«Дети железного века» (3-я новая редакция).

Уважаемые колеги.Понимаю, что уже набил Вам оскомину, однако позвольте вновь представить вниманию очередную редакцию литопуса. Простите.

= «Пасхальный союз». =

Альтернативно — историческое произведение в «руританском» стиле с элементами шпионско — политического детектива и с некоторым архитектурно — краеведческим уклоном.

Книга первая.

= «Дети железного века».=

Как вам живется, дети железного века, века,

когда исчезли, позабылись такие слова,

как «сострадание», «милосердие»,  «жалость»?…

Пролог.

…Место было близкое, а главное, достаточно укромное. В раннее сентябрьское утро 192…*, в кремлевском Тайницком садике, у церковки Дмитрия Солунского, справа от башни Тимофеевских ворот, у крутого косогора, возле старенькой березки, стояла почернелая скамейка, обструганная будто второпях, неумелой рукой, неизвестно когда и для какой надобности. Поговаривали, что лавочка сия была сработана самолично государем Алексеем Николаевичем, любившим, выкроив немного времени перед обедом, прийти в Тайницкий сад и поразмышлять о приятных пустяках, не о делах: дел — то всегда было много, и все неотложные, и обождать не могли ни час ни два, потому как все непременно жизненно — важные. Государь не хотел праздно разгуливать по Кремлю или по аллейкам Тайницкого сада, считал это неудобным. Зато на почерневшей скамейке, где ни души, вдали от любопытствующих глаз, думалось легко…

-…Поговорим о делах государских… — отложив «Ведомости» на скамейку подле себя, негромко, вкрадчивым голосом, проговорил Иван Иванович Бутурлин, состоявший в специально под него учрежденной скромной должности экономического советника государевой «Тайной канцелярии»*, а по сути являвшийся «царевым дядькой»  — воспитателем и наставником наследника престола, царевича Федора Алексеевича. — Вы ведь именно о них желали говорить? Знаете, понятие «дело государское и земское» есть наиболее близкий аналог термину «политика»…

-У нас все дела, кажется, государские. — заметил собеседник Бутурлина, Александр Петрович Строганов, один из самых влиятельных русских финансистов, чье мнение ценилось в банковских кругах как на Западе, так и в России, создатель крупнейшего в Европе Русско — Азиатского банка, обеспечивший постоянный прирост капитала благодаря вложениям в массу прибыльных проектов; его производства имели самую обширную географию — от лесов на Урале и Севере, до нефти на Каспии, от фабрик на Волге до металлургии Южного Урала. — Других нет.

Иван Иванович Бутурлин глянул на Строганова быстрым, по — прежнему цепким взглядом: почему — то от разговора с миллионщиком, на котором тот самолично настаивал все последние дни, он не ждал ничего хорошего. Было отчего призадуматься перед встречей с влиятельнейшим финансистом…

Иван Иванович, конечно, хорошо знал, что Строганов принадлежал к выходцам из старинных купеческих фамилий «Китай — города», московским миллионщикам. Китай — городом называлась в Москве ее торговая, центральная часть, состоящая из трех главных улиц — Никольской (центр книжной торговли, здесь был самый известный и крупный книжный магазин Сытина), Ильинки (МИД и иностранные посольства) и Варварки (банки, биржа, торговые конторы). Однако он был тесно связан с  «Зарядьем», где верх держали представители еврейской финансовой и торговой верхушки — так, в пику Уолл — стриту, именовали себя центры московских заводчиков и фабрикантов. В Зарядье находилось Глебовское подворье — единственное место в Москве, где предпочитали останавливаться еврейские купцы. Все это соединялось переулками и различными проездами. Поехать в «город», пойти в «город», значит отправиться в эту часть города. Вся территория от Никольской до Варварки представляла собой некий московский Сити, а дальше — на отрезке между Солянкой и набережной — был уникальный квартал еврейской застройки. О нем не писали в путеводителях, но упоминали во многих мемуарах: возник почти что московский Житомир, настоящая новая торговая слобода. Здесь скапливалась вся торговая сила, здесь сосредоточены были огромные капиталы, здесь, так сказать, была самая сердцевина всероссийского торгового мира. Район сделался уже настоящим деловым центром Москвы.

Зарядье не было еврейским гетто в его европейском понимании. Вообще — то, со времен Средневековья, это был довольно престижный район. Зарядье — это один из древнейших посадов города, возникший возле главной Речной пристани на Москва — реке. В XVI — XVII веке этот район был довольно плотно застроен богатыми двух — и трёхэтажными каменными зданиями, владельцами которых были известные богачи. В нижних этажах находились лавки и склады, а верхние были жилыми. «Китай — городские» «мерковали»* против «зарядьевских» — половчее старались прижать иудейских конкурентов, равно как и польских, и армяно — татарских, и включить их в себя, подчинить своим интересам. «Зарядьевские», за которыми стояли интересы заграничного капитала, упорно сопротивлялись. Торгово — финансовые войны сотрясали московский Сити. Сталкивались интересы доморощенной московской заводско — банковской группы и европейски ориентированных фабрично — банкирских еврейских кругов.

Строганов также представлял третью силу русского Уолл — стрита  — потомственное дворянство. Интенсивное развитие сферы коммерции, происходившее в России, заставило представителей многих традиционных сословных групп, ранее не связанных с ней или даже относившихся к предпринимательской деятельности с явным предубеждением, обратить на нее внимание. Выходцы из дворян приобрели существенное представительство в среде «торгово — промышленного сословия». Немало дворян к этому периоду входило в состав деловой элиты страны, то есть слоя крупнейших и влиятельнейших коммерсантов. «Третья сила» русского Уолл — Стрита играла по своим правилам…

-Иронизируете, Александр Петрович?

-Я ваших слов и не отрицаю, дорогой мой Иван Иванович. Вы же знаете, я — то менее всего живу иронией. — сказал Строганов, получавший огромный доход и умудрявшийся демонстрировать аскетичную скромность, расхаживая в поношенных пиджаках со следами сигарного пепла — дорогие сигары были, пожалуй, единственной слабостью, которую он себе позволял. — Но  это лишь к слову пришлось. А главное по — моему разумению, в том, что жизнь согласна с основною  мыслью  Монтескье: где правитель законодательствует и судит, там нельзя говорить о прочности  прав  граждан. И потому, если даже я ошибаюсь, и государственная власть подлинно монолитна, то придется лишь дать ей другую конструкцию. Тогда и суд, как доказывал профессор Тимашев на страницах «Современных Записок»,  и законодательство должны быть выключены из понятия государственной  власти: не  человек для субботы, а суббота для человека, то есть не жизненные потребности сообразуются с юридическими конструкциями, а  юридические конструкции надобно создавать по мерке жизненных потребностей, — не так ли?

-Не царь творит существующий порядок, а порядок порождает царя. — нравоучительно сказал Бутурлин. — И последний выступает в роли его хранителя. Стабильность установленного Богом порядка возводится в высшую ценность, и, тем самым, трения внутри самой, так называемой боярской среды, выводятся за рамки политического дискурса. Безусловно, они существуют, трения эти, но только в плоскости практики. Наша московская идеология испокон веку предполагает ограничения царской власти, но ограничения эти сформулированы на языке морали, а не установлены абстрактными нормами права…

-Выдающиеся умы спорили, что выше чего: государство ли высится над правом, как учил Лабанд в  Германии, или же  право над государством, как утверждали  Градовский у нас и Краббе в Голландии? — усмешливо сказал Строганов. — Жизнь  существенно видоизменяет этот спор: ей важно не что выше чего, а что должно быть выше чего. И она  повелительно требует, чтобы право стояло выше государства, или — другими  словами, более подчеркнуто — чтобы не право было на службе у силы, а сила была на  службе у права, то есть, чтобы сила проявлялась не только в границах права, но и во имя права и от имени его.

-Господи, вы говорите о правовом государстве?! — воскликнул Бутурлин. — Вы, один из богатейших людей на Москве, болтаете всякий вздор, чуть ли не из либеральных газеток вычитанный?! Тоже в революцию ударились?

-Критиковать недостатки и хотеть изменить жизнь к лучшему — вовсе не жажда революции, которая несет хаос и разруху. Мы на пороге новой эры. Государь четверть века на троне — немалый срок даже для царя, любящего, чтобы все было скромно, тихо, да смирно и в дому у него, и во всем государстве. А вот теперь драматические события должны содействовать перегруппировке политических сил, росту радикализма и в конечном итоге приходу к власти на волне протестов и народного недовольства либерального крыла, при котором маловероятным станет возвращение к прежним методам политического руководства…

-Все же — революция?

-Не исключено. А как сказал один француз, власть во время революции остается за теми, в ком больше злодейства.

-Это сказал Дантон. Сукин вы сын, Александр Иванович… — засмеялся Бутурлин. — Правовое — в строгом смысле слова — государство недостижимо, и не потому лишь, что оно идеал, но так же потому, что право не является ни сплошным, ни безграничным, и в его — разрешите мне резкое слово  — скважинах и за его последнею чертою, мы постоянно встречаемся лицом к лицу с голым фактом.

-Но известное — иногда очень заметное — приближение к правовому государству не одна мечта: свидетель тому хотя бы только новейшая история Европы. — возразил Строганов.

-На пути к правовому государству Европа и ее ученики достигли бы гораздо большего, если бы не эта постоянная подмена цели средствами: нельзя безнаказанно твердить о владычестве народа вместо того, чтобы говорить и думать о народной защите владычества права. — ответил Бутурлин.

-У нас, верно, по — другому.

-По — другому.

-А когда вспомнишь, например — о русском земстве, так уж тут язык не повернется сказать, что оно  действовало, будучи к тому уполномоченное правительством.  — заметил Строганов.

-А что земство?  — вскинулся Иван Иванович.

-Я про Земский Собор…

-Земский Собор? Русская политическая система обогатила мировую практику с точки зрения роли и места политических партий в системе государственной власти. На Западе принята точка зрения о том, что политическая партия возникает как форма протеста ущемляемого меньшинства против привилегий и власти. В России же партии никогда не выполняли функции протеста. С момента своего становления они организовывались в рамках существующей власти именно против оппозиции. Философия некоторых крупных партий у нас и поныне заключается в пребывании «по правую руку» от власти.

-Что плохого в том, чтобы соответственно европейскому опыту движущие силы государства — законодательную, исполнительную и судную — разделить и сосредоточить в разных местах?  — спросил Строганов. — Законодательная власть была бы сохранена в руках государя, который ее бы осуществлял через Государственный Совет. Исполнительная власть была бы распределена между министрами. Судная власть предоставлена была бы палате Государственного установления, хранительнице законов?

-Народ русский привык искони почитать в лице государя земное блаженство и верховного судью. — сказал, после краткой паузы, Бутурлин.

-Да, это у нас в крови — наступать на одни и те же грабли…

-Вот типично русская привычка — хаять свое. Вы, Александр Иванович, гляжу, в Кремль спозаранку явились с самой настоящей программой? И прямиком ко мне?

-К кому же как не к вам? — улыбнулся Строганов.

Бутурлин, и это знали многие, являлся весомой политической фигурой. Московский Кремль не был, конечно, всесильной структурой, принимавшей в обход правительства и Земского Собора определенные политические решения. Речь, однако, шла об очень сильной, самой сильной в России, но все же «всего лишь» — с одной стороны, группе влияния, с другой — о том, что можно было бы назвать в Северо — Американских Штатах рекламно — политическим агентством. Кремль не был и замкнутой системой; если интеллектуальное, «идеологическое» ядро его более или менее сохранялось, то политическое могло видоизменяться. Политическим центром Кремля была личная «Тайная» канцелярия государя — фактически не предусмотренная никакими подзаконными актами структура, которая, однако, играла довольно заметную роль в политике. Канцелярия организовывала работу государя, следила за соблюдением протокола, официально контактировала с правительством и Земским Собором. Однако это была лишь «надводная часть айсберга». Канцелярией царя была сформирована собственная сеть «информаторов», журналистов, политиков, банкиров, сотрудников партийных секретариатов, тайно представлявших сведения о событиях в партиях, закулисных политических переговорах и интригах. Свои «информаторы», работавшие не всегда только за идею, вербовались канцелярией. Организация сети оправдывалась Кремлем как и акт самозащиты, как и частью закулисные, частью публичные кампании по дискредитации политических оппонентов, представлявших по тем или иным причинам угрозу гегемонии «сердцу России» или самой Российской державе. Кремль оказывал влияние на политику различными способами — прямо, через свои «крылья» в политических партиях, закулисно, путем организации «политических афер» или оказания давления на общественное мнение — через подконтрольные газеты и журналы, через Церковь…В понимании некоторых Кремль был «элитой элит», то есть концентрацией того лучшего в политических и интеллектуальных кругах России, что могло бы стоять на страже идеологического фундамента государства. В результате, Кремль, правительство, Земский Собор и партии оставались «центрами» политической жизни, посредником между которыми выступал, в случае необходимости, сам государь…

-Один думали или сила за вами соответствующая имеется?

-Разумеется, не один. Птицы и в одиночку и вместе поют одинаково: каждая сама по себе; а людской хор тем и отличен от птичьего, что образует новое единство. И напрасно было бы полагать, будто люди возвысились до контрапункта лишь в музыке: есть контрапункт и в государственном общении, в частности — и в государственном властвовании.

-Птицы…Вороны, например… — с прищуром глянул Бутурлин на деревья, где сидели нахохленные птицы. Их было в Тайницком саду великое множество. — Мне они чудятся некими вестниками. Чего — то зловещего…Посмотрите, сколько их, как они облепили купола и крыши старинных соборов и дворцов…

-Я слышал, по  государеву распоряжению дворцовая охрана напускает на ворон соколов, с такой яростью, будто отбивает штурм Кремля. — сказал Строганов с легкой, еле уловимой в уголках рта, усмешкой.

-Это не так. — Бутурлин покачал седой головой. — Соколы обленились и летают теперь с трудом. Кстати, заметили ли вы, что люди задолго до легендарного Икара мечтали о крыльях?

Бутурлин приоткрыл глаза, достал из кармана пальто папиросы.

-Что вы хотите этим сказать? — спросил Строганов, поигрывая в руке футляром с дорогущей семидюймовой сигарой «Дон Артуро Фуэнте», изготовленной из табачных листьев, полученных с плантации Шато де ла Фуэнте в Доминикане.

-Вот столетия миновали, вот человек стал крылат. Год от года он поднимается все выше и выше. А стал ли он счастливее? — Бутурлин, дважды упомянутый в московском журнале «Мужской клуб» в числе десяти самых элегантных мужчин России, изящно, элегантно закурил.

-Господи, Иван Иванович! Вы все еще тянете этот яд?! Коробка папирос «Кинь грусть» — это же самая настоящая отрава!

-Марку не меняю. Привык. — Бутурлин, между прочим, дважды упомянутый в московском журнале «Мужской клуб» в числе десяти самых элегантных мужчин России, высокий стройный человек, с орлиным носом и выцветшими, редеющими волосами, держался по — щегольски прямо, не желая поддаваться старости, однако чувствовалось, что это стоило ему немалых усилий. Большие, неопределенного цвета глаза смотрели сосредоточенно, напряженно, но не без юмора.

-Было бы к чему привыкать!

-Я пожил достаточно. И привык уж.

-Дивны дела твои, Господи! Долго ли еще так проживем?

-А вы думаете, что недолго?

-Увы, не я один так думаю: все мы смутно чувствуем, что дела плоховаты. И заметьте, большинство очень радо: грациозно этак, на цыпочках в пропасть и спрыгнуть…

-Так вот, по поводу птиц…Всех птиц объединяет одна характерная черта: когда они на земле, то постоянно голову держат на бок…Замечали такое? Птицы наблюдают за небом. Не покажется ли там силуэт стервятника или иного какого смертельного врага? Так и человек…Стал крылатым, а все как птица, голову набок и вынужден смотреть по — птичьи в небо. Как вы…

-Я?

