Палтус. Величайший Диктатор (Воспоминания старого журналюги).Продолжение.
Продолжение шедевра Палтуса. Для тех, кто следит, сообщаю, социал-авангардисская Россия начала войну против Японии. Для тех, кто хочет присоединиться к чтению произведения — начало может найти здесь.
Первые полтора года после основания Республики прошли под знаком подготовки к войне. Это может показаться странным — совсем недавно Россия потерпела разгромное поражение от французов, и вот нам уже не терпелось ввязаться в новую битву с весьма неявными шансами на успех. И однако стремление к войне имело под собой веские основания, пусть не всегда очевидные простому человеку. Губаревское правительство было пока лишено широкой и прочной народной поддержки, опираясь фактически на штыки — свои и французские. Между тем оно принимало множество непопулярных мер, да и сам по себе жаннеризм вызывал мало восторгов у населения, особенно крестьянской его части. Экономический успех и рост национального богатство, конечно, примирил бы с режимом основную массу недовольных, но тут мы пока не могли похвастаться радикальными достижениями. Программа «Двадцати двух ступеней вверх» много обещала, но мало могла дать на первом этапе. Простой гражданин взирал на Францию, образец социал-авангардистского государства, и ждал от новой власти индивидуальную квартиру в каменном доме, вуатюр и розинговский приемник. Губарев же был пока занят вещами скучными и малопонятными: расширением добычи сырья, модернизацией транспортной сети, увеличением электровыработки, обучением рабочих и инженеров по французским стандартам — всем тем, что, образно выражаясь, нельзя намазать на хлеб. «Строить дом начинают не с крыши, а с фундамента» — говорил президент. Сложно поспорить, однако крыша над головой нужна была прямо сейчас — нельзя ведь жить в фундаменте. Рационализация старой экономики дала, конечно, некоторый положительный эффект, но при этом сделала нашими врагами торговцев и промышленников — жаннеристские правила нормирования ресурсов, обязательной стандартизации, упорядоченной конкуренции, гласной отчетности, пропорционального распределения прибыли и неснижаемого цикла явственно отдавали марксизмом и, разумеется, не могли понравится предпринимателям. Так или иначе, обеспечить населению французский уровень жизни за год-другой, чего многие ждали, было решительно невозможно. Подготовка же к войне разом объясняла и оправдывала всё — отсутствие немедленного процветания, жесткие полицейские меры, диктаторское самоуправство. А грядущая победа должна была, как считал Губарев, продемонстрировать патриотизм, силу и эффективность новой власти, легитимизировать её в глазах народа, вернуть самому народу уверенность в своих возможностях и породить вспышку широкого энтузиазма, который предстояло направить в русло мирного строительства. Первый успех после многих десятилетий позора и неудач символически ставил точку в истории старой России и достойно открывал историю России новой.
И все же одних этих причин было бы недостаточно. Губарев не любил войну и военных. «Самое плохое в войне, — сказал он однажды, — даже не гибель и страдания невинных граждан, не убытки и разрушения, а то, что люди начинают думать, будто все проблемы можно решить размахивая шашкой». С таким отношением президента мы имели шанс избежать прямого столкновения с Японией, однако на чашу весов легли внешние обстоятельства. Жаннере упорно толкал нас к войне, и точно также Мосли поступал с японцами. Французский диктатор тогда уже окончательно принял решение по САС и заранее думал о будущих выгодах для этого надгосударственного образования. Ради прямого наземного сообщения между берегами Атлантического и Тихого океанов мы были обречены на дорогостоящее кровопролитие. Убедившись в непреклонности швейцарца, Губарев все же сделал две попытки вывернуться. Сперва он хотел переложить решение японского вопроса на французскую, а ещё лучше — всеевропейскую армию, приводя различные аргументы от громадных технических и организационных трудностей до якобы природной неспособности русских воевать. Увы, добиться от союзников масштабного прямого участия не удалось. Тогда миролюбивый президент решил договориться с японцами, предлагая им гарантии сырьевых поставок и самого выгодного экономического сотрудничества в обмен на возвращение захваченных территорий. Никакого эффекта это не дало и война стала неизбежной.
