«Глаголь» над Балтикой (Глава 2)

Продолжение, начало тут

Гельсингфорс! Столица Великого Княжества Финляндского. Широко раскинул крылья державный орел, простирая власть российской короны над бесчисленными ее землями, градами и весями. Гельсингфорс не мог, конечно, тягаться с великокняжеским блеском Санкт-Петербурга  и зажиточной роскошью Москвы, но все же сиял пускай не самым крупным в размерах, но благородным и драгоценным бриллиантом.

В 1788 году от Рождества Христова, пользуясь тем, что российская армия связана была войною с турками, шведский король Густав III рискнул искать военного счастья. Вновь, как и встарь, застонала русская земля под тяжкой пятой шведских полков. Но в этот раз фортуна не благоволила неспокойному соседу Империи — на суше северяне были остановлены, но и на море молодой русский флот продемонстрировал череду блестящих побед. Гогландское сражение, Эландский бой, Первое Роченсальмское и Ревельское, Красногорское и Выборгское – во всех битвах опытные шведские моряки терпели поражение и не достигали цели.

Планы о десанте войск на захват Санкт-Петербурга были сорваны, шведский флот нес тяжкие потери. Но несчастливый для русских Второй Роченсальм привел к тому, что почти выигранная уже война завершилась не лучшими для России условиями Верельского мирного договора, коим и завершилось в 1790 г очередное, невесть какое по счету шведско-русское ратоборство.

И потому скрепы мирного трактата не могли обрести вековой прочности. Спустя всего 18 лет, многократно искромсанная мечами и саблями, расстрелянная пушками и мушкетами, попранная гренадерскими сапогами и копытами боевых коней, латанная-перелатанная статьями мирных договоров русско-шведская граница вновь затрепетала, чуя движение многочисленных русских полков. Морозным утром 9 февраля 1808 года, пространство от Фридрихсгама до Нейшлота ощетинилось вдруг штыками и 24 тысячи отборного русского войска двинулись вглубь Финляндии. Спустя 9 дней русский командующий Буксгевден вступил в Гельсингфорс, а 10-го марта без боя был взят Або – столица финского княжества. Шведы, не принимая решительного боя, оттягивали силы к Таммерфорсу, крепость Свеаборг была ими сдана вместе с пушками, большим припасом и 7,5 тыс пленных… не тот нонеча пошел швед, ох не тот! Минуло чуть более месяца с начала войны, когда газеты всей Европы печатали декларацию Александра I:

«Его Императорское Величество возвещает всем державам европейским, что отныне часть Финляндии, которая доселе именовалась шведскою, и которую войска российские не иначе могли занять, как выдержав разные сражения, признаётся областью, российским оружием покорённою, и присоединяется навсегда к Российской Империи»

Так было сказано и так было сделано, хотя война тянулась еще год. Российская Империя приросла Великим Княжеством Финляндским, пусть и на условиях широчайшей автономии последнего. Александр I обещал сохранить финскую конституцию, законность и сейм, взамен же потребовал признания его Императорского величества, самодержца всероссийского, еще и Великим Князем Финляндским – и члены сейма принесли ему присягу. С тех пор управлял Финляндией русский генерал-губернатор, но с помощью местных властей, русский рубль в княжестве финском ходил повсеместно и невозбранно, но в магазинах продавали на марки и пенни, а налоги да сборы шли исключительно на нужды самой Финляндии… Вроде бы и Россия, а вроде как и заграница, не сразу и разберешь.

Однако же Гельсингфорсу русское владычество пошло только на пользу. Почти двести шестьдесят лет существовал город, до того как Финляндия вошла в состав государства российского, но даже к тому времени оставался он совсем малым захолустьем, на четыре тысячи человек, а каменных домов в нем почти и не было. Однако самодержец всероссийский углядел в том поселении большое значение и повелел сделать сей град столицей Финляндского княжества. По слову государевому, учредили комитет реконструкции, под руководством военного инженера Эрендстрёма, коему вменялось в обязанность отстроить новоиспеченную столицу. На должность же архитектора пригласили опытнейшего  Карла Людвига Энгеля, уроженца Берлина, до того работавшего в России и снискавшего себе почет многим строительством в Ревеле.

