Prizrak Оperi. С.И.Я.Н.И.Е. (сталинский нуар).

Олег Игнатьевич Краснов был образцовым строителем коммунизма: перевыполнял план, до седьмого пота трудился на субботниках, смело выступал на партийных собраниях с критикой и рациональными предложениями, ночами выходил на патруль народным дружинником, умело и точно цитировал Сталина и тезисы последнего партийного съезда. В своём КБ он всегда был на виду, и его фото висело на доске почёта годами. Но была в нём одна небольшая червоточина…

    В глубине души он люто, бешено ненавидел коммуняк, кровавую гэбню и товарища Иосифа Виссарионовича Сталина лично и всячески стремился их уничтожить.

    Корень этого чудовищного лицемерия крылся в его антинародном, буржуазном происхождении. Родом Олег Игнатьевич был из московского первогильдейского купечества, успел окончить лучшее из столичных реальных училищ и даже жениться на благородной девице Ксении Ильиничне Уваровой, как жахнула Революция, и страна занялась пожаром гражданской войны. И всё же чета Красновых выжила, хоть и лишилась всего фамильного имущества, но главное было сделано — новые имена, новые паспорта, новое пролетарское происхождение и уплотнённая однокомнатная квартира на окраине Москвы, где кроме них были расквартированы девять революционных матросов.

    Он стал инженером-чертёжником на заводе, она — учительницей литературы и русского языка в школе-интернате. Было очень тяжело, особенно первые, военные годы, но, как, к своему немалому удовлетворению, обнаружил Олег Игнатьевич, обезопасить себя было довольно просто. Достаточно было всегда находиться в курсе текущих политических установок Партии, не выделываться перед соседями и даже немного доносительствовать самому — ровно настолько, чтобы проявлять пролетарскую бдительность на местах. Получалось у него замечательно, а с началом НЭП он даже начал подумывать, что и в государстве большевиков можно жить по-человечески, но крещенскими морозами грянула реакция — частные лавочки прикрыли, чёрный воронки замелькали по вечерним улицам города. Наступил суровый 1926 год.

    Тут-то и прорвалось, где тонко. Ксении Ильиничне приходилось куда как сложнее мужа. В отличие от него в ней буквально проступала порода. Если в Олеге Игнатьевиче поколения купцов закрепили ухватистость, житейскую дальнозоркость и искусство адаптироваться к любому общественному устройству, то потомственной дворянке так и не удалось изжить из себя ни особую стать, ни утончённое изящество духа, ни интеллигентную манеру общения. Отчасти её спасало то, что она была учительницей, и учительницей не чего-нибудь, а русского языка и литературы, так что вынужденное знакомство с проклятым культурным наследием царизма делало её в чужих глазах скорее невольною жертвою выбранной профессии, чем сознательным носителем чуждых и опасных для Советской Родины идеалов. К тому мужем её был ни кто-нибудь, а товарищ Краснов — трудовик, передовик, большевик, который бы уж точно раскусил врага народа в собственной жене, будь оно так.

    И всё же чему быть, того не миновать. Ксению Ильиничну выдали её собственные дети, будущий оплот и гордость Страны Советов. Незамутнённые никакой иной идеологией и моралью, кроме большевистских, они насквозь видели всех своих учителей. Стоило их учительнице поднять довольно опасную во всех отношениях тему народничества, как детишки всем своим обострённым пролетарским чутьём уловили, с какой трудно скрываемой симпатией Ксения Ильинична освещала тему хождения дворянства в народ — всех этих палачей революции и извечных угнетателей крестьянства. Донос «куда следует» не заставил себя ждать, как не заставила себя ждать неизбежная расплата за проявленную неосторожность.

    В тот же день, тёплым майским вечером её увезли. Всё произошло на глазах самого Краснова. Стук в дверь, суровые мужчины в кожанках, десять минут на сборы, прощальный взгляд повернутой головы — испуганный, отчаявшийся. Она сразу поняла то, с чем он не смирился до сих пор: они больше никогда не увидятся. Только призвав всё своё спокойствие, с каменной невозмутимостью он заявил пришедшим, что это какая-то ошибка и что его жена — член партии и преданный большевистскому делу товарищ. "Проверим," — сухо бросил чекист. Все вышли, и красноармеец захлопнул парадную дверь. Заревел форсированный мотор Эмки…

    Ксения Ильинична была на третьем месяце беременности. Как он ни старался, ни напрягал обширные партийные связи, он ничего не узнал о её дальней судьбе. Впрочем, судьба её была предсказуема: вырванное под пытками признание и расстрел.

    Под самого Олега Игнатьевича ещё долго копали, но тут им ничего не светило. Он был настолько матёрым волком, что ни словом, ни делом не выдал бесконечной ненависти и злобы, пылавшей в его сердце. Напротив, только усилил маскировку. С поразительным энтузиазмом брался он всё за новые задания, взваливал на себя новые общественные и партийные функции, чтобы, подобно Сизифу, закатить на самую вершину горы глыбу своего безбрежного желания стереть с лица земли Советский Союз и сбросить её на тех, кто окажется внизу. Отчаянно рвался он во власть, ибо только так он видел возможность отомстить тем, кто исковеркал его жизнь и отнял самое дорогое. В случае товарища Краснова большевики получили самого настоящего Врага Народа, затаившегося перед прыжком тигра-людоеда.

    Всякий раз, когда врагом народа объявляли очередного партийного деятеля, в особенности, если тот был старым большевиком и революционером, Олег Игнатьевич исступлённо плясал в пустой квартире, благо красных матросов он успешно выселил двумя годами ранее, и подыгрывал себе на аккордеоне. Когда приходили соседи и спрашивали, что у него за праздник, он честно и открыто заявлял: "Ура, товарищи! Очередную мразь расстреляли!"

    Прошло двенадцать лет. В КБ Краснов вырос до начальника проектного департамента, возглавил местную же партийную организацию, и лето тридцать восьмого года встретил во всеоружии, обласканный московской правящей верхушкой. Очередное усиление репрессий, когда партийную номенклатуру выкашивали, будто косой, давало ему реальный шанс подтянуться повыше — на освободившиеся места. Ненависть к коммунистам пылала в нём так неистово, что его глаза буквально светились демоническим красным светом. Все, кто видел это, особенно на партийных собраниях, перешёптывались "Вот ведь большевик! Даже глаза горят!" А Олег Игнатьевич пристально вглядывался в их лица и решал, на кого ещё написать в НКВД, кого ещё отправить чудовищу в глотку, чтобы скорее оно подавилось собственными ублюдочными чадами и сдохло.

 

    Пятнадцатое июня он запомнил очень хорошо. В тот день, перед обедом, нагрянула к ним проверка: НКВДшники при полном параде — чёрные кожанки, синие галифе с малиновыми лампасами, начищенные до блеска хромовые сапоги, вместо винтовок чудо советской оружейной мысли — автоматы ППД-38.

    Среди них выделялся лысоватый мужичок в очках, в белом халате, державший перед собой какой-то приборчик с антеннами. Физиономия очкарика показалась Краснову смутно знакомой, но вот где он мог его видеть — чёрт его знает. Может, на каком-то банкете в Кремле или Дворце Советов. Сотрудников, включая руководство, выстроили в ряд, и "учёный", так его про себя окрестил Краснов, стал по очереди обследовать конструкторов, поднося к их головам антенны прибора и сверяясь со шкалой датчика, висевшего у него на груди.

    Вот он подносит антенну к лицу ведущего чертёжника и опускает глаза на датчик. Стрелка едва отклоняется от центра шкалы влево.

    -Норма, — бормочет он и переход к следующему.

    -Норма. Норма. Хорошо. Хорошо, товарищ. Очень хорошо, поздравляю.

    -Плохо, — он поднимает глаза с индикатора на вспотевшего конструктора. Стрелка в середине правой половины шкалы.

    Двое автоматчиков тут же хватают конструктора под ручки и уводят из комнаты. Сотрудники начинают усиленно обливаться потом и стучать от страха зубами.

    -Что за чертовщина? — думает Олег Игнатьевич. Впрочем, он тут же успокаивает себя. Ему-то бояться нечего. Он и так уже создал себе отличное прикрытие в виде образа идеального большевика, к тому же связи. Связи-то у него какие!

    Забирают ещё двух сотрудников с "плохими показателями".

    Наконец очередь доходит до него. Антенны поднесены. Учёный смотрит на стрелку. Олег Игнатьевич смотрит на стрелку. Комиссар из-за плеча учёного тоже смотрит на стрелку.

    Стрелка вздрагивает, начинает ползти влево. "Уф," — поздравляет себя Краснов. "Получили, мрази?" Тут стрелка резко, без предупреждения кидается обратно к нулевой отметке и с разгона врезается о правый ограничитель шкалы и бьётся об него, как припадочная, пока не выламывает проволочку и юркает куда-то за пределы шкалы, вглубь бакелитового корпуса прибора.

    С вытаращенными глазами все проверяющие, включая комиссара и учёного, накидываются на озадаченного Олега Игнатьевича и долго, с упоением мутузят его сапогами и прикладами, а шеренга его коллег и подчинённых стоит по стойке смирно и даже не шелохнётся…

 

    В сознание Олег Игнатьевич окончательно пришёл уже в кабинете следователя, обнаружив себя крепко прикрученным к стулу, с кляпом во рту. Судя по вкусу, кляп был импровизированным и ранее использовался в качестве тряпки для доски. Сама доска занимала видное место рядом со столом, и давешний учёный увлечённо выписывал на ней какие-то формулы, бормоча себе под нос.

    Следователь, бородатый мужчина в пенсне, неуловимо похожий на железного Феликса, но всё же моложе, барабанил карандашом по зелёному сукну столешницы.

    -Бредятина какая-то получается, товарищ Юрский, — обратился он к учёному. -За него уже кто только не заступался. Мне пол Москвы позвонили. Все как один талдычат, что Краснов, де, настоящий большевик-ленинец, передовик, активист и уж никак не враг народа и не вредитель. Получается, этот ваш прибор нас в заблуждение ввёл. Может, он дефектный, и другие задержанные тоже никакие не вредители… А может, вы сам у нас вредитель?

    -Антон Павлович, — Юрский протёр очки платочком и неспешно водрузил себе на нос: -Я, простите, категорически возражаю против такой постановки вопроса. И вы, и я — оба проверены детектором. К чему эти подозрения?

    -Я вот никак в толк не возьму, как эта штука со стрелкой работает. Может, вы мне растолкуете как-нибудь так попонятнее?

    -Что ж, попробую, дабы развеять ваши сомнения насчёт эффективности нашего изобретения, — учёный сменил тон на лекторский. -Как вам, надеюсь, известно, мыслительные процессы протекают в мозге. Я слышу, как вот ваш сейчас скрипит от натуги. Так вот, мышление имеет электрохимическую природу. Мы, учёные, можем зафиксировать электромагнитное излучение человеческого мозга. Ну, это как радио. По научному, это называется альфа-ритмы, бета-ритмы, ну и так далее по алфавиту. Греческому, естественно. Так вот, нас интересуют в первую очередь гамма-ритм, который, как мы предполагаем, отвечает за сознательное мышление… Я вижу, у вас вопрос, Антон.

    -Что это за ритм такой?

    -Ну вы вот по столу карандашом барабаните? Это ритм. В голове тоже стоит такой барабанчик. Человек думает — барабанчик стучит. Как в заводной игрушке.

    -Хех! Чего только не узнаешь! — обрадовался следователь, уловив доступную его пониманию аналогию.

    -Так вот, всякий ритм можно разложить на составные гармоники. Тут, я боюсь, простой аналогии не подобрать. Но смысл я до вас попробую донести. Идеология определяет мышление. Одинаковая идеология — одинаковый ход мыслей и, следовательно, одинаковый гамма-ритм. Гамма-ритм мозга двух большевиков полностью совпадает по ряду основных гармоник. Отличия есть, но мы научились точно определять, большевик человек или нет. И даже больше, гамма-ритмы двух врагов народа так же одинаковы. Это позволило нам создать прибор со шкалой, на одной стороне которой идеальный коммунист, а на другой — отъявленная буржуазная мразь и белогвардейская мерзота.