Дело предстояло нелегкое: обширная, почти лишенная в то время дорог и покрытая лесами местность сильно затрудняла наступление, так что стремительные действия здесь едва ли были возможны. Японцы держали против нас армию в семьсот тысяч человек, в том числе несколько своих лучших дивизий усиленного типа. Единственным путем снабжения для обеих сторон являлся Транссиб, ограниченные пропускные возможности которого были заметны ещё в первую Русско-Японскую. В довершение всего, вражеское командование сделало выводы из европейского опыта и не собиралось разом подставлять все свои войска под воздушный и танковый каток.
Наша армия являлась почти полной копией французской, с поправкой на худшую оснащенность техникой и дурное качество волонтеров. В остальном мы точно переняли тактику, уставы, структуру, даже военную форму и систему званий. Все полтора года новых солдат и офицеров Республики интенсивно обучали французские военные, благо в них недостатка не было — бывшие оккупанты, а ныне союзники уходить не собирались. Увы, полностью решить проблему организованности и технической грамотности за этот срок не удалось. Что касается тактики, то уровень самих французов, на которых мы равнялись, был не слишком высок — немцев они, сперва, поразили внезапностью, потом задавили конвейером, австрийцы сражались в условиях внутреннего краха, а царскую армию с деревянными ружьями не одолел бы разве что Муссолини. Жаннеристское войско — это не героические легионы, а огромная масса посредственных солдат, с кучей техники и прекрасным снабжением. Впрочем, уцелевшие ветераны их «легальной» довоенной армии, которых в основном и назначали на инструкторские должности, были великолепны. Очень хороши были и легионеры-испанцы, но их Жаннере готовил для другой роли.
По оружию мы сильно превосходили японцев. Наши танки, что французского, что русского производства, соотносились с японскими как линкоры с легкими крейсерами. Японская артиллерия всех видов была плоха и малочисленна, основным транспортом служили лошади, радиооснащенность никуда не годилась, радиолокация была вовсе неизвестна. Против скорострельных карабинов и пистолет-митральеров у врагов имелись лишь магазинные винтовки, их бедренные минометы не шли в сравнение с нашими ручными мортирами того же калибра, бронебойные ружья не поражали защиту современных танков. Лишь японская авиация находилась на высоте, да простит мне читатель этот каламбур. Кроме того, солдаты императора отличались стойкостью, выносливостью, фанатизмом и восточным коварством, что в условиях дикой и удаленной местности вполне компенсировало превосходство нашей техники. Война с ними должна была стать первым серьезным экзаменом для новой российской власти, армии и всего государства.
Тогда же состоялся наш выход на международную арену в роли ещё не вполне самостоятельного, но активного игрока. Это шло вразрез с первоначальными планами Жаннере, считавшего, что Париж должен полностью взять на себя вопросы внешней политики всего социал-авангардистского содружества. Губарев в целом был непротив, однако настаивал на создании более гибкой системы, которая принимала бы в расчет интересы отдельных стран. Проблема заключалась не в амбициях российского президента, а в насущной необходимости — чтобы успешно противостоять Японии, нам требовалось объединить усилия с её давними врагами, китайцами.
Французы, однако, относились к Китаю с большой настороженностью. Как они считали, страна со столь огромным населением, объединившись и достигнув европейского уровня в промышленности и военном деле, сможет диктовать свои условия всему миру, поэтому для всего мира выгоднее сохранять имеющееся положение. Вопрос социал-авангардизации Китая, насколько я знаю, поднимался в Париже неоднократно, и решение всякий раз было отрицательным. Аргументы противников, в сущности, сводились к одному: утрате Францией главенствующего положения в содружестве. Куда больший энтузиазм вызывало привлечение на нашу сторону Японии, однако этого нельзя было сделать без предварительной военной победы, которая, в свою очередь, требовала сотрудничества с китайцами. Для французов, впрочем, пока все это было скорее отвлеченной теорией, но мы находились в иной ситуации. Губарев твердо решил обеспечить себя активными союзниками в новой войне и добивался от Жаннере разрешения установить контакт с варлордами. На фоне отказа французов прямо участвовать в грядущих боевых действиях эти требования выглядели более чем справедливыми, так что, в конце концов, Париж пошел на встречу Москве. Был заключен тайный договор с пятью наиболее могущественными и решительными варлордами, согласившимися выступить на нашей стороне. За это Россия обязалась снабжать их деньгами и оружием, а Франция предоставила военных инструкторов. Поистине странный оборот — золото московских церквей, изъятое на нужды голодающих сирот, утекало в Перревилль, откуда в виде пушек и пулеметов доставлялось китайцам. Неудивительно, что этот факт всегда скрывался от российских граждан. Девиз французской армии, в точности скопированный армией российской, гласил: «Цель войны — победа». Неразборчивость в средствах при таком подходе как бы заранее подразумевается.