Вскоре центр города скрылся в строительных лесах, сквозь которые быстро проступали новые, невиданные ранее, но удивительно прекрасные черты молодой столицы. Монументальность камня гармонично слилась с рациональностью классического архитектурного канона.  Так родилась строгая, но не чопорная, спокойная, но не холодная, уверенная, но не навязчивая красота, более всего напоминающая архитектурные ансамбли Санкт-Петербурга.  Город быстро разрастался, принимая новые кварталы в объятия каменных мостовых, а количество столичных жителей перешагнуло уже стотысячный рубеж.

Тому немало поспособствовал Российский императорский флот. С 1720 года Кронштадт был главной базой балтийских эскадр, но стремление прикрыть горло Финского залива, не дать врагу запереть флот в «маркизовой луже» требовало базировать корабли ближе к выходу в море. Теперь новая база флота создавалась в Ревеле, а пока броненосцы, крейсера и эсминцы предпочитали стоять в Гельсингфорсе.

Необходимость оборудования флотских хранилищ и арсеналов, ремонтных мастерских, и прочего, что потребно действующему флоту,  дало дополнительный толчок развитию города. Гельсингфорс по праву можно было бы назвать городом русских моряков – в любое время на его улицах можно было бы видеть черные офицерские кителя и белые матросские форменки. Само собой разумеется, что монеты и ассигнации казенного флотского жалования, проистекая из русских кошельков и бумажников в финские портмоне, также вносили немалую лепту в процветание города.

И сейчас перед Николаем расстилалась восхитительная финская столица, во всем великолепии вечерней красоты.  Кавторанг любил этот город.  Когда служба позволяла сойти на берег, он частенько проводил целые часы, прогуливаясь по его улицам, останавливаясь лишь для того, чтобы перекусить в каком-нибудь  небольшом кафе или ресторанчике. Но сейчас, конечно, он не мог себе такого позволить – время уже поджимало, а потому Маштаков быстренько оседлал «эгоистку», невесть как затесавшуюся в ряды пролеток, всегда толпившихся на набережной в ожидании прибывающих с кораблей господ морских офицеров.

Оплатив положенную таксу и немного сверх того, дабы извозчик не спал за вожжами, Николай откинулся на сиденье, удобство которого много превышало его размеры, и наслаждался  видами аккуратно-чистых улочек Гельсинки, пока каурая лошадка, звонко цокая копытцами по каменной мостовой, везла его к  большому каменному дому, в котором жила госпожа Абзанова.

Про себя Николай называл этот дом дворцом – выкрашенное светло-голубым, двухэтажное здание, с высокими узкими окнами и небольшим садиком перед фасадом, действительно чем-то напоминало маленький дворец сказочной принцессы. Увидев этот дом в первый раз Маштаков, чье детство и юность прошли хотя и в известном достатке, но без излишеств, был весьма впечатлен. Будучи склонен к размышлениям и вспоминая съемную квартирку, в которой жила его семья и он сам до поступления в Морской корпус, Николай не раз задумывался о том, каким должно было быть детство женщины, выросшей в таких хоромах? Кавторанг не был бессребреником и знал цену деньгам, но при этом умел не завидовать чужому богатству. Однако принадлежность, свою и Валерии к разным социальным слоям понимал вполне – блистательная дама света, живущая в роскоши и ни в чем не привыкшая отказывать себе с самого детства и он… кто? Офицер, живущий на казенное жалование. Разумеется, разница в капиталах не казалась Николаю чем-то недостойным и никак не мешала ему оказывать всяческие знаки внимания Валерии Михайловне, но все же, но все же… . Николай никогда не стремился в свет и даже дружба с князем Еникеевым ничего не изменила в этом его намерении, однако теперь, вращаясь в обществе поклонников и друзей Валерии Михайловны, он оказался прямо в центре того, что ранее успешно избегал. И это заставляло Николая попервоначалу чувствовать себя… слегка не в своей тарелке. Впрочем, это ощущение быстро прошло – Николай уже имел в своей жизни возможность убедиться в том, что наследное дворянство не дает человеку отваги, богатство – доброты, а высокий чин – ума и потому не испытывал особого пиетета к «сливкам общества», предпочитая оценивать людей по их поступкам.