    -Вот он, — учёный ткнул пальцем в сторону ничем не выдававшего своё пробуждение Краснова: -Скрытый вредитель и враг народа, всеми фибрами души ненавидящий завоевания Октября.

    -Но он же…

    -Социальная мимикрия! — воскликнул Юрский. -Вам ли не знать, как они коварны в своём притворстве. Но мы то их насквозь видим. Больше не надо этих допросов, доносов, пыток. Человек может ошибаться. Прибор — никогда. Представьте, Антон Павлович, как задышится легко и свободно, когда через мелкое сито протрусят весь наш народ, чтобы отделить зёрна от плевел.

    -А товарищ Сталин? — почти шёпотом спросил Следователь.

    -Что Сталин?

    -Его тоже этим прибором…

    -И его тоже. Всё у товарища Сталина хорошо, не сомневайтесь.

    -Зашкалило?

    -Нееет, — потянул Юрский. -Но есть человек, от которого прибор зашкаливает влево. Есть такой человек.

    Он показал мелком на Краснова. -Природе суждено было уравновесить это буржуазное чудовище настоящим ангелом коммунизма. Кто бы мог подумать, что самая глубокая вера в победу мировой революции горит не в душе Вождя народов, а в самой обычной девочке.

    -Девочке? — следователь привычно схватил карандаш и блокнот. -Что за девочка?

    -Оленька, — с теплотой и любовью в голосе ответил Юрский. -Мы нашли её совершенно случайно. Я бы назвал это чудом, если бы верил в чудеса. Но я материалист и верю в теорию малых чисел, так что нам удалось реализовать ничтожно малый шанс. Так вот, Оленька настолько сознательная, настолько преданная партии, что прибор просто не способен определить её уровень. Он выше девяти тысяч, а дальше наша шкала не простирается.

    -И что? Какой прок от этой вашей девочки? — Антон Павлович хмыкнул и с явной издёвкой повторил "ангел коммунизма".

    -Прок он Оленьки самый что ни на есть очевидный. Детектор — это по сути своей приёмник мысли. Мы же идём дальше. Мы создаём излучатель мысли. Если бы вы знали, что за море электромагнитных волн бушует вокруг нас. Резонанс Шумана! Рождённый в грозовых облаках, он опоясывает всю планету гигантским покрывалом стоячей волны, — разошёлся Юрский, забыв что следователю не хватит образования, чтобы понять его, но Краснову как раз образования хватало. -Частоты этого резонанса совпадают с основными ритмами человеческого мозга. Через сеть мощных ретрансляторов Всесоюзного радио мы сможем встроиться в эту волну и передавать по всему миру!

    -Что передавать?

    -Коммунизм!

    -Так они же русского-то не разумеют!

    Учёный рассмеялся, но ничего не ответил. Вместо этого он повернулся к доске, к своим формулам.

    -Ладно, поболтали и славно, — подытожил Антон Павлович. -Раз прибор не ошибается, а вы за это ручаетесь лично, то Краснов и вправду враг народа. Завтра же расстреляем.

    -Не расстреливайте, — прервал его Юрский.

    -Как это?

    -В расстрелах скоро не будет нужды. Я вас уверяю. Мы всех перевоспитаем. Приборы уже в разработке. И мне очень нужен будет такой вот крепкий орешек, как Краснов… Так ведь, Олег Игнатьевич? Я ведь и для вас рассказывал. Ну же, выше нос. Вы давно уже нас слушаете.

    Краснов поднял на Юрского глаза. Тот приветливо улыбался. Шагнув к нему, учёный освободил его рот от кляпа. Олег Игнатьевич молчал.

    -Ну же, незачем больше скрывать своё враждебное мировоззрение. Ваша вина уже установлена. Облегчите душу.

    Прочистив горло надсадным кашлем, Краснов пристально взглянул в глаза Юрскому и выдал: -Кирилл, ну какой ты к чертям учёный. Ты же Первозванцеву радиотехнику с пятого раза только смог сдать! Тебе напомнить, как тебя из реального на втором году выставили за академический дебилизм?

    -ФФФУУУУ! — выдохнул Юрский и тут же вернул кляп туда, откуда взял — в рот Краснову. -Вот ведь вражина. Клевета на клевете. Лишь бы опозорить советскую науку.

    И уже наклонившись к уху Олега Игнатьевича добавил: -Я с тобой лично разберусь, купчишка недобитый. Всё тебе припомню. Буду тебе мозг намагничивать, пока ты у меня Интернационал не запоёшь. С выражением!

    -Спасибо за доску, — обратился он к следователю. -Люблю, знаете ли, на досуге векторные вычисления. Ну, мне пора в лабораторию.

    -Не за что, — кивнул Антон Павлович. -Всего хорошего, товарищ Юрский. За Краснова не беспокойтесь. Сохраним для опытов.

    Оживлённо переговариваясь, они вышли. Олег Игнатьевич напряг зрение. На доске был выписан ряд Бюрмана-Лагранжа. Так и есть. Две ошибки, которые и гимназисту-то сделать было бы стыдно. "Горбатого могила исправит," — усмехнулся он и покачал головой.

    В комнату вошли двое красноармейцев и унесли его вместе со стулом, для безопасности. Про него ужё пошёл слушок, будто слюна ядовитая и человека голыми руками разрывает. Простые красноармейцы растолковали показания прибора по-своему, по-крестьянски. Империалистический вурдалак не возражал против столь явных преувеличений – отрешившись от происходившего, он сконцентрировал свою лютую ненависть в яркий шар в центре черепа, чтобы придать ей законченную, идеальную форму.

 

    Природа на Соловках оказалась замечательная, как, впрочем, и климат — прохладное лето, тёплая зима. Сначала Краснова поместили в СТОН, где долго таскали на допросы. Порядки в тюрьме были суровые. Днём нельзя прилечь — сидишь сиднем целый день и тупо смотришь в стену. Шнурки из ботинок тоже забрали, но Олег Игнатьевич не унывал. Разрешалось заказывать книги из библиотеки, и он успел прочесть пару трактатов по физиологии мозга и радиоэлектронике, дабы освежить память со студенческих лет. Та формула с доски не давала ему покоя, но ничего путного пока что ему в голову не приходило. Главное, он не давал себе тупеть, не позволял сдаться.

    Через два месяца его перевели в местное отделение БелБалтЛага. Следователи уже отчаялись вытрясти из него признание во вредительстве или хотя бы исторгнуть из его уст проклятия в свой адрес или хулу на советский строй. Краснов упорно гнул свою линию — верен, как пёс, делу Партии и товарищу Сталину лично. Уже сами НКВДшники стали сомневаться в том, что Олег Игнатьевич в чём-то виноват. В отличие от того же Юрского, человека науки, чекисты скорее верили своей житейской мудрости, чем какой-то стрелке.

    В итоге, руководство смягчилось и перевело его в лагерь на лесозаготовку, где к тому времени установилось шаткое равновесие между урками и политическими. Как давно доказали товарищи Маркс, Энгельс и Ленин, причина бытовых преступлений кроется в социальном неравенстве, когда большая часть народонаселения загнана в такие условия, где у неё нет иной возможности выжить, кроме как грабить, убивать и насильничать, а потом оттягиваться на воровских малинах. Следовательно, раз виновато общественное устройство, то и к уголовникам относились мягко — как к невольным жертвам старого миропорядка, ещё не до конца изжитого на местах. Политических же гнобили, как могли, и Краснов тут же испытал это на себе. Ворочая непомерные брёвна, он не раз похвалил себя за излишнее усердие в социальной мимикрии.

    В своё время он поставил себе задачу выдвинуться вперёд на спортивном поприще, и теперь на его счету был знаки ГТО, "Ворошиловский стрелок" и даже "Готов к ПВХО", все второй — наивысшей — ступени. Два месяца вынужденной физической деградации, конечно, не прошли незаметно, но он по-прежнему оставался в хорошей форме. К тому же, приметив его лидерские качества, начальство быстро поставило его бригадиром, а потом и вовсе отправило на халтуру — чинить корпуса ботанического сада на хуторе Горка.

    От бывшего сокурсника и ныне видного советского учёного Кирилла Юрского не было ни слуха, ни духа. Несколько раз он видел, как кто-то из начальства пробовал на заключённых детектор. Ну вот, собственно, и всё. Похоже, и друзья, и враги крепко про него забыли, и всё что ему оставалось, это хлебать баланду, класть кирпичи, мешать раствор и разживаться бананами из соседней галереи.

    Приближалось двадцать первое декабря. Про любой другой день определение "приближался" имело бы смысл за месяц, не ранее. Но двадцать первое декабря начинало "приближаться" уже за год до самого себя, если точнее — с двадцать второго декабря. А всё потому, что это был величайший праздник, и готовиться к нему нужно было соответственно. К этому числу обычно приурочивали завершение грандиозных строек, крупные военные победы и вообще любые значимые достижения и открытия. Это был День Рождения Вождя.

    В БелБалтЛаге к нему готовились с особым размахом. Приготовления начались уже в октябре. Краснова вместе с его бригадой строителей переподчинили гражданскому лицу — молодому театральному режиссёру, выступившему с личной инициативой поставить на сцене лагерного актового зала спектакль, посвящённый Вождю, и что самое смелое — Сталин был главным действующим лицом.

   Режиссёр, а звали его Никита Клементьев, превзошёл сам себя. Фабула спектакля была проста как пять копеек. Иосиф Виссарионович сидит в своём кабинете, работает, курит трубку и пьёт чай. В каждом акте к нему приводят по одному врагу народа — сначала Бухарина, потом Касиора и Рудзутака и, наконец, самого Ягоду. Сталин в своей характерной манере ведёт с ними неспешную беседу. Сначала они отрицают выдвинутые против них обвинения, но Вождь сериями продуманных вопросов заставляет их разговориться и выдать себя. Далее, на основе их собственных слов он выводит безупречные логические построения, неопровержимо доказывающие их вину. Не в силах противостоять столь проницательному интеллекту, очередной враг народа признаётся во всех своих злодеяниях, и его — раздавленного и опустошённого — уводят в тюрьму, а Вождь произносит поучительную и мудрую формулу, вроде грузинского тоста, подняв трубку вместо рога с вином.

    Когда Олег Игнатьевич увидел первую репетицию, он оторвался от покраски стен зала, чтобы аплодировать вместе со всеми. Актёра, игравшего Сталина, режиссёр привёз с собой, и Сталин у него вышел какой-то… чопорный, восковый что ли. Но какова была задумка! Шерлок Холмс со своей дедукцией нервно курил в сторонке, поглядывая, как Иосиф Виссарионович щёлкает замаскировавшихся вредителей словно орешки.

    -Вам понравилось? — режиссёр, до этого не замечавший работавших зэков, сконцентрировал взгляд на Краснове. Тот, к тому же, выделялся среди остальных маляров и сборщиков декораций, как явный лидер.

    -Просто восхитительно, нет слов. Достойно сцены МХАТа. Мои поздравления, дорогой товарищ Клементьев, — умело не скупился на похвалу Олег Игнатьев. -Однако, если вам будет интересно мнение заядлого театрала, в композиции есть пара незначительных акцентов, которые можно усилить.

    -Ну-ка, ну-ка, — потянул польщённый, заинтригованный и в то же время слегка уязвлённый Никита. Краснов подошёл по его знаку, на виду у охранявших их автоматчиков, и завёл с режиссёром оживлённую беседу. Надо сказать, что спектакль задел его за живое. Как любой законспирированный вредитель и лютый враг советской власти, Краснов терпеть не мог конкурентов и уж тем более не мог признать, что они, уже дорвавшиеся до власти, были успешнее его во вредительстве.