Столь значительная деятельность, конечно, не могла укрыться от вражеской разведки, но должные контрмеры приняты не были. Японцев подвели два обстоятельства: во-первых, по опыту стремительной кампании в западном Китае они слишком низко оценивали своих противников, во-вторых, численность сухопутных войск в любом случае не могла достаточно увеличиться за короткий срок, поскольку императорская армия вела жесткую борьбу за финансирование с собственным флотом и борьбу эту проигрывала. Флот же с самого начала относился к сибирской авантюре весьма прохладно. Таким образом, японцам приходилось расчитывать лишь на имеющиеся силы, в то время как за Россией даже при самом худшем развитии ситуации оставался могущественный французский союзник.
Все полтора года мы накапливали в Сибири войска и различные припасы, строили военные лагеря, склады, ремонтные парки, аэродромы и РЛУ. Такая масштабная работа была совершенно необходима, поскольку снабжать огромную наступающую армию через Урал по Транссибу не представлялось возможным. Японцы трижды пытались сорвать наши приготовления, но всякий раз действовали слишком ограниченными силами и не имели успеха. Разумеется, Комитет преподносил народу эти удачные для русских, но все же, эпизодические столкновения, как великие триумфы. Можно сказать, мы торжествовали авансом. Интересно, однако, что и японская пропаганда, за которой соответствующий отдел тщательно следил, также хвастала победами. На последнем этапе, впрочем, наша армия в Сибири достигал такой численности, что враг оставил всякую активность и лишь готовился к обороне. Фактически Россия перебросила на восток все имеющиеся силы, оставив несколько жандармских бригад следить за порядком. Защиту от возможного нападения фашистов великодушно взяли на себя французы, развернув корпусные группы в южном и северном направлении. В последнем случае меры были даже излишними: новообразованные кавказские республики уже успели развязать друг с другом несколько войн, так что их английские и турецкие покровители были целиком заняты усмирением разбушевавшихся горцев.
Стоит ли говорить, что Комитет все это время активно участвовал в подготовке к войне, благо сами японцы максимально облегчили нашу задачу — достаточно было правдиво информировать народ об их варварском поведении на оккупированных землях. Даже если бы мы вовсе молчали, хватило бы и одних только рассказов беженцев. Все эти зверства до сих пор находятся за пределами моего понимания — как мог народ, вставший, казалось бы, на европейский путь развития, благородно и цивилизованно сражавшийся ещё в начале века, вдруг снова опуститься до азиатской дикости? Что было причиной этой чудовищной перемены? Тут поневоле задумаешься о врожденной кровожадности монгольской расы. Невозможно представить, чтобы европейский народ, пусть даже немцы, опустился до чего-то подобного, убивал пленных, сжигал на уже занятой территории деревни вместе с жителями… Я видел, конечно, руины французских и германских городов, и это ужасное зрелище, но европейские солдаты не рубили головы мирным жителям, не поднимали младенцев на штыки… Пожалуй, лишь события в Польше являются трагическим исключением, но они несравнимы по масштабу с азиатскими преступлениями. Русских людей переполнял священный гнев, желание отомстить желтокожим зверям в человеческом обличии. Солдаты и офицеры, ещё недавно пребывавшие в апатичном унынии, теперь рвались в бой. Дух нашего народа поднялся до высот, каких никто уже от него не ждал. В последний месяц перед началом войны Комитет довел интенсивность пропаганды до совершенного максимума, так что, казалось, промедли Губарев с приказом о наступлении — и армия не выдержит, своей волей пойдет на восток до самого океана. То был благородный порыв, но теперь, бывает, я смотрю на него другими глазами: ведь любую нацию можно умелым воздействием довести до подобного состояния, разжечь в ней ярость не только против злодеев, но и против невинных людей. А ведь в современных арсеналах хранится оружие куда страшнее аматоловых бомб Второй Японской войны….
Недавно мне в руки попала книга американского адмирала Хайнлайна «Military History of Social Avantgardism», где автор называет Вторую Русско-Японскую войну «скучным взаимоистреблением неумелых солдат под руководством бездарных военачальников». Обидная и несправедливая оценка, но кое-что в ней, все же, имеет основания: действительно, для непрофессионалов бои в сибирской глуши представляют мало интереса. Война оказалась бедна на яркие эпизоды, вместо грандиозных сражений между корпусами или целыми армиями она дала лишь массу однотипных несвязных операций, где редко сходились силы больше полка. Но и такие действия требовали своего рода мастерства, возможно, не меньшего, чем управление танковыми колоннами на полях Европы.