-Да, вы. Вот, скажем, вы, господин Строганов, давеча убеждали кое — кого в правительстве принять британские концессионные предложения и утверждали о благоприятном прецеденте, о том, что обратное решение отбросит Россию на годы назад. А вам, Александр Иванович, в канцелярии премьер — министра дали афронт — оказывается, британские ловкачи из Сити посул* сделали, и достаточно крупный. Да — с…

-Слухами  земля полнится. — как можно бесстрастнее ответил Строганов, однако в голосе его явно проскольнула взволнованность.

-Слух — то больно устойчивый. Вам ли не знать? — улыбнулся кротко Бутурлин. — Не сегодня — завтра переместится из салонов в газеты.

-Пошумят и перестанут. Пресса должна хоть что-то скармливать читающей публике: скандалы, интриги, расследования, по большей части из пальца высосанные.

-Ну, из пальца или не из пальца, а все ж таки скандал, дорогой Александр Иванович… — сказал старик Бутурлин. — И Москва гудит. Таперича вы в Кремль, да еще с политическими амбициями. Не иначе, у меня, старика, защиты ищете?

-Эх, Иван Иванович, вы продолжаете лелеять пресловутое чудовище, которое именуется защитой державных интересов. — твердым голосом произнес Строганов и, как мог, изобразил на лице располагающую уверенную улыбку. — Но хоть бы и так. Ищу. Не защиты, но расположения, Иван Иванович.

-Политику так не делают. Что греха таить, в политике, безусловно, не все делается честно. Но не так, как делаете вы, Александр Иванович. Никто не станет заключать такие сделки. И не потому, что все такие уж очень благородные. Просто нужно делать дело, а вашим путем много не добьешься.

-Мы несколько отвлеклись, Иван Иванович. — в тоне Строганова  засквозило раздражение. — Много вреда принесло учение о суверенности не только монархов, но и государства или народа в государстве. Этот вымысел, не укладывающийся к тому же в рамки действительности, наблюдаемой без  очков — как выразился бы Пушкин — предрассуждения, застит нам несомненную истину, что в некоторой степени суверенен каждый отдельный человек, и что ни одно государство, ни один народ не суверенны в полную меру. Между тем, ежели дело затянется, то наша задача будет дюже велика непосильно.

-Вот даже как?! Ваша задача?!

-Иван Иванович, вы лучше меня знаете, что в «верхах» царят разногласия. — сказал Строганов. — Политическая система наша отмечена печатью глубокого своеобразия: одной из крупнейших промышленных держав мира по — прежнему управляют крупные землевладельцы. У банкиров, у московских коммерсантов, текстильных и металлургических фабрикантов, по горло занятых предпринимательской деятельностью, терпение подходит к концу. Требование политической реформы, что означает переход власти непосредственно в руки крупного индустриального капитала, становится все громче.

-Эге, да вы с ультиматумом?

-Биржевики, коими, как вы осведомлены, называют деловых людей, занимаются политикой только тогда, когда акции серьезно падают. Я полагаю, что вы могли бы переговорить с государем и с наследником и донести созревшую в московских деловых кругах, и высказанную мною идею.

-О реформе?

-Да.

-Ни в коем случае. — отрезал Бутурлин. — Говорить о сем я не стану.

-Жаль. Что же…Может быть, эта Россия политически и спасется, но морально она обречена на гибель. Это уж законы истории.

-Какие уж там «законы истории»? — сказал Бутурлин. — Эту шутку придумали историки. Поверьте, все в мире определяется случаем.

-И в политике?

-А что? И в политике. В политике особенно трудно предвидеть результат, когда авантюрное начало сталкивается с традиционным, классическим. Простая арифметика здесь не помогает.

Молча поднявшись с лавочки, Бутурлин тряхнул головой и почтительно поклонился Строганову:

-Александр Иванович, стояло государство и будет стоять. Росло — и будет расти. Разумом общим, на пользу всем, а первей всего, конечно, сильным и многоумным…

================

раннее сентябрьское утро 192…* — некоторые иностранные критики заметили в свое время, что хотя многие романы, например, все немецкие, начинаются с даты, только русские авторы, в силу оригинальной честности отечественной литературы — время от времени не договаривают единиц.

«мерковали»* — от мерковать, то есть обдумать, порассуждать.

Посул* — древнерусское название взятки: незаконное вознаграждение.

Глава Первая.

Первый акт многоактной пьесы.

Пятница. В лето 7436 года, месяца сентября в 1 — й день (1 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.

Москва. Кремль.

Сентябрьский Новый год в России традиционно встречали чинно и торжественно, как повелось испокон века. Богатые люди на праздник стремились приехать в Москву, в столице устраивались пышные торжества. «Действо нового лета» в веке XX, как и в веке XVII проходило со строгим соблюдением церемониала. В столице на Соборной площади против северных дверей Архангельского собора устраивался обширный помост, огражденный решетками, расписанными разными красками. Помост покрывался турецкими и персидскими цветными коврами. Между Архангельским собором и колокольней Ивана Великого, на помосте устанавливали три столика, два — для двух Евангелий и один — для иконы Симеона Столпника Летопроводца. Перед столиком ставили большие свечи в серебряных подсвечниках, а также стол с серебряной чашей для освящения воды. Рядом устанавливали два места, слева для патриарха и справа для царя, более нарядное место по подобию трона, резное, позолоченное, посеребренное и расписанное красками. Это символизировало первенство светской власти над духовной.

Патриарх выходил на «действо» из западных ворот Успенского собора в сопровождении духовенства, которое несло перед ним иконы, кресты и хоругви. Несколько позднее из дворца начиналось царское шествие. Патриарший и царский выход на площадь сопровождались звоном на Иване Великом во все колокола. При этом звон не прекращался до тех пор, пока патриарх и царь не вступали на свои места. Патриарх с крестным ходом приходил к месту прежде государя. Придя на место, царь прикладывался к Евангелию и иконам, потом принимал от патриарха благословение «крестом и рукою». Духовные власти становились «по чину» по обе стороны места государева и патриаршего, сановники и весь синклит по правую сторону государя и за его местом по чину. Соборная площадь еще задолго до царского выхода вся покрывалась служилыми людьми, стоявшими парадно в разных местах по заранее утвержденному регламенту. На помосте от Благовещенского и до Архангельского соборов стояли высшие государственные чиновники, судейские, выборные от дворян и прочих сословий, а от них поодаль располагались на помосте между Благовещенским и Успенскими соборами — чиновники младших разрядов. На паперти Архангельского собора, откуда была видна вся церемония, размещались иностранные послы, посольские чиновники и приезжие иностранцы, а также гости столицы из русских областей. На помосте между Архангельским и Успенским соборами выстраивались генералы, полковники и иные воинские чины. В задних рядах на помостах, а также на соборных папертях стояли депутаты Земского Собора и все прочие. А между помостами и за помостами на площади стояли особо назначенные парадные взводы лейб — гвардии, боевым строем, со знаменами, барабанами и с оружием. На кровле Архангельской и Благовещенской церквей и на Ивановской колокольне и по всей площади стояло множество простого народа.

В начале службы духовные власти — митрополиты, архиепископы, епископы и прочие — подходили по двое и кланялись сначала царю, а потом патриарху. После службы патриарх осенял крестом царя и желал ему здравствовать. Царя и патриарха поздравляли с Новым годом духовные власти, подходя по два и низко кланяясь. Государь отвечал поклоном головы, а патриарх благословением. Затем царя поздравляли светские сановники, причем один из старейших говорил поздравительную речь. Царь отвечал им также поздравлением. Все поздравляли патриарха, власти и весь освященный собор; старейший представитель чиновничества говорил речь, на которую духовенство отвечало поздравлением и благословением. Когда оканчивались эти обоюдные поздравления гражданского и церковного синклита с «новым летом», царя поздравляла вся площадь. За обменом благопожеланиями между царем и народом следовали раздача царских подарков: пирогов приближенным и царской милостыни: раньше то была раздача денег народу, а с годами церемония превратилась в жертвования государя на благотворительные и богоугодные дела. На этом официальная часть празднования заканчивалась.

В этом году торжественности было заметно меньше, чем прежде. Не было государя, а стало быть, не было и царского выхода. Говорили, что царь — де болен ногами, но в сие особо никто не верил…Церемония была скомканной, непродолжительной. После окончания «действа нового лета» и поспешного прохода торжественным маршем парадного батальона новгородцев*, полка с медведем на знамени*, объявили благовест к обедне, и народ стал расходиться.

-…Господин министр! Князь! — Иван Иванович Бутурлин, ловко выждав момент, приблизился к министру внутренних дел князю Борису Викторовичу Ромодановскому, и доверительно взял под локоток. — С праздником! Итак, новолетие? Начало церковного года?

-Начало индикту, сиречь новому лету. С новым годом. — ответил министр.

-Понимаю, сегодняшний день у вас крайне насыщен официальными мероприятиями. Но может быть, уделите мне минуту — другую?

-Вы правы, Иван Иванович. Люди мы благочестивые и потому считаем своим долгом в первый день сентября не только побывать на всех богослужениях, но и помочь бедным, сирым, больным и убогим. А вечером перед новогодней ночью все члены одного семейства по традиции, обязательно должны собраться в дом старшего в роду — главы семейства. Будем угощаться мёдом, заморскими винами, пивом или медовухой.

-Я приглашен к Артамоновым. — сказал Бутурлин, и тихо, с грустинкой, вздохнул.

-Прекрасно. — усмехнулся Ромодановский. — Там подадут неизменный русский квас с изюмом, в бутылках, который все русские светские люди вынуждены пить, чтобы подчеркнуть свою старомодность.

Последовало короткое молчание, в течение которого оба собеседника обменялись выразительными взглядами.

-Давайте уж не сегодня. — сказал Ромодановский.

-Что ж, не буду вас более задерживать, господин министр! — сухо ответил Бутурлин. —  Надеюсь, выстрел вестовой пушки в полночь вы услышите?

-Я буду бодрствовать и после полуночи. — ответил Ромодановский многозначительно.

-Дома? — равнодушно поинтересовался Бутурлин и прикусил губу, понял, что глупость сморозил — всей Москве известно было, что Ромодановский последние несколько лет жил фактически отдельно. На то была причина…

…Лет восемь назад, когда он впервые в качестве министра внутренних дел прибыл в Париж для переговоров со своим французским коллегой, какая — то бульварная газетенка опубликовала сообщение о посещении им ночного кабаре «Элизе — Монмартр» на бульваре Рошешуар. И дала крупный заголовок: «Суровый русский князь ночами развлекается в «Элизе — Монмартр» — и несколько фотографий, где Ромодановский просто — напросто ужинал с французским министром. Кое-кто в Москве умело подложил газету супруге министра. Разрыва не произошло, но их личные взаимоотношения надломились. Далекая от политики жена не захотела понять, что кто-то воспользовался злополучным ужином в «Элизе — Монмартр», и таким образом, попытался дискредитировать князя. Теперь большую часть времени Борис Викторович Ромодановский проводил на службе, дома же на половину супруги почти не заходил. Домашние приемы Ромодановские теперь не устраивали вовсе…

-Как надумаете и соберетесь, заезжайте ко мне. — сказал Бутурлин. — Запросто, в любое время, без чинов…В Серебряный Бор, в мой домик на болотах…Кофейку выпьем, с настоящими мологскими* сливками.

========================

парадного батальона новгородцев* — Лейб — гвардии государевой огнестрельной пехоты Новгородский полк

медведем на знамени… —  у Новгородского полка на полковом стяге было изображение медведя.

с настоящими мологскими* сливками — Мологский уезд в северо — западной части Ярославской губернии имел исключительно сельскохозяйственную специализацию, и главным его достоянием были заливные луга, сочная зелёная трава на которых достигала высоты по грудь человека. Сена здесь собирали по восемь миллионов пудов. Помимо использования на корм скоту, оно считалось и важным предметом сбыта. Мологское сено закупалось в столицы, а также приобреталось для императорской кавалерии. Мологское сено вывозилось на продажу и стоило в два раза дороже обычного из-за своего отменного качества. Питательность мологского сена из — за малого наличия осок, была очень высокой. Молоко, сливки, масло, полученные от коров, выкормленных на мологском сенном корме, так и называлось — «мологскими».

Суббота. В лето 7436 года, месяца сентября в 2 — й день (2 — е сентября 1928 года). Седмица 15-я по Пятидесятнице, Глас пятый.

Москва. Серебряный Бор.

Дом Бутурлина был на загляденье. Он стоял чуть ли не на болоте возле Бездонного  озера, в Серебряном Бору: не самое бросовое, но достаточно удаленное место. Его строили для одного английского купца из Московской Английской Компании, но впоследствии британец решил, что ему не пристало жить в подобной роскоши. Дом купил Бутурлин.

Дом был настоящим музеем русского и азиатского искусства. Бутурлин субсидировал последние несколько лет Восточный институт Абамелек — Лазарева и Московское Археологическое Общество. Он выделил также крупную сумму из рептильного фонда* на содержание института текущей политики — институт этот занимался изучением политической обстановки в мире и представлял доклады на рассмотрение Бутурлина.

Князь Ромодановский приехал к Бутурлину в два часа ночи, его сразу проводили в кабинет хозяина, расположенный на втором этаже главного здания. Из этого кабинета можно было подняться на чердак и оттуда по особой лестнице выйти на открытую галерею с балюстрадами, ведущую в дворцовую башню. Старик Бутурлин, несмотря на поздний час, бодрствовал. Он желал переговорить с министром.

-Кофе, — сказал Бутурлин старику — лакею, и проводил его взглядом ( доверял ему как себе, во всем).

Дверь за лакеем закрылась. Бутурлин подошел к письменному столу, взял с него портфель, достал  тисненную синюю папку для служебных документов, положил ее с левого края письменного стола, устало опустился в кресло.

Ромодановский огляделся. Привычки у «царева дядьки» были скромные, а его кабинет, в отличие  от остальных внутренних помещений дома, при всей сдержанности решения остававшихся с налетом определенной, свойственной дворцам, представительности: декорированных искусственным мрамором стен, оконных коробкок и откосов с различной расколеровкой, был старомодный и сравнительно пустой, с потертым ковром. На столе лежало мраморное пресс-папье, а  в карандашной подставке из хризолита торчали несколько простеньких, ученических, перьевых ручек и разноцветных карандашей.

Появился старик — лакей с подносом, на котором стояли кофейник, две чашки и маленький молочник с настоящими мологскими* сливками, поставил на письменный стол.

-Оставь, братец, — сказал Бутурлин. — Я сам налью.

Бутурлин придвинул поднос, начал наливать кофе:

-Я кофе не очень люблю. — сказал он. — Предпочитаю чай. Сейчас приказал заваривать себе вместо чая успокоительный отвар из трав. Эдакая пряная жидкость, горечь которой сбиваю кусочками салями и мологским сыром. Приближает долгожданный сон. До Густава Флобера мне далеко…

Бутурлин  сдержано хохотнул.

-Вы, кстати, знаете, как он работал? В пору работы над романом «Госпожа Бовари» Гюстав Флобер обычно придерживался следующего распорядка дня: сон с четырех до десяти утра. С десяти до полудня он просматривал газеты, корреспонденцию, выпивал стакан холодной воды, принимал горячую ванну и беседовал с маменькой.

-С маменькой…

-Что? Не расслышал…

-Я говорю, это так мило — беседовал с маменькой…

-А? Да…Так вот. В полдень Флобер слегка перекусывал и выпивал чашку горячего шоколада. Затем следовала часовая прогулка, и ещё в течение часа Флобер давал уроки. С трех дня до семи вечера писатель читал. Ещё два с половиной часа уходили на ужин и разговоры с маменькой. Наконец, в половине десятого вечера писатель садился непосредственно за свою литературную работу, которая продолжалась пять с половиной часов, до четырех до  утра. Такого распорядка Гюстав Флобер придерживался с 1851 по 1856 год, пока шла работа над романом «Госпожа Бовари».

-Откуда у вас столь глубокие знания о Флобере? — спросил Ромодановский.