    -Они жалкие, — распалил он себя по неосторожности: -Все эти заговоры напоминают пустую болтовню. Всё равно, что отравлять колодцы и мазать дверные ручки дерьмом. Шалунишки, но никак не настоящие вредители. Никита, вы талантливейший человек, вы мыслите смело и масштабно, но вы можете превзойти сам себя. Это должен быть не просто заговор, а сверх-заговор с подробной схемой и распределением ролей. Нечто демоническое, сатанинское, такое, что когда открывается весь замысел, зрителя прошибает пот от ужаса. Понимаете?

    -Продолжайте, — шепнул пересохшими от волнения губами Клементьев. Его глаза затуманились, а воображение заработало на полную силу.

    -Более того, они сами по себе какие-то недо-сволочи. Так, заблудшие овечки. Надавишь на них, и вот они уже сами спешат признаться во всех злодеяниях. Сделайте их сверх-сволочами, изворотливыми, безжалостными и коварными. Достойными своего противника. Так вы только возвеличите Вождя. Пусть они упираются до конца, переходят в контратаку, сами обвинительствуют и бесчинствуют в словесной дуэли. Это как коррида. Сталин один на один не с трусливым бараном, но с быком, разъярённым, бешенным, непредсказуемым. Торро, торро!

    Краснов замахал невидимым плащом. -Ягода такой бросается на Вождя, рога вперёд, а тот его – туше! Прямо шпагой меж лопаток в сердце, и рога вспахивают окровавленный песок…

    Их уже слушали все присутствующие.

    -Но, но… я не опытен в экономике, в управлении. Дай мне хоть год, я не придумаю ни одной правдоподобной схемы вредительства, — развёл руками Никита.

    -Я опытен и в том, и в другом. И я придумаю вам схемы. Считайте, я их уже придумал, — ответил Олег Игнатьевич, ни разу не покривив душой.

    Олег Игнатьевич тяжело дышал. Он только что был и Сталиным, и Ягодой, быком и тореадором.

    -Предлагаю вам стать моим помощником, товарищ… Краснов, — Клементьев прочёл именную бирку на груди Олега Игнатьевича.

    -С огромным удовольствием, — тот крепко пожал протянутую ему руку.

 

    Лагерное начальство не стало возражать. Заминка возникла лишь когда Краснов выдвинул себя на роль Ягоды. Генриха Григорьевича в НКВД всё ещё уважали, а некоторые даже любили, и то, что его будет играть политический, вызывало у них подсознательное сопротивление. Но Клементьев поручился, что Олег Игнатьевич уже опробовался на роль, и… жаль, что Станиславский не дожил до такого психологического реализма, с которым Краснов изображал своего героя.

    Так как словесная перепалка с каждым предателем грозила разрастись вдвое — втрое, то решено было оставить только двух — Ягоду и Бухарина. Косиора и Рудзунтака убрали. Поляк и латыш — кого им удивишь? А вот два еврея — это совсем другое дело. Если в первоначальном варианте обвиняемых приводили на сцену и уводили с неё два красноармейца с винтовками, то в новой версии Краснов с Клементьевым совместно переосмыслили финал обоих актов, фактически решившись на альтернативную историю. Ягода, разоблачённый и разбитый в пух и прах на идеологическом фронте, внезапно кидался на Сталина с самодельной заточкой, скрытой до сего момента в рукаве. Бешено кувыркаясь по полу, парочка мутузит друг друга, пока, наконец, Сталин не втыкает мудштук трубки прямо в глаз Генриха Григорьевича. "Как верьовочка ни вэйся, товарищ Ягода, а твоя уже отвилась," говорит Вождь, поднявшись и отряхивая китель.

    Бухарин в конце допроса не бросается на Сталина, как Ягода, а напротив, забыв себя от ужаса, кидается от Вождя к окну, чтобы выпрыгнуть со второго этажа. Наученный горьким опытом Генриха Григорьевича, Иосиф Виссарионович молниеносно выхватывает наган, и пробитый пулей враг народа вываливается в окно. Приходят красноармейцы, чтобы сообщить, что Николай Иванович насадился на штыки стоявших внизу солдат. "Собаке собачья смэрть…" — задумчиво подытоживает товарищ Сталин, раскуривая любимую трубку.

    С учётом того, что оба врага народа были казнены в один день — 15 марта 1938 года, спектакль приобретал триединство времени, места и действия.

    Краснов с Клементьевым пошли ещё дальше. В оригинальной версии пьесы, причины, побудившие Бухарина и Ягоду отступиться от дела Партии и начать вставлять палки в колёса Страны Советов, были раскрыты неубедительно. Поэтому Олег Игнатьевич мягко, но настойчиво привёл режиссёра к мысли, что, для пущей убедительности, для обоих предателей нужно продумать психологически достоверный повод для столь серьёзного грехопадения. Тут на помощь пришёл фрейдизм, переживший волну бешеной популярности в НЭПовской России и теперь заклеймённый как "буржуазное учение".

    Мало кому было известно, что за занятные вещички были обнаружены у Ягоды при его аресте. Олег Игнатьевич, узнавший о находках чекистов по сарафанному радио, предположил, что увлечение (цензура)ом никак не вяжется с карамельным образом неутомимого строителя коммунизма.

    Раскрутив темы сексуальных излишеств, разгульной жизни, сомнительных связей и должностных злоупотреблений, они выстроили для Генриха Григорьевича настоящий путь на Голгофу, но отнюдь не в роли Христа, нет. Это был разбойник Гестас.

    С Бухариным вышло ещё проще. Оттолкнувшись от "диалектики стакана", которую в своё время осудил сам Ильич, они показали как высокообразованный, эрудированный и интеллигентный человек, не имеющий, однако, внутреннего стержня пролетарской идеологии, вынужден колебаться в стороны от линии Партии — то вправо, то влево, сходясь то с Троцким, то с Камневым и Зиновьевым. Да, были моменты, когда он шёл одной дорогой с Вождём, но мощный интеллект заставлял его ударяться в ереси. Вот он ругает Есенина, вот хвалит его посмертно. Вот дружит с Горьким, вот участвует в его убийстве. Человек-маятник раскачивается всё сильнее, пока, наконец, не срывается с катушек… Печальный финал для блестящего человека.

 

    Первого декабря спектакль показали лагерной верхушке. Опустился занавес, мёртвая тишина повисла в зале.

    -Это чёрт-те знает что! — воскликнул начальник лагеря, майор ГБ. -Вы сами-то хоть понимаете, что тут показываете?

    -Пп-роститие? — заблеял смертельно испуганный Клементьев. Казалось, ещё немного и он упадёт в обморок, бледный, как гимназистка.

    Широкое и смуглое лицо майора слегка подобрело, стоило ему увидеть столь бурное действие собственных слов. -За Сталина я вас хвалю, товарищ Клементьев. Такого Вождя нельзя не бояться. Аж в дрожь бросает, как представлю, как он меня бы так на чистую воду выводил. А как говорит сам Иосиф Висарионович, боятся, значит, уважают. Враги народа у вас тоже натурально вышли. Местами даже хотелось вытащить пистолет и застрелить их прямо там, на сцене. Такие вышли лютые гадины.

    При этих словах сердце у Краснова похолодело. Видать, натурально он сыграл Ягоду, однако настоящую пулю тоже получить не хотелось.

    -Но вот злодейские их замыслы, — продолжил начальник лагеря. -Это вообще ни в какие ворота не лезет. Это же пособие к действию. Просто какая-то поваренная книга вредительства. К чему это перечисление слабых мест нашей экономики, зачем эти подробности, как лучше всё расшатать и внести смуту? Для чего, я вас спрашиваю?

    -Для реализма… — пробормотал в оправдание Клементьев. Краснов благоразумно держался в стороне, дабы на него не пали подозрения касательно его ведущей роли в переделке сценария. Его, к тому же, интересовало другое. Среди начальственной свиты он приметил одного старшего лейтенанта и долго всматривался в его лицо, украдкой, конечно же.

    Лицо волевое, суровое, ёжик на голове, седоватые виски. Мысленно убрав старлею усы, Краснов, вдруг понял, что его так заинтересовало в этом НКВДшнике. Они были очень похожи. Не один в один, а скорее как братья. У Краснова были братья: двух из них расстреляли, один был в эмиграции вместе с сёстрами… Бывает же похожие люди, и даже двойники — доппельгангеры. Краснов ещё до революции читал, будто бы человек встречает доппельгангера незадолго до своей смерти. Бред, скорее всего. Вот Краснов только что встретил своего, но помирать пока не собирался…

    -Реализм! — передразнил режиссёра майор. -Всё оставить, но про вредительство переделать. Внесите неточности, неясности. Сделайте так, чтобы нельзя было применить на самом деле. Покажите размах, но в конкретику лезть не надо. Уяснили, товарищ Клементьев?

    -Да-да, конечно, непременно! — зачастил обрадованный Никита.

    -Тогда выполняйте.

 

    Столь очевидное возвышение Олега Игнатьевича не могло остаться без внимания остальных заключённых — как политических, так и уголовников. И те, и другие посчитали Краснова ссучившимся. Меньшая часть политических, из настоящей идеологической оппозиции, сразу же невзлюбило его за сотрудничество с коммунистами, остальные, политические только по статье, но никак не по духу, завидовали Олегу Игнатьевичу и даже пытались подмазаться к более удачливому собрату. Но тут их ждало разочарование. Хоть и приветливый и доступный в общении, Краснов был крайне осторожен в плане обещаний и уж тем более отказывался хлопотать за кого-нибудь перед лагерным начальством. Его собственное положение было крайне хрупким и временным — гастроль Клементьева в БелБалтЛаге завершалась в первых числах января.

    Уголовники же, напротив, относились к Олегу Игнатьевичу строго нейтрально. Их паханы уже знали про его бригадирство на лесозаготовках, на сплаве и при ремонте оранжереи. То что, он мужик авторитетный и хваткий, было для них достаточным поводом, чтобы уважительно здороваться с ним при встрече. А то, что он в фаворе у вертухаев, так пожалуйста — на политических воровской закон не распространялся. За ним закрепили погонялово "Ассистент" из-за должности, которую он занимал "на театре", и он заметил, что и охрана вскоре стала называть его этой кличкой.

    Подошёл день премьеры. Олега Игнатьевича побрили, нарисовали лишние складки на лице, всё-таки Генрих Григорьевич был на десять лет старше Краснова, наклеили усы. Красноармейцам, которых играли двое блатных, выдали деревянные винтовки, умело выструганные и выкрашенные. Сталину-актёру дали стартовый револьвер. Вместо заточки у Краснова была натёртая до блеска ложка.

    Спектакль начался хорошо, при полном аншлаге. Первый акт отыграли достойно. Сталин сделал вид, что воткнул трубку в глаз Ягоды. Олег Игнатьевич стремительно окоченел и позволил унести себя за кулисы под бурные аплодисменты зрительного зала. После антракта, когда на сцену вывели Бухарина и красноармейцы уже должны были оставить его наедине с Вождём, прогремели первые выстрелы.

    Стоявшему за кулисами Краснову так и не удалось разглядеть, что стало их причиной. Один из бойцов выронил деревянное ружьё и рухнул на сцену. Второй бросился к декорационной двери — выходу из Сталинского кабинета, но уже в дверях повалился, изрешечённый автоматными пулями. В зале творился настоящий ад — кричали офицерские жёны, раздавался шум борьбы, вспышки выстрелов освещали бурлящую толпу, пытавшуюся выплеснуться через единственную, пусть и широкую дверь.

    Краснов, находившийся за кулисами, осторожно поднял деревянную винтовку павшего красноармейца. Пусть она и не стреляла, но штык и приклад были выструганы добросовестно. Затаившись в темном углу, среди театрального реквизита, он стал ждать развития событий. Выстрелы и крики не стихали, но их источники находились уже вне зала, на территории лагеря.

    Вскоре он уже различал тяжёлые шаги и неясное бормотание. В боковом проходе показался НКВДшник с автоматом. Его пошатывало и перекручивало на ходу, словно какой-то болевой спазм не давал ему покоя.

