Джон Адамсон. Англия без Кромвеля

В качестве ознакомительного фрагмента предлагаю вашему вниманию первую новеллу, а точнее альтернативу из книги Ниала Фергюсона «Виртуальная история: альтернативы и предположения». Как не трудно догадаться из названия, данная АИ посвящена истории Англии, а точнее её Буржуазной революции, главным действующим лицом которой был Оливер Кромвель. А как бы выглядела история Англии и всего мира (мир, кстати, не рассматривается) если бы Кромвеля не было вообще?

Сами по себе, в отрыве от конституции, злоупотребления короны в отношении англичан вряд ли заслуживают упоминания. Они не были ни особенно обременительными в имущественном отношении, ни сколько-нибудь удивительными для рода людского… хотя возникали справедливые опасения, что подобные прецеденты, если с ними мириться, закончатся полным отказом от Парламента и установлением деспотической власти. Карл [I] не боялся оппозиции народа, который обычно не испытывает на себе влияние последствий и не начинает бунтовать против действующего правительства, не имея из ряда вон выходящего повода.

Давид Юм “История Англии” (1778), гл. LIII

Содержание:

Между 1638 и 1640 гг., в свободное от налоговых кризисов и шотландских войн время, Карл I решил заняться более интересной задачей: проектированием нового королевского дворца в Уайтхолле. Выполненный в классическом стиле проект, разработанный талантливым учеником и ассистентом Иниго Джонса Джоном Уэббом, стал первым шагом к воплощению давнего желания короля заменить хаотичный и старомодный дворец, доставшийся ему в наследство от Тюдоров. Новый Уайтхолл должен был стать роскошной резиденцией двора, способной соперничать с великолепием Лувра и Эскориала. При наличии достаточного количества средств (что в 1638 г. было еще вполне выполнимо) строительство могли бы завершить к середине или концу 1640-х гг. Этот дворец наконец-то стал бы резиденцией правительства, соответствующего системе “единоличного правления”, которую Карл I установил после роспуска Парламента в 1629 г. По крайней мере до 1639 г. Карл еще представлял, как будет еще десяток лет, а то и больше править своим королев­ством, блистая среди барочных двориков и колоннад Уэбба[1].

Король Англии Карл I

Такие амбициозные планы предполагали уверенность в том, что режим Карла I не только выстоит, но и расцветет. Была ли эта уверенность оправдана? Или же, как замечают многие историки, это была лишь безрассудная причуда темного и изолированного режима – еще один пример оторван­ности от жизни, свойственной двору Карла I? Ответы на эти вопросы редко рассматривались с исторической точки зрения. Две политические философии, оказавшие наибольшее влияние на историческую науку прошлого века, вигизм и марксизм, называли крах каролинского режима в 1630-е гг. “неизбежным”. Стремясь к укреплению королевской власти (а на практике – к расши­рению полномочий монарха), Карл I, подобно Кнуду, шел против исторических волн, контролировать которые королю было не под силу: усиления парламентской власти; веры в личную свободу, гаран­тированную общим правом; и даже, как некогда считалось, “подъемом джентри” (ближайшего аналога “буржуазии” Маркса, существовавшего в семнадцатом веке в Англии). Как гласит теория, эти силы неумолимо стремились к тому, чтобы добиться парламентской победы в гражданских войнах 1640-х гг. и Славной революции 1688–1689 гг., прежде чем достичь высот парламентского правления в золотую пору Гладстона и Дизраэли. Сэмюэл Росон Гардинер – викторианский историк, работы которого и сто лет спустя остаются самым важным изложением истории правления Карла I, – полагал, что за противниками короля было будущее, а сделанные в 1640-х гг. парламентские предложения о реформе государственного управления

“по всем ключевым параметрам предвос­хитили систему, которая установилась в правление королевы Виктории” [2].

Стремясь установить единоличное правление – создать сильное монархическое правительство, не сдерживаемое парламентским контролем – в 1630-х гг., Карл I шел не только против своих критиков, но и против самой Истории.

Само собой, такие утверждения о неизбежности падения режима в последние годы подверглись жестокой “ревизионистской” критике[3]. И все же в менее очевидной форме мнение о том, что эксперимент Карла по созданию правительства без Парламента был изначально нежизнеспособен, и сегодня распространено достаточно широко, причем даже среди историков, которые отрицают телеологический подход марксистов и вигов. Политика короля была настолько непопулярна, что рано или поздно она была обречена вызвать восстание, а поскольку король был не в состоянии успешным образом вступить в войну без парламентского финансирования, Карл в буквальном смысле не мог позволить себе роскошь неограниченной королевской власти[4]. С этой точки зрения, великой королевской глупостью стало принятое в 1637 г. решение навязать “лодианскую” ревизию Книги общих молитв Церкви Шотландии, которой она казалась полной “католичества и суеверий”. Запущенная этим решением последовательность событий продемонстрировала политическую и финансовую невозможность поддержания непарламентского режима. Столкнувшись с полно­масштабным восстанием в Шотландии, катализатором которого стала новая Книга молитв, король отказался идти на компромисс со своими критиками и решил силой восстановить королевскую власть в Шотландии[5]. Упорное нежелание короля уступать требованиям ковенантеров и его готовность сражаться – даже после провала кампании 1639 г., высказанных тайными советниками опасений и неспособности Короткого парламента профинансировать очередную войну в мае 1640 г. – привели к политическому и финансовому банкротству его режима. В августе 1640 г. ковенантеры победили во Второй епископской войне. Шотландская армия оккупировала север Англии, и в ноябре Парламент собрался в условиях, которые – впервые за время правления Карла – не дали королю распустить его, когда он того захотел. Как только были созваны обе палаты, королевских министров быстро призвали к ответу, а “инновации”, положенные в основу каролингского режима, – от огромных корабельных налогов до расположения престола на манер алтаря в приходских храмах – были по очереди признаны незаконными.

В большом количестве исследований о “падении британских монархий” подчеркивается в высшей степени случайный характер связей между этими событиями. Как утверждает профессор Расселл, по крайней мере до февраля 1641 г. Карл мог достичь со своими шотландскими и английскими оппонентами modus vivendi и тем самым предотвратить гражданскую войну[6]. В настоящем эссе вопрос рассматривается несколько глубже: здесь спрашивается не только, мог ли Карл избежать гражданской войны, но и мог ли он разрешить шотландский кризис, не затронув структур едино­личного правления. Мог ли Карл I и дальше править тремя своими королевствами, не обращаясь к Парламенту – что ему прекрасно удавалось по крайней мере до 1637 г., – в 1640-х гг. и далее? При рассмотрении этих вопросов становится очевидно, что переломным годом стал 1639-й. В настоящее время широко распространено мнение, что, если бы Карл не потерпел поражение при первой попытке подавить восстание ковенантеров (и не запустил бы тем самым катастрофическую последовательность событий), ему не пришлось бы в ноябре 1640 г. созывать Долгий парламент, который сразу принялся за разрушение системы единоличного правления. Если бы не военное поражение 1639 г., будущее каролинского режима сложилось бы совершенно иначе. Успех в борьбе с шотландцами принес бы короне престиж, а возможно и популярность, и устранил бы необходи­мость в созыве парламента в обозримом будущем – вероятно, еще на несколько десятков лет.

Отчасти сложность рассмотрения таких возможностей заключается в том, что они затрагивают сферы, где общепринятое представление о прошлом Англии укоренилось настолько прочно, что рассуждения об альтернативных вариантах развития кажутся почти немыслимыми: Англия без эволюции сильного Парламента; без зарождения религиозного порядка, который был одно­временно протестантским и (по крайней мере, в сравнении с большей частью Европы семнадцатого века) относительно толерантным; без системы общего права, в которой базовым принципом, определяющим отношения монарха с его подданными, была неприкосновенность частной собст­венности[7]. Если не считать крах каролинского режима “неизбежным”, ни один из этих аспектов истории нельзя назвать предопределенным. Траектория британской (и ирландской) истории стала бы совершенно иной: практически наверняка не случилось бы ни гражданской войны, ни цареубийства, ни Славной революции, а Оливер Кромвель построил бы ничем не примечатель­ную карьеру в среде провинциального дворянства Или.

Нам было бы проще считать эти вопросы невинной игрой с моделями истории – одной из тех великосветских “салонных игр”, которые высмеивал Э. Х. Карр. И все же, как точно подметил Хью Тревор-Ропер, “история не просто описывает, что случилось: она описывает, что случилось, в контексте того, что могло бы произойти”[8]. А для современников – как в августе 1639 г. сообщил Эдвард Россингем – возможность победы короля в 1639 г. казалась реальной и правдоподобной, а не была поверхностной “гипотетической” спекуляцией[9]. Даже в августе 1640 г. главный инспектор королевского двора сэр Томас Джермин был уверен, что

“этим неурядицам скоро придет очень благополучный и успешный конец” [10].

Взвешивая вероятности, государственный секретарь Уиндебанк согласился:

“Я не слишком опасаюсь бунтовщиков” [11].

Давайте начнем с анализа обстоятельств войны 1639 г. Можно ли считать, что король и его ближайшие советники оказались заложниками ситуации? Или же Карл I мог выиграть военную кампанию против ковенантеров?

Шотландия в 1639 году: упущенная победа

Решение Карла вступить в войну в 1639 г., не созывая Парламент, было расценено как показатель более глубокой (и в итоге роковой) безучастности его режима к обидчивости местных правящих элит Англии[12]. Ни один английский монарх со времен Эдуарда II, который отважился на это в 1323 г., не пытался развязать серьезную войну, не созывая две палаты Парламента – и это, судя по всему, не сулило ничего хорошего[13]. И все же были более современные и более успешные прецеденты. Елизавета I, которая могла тягаться с Карлом I в своей нелюбви к парламентам, в 1559–1560 гг. организовала успешную военную кампанию по изгнанию французов из шотланд­ского Лоуденда, не обращаясь при этом к законодательной власти. В 1562 г. она снова вступила в войну и отправила экспедиционный корпус в Гавр, не созывая Парламент[14]. Само собой, обычно во время войны Парламент созывался , однако это не было conditio sine qua non для эффективной военной кампании.

Стоит отметить, что не только льстивые придворные считали, что в 1639 г. король мог вступить в войну, не прибегая к парламентским субсидиям для покупки победы. Изучая различные ресурсы, доступные королю в феврале 1639 г., Эдвард Монтегю – сын пуританского нортгемптонширского лорда Монтегю из Ботона – полагал, что все очевидно: “королю не потребуется Парламент”[15]. В 1639 г. Карл и члены королевского совета планировали начать войну таким образом, чтобы подвергнуть проверке и (как они надеялись) в то же время консолидировать традиционные институты, которые король хотел сделать опорой единоличного правления. Были восстановлены и расширены древние фискальные прерогативы короны (включая такие феодальные повинности, как щитовой сбор и пограничную службу подданных из северных пограничных графств), а полномочия региональных лордов-наместников (ответственных за армию каждого из графств), их заместителей и местных магистратов (мировых судей) при мобилизации местного населения были расширены до предела. Результаты разнились – от образцовых до смехотворных. Однако к весне 1639 г., не прибегая к поддержке Парламента и полагаясь исключительно на административные структуры единоличного правления, Англия оказалась на пороге крупнейшей мобилизации со времен испанских войн 1580-х годов.

Разработанная Карлом зимой 1638–1639 гг. стратегия разгрома ковенантеров предполагала совместные действия армии и флота. В нее входило четыре ключевых элемента[16]. Первым были десантные войска маркиза Гамильтона (в высшей степени сочувствующего Англии шотландского вельможи, который был генералом королевских войск в Шотландии), насчитывавшие 5000 человек на восьми военных судах и тридцати транспортниках (это были ощутимые результаты сбора корабельных налогов в 1630-х гг.). В их задачу входила блокада Эдинбурга и организация плацдарма на восточном побережье Шотландии[17]. Вторым элементом была атака на западное побережье Шотландии, возглавляемая изворотливым политиком Рандалом Макдоннелом, 2-м графом Антримом, в задачу которого входило разделение сил ковенантеров и их разгром на западе. Третий элемент стратегии должен был обеспечить верный наместник короля, лорд-депутат Ирландии Уэнтуорт: планировалось, что он высадится на западном побережье Шотландии, поддержит предполагаемое наступление Антрима и оставит 10 000 ирландских солдат (в основном католиков) на расстоянии возможного удара от Эдинбурга. Четвертым, главным, элементом наступления была мобилизация английской армии. Она должна была подойти к реке Твид (естественной границе между Англией и Шотландией) и быть готовой не только отражать набеги ковенантеров на всем протяжении английской границы, но и при необходимости форсировать Твид и вступить в войну на землях ковенантеров. Вне зависимости от того, намеревался ли Карл по-прежнему вернуть себе Эдинбургский замок – как он планировал изначально[18], – приготовления артиллерийско-техни­ческой службы к кампании не позволяют усомниться, что рассматривалась возможность взятия шотландских крепостей штурмом[19]. Карл хотел быть готовым к началу наступательной войны.