Короткая дорожка от калитки к парадному, мягкий звон колокольчика, гостеприимно распахнутая дверь, немаленькая передняя… на столике, рядом с платяным шкафом, где хранится верхняя одежда лежат всего пара тростей и – надо же! – парадная кавалерийская сабля с посеребренным эфесом и вычурным темляком.

— А-ха, Маленький Принц гостевать изволят, — пробормотал Николай в усы и прошел в гостиную.

Просторная и светлая комната впечатляющих размеров. Несколько картин на стенах, пейзажи и охота, хоть и ничего особенного, но симпатично. Диваны у стен, крепкий стол мореного дуба в окружении таких же стульев с высокими спинками и витиеватыми подлокотниками. В углу – скульптура, превосходная копия «Умирающего галла» прячется среди листьев комнатных растений, названия которых Николай не знал.

Но хозяйки нет, да и кроме худощавого мрачного молчуна Полесского, вечно пребывающего около  небольшого буфета, превращенного в минибар, гостей что-то…

— А вот и наш дорогой адмирал! – в углу комнаты, где диваны образовали полукруг, расположилась чета Федюшиных. Анастасия Георгиевна, милая полненькая женщина лет двадцати семи доводилась хозяйке подругой детства и потому постоянно бывала у Валерии Михайловны в гостях, а ее муж, статский советник Владимир Петрович, будучи куда старше Николая, взял за правило никогда не отпускать свою жену в гости в одиночестве.

— Приветствую Вас, Владимир Петрович, и Вас, Анастасия Георгиевна! Рад видеть. Что-то сегодня  гостей как-то…

— Да, задерживаются… И Валерия Михайловна к нам еще не вышла, неудобно даже. Кстати, Николай Филиппович, слышали последние новости? – обратилась к Николаю госпожа Федюшина.

— Откуда ж мне? В ночь на среду адмирал решил, что самое время нам немного потренироваться и, не откладывая дела в долгий ящик, утром вывел бригаду в море.  Днем – артиллерийские учения, маневрирование скопом и побригадно, борьба за живучесть и прочее. Ночью, чтобы, упаси Господь, скучно не стало, из Ревеля ходили нам на перехват миноносцы. Двое суток пролетели в единый миг, даже и не помню, успел ли хоть раз до койки добраться? Ну а в пятницу, когда экипажи валились с ног – состязательные стрельбы и победный марш в Гельсинки, где мы и встали вечером, под оглушительный храп тех, кто не на вахте.  Да и сегодня – приборка, погрузка боеприпасов, в общем – я только что с корабля и никаких последних новостей не знаю. А что такое?

— Вы не поверите, но прошел слух о том, что Большой театр собрался на гастроли.

— Неужто сам театр? Впрочем, я не удивлен. От знающих людей слышал, что состояние фундамента очень плачевно и театр может отправиться в путь-дорогу в любой момент. Помнится, лет пятнадцать тому назад, прямо во время спектакля, на гастроли отправилась стена зрительского зала. Правда слишком уж далеко гастролировать ей не удалось, но все же с места сдвинулась прилично, двери в средние ложи переклинило,  так что зрителям пришлось выбираться через соседние…

— Ну какой же Вы, Николай Филиппович!  Все Вы моряки такие – Вам лишь дай повод посмеяться, своего не упустите. А я, между прочим, о высоком искусстве говорю, а Вы веселитесь!