-Увлекался им в свое время, интересовался творчеством. Ну да ладно, черт с ним, с Флобером. Так мне хотелось с вами переговорить о том о сем, Борис Викторович, что не до сна. Выпейте со мной кофе.

-Настолько плоховаты дела?

-Как вам сказать? Есть определенная нервозность. Особливо в последние дни. Об этом и хотелось переговорить. Доверительно. Конфиденциально.

=======================================================================

из рептильного фонда* —  конфиденциальный денежный фонд, деньги из которого тратились на самые разнообразные цели. К примеру, на его средства существовало «Бюро русских журналистов», помещавшим в особых ежедневных (кроме праздников) бюллетенях, содержавшие в себе: передовые и редакционные статьи по вопросам экономической жизни и по внутренней и внешней политике; обзоры военных действий и деятельности законодательных учреждений; обзоры русской и иностранной печати; хронику и фельетон. Оказывалась денежная помощь отвечающим видам правительства повременным и неповременным изданиям; оплачивались услуги отдельных журналистов и политических деятелей. Из рептильного фонда обеспечивались деньгами десятки студенческих, провинциальных, религиозных и прочих изданий.

Понедельник. В лето 7436 года, месяца сентября в 4 — й день (4 — е сентября 1928 года). Седмица 16-я по Пятидесятнице, Глас шестый.

Москва. Гагаринский переулок.

…Хотя и стояло начало сентября, но Москву неожиданно окутал самый настоящий июльский зной. Впрочем, он почти не ощущался в окруженном небольшим садиком одноэтажном московском особнячке в Гагаринском переулке. С переулка особнячок, с атрибутами (над входом) профессии архитектора и строителя — циркулем, топориком, кайлом, треугольником был почти не виден: мешала густая листва тополей. Не был виден и его причудливый фасад, украшенный фигурами грифонов, символами надежной стражи, фантастических животных с телом льва и орлиными крыльями.

Особнячок, числившийся за Департаментом Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, надежно хранивший от всего мира свои тайны, состоял ныне в ведении Георгия Васильевича фон Эккервальде, Директора Департамента, превратившего здание в свою рабочую резиденцию. Фактически же, в интерьерах особнячка, логично вписанных в его объемы, руководитель Департамента уединенно работал с бумагами, принимал высоких гостей, желавших конфиденциальной беседы или отдыхал на своеобразном «плэнере» в центре столицы…

Штат обслуживающего особнячок персонала был невелик и многократно проверен. В основном это были отставные филеры из службы наружного наблюдения — люди все больше благонадежные, трезвые, смелые, откровенные, но не болтуны, дисциплинированные, сознательно относящиеся к делу, крепкого здоровья, с хорошим зрением, слухом и памятью, и с внешностью, которая давала им возможность не выделяться из толпы. «Заведование» особнячком осуществлял генерал — майор Дмитрий Андреевич Дрозд — Бонячевский, бывший официальный представитель МВД при русском посольстве и французской полиции и пользовавшийся абсолютным доверием у Директора Департамента.

Совещание  проводилось в холле особнячка.  Кроме Директора и Дрозд — Бонячевского присутствовали  немногие ближайшие сотрудники: заведующий Вторым отделением Департамента барон фон Эргардт, отвечавший за политическую разведку, и его помощник Свиблов. Столь немногочисленный состав совещания был вовсе не оттого, что скромные размеры помещения не позволяли вместить всех желающих. Из всех окружающих его людей Директор полностью доверял только генералу Дрозд — Бонячевскому, с коим был связан многолетней дружбой, и выполнявшему время от времени особые поручения. На него фон Эккервальде мог положиться в трудную минуту, только ему мог открыться, только его считал верным и преданным другом и соратником, разделявшим его взгляды.

Дрозд — Бонячевский передал Директору тоненькую картонную папку зеленого цвета с таким аристократическим достоинством, что глава Департамента Государственной Охраны захотел зажмуриться. Фон Эккервальде машинально папку приоткрыл, мельком взглянул: несколько листков бумаги, исписанных от руки. Дрозд — Бонячевский предпочитал время от времени конспиративные методы: никаких пишущих машинок, никаких стенографисток, ни одного следа любого вида.

-…Перед нами открываются новые, блестящие перспективы и возможности, но мы рискуем навлечь на себя осуждение наших потомков, если не сумеем воспользоваться ими…

…Директор Департамента Государственной Охраны взглянул на собравшихся и пару минут ждал, когда кто — либо из подчиненных, вызванных к нему на совещание, выскажется первым. Однако все молчали.

Фон Эккервальде сурово, предостерегающе зыркнул:

-Не раз нам приходилось сталкиваться с серьёзными ситуациями. Нам необходима генеральная стратегическая концепция…В наших руках безопасность и спокойствие подданных Его Величества…Мы должны постоянно заботиться о том, чтобы работа Госохраны была более продуктивной и носила реальный, а не показной характер…Мы должны  быть активно действующей силой, а не пассивным наблюдателем. Господа! Мы некоторое время назад начали операцию. Длительную по времени, крупномасштабную и сложную в проведении. Раньше мы не могли начать подобное дело потому, что не было повода  и потому, что не имели подходящих кандидатур, без которых немыслима завязка задуманной нами игры. К тому же не было, как говорится, «отмашки сверху». Теперь, когда отмашка сверху получена, когда мы получили возможность подобрать нужные кандидатуры, мы можем начать активную фазу. Мы в свое время подготовили  план создания большой легенды — организации, которая должна будет подмять под себя многие зарубежные эмигрантские общества, навязать им политическую линию, гарантирующую им дискредитацию и разложение от бездействия. Но и это не все. Мы загодя планировали внедрить свою агентуру с целью дезинформации и дезориентации секретных служб и штабов некоторых европейских стран. Наша агентура выступит в нескольких ипостасях: информации для нас, о приемах и способах работы британской секретной службы, дезинформация в области политических отношений России с Англией, сбор сведений для последующей компрометации англичан и дискредитации их секретной службы в глазах британского общества и собственного правительства…Кто желает высказаться?

-Мы начерно создали организацию. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Пока она без названия. Но мы можем ее назвать…Скажем, назовем организацию попросту, без затей — Национальное действие….Да, Национальное Действие. Эн Дэ.

-Может быть, народное? Народное действие? — спросил один из присутствовавших на совещании,..

-Нет. Не стоит давать намека на массовую организацию. — покачал головой Дрозд — Бонячевский.

-Пожалуй, вы правы. — согласился Директор. — Лучше пусть это будет классическое традиционалистское объединение, в меру ограниченное повторением общих принципов, встречающихся почти в любых подобных течениях: упор на парламентаризм, порядок, собственность, справедливость, модернизацию экономики и прочее. Девизом подобной организации должно стать что — нибудь вроде такого: «справедливость, труд, собственность». А? Мне кажется, неплохо звучит? По крайней мере, есть что — то от романтических и экономических идеалов. Словом, следует подумать относительно идеологических соображений, которых будет придерживаться создаваемая нами мнимая политическая организация, и какие внешние атрибуты фразеологии она станет использовать.

-Иными словами, необходимо создать представление об эрозии государственной власти в России, и о том, что наше «Народное Действие» в этом участвует. — сказал Дрозд — Бонячевский.

-Вы правильно уловили суть будущей комбинации. Необходимо прописать программу организации. Она должна отражать элементы социальной демагогии и обещания всяческих преобразований, что так любят на Западе. Главный же аргумент комбинации — внутри России имеется противоправительственная организация, не связаться с которой было бы просто преступно. Для искушенных от политики дельцов, евразийский, скажем, вариант организации был бы, пожалуй, наиболее подходящей идеологией. Простая политическая модель, с которой Запад пожелает выстраивать отношения на перспективу. Ничего определенного о будущей форме правительства, побольше интеллектуализма, подражания иностранному и риторики об улучшении отношений между трудом и капиталом. Предлагаемая схема такова: мы должны убедить заинтересованные в Европе силы в том, что в России есть структура, в меру оппозиционная, готовая, при благоприятной ситуации и при достаточной политической и финансовой помощи извне, пойти на изменения государственно — политического строя. Запад в такое поверить может. И должен.

-Почему?

-На Западе сильны сложившиеся традиции дипломатического диалога с Кремлем. Тамошние политики относятся к России с предубеждением. Знают, что русские в процессе поиска политических компромиссов не обращаются за пределы существующего механизма. Такова она, русская политическая культура, таков он, механизм принятия решений.

-Это означает, что поддержки среди заинтересованных кругов и групп России при обсуждении внешних дел, с целью повлиять на них в нашу пользу, ожидать не приходится, поскольку русское общество — монолит. — дополнил Свиблов.

-А поверив, Запад должен проникнуться к организовываемой нами структуре доверием. — подхватил барон фон Эргардт. — Естественно, что появится желание прибрать такую организацию к рукам, установить над ней контроль.

-Примерно так.  — сказал Свиблов и в голосе его послышалась некоторая ехидца. — И вот, мы дадим Западу инструмент, который мог бы этот самый пресловутый русский монолит сокрушить. В самом деле: куда мы без Европы? Россия во тьме была, ибо не знавала по — настоящему Ренессанса.

-Вы поосторожнее. — ответил Директор. —  Европейская цивилизация не имеет права отождествлять себя с цивилизацией как таковой: она не более чем продукт истории определенной этнической группы.

-Мы дадим Западу контакты. — сказал фон Эргардт. — Людей дадим. Внушим, что основная тяжесть предстоящей борьбы — выработка стратегии и тактики. По убеждениям организации это должно быть возложено на внутренние силы. Эмиграции отводится как бы вспомогательная роль. Но вся вообще структура будет мифом. И действовать этот миф будет под нашим контролем. И чтобы на Западе не разгадали, что это миф, мы должны действовать очень умно, точно, четко, наполняя придуманную структуру деятельностью. Нам нужно разгадать и парализовать направленные против нас усилия.

-Западные разведки будут друг дружке в затылок дышать, лишь бы заполучить в России такую организацию. — усмехнулся Свиблов. — Ну, а мы явим им ее в качестве бесценного подарка: для получения информаций, для оправдания расходов в конце концов!

-Такая организация, да под международным покровительством, на европейской политической бирже может котироваться достаточно высоко. — заметил Директор.

-Господа, прошу не забывать, Интеллидженс Сервис стремится заполучить документальные информации. -сказал Эргардт. — Трепу, пусть даже в высоких сферах, англичане вряд ли поверят безоговорочно. Именно характер информаций  с точки зрения ее достоверности определяет оценку полезности агента.

-Этим займутся квалифицированные сотрудники. Конечно, это будет стоит некоторых расходов…

-Кстати о расходах.  — усмехнулся Эргардт. — Мы рискуем профукать весь бюджет на некоторые сомнительные прожекты. Простите, господа, но я не мог оставить без комментария эти слова. И давайте будем откровенны: против кого конкретно будет направлена задумываемая комбинация? Англия! Именно Англия является врагом России. И много лет назад и сейчас.

-Последние лет двести Англия всерьез осознавала себя одним из двух совладельцев Земли. Именно Лондон занимает наиболее русофобскую позицию среди всех западноевропейских стран, именно Лондон является мотором многих антироссийских инициатив, зачастую противоречащих континентальным европейским интересам.

-К чему вы клоните?

-Англичане научились понимать нас, русских — упрямых, непроницаемых, уклончивых, жестоких, порою двуличных, способных договариваться с Богом и чертом, отменяющих любые договоренности и правила игры. Одно дело — страдать от понимания русских в каком — нибудь Колпачном переулке, в посольстве, и совсем другое дело видеть страшную картину проявления чужой силы на расстоянии вытянутой руки — в снегах Гиндукуша, на жемчужных плантациях Бахрейна, в Египте, в Греции, в Канаде, в Европе…Следовательно, игру с нами они поведут самым серьезным образом. И не станут жалеть денег. Нам, значит, также придется вложиться по — крупному, чтобы соответствовать.

-Это уже детали. — поморщился Директор. — Уверен, что мы обойдемся гораздо меньшими средствами…

-Остается еще вопрос… — произнес Свиблов.

-Вопросов остается много. — перебил Директор.

-В их числе вопрос о том, кто возглавит организацию? — упрямо гнул свое Свиблов. — Организацию нужно  с чего — то начинать. С подбора людей. Кандидат на роль главы организации должен обладать выдающимися качествами: умом, волей, обаянием, артистизмом. Ему предстоит сыграть игру. Смертельную игру.

-Необходимо поэтому подобрать несколько кандидатур, чтобы было из чего выбирать. — добавил барон Эргардт.

-Об этом уже позаботились. Кандидатура есть. — сказал фон Эккервальде. — И она уже работает…

Среда. В лето 7436 года, месяца сентября в 6 — й день (6 — е сентября 1928 года). Седмица 16-я по Пятидесятнице, Глас шестый.

Москва. Новоблагословенное кладбище.

Двое мужчин прогуливались по аллеям Новоблагословенного кладбища. За кладбищенской стеной, на Владимирском тракте, сновали в Электрогородок и к электрорынку* в окрестностях Дангауэровской слободы, и обратно трамваи, то и дело раздавались трамвайные трели и стук железных колес, хлопали, переключаясь, стрелки рельсов…А на кладбище было относительно тихо…

Один из прогуливающихся, высокого роста, стройный, плотный, седовласый, неторопливо ступал по аллее Новоблагословенного кладбища. Шагал он легко, не сутулился, плечи были развернуты, голова поднята…Лиловатый нос, подбородок и щеки с краснинкой выдавали в нем не дурака выпить. Рядом с ним шел человек, на вид помоложе лет на десять, одетый с безукоризненным иностранным шиком.

-Вы все — таки нашли время, выкроили часок — другой на встречу со мною, со стариком. — елейным голоском сказал седовласый. — Благодарю…

-Я никогда не сомневался в том, что вы, обладая исключительной отзывчивостью по отношению к тем своим служащим, которые со своей стороны, с исключительной отзывчивостью, отвечали на ту отзывчивость, которая заслуживала такой отзывчивости…

-А вы все шуткуете… —  седовласый поморщился и неопределенно развел руками. — Узнаю, узнаю вас, прежнего весельчака…Но нотки в вашем голосе слышатся мне заискивающие, нечистые. Есть в них что — то подобострастное.

Тот, что помоложе скроил легкое подобие улыбки.

-Как будто нарочно, проклятая подагра оставила меня в покое — вот уже три дня я чувствую себя относительно хорошо. — проворчал седовласый.

-У боснийцев подагру знаете как лечат? Ведут больного к кусту боярышника и проведя топором по телу вниз, ударяют им по стволу, тем самым «засекая» болезнь на боярышнике. — сказал тот, что помоложе.

-Уверен, что лечение подобным способом крайне действенно. — рассмеялся седовласый.

-Почему люди, приближенные к высшим сферам, любят выбирать для встреч такие уединенные места как кладбища? — спросил то, что был помоложе, пропуская предыдущую реплику собеседника мимо ушей.

-Мне по сердцу версия с фэншуем. — сказал седовласый.

-Фэншуй — слово не русское. Однако…Любопытно. — хмыкнул то, что помоложе и скользнул по лицу седовласого цепким профессиональным взглядом.

-Фэншуй пространства использовался при строительстве церкви. Церковь строилась на более возвышенном месте, поближе к богу, где сама природа помогала обрести единение с богом. Кладбища располагались недалеко от церкви, среди деревьев, чтобы подарить покой усопшим и душевное успокоение для людей, приходящих почтить память. Впрочем, эти места выбирались, не только следуя названным условиям. Для выбора места постройки дома звали людей, которые обладали даром видеть и определять пригодность таких мест. Они же указывали место для рытья колодца. Назывались они по разному «рудознатцы», «лозоходцы». Определялось три важных места — место для храма, кладбища и для жилых домов.

-А мы с вами, стало быть, рудознатцы?

-Стало быть. — кивнул седовласый.

-Занятно.

-Во всяком случае есть что — то схожее. Может быть, опустим дальнейшие предисловия и поговорим о деле? — в голосе седовласого вдруг явственно прозвенела сталь, от прежней елейности и духа не осталось.