    -Убивай врагов народа. Убивай преступников, — бормотание стало громче. -Все, как один. Всё для победы коммунизма. Аааа, моя голова. Прочь. Прочь! Я должен. Убить. На кого не действует. Смерть неперевоспитуемым…

    Миновав укрытие Краснова, он наклонился над трупом, чтобы проверить пульс. Отложив автомат, человек схватился за голову руками: -Только не мой мозг, пожалуйста. За что так больно.

    Он заплакал и, всхлипывая, продолжил: -Я чувствую абсолютное счастье. У меня отличное здоровье. Моя преданность партии безгранична. Буду работать на совесть и перевыполнять план… Как больно! Перестаньте. Я хочу назад в интернат. Вытащите эти штуки из моей головы, сволочи! Я буду думать, как вы скажете, больше не сверлите мне череп.

    НКВДшник забился в конвульсия, распластавшись на трупе.

    Олег Игнатьевич не упустил своего шанса. Деревянный приклад разбился в щепу, встретившись с затылком чекиста. Перевернув тело, Краснов обомлел — это был тот самый старший лейтенант — его доппельгангер. Мертвец безмятежно улыбался.

    "Права народная молва. Встретить двойника к скорой смерти," — не мешкая, Олег Игнатьевич поменялся со старлеем одёжкой. Стерев с лица грим, накладные усы он всё же оставил. Пусть и другого фасона, чем у покойного, но всяко лучше, чем совсем без усов. Натянув фуражку, он вышел в пустынный зал. Только в коридоре его окликнул кто-то из майорской свиты — его так же колбасило, как и доппельгангера, но слабее. Иногда он начинал улыбаться и говорить "Уколите ещё, так не больно. Так хорошо!", но в целом владел собой и ситуацией. С его слов, уничтожение всех заключённых встретило бурное сопротивление, в первую очередь, со стороны уголовников. Видя, как их сокамерников методически истребляет охрана, они пустили в дело заточки, дубинки и самопалы. Теперь охрана удерживала только несколько служебных помещений и главные ворота, остальная же территория была за уголовниками. Вдвоём НКВДшник и Краснов выдвинулись к воротам, чтобы соединиться со своими, но между корпусами наткнулись на группу вооружённых зеков. Олег Игнатьевич расстрелял своего спутника прямо на их глазах.

    -Я Ассистент, политический из второго блока, — отбросив ППД, он поднял руки. -Ведите меня к Кручёному.

    Пахан признал его, хоть и не сразу. Краснову вернули оружие. План Кручёного был смелым и рискованным, но на лучший просто не было времени.

    Пятьдесят метров до ворот Олег Игнатьевич пробежал под свист пуль. Бандиты умели мазать, когда хотели. На той стороне его приняли, как родного. Пистолет к виску, руки выкрутили. Обыскали, долго сравнивали фото в военном билете с его лицом.

    -Усы другие, — командир КПП ткнул пальцем в билет.

    -Я поклонник Адольфа Гитлера, — не моргнув глазом, соврал Краснов. -Вот и поменял.

    -Автомат твой?

    -Так точно.

    Проверив номер оружия по билету, старший НКВДшник заставил Крылова повторить имя и фамилию, дату и день рождения, опять же сверяясь с ответами по военнику. Удовлетворённый проверкой, он указал Олегу Игнатьевичу его огневую точку и сектор огня. Каждый человек был теперь на счету, особенно с учётом того, что "колотун" до сих пор не отпустил некоторых из НКВДшников — иногда они грезили наяву и несли чепуху про светлое будущее. Толку от них, как от стрелков, в такой момент не было никакого. Новоиспечённый защитник ворот даже подстрелил парочку урок, чтобы окончательно втереться в доверие к охранникам.

    Выждав момент, когда их мозги помутятся снова, Краснов отполз назад, вроде как за патронами и парой гранат в арсенал, но в итоге расстрелял всех в спину, одновременно оправдав и не оправдав оказанное ему доверие.

 

    …Деревня выглядела вымершей. Ни дымка из трубы, ни случайного прохожего, ни собачьего лая, хотя чужаки уже подходили к околице. Краснов жестами подозвал двух вооружённых беглецов. Покинув территорию лагеря, выжившие заключённые разделились на несколько отрядов. Это произошло естественным, хотя и стихийным образом. Уголовники заграбастали почти весь транспорт и оружие, оставив политическим только то, что побоялись отнять силой. Наверняка, они уже были в гавани Благополучия и грузились на лодки, чтобы скорее добраться до материка. Там, в глухих онежских лесах было, где затаиться.

    Политические, с которыми пошёл Олег Игнатьевич, объединились по одному общему признаку — лютой, бешенной ненависти к коммунизму, поэтому его присутствие в их рядах они сочли крайне подозрительным и нежелательным. Всё-таки он заслужил себе славу начальского холуя и большевистского прихвостня, но, с другой стороны, зла он никому не делал, да и прогнать человека с автоматом никто не решался.

    С ним мирились, но стать над ними главным Краснов и не рассчитывал. Для начала нужно было заслужить доверие этих людей, а уже потом строить какие-то планы… А планов у Олега Ингатьевича было громадьё.

    -Вымерли поди? — старый эсер, вооружённый маузером, пригнулся за плетнём, всматриваясь в тёмные избы.

    Краснов задумался. Излучение, если только это было именно оно, уже проявило себя по-разному. Одних пробирало, других нет. Большинство политзаключённых, настоящих, а не севших, скажем, по доносу, были к нему иммунны. Так же и урки. Лишь те из них, кто в своё время прошёл через красную коммуну или служил в Красной Армии, почувствовали помутнение рассудка, как при похмелье, но желании убивать у них не возникло. Воздействию поддались только те, кто изначально склонялся на сторону большевиков — а это вся охрана лагеря. В октябре их просеяли через детектор, и неблагонадёжных отправили на материк.

    Неизвестно на что надеялось руководство страны при столь низкой эффективности и строго избирательном действии их нового оружия массового оболванивания. Коммунистов фактически не становилось больше, просто они становились фанатичнее — сомнительное достижение, учитывая события в лагере.

    Краснов даже внутренне просиял. Юрский, Юрский. Всё-таки напортачил. Нужно было учиться прилежнее. Впрочем, всё правильно сделал! Дурак в стане врага — верный шаг к победе.

    Звонкие удары металла о металл прервали его размышления. А ведь чуть не уснул на морозе, пока сидели у плетня.

    -За мной, — скомандовал Олег Игнатьевич, развивая инициативу. Двое "разведчиков" последовали за ним, к источнику звуков.

    Это была колхозная кузня. Просторный ангар на краю деревни, заставленный плугами, сеялками, веялками и жатками — всё на лошадиной тяге, естественно. Какие-то запчасти от механизмов, остов американского "ойл-пула" и отдельно его двигатель, подвешенный на цепях за притолоку. Тут было заметно теплее. Один из разведчиков внезапно выругался, наступив на лежавшую зубьями вверх борону. Удары тут же прекратились. Наступила тишина.

    Краснов показал жестом "продолжаем движение", и неудачливый разведчик прошёл вперёд, морщась от боли. В то же мгновение в проходе между двумя сеялками появился кузнец — здоровенный детина в кожаном фартуке на голое тело. Заревев, мощным даром кувалды в грудь он отбросил бедолагу назад на борону. Никто не успел среагировать, как здоровяк встал над своей оглушённой жертвой, чтобы обрушить молот ей на голову. Краснов почувствовал тёплые брызги на лице. Второй диссидент успел несколько раз выстрелить в кузнеца, но тот, словно неуязвимый колосс, попёр на него и впечатал кувалдой в стену так, что жестяные листы ангара выгнулись на улицу. По воле слепого везения Олег Игнатьевич всё ещё был жив. Автоматной очередью он ударил кузнецу в спину. Пули впились в бугрящиеся мышцы гиганта. Повернувшись, тот заревел от боли и удивления. Форма. Чекистская форма, вот что спасло жизнь Олега Игнатьевича, иначе бы кузнец укокошил его вторым. Краснов снова нажал на курок, целясь в грудь и шею врага.

    Молотобоец грузно осел на колени.

    -И все, как один… — прохрипел он, булькая горлом: -умрём в борьбе за это.

    После этих слов он наконец-то умер.

 

    Даже после такого жестокого урока отряду не удалось избежать новых жертв. Хотя деревня была покинута жителями, причём крайне спешно, если судить по горячим горшкам в печах, в коровнике их поджидал неприятный сюрприз. Две колхозницы, одна вооружённая серпами, вторая косой, успели зарезать четверых взрослых мужиков и ранить ещё трёх. Краснову ещё долго снилась гибкая девушка-подросток, спрыгнувшая на них с застрехи, и сверкающие серпы, и крики раненных, и как она сделала сальто, уходя от его выстрелов, и как они вдвоём, она и та вторая с косой, пели Интернационал до своего последнего издыхания.

    -Это безумие какое-то, — плакал кто-то из отряда, склонившись на павшей колхозницей. -Совсем ещё ребёнок. Что они с ними сделали, сволочи. Звери! Будь ты проклят, Коба.

    Краснов в отличие от остальных молчал, сдерживая чувства, но на душе у него было мрачнее тучи. Мрачнее самой чёрной тучи в самую безлунную ночь.

 

    На ночлег они остановились в поле. Уже под вечер, плутая между озёр и болот, они наткнулись на овин. Разожгли огонь в печи, чтобы не замёрзнуть ночью, сгребли солому для постелей. За нехитрым ужином пошла речь о дальнейших планах. Первым делом, конечно, надо было миновать монастырь, занятый той самой тюрьмой, куда сначала попал Краснов. Потом найти на причале лодки и выйти в море. Но вот что делать после того, как они доберутся до материка, никто пока не придумал. Тут Олег Игнатьевич решил, что пора брать слово.

    Начал он с того, что разоблачил себя, как врага народа. Рассказал про происхождение, про жену, про то, как пылает его сердце огнём отмщения и что не будет ему покоя, пока не сгинут большевики. Рассказал про Юрского, про детекторы, излучение, поделился размышлениями про дальнейшие события, что ждут страну. Раз так много иммунных, предположил он, то будут большие чистки среди населения. Прольются реки крови, и важно в такой момент не растеряться, а направить людей на борьбу с коммунистическим игом. С этим прибором, он потряс в воздухе трофейным детектором, смогут они выискивать своих единомышленников и формировать подполье. Надо добраться до большого города, где можно легко затеряться. Там, убеждал он их, начнут они борьбу за освобождение России.

 

    По мере того как он распалял себя, рисуя картины их будущих славных свершений, в слушателях росли скептицизм и страх. Многие из них были шокированы событиями в лагере и в колхозе и думали только об одном: как спасти свою жизнь, как обезопасить себя наилучшим образом. Предлагали бежать за границу. Сначала в Финляндию, потом перебираться в Париж, столицу белой эмиграции. А уж оттуда, из уютных кафе-шантанов, за стопкой ледяной водки готовы они были грозить Советам насаженным на вилку солёным огурцом. Только один анархист-бомбист поддерживал его в идеях сопротивления, но потом и его сманили Эйфелевой башней. В конце вечера Олег Игнатьевич окончательно с ними разругался, забрался на сушила, и там, скрипя зубами от досады и не в силах уснуть, решил изучить детектор поподробнее. В пенале, скрытом в прикладе автомата, нашёл он подходящую отвёртку, чтобы вскрыть корпус. Света от костра было немного, но у него нашлись спички, а наколоть лучины не составило особого труда.

 

    Проснулся он от зверского холода. Стуча зубами, спустился вниз. Костёр в яме давно потух, а лежанки оказались пустыми. Обойдя овин, он не нашёл ни одной живой души. Все ушли рано утром, оставив его одного. Выругавшись, он проверил снаряжение. Всё его имущество осталось при нём, включая автомат и детектор.

    "Ну и хрен с вами!" – махнув рукой, он направился на юг, к видневшемуся на горизонте монастырю.