— Ну что Вы, что Вы, дорогая Анастасия Григорьевна! Простите мне мою шутку, раз она оказалась неудачной. Однако же позвольте спросить – что Вам до того, что артисты собрались куда-то? Ну да, опять в Петербурге соберут полный аншлаг, но нам-то, провинциалам, что до этого? Или Вы на время гастролей полагаете быть в Петербурге?

— Да нет же, несносный Вы моряк! В том-то и дело, что гастролировать труппа собирается здесь, в Гельсингфорсе!

— О! – только и смог ответить Николай.

Сам он никогда не был особым театралом, да и только что рассказанную им трагикомическую историю о московском здании Большого театра узнал случайно, от князя Еникеева, который, по случаю оказавшись в Москве, как раз и смотрел спектакль в тот день, когда стена здания просела. В плену время течет медленно, и Еникеев, рассказывая всякие курьезные случаи, поделился и этим.   Но дело и впрямь было из ряда вон выдающимся – чтобы звезды императорского театра Москвы вдруг двинулись в такую глушь, каковою должен был казаться им Гельсингфорс!

В разговор вступил молчавший до того Владимир Петрович:

— По моему, моя дорогая Анастасия, Вам уже достаточно удалось поразить воображение нашего доброго Николая Филипповича, а ведь мы даже не расспросили его, как прошли учения! Даже мне, человеку сухопутному, лишь в малой степени интересующемуся флотом, понятно, что состязательные стрельбы – это не просто так, а ведь наш молодой друг – артиллерист! Как Ваши успехи, Николай Филиппович?

— Рискую показаться нескромным, но в этот раз флот превзошел самое себя. Несмотря на то, что после двух дней непрекращающихся экзерциций все мы, от матроса до командиров кораблей буквально валились с ног, стрельбы прошли как надо. По факту, мы отстрелялись не намного хуже британского флота Канала. Но у них в зачет обычно идут завершающие кампанию стрельбы, а у нас кампания только недавно началась. К тому же накануне стрельб, никто не выматывает англичан двухдневной муштрой.

— Но почему тогда Николай Оттович так бессовестно поступает с Вами? Надо же, а ведь на вид такой почтенный и благонравный мужчина, заслуженный адмирал…Что же он Вас держит-то в черном теле? – округлила глаза Анастасия Георгиевна:

Николай не удержался от улыбки

— Так это потому, любезная Анастасия Георгиевна, что его высокопревосходительство воевал и отлично знает, в каких условиях зачастую приходиться вести бой. Далеко не всегда враг даст время на то, чтобы отдохнуть и выспаться перед боем. Да и сражение может идти в течении нескольких дней. В общем, адмирал считает делом чести готовить флот так, чтобы мы могли падать с ног от усталости, но при этом выбивали бы положенный процент попаданий не хуже лучших флотов мира.

— Значит, сейчас флот на высоте, — произнес Владимир Петрович, не делая ударения на слове «сейчас», хотя многие после Цусимы и до сих пор не упускали случая запустить шпильку флотским:

— Но это в целом, а как же Ваш корабль? «Павел», если не ошибаюсь, не так ли?

— Не ошибаетесь. И тут я вынужден хвастаться – вчера наш результат был лучшим по бригаде. Мы обошли даже артиллеристов флагманского «Андрея», а это, простите мое неумеренное бахвальство, кое-чего стоит.

— Ох, как здорово! Значит, Вам дадут ту  прелестную амфору ? Как великолепно, а Вы принесете ее сюда, посмотреть?

Николай не знал, плакать или смеяться. Обозвать переходящий императорский приз за лучшую стрельбу «прелестной амфорой» могла только женщина. Хотя, если разобраться – действительно, в основе-то амфора, разукрашенная якорями, стволами орудий, да российскими гербами. Тут скорее следовало удивляться тому, что госпожа Федюшина вообще помнит, как выглядит приз – а впрочем… Ведь фотографии победителей состязаний за лучшую стрельбу печатают во всех гельсингфорсских газетах, и «амфора» на них всегда крупным планом.

