«Дети железного века» (новая редакция) — 4.

Пятница. В лето 7439 года, месяца октября в 4 — й день (4 — е октября 1930 года). Седмица 19 — я по Пятидесятнице.

Москва. Палиха.

С Александровской площади машина свернула в путаницу московских утренних переулков. Проехали один квартал, потом снова повернули налево. У строения под нумером девять, от забора отделилась молчаливая фигура и подняла руку.

Водитель приглушил мотор. Вылезли на тротуар и гуськом, держась ближе к стенам, пошли туда, где угадывался нужный дом…

Вошли во двор дома и, держась поближе к стене, направились в дальний угол, где темнела дверь черного хода. Там их негромко окликнули, и трое молчаливых людей подошли с разных сторон.

-Ну? — отрывисто спросил Петерс.

-Есть гость. Один. — коротко ответил один их подошедших.

-Где?

-Пятый этаж.

-Парадную перекройте. — распорядился Петерс.

-Значит, с двойной ходкой помещеньице, «сквозняк»? — свистящим шепотом спросил Иван Левин. —  Такие квартирки стоит особо учитывать. — Пошли, что ли?

Пятница. В лето 7439 года, месяца октября в 4 — й день (4 — е октября 1930 года). Седмица 19 — я по Пятидесятнице.

Москва. Палиха.

-…Ну, что скажешь? — Аркадий Савельевич поморщился, словно от зубной боли и глянул на незваного гостя, в легком полувоенном френче, сидевшего за столом. Он пришел несколько минут назад, неслышно войдя с черного хода.

-Скажу, как в песне: «Очень явственно зима приближается, с правой стороны луна ухмыляется».

-Поздновато запел. — Горовский улыбался, но глаза его были холодны и отчужденны. Он стоял у стола в атласном халате, в мягких войлочных тапочках, на руке его сиял голубой бриллиант, каратов в одиннадцать, в зубах дымилась сигара, должно быть, сумасшедшей стоимости. Аркадий Савельевич смотрел на непривычно сгорбившегося гостя и понимал, что разговаривают они последний раз.

-Телефон есть? — спросил гость.

-В соседней комнате.

-Звонить буду. — гость криво усмехнулся, сказал Аркадию Савельевичу. — Не вздумай удирать, Аркадий. А то ведь вмиг разыщем тебя, раба божьего…

-Без тебя меня разыщут. — сокрушенно вздохнул Горовский. — Господи, где ж нашли таких исполнителей?  Надо же было так замараться…

-Шум поднимаешь зря.

-Не зря. Сейчас сыскная рыщет всюду, и не она одна. И скоро станут нас рвать на куски.

-Ничего, у меня кожа дубленая.

-Думаешь вывернуться?

-Вывернемся. — отрывисто сказал гость.

-Успокоить желаешь? — Аркадий Савельевич с трудом разлепил полоску тонких губ. — Не надо. Не получится.

-В последнее время, стал ты, Аркаша, чересчур мнительным.

-Хлебни с моего, каторжного, тоже станешь мнительным.

-Ладно, заохал — запричитал: «с моего», «каторжного». — прервал Аркадия Савельевича суровый гость. — Всего ничего поболел политическим в каторге, и гонору теперь, как у «железной маски». Я, между прочим, восемь годочков с тачкой оттрубил, в каторге оставил. И бабы ни разу рукой не коснулся, ясно? Эх, «бубновый» — рыбкин суп, тебе голову, мне пуп. А, впрочем…Может, и прав ты, уходить все же придется.

-Об том и толкую.

-Но сам понимаешь, понадобятся «ксивы».

-Можно сработать такие «ксивы», что пальчики оближешь. Есть у меня один человечек. Ума не хватает, а руки золотые. Навострился, шельма, «липу» мастырить. Немецким инструментом работает. Печати, штампы, или подпись какая. Плевое дело. Но, — строго поднял Аркадий Савельевич палец, и солитер на пальце запереливался так, что больно было смотреть, — Вопрос цены.

-Дорого берет твой человек за работу?

-Десять процентов с оборота.

-Но это же…

-В копеечку выходит, знаю. Но цель оправдывает средства…

-У тебя наверняка нужные «ксивы» есть уже. Ты запасливый.

-Нет.

-Врешь.

-Ей — богу, не вру.

-Врешь, по глазам вижу, что врешь. И в доме ты их не держишь. А где? На дворе? На чердаке? Боишься? Не бойся, не дрожи.

-Не дрожу.

-Врешь, дрожишь. Опасаешься, что смокрушничаю тебя?

-Тебе бы все мочить.

-Жмура слепить — невелик ум нужен.

…Гость встал, зевнул, почистил ладонью брюки от прилипших невидимых ниток, прошел в соседнюю комнату, к телефонному аппарату. Послышались характерные щелчки телефонного диска — гость стал звонить:

-Здравствуйте, Роман Яковлевич. Извините, что беспокою вас в неурочный час. Беда у нас приключилась. Вы же знаете, тетя Анна у нас такая мнительная особа. Вообразила, что может заболеть. Да, кажется сегодня. Опасается, что в любой момент случится с нею неожиданный приступ. Не знаю, что и делать теперь…Хотелось бы с вами посоветоваться. Да, в том же месте. Болезнь пока неизвестна. Вдруг что — нибудь заразное?