-Извольте.

-Я был бы счастлив, если бы мог заверить, что безопасность России находится в надежных руках.  — сказал седовласый. — Давным — давно я не страдал бессонницей. Но последние горькие ночи я провел без сна, спрашивая себя: можем ли мы снова стать сильными? Ибо только в этом наше спасение. Чего бы нам это ни стоило, ценой каких угодно усилий и лишений, но мы должны восстановить свою мощь, чтобы держава могла защищаться.

-Совершенно согласен с вами.

-Вы в какой — либо мере следите за политикой?

-Систематически. У меня все же есть сомнения на счет нынешних отечественных политиков: мне не внушают доверия государственные мужи, у которых слишком румяные щеки.

-Это вы верно сейчас подметили. — закивал головой седовласый. — Румяные щеки. Слишком румяные щеки. Поди слышали также, что плох наш государь?

-Слыхал…

-Недаром говорится у восточных народов, что молва летит быстрее молнии, звучит сильнее грома… — усмехнулся седовласый, но продолжил уже суховато. — Государь серьезно болен. Душевно болен. Давеча выписали из Парижа одного армянина*, профессора, для консультаций…Профессор хоть и жительствует во Франции, а в Москву сорвался быстро…

-Что так? Посулили большой гонорар?

-Не без этого. Франк пьяный теперь*. Визит, как вы понимаете, состоялся под строжайшим секретом. Встал вопрос о жизни и дееспособности государя нашего. По крайней мере, об этом уверяют знающие люди, знакомые с положением дел в Кремле…Так вот. Начнется наверху свара. Долгая, я полагаю. Большая. В ход пойдет всякое и разное.

-Например?

-Сдается мне, что у румянощеких есть что — то такое, что в намечающейся, вернее сказать, назревающей, борьбе у трона, будет использовано аккурат для компрометации государя, государевой власти, как устоявшегося института. Допустить этого, как вы понимаете, нельзя.

-Дивлюсь я на державу нашу, священную корову, Третий Рим… — сказал тот, что помоложе. — То явит похвальную вездерукость, то под самым носом не видит смрадного копошения. Вы и сами прекрасно знаете, сколько в нашей богом спасаемой державе соответствующих служб. Отчего же сим заниматься приходится вам?

-Нам. Заниматься приходится нам. Это во — первых. А во — вторых, совершенно соглашусь с вами, что для этого необходим труд целого коллектива! В наше время подобные деяния ни в коей мере не являются успехом одиночек, а всегда плодом коллективных исследований и работы. Каждый — муравьишка, и каждый несет свою песчинку. А складываются они в общую кучу.

-От куч обыкновенно дурно попахивает…

-Всяко бывает. И попахивает, как вы верно заметили. И могут запросто свернуть голову…

-Не исключено, особливо, ежели учитывать нынешнее положение вещей.

-Вот. Теперь касательно положения вещей…Вы Макиавелли читали?

-Немногое.

-Как писал знаменитый Макиавелли: «Невозможно сохранить государство, имеющее одновременно внутренних и внешних врагов». Будь в России нормальный режим…

-Что такое вы говорите?

-Просто я люблю все называть своими именами, разве вы еще не привыкли к этому? — усмешливо сказал седовласый. — Так вот, будь в России нормальный режим, нам бы не только никакая война не была бы страшна — особенно при теперешней международной ситуации, но она даже не могла бы возникнуть, ибо весь расчет наших внешних врагов — вполне резонный — именно на наше внутреннее положение, — эту ахиллесову пяту современной России. А если этот расчет правилен, то есть если действительно при теперешнем режиме поражение России неизбежно, ибо не может правительство вести большую внешнюю войну, воюя в то же время с врагом внутренним; и, с другой стороны, если верна вторая «неизбежность» — внутренний переворот в случае войны, то нам, истинным патриотам русским, ничего не остается как исходить из этой последней неизбежности, и сделать все возможное, чтобы предотвратить ее. И предотвратить предыдущую. Как рассуждают враги внутренние? Конечно, государственный переворот во время войны содержит в себе риски дезорганизации страны и утраты ею надлежащего военно-политического упора. Но только риск. Исторически немало примеров победоносных войн, несмотря на то, что воевавшие государства переживали при этом те или иные революционные потрясения. Переворот во время войны заключает в себе риск: его цель далеко не безнадежна. Сохранение же негодной власти, не только парализующей страну, превращающей народ во врага собственном доме, но и изолирующей ее от всего мира, от лучших друзей и союзников, — такое сохранение влечет поражение неизбежное.

-К чему клоните? Не пойму пока что — то…

-Предусмотрительная готовность к перевороту позволяет нашим внутренним врагам не только канализировать, осмыслить и организовать взорвавшуюся народную стихию, но и вдунуть в нее, простите, дух патриотического пафоса и государственного смысла. В противном случае эта взорвавшаяся стихия гнева народного разольется в море анархии.

-И что из сего следует?

-Как известно, организаций русской политической эмиграции в Европе пруд пруди, как и недовольных годуновским правлением. — сказал седовласый. — Есть «Комитет революционной пропаганды» в Гааге, «Союз русских эмигрантов» в Вене, «Комитет интеллектуальной помощи русской революции» в Женеве, союзы русских социалистов во Франции…В Лондоне полно таких…Это я вам наиболее радикальных назвал…В былые времена такие люди направлялись в новые земли, шли воевать на Кавказ или в Туркестан. Теперь новых земель нет, Кавказ завоеван, в Туркестане резня стала неувлекательной, да и ехать туда боязно, а окопная война скучнее скучного. В Америке таким людям делать нечего — прямо хоть в Ниагару бросайся. Только очень юные и очень слепые люди могут сейчас мечтать о подвигах. Но в Европе и у нас, судьба послала им в последний раз подарок в виде революций и брожения, так сказать.

-Ну, да, мы — то с вами, слава Богу, знаем, что в парижских и женевских кофейнях сидят святые и гениальные люди… — вставил уместную реплику тот, что был помоложе. — И все сплошь рэволюционэры и бомбисты…

-Верно улавливаете.

-Благодарю…

-Революция — одно из популярнейших слов в наши дни. — сказал седовласый. —  Спорят и говорят о революции все. Но именно поэтому, может быть, само понятие революции стало таким расплывчатым и подвижным. Действительность, выражаемая словом, настолько злободневна и современна, что и слово как будто движется и живет. Спорящие о революциях часто не понимают друг друга не только потому, что говорят о разных вещах, но и потому, что сами, не отдавая себе отчета, не раз меняют в течение спора значение слова. Похоже, я слишком затянул свое вступление?

-Ничего, терпимо.

-Зато теперь буду краток. — пообещал седовласый. — Радикальное крыло русских эмигрантов открыто выступает за европейскую интервенцию против России. В их адрес высказано со стороны властей, политиков, публицистов немало гневных обвинений в измене и предательстве. Их клеймят как иностранных агентов, продавшихся за «английское», «французское», «немецкое» золото. Одни говорят и пишут это по глубокому убеждению, что так оно и есть, другие страстно верят, что иначе и быть не может. Третьи действительно хотят докопаться до истины, которая известна очень немногим. Европа же смотрит на русских эмигрантов, противников царствующей династии как на подрывной элемент и рассчитывает использовать их для ослабления России. Московские «утеклецы» смотрят на помощь, предлагаемую европейскими державами, как на средство для организации свержения ненавистных Годуновых.

-И что же из этого следует?

-Следует, что и они и мы надеемся переиграть другую сторону. — сказал седовласый, закуривая длинную душистую папиросу. — А что если в этой игре с самого начала все козыри будут находиться в руках одной стороны, в то время как другая не будет даже об этом подозревать?

-Глядя на то, как русское правительство то ли не имеет возможностей соперничать с английской или общеевропейской антироссийской пропагандой, то ли не горит особым желанием противодействовать активным образом, я сомневаюсь, что Кремль желает переиграть другую сторону. — проговорил тот, что был помоложе.

-Кремль пока предпочитает «точечные удары». — ответил седовласый.

-Такие, как  выстрел Ганцевича? — усмехнулся тот, что был помоложе.

-Не самый удачный пример…

-Зато наглядно демонстрирует, какой кисель творится в головах вездеруких…

-Поверхностно смотрите вы на это дело, дорогой мой. — сказал седовласый. — Убийство Камбечека — Возняцкого в Берлине политическим эмигрантом Ганцевичем осталось целиком и полностью на совести наших «утеклецов» — эмигрантов. Этот Камбечек был самый настоящий авантюрист и чудовищный враль. Уверял, что был пилотом на бомбовозе, профессорствовал, где — то читал лекции по международному праву. Такого не жалко, право слово…Его смерть лишний раз продемонстрировала, что наша доморощенная политическая эмиграция — клубок змей, который лишний раз, да чужими руками, дискредитировать не грех. Обратите внимание: судоговорение процесса Ганцевича и закончивший его неожиданно — суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Немецкий суд судил не одного только Ганцевича. Судили, в сущности тех, кто стоял за ним, — и шансы осуждения равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: царская власть или русская политическая эмиграция? Ганцевич пострадал еще и за то, что был «иностранец». На него пала ответственность за преступление, совершенное эмигрантом в Германии. «Надо положить этому конец», — так было сказано германской стороной, так внушал германским присяжным германский же прокурор. Надо было показать пример. Чуете, какая игра идет?

-Догадываюсь…

-А игра нынче идет серьезная. Что уж там Европа? Глядите и на Россию. Русское общество — вулканическое, и как всякое вулканическое общество оно начинает время от времени остывать. Остывая, оно ищет новые формы политического режима. На приманку «левизны» ловятся люди особого склада, преимущественно богемно — байронического, с неутомимой жаждой протеста и вызова. Массы же политически пассивны. В этом корень бессилия нашей доморощенной оппозиции. Это не значит, что массы просто инертны. Нет, массы ведут свою ежедневную, неустанную борьбу с режимом, но эта борьба за «мелочи»! Борьба всеобщая, упорная. Но глухая. Массы не смогли еще обобщить и поднять ее на уровень политической борьбы в стране. Совсем иначе обстоит дело среди правящих классов, среди представителей старых культурных форм и традиций. Разложение национального сознания начинается всюду одинаково: с обездушения господствующих культурных ценностей путем превращения их в фактор власти и даже насилия над восходящими к жизни новыми народными слоями. И в царском лагере, на самом что ни на есть верху, такое же. Здесь в разгаре жестокая политическая борьба за будущее наследство. Борьба идет между двумя основными группами: сторонниками Годуновых и их противниками. В этой борьбе есть и для нас задача — не дать свалить Годуновых. В этой борьбе будут хороши все средства.

-Все? — переспросил тот, что был помоложе.

-Все. Теперь к сути. Нужно быстро, скажем, в течение нескольких недель, организовать в Москве террористический акт. Мощный. Громкий. Впечатляющий.

-Смысл? Наши вездерукие бросятся искоренять изменническую заразу?

-Не без этого, хотя пройдет подобная акция достаточно сдержанно, без крайностей.

-Даже так?

-Дорогой друг, в процессах об измене, которые последние несколько лет следовали в Москве один за другим, и все похожи друг на друга, было много темных сторон, не говоря уже о тех вещах, кои являлись вполне ясными и вызывали ужас или отвращение.  — сказал седовласый. — Самый темный из вопросов, смущающих человеческий рассудок, это, несомненно, вопрос о единодушных и неистовых признаниях. Многое, что вытекало из этих процессов, неоднократно уже, и у нас и за границей, подвергалось суждению, и общественное мнение ныне установило цену правдивости обвинений и справедливости приговоров. Оценена в достаточной мере искренность признаний и покаяний, полагаемых в основу привлечения к суду и являющихся чуть ли не единственным доказательством виновности. Посему, идея террористического акта не в том, чтобы дать отмашку на выкорчевывание с корнем всякой крамолы, но в другом.

-И в чем же?

-Работа ведется по многим направлениям. Наша задача — дискредитировать, если не полностью, не до основания, то достаточно серьезным образом, радикально настроенные организации русской политической эмиграции. Это позволит, во — первых, предотвратить с их стороны диверсионные и террористические действия, во — вторых, избежать возможной широкомасштабной интервенции Запада, уже сколачивающего антирусский альянс. И в — третьих, это лишит поддержки противников Годуновых здесь, в России. С этой целью было решено легендировать якобы существующую в России мощную подпольную организацию. Организация должна ориентироваться, в первую очередь, на настроения, господствующие в кругах политэмигрантов, представляющих на сегодняшний день наибольшую опасность. Первоначальная идея зародилась в недрах Департамента Государственной Охраны; ею увлекся один из столоначальников. Оставалось для воплощения идеи найти человека, достаточно чистого, чтобы не быть скомпрометированным ранним сотрудничеством со Службой, достаточно умного, чтобы на следствии и суде не разыграть шута или кретина, а главное — достаточно преданного государеву делу, чтобы отдать ему в жертву все, вынести чудовищные муки, карьеру променять на каторгу. Таких кандидатов не намечалось. Положение уже казалось безысходным, когда однажды в поле зрения столоначальника не появился, наконец, такой нужный человек. И заявил, что отдает себя в полное распоряжение Департамента.

-Зачем же такой огород городить?

-Дорогой мой, как вы понимаете, все должно было быть по — настоящему. Взаправду. От него должно было пахнуть очень натурально. Во всех смыслах. Этот человек, он…Он не испытывает иллюзий. Он — полено. Обычное  березовое полено. Его бросят в огонь, и он должен сгореть. Прогореть без остатка. Но так, чтобы от него шло тепло и к нему тянули руки. На первом этапе у него не было никакой помощи, никакой поддержки. Он был один. Никто его не страховал. Никакой системы оповещения, сигналов об опасности, никаких встреч, весточек с воли и прочего такого. Даже самая надежная конспирация не сможет выдержать проверки временем. Где — то, когда — то, в чем — то может наступить сбой. Поэтому все шло естественным образом. И дальше должно идти естественным образом. Теперь нужен террористический акт.

-Итак, я должен найти исполнителей и организовать все действо?

-Именно.

-Исполнителей потом ликвидируют?

-Кривить душой не буду. Кого — то наверняка придется убрать. Лес рубят — щепки летят.

-Ну — ну… — процедил тот, что помоложе. — Спасибо за откровенность. Так и знал, что от вашего предложения крепко попахивает. Даже не попахивает — дует ветерком из могилы! Меня вы тоже потом в щепки желаете определить?

-Вас — нет. Ни в коем случае.

-Даже так?

-Тут есть нюанс.  — сказал седовласый. — К сожалению, романтика конспирации, террора, слежки, восстаний пьянит — увы!, не только мальчишек…Так вот…У вас же есть на примете толковый и надежный человек? Желательно — женщина? И желательно, чтобы она соответствовала некоторым внешним критериям?

-Каким критериям? Сару Бернар, что ли ищете?

-Не Сару Бернар, конечно же, нет, но неплохо, чтобы у ней были артистические наклонности. Человек сей, женщина, соответствующая необходимым критериям внешнего характера, каким — чуть позже назову, должна будет исполнить роль не только участницы террористического акта, но еще и, так сказать, курьера легендированной нами подпольной организации. Ну, или доверенного лица, посланника, ежели хотите, постоянного представителя. Ее предстоит вывести на одного из руководителей активной политической эмиграции, представляющего наибольшую опасность…

-Какова же ее задача?

-В общих чертах, она будет являть собою посланца легендированной организации, а заодно — запасной канал связи с нашим человеком. Его мы нацеливаем сейчас на этого самого пресловутого руководителя русской политической эмиграции. И на англичан. Он, несомненно, вызовет определенный интерес и у английской секретной службы, и у эмиграции, активной и радикальной ее части, которая захочет использовать его возможности не оповещая своих заграничных покровителей и хозяев. Детали потом.

-Гарантии?

-Для пущего вашего спокойствия, генерал, на связи она будет с вами, необходимые инструкции будете передавать ей вы, и выполнять она будет ваши поручения, получаемые, естественно, от меня. Вы осуществите ее переброску через границу, разумеется, нелегальную. Вы сами ее проконсультируете должным образом, и что уж вы там шепнете ей на ушко для страховочки — это ваше дело.