 

    Они лежали вдоль дороги штабелями, один подле другого, босые, раздетые, с одинаковыми дырочками во лбу. Все те, кто ночевал с ним в овине, и те, что ушли другой дорогой, и Кручёный со всей своей шайкой. И так до самих монастырских ворот. Человек двести.

    Натянув фуражку поплотнее, Краснов чётким, бодрым шагом, направился к бойцам НКВД, уже заметившим его и поднявшим винтовки.

    -Семецкий? — старший сержант ещё раз посмотрел в его корочки, потом снова на лицо. -Почему один? Где сопроводительный документ? Дезертировал?

    -Я один в живых остался. Прибыл в ваше распоряжение для разбирательства и решения моей судьбы, — отчеканил Олег Игнатьевич, глядя чекисту прямо в глаза.

    Тот не моргнул, взгляд выдержал.

    -Прибыл, хорошо. С тобой ещё потолкуют, как ты так выжил. Почему до последней капли крови сволочей не громил? Снимай прибор, — взяв у Краснова детектор, НКВДшник направил антенны тому на голову.

    -Сейчас мы тебя проверим…

    Краснов похолодел.

    -Ох, — чекист вытаращился на шкалу. Его товарищи приставили к спине Краснова штыки.

    -Влево шкалит! — старшина хлопнул Олега Игнатьевича по плечу. -Ну, ты, товарищ, даёшь. Молодцом.

    Краснов мысленно перекрестился. "Слава тебе, Господи!" Перевернуть в приборе батарейку оказалось годной идеей. Главное, чтобы они не стали проверять этим же детектором друг дружку.

    Но они не стали. Вернув детектор Краснову, его повели к начальнику тюрьмы, где Олег Игнатьевич поведал присутствующим душещипательную историю о том, как запер себя на вышке, закидывая заключённых гранатами, и как, отчаявшись его достать, они выломали лестницу, а саму вышку для верности подожгли.

    -Что ж с тобой делать, Семецкий? Чудом от смерти ушёл, старлей. Видать, в рубашке родился, — начальник тюрьмы покачал головой. -Ты у нас белбалтлаговский, к нам не относишься. Пусть теперь твоё начальство с тобой разбирается. Дам тебе бумагу. Поедешь к своим, в Медвежьегорск. Капитан Матвеев звонил. Не справляется. В одиночку за ночь 250 человек расстрелял. Не выспался, говорит, устал как собака. Там теперь каждый наган на счету. Стреляешь-то хорошо?

    -Ворошиловский стрелок, второй ступени.

    -Хорош! — комендант потрепал его по щеке. -В лоб их, сволочей. Мы раньше в затылок их, так они в яму успевали прыгнуть раньше выстрела. Видел у дороги? Моя работа.

    -Чистая работа, — отозвался Краснов сухо.

    Комендант посерьёзнел. -Пока никто не жаловался. Вот что, товарищ Семецкий, ступай на причал. У нас в обед катер отходит до Кеми. Перекуси в столовой и сразу на борт. Я распоряжусь.

    -Так точно. Спасибо за гостеприимство, товарищ капитан, — он отдал честь и вышел.

    -Борщеца наверни, старлей, — донеслось ему в спину. -Сам варю, когда руки доходят.

    Перед глазами Олега Игнатьевича представилась картина, как капитан ГБ окровавленными по локоть руками лезет в котёл, чтобы подкрасить воду кровью вместо свёклы.

    Но борщ он взял, чтобы не запалиться. Борщ был отменный, со сметанкой. Водочки тоже налили, чтобы не замёрз в море.

    По дороге до пирса, проходя мимо тел, он вдруг остановился напротив вчерашних спутников и покачал головой: -Вот тебе, бабушка, и кафе-шантан.

 

    Страна Советия менялась на глазах. Патрули с детекторами стали обычным делом. Любили устаивать проверку на выходе из магазина, после сеанса кино, в транспорте. Главное, что проверку проводили в строго определённые часы — пока молчали излучатели. Излучение делало проверку граждан детектором бесполезной. Пока оно работало, детектор всегда зашкаливало в коммунизм. Обладая собственным детектором, Краснов успешно выявлял часы проверок и не показывал носа там, где его могли подстеречь с прибором. Неожиданно сам для себя он начал неплохо зарабатывать. Работая с одиночными прохожими в неположенные часы, он наводил на них детектор и требовал пройти с ним. Те были готовы отдать что угодно, но он брал только деньги. Ровно столько, сколько нужно было на проезд, ночлег и питание — всё по высшему разряду. Олег Игоревич ехал в Москву.

    К своему горькому сожалению, Краснов был вынужден признать, что эффективность излучения неуклонно росла. Перемены были повсюду. Газеты пестрили заметками о перевыполнении плана. Это стало чем-то обыденным. Норму перевыполняли девяносто процентов рабочих. Остальные десять перевыполняли запланированное перевыполнение нормы. Их называли сверхпередовиками или суперстахановцами. Сами люди стали улыбчивыми, приветливыми друг к другу и вежливыми в транспорте. Вечернюю улицу теперь наполняли смех и дружеские выкрики. Словно не было долго напряжённого трудового дня и непрерывной борьбы за звание лучшего сотрудника, лучшего отдела, лучшего предприятия. "Компанеллу бы сюда и Томаса Мора," — сердито подумал Олег Игнатьевич. "Тут тебе и Утопия, и Город Солнца вместе взятые."

    Изменения коснулись и вездесущих патрулей. Прежних НКВДшников словно подменили. Теперь они были как на подбор — тощие и сгорбленные. Пробираясь меж домов, они словно вынюхивали и высматривали кого-то. Когда Краснов добрался до Ленинграда, он снял комнату на Лиговском проспекте — отдохнуть и набраться сил. Как раз выключили излучение, и, выглянув в окно, он увидел такой патруль из трёх человек. Внезапно один из чекистов запрыгнул на второй этаж соседнего дома. Взбежав по водосточной трубе, словно обезьяна, он добрался до крыши и, сложившись в плечах, червяком влез в открытую форточку. Раздались крики, но скоро всё стихло. Чекист показался в форточке снова — весь заляпанный кровью, облизывая выпиравшие жёлтые клыки. В это время его товарищи так же не теряли время даром, гоп-стопнув нескольких припозднившихся прохожих и проверив их компактными детекторами, плотно пристёгнутыми к их впалым животам. "Чтобы в форточки было сподручней лазить," — догадался Олег Игнатьевич. Обнаружив неблагонадёжного, НКВДшники тут же повалили его на землю и растерзали прямо на глазах случайных свидетелей.

    "Только суньтесь, упыри," — стиснув в руках ППД, Краснов приложил холодный ствольный кожух ко лбу, чтобы остудить свой пыл. Так хотелось ему изничтожить эту мерзость, что руки сами тянулись к оружию. Но он сдерживал себя. Он не мог позволить себе такого риска. Слишком далеко он продвинулся. Слишком многое было на кону.

 

    Той же ночью приснился ему странный сон, будто вся жизнь прошла у него перед глазами. Снова гражданская война, матросы в ванной, на кухне, в гостиной. Пристают к Ксении Ильиничне, стряхивают пепел в кадку с фикусом и мочатся туже же. А потом сразу, без перехода шестнадцатый год, бал в дворянском собрании, и они с Ксюшей кружат по залу, и он провожает её до ландо. Там её хватают чекисты, прямо из экипажа, прямо на глазах Великого князя, и волокут покорную к яме с трупами, и видно что беременная…

    Реальные события шли вперемешку с бредом, в один момент Олег Игнатьевич был сам собой, в другие словно смотрел на мир чужими глазами — то глазами следователя, допрашивавшего его жену, то Кирилла Юрского, проверявшего ватагу болезненных детей своим детектором.

    Вот следователь говорит Ксении Ильиничне что-то, и она вздрагивает и бледнеет. Вот стрелка на приборе кидается влево до упора, Юрский поднимает взгляд со шкалы и видит глаза ребёнка — огромные, бездонные, словно морская пучина. Они заглядывают прямо в душу Олега Игнатьевича, так что не остаётся в ней потайного места, заполняют собой весь сон, превращая его в кошмар, от которого Краснов вскакивает с кровати, будто ужаленный, и дрожа от страха включает ночник. Он идёт к окну и отводит плотную штору. В домах напротив зажигается свет. Он бросает взгляд на детектор. Тот неистовствует, показывая запредельный коммунизм. "Излучение," — случившееся начинает доходить до Краснова. Излучение теперь действует и на него тоже. А значит, на всех без исключения.

 

    Что бы ни произошло той ночью, но патрули больше не носили детекторы. Да и сами НКВДшники постепенно сошли на нет. Граждане теперь сами стали выполнять их работу. Краснов видел, как прохожие могли вдруг, ни с того, ни с сего, собраться в группу и напасть на какого-нибудь несчастного, чтобы тут же забить его до смерти, после чего разойтись, как ни в чём не бывало. Всё это как-то не вязалось с атмосферой всеобщего веселья и дружелюбия.

    До Нового года оставалось всего три дня, когда наступила удивительная пора, которую сам Краснов назвал Аномальной весной. Нет, зимняя погода не изменилась ни на градус, но сами люди вдруг начали активно знакомиться на улицах, весь город разбился на мило воркующие парочки. Любви были подвластны все возраста, даже дети. Олег Игнатьевич, видевший за последние дни столько сцен запредельной жестокости, опасался, что и тут люди прибегнут к насилию, но ничего напоминающего "собачью свадьбу" не наблюдалось. Напротив, окружающие были настроены крайне романтично — цветы, надписи на снегу, признания в стихах.

    Когда уставший после долгой прогулки Краснов присел на скамейку в Александровском парке, рядом с ним примостилась очередная влюблённая парочка — студенты. Юноша стал читать свои стихи — рубленым слогом Маяковского, что-то там про всесоюзные стройки, трудовые подвиги, светлое будущее и неуклюже свернул в конце на то, как сильно он её любит. Девушка засмущалась. Парень неловко замолчал.

    "Дурачок," — подумал Олег Игнатьевич с досадой. "Почитай ей что-нибудь романтичное. Блока, например. Ну же. Да ты, верно, и не читал такого никогда…"

    Что-то произошло в следующее мгновение. Словно невидимая волна прошла через гуляющих в парке людей, заставив каждого замереть на мгновение. Но вот все продолжили движение, а парень, прочистив горло, начал неуверенно:

    "Бегут неверные дневные тени.

    Высок и внятен колокольный зов.

    Озарены церковные ступени,

    Их камень жив — и ждет твоих шагов."

    С каждой новой строчкой голос его креп и наполнялся художественной силой. Это так разительно отличалось от его предыдущей невыразительной манеры исполнения, что и девушка, и сам Олег Игнатьевич невольно затаили дыхание от восхищения.

    Позвучала последняя строфа, юноша восстанавливал дыхание. Девушка спросила: -Это твои стихи?

    -Нет. Я не знаю, — влюблённый был в замешательстве. -Слова словно сами подкатили к горлу… Может, слышал в детстве. Я не помню.

    Краснов встал, чтобы вернуться домой. На душе его было паршиво. Он не мог объяснить происходящее даже излучением. Было в этом что-то мистическое, антинаучное.

    Сев на трамвай, он даже не удивился, что все пассажиры хором пели трудовую песню. Красиво, слаженно, вдохновенно. Олег Игнатьевич невольно заслушался, хотя вся эта советская поэтическая атрибутика, вроде "красный Октябрь" и "Ленин, такой молодой" уже порядком его утомила. Один из пассажиров, подошёл к нему: -А вы, товарищ, почему не подпеваете?

    Олег Игнатьевич, одетый в форму НКВД, с чекистским прищуром ответил: -Мне, гражданин, по работе больше слушать положено. Но вас за пролетарскую бдительность хвалю особо. Так держать, товарищ.

    -Ну как знаете, товарищ лейтенант, — парень улыбнулся. -Только вы бы отдохнули. Врагов народа мы и сами за километр учуем.

    -Хорошо, — Краснов кивнул, и пассажир, к его глубокому удовольствию, наконец-то вернулся на своё место.