— Нет, любезная Анастасия Георгиевна. Переходящий императорский приз достанется лучшему кораблю летом, когда будут проводиться специальные состязательные стрельбы по флоту.

Николай сделал заговорщицкое лицо:

— Но, если мне повезет, и призером станет «Император Павел I», я постараюсь под покровом ночи умыкнуть приз с почетного места в кают-кампании, и представить его на Ваш взыскательный суд, чтобы Вы могли сполна насладиться зрелищем!

— Ах, Вы опять надо мною смеетесь, Николай Филиппович!

В это время створки дверей, ведущих во внутренние помещения дома, распахнулись так резко, что отлично пригнанные и смазанные петли, не издававшие никогда ни звука, протестующе всхлипнули.  В дверях показался высокий и стройный молодой человек лет двадцати пяти в мундире штабс-ротмистра кавалерии. Черные, курчавые волосы, непослушно спадающие на высокий лоб, черные глаза,  правильные черты лица, уверенность в движениях, китель дорогого сукна, идеально сидящий на безупречной фигуре, ремни и сапоги превосходнейшей кожи, – буквально все в нем заявляло о достатке и аристократизме. Штабс-ротмистр буквально лучился тем особенным кавалерийским шиком, что на протяжении веков заставлял обливаться кровью бесчисленные легионы женских сердец. Один только взгляд на молодого человека пробуждал в памяти безупречные стать и выправку воинов кавалергардского полка его императорского величества,  среди которых ему было бы самое место. Штабс-ротмистр был великолепен – однако сейчас его породистое лицо было бледно и неподвижно, а черные глаза полнили боль и ярость. Ни на кого не обращая внимания, глядя в одному ему ведомую точку, он широким быстрым шагом прошел прямо к бару. Казалось, даже веселый и наглый звон, что обычно издавали его серебряные шпоры, сменился сегодня сердитым и оскорбленным бренчанием. Офицер, не глядя, плеснул себе коньяк на три пальца и ахнул залпом, не закусывая. Вновь налил столько же и развернувшись вполоборота к Николаю, принялся мрачно цедить крепчайший напиток сквозь зубы.

Беседа Николая с Федюшиными прервалась – те во все глаза в изумлении уставились на штабс-ротмистра. «Ого!», — подумал про себя Николай: «Похоже, Маленькому Принцу досталось сейчас по-взрослому.  Хлестать «Фрапэн» как водку, не чувствуя вкуса… Неужто? Пытался объясниться с Валерией? И…»

В распахнутой порывистым штабс-ротмистром двери возник изящный силуэт Валерии Михайловны. Изысканное белое платье, не переходя тонкую грань светских приличий, тем не менее, превосходно подчеркивало неоспоримые достоинства ее фигуры, а черные жемчуга в золоте великолепно шли ее роскошным светлым волосам. Задумчивость во взоре, таящем загадку и легкая, чуть грустная улыбка, едва заметная тень сожаления на прекрасном лице…  Валерия Михайловна заметила Николая – и огромные зеленые глаза засияли, исчезли намеки  на всякую грусть:

— О, Николай Филиппович, Вы уже здесь? Как я рада Вас видеть!

Штабс-ротмистр коротко зыркнул на Николая – но Господи, сколько же ненависти было в его глазах! Два бездонно-черных колодца, исполненных адской ярости и обещавших триллионы мучений едва ли не прожгли ему китель, но что было до того Николаю? Неподдельная радость и теплота, проявленные Валерией Михайловной, возносили его в тот момент на седьмое небо, и оскорбленные чувства того, кого Николай называл про себя Маленьким Принцем, его нимало не волновали. Да и вообще, блестящий штабс-ротмистр был капитану второго ранга Маштакову решительно несимпатичен.