======================================

сновали в Электрогородок и  к электрорынку* — В конце 1911 года к северу от Владимирского тракта, на краю Артиллерийской рощи, между Всехсвятским заштатным девичьим монастырем при Новоблагословенном кладбище и артиллерийской лабораторией, возник обширный комплекс сооружений Российского Электротехнического Общества (РЭО), спроектированный молодыми архитекторами братьями Владимиром и Георгием Мовчанами. В 1914 году в Дангауэровской слободе отстроили, для получения дефицитной в ту пору рафинированной меди, электролитический завод «Акционерного общества Московских электролитических заводов И.К. Николаева» и кабельный завод «Товарищества для эксплуатации электричества М. М. Подобедова и Ко». От Рогожской заставы к Дангауэровке, вдоль монастырских стен и Владимирского тракта протянули трамвайную линию с кольцевым разворотом. Тотчас под Горбатым мостом, построенном через железнодорожные пути Московско — Курской и Нижегородской железной дороги, возникла стихийная «толкучка», как грибы после дождя повыскакивали ларьки, в которых продавались радио — и электрические товары, материалы для конструирования электротехнических радиоприборов и всякая прочая сопутствующая дребедень. «Толкучка» превратилась вскоре в известный рынок по продаже электротоваров — в 1924 году правительство ввело новые правила контроля за торговлей в стихийных ларьках и это вынудило продавцов переместиться в магазины, воздвигнутые возле железной дороги. В зданиях электрорынка, под Горбатым мостом, расположились небольшие торговые секции, отдаленно напоминающие о старых ларьках. Вокруг и около конечной трамвайной станции, у разворота, разместились типичные торговые заведения — большие магазины бытовых электроприборов, беспошлинные магазины и прочие секции розничной торговли.

В середине 20 — х, напротив комплекса РЭО выросли две поставленные в виде буквы «Т» призмы здания Московского  военного электротехнического училища. Неподалеку появились Высоковольтная лаборатория Розинга, административные корпуса РЭО и здания учебных электротехнических мастерских. Весь район от Проломной заставы до Дангауэровки, и  к югу от Артиллерийской рощи, с легкой руки кого-то из московских бытописателей, был назван Электрогородком.

выписали из Парижа одного армянина* — речь здесь идет о Карапете Саркисовиче Агаджаняне, докторе медицины, ординарном профессоре по «кафедре специальной патологии и при ней учение о нервных болезнях», консультанте по нервным болезням, с 1920 года постоянно проживавшем в Париже.

Франк пьяный теперь* — речь идет о колебаниях курса французского франка.

Глава Первая.

Первый акт многоактной пьесы.

Пятница. В лето 7436 года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1928 года). Седмица 20-я по Пятидесятнице, глас вторый.

Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства Внутренних Дел.

Неслышно прикрыв за собой дверь в кабинет министра внутренних дел князя Бориса Викторовича Ромодановского вошел Георгий Васильевич фон Эккервальде, глава Департамента Государственной Охраны, с тоненькой служебной папкой под мышкой.

…Департамент Государственной Охраны был немал и объемлющ. Основными задачами ведомства являлись защита интересов обороноспособности и экономического развития России, наружное наблюдение и охрана иностранного дипломатического корпуса, разведка и контрразведка, охрана членов правительства, государственных объектов и специальных грузов, для чего Директору Департамента подчинен был Корпус Городовой стражи.

Департамент Государственной Охраны состоял из нескольких делопроизводств — оперативных отделений, имел в своем распоряжении один из лучших филерских летучих отрядов, обширную сеть осведомителей, собственные информационный и технический отделы, первоклассную фотолабораторию, картотеку, архив, экспертов — лингвистов, искусных парикмахеров и гримеров.

Ромодановский машинально взглянул на часы. Шел уже третий час ночи. По всем нормам, служебным и человеческим, полагалось кончить рабочий день. Но у князя Ромодановского, человека, несомненно, высокой культуры, был своеобразный стиль работы. Работал он в основном ночью, а вместе с ним был вынужден работать весь аппарат министерства. Он мог позвонить по прямому проводу в четыре часа утра, чтобы получить какую — нибудь понадобившуюся ему справку, которую вполне можно было получить на несколько часов позже. Многих в министерстве это раздражало.

Русская служилая бюрократия выносила наверх людей двух основных типов. Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу собственной легкости. Целый ряд славных имен украшает собой великое прошлое русской государственной службы, и было бы большой несправедливостью думать, что служилое чиновничество не рождало государственных людей в подлинном значении этого слова. Однако, одновременно, каждое поколение сменявшихся у власти служивых людей знало множество представителей и другого типа: попадавших наверх по малому своему удельному весу.

Механика этого движения была своеобразна, но вполне объяснима. Эти представители не связывали себя ни с каким крупным делом, которое могло удастся, но могло также и не удастся, тем самым скомпрометировав их. Зато подобные типы усваивали политическую окраску, позволявшую принимать их, как серьезных государственных деятелей с программой и мыслями, и вместе с тем, при переменах в личном составе бюрократических верхов, как — то оправдывало обращение к ним. Находясь у власти они попадали в налаженный порядок, принимали доклады, подписывали бумаги, глубокомысленно изрекали банальности, обладая достаточным навыком и знанием государственного механизма, чтобы не делать заметных ошибок, и чтобы избегать нагружать себя какими — либо серьезными замыслами. Все их внимание было устремлено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставленным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали государя утомлять своей величиной, он вспомнил о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, легковесных и гибких. У людей подобного типа был служебный формуляр вместо дельной служебной биографии, политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо подлинного знания государственного дела.

Таков был и князь Борис Викторович Ромодановский. За долгую чиновничью жизнь он собрал целую коллекцию придворных должностей и министерских портфелей:  чиновник по особым поручениям в Риге, государев сокольничий, государев дворцовый эконом, директор департамента в Министерстве Государственных Имуществ, губернатор в Инфлянтах*,  и, наконец, министр внутренних дел.

У устаревшего слова «наперсник» много значений, но одно из них –  «доверенное лицо чиновника или властителя» — как нельзя лучше отражало позицию, которую занимал Ромодановский при государе. На одну из основных ролей государственной иерархии князь, достигший «степеней известных», выдвинулся в возрасте сорока пяти лет.

Ромодановский был неглупым человеком, весьма цивилизованным и воспитанным, себе на уме и по —  своему умелым. Борис Викторович отличался от «тысячи подобных» ловкостью и умением ставить верный диагноз того, что требовалось, чтобы успевать к большой административной карьере. Искусство это было отнюдь не банальное. Вместе с тем, он был каким — то сгущенным экстрактом из этих тысяч подобных ему служилых людей, ибо деловой его багаж состоял из навыков и рутины московской казенной службы с добавлением недюжинной подвижности и тонкого чутья «настроений».

О Ромодановском говорили, что его страстное желание стремление служить государю и державе неподвластно политической эволюции и воздействию времени. Умение выслушивать собеседников превратило князя в своего рода специалиста по безнадежным делам при сменяющих друг друга правительствах в период послевоенной «министерской чехарды».

Но насколько Ромодановский — государственный деятель, известный своей компетентностью, серьезным отношением к делу, настолько он, как человек, оставался загадкой. Создавалось впечатление, что в этом качестве его просто не существовало. У него не было «вывески», он не был спортсменом, не имел увлечений, даже тайных. Он не занимался ни теннисом, ни охотой, ни любовными авантюрами. Равным образом не впадал Борис Викторович и в грех властолюбия. Его личная жизнь блекла перед безукоризненным образом высокопоставленного царского чиновника, который он являл миру.

…Ромодановский работал. Бумаги он прочитывал медленно, вдумчиво, всем своим видом демонстрируя посконно — домотканную неторопливость. Бумаги, с которыми знакомился министр, не имели обычных в полицейско — охранном делопроизводстве входящих — исходящих бумаг по важности их содержания краплений специальными грифами по возрастающей: «Секретно», «Доверительно», «Совершенно секретно», «Совершенно доверительно». Не были они снабжены и крапами самых — самых секретно — доверительных, но являлись исключительно наисекретнейшими. Такие бумаги исполнялись в строго определенном количестве с персональным указанием должностного лица, кому предназначались сведения или сообщения. По ознакомлении и принятии мер, подобные документы возвращались к первоисточнику или уничтожались в установленном порядке. Подобная документация крапилась буквосочетанием «Св.Св.», что в расшифровке означало «святая святых».

-Решили — таки помешать самоотверженному труду, Георгий Васильевич? — чуть сварливо спросил князь Ромодановский. — Садитесь пожалуйста.

-И в мыслях не имел намерения вам мешать, Борис Викторович. — с улыбкой ответил фон Эккервальде, усаживаясь возле министерского стола.

-Просто так заглянули? Не юлите, не юлите, Георгий Васильевич. Я рад, что зашли. Думаю, мне настала пора сделать небольшую паузу в рутинных служебных делах.

Фон Эккервальде снова улыбнулся.

-По рюмашенции, руки — ноги погреть, а? — спросил Ромодановский и выразительно изобразил в воздухе, в подтверждение своей мысли, вполне понятный русскому человеку знак.

-Как джентльмены. — улыбнулся фон Эккервальде.

Министр медленно встал из — за стола, направился к шкафу, достал «мерзавчик» и две крохотные рюмочки — наперстки.

-А что там за папка у вас? — спросил министр, разливая по рюмкам.

-Ежели позволите, Борис Викторович, я издалека начну. «В начале было Слово…», так кажется у Иоанна?

-Так. Замечу, правда, что наши святоотеческие труды ведут взыскующую мысль через творение умной молитвы к священнобезмолвию: «Молчание есть таинство будущего века, к подвижнику уже и теперь доносится его весенняя сила» — это  преподобный Исаак Сирин сказал. А вот вся новоевропейская культура в интимнейших основаниях своих совершенно антириторична: «В начале было Дело», — так оспаривают европейцы евангельский логоцентризм.

-Это, пожалуй, нам подходит более.  — согласился фон Эккервальде.

-Так что, Георгий Васильевич, давайте к делу.

-Не так давно доложили мне об одном перехваченном письме без подписи. — сказал фон Эккервальде, едва приложившись к рюмочке. — Конверт на конспиративный адрес одного из общественных деятелей, пребывающем ныне в эмиграции. Письмо по своему содержанию исключительное. Смысл письма вкратце таков: узкий круг лиц предпринимает определенные шаги в деле установления личных контактов с зарубежными кругами русской политической эмиграции и ищет выходы на иностранные державы.

-Да это самый настоящий заговор.

-Заговор. — фон Эккервальде согласно покивал головой.

-При каких обстоятельствах перехвачено письмецо? Перлюстрация корреспонденции или?

-«Или», Борис Викторович. Письмо же сие натолкнуло меня на идейку одну…Лондону известно, что в высших сферах России давно нет единства…А посему, подумалось мне, не устроить ли так, чтобы англичане поверили в существование в России крупной нелегальной организации?

-Вы имеете в виду оппозицию? — спросил Ромодановский, и в голосе его скользнуло неверие и удивление. — Она же больше с теоретических позиций выступает.

-Логика развития допускает, что оппозиция может докатиться и до прямых враждебных действий. — осторожно возразил Директор Департамента Государственной Охраны.

-Господа политические эмигранты предпочитают не стрелять, а оплачивать стрельбу. Это и чище и безопаснее.

-Не всегда, Борис Викторович, не всегда.

-В целом понятно. И ясно. Видимо, вы желаете завязать новый узел? — уточнил Ромодановский. — Внутри России?

-Мы должны знать конкретные замыслы врагов. — сказал фон Эккервальде. — Крохотный факт всегда дороже массы предположений.

-Но его еще добыть надо.

-Этим мы и должны заняться. Смыкая новый узел с работой эмигрантских организаций и разведок иностранных государств. — сказал фон Эккервальде. —  Факт существования крупной, оппозиционной и нелегальной организации необходимо сделать стержнем оперативного плана проникновения в заграничные эмигрантские группировки и снабжения качественной дезинформацией. Успех сулит нам многое. Он важен не только с политической точки зрения.

-Понимаю. — министр внутренних дел стал сумрачно — сосредоточен.

-Наша цель — это интересы России. А для того, чтобы иметь возможность надежно их защитить, нам нужно знать, кто нам противостоит. Каковы их возможности, каковы силы, чего они хотят, какими методами действуют? Мы просто должны быть в курсе всех событий, и если будет такая возможность, направлять эту деятельность во благо России. Такова задача.

-Об этом надо хорошо подумать. Итак, у вас есть определенные наметки?

-Есть.

-Прошу вас, подумать хорошенько, посмотреть, что, используя наши возможности, можно было бы сделать, чтобы помочь и ведомству внешнеполитическому. Тут, мне представляется, ежели все грамотно сделать, много чего полезного присовокупить можно. Вы только имейте в виду, что это все отнюдь не отодвигает на второй план всю нашу текущую службу. Действовать будем в обычном режиме. Но данному вопросу с этой минуты повышенное, особое, пристальное внимание.

…Старательно удерживая на подносе кофейник с чашками, гордая собой, как молодая жена в первую неделю после свадьбы, в кабинет вошла секретарша, дородная, средних лет женщина, с проворными пальцами стенографистки. Она была затянута в корсет, одета в строгий темный костюм, а ее доброе лицо напоминало булочку.

-Вы как заботливая мамочка, Анна Андреевна. — заявил Ромодановский, глядя как секретарша с удовольствием разлила кофе по чашкам.

-Только бутерброды. — с сожалением сказала секретарша.

Министр подождал, когда секретарша покинет кабинет и сказал, обращаясь к сидевшему напротив него фон Эккервальде:

-Наметки — то, стало быть, в папочке? Бумаги оставьте, я ознакомлюсь позже. Ну, а так, коротенько, самую суть задуманной вами комбинации можете изложить? — спросил министр, опрокинув еще одну рюмашенцию и потянувшись за кофе.

Он уже успел оценить перспективы — мысль фон Эккервальде была так проста, что в первый момент она скользнула в сознании, не оставив впечатления. Но спустя пару минут Ромодановский возвратился к ней.

-Нам необходим орган политэмигрантов, который достаточно основательно выглядел бы за границей, но не в России. — сказал фон Эккервальде. — Желательно связанный с высокими иностранными покровителями, из тех, кто дает деньги и хочет иметь «товар», в виде информаций из России. Ежели найти такой орган политической эмиграции в Европе, да подсунуть им новую, дотоле неизвестную подпольную организацию, способную поставлять нужные сведения, готовить политические выступления, и остро нуждающуюся в опытном авторитетном за границей руководителе, акции такого эмигрантского органа круто пойдут вверх. В интересах большего правдоподобия мы для эмигрантского органа изобразим даже контакт этой организации с его людьми в Москве. Их при необходимости будет достаточно здесь под нашим контролем. Поверить в это  нашим утеклецам, осевшим в Европе тем легче, что они знают: подлинной противогосударственной скверны у нас предостаточно. Естественно, что наша организация действовать не будет. Она — миф. Миф для всех, кроме эмигрантских кругов и их иностранных покровителей. И чтобы они этого не разгадали, нам надо работать очень умно и точно, наполняя миф абсолютно реальным, хорошо известным нам опытом деятельности подлинных организаций. Мы не будем провоцировать наших противников на преступления. Этого нам не нужно. Но нам нужно разгадать и парализовать направленные против нас вражеские усилия.

-Для такого рода мифа, хотите вы или не хотите, понадобится практическое дополнение. — покачав головой, сказал Ромодановский, вставая из — за стола и подходя к фон Эккервальде. — Европа не поверит в говорильню, а потребует для подтверждения громких актов. Актов террора, полагаю. И нам придется их дать, ежели мы хотим сработать абсолютно правдоподобно и точно. Миф должен иметь сильную и ясную идею. К примеру, такой идеей может быть свержение в России правящей династии.