    Окружающие в большинстве своём Краснова не замечали вовсе, словно он был для них пустым местом. Его аккуратно обходили, но в глаза никто не смотрел. Чтобы обратить на себя внимание продавщицы мороженого, ему пришлось поводить рукой перед её носом.

    -Что вам? — та аж подпрыгнула от неожиданности.

    -Эскимо за пять копеек.

    В результате, своё эскимо он получил бесплатно. Она просто сунула ему холодный брусок и занялась следующим покупателем.

    До сих пор Олег Игнатьевич объяснял такое отношение к своей персоне формой и детектором. Люди меня боятся, тешил он себя. Он осмелел до того, что даже стал носить на прогулки автомат. Но далеко с ним он не ушёл. Через пару домов от съёмной квартиры его крепко схватили за руку. Развернувшись, он столкнулся лицом к лицу с патрулём НКВД. Впервые он видел кровавых упырей-форточников так близко. Сомнений не оставалось. Излучение изменило их на физическом уровне, придав им нечеловеческую силу, как тому кузнецу и колхозницам на Соловках. Но тут процесс пошёл дальше, и одного взгляда на лицо с выдающимися скулами и хищными рядами волчьих зубов было достаточно, чтобы понять — изменившиеся чекисты были "заточены" под свою людоедскую функцию.

    Схвативший его особист пригрозил ему пальцем: -Не балуй!

    Палец был снабжён длинным жёлтым когтем.

    Крепкая рука сорвала с его плеча оружие.

    -Ходить ходи, а безобразничать нельзя, — было сказано ему напоследок, и патруль продолжил свой обход.

    Это стало последней каплей. Краснов понял, что прохлаждаться больше нельзя. Ситуация становилась всё более непредсказуемой. Пока что его не трогали, в силу необъяснимых причин, но рано или поздно его везению суждено было закончиться. Собрав вещи, он направился на Московский вокзал. "Красная стрела" отправлялась в полночь.

    Ленинградский вокзал, точная копия Московского, вызвал у Краснова приступ дежавю. У него возникло впечатление, что он зашёл в поезд, проспал девять часов, и вот он там же, откуда выехал. Но всё-таки это была Москва, хотя и не такая, какой он себе представлял.

    Тридцать первое декабря было пасмурным и тихим. Валил снег, но ветра не было. Краснов решил прогуляться. Он думал, как ему быть дальше. Все его планы были разрушены. Больше некого было привлекать на свою сторону — все вокруг заделались коммунистами, остальных истребили власти и сами граждане. Больше не было автомата, реши он прорваться в Кремль с боем. Да он и не думал о такой глупости. Уж кого-кого, а Сталина охраняли сотни обученных бойцов. Был вариант устроить диверсию на излучателе, но Олег Игнатьевич даже не знал, где тот находится, хотя, к счастью, у него была одна задумка.

    Гуляя по Москве, он мог бы триангулировать центральный излучатель своим детектором. Он уже внёс в прибор все необходимые изменения. Тот больше не зашкаливало, и детектор мог показать направление на самый сильный сигнал.

    Улицы города были абсолютно пустынны, так что некому было обратить внимание на его манипуляции с прибором. Пусть среда и рабочий день, но всё равно, на улицах должны были попадаться прохожие, милиционеры, проезжать такси и те же самые чёрные воронки. Никого не было. Встревоженный и озадаченный, Краснов стал пробовать двери подъездов, но все они были заперты или, что более вероятно, заколочены изнутри. В окнах было темно, и Олег Игнатьевич так и не смог понять, остался ли кто в домах.

    Пользуясь прибором, как радиолокатором, Олег Игнатьевич определил направление на излучатель — юго-запад. Двинувшись по Садовому кольцу на юго-восток, он добрался до Курского вокзала, где повторно произвёл замеры. Прибор снова указывал на юго-запад. Похоже, излучатель стоял за городом. Никакой возможности поймать такси не предвиделось, а пешком идти было далеко и холодно, к тому же некоторые улицы оказались забаррикадированы в два человеческих роста транспортом и всяким строительным хламом. Краснову пришлось потыкаться в такие вот тупики, пока он наконец не вышел к Курскому. Олег Игнатьевич решил испытать судьбу и спустился в пустынный метрополитен. Тридцать копеек за вход с него никто не потребовал, пустынный вестибюль встретил его гулким эхом собственных шагов. Освещение было, эскалаторы работали. Краснов скоро согрелся и повеселел. Такая необитаемая Москва ему нравилась даже больше, чем людная и шумная. Наверное, это было тайной мечтой каждого москвича.

    Поезд пришёл через десять минут. Олег Игнатьевич так и не успел разглядеть, был ли кто в кабине машиниста.

    Проехав до Площади Революции, он поднялся на поверхность и пешком прошёл до Охотного ряда, ибо это была другая ветка. Уже по ней он добрался до Центрального Парка Культуры и Отдыха имени Максима Горького. Лучше бы им придумать название покороче, рассудил Краснов. Станция метро, всё-таки. Тут московское метро, к сожалению, заканчивалось. Поднявшись на поверхность, Олег Игнатьевич упал на колени, и его вытошнило.

    Всё поплыло перед глазами, стоило ему выйти на улицу. Синее сияние разливалось по улицам, в голове шумели невнятные голоса. Краснов против воли запел Интернационал. Излучение было таким сильным, что рассудок не выдерживал такого напора. Казалось, закипает мозг.

    Спешно вернувшись в метро, в спасительное подземелье, Краснов перевёл дух. Нужно было как-то экранировать голову от губительного воздействия радиоволн. Мощность излучения падает пропорционально квадрату расстояния до источника. Теперь действовала обратная зависимость, ведь он пытался приблизиться к источнику. Он понял, куда делись люди. Они не были способны выдерживать такого напора на психику. Конечно, это не объясняло отсутствия людей на севере Москвы, где излучение не было таким сильным, но тут, на юге, оно было смертельным.

 

    Пробыв на станции двадцать минут, он понял, что поездов не предвидится. Безмолвные тоннели были погружены во мрак. После краткого размышления, Олег Игнатьевич решил обмотать голову мокрыми тряпками и в таком виде выйти на мороз. Самоубийство, конечно, но это была хоть какая-то защита от излучения. Осмотрев станцию, он вломился в подсобные помещения, где нашёл шкафчик уборщицы, а в нём швабру, половую тряпку и ведро. При виде жестяного ведра его планы поменялись. Из метро он вышел, тевтонскому рыцарю подобный, рассматривая окружающий мир через узкую щель в ведре. Половая тряпка служила ему подшлемником. В таком виде он побрёл по Садовому кольцу на запад, пока не добрался до его пересечения с Большой Калужской и Шаболовской. Всю дорогу его преследовали бредовые видения. Синее сияние резало глаза. Одно время ему казалось, что по правую руку от него шагает сам Владимир Ильич. Краснов пытался завязать разговор, но Ленину было не слышно его из-за ведра — вождь уговаривал Олега Игнатьевича снять ведро и присоединиться к нему в Мавзолее, но такая перспектива Краснова не обрадовала, и Ильич вскоре отстал. На Шаболовке все дома стояли в огне, в каждой квартире заживо пылали люди. Краснов видел их в окнах, и они провожали его взглядами. В какой-то момент он понял, что с неба падает вовсе не снег, а серый пепел. Пепел устилал улицы мёртвого города. Пепел кружился в воздухе. Олегу Игнатьевичу стало жарко от пылавших зданий, и он хотел расстегнуть шинель, но руки не слушались, и он растирал их пеплом, пока к ним не вернулась чувствительность. Какая-то часть Краснова понимала, что всё это ненастоящее, а галлюцинации — результат резонанса между ритмами его мозга и проклятым излучением, но мысль эта была столь сложной, столь глубокой, что больше не помещалась у него в голове целиком. Ему приходилось обдумывать её по частям.

    До Московского Телевизионного Центра он добрался уже на карачках. Над входом в здание висел плакат "Ура, товарищи! 31 декабря 1938 — день рождения Советского телевещания!" Это же сегодня, подумал Краснов и вполз в вестибюль. В здании ему стало гораздо лучше, но снять свой импровизированный шлем он так и не решился. В центре вестибюля стояла тумба с зеркалом. Табличка на тумбе гласила, что это ТК-1, новейший советский телевизор. Телевизоры Краснову доводилось видеть и раньше — в Дворце Советов, например. Это были Б-2 с экраном меньше спичечного коробка. Тут экран был значительно крупнее.

    "До чего техника дошла, " — он включил телевизор, но на экране были только помехи.

    Шуховскую радиобашню теперь было не узнать. Она высилась, объятая ослепительным синим сиянием, и её вершину украшали разнообразные антенны и надстройки. Краснов нашёл в здании телецентра ещё одно ведро и одел поверх первого, позаботившись, чтобы прорезанные в жести смотровые щели совпали. В таком виде он обошёл башню кругом, но так и не смог найти силовых кабелей, чтобы их перерубить. Можно было громить аппаратуру в телецентре, но не было никакой гарантии, что передача ведётся именно отсюда. Шаболовская башня запросто могла служить ретранслятором. Олег Игнатьевич стал ходить по кабинетам в поисках хоть какой-нибудь документации, способной пролить свет на происходящее, как его отвлёк звук с улицы. Сигналила машина.

    Краснов осторожно прошёл в вестибюль и выглянул. У ворот телецентра стояло такси. За его спиной послышался свист и треск. Развернувшись, он увидел на экране ТК-1 лицо Сталина.

    -Приэзжайте ко мнэ, товарищ Краснов, — предложил отец народов. -Ми с вами паталкуем.

    Олег Игнатьевич кивнул в сторону такси: -Это за мной?

    -Конэчно за вами. До свидания, товарищ Краснов, — Сталин отключился. Экран снова заполнила рябь.

 

    Это было не такси. Это был Паккард Твэлв, личный автомобиль Вождя. Краснов дёрнул дверцу, но та не открылась. Он постучал водителю в стекло, но то только изобразил руками "Тяни!"

    И Олег Игнатьевич потянул. Упершись для верности в машину ногой, он рывком распахнул дверь, но не удержался на ногах и упал в снег. В двери было килограммов четыреста!

    С комфортом устроившись на заднем сидении, он стал рассматривать водителя, благо синее сияние хорошо подсвечивало все окружающие объекты.

    Водитель был мёртв, причём уже давно. Кожа с лица облупилась, во лбу зияло пулевое отверстие. Развернувшись к пассажиру, мертвец представился: -Удалов. Можете звать меня просто Палосичем.

    -Краснов, — глухо буркнул Олег Игнатьевич и демонстративно отвернулся к окну.

    -Ну, с ветерком, — Палосич прогрел резину. Взревев, броневик зверем рванулся с места. По Большой Ордынке они неслись уже под двести. Тёмные дома сливались в сплошную ленту, перечёркнутую линией фонарных огней. Зона призрачного пожара осталась позади.

    -Ведро можно снять, товарищ Краснов, — шофёр бросил на него взгляд через зеркало.

    Олег Игнатьевич так и поступил. Когда сияния не стало, Удало принял облик нормального живого человека, к тому же приветливого и весёлого.

    -Ну и видок у вас был, товарищ Удалов, — с облегчением вздохнул Краснов.

    -Себя бы видели. Как в машину садились, я чуть в штаны не наложил.

    -А что со мной было?

    -Огромный такой, в рогатом шлеме и крылья чёрные за спиной. Когда вы меч свой в салон затащили, я уж решил что всё, конец мне.

    -Какой меч? — не понял Олег Игнатьевич.

    -А кто ж его теперь разберёт! — хмыкнул шофёр. -Я в этот район ездить себе зарок дал, особенно в тихий час.

    -Что за тихий час?

    Палосич посерьёзнел: -Товарищ Сталин вам сам всё расскажет, если сочтёт нужным… Да и не знаю я ничего. Моё дело баранку крутить и помалкивать. Я и кручу!

    Они подпрыгнули на Большом Москворецком мосту так, что Краснова подкинуло к потоку, и он ударился головой о мягкую обивку.