Граф Александр Петрович Стевен-Штейнгель, потомок генерал-майора и гельсингфорсского коменданта Александра Христиановича Стевена, коему в 1825 году было дозволено принять герб, фамилию, и титул своего высокородного тестя – графа Ф.Ф. Штейнгеля, был и богат и знатен. Граф обожал светские развлечения, а также кутежи и пирушки в лучших, а быть может, правильнее было бы сказать – в худших гусарских традициях. В уме и харизме Александру Петровичу отказать было нельзя, за словом он в карман не лез, по большей части ведомы были ему и рамки светских приличий, хотя неудержимый темперамент иногда… Но в то же время, привыкнув с детства к деньгам и титулу молодой граф перенял неприятную привычку смотреть на менее богатых или знатных людей свысока, пускай не нанося прямого оскорбления, но давая ощутить свое пренебрежение. Эта привычка не была чертой, каковая могла бы снискать графу уважение Николая.  Пускай Маштаков не богат и не знатен, но он — георгиевский кавалер, проливал кровь за Отечество и провел целый год в плену. Так  с чего бы какому-то расфуфыренному, не нюхавшего пороха мальчишке (Николай думал о нем именно так, хотя едва ли был старше графа более, чем на четыре года) смотреть на него сверху вниз? К тому же, привыкшему добиваться всего своим трудом Маштакову  резали ухо сплетни о том, что свой штабс-ротмистровский чин граф Стевен-Штейнгель якобы получил отнюдь не за усердие по службе, но благодаря высокому покровительству неких заинтересованных в его судьбе лиц. Впрочем, тут претензий к молодому графу быть не могло – Николай честно признавал, что совершенно некомпетентен в вопросах кавалерийской службы, а слухи – что слухи? Трепотня, она трепотня и есть, и недостойно русского офицера выносить свои суждения на основании пустопорожней болтовни светских кумушек.

Тем не менее, ничего общего у Николая с этим молодым, титулованым, много мнящим о себе кавалеристом не было и быть не могло. Сейчас же положение отягощалось еще и тем, что Маленький Принц был в фаворе у Валерии Михайловны, пока на горизонте не появился Николай. С появлением интересного и остроумного кавторанга звезда штабс-ротмистра на этом небосклоне резко склонилась к закату, и Александр Петрович поглядывал на Николая волком. А сейчас он, похоже, решился объясниться с дамой своего сердца – и, судя по всему, остался совсем не рад ее ответу… Что, разумеется, ни в какой степени не могло расстроить Николая Филипповича.

Он смотрел в ясные, лучащиеся теплотой глаза Валерии растворяясь  в них без остатка. Он болтал с ней о пустяках, произносил какие-то слова и фразы. Кроме Федюшиных появились другие гости, около Николая и Валерии Михайловны образовался кружок, вот все расхохотались – Николай выдал какую-то остроту, развеселившую общество, но сам он даже не смог бы вспомнить, что сказал.  Он наслаждался близостью Валерии, своими чувствами к ней и намеками на взаимность этих чувств, воспринимая как бесценный дар и смакуя каждую секунду ее общества.

— А что же Вы не рассказываете Валерии о своих заслугах, Николай Филиппович? Валерия, дорогая, представляете, наш дорогой капитан на соревнованиях по стрельбе победил самого адмирала, он самый лучший во всем флоте, представляете! Это так романтично… — прощебетала Анастасия Георгиевна.

Валерия Михайловна, вопросительно выгнув бровь, взглянула на Маштакова. Заметно было, что артиллерийская тема не слишком интересует госпожу Абзанову, однако те, кто смог добиться первенства в каком-то деле всегда возбуждали ее интерес, а сейчас к нему добавилась и радость за Николая…

— И что, господин капитан второго ранга, если бы Вы так стреляли в Цусиме, победа была бы на Вашей стороне? – чуть дрожащий от еле сдерживаемого напора чувств голос вернул Николая с небес на землю.