================

губернатор в Инфлянтах* — Инфлянты (польск. Inflanty) — польский историографический термин, примерно отождествляемый с искаженным немецким названием Ливонии — Livland (Лифлянт). Также — «историческая область по Двине и Рижскому заливу, перешедшая в средние века под власть Ливонского ордена, и населённая балтийскими и финно — угорскими племенами, с давних времён находившихся под влиянием немецкой и скандинавской культуры. Также — губерния в составе России, образованная из исторических областей: Инфлянты польские и Инфлянты шведские. Административный центр губернии — город Рига. Включает двенадцать уездов.

Пятница. В лето 7436 года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1928 года). Седмица 20-я по Пятидесятнице, глас вторый.

Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства Внутренних Дел.

-Вообще в русской эмиграции весьма непростая обстановка. — сказал Ромодановский. — Орудуют и отпетые авантюристы, и политические проходимцы. Есть и убежденные противника России и такие, кто толком сообразить не успел, а их уже раскидало по европейским задворкам, и не знают они теперь, как оттуда выбраться. Кого из политэмиграции вы наметили в кандидаты для задействования в комбинации?

-Таких группировок, перспективных для участия в игре, на мой взгляд, три — четыре. Справочки я подготовил, они в папке. Ну, во — первых, эмигрантское религиозно — философское общество «Русское Братство» …

-Списки членов этого, как там, «Братства», у вас имеются?

-Неполные. Некоторые еще не установлены.

-Устанавливайте. В этом «Братстве», поди, и русских нет, одна жидовня да латыши?

-Примерно так…Некто Филистинский, Ландес, Зырянский — спиритуалист и панпсихист, философ — идеалист, бывший профессор кафедры философии Дерптского университета, а ныне — политический эмигрант, проживающий в Шведской Финляндии с 1924 года, Сергей Алексеевич Алексеев — Аскольдов.

-Малоинтересно. Деятельность Алексеева — Аскольдова в Шведской Финляндии не является секретом, в шведских газетах он регулярно печатается. Да и в самих газетах то и дело появляются заметки об эмигрантских сборищах «союзов» и «братств». Шведская цензура не особо следит, чтобы подобные публикации не попадали в печать. А на наши протесты по линии министерства иностранных дел Швеции, скандинавы отвечают вяло, мол, о политической деятельности каких — либо враждебных эмигрантских групп официальным органам ничего не известно. Сборища? Да мало ли сборищ случается в ресторациях? Это дела частного порядка, к государственным интересам отношения не имеют — таков ответ шведской стороны. Нам же нужны более веские и неоспоримые доказательства враждебной деятельности эмигрантов, такие, которые шведское правительство не могло бы опровергнуть. Существенные доказательства. На меня по этому поводу то и дело нажимают из МИДа.

-Полагаю, Борис Викторович, у нас теперь есть некоторые материалы, с которыми не стыдно официальное представление шведам заявить. — сказал фон Эккервальде, доставая из папки и протягивая министру несколько листов тонкой папиросной бумаги.

-Что сие?

-Копия письма, зачитанного Алексеевым — Аскольдовым в ресторане «Оло», в приватном кабинете, перед членами «Русского Братства». — пояснил фон Эккервальде.

Ромодановский бережно принял листки, начал читать:

« …Третий способ, вне которого, по моему глубокому убеждению, нет спасения, — это политический террор, -террор, направленный из центра, но осуществляемый маленькими независимыми группами или личностями против отдельных выдающихся представителей власти. Цель террора всегда двоякая: первая, — менее существенная,  — устранение вредной личности. Вторая, — самая важная, — всколыхнуть болото, прекратить спячку, разрушить легенду о неуязвимости власти Годуновых, бросить искру. Нет террора, значит, что  нет пафоса в движении, значит, что жизнь с такой властью еще не сделалась фактически невозможной, значит, что движение преждевременно или мертворожденно…»

-Мертворожденно… — повторил Борис Викторович и закурил папиросу.

От табачного дыма сразу запершило в горле. Давно хотел он бросить курить, но добрая затяжка иной раз помогала в минуты трудных размышлений, и благоразумные намерения так и откладывались до лучших времен.

Выкуренная папироса оставила горечь во рту и ломающую боль в висках. Ромодановский взял следующий листок:

«…Я уверен, что крупный теракт, несомненно, теракт политический, произвел бы потрясающее впечатление и всколыхнул бы по всему свету надежду на падение Годуновых, а вместе с тем, — деятельный интерес к русским делам. Но такого акта еще нет, а поддержка Европы необходима уже в нынешних стадиях борьбы. Я вижу только один путь приобрести ее…»

-Сомнительный гешефт, но попробовать стоит. — сказал Ромодановский, возвращая листки фон Эккервальде. Директор Департамента Государственной Охраны убрал бумаги в папку.

-Не возьму в толк, Георгий Васильевич, сдурел этот ваш Алексеев — Аскольдов на старости лет? Ведь ему, дураку, в обед сто лет?

-Шестьдесят. — поправил фон Эккервальде. — Аккурат девятого марта исполнилось.

-И он голову в петлю просунуть решил? — князь Ромодановский покачал головой, не то осуждая, не то констатируя факт. — Как есть дурак, а еще профессор.

-Борис Викторович, он же в Шведской Финляндии орудует неспроста.  — аккуратно возразил фон Эккервальде. -Это же практически идеальное место.

-Да? Продолжайте, ну — ка…

-Во — первых, там осело некоторое количество русских политических эмигрантов, из коих не все оказались стойкими перед жизненными испытаниями вне пределов России, а нашлись и те, кто жаждет мстить, и ничем другим заниматься не желает. Профессор держит их на своре умеренными подачками и знает, что за хороший кус можно в любой момент спустить борзых. Во — вторых, шведская политическая разведка оказывает «Русскому Братству» негласную помощь. Шведы еще не отказались от мечты взять у России «балтийский реванш». Шведские газеты кричат, что на восток «Великая Швеция» должна простираться до Урала. И в — третьих, тоже существенное: Швеция имеет с нами почти тысячеверстную границу, протянувшуюся от моря Баренца до Выборга. В Карелии граница проходит по дикой тайге, по озерам, мхам и торфяным топям. Там посты и кордоны пограничной стражи везде не расставишь, надежно заградить путь проводникам, знающим тайные тропы, не получится.

-Кто еще там у вас?

-Группа «Народоволие». Прочно обосновалась в Лондоне…

-В Лондоне? Это, пожалуй, поинтереснее…

-У группы есть некоторая поддержка в России в среде так называемых «оппозиционных кругов». — сказал фон Эккервальде.

-Приглядеться к этим «народовольцам» следует, Георгий Васильевич, вы правы. И самым пристальным взглядом. Оппозиционные круги у нас пассивно созерцают. Впрочем, и состояние некоторых элементов этой середины не вполне «созерцательно»: пассивные в своих собственных действиях, они весьма активны в содействии самым крайним актам. Террористы запросто находят укрытие в весьма фешенебельных квартирах этой самой «оппозиции». Спрятать нелегально прокламации или литературку какую — пожалуйста! Дать квартиру под тайное собрание — сколько угодно. В этом наши доморощенные революционеры не испытывают недостатка. Деньги? Только убивайте людей, надоевших и мешающих «прогрессу» страны и собственным устремлениям оппозиции…Кстати говоря, стоит заметить, что русские грехи и соблазны почти всегда принимались с восторгом Западом, как русская духовность. Отчего так?

-Вероятно оттого, что греховное ближе человеческой натуре, нежели простота правды.  — ответил фон Эккервальде. — В нас, в русских, видят националистов, ненавистников реформ, поклонников таинственной русской души, враждебных просвещению. Эти идолы, бесспорно, присутствуют в сознании, но не в народном, а в сознании публицистов, говорящих вроде бы от лица народа и государства.

-Точно отметили…Далее, что у вас?

-Пражский народно — демократический союз, возглавляемый профессором Радкевичем.

-Хм — м, Радкевич…Поговаривают, что профессорский радикализм, строившийся на  расчете того, что в России должна произойти революционная перемена, сменило настороженное желание вернуться на Родину. Кстати, отчего настороженное, вы в курсе?

-В Россию такие люди, как профессор Радкевич, не возвращаются не оттого, что их не хочет отпускать старое  эмигрантское болото, с которым они демонстративно рвут или готовы порвать, а оттого, что им в России грозит каторга и смерть.

-Отчего же вы его в перспективные определили, Георгий Васильевич?

-Оттого, что он для Запада по — прежнему перспективен. Союз Радкевича полагает, что в результате революции в России возникнет своего рода политическая tabula rasa*. Они считают, что в этом случае политические вопросы пойдут впереди социальных и экономических. Но они также думают, что как бы ни были заострены и обнажены политические требования, в наше время они бессильны и не имеют веса, если не снабжены некоторым социально — экономическим коэффициентом. Радкевич и его сторонники полагают, что в России есть те, кто может откликнуться на республиканскую пропаганду. Демократический принцип соответствует современным историческим требованиям России. А все те, стремящиеся окрасить русскую республиканскую претензию в диктатурные цвета, попросту оказывают этим плохую услугу тому делу, которому хотят служить…

-Да, это, пожалуй интересно, Георгий Васильевич. — сказал министр. — На Западе любят подобного рода мороки с провозглашением принципа политической свободы, мол, тогда это соответствует пожеланиям населения и прочей дребедени. Что  у вас там дальше?

-«Русское Единство» графа Арендта…

-Арендт? — Министр, кажется, был удивлен. — Он старый, если не сказать, — ветхий. —  человек. Его жизнь полна общественно — политических неудач: издаваемый им журнал «Русская мысль» спроса не находит, идейная полемика привела к разрыву с некогда ближайшими учениками, попытки подчинить свой либерализм монархической риторике подвергли серьезному испытанию его репутацию и едва не закончились политическим одиночеством…Я  бы, Георгий Васильевич, трижды подумал по поводу Арендта и его «Русского Единства». Выстрелит ли?

-Я не хотел бы отвергать этот вариант, Борис Викторович…Как вы знаете, практически завершен бурный процесс объединения различных либеральных элементов, разочаровавшихся в радикальном либерализме доморощенных конституционалистов и демократов, и отстаивавших консервативную трактовку либеральной идеи, которая предполагает сочетание сильной власти, социальных реформ, законности и активной внешней политики. Граф Петр Арендт стал одним из признанных идейных лидеров консервативных либералов в эмиграции. Его публикации играют значительную роль в формулировке программы нового политического движения и на западе, и здесь, в России.

-Арендт, Арендт…Он уже пытался утвердить идею русской нации в России наподобие английской, ведь великобритания — империя. У него ничего не получилось. Когда же и у нас заговорили о русской нации как основе государства, держава наша едва не рухнула. Потому что в Англии нация — это не шотландцы, валлийцы, кельты, а прежде всего государство. На кой черт нам этот граф?

-У нас есть удобный подход к графу.

-Хорошо, что еще у вас в рукаве имеется? Козырь, с которого вы намерены зайти наотмашь, угадал?

-Угадали, Борис Викторович. — улыбнулся фон Эккервальде. — Лондонский «Русский Политический Комитет»…

-Вот как?! Коновалов?! — Ромодановский бросил на главу Департамента Государственной Охраны выразительный взгляд…

…Туманный Лондон традиционно считался одним из центров антирусской агитации и европейской сети политической деятельности российских эмигрантов. Именно в Лондоне располагалась когда — то Первая Вольная Типография, отцом — основателем которой был Александр Герцен, именно здесь нашли пристанище Петр Лавров, Сергей Кравчинский, Феликс Волховский, Дмитрий Желябов, беглый царедворец и дипломат Иван Трегубов…Присутствие выходцев из России стало одной из отличительных черт жизни Англии, и особенно Лондона. В британской столице насчитывалось пять русских издательств. Большое количество периодических изданий способствовало росту активности русских эмигрантов в Англии. Кроме того, в Англии насчитывалось шестнадцать русских обществ взаимопомощи, они оказывали поддержку беглецам и стремились создать прочную основу для дальнейшей жизни в этой стране (биржа труда, школы, санатории и другое).

К примеру, эмигрантский «Фонд русской вольной прессы», тон в котором задавал князь Петр Долгорукий — политический «тяжеловес» эмиграции, автор довольно сумбурной книги о русской политической полиции (он был автором тезиса о том, что русский политический сыск, на который опиралась царская власть, отстаивал прежде всего свои интересы, а не интересы царя), в Лондоне существовал с 1896 года. «Фонд русской вольной прессы» беспрерывно посещался разнородными приезжими из России. На Аугустас — роад 15 заглядывали вообще все россияне, желавшие узнать, что делается на белом свете и…в России. Они пробирались со страхом и трепетом, «бочком», втянув головы и надвинув шляпы — им всюду мерещились шпионы, производящие фотографические снимки, которые потом, как  corpus delicti*, будут предъявлены пограничной стражей где — нибудь в Березе — Картузской (разумеется, шпионы не мерещились — они и в самом деле были, присутствовали, кропотливо, тщательно, по крупицам, собирали информации обо всех, побывавших на Аугустас — роад 15, фотографируя и снимая на кинопленку одновременно с трех-четырех ракурсов). Заглядывали в фонд и те русские, кто привозил с собой документы для опубликования за границей, кто доставлял последние анекдоты о деятельности цензоров, свидетельствовавшие о самодурстве правительственных цензоров. Приезжали в фонд и странные типы, предлагавшие, размахивая руками и крича на весь дом, осуществить «центральный террористический акт»: таким говорили, что фонд подобными делами не занимается, и что, вообще, про такое не говорят. Приезжали молодые и нервные прожектеры, доказывавшие, что революцию в России можно «сделать хоть завтра», если только иметь рублей пятьсот, не больше. Всех этих безумных, совсем безумных чудаков сотрудники «Фонда русской вольной прессы» принимали обыкновенно с терпением, большим остроумием и огромным запасом невозмутимости…

И вот среди посетителей здания на Аугустас — роад 15 появился он — Николай Ильич Коновалов…Бывший лесозаводчик, ворочавший сотнями тысяч, отправлявший за границу пароходы отборного пиловочника и мачтовой пинежской сосны, близко знакомый с английским банкиром Тэлботом, он был подобен пробке — много раз падал и взлетал, прошел огонь, воды, закаленный в бурях коммерции, маринованный в бедах, с неизменным удивленным взглядом дитяти, сделавшем пакость. Кто — то из знавших его, утверждал, что если Коновалова раздеть догола и бросить в Москва — реку, в Темзу или в Сену, то через полчаса Николай Ильич позвонит в дверь и будет в цилиндре, во фраке и в белом жилете. Коновалов погорел на сущей ерунде. На жульничестве с экспортом леса и пиломатериалов. С виду ничего особенного — квартира с тремя — четырьмя комнатами, бухгалтерским кабинетом…Юрист, бухгалтер, секретарь, курьер и зиц — председатель. Вот и все «коммерческое общество». Однако деньгами крутило немалыми. Сделки на сотни тысяч рублей. Связи со шведами и англичанами. Шведы поставляли топоры, пилы, запасные части к лесопилкам, но все поставки шли через коммерческое общество Коновалова, авуары немедленно превращались в золото. Сотни тысяч рублей без какой бы то ни было фактической деятельности. Чистые проценты за фантастические поставки. А все средства Коновалов черпал из казны, по фиктивным подрядам на поставку лесоматериалов на экспорт. Все сделки были покрыты туманом. Некто Гельфанд, полушвед, заполучивший как посредник, немалый куртаж, сумму, способную на несколько лет обеспечить безбедное существование, отправился в Париж, и там, на радостях, что ли, стал болтать лишнее. В итоге самоубился — вывалился из окна квартиры на третьем этаже в доме 29 на рю дё Лярбр — сэк, что в переводе на русский значило — «улица засохшего дерева»…Несколько символично получилось…

Николай Ильич Коновалов спешно эмигрировал в Англию от «ужасов царизма» без особой борьбы с ним, а больше испугавшись привлечения к суду за финансовые махинации. Денег успел он вывезти с собою достаточно. Счет в Лондоне, в банке, и раньше имел он приличный; не голый и не босый, в приличное общество допущен — это к среднему слою эмигрантов в Англии относятся равнодушно — настороженно, а те, кто имеет на Острове деньги, считаются почти что англичанами. В Лондоне Коновалов создал себе ореол крупного деятеля, за которым в России стоит «некая сила». Обиженный на Годуновых, он основал «Комитет коренных политических реформ», призванный осуществить «меры по восстановлению в России цивилизационного, конституционного порядка». Николай Ильич кочевал из салона в салон, из гостиной в гостиную, сдабривал свои походы разговорами, что русские вовсе не дикари, а спят и видят себя приобщенными к лону европейской цивилизации, а он, Коновалов — один из тех, за кем будущее России, здравомыслящий политик, друг Великобритании, противник царской власти. Беглый лесозаводчик стал постоянным и очень интересным гостем в клубе на Гросвенор — сквер, где очень подружился с еще одним русским — Габриэлем Волковым, художником — декоратором в Ковент — Гардене. Брат Волкова мирно содержал чайную в Кенсингтоне, ставшую местом встреч для русских эмигрантов самых разных взглядов и убеждений. Сам Габриэль в политику не лез, но вот жена его, портниха, шившая платья для аристократического лондонского бомонда, Анна Волкова, своими знакомствами и связями привлекала внимание британской секретной службы.