    -Ой любит Иосиф Виссарионович это место. Всегда просит газку поддать, — Удалов, оправдывавший свою фамилию по полной, вырулил к Спасским воротам: -Приехали. Я в гараж, а вы идите. Тут не заблудишься. Не дадут.

 

    Ворота охраняли два красноармейца. Краснов робко приблизился к одному из них.

    -Куда идти-то? — спросил он у правого бойца, но тот даже не шелохнулся. Олег Игнатьевич приблизился вплотную и поводил руками у его лица. Ноль реакции. На носу и небритых щеках стража блестел иней. Глаза остекленели.

    Осмелев, Краснов вынул винтовку из заледеневшей руки истукана.

    -Это я хорошо зашёл, — поздравил он себя, свернув вправо от Военной школы им. ВЦИК к первому корпусу Кремля, бывшему Сенату. Влево было просто не пройти — мешала баррикада, сверенная из трамвайных рельсов и укутанная рядами колючей проволоки.

    Винтовка была промаркирована как АВС-36 и, судя по флажку переводчика огня, могла стрелять очередями.

    -Годно же, — примкнув к стволу экспроприированный у красноармейца штык, Олег Игнатьевич почувствовал себя гораздо увереннее. Теперь он точно мог постоять за себя. Наивная мысль, конечно, но любое оружие обладает этим магическим успокаивающим действием, и тут каждый решает для себя сам, что ему важнее и ближе — ложное чувство безопасности или гнетущее чувство страха.

 

    Кабинет Сталина он нашёл легко. Как и обещал Палосич, заблудиться ему не позволили. Все проходы блокировали красноармейцы, причём вполне себе живые и глазастые.

    Вождь работал при свете зелёной лампы. На его заваленном бумагами столе царила спартанская простота — стакан чая в подстаканнике, "Эрикссон" в чёрном бакелитовом корпусе и чернильница.

    Краснов застыл на пороге. За его спиной с треском захлопнули двустворчатую дверь. Заметив, как он вздрогнул, Иосиф Виссарионович вынул изо рта трубку и поинтересовался: -Боитэсь, да?

    -Боюсь, что промахнусь, — в Краснове проснулось буржуазное хамство.

    -А я нэ боюсь, — Сталин улыбнулся, бросив взгляд на висевшую за спиной Краснова винтовку. –Только что с мороза? Нэ выстрелит.

    Олег Игнатьевич так и не понял, шутит Вождь или нет, но на всякий случай не подал и вида.

    -Что, похож я на Сталина из вашего спектакля? — продолжил Коба.

    -Я вас именно таким и представлял, — сухо ответил Краснов. -Кажется, я был вам нужен?

    -Мнэ? — Сталин покачал головой. -Вы мне совсем не нужны, товарищ Краснов. Вы мне даже вредны. Но, — он взглянул на настенные часы: -Кое-кто хочет с вами повидаться.

    "Юрский," — быстро сообразил Олег Игнатьевич. "Вот ведь сволочь! Мало ему того, что он весь народ русский оскотинил, так ещё хочет лично надо мной поиздеваться. Ничего, ещё посмотрим…"

    Сталин дважды громко хлопнул в ладоши. Двери за спиной Краснова отворились, и вошли два чекиста. Один держал в руках тяжёлый, богато декорированный торт со свечами. Второй — большого белого плюшевого зайца с пышным красным бантом на шее. Зайца тут же вручили Краснову, а Сталин принял торт. Когда особисты вышли, отец народов сказал: -Мы ждали только вас, Краснов. Пора уже начинать. Пойдёмте.

    Раздался мелодичный звон, и в стене открылся вход в кабину лифта.

    -Только после вас, — кивком пригласил его Вождь. Его руки были заняты подносом с тортом. Краснов не заставил приглашать себя дважды.

 

    -Зачем это безумие? — Спросил Олег Игнатьевич уже в лифте, имея в виду ситуацию в целом.

    -Нэ задавайте лишних вапросов, таварищ Краснов.

    -А не то что, Иосиф Виссарионович?

    -Нет, трубку в глаз я вам втикать нэ буду. Просто помолчите.

    И они молчали всю долгую дорогу вниз. Краснов сосчитал свечи — их было двенадцать.

    Подле лифта их ждала открытая электродрезина, на которой они проехали ещё километр по освещённому редкими лампами тоннелю. Стало жарко и душно. Похоже, место, куда они направлялись, находилось глубоко под землёй.

    Они вошли в просторный зал, большую часть которого занимала разнообразная аппаратура — от крупногабаритных силовых установок до мелких приборных стоек и катающихся столиков с тестирующей аппаратурой. Краснов заметил Юрского и ещё одного учёного, возможно, его ассистента. Похоже, они ремонтировали один из выдвижных блоков установки.

    В центре зала на фоне гигантского органа, составленного из светящихся электронных ламп, гудящих трансформаторов и щёлкающих реле, в глубоком врачебном кресле сидела девочка лет десяти, худенькая и бледная. Одета она была как обычная столичная школьница: коричневое платье с белым отложным воротником и кружевными манжетами, белый парадный фартук и кремовые колготы. Девочка не носила белых парадных бантов, потому что все волосы с её головы были сбриты. В череп ребёнка уходили несколько кабелей, исчезавших в недрах установки за её спиной. Ещё она носила алый пионерский галстук и звезду героя Советского союза, пристёгнутую к фартучку.

    Когда они вошли, девочка спала, но стоило им подойти поближе, тут же проснулась. На её измученном лице расцвела улыбка.

    -Дядя Иосиф, товарищ Краснов, — воскликнула она оживлённо. -Я так рада что вы пришли! Я так счастлива.

    -Дорогая Оля, — торжественно начал Сталин: -От имени коммунистической партии большевиков и от имени всего советского народа поздравляю тебя с днём рождения. Желаю тебе всяческого благополучия, искренней радости и крепкого здоровья, и чтобы твоя большая и светлая коммунистическая мечта сбылась как можно скорее. Вот подарок кремлёвских кондитеров, — несмотря на то, что Вождь говорил складно и бодро, у Олега Игнатьевича создалось впечатление, что делает он это неохотно, словно из-под палки.

    Достав зажигалку, Сталин зажёг украшавшие торт свечи и поставил его на столик по правую руку от Оли. Та восхищёно всплеснула руками, и, приподнявшись, поцеловала Отца народов в щёку. Сталин потрепал её по плечу и вернулся к Краснову.

    "Заяц," — шепнул Вождь застывшему истуканом Олегу Игнатьевичу, и тот поспешил вручить большую и пушистую игрушку девочке.

    -Заяц, — выдавил из себя Краснов. -Подарок кремлёвских охотников.

    -Какой сюрприз! Он такой милый, — Оля тут же прижала игрушку к груди и стала её качать. -Я даже не знаю как вас благодарить, товарищ Краснов. Вы такой милый. Спасибо огромное.

    -Не за что, — тот неловко попятился к Вождю.

    Или ему показалось, или в глазах улыбающейся девочки действительно стояли слёзы.

    -Товарищ Юрский, товарищ Круглов, — ребёнок повернулся к учёным. -Пожалуйста, попробуйте замечательный торт, который мне подарил товарищ Сталин. Дядя Иосиф, Олег Игнатьевич, угощайтесь.

    На столике были заранее приготовлены блюдца и ложки. Под аплодисменты присутствующих именинница задула все свечи, и Иосиф Виссарионович сноровисто разрезал торт на куски острым краем кондитерской лопатки, чтобы тут же раздать присутствующим.

    Оля съела несколько ложек и со вздохом отложила блюдце: -Какая вкуснотища. Жаль, что мне нельзя много. Я ведь почти не двигаюсь.

    Повисла тишина. Учёные сосредоточенно ковыряли кондитерский шедевр на своих тарелках. Юрский ни разу не взглянул в сторону Краснова, и до Олег Игнатьевича дошло, что его присутствие в этой комнате — вовсе не заслуга учёного.

    Сталин даже не притронулся к своей порции, зато успел погнуть ложку, стиснув её в кулаке. Краснов заметил этот жест, но строить догадки пока не решался.

    -Товарищи, — девочка откинулась в кресле так, чтобы затылок лёг на кожаный валик-поддержку. -Мне нужно поговорить с товарищем Красновым один на один, если вы не против. Спасибо, дядя Иосиф, что оторвались от своей важной работы, чтобы меня поздравить. Товарищи Юрский и Круглов, наверное, устали и хотят отдохнуть наверху. Так ведь?

    Учёные дружно закивали.

    Сталин молча развернулся и вышел. Юрский с Кругловым так же спешно покинули зал. Краснов и загадочная девочка Оля остались одни. Оля закрыла глаза и, казалось, погрузилась в дрёму. Краснов нашёл себе стул и уселся напротив неё, прислонив винтовку к спинке стула. Он положил себе добавки, благо был зверски голоден, да и кремлёвские кондитеры не подкачали! Уже доедая второй кусок, он вспомнил, что Вождь не съел ни ложки, и Краснову стало обидно и досадно за собственную глупость. В торте запросто могли быть яд или снотворное.

    Понимая, что, возможно, жить ему осталось считанные минуты, Олег Игнатьевич тихонечко поставил блюдце на пол и взял в руки винтовку.

    Он уже не раз прокручивал в своём воображении этот момент. Он запомнил рассказ Юрского о чудо-ребёнке, чьи мысли планировалось вещать на всю страну. И вот он сидит напротив той самой девочки Оли. Застрели он её, и всем планам проклятых коммуняк конец. Так он думал раньше. Но теперь всё поменялось: излучение изменило всё население Союза, по крайней мере, европейской его части точно, некоторых даже на физическом уровне. Часть населения вообще пропала неизвестно куда, например, население Москвы. Не осталось незатронутых, тех, кого можно было спасти, просто прервав излучение.

    Олег Игнатьевич вглядывался в измученное лицо юной пионерки. Убей он её сейчас, что станет с людьми? Вдруг, её агония, переданная по радиоволнам, перекинется на них всех? Умрут или сойдут с ума миллионы, а страна потонет в хаосе. К тому же, хотя это, конечно, трудно было ожидать от такого человека, как Краснов, Олег Игнатьевич не был бездушным убийцей. Застрелить ребёнка в день рождения — это было уже слишком. Вот об убитых им чекистах он не сожалел ни минуты, но тут… это было уже бесчеловечно.

    С глубоким, мучительным вздохом он отложил винтовку.

    Оля открыла глаза.

    -Спасибо, Олег Игнатьевич, — сказала она, глядя в потолок. -Спасибо, что передумали.

    Школьница взяла зайца на руки и посмотрела игрушке в глаза-пуговки:

    -Им очень трудно управлять.

    -Кем? Зайцем? — не понял сбитый с толку Краснов. Ему стало не по себе от того, что девочка так точно угадала его мысли.

    -Сталиным. Он очень сильный.

    -А зачем им управлять? — заинтересовался Олег Игнатьевич. "Занимательная тут у вас диспозиция," — подумал он про себя.

    -Иначе меня тут же убьют, — честно сказала Оля. -Я каждый час заставляю его отменять приказ на моё устранение.

    Краснов отметил, что для двенадцатилетнего ребёнка речь пионерки звучала по-взрослому веско.

    -Как же так вышло? — Олег Игнатьевич встал со стула, чтобы немного размяться. -Юрский говорил, ты в Сталине души не чаешь. Мол, он для тебя что отец родной. Разве нет?

    -Нет, — покачала головой Оля. -Мой родной отец — это ты.

    Краснов застыл на месте, как громом поражённый.

    -В Советском Союзе не расстреливают беременных, — девочка произнесла это бледным и безжизненным голосом, так что трудно было понять, насколько прочувствованы были её слова: -Им сначала дают родить.

    -Но… откуда ты узнала?

    Девочка слабо улыбнулась: -Ты не представляешь, сколько всего можно узнать, заглядывая людям в головы. Дядя Кирилл научил меня.