Аркадий Савельевич аккуратно положил сигару в пепельницу, неслышно прошел в прихожую, отомкнул цепочку на входной двери и, не дыша, скользнул на лестничную площадку…Уже на чердаке, судорожно стягивая халат, под которым оказались полосатая футболка со шнуровкой на груди и простецкие велосипедные брюки, услышал он в квартире какую — то неясную возню и шум, и понял, что, кажется, успел уйти в самый последний момент…

Пятница. В лето 7439 года, месяца октября в 4 — й день (4 — е октября 1930 года). Седмица 19 — я по Пятидесятнице.

Москва. Палиха.

На пятом этаже Петерс остановился на площадке, освещенной тусклой лампочкой:

-Стойте, дух переведу. А вы работайте.

Тотчас Иван Левин подмигнул, кашлянул аккуратно, в рукав, и оглушительно бахнул пудовым кулаком в дверь:

-Откройте, полиция! Откройте немедля, иначе взломаем дверь!

И, не дожидаясь, когда отворят, с размаху, ногой, в один удар, вынес хлипкую дверь…В полутьме коридора метнулась тень. Несколько человек с лестничной площадки, выхватив оружие, бросились вглубь квартиры и через минуту вывели в кухню человека в полувоенном френче.

-Кто таков?

-Друг детства…

-Чьего? Моего? — усмехнулся Карл Иванович Петерс, проходя в квартиру с лестничной площадки.

-Хозяина квартиры…

-Хорошо. Разберемся. Пока вы задержаны. Еще посторонние в квартире есть? А сам хозяин где? Мы должны произвести обыск…

-Уверяю господа, что произошло величайшее недоразумение…

-Да ладно, голубь, хватит причитать, — махнул рукой Иван Левин. — Как там у поэта одного, у крестьянского сына: «Не криви улыбку, руки теребя, — я люблю другую, только не тебя»? Разберемся, сказано тебе! Подадим к подъезду авто, и помчишься ты, в красивую, но недолгую жизнь…

-Гость остался, хозяин ушел. — скупо прокомментировал Карл Иванович. — И ушел — то по — английски, не прощаясь. Вот только далеко ли? Левин, пошлите кого — нибудь сыскать утеклеца…

-На улицу не выходил, видать через чердак усвистал…

Детальный осмотр квартиры, которую снимал Горовский, делали вчетвером. Простучали половицы, стенки шкафа. Левин даже не поленился отвернуть медные шишечки на кровати и зачем — то подул в каждую из них.

-Ничего? — спросил флегматично Петерс, бесстрастно глядя на Левина своими добрыми круглыми глазами.

-Ничего, — развел руками старший сыскной.

-Плохо, очень плохо.

Петерс расхаживал по кухне, вглядывался в обстановку помещения. Внимание его привлекла большая охапка дров, сложенных у печи.

-Интересно, а дрова откуда хозяин брал?

-Вы меня об этом спрашиваете? — с вызовом вопросил задержанный.

-Из сарая во дворе, полагаю. — ответил Левин.

-Погляжу, живет не одним днем. — усмехнулся Петерс, кивая на охапку дров, и поворотившись к своему помощнику Левину, глава Московского уголовного сыска добавил. — Ищите во дворе, в дровяном сарае глядите.

Просторное отделение покосившегося от старости, с массивной дверью, дровяного сарая во дворе, было под самый потолок набито дровами, сложенными в аккуратные поленницы. Один из сыскных агентов зажег фонарик и, низко согнувшись, стал вершок за вершком осматривать пол. Очень скоро на древесной трухе, на полу, он нашел то, что хотел увидеть Карл Иванович Петерс, — следы обуви. Искать стали в правом углу, забитом дровами, и через пять минут на свет божий извлекли клеенчатый сверток, в котором находился браунинг с пятью обоймами, а за ним вытащили жестяную банку из — под французских леденцов, наполненную патронами россыпью.

-Ваше?

-С чего вы взяли?! — уныло вопросил задержанный, которого уже свели из квартиры во двор, к автомобилю сыскной полиции.

Вскоре из — под сарая вытащили потрепанный саквояжик. Когда раскрыли его, и Петерс заглянул внутрь, послышался вздох — всхлип задержанного, обмякшего и побледневшего.

-И это тоже не ваше? Что ж, проверим дактилоскопически…

-Провокация. Не мое. Я категорически протестую. — враз скучнея, сказал задержанный. Он заговорил, многословно, захлебывающе, то ли хотел успокоить самого себя, то ли надеялся разговорами отвлечь обыскивающих.

-Полноте, человек хороший. — спокойно отпарировал заведующий Московским уголовным сыском. — Провокаций устраивать нет никакой нужды…