Как следует присмотревшись, в Лондоне решили сделать на Коновалова ставку, тем более, что затевалось объявление очередного «крестового похода» против Кремля, и позволили создать комитет, который очень скоро обзавелся «отделениями» в Стокгольме и в Париже.

Заручившись поддержкой «Фонда вольной русской прессы», которому он всучил ворох пустяшных в — общем — то документов о головотяпстве российского чиновничества, Коновалов принялся раскручивать свой «Русский Политический Комитет». В состав комитета вошли видные политические эмигранты. Коновалов договорился с фондом и взялся издавать еженедельный бюллетень, с целью «снабжать широкую общественность в зарубежных странах, интересующуюся событиями в России, точными сведениями в отношении ее политической, экономической и социальной ситуации», на который были подписаны британские министерства финансов и иностранных дел.

Для бюллетеня Коновалова писали многие эмигранты, в числе которых был, например, Александр Титов, один из виднейших деятелей русской социал — демократии в эмиграции. Его статьи подавались как интересные, в первую очередь для британских лейбористов. Русский Политический Комитет, имевший в числе своих членов беглого дипломата Трегубова и профессора Эдинбургского университета Чарльза Саролеа, проводил по всей Великобритании «русские встречи», на которые в качестве ораторов приглашались русские беглецы и изгнанники или «знатоки» России — помимо коноваловского комитета в Лондоне существовали и другие политически ориентированные эмигрантские организации: праворадикальное «Русское Единство», «Народоволие», лондонские отделения «Русского Национального Центра» социал — демократической рабочей партии и Народно — Трудового Союза; эти организации придерживались разных политических взглядов и ставили перед собой разные политические цели. Для бюллетеня писали британские парламентарии, бизнесмены, представители духовенства, но также публиковались статьи и письма русских эмигрантов. Английская публика довольно хорошо принимала коноваловскую газету, особенно те ее публикации, в которых речь шла о русских, как о ленивых, аполитичных и испорченных людях. С восторгом принимались статьи про царскую семью, взяточничество, мздоимство «верхов», про консервативный поворот в России. Гораздо сдержаннее англичане реагировали на статьи о британском рабочем движении. Но Коновалов и не скрывал, что это были весьма формальные отчеты, основанные исключительно на лейбористском ежегоднике и призванные показать, что у русской политической эмиграции нет шансов на успех в политической деятельности вне пределов России.

У Коновалова были широкие связи в английском правительстве. Многие из русских эмигрантов были лично заинтересованы в том, чтобы сотрудничать с Русским Политическим Комитетом, поскольку это давало статус гарантированного получения единовременного пособия и последующих регулярных выплат, невеликих по сумме, но не лишних при заграничной жизни, особенно в Лондоне, где царили дороговизна и застой: британская столица казалась русским неподвижной, неспособной найти выход из чрезвычайной скуки. Частично на свои, частично на британские деньги, Коновалов организовал в Лондоне «Регистрационное отделение русской эмиграции», сокращенно — Регистрод. В нем желающие из числа русских политических эмигрантов могли пройти регистрацию и получить вспомоществование в виде небольших «подъемных» сумм. Вопросы при регистрации были просты: откуда, где жил до эмиграции, каким преследованиям и репрессалиям подвергся, какой политической партии принадлежит. Вопросы анкеты помогали структурировать рассказ о недавнем прошлом. Свои инициативы в деле упорядочения русской политической эмиграции Коновалов обосновывал «гуманитарными мотивами». Он даже заручился поддержкой в Лондоне некоторых «правительственных организаций», которым и передал составленную на русских эмигрантов картотеку. Позицию свою и свой шаг бывший лесозаводчик объяснил как «акт человеколюбия», который позволил бы объединить усилия и это «единодушие — есть лучшее доказательство того, что деятельность не может скрывать за собой какие — либо политические цели». В действительности же поддержка Лондона простиралась значительно дальше, чем простое отстаивание личных интересов русской политической эмиграции. Слепому было ясно, что создать буквально за несколько недель так профессионально оформленную связку со всеми признаками корпоративного ордена, могли только профессионалы. О том, что это непростой кружок случайных людей, сведенных эмигрантским житьем — бытьем, но ядро будущей политической силы, свидетельствовали блестящая информированность входящих в связку о происходящем в России, согласованность и безупречная синхронность политических акций и поддержка британского правительства…

-Что ж, Коновалов…Он же «середнячок».

-Каждый по-своему опасен. И все же я бы выделил Коновалова. Он только входит в роль. Я считаю, что на него необходимо нацелить лучшие силы.

-Я вас так и понимаю. – кивнул Ромодановский.. – Коновалов, несомненно, доставит нам определенные хлопоты. Нам сейчас важно понять и другое: какие причины обусловили появление Коновалова? В чем его сила? Кто его поддерживает?

-Англичане, конечно. Они реалисты и прагматики, причем достаточно циничные. Наверняка они подтолкнут Коновалова на какие — то действия, но существенную поддержку ему, в том числе финансовую, окажут лишь в том случае, если тот добьется какого — то видимого успеха. Поэтому на начальной стадии реализм, несомненно, будет иметь ускоряющее развитие. Он постарается «вобрать в себя» все эмигрантские течения, до сих пор выступающие против нас.

-Как?

-Формы борьбы его окажутся, вероятно, традиционными. Вряд ли он придумает что — то новое.

-И все же, с чем мы столкнемся?

-Коновалов не начнет свои действия, так сказать, с чистого листа. В первую очередь он обратит внимание на наиболее активные эмигрантские организации, и постарается прибрать их к рукам, заявить о себе громкими диверсиями и террористическими актами. Надо полагать, рано или поздно, авантюризм натуры толкнет его вернуться в Россию.

-Да, это решающие моменты. Коновалов с благословения определенных кругов непременно вступит с нами в борьбу.

-Постараемся хорошо сыграть против Коновалова. – заверил Ромодановского фон Эккервальде. А если поможет счастливый случай…

Ромодановский поднял ладонь в знак легкого протеста:

-Игру следует строить не на везении и не расчете на счастливый авось, а на основе точно рассчитанного плана, предвидения скрытой опасности. У вас масса дел, и боюсь, вы будете отвлекаться. Вы же все время возвращаетесь мыслями к Коновалову. У вас должно возникнуть жгучее желание победить…

-Постараемся.

-Надо отдать ему должное — он хитер и умен. — сказал Ромодановский. — И неожиданно конспирирует неплохо. Это даже удивительно.

-Ничего удивительного. — сказал фон Эккервальде. — Конспирацию ему наверняка ставят британцы. Серьезную помощь Коновалову оказывает Интеллидженс Сервис. Впрочем, и Коновалов также щедр на ответные услуги англичанам, хотя постоянно жалуется на нехватку денег, и выпрашивает помощь. Нам сие, впрочем, даже на руку. Просьбы о помощи лишний раз привязывают.

-Британцам будет тяжелее сохранить невозмутимость, когда начнут всплывать подробности.

-У Коновалова нужно вырвать корень.  — проговорил фон Эккервальде чуть глуховатым голосом. — Этот корень — он сам.

-В самом деле, Коновалов и его комитет основательно выглядят за границей, но не в России. Его так называемый «комитет» не решает тех задач, которые ставят, а я более чем уверен, что ставят, — его высокие иностранные покровители. Тот, кто дает деньги, тот хочет иметь и «товар», не так ли?

-Безусловно.

-А «товара», то есть информаций, мало. Господину лесозаводчику цена — копейка без подпольных организаций в России. Его выбросят за борт, как выбрасывают ненужный хлам и не посмотрят на респектабельность и доходец от прежней коммерческой деятельности. Если же внутри России у Коновалова будет подпольная организация, которая начнет поставлять «товар», то вы, Георгий Васильевич, правы — акции его пойдут вверх. Сдается мне, что вы комбинацию давно разрабатываете, только ничего о ней никому не сообщали, верно?

-От вас ничего не скрыть, не утаить, Борис Викторович. Операцию мы начали планировать года полтора тому назад.

-Ого. Серьезный подход.

-Покуда наша служба заключается в одном — ждать. Умеючи ждать. Но вот письмишко, в поезде перехваченное, нам на руку…

-Надо уметь надеяться и ждать.  — министр покачал головой. — И делать свою работу, которую умеешь. Без нас ее сделают, может быть, но хуже. Вот все назначение человека, а что будет достигнуто, когда он свое исполнит, ему знать не дано. Главное — делать и верить…

================================

Tabula rasa* (лат.) - «чистая доска».

corpus delicti (юр.лат.) — «тело преступления» — вещественные доказательства, улики или состав преступления.

Пятница. В лето 7436 года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1928 года). Седмица 20-я по Пятидесятнице, глас вторый.

Молодечно. Минская губерния.

…Автобус «Фиат» модели «505F», разбитый, изъезженный, под брезентовым тентом, подкатил к  городскому вокзалу. Накрапывал мелкий холодный дождь. Носильщик, подбежавший к автобусу, отошел разочарованно, увидев, что никакого багажа нет. Да и в салоне оказался только один пассажир, молодая женщина в легком пальто, с маленькой сумочкой.

Даурия разыскала кассу. У окошка она не сразу достала из сумочки деньги. Кассир смотрел на нее с нетерпением.

-До Москвы. Билет пожалуйста. — сказала Даурия, протягивая в окошко деньги: три блеклые пятирублевые ассигнации, десятирублевую бумажку, почти новую, и смятую трехрублевку.

-Какого класса?

-Первого. — рассеянно ответила Даурия.

-Прямой или обратный?

-Прямой. —  сказала она и с горькой усмешкой добавила, — в один конец.

Даурия остановилась у газетного киоска, купила газету, направилась к перрону, точно вспоминая, как путешествуют люди.

До отхода поезда оставалось около сорока минут. Несмотря на ранний час, уже горели фонари. У перрона стоял роскошный короткий поезд. Слышалась английская речь. У первого вагона провожали какое — то важное лицо. Группа людей столпилась вокруг господина в превосходном новом пальто. Господин что — то говорил собравшимся, двое из которых почтительно записывали его слова в книжечки.

Даурия прошла в свое купе и почти тотчас вышла, и скорчив на лице празднично — приподнятое настроение, направилась в вагон — ресторан. Она жутко хотела есть.

Поезд тронулся, начал набирать ход, постепенно ускоряясь. Уютно — печально продолжал накрапывать дождь. Капли его стекали по стеклам окон. Сверкали огни, заметалась в просветах телеграфная проволока на столбах. Официант принес заказ и бутылку портвейна.

В вагон — ресторан входили хорошо одетые люди, весело переговариваясь, они занимали места. Даурия не обращала на них внимание. Она жадно пила, ела, и слегка вздрагивая, что — то бормотала себе под нос. Сидевший напротив нее полноватый господин с самшитовой тростью, в сером хорошо пригнанном костюме пролопотал что — то извиняющееся по — английски, протянул Даурии пачку папирос. Она взяла папиросу, глянув поверх головы господина. Тот вытаращил глаза и поспешно налил себе минеральной воды.

Дождь шел все сильнее. Даурия смела все начисто. Выпила кофе, ликеры, портвейн, какую-то липовую настойку. Полный господин в сером костюме, так и не допив минеральной воды, расплатился и ушел,  с легким, ни к кому в частности не относившимся поклоном, прихрамывая и опираясь на трость. Даурия проводила его безразличным взглядом…

Суббота. В лето 7436 года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1928 года). Седмица 20-я по Пятидесятнице, глас вторый.

Москва. Смоленский вокзал.

Пассажирский экспресс «Лиетува» подходил к Москве наполовину пустым. Давно миновали годы, когда он был набит битком. Теперь в нем всего восемь пульмановских вагонов, а поезд «Янтарь», ходивший до Мемеля, вовсе отменили прошлой осенью из — за недостатка пассажиров. И остановок в пути экспресс делал теперь меньше, чем раньше: Гудогай, Молодечно, Минск, Орша, Смоленск, Вязьма.

…Соседом по купе оказался давешний полноватый господин с тростью. Когда Даурия вошла в купе, он вскочил со своего места и, несколько раз поклонившись, произнес: «Гутен абенд! Гутен абенд!». Да, он говорил и по-английски и по-немецки, он казался в восторге от Даурии и в купе установилась атмосфера взаимной благожелательности. Сосед по купе был словоохотлив и сообщил Даурии, что он едет в Москву, что он является представителем группы германских газет, прикомандированным к посольству для неофициального изучения экономического положения в России. Даурия должна была ответить откровенностью на откровенность и сообщила ему, что она уроженка Риги, что занимается антиквариатом и что ездила по Инфлянтам для оценки и покупки предметов старины.

…Пассажирский экспресс «Лиетува» подходил к Москве наполовину пустым. Давно миновали годы, когда он был набит битком. Теперь в нем всего восемь пульмановских вагонов, а поезд «Янтарь», ходивший до Мемеля, вовсе отменили прошлой осенью из — за недостатка пассажиров. И остановок в пути экспресс делал теперь меньше, чем раньше: Гудогай, Молодечно, Минск, Орша, Смоленск, Вязьма.