Этому плану не суждено было сбыться. Все войны, спонсирует их Парламент или нет, обычно проверяют казну на прочность, и война 1639 г. не стала исключением[20]. В 1639 г. из казны выделили относительно небольшую сумму – около 200 000 фунтов стерлингов, – и это почти наверняка повлекло за собой недооценку расходов[21]. Однако несоразмерность казенного снабжения была отчасти компенсирована достаточно крупными суммами, собранными местными джентри и потраченными на нужды ополчения. (В марте 1639 г. одни только йоркширские джентри утверждали, что потратили 20 000 фунтов, хотя это не нашло отражения в записях казначейства.)[22] Пожалуй, главным недостатком стратегии был тот факт, что она не предполагала оказания своевременной поддержки сопротивлению ковенантерам, возглавляемому католиком маркизом Хантли и его сыном лордом Эбойном на северо-востоке шотландского Хайленда, в результате чего король упустил возможность создать в Шотландии ядро “роялистской партии” в 1639 г.[23]. Остальные элементы стратегии Карла не оправдали себя, из-за чего от них пришлось отказаться. Рекрутов Уэнтуорта не удалось мобилизовать вовремя. Антрим тоже не сумел отправить обещанное количество солдат. Гамильтона одолевали серьезные сомнения относительно рекрутов из Восточной Англии, которых отдали под его командование. Когда пэров созвали в Йорке, чтобы они одобрили кампанию, лорды Сэй и Брук организовали провокационный публичный протест против непарламентских методов, которые Карл использовал для ведения войны. Двадцать второго мая также случилось зловещее солнечное затмение.

Однако мобилизация продолжалась, так что надежда еще не была потеряна. С энтузиазмом под­держал мобилизацию Йоркшир, который рассматривался в качестве основной мишени шотланд­ского наступления, в связи с чем поддержка местных джентри считалась критически важной для успеха кампании. Отклик этого графства впечатлил даже строгого командующего Уэнтуорта – президента Совета Севера, – который написал заместителям командующего территориальной армией Йоркшира (ответственным за созыв ополчения), похвалив их

“верность и мудрость, которые нашли выражение в славном проявлении чувства долга… когда вы выразили готовность явиться в распоряжение [Его величества]” [24].

Когда 30 марта 1639 г. король прибыл в Йорк, чтобы обосноваться там и лично наблюдать за приготовлениями к грядущей кампании, его встретили стихийными демонстрациями преданности.

“Титулованное дворянство и джентри северных земель радостно приветствовали придворных, как и командующие отрядами ополчения, которые выражали готовность служить Его величеству в этом походе во имя защиты страны” [25].

К середине апреля Гамильтон с удовольствием осознал, что его прежний пессимизм был необо­снован, а

“отряды солдат [под его командованием], в целом, прекрасно обучены, хорошо одеты и вооружены не так плохо, как [он] опасался” [26].

Хотя каролинский режим и вышел на предел своих возможностей, он все же не падал. К концу мая 1639 г. он сумел собрать армию численностью от 16 000 до 20 000 человек, что было сравнимо с созданной в ходе Гражданской войны Армией нового образца (которая редко достигала своей формальной численности в 21 400 солдат) и более чем в три раза превышало размер английского войска, разгромившего шотландцев при Данбаре в 1650-м[27]. Когда войска Карла с “огромной пышностью и помпой” вышли из Йорка и направились к границе, чтобы начать кампанию, ничто не намекало, что кто-либо рассматривал возможность иного исхода, кроме победы короля[28]. В мае, когда его армия была собрана и начались учения, боевой дух укрепился, а некогда разно­шерстные рекрутские отряды постепенно превратились в серьезную боевую силу.

“Если мы вступим в бой, это будет самая кровавая битва в истории, – хвалился полковник Флитвуд, – ведь мы готовы открыто бросить вызов [бунтовщикам]; наш дух силен, и сноровка не подведет” [29].

Король был совершенно объективен, когда описал собранные к началу июня войска как пребываю­щие “в заметно хорошем состоянии и жаждущие увидеть своих врагов в лицо”. Карл был напорист и “более не собирался терпеть неповиновения” [30].

И все же 4 и 5 июня 1639 г., когда две армии подошли вплотную друг к другу, короля вдруг стали одолевать сомнения. Граф Холланд, командовавший разведывательной группой, в которую входило 3000 пехотинцев и 1000 кавалеристов, 4 июня встретился с шотландской армией в Келсо и решил отступить, ошибочно посчитав, что шотландское войско гораздо более многочисленно[31]. Пятого июня командующий ковенантерами Александр Лесли укрепил это заблуждение, собрав шотланд­скую армию на Дунском холме на северном берегу реки Твид в пределах видимости королевской армии, чтобы создать обманчивое представление о численности войска[32]. Ближе армии так и не сошлись. Опасаясь разногласий в командовании и из-за тактики ковенантеров полагая, что армия противника существенно превосходит его собственную, король решил, что вторжение в Шотландию теперь невозможно[33]. Вместо этого он сделал ставку на переговоры, чтобы оттянуть время, не рискуя при этом столкновением, в котором, как ему казалось, противник имеет колоссальный перевес. Шестого июня командование ковенантеров, которое не меньше короля хотело избежать битвы, предложило Карлу заключить перемирие, и тот быстро согласился[34].

Это решение вступить в переговоры с ковенантерами в июне 1639 г. стало, возможно, величайшей ошибкой в жизни Карла. Заключенный в итоге Бервикский мир позволил королю вернуть контроль над его шотландскими крепостями (включая Эдинбургский замок) и исполнил его требование о роспуске повстанческого правительства ковенантеров, так называемых “Четырех столов”[35], однако взамен король обязался допустить созыв шотландского парламента и Генеральной ассамблеи Шотландской церкви. Было вероятно, что первый предъявит жесткие требования к заочному отправлению власти Карла над Шотландией, а вторая одобрит упразднение епископата в Шотландской церкви. Поскольку ни одна из перспектив не была приемлема для короля, этот мирный договор лишь дал ему отсрочку. Чтобы поставить Шотландию на колени, он должен был снова начать войну. Более серьезной была реакция на это военное поражение в Англии. Участникам английской мобилизации казалось, что их время и деньги были выброшены на ветер – как теперь представлялось, “безуспешно, бесплодно и напрасно”[36]. К кампании было подготовлено многочис­лен­ное войско, но победу упустили без единого выстрела.

И все же решение короля вступить в переговоры было основано на элементарном просчете. Оценки численности и мощи шотландской армии, от которых отталкивался Карл, были сильно раздуты. На самом деле королевская армия в начале июня 1639 г. была равна по численности войску ковенантеров или даже превосходила его – возможно даже, на целых 4000 человек[37]. Как заметил в то время сэр Джон Темпл, английская армия росла каждодневно и численность кавалерии (самого важного в тактическом отношении подразделения войска) уже дошла до 4000 человек[38]. Когда Холланд встретился с войсками Лесли у Келсо, моральное состояние шотландцев оставляло желать лучшего.

“Солдаты шотландской армии [у Келсо] искренне верили, – гласило одно донесение английской разведки, – что, если бы дело дошло до битвы, мы [англичане] разгромили бы их” [39].

Более того, шотландцев одолевала острая нехватка продовольствия, оружия и живых денег[40]. К началу июня в армии Лесли началось дезертирство. Рано или поздно распространились бы сведения об истинном состоянии его войска. Даже самый строгий современный критик огрехов каролинского режима при проведении этой кампании согласится, что в июне 1639 г. король был на грани успеха. “Как ни парадоксально, Карл был гораздо ближе к победе, чем он мог представить. Если бы он отложил переговоры еще на неделю-другую, шотландская армия, вероятно, распалась бы, поскольку ее запасы денег и продовольствия были на исходе”[41]. Учитывая, что королевская армия при этом осталась бы невредимой, Карл смог бы без проблем одолеть Эдинбург. Шестого июня предводители ковенантеров попросили перемирия, а двумя неделями позже они бы, скорее всего, капитулировали.

Современникам Карла подтекст был очевиден. Эдвард Россингем, который был, пожалуй, информи­рован лучше остальных корреспондентов, в августе 1639 г. выразил общее мнение:

“Я слышал, многие трезвомыслящие люди полагают, что, если бы Его величество воспользовался своим преимуществом, чтобы наказать [шотландцев] за дерзость, он мог бы взять Эдинбург и посеять среди них такое смятение, что простой народ точно вынужден был бы покинуть своих господ [из числа ковенантеров]” [42].

Несмотря на все проблемы, которые королю чинили неповоротливые командиры учений, непокор­ные аристократы вроде лордов Сэя и Брука и перегруженные работой чиновники артиллерийско-технической службы, современникам казалось, что Карл I мог выйти победителем из войны 1639 г.

Судьба пуританства: старение и упадок?

Представим, что “трезвомыслящие люди” летом 1639 г. были правы и король вступил в битву с “бунтарями”-ковенантерами и победил – или обеспечил себе преимущество, просто дождавшись, пока шотландское войско расформируется. Каковы были шансы режима выстоять и продержаться в течение 1640-х гг. и далее, если бы корона одержала победу в 1639-м? Можно высказать несколько замечаний к такому сценарию. Даже если списать со счетов вигскую и марксистскую телеологию, все равно есть основания заметить, что изучение случайных обстоятельств конкретного историче­ского момента нельзя считать корректным критерием оценки долгосрочных шансов правительства на успех. Контраргумент может быть таким: победа 1639 г. не предоставила бы долгосрочной гарантии выживания режима, а лишь принесла бы временное облегчение. Разве режим не пал бы рано или поздно под давлением английских оппонентов даже без своевременной помощи шотландцев?

Любая оценка вероятности выживания каролинского режима должна начинаться с анализа его способности сопротивляться потенциальным источникам политического давления или хотя бы нейтрализовать их[43]. В Англии – самом богатом и населенном из трех королевств Карла I – потенциальных источников давления было мало, причем они были разбросаны по стране. Карлу была на руку “демилитаризация” аристократии, практически завершившаяся к моменту его восшествия на престол в 1625 г. Наблюдавшийся в шестнадцатом веке стремительный технический прогресс в сфере вооружения и военного дела сделал старые арсеналы аристократов бесполез­ными[44]. Провал восстания графа Эссекса в 1601 г., по словам Конрада Расселла, ознаменовал

“момент, когда угроза применения силы перестала быть надежным оружием английской политики” [45].

Если в 1630-х и были люди, которые хотели усмирить Карла I, им приходилось признать, что его английские подданные вряд ли пойдут на такое – каким бы непопулярным ни стал его режим[46].

Если предполагалось не просто бросить вызов Карлу I, а усмирить его, ресурсы для этого необ­хо­димо было найти за пределами Англии. Ирландия, где с 1633 г. железной рукой правил лорд-депутат Уэнтуорт (будущий граф Страффорд), время от времени причиняла беспокойство, однако не пред­ставляла непосредственной угрозы вооруженного сопротивления короне[47]. Только в Шотландии, которую еще практически не тронула “военная революция” и где в частных руках по-прежнему оставались крупные арсеналы, сохранялась вероятность, что подданные короля поднимут частные войска против режима. Если бы ковенантеры не добились военных успехов в 1639 и 1640 гг., а в 1640 и 1641 гг. победоносные шотландцы не вступили бы в тайный сговор с английскими против­никами Карла, Долгий парламент, подобно всем своим предшественникам, оказался бы бессилен подчинить Карла собственной воле[48]. Если бы в 1639 г. была одержана победа над Шотландией, вероятность подавления Карла его же подданными оказалась бы низкой.

Итак, в случае королевской победы в 1639 г. дальнейшее вооруженное восстание казалось мало­вероятным, однако были и другие, потенциально более опасные испытания, с которыми пришлось бы столкнуться режиму. Часто отмечается, что два аспекта развития английской политической культуры представляли собой непреодолимые препятствия для единоличного правления: во-первых, подъем революционного пуританства, которое в итоге достигло зенита в 1640-х гг., а во-вторых, лавина правовых и конституционных возражений политике “автократического правитель­ства” – всевозможным непарламентским поборам, от корабельных денег до штрафов за нарушение лесных законов, власти Звездной палаты и чрезвычайных судов и высокомерного безразличия короны к свободам подданных и традициям общего права[49].

Силой, которая, пожалуй, внесла наибольший вклад в дестабилизацию английского общества в конце 1630-х и начале 1640-х гг., стал страх, что правительство и Церковь Англии вот-вот падут под натиском некого папистского заговора[50]. В непосредственном контексте последних лет едино­личного правления субсидии английских католиков на военную кампанию 1639 г. и прием папских послов при дворе породили слухи о католическом вторжении – и чем дальше, тем нелепее станови­лись эти слухи[51]. В отсутствие антикатолических страхов и скандалов 1639–1641 гг. невозможно представить, чтобы градус политической напряженности в Вестминстере (и в провинциях) достиг бы того уровня, на котором стала бы вероятной гражданская война[52].

И все же размах и убедительность этой католической угрозы были по крайней мере в той же степени обусловлены происходившими в Европе событиями, в какой они объяснялись отношением ко двору Карла I и Тайному совету на родине. Вести о тяготах, выпадавших на долю протестантов в Тридцати­летней войне, неизбежно оказывали влияние на английскую оценку угрозы, таящейся во внутренних католических заговорах, которые казались гораздо более страшными, чем они на самом деле были. Поговаривали, что, если Габсбурги и их испанские союзники одержат верх в Европе, судьба протес­тантизма в Англии повиснет на волоске. В глазах многих убежденных английских протестантов Тридцатилетняя война была апокалиптической битвой, столкновением Антихриста с праведниками – реальным воплощением битвы святого Михаила с Антихристом, описанной в Книге Откровения, – и считали так не только фанатичные пуритане, но и такие “передовые” английские протестанты, как архиепископ Аббот (предшественник Лода на посту архиепископа Кентерберийского)[53]. Шотланд­ские кризисы 1639 и 1640 гг. (и созванные в связи с ними Парламенты), таким образом, пришлись как раз на то время, когда Тридцатилетняя война приближалась к кульминации, а английские опасения о воинственности католиков в Европе были сильнее, чем когда-либо со времен Испанской Армады.

