди над волнистой линией близкого здесь горизонта вспыхнул солнечный зайчик. Блеснуло коротко, но светло и ясно, будто вспыхнуло на солнце чистое зеркало. Это уже верхушка здания буровой. Вернее – антенна системы спутниковой связи «Ареасат», похожая на маленький зеркальный парус. Через две-три минуты машина сядет – и я наконец узнаю, в каком состоянии раненый. Или раненые, если их действительно двое.
– Кубакин! – позвал Можаровский.
– Слушаю! – быстро откликнулся тот.
– Артур, Ерофеева без оружия из кабины не выпускать!
Аэр с головокружительным креном вошел в разворот над оранжевым, мягко всхолмленным «блином» пустыни.
– Жди Ерофеева, – напутствовал пилота Можаровский, – кабину не покидай. Вадим, будь осмотрителен, действуй без риска Я пытался высмотреть на вираже приметный здесь ориентир – группу линейных борозд выдувания. Группу неглубоких ветровых долин. То, что мы называем ярдангами. Пока я соображал, где их искать, вставший дыбом «блин» западной Амазонии закатился куда-то назад и, неожиданно вынырнув из-под слепящего солнца, ухнул вниз. Меня слегка замутило, я впрыснул в респиратор дыхательной маски мятный аэрозоль. Машина выпрямилась и, клюнув носом, пошла на снижение вдоль прямолинейной, как городской проспект, долины – центральной в группе из трех чисто вылизанных ветрами долин-ярдангов, разделенных между собой узкими грядами.
Свист мотора сменило шипение тормозной воздушной струи, и, как только амортизаторы приняли на себя удар опорными лыжами, я вскочил и, пригнув голову, чтобы не стукнуться о потолок, кинулся к выходу. В шлюз-тамбуре меня остановил закрытый люк.
– Артур, в чем дело?
– Возьми оружие, – сказал Кубакин.
– Открой немедленно, время идет!
Я спрыгнул на хрусткий, обындевелый грунт и поспешил к зданию буровой. Пока автоматика накачивала в шлюзовой тамбур мутный от снежной пудры и глинистой пыли воздух, я раздумывал, что мне делать после термальной и моечной обработки. Раздеваться в экипировочном отсеке не стоит. Во-первых, это непозволительно долго. Во-вторых… в общем, раздеваться не надо. И гермошлем не стоит снимать – лучше сохранить за собой преимущества автономного дыхания. На всякий случай.
В клубах пара стал расширяться светлый прямоугольник прохода в экипировочную. Сердце забилось чаще. Мне казалось, в этом отсеке меня ожидает нечто ужасное. Вперед!
источник: Сергей Павлов «Амазония, ярданг «восточный»» «Техника-молодежи» 1987-03