Кавторанг, чуть повернув и склонив голову, пристально посмотрел на  Александра Петровича, незаметно подошедшего к их кружку и крутящего в руках уже третий (или же четвертый?) по счету бокал. Бледное лицо графа слегка порозовело от выпитого коньяка, и видно было, что удерживать себя в руках доставляет ему огромных усилий. «Неужто ищем ссоры?» — подумал про себя Николай. Как глупо. И совершенно нет никаких причин, по которым следует подыгрывать вышедшему из себя молодцу. А потому Николай Филиппович изобразил самое светское выражение лица, на которое был только способен, смешав в нужной пропорции внимание к собеседнику с легким сожалением о неуместности вопроса, на который он вынужден отвечать.

— Полагаю, что если бы мы так стреляли в Цусиме, флот микадо понес бы куда большие потери и не смог разгромить нашу эскадру. Но разбить японцев имевшимися в нашем распоряжении силами все же не вышло – возможно, нам удалось бы свести дело к ничьей и пройти во Владивосток, хотя бы и с потерей нескольких кораблей.

— Ах, да, я ж совсем забыл – в газетах писали, что Ваши снаряды почти не разрывались при попаданиях. Кстати, про эти снаряды ходит прелестный анекдот: несмотря на Цусиму, адмиралы продолжали снабжать флот негодным огнеприпасом и только после того, когда оказалось невозможным подавить артиллерию взбунтовавшегося Свеаборга, до Адмиралтейства наконец-то дошло, что флоту требуются другие снаряды. Поражения от Японии прошли для моряков незамеченными, но вот когда не удалось расстрелять своих – заполошились, и деньги на перевооружение нашли сразу же  – произнес граф. Но Николай совершенно не собирался поддаваться на провокации.

— Это не более чем анекдот, граф, возникший от непонимания артиллерийского дела. Некоторые наши снаряды действительно не взрывались — за время похода эскадры отсырел пироксилин. В основном же разрывы были, но чрезвычайно слабые. Перед войной предполагалось, что воевать будем на дистанции не свыше трех миль, потому наши снаряды были специально облегчены, чтобы иметь высокую скорость и пробивать больше брони, чем тяжелые. Однако драться пришлось на больших расстояниях, для которых наши снаряды оказались плохи – легкий снаряд быстрее теряет скорость, взрывчатки мало, разрыв слаб. К созданию нового снаряда приступили сразу после войны, только вот дело это небыстрое, потому и по Свеаборгу стреляли старыми снарядами.

— Да? Право, не знаю, не специалист. Как я понимаю, специалистов в артиллерийском деле вообще мало, особенно на флоте… А Вы случайно не служили тогда на кораблях, обстрелявших Свеаборг?

— Господа, быть может мы все же сменим тему –  попытался вмешаться в разговор смущенный нетактичностью графа господин Федюшин.

— Не думаю, что присутствующим здесь дамам интересны такие военные особенности, а потому…

— Я задал Вам вопрос, капитан  — отрубил штабс-ротмистр.

Николай решил до поры не замечать вызывающего тона молодого человека.

— Когда Свеаборгская крепость взбунтовалась, я только что вступил в должность командира носовой башни броненосца «Слава». Но по мятежной крепости нам пострелять не довелось – начальство задержало броненосец и мы присоединились к «Цесаревичу» и «Богатырю» когда все было уже кончено. Нехорошее это дело, стрелять по своим, но мятежники захватили тяжелую крепостную артиллерию и могли бы натворить таких дел, что… В общем, их нужно было остановить.

— О, да! – улыбка Анастасии Георгиевны вышла изрядно напряженной.

— Я как раз была тогда в Гельсингфорсе – Господи, страху-то натерпелись! Грохот стоял такой, что у нас даже оконное стекло растрескалось, и страшно-то как было!  А уж… — защебетала она и разговор уходил со скользкой темы, но штабс-ротмистр совершенно закусил удила

— Что Вы выкручиваетесь – стрелял, не стрелял, участвовал, не участвовал? Не можете ответить прямо?!