Но если в конце 1630-х и начале 1640-х гг. английская элита как никогда беспокоилась об агрессив­ности Габсбургов – и была как никогда восприимчива к рассказам о папистской пятой колонне на родине, – то в первые годы 1640-х гг. стало отмечаться снижение уровня воспринимаемой угрозы. Это снижение продолжилось и в 1650-х гг. Испания, которая некогда считалась самой грозной католической державой, была ослаблена внутренним восстанием 1640 г. Армии Габсбургов в 1643 г. потерпели поражение от Конде в битве при Рокруа (и потому сразу лишились своей репута­ции неуязвимых в бою), а к середине 1640-х крестовый поход по восстановлению католичества в Европе явно исчерпал себя. В 1648 г. война закончилась.

Если бы каролинский режим выстоял в бурях конца 1630-х гг., ему пошло бы на пользу улучшение конфессиональной политики в Европе, где к середине 1640-х гг. выживание протестантизма казалось гарантированным. Как заметил профессор Хирст, этот апокалиптический страх воинству­ющего католичества был одним из главных факторов, поддерживающих пуританскую воинствен­ность в Англии середины семнадцатого века. Как только католическая угроза притупилась, “тень Антихриста рассеялась”, а “затухание антикатоличества… помогло сдержать реформистский пыл”. К концу 1640-х и в 1650-х заявления о том, что протестантизм вот-вот станет жертвой католического Левиафана, уже казались пустыми словами – и эта смена обстоятельств значительно поспособство­вала “краху благочестивого правления” 1650-х гг.[54] Если бы в 1640-х и 1650-х гг. сохранился каро­линский режим, а Долгий парламент и правительство Кромвеля не оказали бы рьяной поддержки пуританству, его “крах”, возможно, случился бы еще раньше.

Кажется вероятным, что другие факторы со временем ослабили бы позиции противников Карла I. К 1640-м гг. многие ведущие критики режима уже постарели. Далеко не все они дожили до такого почтенного возраста, как седовласый елизаветинец граф Малгрейв, который входил в число двенадцати пэров, в августе 1640 г. составивших петицию, призывая Карла созвать Долгий парламент, и проголосовал за создание Армии нового образца в 1645 г., в то время как в 1588-м он был капитаном судна, участвовавшего в столкновении с Испанской армадой. Однако подавляющее большинство наиболее влиятельных противников Карла принадлежало к поколению, которое родилось в 1580-е и 1590-е гг., когда угроза уничтожения английского протестантизма габсбургской Испанией была весьма реальна. Их религиозные представления сформировались между 1590 и 1620 гг. – на пике кальвинистского влияния на теологию английской церкви. Однако к 1640 г. некоторые наиболее красноречивые (и, по мнению Карла, наиболее ретивые) представители этого поколения уже скончались: сэр Джон Элиот, которого заключили в тюрьму после роспуска Парламента в 1629 г., умер в 1632-м (без сомнения, его кончину приблизили условия его заклю­чения); великий юрист сэр Эдвард Кок (1552 г. р.), который доставил королю столько хлопот во время парламентских сессий 1620-х, умер в 1634 г.; еще один резкий критик правительства Карла I сэр Натаниэль Рич, который “вполне мог считаться предводителем парламентариев”, умер в 1636 г.[55] Другие скончались к середине 1640-х: лидер аристократической антиправительственной коалиции 1640 г. Бедфорд (1593 г. р.) скончался в 1641 г.; Джон Пим – в 1643-м; Уильям Строуд – в 1645-м; парламентский главнокомандующий первых лет гражданской войны Эссекс (1591 г. р.) умер в 1646-м. Получается, что из двенадцати подписавших петицию 1640 г. пэров, стоявших в авангарде движения за созыв Парламента, половина скончалась к 1646 г. – и все, кроме одного, умерли своей смертью[56]. В 1639 г. Карлу не было и сорока, а ряды его ведущих критиков стремительно редели. Как однажды заметил сэр Кит Филинг, “пока есть смерть, есть и надежда”. В этом отношении каролинскому режиму было бы на что надеяться, если бы он пережил Шотланд­ский кризис.

Более резкий свет на зависимость между возрастом и оценкой каролинского режима проливается при рассмотрении подробной статистики Палаты общин 1640-х гг. Если проанализировать взгляды 538 членов Палаты общин, убеждения которых известны, станет очевидна примечательная закономерность.

“Сразу видно, что во всех регионах роялисты были моложе парламентариев, – заключили Брантон и Пеннингтон в своем классическом исследовании 1954 г. – Медианный возраст двух партий на территории всей страны составил тридцать шесть и сорок семь лет соответственно, а это очень большая разница” [57].

Таким образом – по крайней мере в Палате общин, – противники Карла в основном принадлежали к (относительно пожилому) поколению 1580-х и 1590-х гг. Поддержку королю, напротив, преимуще­ственно обеспечивало поколение, которому еще не исполнилось сорока, то есть люди, воспитанные в годы “Яковианского спокойствия”, когда корона поддерживала мирные, хоть и не дружественные, отношения с Испанией. Разрыв поколений почти в одиннадцать лет – огромная пропасть для общества с относительно низкой ожидаемой продолжительностью жизни – отделил тех, кто выступал против Карла I на войне, от более молодого поколения, которое стремилось защитить роялистские ценности. Медианный возраст двенадцати пэров, которые призывали к созыву Парламента в 1640 г., был и того больше: самым старшим среди них (Ратленду и Малгрейву) было шестьдесят лет и семьдесят четыре года соответственно. Практически идентичное различие в возрастах парламентариев и роялистов обнаруживается и среди всего сословия пэров[58].

Подобная закономерность наблюдается и при анализе реакции на политику каролинского режима со стороны учащихся университетов 1630-х гг., хотя здесь статистические данные еще более фрагментарны. Что касается предоставляемых университетской статистикой сведений о религи­озных предпочтениях людей моложе тридцати лет, то есть не только студентов, но и многих молодых исследователей, общая картина показывает, что учащиеся не просто вынужденно признавали “лодианские нововведения” 1630-х гг., но встречали их с готовностью, а порой и с энтузиазмом, демонстрируя укрепление преданности короне. Оксфордский университет, где Лод с 1630 по 1641 г. занимал должность канцлера, активно принимая участие в делах, к концу десяти­летия, как выразился профессор Шарп, стал “оплотом церкви и короны”. Когда в 1642 г. Долгий парламент раскололся на “кавалеров” и “круглоголовых”, “большинство выпускников Оксфорда, которые поступили в университет в бытность Лода канцлером, поддержали монархию”[59]. В Кембридже наблюдалась подобная картина: к началу 1640-х “университет был открыто роялистским” [60]. Судя по всему, лодианские церковные “нововведения” обрели широкую поддержку в этой среде. В 1641 г. комитет Палаты общин, возглавляемый благочестивым сэром Робертом Харли, изучил университетские порядки 1630-х и обнаружил

“интерес к католической традиции, очевидно разделяемый многими [в университете]”,

причем этот интерес далеко не ограничивался нововведениями в литургии, которых требовал сам Лод[61]. Старомодный кальвинизм в глазах новых лодианцев был не просто ущербным – он вышел из моды. Как в 1641 г. выразился на заседании Долгого парламента озадаченный сторонник кальвинизма Стивен Маршалл, казалось,

“словно мы устали от правды, которую нам вверил Бог” [62].

Пожалуй, большинству студентов 1630-х гг. немногочисленные “пуританские” колледжи – главным образом Эммануэль-колледж и Колледж Сидни Сассекса – казались не столько грозными семинариями крамолы, сколько старомодной глушью, куда консервативные отцы отдавали своих сыновей, чтобы тех учили в богословской традиции, популярной двадцатью годами ранее, во времена их собственной юности. И все же даже студенты Эммануэль-колледжа, как в 1641 г. с удивлением обнаружили исследователи Палаты общин, проникали в часовню ультралодианского Питерхауса, чтобы вкусить запретный плод[63]. К 1639 г. лодианство в Кембридже

“заняло главенствующую позицию. Полное доминирование было просто вопросом времени” [64].

Выводы, сделанные на основании таких неизбежно неполных данных, следует рассматривать с огромной осторожностью[65]. Что касается статистики о возрасте и политических симпатиях в Парламенте, возникают интерпретационные проблемы с использованием информации о симпатиях 1642 г. для анализа отношения к режиму тремя годами ранее, в 1639-м. Не в последнюю очередь это связано с тем, что поддержку короля во время гражданской войны нельзя считать показателем поддержки политики режима в 1630-е[66]. Усреднение возрастов скрывает тот факт, что на парламентской стороне были, конечно же, и более молодые люди – такие, как Брук и Мандевиль, которым в 1640-м еще не исполнилось сорока, – и они могли бы на несколько последующих десятилетий стать бельмом на глазу режима. Подобным образом свидетельства о симпатиях 1640-х гг. в лучшем случае дают лишь грубое представление о политическом климате страны в последние годы единоличного правления. Однако если очевидные различия в отношении к режиму среди разных возрастных групп 500 с лишним членов Палаты общин хотя бы очень грубо описывали тенденции внутри страны, то это имело значительные политические последствия – и такой вывод становится еще более справедливым, если рассмотреть распределение общества по возрастным группам.

Между 1631 и 1641 гг. распределение английского и валлийского населения по возрастным группам оставалось условно неизменным: люди в возрасте моложе тридцати лет составляли почти 60 процентов населения, а около трети населения составляли дети в возрасте до пятнадцати лет[67]. В 1640 г. половина населения (49,7 процента) была рождена после 1616 г., а следовательно, встретила вступление Карла I на престол в 1625 г. в возрасте девяти лет и менее. Или, если перевести это на язык политического опыта, в 1640 г. целая треть населения не знала другого короля, кроме Карла. Этой трети населения даже такие недавние события, как разногласия из-за “петиции о правах” 1628 г., вероятно, казались довольно далеким прошлым, ведь этим людям было от силы четыре года, когда Карл распустил свой последний Парламент в 1629 г. Если бы правление Карла I без Парламента продолжилось хотя бы до конца его жизни – до 1649 г., – Англия стала бы страной, в которой более половины населения не имело бы ни непосредственного опыта, ни воспоминаний о жизни при Парламенте. Это была пропасть не только в политическом отношении, но и в отношении памяти – и вполне вероятно, что она бы оказала колоссальное воздействие на восприятие “нововведений” режима в правительстве и в церкви.

Само собой, передача культурной памяти зависит от гораздо менее очевидных и более много­числен­ных факторов, чем один только возраст. Традиции кальвинистской духовности и вера в то, что Парламент играет ключевую роль в правильном государственном устройстве, вряд ли канули бы в Лету просто потому что те, кто жил при Елизавете и Якове, перестали бы составлять большую часть населения. Даже когда Парламент не собирался, циркулировали памфлеты и трактаты (часто в списках), описывающие его историю, обычаи и полномочия, и нет причин предполагать, что это прекратилось бы даже при условии победы Карла в 1639 г.[68] И все же нельзя списывать со счетов влияние возраста и поколений на политические воззрения. По крайней мере отчасти широкая поддержка Парламента в 1642 г. объяснялась его эмоциональным призывом к тем, кто помнил притеснения “свобод подданных” в яковианских и ранних каролинских Парламентах – в частности, ожесточенные сессии 1626 и 1628–1629 гг. В 1639-м эта группа уже была меньшинством, однако все еще довольно многочисленным (около 40 процентов населения). Если бы призыв защитить Парламент раздался пять-десять лет спустя, ответ на него мог бы оказаться далеко не таким воодушевленным. Для таких, как Пим и Сент-Джон, Бедфорд и Сэй, 1639–1640 гг. были истинным “кризисом Парламента”: действовать надо было сейчас или никогда.

Перестройка английской судебной системы

Таким образом, если отталкиваться от гипотетической победы короля 1639 г., шансы на то, чтобы в стране вспыхнуло восстание, которое бы ограничило полномочия Карла I или вынудило его против воли созвать Парламент, были невелики – и, возможно, таяли с каждым годом. Тем не менее остается одна сфера, в которой королю, вероятно, пришлось бы изменить свою политику, поскольку законность его действий могла подвергнуться критике со стороны общества. Этой сферой была судебная система. Суды по-прежнему имели власть наносить серьезные удары по фискальной политике (и престижу) короны, что продемонстрировало громкое прецедентное дело 1637–1638 гг. о законности корабельных денег, возбужденное против Джона Гемпдена. Рассматривавшееся перед всей коллегией судей дело было решено в пользу короля и подтвердило законность налога, несмотря на то что он был введен без одобрения Парламента. Однако это решение вызвало такую полемику, что победа короны оказалась пирровой. Широко стали известны вердикты сэра Ричарда Хаттона и сэра Джорджа Крока, которые открыто заявили, что закон не допускает взимания корабельных денег, в результате чего вера в легитимность налога оказалась окончательно подорванной[69].

Тем не менее дело Гемпдена дает ряд указаний на то, как мог бы измениться закон и роль судей в качестве его толкователей, если бы единоличное правление продолжилось и в 1640-х гг. На кону стоял вопрос, который в разных формах задавался в начале семнадцатого века: гарантировало ли общее право неприкосновенность частной собственности, запрещая введение налогов без согласия Парламента?[70] По мнению барристера Гемпдена, а также большинства юристов страны, это было так. Частная собственность не подлежала отчуждению без команды Парламента, введение корабельных денег не было одобрено Парламентом, а следовательно, налог был незаконен[71].