    -Я думал… -начал было Олег Игнатьевич, но Оля крикнула: -Не оправдывайся. Ты ничего не смог бы сделать. Я хорошо это проверила. Я думала, это ты виноват. Но шансов не было.

    Девочка смолкла, отдыхая после крика.

    -Я очень устаю… Нельзя отключаться надолго, — потерев глаза, она кивнула на стул: -Присядь, папа.

    Тот сел. Ноги едва держали его. Новости о судьбе Ксении Ильиничны оживили прежнюю боль и скорбь, которые успели притупиться за прошедшие годы.

    -Ты наверное, хочешь узнать, как я жила всё это время? — начала Оля. Он кивнул. Ему нужно было время, чтобы буря в его душе улеглась, и он был благодарен этой девочке, что она будет говорить, а он сможет помолчать, приходя в себя.

    -Я всю жизнь провела в интернате. Нас там было полторы тысячи детей. Фабрика советской молодёжи, так говорили воспитатели. У меня над кроватью всегда работало радио. Оно мне было за маму и за папу. Когда мне было плохо, я снимала его со стены и спала с ним в обнимку. Радио рассказало мне всё, что я знаю. Сталин стал мне отцом, а Партия — матерью. Мысленно я уже жила в том светлом завтра, которое всем остальным ещё только обещали… А потом был Юрский со своим ящиком. Он как-то догадался, что искать надо среди тех, кто родился уже при Советской власти. Рассказывал про какого-то Моисея, водившего жидов по пустыне, пока умрут все, кто жил при царском строе.

    -При фараонском, — автоматически поправил Краснов.

    -Какая разница-то! — ребёнок надул губы. -Всё равно, у страны Советов нету сорока лет. Буржуины спят и видят как нас тут всех извести! И ты тоже этого хочешь.

    Сказав это, девочка замолкла, сообразив, что сболтнула лишнее.

    -Извини.

    -Да незачто. Ты абсолютно права, — Краснов сложил руки на груди.

    -Юрский сказал, что я увижу Сталина, и мы все вместе будем строить светлое будущее. Если бы я даже знала, как это больно, когда в голову суют проволоку, всё равно бы не отказалась. Когда меня подключили, я чуть с ума не сошла, так больно было.

    Оля покрепче обняла зайца: -И тогда они совершили ошибку. Они дали мне морфий, а я всё ещё передавала.

    Краснов вспомнил слова того чекиста, которому он разбил прикладом голову и второго, которого расстрелял в спину. Первый корчился от боли, второй улыбался, как дурак. Морфий?

    -Да, — Оля кивнула, снова прочитав его мысли. -Юрский думал, достаточно передавать мои мысли, и люди так же поверят в коммунизм, как я. Но передаётся всё сразу — и страхи, и ненависть тоже. После наркотика в стране случилось много плохого… Когда я случайно засыпаю подключенной, и мне снятся кошмары, тоже происходит плохое.

    Девочка поёжилась: -Я потом стараюсь выправить назад, но не всегда получается.

    -А почему Сталин сам не сел в кресло вместо себя? Или Юрский?

    -Они как те евреи, что родились в рабстве. Если бы сел Сталин, все бы друг друга поубивали, никто бы никому не верил. Сел бы Юрский… я ещё недостаточно взрослая для таких вещей, что бы их правильно понимать, — девочка подбирала слова. -Дети бы не смогли появляться только от дядей. Так ведь… папа?

    Олег Игнатьевич кивнул.

    -А потом Юрский придумал, как можно залезть людям в голову. Эти детекторы, они стали передавать мысли человека по радио сюда, в Москву. Подносят к человеку прибор, а я тут всё чувствую, что у него на душе творится.

    -Но таких детекторов же тысячи. Разве можно сразу в столько человек заглянуть? — засомневался Краснов.

    Героиня Советского Союза довольно улыбнулась. -А мне не надо во всех смотреть. Меня дядя Кирилл учит кибернетике. Её какие-то Платон с Ампером придумали. Это наука о том, как управлять народом. Я делаю запрос, вроде "Если ты дворянского происхождения, пожалуйста, умри!", и все, кто считает себя дворянином, слушаются. Не сразу. Где-то через неделю. Сначала на них совсем не действовало. Дядя Кирилл говорит, нужно время чтобы излучение перестроило враждебные мозги под пролетарские ритмы, а потом бац! -Она хлопнула в ладоши. -Резонанс. И вот наш граф разбивает голову об стену.

    Краснова передёрнуло от отвращения. Он отвёл взгляд, чтобы не выдать охватившего его чувства, но похоже для Оли не было секретов.

    -А ты, папа, разве не такой смерти желал для Сталина, для всех большевиков? Ты же плясал, когда их расстреливали?

    -Ты читаешь мои мысли? -спросил он напрямую.

    -Иногда, — девочка кивнула: -Дядя Кирилл не успокоился с детекторами. Теперь в каждом городе стоит один большой, очень чуткий. И ещё на грузовиках. Вот так я нашла тебя. Я делала запросы в интернат, кто мои родители. Пришлось дойти до следователя, который приказал расстрелять мою маму. Он теперь непрерывно страдает. Я так велела. А как включили большие детекторы, я сказала "Если ты называешь себя Олег Игнатьевич Краснов, проявись". И ты сразу проявился, и я увидела всё. И как ты любил маму, как вы скрывались, и как потом горевал, когда её не стало, и как ты ненавидишь Партию и Сталина…

    Краснов молча кивнул, слова комом застряли в горле.

    -Когда я увидала, что у людей в головах, увидала, сколько страдает безвинно, скольких убили так же, как мою маму, я заглянула в головы тех, кто правит, кто расстреливает и мучит, — Оля перевела дух и продолжила. -Этого мне радио не рассказывало. Этому меня в интернате не учили. Я поняла, что с такой грязью в сердцах, с такими тараканами в головах светлого будущего им не построить.

    Оля решительно наклонилась вперёд, чтобы упереться локтями в колени.

    -Я решила построить свой собственный коммунизм, с компотом и пряниками.

    "Как она похожа на Ксюшу," — дошло вдруг до Олега Игнатьевича, когда в Оле проснулась живость и запал. Наверное, так его жена выглядела в детстве. Он не помнил её детских фото, но сомнения в том, что Оля его дочь, теперь отпали.

    -При чём тут пряники?

    -При том. Нам давали их пять раз в год — на самые большие праздники. Стакан яблочного компота и сахарный пряник. Коммунизм, решила я тогда, это когда у каждого ребёнка каждый день будут компот и пряники, и мягкие игрушки. И родители, которые его любят… Теперь я строю такой коммунизм.

    -Но как! — чуть не подскочил Краснов. -Как ты его построишь?

    -У меня есть мечта, — твёрдо ответила девочка. -И я делюсь её со всеми. Я вдохновляю людей на работу, на взаимопомощь. Счастье в труде, счастье в семье, в любви, в дружбе. Я говорю, и они верят. Верят, потому что я верю в то, что я говорю. Иначе бы не сработало.

    -Разве можно быть счастливым по принуждению?!

    Девочка кивнула. На губах её заиграла торжествующая улыбка.

    -Можно! Оказывается, можно.

    -Но ты ведь ещё ребёнок, — развёл руками Олег Игнатьевич. -Как ты можешь управлять миллионами людей, огромной страной? Ты разве знаешь экономику, политику?

    -Я знаю людей, которые их знают. И они не могут мне соврать, потому что я вижу их насквозь. Папа, — Оля подняла над головой руки. -Да тут на каждой кухне ведут споры, как получше обустроить страну. Каждый мужчина, да ещё если выпьет, об этом думает так, что голова кипит. Будь он академик, будь он сталевар. Я всех их слышу, и если мне потребуются советчики, я спрошу их всех. Я говорю дипломатам "Работайте на совесть, защищайте интересы нашей советской родины". И они защищают. Я говорю солдатам "Сражайтесь насмерть!" И все как один бьются до последней капли крови. Я говорю "Изобретите мне самые лучшие танки и самолёты!", и они уже вовсю изобретают. Понимаешь?

    -Я считаю, что насилием над человеческой волей счастливого будущего не построить. Это тоталитаризм, это деспотия. Ты ещё этого не понимаешь, каково это — когда за тебя решили, жить тебе или умирать. Вспомни свою мать!

    -Это ты не понимаешь! — девочка всхлипнула обиженно. -Я хочу как лучше! Лучше для всех!

    -Большевики тоже хотели.

    -Нет, — она хлопнула кулаком по коленям. -Не хотели. Может сначала и хотели, но совсем недолго. Те, которым я заглянула в голову, хотят как лучше уже только для себя.

    -А где москвичи?

    -Я их законсервировала… — видя непонимающий взгляд отца, Оля уточнила. -Как того солдата, у которого ты взял винтовку. Столько ненужных людей оказалось. Пусть пока хранятся по домам. Прикажу — отомрут, тогда и разберусь, как их пополезней пристроить.

    -Это чудовищно, — только и смог сказать Олег Игнатьевич.

    -Это рационально, — насупилась школьница. -А что ты сам можешь предложить?

    -А ты меня послушаешь?

    -Если считаешь, что я неправа, можешь меня застрелить. Я не управляю тобой. Ты слишком ненавидишь коммунизм, чтобы был резонанс. А хочешь, сам садись сюда. Ты же тоже знаешь, как обустроить Россию. Все знают. Садись, отомсти, сделай всё по своему.

    -Я против управления людьми так!

    -Тогда что?!

    -Слушай, дочь, — начал Краснов. -Всё ещё можно поправить, я верю в это. Ты ведь можешь сделать, чтобы все забыли весь этот кошмар. Отключим установку, уедем на юг, в Евпаторию, например. Я обещаю, у тебя будет настоящее детство. Компот, пряники. Всё, как ты мечтаешь. Ты ведь можешь им внушить, чтобы нас не преследовали, чтобы про нас просто забыли. А страна выправится. Сама выправится. Как-нибудь. Всяко лучше, чем так вот управлять людьми, как скотом.

    -Нормальное детство? — школьница откинулась в кресле и замолчала на время. -Заманчиво. Иногда, когда я очень устаю, мечтаю именно об этом. Домик у моря. Ты и я, и ещё мороженое и щенок. И котёнок тоже. Спасибо, папа. Я обязательно так и сделаю, но потом, когда буду уверена, что сделала всё что смогла. Когда пойму, что дальше они сами всё сделают правильно. Вот тогда мы и уедем.

    -Ты всё ещё можешь убить меня прямо сейчас, — она посмотрела Олегу Игнатьевичу в глаза. -Потому что я не отступлю. Так много сделано, так много ещё предстоит. Я построю свой коммунизм, я сделаю советский народ самым сильным, самым счастливым народом мира. А пока у меня есть срочные дела. Сейчас без двадцати минут Новый Год, и я хочу подарить счастье и надежду на будущее всем тем, кого касаюсь своими мыслями. Мне нужна твоя поддержка, папа. Ты можешь уйти и оставить меня, а можешь поддерживать меня своей заботой. Я уже не говорю о винтовке, которую ты принёс с собой. Выбор за тобой. Только делай его скорее, пожалуйста.

    Краснов встал и прошёлся по аппаратной. Не самый лёгкий выбор, но он уже его сделал. В какой-то момент он хотел расстрелять установку, поломать её так, чтобы ей нельзя было бы воспользоваться. Но миллионы законсервированных… Никто не сможет отдать им приказ на пробуждение, да и вся остальная страна? Что с ними станет, когда их отпустит? Он не знал.

    Оставшись тут, он по крайней мере может влиять на ситуацию. Может, в конце концов, не такая уж это плохая вещь — коммунизм? А может, это излучение уже переделывает его потихоньку и вскоре он присоединится к управляемому его дочерью большинству? Он не знал ответа. Взяв стул, Краснов сел рядом с дочерью, чтобы осторожно взять её за руку. Детские пальцы крепко сжали его ладонь. "Правильно ли я поступаю?" — спрашивал себя Олег Игнатьевич, а высоко над ними, в московском небе и по всей стране разгоралось, ширилось синее сияние…