Как я уже говорил выше, французская тактика, которую мы копировали, не отличалась особой изощренностью. Она исходила из трех предпосылок: войска должны наступать, они должны превосходить противника по мобильности и силе удара, противник должен линейно концентрировать свои силы. Удар наносился массами танков и аэропланов в одном или нескольких местах, после чего бронепехотные дивизии оказывались в тылу обороняющихся и весь вражеский фронт разваливался. Возможных вариантов противодействия было два: первому атаковать тем же способом или держать в резерве мощные подвижные соединения для ликвидации прорывов. Из-за слабой технической оснащенности оба этих метода не подходили японцам, и они придумали третий — то, что англичане назвали впоследствии «ежовой тактикой». Линейный фронт заменялся сетью относительно небольших изолированных гарнизонов. Преимуществ перед обычной системой было два: такая оборона имела очень большую глубину, а падение одного укрепленного пункта не влияло на положение остальных. Однако при этом защитники, лишенные сообщения с основными силами, не могли рассчитывать на помощь и снабжение. Оставаясь один на один со всей массой наступающих, они фактически являлись смертниками. Наверное, из всех народов мира только японцы с их воинственным фанатизмом могли замыслить и реализовать подобный план. Для этого сокращенные дивизии (типа С) и часть средних дивизий (типа В) были разбиты на множество отрядов численностью от секции до неполного полка, занявших полевые укрепления с круговой обороной. Также наш путь преграждали три настоящие крепости с бригадными гарнизонами.
Мы выступили одновременно с китайскими союзниками, никому не давая объяснений и не заявляя о каких-то специальных поводах для наших действий — поводом была вся история японских зверств на оккупированных землях. Народ Республики воспринял известия о наступлении с крайним энтузиазмом, выражавшимся порой очень неуклюже. Даже граждане фашистского Новгородского государства приветствовали освободительный поход вопреки холодной реакции своих правителей. Франция и все социал-авангардистские страны заявили о полном одобрении наших справедливых действий, но этим, к сожалению, вся международная поддержка и ограничивалась. Британия выступила с осуждением «беспричинной атаки на японские войска, находящиеся в пределах всемирно признанного государства Росиа-Го по приглашению законного правителя царя Алексея». Соединенные Штаты, не симпатизировавшие ни одной из сторон, сделали настолько туманное заявление, что я даже сейчас затрудняюсь понять его суть. Муссолини хранил молчание, выжидая, кто больше заплатит ему за поддержку.
Лично для меня эта война послужила, кроме всего прочего, показателем нового статуса. Одному из первых лиц в Комитете уже не было нужды трястись в вездеходном автомобиле, догоняя наступающую армию, ночевать в поле и прятаться от бомбежек. За ходом боев я следил из своего кабинета, а не из ближайшей траншеи. Радостное обстоятельство, учитывая, что молодым коллегам, отправленным на фронт, предстояло вместе с войсками одолеть путь в две с лишним тысячи километров по сибирской глуши.
Формально нашими войсками руководил Краснов, на деле же престарелый генерал был лишь символической фигурой. Губарев осознавал, что победитель японцев станет всенародным героем, поэтому не хотел отдавать эту роль какому-нибудь будущему наполеону и создавать себе опасного соперника. Краснов, стоящий одной ногой в могиле, подходил идеально. Действительно, через два года после окончания войны он умер во сне, вполне оправдав этим президентские ожидания. Фашистская пресса писала, будто старика отравили агенты Объединенного Комитета по личному приказу Губарева. Лично я не верю в это, но и считать подобный вариант совсем уж невозможным, к сожалению, не могу. Так или иначе, Краснов управлял войсками лишь на страницах наших газет — в действительности все планы разрабатывал французский «наблюдатель», генерал Тассиньи, а воплощала его замыслы группа молодых русских военачальников. Это были толковые командиры, хотя нынешние восхваления «звездной плеяды военных гениев» сильно преувеличены. Некоторые были вовсе случайными людьми: так, например, один офицер получил должность корпусного генерала благодаря личному знакомству с де Голлем ещё по Великой Войне, когда они были… сокамерниками!