И все же в представлении Карла (как и его отца) закон имел инструментальную функцию: он был орудием “хорошего правительства” для достижения целей и трактовался короной, а не сторонним источником мудрости (вроде сэра Эдварда Кока), который трактовал закон в соответствии с абстрактными концепциями, существующими с незапамятных времен. Специалисты по общему праву тоже спорили, какая из этих трактовок должна иметь приоритет. Здесь спор шел не столько между “общим правом” (как фиксированным набором конституционных принципов) и королевским “абсолютизмом”, сколько между двумя конкурирующими представлениями о том, каким должно быть общее право. Еще при Якове идея о том, что общее право фактически представляет собой инструмент королевского правительства, активно пропагандировалась заклятым врагом Кока лордом-канцлером Элсмиром (ум. 1617) и Фрэнсисом Бэконом (позже виконт Сент-Олбанский, ум. 1626), весьма искушенными в общем праве. С их точки зрения, убежденность Кока в верховенстве личных прав была неуместна[72]. У короны были основания утверждать, что когда возникла необходимость оплатить защиту королевства в 1620-х, собранные благодаря парламентским налогам суммы оказались ничтожно малы[73]. Основная форма налогообложения, субсидия, стала жертвой организованного мошенничества, когда джентри указывали в качестве налоговой базы лишь часть их реального состояния[74]. К 1620-м размер субсидии снизился настолько, что королю (как однажды саркастично заметил Лод) уже не было смысла торговаться о ней с Парламентом. Корабельные деньги, напротив, хотя бы взимались по справедливости, поскольку размер налога зависел от платежеспособности индивида, и покрывали действительные расходы на содержание флота для защиты королевства – то есть исполнения главной обязанности правительства[75]. Так как завоевание отменяло все законы завоеванных (как признавалось почти повсеместно), подразуме­валось, что без защиты королевства свобод не будет вообще, не говоря уже о личных свободах и праве собственности[76]. Гоббс, которому позиция Кока претила не меньше, чем самому Карлу, изящно описал направление развития этой мысли: в определенных обстоятельствах, заявил он, король получал моральное право не исполнять обещание не облагать подданных налогом без их согласия:

“Если король решит, что исполнение этой гарантии не позволит ему защитить своих подданных, он возьмет на себя грех, а следовательно, он может и должен не принимать эту гарантию во внимание” [77].

На протяжении 1630-х гг. упорное нежелание судей единодушно одобрить такую “инструментальную” трактовку общего права представляло собой одно из главных препятствий на пути создания надежных непарламентских источников дохода для короны. При этом изменить состав судейской коллегии было проблематично. Должность судьи являлась пожизненной; хотя в исключительных обстоятельствах судью и можно было снять с должности, отставка судьи – в чем Карл успел убедиться на собственном опыте – с большой вероятностью не принесла бы пользы, обострила бы отношения внутри адвокатской палаты и подорвала бы авторитет судов. Чтобы суды справлялись с ролью опоры королевского единоличного правления, приговоры должны были выноситься свободно, а не под давлением Уайтхолла – в крайнем случае, так должно было хотя бы казаться со стороны.

И все же в том, что касается этих несговорчивых судей, время снова играло на руку Карлу. К концу 1630-х гг. он был близок к достижению своей цели – формированию судейской коллегии из судей, которые пользовались уважением коллег, но в то же время были благосклонно настроены к “максималистской” интерпретации прерогатив короны в отношении общего права. Из пяти судей, которые выступили против короны в деле о корабельных деньгах 1637–1638 гг., четырем было за семьдесят – это были люди Елизаветинской эпохи, интеллектуальное становление которых пришлось на 1580-е и 1590-е гг. Их карьера также клонилась к закату. Сэр Джон Денэм (1559 г. р.), которому было глубоко за семьдесят и который встал на сторону Гемпдена, скончался через год после вынесения решения не в пользу короны. Сэр Ричард Хаттон (ок. 1561 г. р.) умер через месяц после Денэма (26 февраля 1639 г.)[78]. Сэр Джордж Крок из Суда общих тяжб (1560 г. р.) из-за ухудшения здоровья в 1641 г. подал прошение об отставке и скончался 16 февраля 1642 г. Четвертый старейший член коллегии, сэр Хамфри Давенпорт (1566 г. р.), который встал на сторону Гемпдена из-за несоблюдения формальностей, дожил до 1645 г., однако, как гласил его вердикт, он готов был подтвердить легальность этого непарламентского налога[79]. Хаттон, Крок и, возможно, Денэм были самыми категоричными противниками режима в коллегии. К 1641 г. Карл был избавлен от всех троих[80]. Для критиков корабельных денег, как и для противников других аспектов каролинского режима, конец 1630-х гг. был, пожалуй, последним моментом, когда оставалась возможность бросить серьезный юридический вызов режиму.

К началу 1640-х в отсутствие парламентской критики Карл смог бы преобразовать состав коллегии, не прибегая к яростным чисткам и отставкам, чтобы “королевские львы” одобрительно мурлыкали всякий раз, когда необходимо будет утвердить новые фискальные выплаты. Такое раболепие подорвало бы престиж судебной коллегии[81]. И все же еще через несколько лет дело Гемпдена (если бы оно вообще дошло до суда), скорее всего, завершилось бы не вынужденным одобрением корабельных денег, которое коллегия предоставила в 1638 г., а горячей поддержкой фискальной политики короны[82].

Следствия королевской победы 1639 г. для развития правовой системы кажутся очевидными. При каролинском правительстве в 1640-х гг. в Англии по-прежнему действовало бы общее право, однако эта правовая система развивалась бы в направлении, обозначенном Бэконом и Элсмиром, в сторону усиления концентрации политической власти в руках короля, а не шла бы по намеченному Коком пути. Вектор развития уже был озвучен сэром Робертом Беркли в его вердикте о корабельных деньгах от 1638 г. Отвергая довод барристера Гемптона о том, что король не имеет права “взыскивать деньги с подданных” без “общего согласия Парламента”, Беркли не высказал никаких сомнений. “Закон не знает политики подавления короля. Закон как таковой есть старый и верный слуга короля, это тот инструмент, то орудие, которое он использует, чтобы править своим народом”[83]. Должно быть, от этой искренности холодок пробежал по спине у всех тех, кто почитал алтарь сэра Эдварда Кока.

Британия Стюартов: преобразование государства

Как бы выглядели три королевства Стюартов, если бы восстание ковенантеров было подавлено, судейская коллегия стала бы еще сговорчивее, а заморская “католическая угроза” изжила себя? Многое зависело от того, как победа 1639 г. повлияла бы на баланс сил и влияния при дворе. Без сомнения, сильнее всего поднялся бы личный авторитет самого короля. Победоносные короли, как правило, получали восторги подданных, поэтому победа над ковенантерами практически наверняка принесла бы короне огромную популярность и значительно поспособствовала усмирению внутренней оппозиции режиму, даже несмотря на эффективную шотландскую пропагандистскую кампанию, направленную на завоевание английских умов и сердец. Военные успехи дали бы Карлу I возможность реализовать свое стремление создать “имперский” союз трех королевств и фактически еще сильнее подчинить Шотландию и Ирландию английскому правлению. Англия стала бы моделью “порядка и благопристойности” в правительственной и правовой системе (как уже случилось в сфере религии), и кельтские королевства были бы вынуждены следовать ее образцу. Победа дала бы королю возможность продолжить установление единоличного правления, в котором он видел залог благополучия своих подданных. Несколькими годами ранее король даже произнес немного зловещую фразу: “Если кто-то безрассудно пойдет против природы и решит выступить против короля, своей страны и собственного блага, с Божьей помощью мы сделаем его счастливым – даже против его воли”[84].

Архиепископ Лод, который был одним из главных в Совете сторонников решения внедрить английскую литургию в Шотландии в 1637 г., счел бы королевскую победу 1639 г. не только личным триумфом, но и ниспосланным свыше доказательством своей правоты. Его влияние не английскую церковь оказалось бы в значительной степени консолидированным, а потому, скорее всего, с новой силой возобновилось бы прерванное войной внедрение церковных регламентов 1630-х гг.: размещение престола в восточной части приходских церквей с ориентацией на восток “на манер алтаря”, акцент на катехизисе вместо проповедей, упор на доктринальное и церемониальное единства и повышение благосостояния и общественного положения духовенства. Если бы модифицированный вариант английской литургии был успешно экспортирован в Шотландию в конце 1630-х гг., за ним, вероятно, последовали бы и другие элементы лодианской программы. В Ирландии Страффорд и епископ Дерри Джон Брамхолл уже продвинулись на пути к достижению литургического единства с Англией. Во всех трех королевствах тенденция к клерикализации правительства, типичным проявлением которой стало (устроенное Лодом) назначение епископа Лондона лордом-казначеем в 1636 г., скорее всего укрепилась бы. Пока пуританские знаменитости вроде Бертона, Бэствика и Принна томились бы в своих далеких и холодных подземельях, нонконформисты продолжили бы страдать под властью бдительного (и порой злопамятного) архиепископа. Работа Иниго Джонса над планом расширения собора Святого Павла, предполагавшим провозглашение Карла “новым строителем” церкви на антаблементе шестидесятифутовой коринфской колоннады, продолжилась бы и в 1640-х: этот храм стал бы визуальным памятником триумфу лодианской церкви[85].

Католики тоже остались бы в выигрыше. Их своевременное присоединение к обеспечению военных расходов 1639 г. (благодаря чему было собрано около 10 000 фунтов стерлингов) обещало им прекрасные дивиденды в случае победы. Семнадцатого апреля 1639 г. королева Генриетта Мария в послании своему старшему секретарю, католику сэру Джону Винтуру, обязалась защитить католиков, оказавших финансовую поддержку королю, “от всех… оказываемых неудобств”, что подразумевало гарантию ограниченной толерантности[86]. Католики добились бы дальнейшего послабления законов о нонконформизме (к огромному неудовольствию Лода, который, несмотря на свою репутацию, оставался яростным противником католичества) и расширения возможностей для занятия придворных должностей. Католик граф Найсдейл, входивший во внутренний круг советников, с которыми Карл принял решение пойти на войну в 1639 г., получил бы огромное влияние в Шотландии,[87] а симпатизирующий католикам государственный секретарь и член Королевского военного совета сэр Фрэнсис Уиндебанк – в Уайтхолле. Сложно сказать, привели бы эти преобразования к обострению неприязни к римским католикам или же со временем позволили бы возникновение фактической толерантности (того сорта, который в то время устанавливался в Республике Соединенных провинций)[88]. Однако совершенно точно не последовало бы жестоких процессов против католиков, которые состоялись при Долгом парламенте в 1640-е гг., когда более двадцати католических священников встретили жуткую смерть через повешение, утопление и четвертование. В сравнении с ужасной карой, которой Парламент подвергал религиозных диссидентов в 1640-е гг., самые суровые наказания периода единоличного правления (даже наказания Бертона, Бэствика и Принна) кажутся относительно милосердными[89].

Советники Карла ощутили бы огромную отдачу от королевской победы 1639 г. Наибольшую выгоду она принесла бы своим архитекторам: кругу членов Тайного совета, поддержавших решение короля вступить в войну и глубоко вовлеченных в планирование и проведение кампании против шотландцев, в первую очередь маркизу Гамильтону, графу Арунделу и сэру Генри Вэйну, то есть тем людям, которых король в апреле 1639 г. назвал единственными советниками, пользующимися его полным доверием[90]. Больше всех получил бы Гамильтон – самый верный лейтенант Карла в Шотландии с появления первых признаков “восстания” в Эдинбурге в 1637 г. Имея высокое положение, просторные шотландские владения и изысканные английские манеры, Гамильтон был очень близок к королю и должен был занять высочайшую должность при дворе в Уайтхолле. Пожалуй, Гамильтон ближе всех подошел к тому, чтобы заменить Карлу убитого герцога Бекингема (чья должность лорда-констебля перешла к Гамильтону после гибели герцога в 1628 г.). Отмечается, что его “авторитет и влияние на короля” заметно возросли в январе 1639 г., “после его недавнего назначения в Шотландию”, а к декабрю 1640 г. уже сообщалось, что он имел “исключительное влияние на короля”[91]. В случае поражения ковенантеров в 1639 г. позиция Гамильтона при дворе (и в сердце короля) стала бы незыблемой.

Из институтов – если не считать сам Парламент – негативнее всего победа сказалась бы на английском Тайном совете. Он и так был выведен из игры при планировании королевского ответа на шотландский кризис на том основании, что его полномочия не распространялись на земли к северу от реки Твид. Его совещательная функция органа, который дает советы королю, скорее всего, ослабевала бы и дальше. Ответственность за “имперские” аспекты правительства – вопросы, касавшиеся всех трех королевств, – вероятно, консолидировалась бы в руках небольшой группы избранных королем доверенных лиц, включая Лода, Арундела, Гамильтона, сэра Генри Вэйна-старшего и, возможно, камергеров Патрика Мола, Джорджа Кирка и Уилла Моррэя. Этот процесс начался еще во время кризиса 1637–1639 гг.[92]

И все же есть серьезные основания полагать, что эта тенденция к усилению авторитаризма королевского правительства в случае победы 1639 г. сдерживалась бы противодействующими придворными течениями, которые сами стали бы следствием победы над шотландцами[93]. Многие из придворных, чей статус поднялся бы благодаря победе 1639 г., были на короткой ноге с “впавшими в немилость” аристократами, определявшими “общественное” мнение 1630-х гг. В круг Гамильтона входил виконт Сэй и Сил (инициатор судебной тяжбы о корабельных деньгах, главным фигурантом которой вскоре стал Гемпден), а также вскоре туда вошли виконт Мандевиль (впоследствии командующий войсками Восточной ассоциации в армии Кромвеля), сэр Джон Дэнверс (будущий цареубийца) и члены верхушки ковенантеров из Шотландии[94]. Готовность Гамильтона вести диалог с противниками режима в 1639 г. возбудила подозрения в его верности в ультрароялистских кругах именно “из-за частной переписки, которую его светлость вел с главарями фракции ковенантеров”[95].