— Немедленно прекратите, сударь! Вы пьяны! – глаза Валерии Михайловны, казалось, метали молнии, но было в них и что-то другое. Удивление? Испуг? Жалость? Может быть, но что-то и еще, впрочем, это можно было бы обдумать и позже, а сейчас:

— Что за тон? Извольте объясниться, штабс-ротмистр

— Я имею ввиду, — произнес граф Стевен-Штейнгель отчетливо, едва ли не по слогам:

— Что наш «доблестный» флот, не будучи способен справиться с азиатами, вполне преуспел в качестве подручных жандармской команды. А Вас даже и на это не хватило.

Воцарилась тишина, все словно окаменели. Николай не дрогнул лицом, хотя его будто бы обожгло морозом,  а кипящий комок ярости медленно поднимался из глубины души, грозя захлестнуть ставшее вмиг четким и ясным сознание. Сравнение морского офицера с жандармом было оскорблением.

Капитан второго ранга сделал шаг вперед, приблизившись вплотную к графу, и дамы вздрогнули, когда его спокойный, но звенящий стылым металлом голос разорвал воцарившееся было молчание:

— Извольте немедленно принести извинения.

Вокруг загомонили:

— Граф, что Вы делаете?!

— Это неприлично, сударь!

— Извинитесь, Александр Петрович!

— Извиниться?! – повысил голос  штабс-ротмистр, сверля Николая ненавидящим взглядом:

— Перед кем?!! Перед этим… !!!

А дальше все произошло молниеносно. Граф Стевен-Штейнгель сделал резкое движение, будто бы собираясь плеснуть коньяк в лицо кавторангу. Николай, отреагировал инстинктивно —  защищаясь, вскинул ладонь, случайно угодив ею по руке, державшей бокал. Изделие именитых чешских стеклодувов, издав печально-мелодичный звон, выскользнуло из пальцев штабс-ротмистра и с грустным хлопком разбилось о паркет, коньяк же, выплеснувшись теплой волной, каким-то чудом никого не задел.

— А, дьявол! Я вызываю Вас ! – воскликнул штабс-ротмистр:

— К Вашим услугам, сударь. – только и осталось ответить Николаю.

— Полноте!

— Что Вы, господа! Что Вы ! Успокойтесь! Мир!

— Не о чем разговаривать. Этот господин ударил меня – процедил сквозь зубы граф.

Первый раз Николай видел госпожу Абзанову вне образа олимпийской небожительницы.  Валерия Михайловна, поднеся кончики пальцев обеих рук к губам, с ужасом смотрела на Александра Петровича, а тот, сверкая глазами, казался сейчас дьяволом во плоти.

— Господа – слово взял неизвестный Николаю седой полковник, которого он и видел-то пару раз, то ли муж одной из ее многочисленных подруг, то ли какой-то родственник:

— Я старше Вас обоих по званию. И я требую, чтобы Вы как можно быстрее покинули стены этого дома. Суд общества офицеров определит способ удовлетворения чести, а пока я призываю Вас воздерживаться от визитов сюда до окончания Вашей ссоры.

— Д-да, Вы правы, Максим Васильевич – Валерия Михайловна изо всех сил пыталась овладеть собой и у нее отлично получалось, потрясение выдавали лишь чуть дрогнувший голос, да тени тревоги во взоре прекрасных глаз.

— Господа, я буду рада видеть Вас…сразу же после того как Вы уладите это недоразумение – куда более уверенным голосом продолжала она, сделав ударение на слове «недоразумение»

Александр Петрович быстро взглянул на нее, но отвел глаза, хотел было что-то говорить, но тут же бросил.  Коротко и словно бы заискивающе усмехнувшись, отвесил неглубокий поклон и, не глянув более на госпожу Абзанову и ее гостей покинул общество. Следом за ним вынужден был откланяться и Николай.