– Мне никогда не понять взрослых, – заявила Барбара, сосредоточенно стаскивая пинетки. – Они всё-таки очень глупые. Например, они никогда не понимают, о чем мы говорим. Но самое страшное, они вообще не понимают ничей язык. Я сама слышала, как мамина подруга сказала: вот бы понять, что говорит ветер. Или ещё: «Ах, как поет скворец – ти-ви, ти-ви!» Да разве скворец поет? Он просто разговаривает, как мы с тобой. Уж если ты взрослый, то, казалось бы, должен знать и понимать всё на свете!
– Раньше они всё понимали, – заметила Мэри Поппинс, складывая стопкой ползунки.
– Что? – воскликнула Барбара. – Понимали язык скворца и ветра?
– Да, и язык деревьев, солнечных лучей, звезд.
– Но как они могли разучиться?
– Выросли и забыли, – объяснила Мэри.
– Глупая причина, – надулась девочка.
– Может, и глупая, но это факт.
– Всё равно непонятно.
Барбара сжала в кулачке уголок одеяла и уставилась в потолок.
– Послушай, ну не может всё быть так примитивно, – через минуту задумчиво проговорила она. – Насколько я знаю из папиных газетных новостей, люди тратят огромные деньги на то, чтобы разгадать язык животных, решить очередную заковыристую теорему, познать Вселенную или даже самого себя… Но ведь это дано им изначально, заложено в каждого из них, словно шоколадный вкус в печеньку! Почему же эти великие откровения исчезают в никуда через какие-то год-полтора после рождения?
Мэри отложила в сторону очередные ползунки и склонилась над кроваткой.
– Люди, девочка моя, это весьма завистливые создания, – заговорила она непривычно печальным голосом. – Они очень не любят, когда другим слишком много дадено. Они завидуют всей душой даже тем, кто создал себя упорным трудом, – что уж говорить об отношении к тем, кто получил всё даром и в единый момент?.. Вот никто и не решается нести весь этот груз во взрослую жизнь. Разумеется, если бы нашёлся смельчак, решившийся на подобный шаг, то его родные и близкие гордились бы маленьким гением, но всё равно душу каждого подтачивал бы маленький подлый червячок: «Ведь у меня тоже всё было, как и у этой малявки, зачем же я тогда…» Вот лично тебе что важнее – полное одиночество в огромном и уже заранее познанном мире или любовь окружающих, таких глупых, но таких милых и родных в своей простоте?
Ротик Барбары горестно искривился, по пухлой щёчке покатилась слеза. Хлюпнув носом, девочка вытерла мокрый след ползунковой рукавичкой и тихо спросила:
– А как же ты? Ты сама владеешь левитацией, можешь преобразовывать одни вещества в другие при комнатной температуре, легко общаться на любом собачьем наречии и даже приготовить омлет так, чтобы он понравился папе. Как же с тобой получается?
Мэри поджала губы и ответила безразличным тоном.
– Я – Великое исключение.
– Единственное? – странным голосом поинтересовалась Барбара.
– Ну… Потому и Великое.
В коридоре послышались громкие шаги, и в дверь заглянула голова Робертсона Эя. Через мгновение в комнату заглянула гитара, удерживаемая невидимой рукой.
– Ага, вы обе здесь! Ну и прекрасно. Дамочки, помогите, кто помнит: я тут на досуге работаю над одним из аспектов теории струн, но никак не могу смоделировать…
– Размерность шесть, – не дослушав, сообщила Барбара. – Это же очевидно, незачем было всё утро терроризировать инструмент. Слушай, дядюшка, может, я тебе сразу всё расскажу по этому вопросу?
Робертсон Эй смутился, пробормотал «Извините», и его пятки опять застучали по гулким доскам пола. Через некоторое время в саду снова раздались гитарные аккорды, на этот раз более приятные для слуха.
– Великое… – проворчала Барбара и пристально посмотрела на няню. – Единственное. И одинокое.
Мэри вздохнула, взяла со стола ползунки и сказала:
– Надень пинетки.