Такие же сомнения возникали и в отношении других действующих лиц 1639 г. Граф Арундел, главнокомандующий кампанией 1639 г., уступал лишь Гамильтону в том трио советников, которых Карл назвал достойными своего безграничного доверия. И все же в 1620-х Арундел был заклятым врагом Бекингема и считался поборником привилегий “старого дворянства” – пэров достюартовских времен, из числа которых в основном и состояла дворянская оппозиция Карлу[96]. Еще больше походили на противников режима два полевых командира Арундела, граф Холланд (командующий кавалерией) и граф Эссекс (генерал-лейтенант под командованием Арундела), которых часто называли “благочестивыми”[97]. Холланд был младшим братом “пуританского” 2-го графа Уорика и навлек на себя гнев Лода, вступившись за нонконформистских священников, которым угрожали церковные власти, а его брат Уорик входил в круг, где состояли такие противники режима, как граф Бедфорд, Виконт Сэй, лорд Брук, Джон Пим и Оливер Сент-Джон. Военная победа 1639 г. также укрепила бы положение графа Эссекса, которому Холланд (приходившийся ему двоюродным братом) всячески пытался вернуть расположение короля[98]. Сын любимого народом елизаветинского героя, казненного за попытку государственного переворота в 1601 г., Эссекс был фактически живым протестантским героем Англии.

Подобно тому как поражение заставило короля в 1640 г. внедрить ряд мер и сделать ряд кадровых перестановок, которые дали основания для появления дискредитирующих слухов о наличии “папистского заговора” при дворе (Арундел, Эссекс и Холланд были отправлены в отставку и начались переговоры с папством о предоставлении ссуд), победа устранила бы многие факторы, способствовавшие укоренению этих слухов. Холланд, Эссекс и Гамильтон (этот “ярый противник папства”)[99] были протестантами без страха и упрека. Холланд и Эссекс сражались на стороне протестантов в Европе при столкновениях с Габсбургами, а Гамильтон в 1631 г. участвовал в походе с прославленным героем Тридцатилетней войны, шведским королем Густавом Адольфом, в то время как его ближайшим союзником при дворе был главный инспектор королевского двора сэр Генри Вэйн, третий советник из тех, кого Карл в 1639 г. назвал заслуживающими своего “безграничного доверия”[100]. После победы 1639 г. укрепление их положения, вероятно, уравновесило бы растущее влияние католиков при дворе и снизило достоверность слухов о том, что двор охвачен папистским заговором. Карл мог бы и дальше вежливо обходиться с папскими посланниками,[101] однако унизительная необходимость вести переговоры с ними в надежде на финансовые субсидии из Рима пропала бы – а вместе с ней пропала бы и угроза общественному имиджу монархии, которую явным образом несли подобные переговоры.

Само собой, было бы наивно полагать, что победа над ковенантерами в 1639 г. навсегда ликвидировала бы оппозицию политике Карла. Какие же ее аспекты все равно вызывали бы напряжение? Даже если бы Шотландский кризис был успешно разрешен, королю практически наверняка пришлось бы столкнуться с борьбой придворных фракций по вопросу о надлежащем масштабе церковной власти в государстве. Епископское влияние при дворе вызвало бы резкую антиклерикальную реакцию Тайного совета (члены которого Пемброк, Нортумберленд и Солсбери презирали архиепископа), а клерикализм, без сомнения, начал бы превращаться в больную тему в регионах, где местные сквайры и так были обеспокоены тем фактом, что их пасторы – теперь названные мировыми судьями – в 1630-х гг. заняли их место в суде квартальных сессий. Это провоцировало немало личных распрь и бесконечную грызню о старшинстве и сферах влияния. Однако в отсутствие победоносной шотландской армии на территории Англии держать эти трения под контролем не составляло труда. Отношения Лода с другими советниками, конечно же, остались бы сложными, однако победа 1639 г. дала бы архиепископу все основания полагать, что он умрет спокойно, в своей постели в Ламбетском дворце.

С Шотландией было бы больше проблем. Как на собственном опыте убедились предшественники Карла, победить Шотландию было мало – нужно было еще ее удержать. Масштаб и интенсивность бунта ковенантеров подсказывают, что Шотландия продолжила бы создавать проблемы режиму, даже если бы в 1639 г. Карл сумел ее одолеть. Однако пока сохранялся безраздельный контроль каролинского режима над Англией, нет оснований полагать, что оставшиеся очаги сопротивления ковенантеров невозможно было бы погасить – елизаветинскому режиму тоже часто досаждали бунтарские настроения Ирландии шестнадцатого века, но серьезную угрозу они представляли редко. Более того, верхушка ковенантеров тоже была подвержена дроблению на фракции и страдала от личных дрязг[102]. Если бы Карл одержал победу в 1639 г., он бы почти наверняка существенно приблизил раскол между радикалами (такими как граф Аргайл) и более умеренными пэрами (такими как Монтроуз), который в итоге случился летом 1641 г.[103]

В течение примерно десяти лет после 1639 г. неизбежно требовалась бы политическая и фискальная консолидация, которая, в свою очередь, зависела от поддержания дипломатического курса, взятого Карлом в начале 1630-х гг. и направленного на недопущение войны за рубежом. Война с Испанией казалась крайне маловероятной. С 1638 г. Тайный совет все больше склонялся к союзу с Испанией, а к июлю 1639 г. Бельевр, разочарованный этой переменой мнений, сообщил, что большинство советников подкуплено испанцами[104]. К тому же после каталонского восстания 1640 г. Испания до конца десятилетия не представляла особенной угрозы. Война с Францией, напротив, была вероятнее. В 1638 г. Карл укрыл у себя непримиримую противницу кардинала Ришелье Марию Медичи, а также целый ряд знатных и капризных диссидентов (включая герцога Вандомского и герцога де Субиза), которых она привезла с собой. И все же Франция активно участвовала в борьбе с Габсбургами и с 1643 г. страдала от внутренних проблем из-за малолетства короля, а потому вероятность, что она вступит в войну с Англией на другом фронте, оставалась весьма низкой. Торговое соперничество с голландцами тоже было потенциальным источником конфликта (что впоследствии доказали войны 1650-х и 1660-х гг.). Однако в рассматриваемый период отношения между странами оставались гармоничными (несмотря на вторжение голландского адмирала Тромпа в английские воды в октябре 1639 г. с целью разорить испанский флот) и дополнительно укрепились в 1641 г., когда дочь Карла I Мария была выдана замуж за сына и наследника штатгальтера Нидерландов принца Фредерика Генриха Оранского[105].

Словом, пока Карл сам не начал бы искать битвы, высока была вероятность, что его правительство смогло бы избежать войны хотя бы до 1650-х. В 1620-х Карл на собственном опыте узнал, какие разорения приносят заграничные войны. Даже если бы он одержал победу в 1639-м, необходимо было бы выплатить все правительственные долги, а восстановление королевской власти в Шотландии потребовало бы значительных ежегодных затрат. Кажется маловероятным, что в таких условиях правительство решилось бы на заграничный военный поход. Как после войны 1639 г. заметил граф Нортумберленд, “мы так сосредоточены на ослаблении Шотландии, что, пока мы не добьемся этого, ни о каких попытках восстановления разоренного европейского наследия не может быть и речи”[106].

Однако главной сферой неопределенности оставались королевские финансы. Могла ли корона свести концы с концами в отсутствие парламентских субсидий? В мирное время, без сомнения, могла. Карл преуспел в том, что не давалось его отцу: к середине 1630-х гг. он сумел свести баланс. Его главной проблемой была ликвидность и необходимость доступа к кредитам в периоды, когда нагрузка на казну становилась слишком тяжелой. Кампания 1639 г. показала, что он способен – но лишь с натяжкой – обеспечивать расходы, не обращаясь к Парламенту, а финансируя нужды посредством кредитов, предоставляемых аристократами и богатыми городскими торговцами (сообщается, что 100 000 фунтов стерлингов предоставил один только сборщик урожая сэр Пол Пиндар)[107]. Насчет Лондона сомневаться не приходилось. Победа 1639 г. почти наверняка предотвратила бы произошедший в лондонском правительстве переворот, который в 1640–1641 гг. ликвидировал господство старой олдерменской элиты и фактически перекрыл короне доступ к городским кредитам. Победа над ковенантерами позволила бы в целом гармоничным отношениям короны с олдерменским правительством города, которые поддерживались до июня 1639 г., сохраниться на неопределенный срок, что пошло бы на пользу обеим сторонам[108].

Любопытнее вопрос о доходах короны[109]. Могла ли корона увеличить характерный для середины 1630-х уровень доходов и таким образом укрепить свое финансовое положение, чтобы обходиться без Парламента – даже если бы в долгосрочной перспективе ей пришлось самостоятельно финансировать войну? Здесь необходимо ответить на два вопроса. Могла ли общественность выдержать бремя новых непарламентских налогов? А если бы эти налоги действительно ввели, были бы они приемлемы – в политическом и юридическом смысле – для основной массы налогоплательщиков страны? Ответ на первый вопрос довольно очевиден. В целом, Англия оставалась одной из наиболее свободных в налоговом отношении стран Европы, даже если учесть все поборы Карла в 1630-х гг. Как мы увидели, за полвека, прошедшие с 1580 по 1630 гг., английские джентри фактически узаконили систему недооценки собственности в налоговых целях: при сборе субсидий большая часть собственности оценивалась, пожалуй, не более чем в десятую часть своей истинной ценности[110]. Однако система тарификации, которую Карл предложил для сбора корабельных денег, была основана на гораздо более реалистичной оценке истинного состояния индивида (по иронии судьбы в 1643 г. Парламент положил ее в основу своей “еженедельной оценки”). Если бы Карл сумел сделать сбор корабельных денег ежегодным и распространил налог на всю страну, как он практически наверняка и планировал, у него появился бы регулярный и очень прибыльный источник дохода, который, как опасался Кларендон, обеспечил бы “бесконечный приток [средств] по любому случаю”[111]. В 1630-е налоги и так приносили около 218 000 фунтов стерлингов в год, что в денежном выражении было эквивалентно трем парламентским субсидиям ежегодно[112].

Была также вероятность, что введение налога на продажу (который долгое время рассматривался в качестве одного из возможных вариантов и был впервые введен Долгим парламентом в 1643 г.), скорее всего, тоже обеспечило бы фискальную опору режиму. Перестановки в судейской коллегии вряд ли дают повод усомниться, что король сумел бы получить одобрение судей на дальнейшее расширение финансовой прерогативы. Опыт 1640-х и начала 1650-х гг. показывает, что джентри вполне могли бы потянуть и гораздо более высокие налоги: к 1651 г. налоги в большинстве регионов страны стали в шесть-семь раз выше, чем на пике единоличного правления[113]. Как заметил Джеральд Эйлмер, “пожалуй, поразительнее всего” в новых фискальных сборах 1640-х и 1650-х гг. была “собранная за счет налогообложения сумма и малое противодействие поборам”[114]. Если бы в этот период продолжалось единоличное правление Карла, высока вероятность, что режим значительно увеличил бы свои доходы, не спровоцировав появление большей оппозиции, чем при Кромвеле. Более того, если бы Карл продолжил избегать других крупномасштабных войн, ему не пришлось бы поднимать налогообложение до уровня, установленного в период Английской республики: повышение доходов в два или три раза в сравнении с тем, что он уже получал в форме корабельных денег, сделало бы Карла зажиточным королем.

Само собой, эти меры одобрили бы не все юристы. В частности, общество Линкольнс-Инн, где изобиловали обожатели сэра Эдварда Кока, без сомнения, дало бы арьергардный бой любому судебному постановлению, которое подтвердило бы право короны вводить налоги без одобрения Парламента. Однако если взглянуть на все юридическое сословие, победивший в войне 1639 г. король вряд ли встретил бы серьезное сопротивление коллегии. Юристы, как и политики, славятся своим подхалимажем власти, поэтому если бы режим Карла сохранился и после 1640 г., не стоит и сомневаться, что достаточное их количество пересмотрело бы свое отношение к новым фискальным сборам, чтобы обеспечить себе успех. Друг Лода Селден, трактат которого “Закрытое море” так полюбился при дворе в 1630-х гг., вероятно, столь же преданно служил бы победоносному каролинскому режиму, как он служил Парламенту в 1640-х[115]. На каждого неуступчивого юриста вроде Оливера Сент-Джона или Уильяма Принна всегда нашелся бы льстивый Булстроуд Уайтлок, готовый выслужиться перед режимом, одержавшим верх.

В период единоличного правления юридическое сословие действительно с характерной гибкостью адаптировалось к правительству без Парламента, прибегая к процедурам (таким как преступный сговор), которые в большинстве случаев позволяли обойти необходимость в законодательной базе. К 1640 г., как заметил профессор Расселл, натурализация иностранцев и изменение границ приходов остались едва ли не единственными задачами, с которыми “юристы не могли справиться без законодательной поддержки”[116]. Сложнее было бы отказаться от функционирования Парламента в качестве “связующего звена” между правительством и подданными. Тем не менее вполне вероятно, что в отсутствие новых парламентов региональные ассизы – регулярные встречи окружных судей с аристократами и джентри каждого графства – стали бы играть гораздо более важную роль в передаче местных жалоб, подобно тому как эту функцию приняли на себя французские парламенты после роспуска Генеральных штатов в 1614 г.[117]

Если бы Карл прожил столько же, сколько и его отец, он умер бы в 1659 г. Многое было под вопросом, однако оставалась хотя бы вероятность, что Карл I оставил бы своему сыну могущественное, обеспеченное, централизованное королевство, где оставшиеся в живых ветераны Палаты общин 1629 г., сидя у камина, рассказывали бы истории о ее беспокойных последних днях, с которых минуло бы целых тридцать лет, и где историки писали бы – с безграничной уверенностью человека, смотрящего в прошлое, – о неизбежности роспуска Парламента. В высшей степени сомнительно, стоит ли называть такое государство “абсолютистским”. На практике власть Карла была бы ограничена – как и власть Людовика XIV во Франции – готовностью местных элит сотрудничать с короной. В Англии, как и во Франции, было не перечесть возможностей для местных обструкций. И все же даже без регулярной армии к концу столетия оставалась вероятность создания английского государства, которое было бы гораздо ближе к Франции Людовика XIV, чем к “смешанной монархии” – где суверенитет делился между королем, Палатой лордов и Палатой общин, – унаследованной Карлом от отца в 1625 г.[118] (Даже в худшем случае перспективы Карла сохранить сильное королевское правительство в 1639 г. были не столь печальны, как перспективы Людовика в период Фронды.)

Однако в радикально другом направлении могли бы пойти не только карьеры королей. Сколько из тех, кто в 1640-х стали парламентариями, в ином случае стали бы преданными слугами монархического режима? В большинстве случаев этот вопрос остается открытым. Но по крайней мере в одном сомнений не возникает. В 1640-х сэр Томас Фэйрфакс (1612 г. р.) считался апологетом Парламента: он был командующим Армией нового образца, архитектором решительной победы над роялистами при Нейзби в 1645 г. и генералом, обеспечившим выживание Парламента[119]. Но в 1639 г. Фэйрфакс сражался на стороне короля. Он входил в число ревностных энтузиастов наказания шотландцев, собрал отряд из 160 йоркширских драгунов и был посвящен в рыцари вместе с несколькими другими офицерами, которые, по мнению Карла I, особенно хорошо проявили себя в ходе этой кампании. История сыграла здесь любопытную шутку, ведь если бы режим, которому Фэйрфакс так преданно служил в 1639-м, добился процветания, английскому Парламенту, вероятно, настал бы конец на долгие десятилетия – а может, и века. Возможно, даже до 1789?

Источники:

[1] Датировка и анализ этой обширной серии планов и рисунков Уэбба приводятся в блестящей работе Маргарет Уинни: John Webb’s Drawings for Whitehall Palace // Proceedings of the Walpole Society 31 (1942–1943). P. 45–107. Хотя один из этих рисунков помечен как “принятый” королем (лист XVIII), вероятность реализации этого проекта обычно получает скептическую оценку; см.: Mowl T. Earnshaw B. Architecture without Kings: The Rise of Puritan Classicism under Cromwell. Manchester, 1995. P. 85–87.

[2] Gardiner S. R. History of the Great Civil War, 1642–1649. vol. IV. 1893. P. 242. Гардинер писал о предложениях, выдвинутых Кромвелем и Айртоном в ноябре 1648 г.

[3] Hibbard C. Charles I and the Popish Plot. Chapel Hill, 1983; Donald P. An Uncounselled King: Charles I and the Scottish Troubles. Cambridge, 1990; Russell C. The Causes of the English Civil War. Oxford, 1990 и The Fall of the British Monarchies, 1637–1642. Oxford, 1991; Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991; Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994; внесенный Джоном Морриллом важный вклад в дискуссию обобщен в его сборнике The Nature of the English Revolution: Essays. London, 1993.

[4] См., например: Cope E. S. Politics without Parliaments, 1629–1640. London, 1987; Reeve L. J. Charles I and the Road to Personal Rule. Cambridge, 1989. Хотя доктор Рив отрицает, что “Англия с начала века стояла на пути к гражданской войне”, он утверждает, что из-за специфики собственного характера Карл I должен был рано или поздно “пожать бурю” (ibid. Pp. 293, 296): в какой-то момент катастрофа стала практически неизбежна.

[5] Лучший современный обзор см. в работе: Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991. Chs. 5–7.

[6] Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. Ch. 9.

[7] Тем не менее в ряде исследований всерьез рассматриваются некоторые из этих вариантов, см.: Parker G. If the Armada Had Landed // History 61 (1976). P. 358–368; Strong R. Henry, Prince of Wales and England’s Lost Renaissance. London, 1986; Russell C. The Catholic Wind // Russell C. Unrevolutionary England, 1603–1604. London, 1990. P. 305–308; Gray Ch. M. Parliament, Liberty and the Law // Hexter J. H. (Ed.). Parliament and Liberty from the Reign of Elizabeth to the English Civil War. Stanford, 1992. P. 195–196.

[8] Trevor-Roper H. History and Imagination // Pearl V., Worden B. and Lloyd-Jones H. (Eds). History and Imagination: Essays in Honour of H. R. Trevor-Roper. London, 1981. P. 364.

[9] British Library (далее BL ), Add. MS 11045, fol. 45r – v, [Edward Rossingham to Viscount Scudamore], 13 August 1639.

[10] Bodleian Library , Oxford (далее Bodl. Lib. ), MS Tanner 65, fol. 100v, Sir Thomas Jermyn to Sir Robert Crane, 20 August 1640. (Я благодарен за ссылку доктору Дэвиду Скотту.)

[11] Public Record Office (далее PRO ), SP 16/464/71, fol. 159, Sir Francis Windebanke to Viscount Conway, 22 August 1640.

[12] Недавно традиционный взгляд был пересмотрен в работе: Cope E. S. Politics without Parliaments, 1629–1640. London, 1987. Pp. 153–154, 163–177.

[13] Russell C. The Nature of a Parliament in Early Stuart England // Tomlinson H. (Ed.). Before the English Civil War: Essays in Early Stuart Politics and Government. London, 1983. P. 129.

[14] Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 8.

[15] Historical Manuscripts Commission, Buccleuch and Queensberry (Montagu House) MSS . 3 Vols. 1899–1926. Vol. I. P. 276, Edward Montagu to the 1st Lord Montagu of Boughton, 9 February 1639. (Благодарю за ссылку профессора Фиссела.)

[16] Лучший современный обзор кампании 1639 г. см. в работе: Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. Pp. 3–39.

[17] Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991. P. 193; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 5; наиболее полную оценку роли Гамильтона можно найти в работе: Scally J. J. The Political Career of James, 3rd Marquis and 1st Duke of Hamilton ( 1606–1649) to 1643. (University of Cambridge, Ph.D. dissertation, 1993).

[18] Bodl. Lib. , MS Clarendon 16, fol. 20, Sir Francis Windebanke to Sir Arthur Hopton, 15 March 1639.

[19] PRO , WO 49/68, fol. 22v – 23.

[20] Alsop J. D. Government, Finance, and the Community of the Exchequer // Haigh Chr. (Ed.). The Reign of Elizabeth I. London, 1984. P. 101–23; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. Pp. 137–143. Профессор Фиссел заключает (p. 151): “Ожидалось, что казна исполнит задачу, которая в то время была ей не под силу. Однако тот факт, что деньги [затребованные королем на военную кампанию] в конце концов были выделены, демонстрирует жизнеспособность института и выдержку персонала”.

[21] PRO , E 403/2568, fol. 72.

[22] PRO , SP 16/414/93, fol. 219, deputy lieutenants of Yorks. to Sir Jacob Astley, c. 14 March 1639.

[23] Гамильтон, к примеру, понимал стратегическое значение северо-востока и отправил три своих военных судна в Абердин в начале 1639 г., тем самым усилив роялистское сопротивление движению ковенантеров в регионе. Однако этого было недостаточно, чтобы спасти вооруженных роялистов Хантли от поражения в битве с ковенантерами (под командованием Монтроза) в апреле. Впрочем, на потенциальный ущерб, который могла нанести должным образом поддержанная кампания роялистов на северо-востоке, намекает возобновленная весной 1639 г. кампания Абойна (второго сына Хантли). Хотя английская армия не поддержала эту кампанию, ковенантеры сумели подавить сопротивление Абойна только 20 июня 1639 г., через два дня после заключения Бервикского мира. Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991. P. 193; Gordon P. A Short Abridgement of Britane’s Distempter, 1639 to 1649. Spalding Club, Aberdeen, 1844. Pp. 12–28. (Я благодарен профессору Аллану Макиннесу за обсуждение этого вопроса.)

[24] Sheffield Central Library , Wentworth Woodhouse Muniments, Strafford Papers 10 (250–1) a, Viscount Wentworth to the deputy lieutenants of Yorks., 15 February 1639. (Эту и последующие ссылки в этом абзаце я почерпнул из готовящейся к публикации статьи доктора Дэвида Скотта из лондонского фонда “История Парламента” о реакции Йоркшира на две епископские войны. Я благодарю доктора Скотта за позволение сослаться на его статью до ее выхода в свет.)

[25] Rushworth J. Historical Collections. Part II (1680). Vol. II. P. 908; ср.: Sheffield Central Library , Wentworth Woodhouse Muniments, Strafford Papers, 19 (29), Sir William Savile to Viscount Wentworth, 26 April 1639.

[26] Scottish Record Office , Hamilton MS GD 406/1/11144, 19 April 1639.

[27] Численность Армии нового образца приводится в работе: Gentles I. The New Model Army in England, Ireland, and Scotland, 1645–1653. Oxford, 1992. Pp. 10, 392.

[28] Yorks . Archaeological Society Library, Leeds, DD53/III/544 (Annals of York), unfol.

[29] Bodl. Lib. , MS Ashmole 800 (Misc. political papers), fol. 51v (first series of foliation), Colonel Fleetwood to his father, Sir Giles Fleetwood, York, 5 April 1639.

[30] BL , Add. MS 11045, fol. 27, [Edward Rossingham to Viscount Scudamore], 11 June 1639.

[31] Существует вероятность, что, сообщая королю о численности ковенантеров, Холланд намеренно завысил цифры, чтобы отговорить Карла от вступления в битву, см.: Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. З. 63. Руководство ковенантеров (вероятно, вполне обоснованно) считало, что Холланд симпатизирует их движению, и несколькими неделями ранее использовало его в качестве “посредника” при попытке связаться с наиболее влиятельными английскими аристократами. Кажется крайне маловероятным, что на Дунском холме он дал королю непредвзятый совет. National Library of Scotland , Crawford MS 14/3/35 (ранеее в John Rylands Library (Manchester)), 25 May 1639 (for the approach from the Covenanters). (Я благодарен за наводку профессору Расселлу.)

[32] Aston J. Iter Boreale, Anno Salutis 1639 // Hodgson J. C. (Ed.). Six North Country Diaries. (Surtees Soc. 118). Durham, 1910. P. 24 (printing BL , Add. MS 28566). Henry Guthrie, Bishop of Dunkeld, Memoirs [of]… the Conspiracies and Rebellion against King Charles I . 1702. Pp. 49–50 (printing Clark Memorial Library, Los Angeles, MS O14M3/c. 1640/Bound, ‘Observations upon the arise and progresse of the late Rebellion’).

[33] Scottish Record Office , Hamilton MS GD 406/1/1179, Sir Henry Vane Sr to Hamilton, 4 June 1639. В этом письме излагаются сомнения короля: “Его величество теперь отчетливо понимает и полностью осознает, что обсуждавшееся в галерее [Уайтхолла] при участии Его величества, вашей светлости [Гамильтона] и меня самого в высшей степени оправдалось в этом случае”. Напечатавший это письмо Нэлсон, вероятно, точно толкует разговор в галерее, когда предполагает, что речь в нем шла о нежелании английских пэров и джентри “вторгаться в Шотландию”. Nalson J. An Impartial Collection of the Great Affairs of State. 2 vols. (1682–1683). Vol. I. P. 230.

[34] Nalson J. An Impartial Collection of the Great Affairs of State. 2 vols. (1682–1683). Vol. I. Pp. 231–233. Складывается впечатление, что нет никаких оснований предполагать, что переговоры начал король, см.: Gardiner S. R. History of England. 10 vols. vol. IX. London, 1891. P. 36; Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992. P. 808.

[35] На практике, однако, это условие было выполнено лишь частично: “пятый стол” (руководство ковенантеров) функционировал в качестве временного института до февраля следующего года, хотя это противоречило условиям мирного договора. (Я благодарен профессору Макиннесу за обсуждение этого вопроса.)

[36] Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992. P. 809.

[37] Furgol E. M. The Religious Aspects of the Scottish Covenanting Armies, 1639–1651. (University of Oxford, D. Phil. dissertation, 1982). Pp. 3, 7. Оценки доктора Фаргола принимаются профессором Фисселом, который дает самый подробный современный обзор кампаний: Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 31n.

[38] Bruce J. (Ed.). Letters and Papers of the Verney Family. (Camden Soc. 56). 1853. P. 251.

[39] BL , Add. MS 11045, fol. 32r, [Rossingham to Viscount Scudamore], 25 June 1639.

[40] Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 31n; Stevenson D. The Financing of the Cause of the Covenants, 1638–1651 // Scottish Historical Review 51 (1972). P. 89–94.

[41] Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 38.

[42] BL , Add. MS 11045, fol. 45, [Rossingham to Viscount Scudamore], 13 August 1639.

[43] Недавно было высказано мнение, что правительство Карла в принципе “не было в полной мере стабильно” на протяжении 1630-х гг., поскольку “оно не опиралось, подобно правительствам Елизаветы I и его отца [Якова I], на фундамент согласия” (Reeve L. J. Charles I and the Road to Personal Rule. Cambridge, 1989. P. 296). Однако возникает вопрос: чьего согласия? Чтобы править страной, Карл не нуждался в одобрении народа. Хотя нежелание джентри предоставлять свое “согласие” и могло усложнить управление на местах, в отсутствие успешного восстания подданные Карла были серьезно ограничены в способах выражения собственного неодобрения.

[44] Parker G. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise of the West, 1500–1800. Cambridge, 1988. Ch. 1.

[45] Russell C. The Scottish Party in English Parliaments, 1630–1642, or, The Myth of the English Revolution. (Inaugural Lecture, King’s College). London, 1991. P. 8. Хотя королевство было “демилитаризовано”, поскольку властью собирать и вооружать войска из своих приближенных обладали лишь немногочисленные аристократы, в обществе и в 1640-х сохранялась вера, что служить положено по статусу всем вышестоящим джентри и пэрам. Существует множество примеров, когда представители обоих сословий следили за развитием и совершенствованием методов ведения войны в Европе (либо читая об этом, либо узнавая все на собственном опыте). Donagan B. Codes and Conduct in the English Civil War // Past and Present 118 (1982). P. 65–95; Adamson J. S. A. Chivalry and Political Culture in Caroline England // Sharpe K., Lake P. (Eds.). Culture and Politics in Early Stuart England . London, 1994. P. 161–197.

[46] В готовящейся к публикации работе доктор Барбара Донаган (Библиотека Хантингтона) приводит свидетельства, что некоторые английские домохозяйства в 1630-е гг. обладали достаточно крупными частными арсеналами. Несмотря на это, в отсутствие (при распущенном Парламенте) общепризнанной инстанции для санкционирования и координации их использования восстание в Англии в период единоличного правления Карла I оставалось маловероятным. Кроме того, политическая элита не считала вооруженное сопротивление реалистичным и вообще целесообразным. (Я благодарен доктору Джону Морриллу за обсуждение этого вопроса.)

[47] Kearney H. Strafford in Ireland, 1633–1641: A Study in Absolutism. 2nd ed. Cambridge, 1989. Восстание в Ирландии началось только после того, как Страффорда сняли с поста лорда-депутата в 1641 г. Кроме того, оно было направлено не против наместника-тирана, а против английского Парламента, который, как казалось, попал под контроль хунты, состоящей исключительно из воинственных протестантов – противников короны. См.: Russell C. The British Background to the Irish Rebellion of 1641 // Historical Research 61 (1988). P. 166–182.

[48] Свидетельства этого заговора см. в работе: Donald P. New Light on the Anglo-Scottish Contacts of 1640 // Historical Research 62 (1989). P. 221–229.

[49] Свидетельства современников о таком восприятии режима Карла см. в работе: Morrill J. Charles I, Tyranny, and the English Civil War // Morrill J. The Nature of the English Revolution: Essays. London, 1993. P. 285–306.

[50] Даже наиболее склонный к ревизионизму историк признает, что “страх папства” значительно дестабилизировал режим Карла I в конце 1630-х и начале 1640-х гг.: см. Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992. Pp. 304, 842–844, 910–914, 938–939.

[51] John Rylands Library , University of Manchester, Eng. MS 737 (Papers relating to Catholic contributions, 1639), fol. 3a, 5–6, см. также: Hibbard C. The Contribution of 1639: Court and Country Catholicism // Recusant History 16 (1982–1983). P. 42–60.

[52] В 1641 и 1642 гг. сообщения о коварном “папистском заговоре” дали противникам короля в Долгом парламенте железное основание для присвоения “чрезвычайной власти” и создания партии (сначала в рамках Парламента, а затем и на всей территории страны) с целью защиты протестантской веры и “спасения” короля из лап его подлых советников. Эти слухи изложены в работах: Hibbard C. Charles I and the Popish Plot. Chapel Hill, 1983. Pp. 168–238; Fletcher A. The Outbreak of the English Civil War. London, 1981. Chs. 4–5.

[53] Milton A. Catholic and Reformed: The Roman and Protestant Churches in English and Protestant Thought, 1600–1640. Cambridge, 1995. P. 93–127.

[54] Hirst D. The Failure of Godly Rule in the English Republic // Past and Present 132 (1991). P. 66.

[55] Russell C. Parliament and the King’s Finances // Russell C. (Ed.). The Origins of the English Civil War. London, 1973. P. 107.

[56] Из этих шестерых 4-й граф Бедфорд скончался в 1641 г., 3-й граф Эксетер и 2-й лорд Брук (погиб в бою при осаде Личфилда) – в 1643 г., а 3-й граф Эссекс, 1-й граф Болингброк и 1-й граф Малгрейв – в 1646-м.

[57] Brunton D., Pennington D. H. Members of the Long Parliament. London, 1954. P. 16.

[58] Crummett J. B. The Lay Peers in Parliament, 1640–1644. (University of Manchester, Ph.D. dissertation, 1970), appendix.

[59] Sharpe K. Archbishop Laud and the Unitversity of Oxford // Pearl V., Worden B. and Lloyd-Jones H. (Eds). History and Imagination: Essays in Honour of H. R. Trevor-Roper. London, 1981. P. 164.

[60] Twigg J. A History of Queens’ College, Cambridge. Woodbridge, 1987. P. 48.

[61] BL , Harleian MS 7019, fol. 52–93, ‘Innovations in Religion and Abuses in Government in the University of Cambridge’; Commons Journals, vol. II, p. 126; Hoyle D. A Commons Investigation of Arminianism and Popery in Cambridge on the Eve of the Civil War // Historical Journal 29 (1986). P. 419–425 (на странице 425).

[62] Stephen Marshall. A Sermon. 1641. P. 32; цитируется: Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. P. 26.

[63] BL , Harleian MS 7019, fol. 82, ‘Some of the scholars [of Emmanuel] have received harm by their frequent going to Peterhouse Chapel…’. Ср.: Hoyle D. A Commons Investigation of Arminianism and Popery in Cambridge on the Eve of the Civil War // Historical Journal 29 (1986). P. 424.

[64] Twigg J. The University of Cambridge and the English Revolution, 1625–1688. Vol. I. (The History of the University of Cambridge: Texts and Studies). Woodbridge, 1990. P. 41.

[65] Подробнее о значении находок Брантона и Пеннингтона рассказывается в работе: Aylmer G. E. Rebellion or Revolution? England, 1640–1660. Oxford, 1986. P. 42. (Я благодарен профессору Томасу Когсвеллу за обсуждение этого вопроса.)

[66] Виконт Фолкленд и сэр Эдвард Хайд, к примеру, оставались роялистами до 1642 г., однако они не одобряли многие аспекты политики, которую правительство проводило в 1630-х гг. Во многом успех Карла при создании роялистской партии в 1642 г. объяснялся его удачным преображением в первые два года работы Долгого парламента, когда он представил себя защитником известных законов и действующей церкви, в то время как Парламент изобразил в качестве института, угрожающего “нововведениям” в церкви и государстве. См., в частности, блестящую дискуссию на эту тему: Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. Pp. 230, 413, 420.

[67] Наиболее достоверные оценки для Англии и Уэльса таковы:

Частное сообщение от профессора Тони Райли. Я очень обязан профессору Райли за предоставление этих подробных выдержек из статистики, собранной для его масштабного исследования, проведенного в сотрудничестве с Р. С. Скофилдом, The Population History of England 1541–1871. Cambridge, 1981.

[68] Cope E. Public Images of Parliament during its Absence // Legislative Studies Quarterly 7 (1982). P. 221–234. Средневековое сочинение Modus Tenendi Parliamentum было, пожалуй, наиболее широко распространенным политическим текстом в Англии на раннем этапе правления Стюартов, см.: Pronay N., Taylor J. (Eds.). Parliamentary Texts of the Later Middle Ages. Oxford, 1980. Appendix I. Копия Modus оказалась первой в списке вещей, обнаруженных в кабинете виконта Сэя при обыске, устроенном по инициативе Короткого парламента с целью проверить, нет ли у виконта крамольных бумаг: Bodl. Lib ., MS Tanner 88*, fol. 115.

[69] Как установил доктор Джилл, дело Гемпдена определило, что взимание корабельных денег законно, однако шерифы не имеют права описывать имущество неплательщиков (то есть в случае неуплаты конфисковать имущество на сумму, равную сумме долга), имея только предписание казны. Само собой, этот вердикт по-прежнему оставил короне альтернативную возможность сажать в тюрьму всех тех, кто отказывался платить, и корона уже продемонстрировала свою готовность пользоваться этим правом. См.: Gill A. A. M. Ship Money during the Personal Rule of Charles I: Politics, Ideology, and the Law, 1634–1640. (University of Sheffield, Ph.D. dissertation, 1990). Если бы в 1640-х гг. Парламент так и не был созван, а корабельные деньги стали бы ежегодным налогом, остается открытым вопрос, пришлось бы короне отправлять в тюрьму такое же количество людей, как и в 1630-х гг., или же противодействие корабельным деньгам постепенно сошло бы на нет. (Я благодарен доктору Джону Морриллу за обсуждение этого вопроса.)

[70] Доходчивое описание аргументов, приводимых в этих дебатах, дается в работе: Sommerville J. P. Politics and Ideology in England, 1603–1640. London, 1986. В особенности pp. 160–162.

[71] Некоторые предположения о влиянии идей Кока на поколение, которое входило в судебные инны в 1630-х гг., см. в работе: Cromartie A., Hale M. 1609–1676: Law, Religion, and Natural Philosophy. Cambridge, 1995. Pp. 11–29.

[72] См. ‘The Lord Chancellor Egertons observacons upon ye Lord Cookes reportes’ (1615), опубликованные в: Knafla L. A. Law and Politics in Jacobean England: The Tracts of Lord Chancellor Ellesmere. Cambridge, 1977. Pp. 297–318. Различные взгляды на статус и назначение общего права описаны в работе: Holmes C. Parliament, Liberty, Taxation, and Property // Hexter J. H. (Ed.). Parliament and Liberty from the reign of Elizabeth to the English Civil War. Stanford, 1992. P. 122–154.

[73] Вопреки этому утверждению можно сказать, что в 1620-е гг. корона никогда не давала Парламенту возможности в полной мере обеспечить защиту королевства, см.: Cust R. The Forced Loan and English Politics 1626–1628. Oxford, 1987. Pp. 150–85. Однако остается под вопросом, сумел ли бы любой из каролинских парламентов предоставить субсидии, равные тем суммам, которые в 1630-х гг. удалось собрать благодаря корабельным деньгам и потратить исключительно на содержание королевского флота.

[74] Масштабы недооценки см. в работах: Heal F., Holmes C. The Gentry in England and Wales, 1500–1700. London, 1994. P. 185–186; Russell C. Parliaments and English Politics, 1621–1629. Oxford, 1979. Pp. 49–51.

[75] Andrews K. R. Ships, Money, and Politics: Seafaring and Naval Enterprise in the Reign of Charles I. Cambridge, 1991. Pp. 128–139.

[76] Происхождение этой аргументации см. в: The King’s Prerogative in Saltpetre (1607) в English Reports (Vol. LXXVII, pp. 1294–1297, цитируется в: Holmes C. Parliament, Liberty, Taxation, and Property // Hexter J. H. (Ed.). Parliament and Liberty from the reign of Elizabeth to the English Civil War. Stanford, 1992. P. 136.

[77] Hobbes Th. A Dialogue between a Philosopher and a Student of the Common Laws of England, ed. Joseph Cropsey. Chicago, 1971. P. 63. См. также следующий раздел: “Также король (что признается единогласно) обязан защищать свой народ от иноземных врагов и поддерживать мир в своем королевстве; если он не приложит всяческих усилий, чтобы исполнить эту обязанность, он возьмет на себя грех…” (ibid. ).

[78] Взгляды Хаттона изложены в: Prest W. R. (Ed.). The Diary of Sir Richard Hutton, 1614–1639. (Selden Soc. supplementary series, IX). 1991. Pp. xxvi – xxxv; Dictionary of National Biography, s.v. Sir Richard Hutton.

[79] Russell C. The Ship Money Judgements of Bramston and Davenport // Russell C. Unrevolutionary England. London, 1990. P. 137–144.

[80] Сэр Джон Брэмстон (1577–1654), который выступил против короны из-за несоблюдения формальностей (поскольку из описания не было понятно, кому причитаются взимаемые деньги), тем не менее согласился с большинством, что налог адресуется королю. Брэмстон защищал сэра Джона Элиота в 1629 г., и есть вероятность, что в 1640-х он остался бы в судейской коллегии на правах противника режима, однако оказался бы в меньшинстве и, возможно, был бы лишен влияния. См.: Russell C. The Ship Money Judgements of Bramston and Davenport // Russell C. Unrevolutionary England. London, 1990. P. 143. Само собой, возраст был не единственным фактором, влияющим на взгляды юристов: молодой Мэттью Хэйл, который стал одним из самых влиятельных членов судейской коллегии после Реставрации, был пропитан идеями сэра Эдварда Кока и Джона Селдена, см.: Cromartie A., Hale M. 1609–1676: Law, Religion, and Natural Philosophy. Cambridge, 1995. Chs. 1–2.

[81] Cockburn J. S. A History of English Assizes, 1558–1714. Cambridge, 1972. Pp. 231–237. Профессор Кокберн обсуждает ослабление “общественной уверенности в беспристрастности [судебных] разбирательств” (p. 231) во время правления Карла. Открытым остается вопрос о том, могло ли это спровоцировать непреодолимый кризис английской правовой системы в отсутствие Парламента.

[82] Судьи, вставшие на сторону короны в деле Гемпдена, не решились на подобную поддержку, поскольку вопрос о правомерности королевской фискальной политики не стоял на повестке дня. Финч и его коллеги определили, что король был обязан защищать свое королевство и принимать для этого все необходимые меры. (Я благодарен профессору Расселлу за совет по этому вопросу.)

[83] Hargrave Fr. A Complete Collection of State-Trials. 11 vols. 1776–1781. Vol. I. Col. 625.

[84] BL , Add. MS 27402 (Misc. historical papers), fol. 79, Charles I to the Earl of Essex, 6 August 1644.

[85] Harris J., Higgott G., Jones I. Complete Architectural Drawings. New York, 1989. Pp. 238–240. Надпись на антаблементе гласила: “CAROLUS… TEMPLUM SANCTI PAULI VETUSTATE CONSUMPTUM RESTITUIT ET PORTICUM FECIT” (“Карл… восстановил собор Святого Павла, разрушенный временем, и построил портик”).

[86] John Rylands Library , University of Manchester, Eng. MS 737, fol. 3a, the Queen to Sir John Wintour, 17 April 1639. См. также циркулярное письмо декана Английского католического секулярного духовенства преподобного Энтони Чампни от 30 ноября 1638 г., в котором он призывает католиков особенно серьезно отнестись к демонстрации своей верности королю в период Шотландского кризиса (Eng. MS 737, no. 32).

[87] Donald P. An Uncounselled King: Charles I and the Scottish Troubles. Cambridge, 1990. Pp. 320–327; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 4.

[88] Israel J. The Dutch Republic: Its Rise, Greatness, and Fall, 1477–1806. Oxford, 1995. Pp. 637–645.

[89] House of Lords Record Office , Main Papers 29/7/1648, fol. 59–60, lists of priests imprisoned or executed, 1643–1647. Для сравнения: за пятнадцать лет правления Карла с момента его коронации до 1640 г. были казнены всего три священника. См.: Clifton R. Fear of Popery // Russell C. (Ed.). The Origins of the English Civil War. London, 1973. P. 164.

[90] Scottish Record Office , GD 406/1/10543, Charles I to Hamilton, 18 April 1639. Опубликовано: Burnet G. The Memoires of the Lives and Actions of James and William, Dukes of Hamilton . 1677. P. 155.

[91] Northumberland to Strafford, 29 January 1639 (опубликовано: Knowler W. (Ed.). The Earl of Strafforde’s Letters and Dispatches. 2 vols. 1739. Vol. II. P. 276; Northumberland to Leicester, 31 December 1640 (опубликовано: Collins A. (Ed.). Letters and Memorials of State… from the Originals in Penshurst Place. 2 Vols. 1746. Vol. II. P. 666). Нортумберленд, который недолюбливал Гамильтона, преувеличивает. Однако если Гамильтон и не обладал “исключительным влиянием” на короля, в 1639–1641 гг. он точно был одной из самых влиятельных фигур при дворе.

[92] Летом 1638 г., к примеру, лорд Ньюбург (канцлер герцогства Ланкастерского) пожаловался государственному секретарю Коку, что главными доверенными лицами короля по вопросам Шотландского кризиса были один из камергеров-шотландцев Патрик Мол и маркиз Гамильтон. См.: Sharpe K. The Image of Virtue: The Court and Household of Charles I, 1625–1642 // Starkey D. (Ed.). The English Court: From the Wars of the Roses to the Civil War. London, 1987. P. 251.

[93] Словно намекая на то, что будет дальше, Военный совет (комитет Тайного совета, возглавляемый Арунделом и ответственный за планирование кампании 1639 г.) зимой 1638–1639 гг. сумел убедить короля возродить ряд непопулярных патентов и монополий. Bodl. Lib. , MS Clarendon 15, fol. 36, Sir Francis Windebanke’s and Lord Cottington’s notes, 11 Nov. 1638; см. также обсуждение в работе: Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 69 n.

[94] Scottish Record Office , Hamilton MSS GD 406/1/1505, 1506, 1509, 1510 (Сэю); GD 406/1/1427 (Мандевилю); GD 406/1/1316, 1319 (Дэнверсу). Считалось, что Гамильтон открыт для идей о реформе правительства, а потому в 1642 г. Дэнверс отправил ему экземпляр трактата о реформации двух королевств, написанного по его заказу Генри Паркером, племянником виконта Сэя и Сила. Scottish Record Office , Hamilton MS GD 406/1/1700, Danvers to Hamilton, 1 July 1642; H[enry] P[arker], The Generall Junto, or the Councell of Union (1642), BL , 669, fol. 18/1, см.: Mendle M. Henry Parker and the English Civil War: The Political Thought of the Public’s ‘Privado’ . Cambridge, 1985. Pp. 18–19, 54–55, 97. Я благодарен доктору Джону Скалли за обсуждение этого вопроса.

[95] Clark Memorial Library , Los Angeles, MS O14M3/c. 1640/ Bound ([Bishop Guthrie], ‘Observations upon the arise and progresse of the late Rebellion’), p. 82. Гамильтон был явно не в фаворе у королевы, камергер которой обвинил его в предательском сговоре с шотландцами, см. также: Donagan B. A Courtier’s Progress: Greed and Consistency in the Life of the Earl of Holland // Historical Journal 19 (1976). P. 344.

[96] Об Арунделе и “старом дворянстве” можно прочитать в работах: Sharpe K. Sir Robert Cotton, 1586–1631. Oxford, 1979. Pp. 140, 213–214; Sharpe K. The Earl of Arundel, his Circle and the Opposition to the Duke of Buckingham, 1618–1622 // Sharpe K. (Ed.). Faction and Parliament: Essays on Early Stuart History. Oxford, 1978. P. 209–244.

[97] Изначально Арундел хотел назначить командующим кавалерией Эссекса, см.: Northumberland to Strafford, 29 January 1639 (опубликовано: Knowler W. (Ed.). The Earl of Strafforde’s Letters and Dispatches. 2 Vols. 1739. Vol. II. P. 276).

[98] BL , Loan MS 23/1 (Hulton of Hulton corr.), fol. 170–84, 190, letters from the Earl of Holland to Essex [недатированные].

[99] Фраза из книги: Burnet G. The Memoires of the Lives and Actions of James and William, Dukes of Hamilton . 1677. P. 518.

[100] О службе Гамильтона и Вэйна Густаву см.: Scally J. J. The Political Career of James, 3rd Marquis and 1st Duke of Hamilton ( 1606–1649) to 1643. (University of Cambridge, Ph.D. dissertation, 1993). P. 50–67.

[101] Hibbard C. Charles I and the Popish Plot. Chapel Hill, 1983. Pp. 168–238; Fletcher A. The Outbreak of the English Civil War. London, 1981. Pp. 104–124.

[102] BL , Add. MS 11045, fol. 27, [Rossingham to Viscount Scudamore], 11 June 1639. Сообщается, что в июне 1639 г. Гамильтон предсказал, что “волнения в Шотландии скоро закончатся, в стане ковенантеров очень много противоречий” (ibid. ). Это было преувеличением, поскольку Гамильтон недооценил мощную поддержку Аргайла со стороны джентри и бургов, однако раскол в руководстве ковенантеров все же оставался вероятным и стал бы практически неизбежным в свете упреков, которые последовали бы за поражением ковенантеров летом 1639 г. (Я благодарен профессору Аллану Макиннесу за обсуждение этого вопроса.)

[103] Чтобы усмирить непокорных шотландцев надолго, король должен был удовлетворить хотя бы часть требований Национального ковенанта, а в Шотландии необходимо было создать пророялистскую партию, чтобы править Шотландией от имени короля. Даже такие многообещающие рекруты нового пророялистского правительства, как граф Монтроз, вряд ли согласились бы полностью отказаться от целей Ковенанта. Само собой, Карл I не отличался особенным великодушием при победах, однако по иронии судьбы военный успех англичан в 1639 г. существенно укрепил бы позиции именно тех английских советников, которые с наибольшей вероятностью высказались бы за мягкое послевоенное урегулирование с лордами-ковенантерами, в частности Холланда (излюбленного “посредника” ковенантеров) и Гамильтона.

[104] PRO 31/3/71, fol. 85, 141v. (Я благодарен за ссылку профессору Кевину Шарпу.)

[105] Israel J. The Dutch Republic: Its Rise, Greatness, and Fall, 1477–1806. Oxford, 1995. Pp. 537–538; прекрасно аргументированный альтернативный взгляд на перспективы Карла см. в работе: Hirst D. Authority and Conflict: England 1603–1658. London, 1986. Pp. 174–177.

[106] Collins A. (Ed.). Letters and Memorials of State… from the Originals in Penshurst Place. 2 vols. 1746. Vol. II. P. 636: Northumberland to Leicester, 13 February 1640.

[107] Pearl V. London and the Outbreak of the Puritan Revolution. Oxford, 1961. P. 96.

[108] Brenner R. Merchants and Revolution: Commercial Change, Political Conflict, and London’s Overseas Traders, 1550–1653. Cambridge, 1993. Pp. 281–306; более пессимистичный взгляд на отношения короны с Сити изложен в работах: Ashton R. The Crown and the Money Market, 1603–1640. Oxford, 1960. Pp. 152–153, 174–184; Ashton R. The City and the Court, 1603–1643. Cambridge, 1979. Pp. 202–204.

[109] О снижении королевских доходов с земли в начале семнадцатого века см.: Hoyle R. W. Introduction: Aspects of the Crown’s Estate, c. 1558–1640 // Hoyle R. W. (Ed.). The Estates of the Crown. Cambridge, 1994. Доктор Хойл замечает, что около 1600 г. корона получала со своих земельных владений примерно 39 процентов от общего дохода, а к 1641 г. этот показатель снизился до 14 процентов (ibid. Pp. 26–28).

[110] Russell C. Parliamentary History in Perspective // History 61 (1976). P. 1–27; Braddick M. Parliamentary Taxation in Early Seventeenth-Century England. (Royal Historical Society, Studies in History, 70). London, 1994. Я благодарен доктору Брэддику за обсуждение этого вопроса.

[111] Hyde E. Earl of Clarendon, The History of the Rebellion and Civil Wars in England / Ed. by W. D. Macray. 6 Vols. Oxford, 1888. Vol. I. P. 85. Вероятно, Карл сумел бы свести баланс и без корабельных денег, если бы и дальше избегал вмешательства в заграничные войны (я благодарен за эту подсказку доктору Морриллу).

[112] Russell C. Parliamentary History in Perspective // History 61 (1976). P. 9.

[113] О влиянии налогообложения в 1640-х и 1650-х гг. см. в работах: Hughes A. Politics, Society, and Civil War in Warwickshire, 1620–1660. Cambridge, 1987. Pp. 262–266, 280–282; Morrill J. Cheshire, 1630–1660: County Government and Society during the English Revolution. Oxford, 1974. P. 107.

[114] Aylmer G. E. Rebellion or Revolution? England, 1640–1660. Oxford, 1986. P. 172. См. также: Aylmer G. E. Attempts at Administrative Reform, 1625–1640 // English Historical Review 72 (1957). Pp. 232–233. Само собой, можно возразить, что это происходило после гражданской войны, однако, как подчеркивают последние исследования, эти подати собирали местные сборщики, а не вооруженные солдаты, угрожающие применением грубой силы, см.: Hughes A. Politics, Society, and Civil War in Warwickshire, 1620–1660. Cambridge, 1987. Ch. 5.

[115] Tuck R. “The Ancient Law of Freedom”: John Selden and the English Civil War // Morrill J. (Ed.). Reactions to the English Civil War, 1642–1649. London, 1982. Pp. 137–161.

[116] Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. P. 227.

[117] Я благодарен профессору Оливье Шалину (École normale supérieure ) за обсуждение этого вопроса.

[118] Об ограничениях власти французского правительства в конце семнадцатого века: Mettam R. Power, Status, and Precedence: Rivalries among the Provincial Elites in Louis XIV’s France // Transactions of the Royal Historical Society 38 (1988). P. 43–82; Mettam R. Power and Faction in Louis XIV’s France. Oxford, 1988; см. также: Duindam J. Myths of Power: Norbert Elias and the Early Modern European Court. Amsterdam, 1995. Pp. 43–56.

[119] Clark Memorial Library , Los Angeles, MS W765M1/E56/ c. 1645/Bound, John Windover, ‘Encomion Heroicon… The States Champions in honor of… Sr Thomas Fairfax’ [c. 1646]; The Great Champions of England (1646), BL , 669, fol. 10/69.