Сосед по купе, проголодавшись, предложил Даурии разделить с ним нехитрую трапезу, чтобы не ходить в вагон — ресторан. Даурия отказалась, заказала проводнику чай. Сосед же занялся приготовлениями. В его саквояже оказался сверток, в котором содержалось такое обилие пищи, что рот Даурии мгновенно наполнился слюной и она почувствовала голод: жареный цыпленок, кулебяка с мясом, целая гора всяких пирожков, кусок телятины, нарезанный ломтями, черный хлеб, крутые яйца, кусок масла, сахар, полголовки голландского сыра…

…Даурия взглянула в окно вагона. «Русская земля»… «Россия, вот она, Россия»…А что Россия? Открытые поля, лежащие за вагонным окном, апрельское, все еще невысокое солнце, дымные дали, пустоватые перелески с проплешинами грязного снега, серые полустанки, ветер, толстые, невыразительные бабы в платках, с рыночными плетенками, полными пирожков, яиц, квашеной капусты, вареной картошки, пересыпанной укропом и картошки в мундире: отчего — то в России, в поезде, всех тянуло поесть, все брали с собой и раскладывали на холщовых или бумажных салфетках жареных или вареных кур, бруски баранины, колбасу, хлеб, огурцы, лук, помидоры, крестьянский овечий сыр, селедку в масле, грязно — розоватое сало, нарезанное ломтями и нарезанное столь тонко, что казалось прозрачным, бутылку «белоголовой» и выводки рюмок из небьющегося дородного стекла, вспорхнувших над столиками и лавками, над розовыми подушками, под цвет занавесок, закрывающих окна, и вставших там, где надлежало им быть, то и дело, при первой возможности, покупали на станциях крестьянскую снедь и ели, ели, без конца ели, хрустели, обгладывали, смаковали, чавкали, без конца пили чай, много чая, в стаканах в потемневших подстаканниках, пили водку с готовностью, чуть азартной, не очень соответствующей количеству выпитого, разливаемой подрагивающими руками. И над всем этим — запах ног, мокрого белья, жареного лука, опары, рассола, настоянного на укропе, и еще черт знает чего…

В мягком вагоне литовского поезда — почти Европа. Электричество, занавесочки, проводник разносит чай, правда, чай какой — то странный, кубанский, что ли, вместо сахара в литовском поезде дают по леденцу на стакан, билеты спрашивают, — в мягком редко, в плацкартном твердом, — сплошь. А так почти Европа. И кругом русские люди…

Русские люди — кочующие люди. Все время в дороге, в пути. Разноплеменный российский люд кочует, словно перелетная птица следует своим таинственным маршрутом. Ныряет русский мужик в поезд, чтобы вынырнуть на другом конце света, подальше от родных мест, от повинностей. Колесит без отдыху по России, добираясь до сказочных «вольных земель» в Урянхайском крае, в Трехречье, на Крайнем Востоке, оказывается на Алтае, на Аляске, в туркестанских землях, даже на голых горах Памира и в ущельях Сванетии…

…Свистки стали учащаться. Поезд подкатил к перрону и остановился. На перрон стали выходить люди. Одуряюще — протяжно просвистел свисток. Даурия стояла у окна и ждала, не встретит ли кто. Хотя, кому встречать — она никого о своем приезде не извещала. Она вышла из вагона последней, скользнула по перрону равнодушным взглядом, увидела как прямо на нее неслись прелестные ножки в шелковых чулках, чуть позади — мужское котиковое полупальто и нервно подергивающееся пенснэ. Даурия чуть посторонилась — проскочили мимо, к соседней площадке, кого — то встречая…Кого? А, того полного господина с тростью. Того, что лопотал ей что — то извиняющееся по — английски в вагоне — ресторане и предлагал папиросы, того, что оказался ее соседом по купе, немцем, и предлагал разделить трапезу…Даурия бросила быстрый взгляд на него и поймала себя, неожиданно, на мысли, что прикидывает — с этим господином, хоть и хромоногим, дело было бы не так безнадежно…Улыбка евонная не приветливая, скованная. Настороженная улыбка. И оглядывался он несколько медленнее, чем полагается в таких случаях — голову вертел равномернее, так обычно не делают.

…Нависшие над привокзальной площадью громадные здания, купола, башни Лесного проспекта, — прозрачные, невесомые, загадочные, — завораживали и угнетали, манили ввысь и отбрасывали к земле, и было в них равнодушное превосходство камня, стекла, бетона и металла над человеком, над природой, загнанной во дворы и переулки.

На Смоленском вокзале, под огромным стеклянным навесом, дымили паровозы. Линия пригородов  тащила маленькие старомодные вагончики. На путях дальнего  следования  стояли  пульмановские  составы,  со спальными и вагоном — рестораном. Пар клубами валил к железо — стеклянной крыше — на минуту  становилось похоже на баню. Носильщики катили вагонетки с вещами.

У решетки ее остановил контролер, проверявший билеты. Хорошо, что только билеты — паспорт у нее был сомнительной подлинности, выданный якобы Екатерине Бергман, уроженке Риги, родившейся в начале девяностых годов, то есть по меньшей мере на десять лет позже появления Даурии на свет. Впрочем, эта хронологическая неточность скрывалась плохонькой фотографической карточкой, а личные приметы были так неопределенны, что вполне могли сойти за ее собственные. Кроме того, у Даурии попросту не было с собой никаких других документов. Только паспорт.

Расстегнув пальто, Даурия достала и показала билет, и одновременно с этим почувствовала холод и страшную усталость.

Москва, как всегда, встречала и провожала привокзальным гомоном голодранцев, наперебой горланящих о жертвах социального каприза, весело и нагло требующих «пожертвований на трест нуждающихся», грохотом таксомоторов, треском пролеток, блеском церковных куполов, оживленными толпами на улицах и мелким дождем, оседающим, словно пыль, на крышах домов, на тротуарах и на спинах прохожих.

…У стойки убогой кофейни «Буфф», что в Большом Кондратьевсом переулке,  двое мастеровых в шерстяных жилетах, весело болтали с хозяином. За столиками сидело три человека. Все оглянулись на вошедшую Даурию.

Стройная, гибкая, с огромными синими глазами, официантка приблизилась к столику, занятому Даурией. Она посмотрела на официантку. Губы официантки вздрогнули:

-Что желаете?

На официантке была строгая синяя юбка, белоснежный передник и кокетливая наколка. На вид ей можно было дать не больше двадцати. В ее красоте, в наигранной наивности синих глаз пряталось что — то настораживающее. Даурия улыбнулась:

— Хотелось бы выпить кофе.

Смерив посетительницу взглядом, официантка ответила нейтрально:

-Пожалуйста.

-И еще…

-Я слушаю.

-Гренки с сыром и с солью есть?

-Да, есть.

-Кофе со слиффками. Два.

Даурия смотрела, как официантка быстро записывает в блокнот заказ; красивые руки, длинные пальцы, ухоженные ногти…

-Все?

-Да.

-Хорошо, сейчас я все принесу.

Да, в этой официантке было все, чтобы нравиться мужчинам. И женщинам. Стройность, легкость, уверенность в себе. Это чувствуется во всем: в глазах, в манере говорить, в каждом движении.

Официантка осторожно поставила на стол кофейник, кувшинчик со сливками, накрытую салфеткой тарелку с гренками и ушла. Сделав вид, что занята кофе, Даурия заметила уголком глаза: остановившись в проходе, официантка что — то коротко сказала метрдотелю, тот невозмутимо кивнул, тут же исчез.

Примерно минут через пять, выскользнув из — за портьеры и сделав дружелюбное лицо, официантка подошла к столику:

-Что — нибудь еще?

-Спасибо, ничего. Посчитаете?

-Конечно. — девушка смотрела на Даурию, как полагается хорошо подготовленной официантке. — Рубль двадцать четыре.

Даурия положила на скатерть два рубля.

-Большое спасибо. Кофе был замечательным. Сдачи не надо…

Взяв деньги, официантка улыбнулась, но на этот раз улыбка оказалась нарочито деревянной.

-Простите, что — то не так?

-Нет, все так.

-Всего вам доброго…

Суббота. В лето 7436 года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1928 года). Седмица 20-я по Пятидесятнице, глас вторый.

Москва. Рождественская улица.

…Явочная квартира находилась в доме под нумером два и была замаскирована под видом кабинета  частного практикующего врача.

Домик был, как и все такие домики, едва освещенным, двухэтажным, облицованным досками грязно — бурого цвета, на кирпичном полуподвале. Серая заплаканная крыша, тусклые окна по фасаду, в середине — подъезд с неглубоким навесом, по углам — мятые водосточные трубы.

Даурия поднялась на второй этаж. Не найдя звонка, постучала. Дверь открылась мгновенно, в проеме ее стояла женщина в полупрозрачном пеньюаре, отделанном пышными кружевами, поверх которого наспех был накинут пестрый китайский халат с синими драконами.

-Вам кого?

-Господина Арсеньева, мадам…, э…

-Александра Самсоновна.

Женщина без слов удалилась, но сразу же вернулась:

-Господин Арсеньев просит вас немного подождать. Вам придется поскучать со мною.

Она провела Даурию в кабинет, зажгла стеариновые свечи в тяжелых бронзовых сандалах. В колеблющемся свете проступали книжные шкапы, старинные картины в позолоченных рамах. Двери, потолок, окна из мореного дуба, потемневшие от времени…Квартира утверждала незыблемость бытия — все здесь было массивно, крепко, дышало основательностью. Среди дорогих вещей хозяйка казалась маленькой серой тенью. Даурия разглядывала хрупкую фигурку в китайском халате довольно бесцеремонно: в ее движениях, кажется, таился страх перед гостьей, но женщина старательно не показывала смятение. Красивая голова была независимо откинута назад. Большие глаза щурились от неровного света. Пожалуй, только набрякшая жилка, вздрагивавшая возле уха, выдавала испуг.

В кабинет вошел тот, к кому пришла Даурия — у него было широкое грубоватое лицо с отменно-крупным носом, глазами и подбородком, который, как и щеки, был выбрит. Череп его был совершенно обнаженный, жесты медленны и закругленны, голос громок, интонация внушительна, взгляд — многозначителен.

— Я — Арсеньев.

Когда все формальности с паролем и отзывом были улажены, приступлено было к делу. Александра Самсоновна принесла чай. Арсеньев взял со столика дымящуюся чашку. В его загорелых пальцах она забелелась как кролик.

-Не сочтите за недоверие или еще что — то…Когда вы видели господина Коновалова последний раз?

-Неделю назад.

-Где?

-В Вильне.

-Опишите мне, пожалуйста, господина Коновалова…

-Извольте…Невысокого роста, лысоват, с небольшой бородкой. Аккуратно одет, чисто выбрит…Руки постоянно держит в карманах, но жестикулируя, извлекает их наружу — сначала правую, потом и левую. Прежде чем начать говорить, он время от времени приглаживает остатки растительности на голом черепе. Говорит громко, ясно и отчетливо. Слов не подбирает и не ищет художественной точности или выразительности. Он ни в какой мере не мастер слова, даже в элементарном смысле не стилист. У него утилитарный подход к речи, как к простому инструменту для достижения нужной цели. Нет никаких «цветов» красноречия, красивых фраз или пустых соединительных мест. Словарь его неярок, ограничен и утомительно однообразен. Выбор слов диктуется исключительно их ударностью и эффективностью, — как быстрее и прочнее овладеть аудиторией.

-Весьма исчерпывающе…Где вы остановились? — спросил Арсеньев, словно невзначай.

-Пока нигде. Остановлюсь в Домниковском переулке, в гостинице.

В окно был виден дворец Московского института мозга — он вздымался как гигантский корабль, пронизанный огнями. А дальше, как пожар, далеко озаряя небо и землю, сияла ступенчатая белая башня Московского радиоцентра, сотни окон ее горели расплавленным золотом. Вверху, на высоте орлиного полета, будто властно породнилась с полярной звездой, подсвеченная, кипела в поднятой руке башни — великана огонь — игла, не знающая пепла.

-Давеча привезли в Москву, — заговорил он, мягко усмехаясь тому, как Даурия, держа в маленьких ладошках чашку, смотрела в окно, — какого — то старика, одного из знаменитых наших рэволюционеров, сколько — то там отбывшего в каторге и в ссылке, в Якутии. Старик посмотрел на Москву нонешнюю и даже зашатался от восторга. Царю вверх поклон послал, причем письменный. «Ну, — говорит, — увидел я самое большое чудо света, теперь и умирать можно!».

-Я о другом с вами хотела говорить.

-Слушаю.

-Где и почему не использованы боевые припасы, посланные своевременно?

-Вы уполномочены ставить подобные вопросы?

-Если хотите,  — произнесла Даурия со строгостью, выдававшей в ней человека дела, — моя миссия, скромная с виду, наделена полномочиями чрезвычайными.

Она не искала эти слова, формула о чрезвычайных полномочиях возникла сама собой.

-Даже так?

-Мои полномочия предполагают контакт и переговоры с представителями различных групп, во — первых, постановку дела, во — вторых.

-Миссия «лисья», полагаю?

-Полагайте, что угодно.

-Хорошо. — спокойно сказал Арсеньев. — Итак, в работе нашей была некоторая непредусмотрительность: заготовлялись оболочки для бомб, в смысле, отливались гири для тяжелого спорта, отрезались пустотелые шары, и по мере накопления упаковывались в мешки с рисом. Мешки сдавались на хранения в торговые склады.

-На какие?

-В Сокольниках. В прошлом месяце склады сгорели. Во время же пожара и после него было не до разбивания складов, чтобы отыскать мешки с рисом и получить хотя бы неначиненные еще динамитом бомбы.

-Где маузеры?

-Партию маузеров спрятали. Запальники, бикфордов шнур, динамит и прочее хранится спокойно, у надежного человека.

-Сведете меня с ним?

-Сведу с посредником. А уж он свяжется с человеком, у которого хранятся причиндалы.

-Сведите по — тихому, конспиративно. Покажете издалека и где живет, и адрес скажете. Денег вам много перепадает?

Арсеньев помялся, подавленный прямолинейностью вопросов, ответил с запинкой:

-Достаточно.

-А вам лично?

-Половину оговоренной суммы мне кладут в заграничный банк, а вторую половину пересылают сюда, в Москву. Я, прошу прощения…Задумали все — таки бахнуть?

-И бахнем.

Суббота. В лето 7436 года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1928 года). Седмица 20-я по Пятидесятнице, глас вторый.

Москва. Палиха.

Едва переступив порог квартиры, Аркадий Савельевич понял, что здесь кто — то есть. Он вытер вспотевшие ладони и осмотрелся…

Квартирку в неприметном доме на Палихе, с отдельным выходом во двор, Аркадий Савельевич Горовский  облюбовал давно, а два месяца назад, на всякий случай, перебрался в нее. В деревянном заборе на задворках он предусмотрительно расшатал доску, под покосившимся дровяным сараем спрятал саквояжик, присыпав его мусором. В саквояжике были запасные документы, «касса» — тысячи на полторы червонных десяток, шесть тысяч рублей ассигнациями, несколько бриллиантов, некрупных, но чистой воды. Еще были в саквояжике переводное письмо на заграничный абонентский почтовый ящик и заветный конвертик серой плотной бумаги с номером личного счета, на котором лежала приличная сумма в валюте. Аркадий Савельевич опасался носить конверт со счетом с собой, хотя и приготовил для него потайное место в подкладке люстринового дешевенького пиджачка…

Гость, а точнее — гостья, причем незваная и неожиданная, неподвижно сидела в комнате за столом, уставленном тарелками с закуской, в полутьме. Он смотрела на вошедшего Аркадия Савельевича в упор и нехорошо улыбалась.

-Гора с горой не сходится, а вот человек с человеком… — гостья шутливо развела руками.

-Здравствуй. — осторожно ответил Аркадий Савельевич, человек уже в летах, с розоватой лысиной, которую обрамлял жиденький венчик седоватых волос. Еще не решив, радоваться ли ему приходу неожиданной гостьи или поскорее отделаться от нее, он размышлял. Дряблые щеки,  покрытые сеткой склеротических жилок,  едва заметно колыхались, две глубокие морщины прочерчивали удлиненное, немного лошадиное лицо от ноздрей к уголкам тонкогубого рта.

-Значит, Аркаша, ты таперича здеся обретаешься? — лениво поинтересовалась гостья и одобрительно покачала головой. — Неплохо, ей — ей. В центре, но в спокойном месте, подальше от лишних человеческих глаз.

-И тебе советую жить не шибко вольготно. Аккуратно.

Аркадий Савельевич без всякой нужды оглядывался по сторонам, сел на стул около стола и стал елозить, мелко перебирать пальцами, словно сучил невидимую нитку.

Незваная гостья усмехнулась и прямо из — под стола достала бутылку водки, плеснула в стаканчик:

-Пей Аркаша, дрожишь, как мышь. Да и закусывай, в самый раз утробу утешить.

Она и себе налила, выпил залпом, совсем по — мужски, крякнула и принялась закусывать добрым, присыпанном крупной солью, салом.

-Оголодала, Дашуня? — спросил Аркадий Савельевич.

-Оголодала, целый день бегамши…Ох и духовитое сальцо у тебя, хозяин… — длинные руки гостьи отхватили ножом добрый шмат сала, и тотчас запихнули в рот. Раздалось смачное чавканье.

-Жадна твоя порода, Дашенька — деланно усмехнулся Аркадий Савельевич. – Откуда что взялось? В Европах, чай, не так себя ведут…Ладно, жри досыта, раз терпежу нет…Ты по делу?

-По делу. Нужен пуд взрывчатки.

-Эко хватила, дорогуша, пуд…

-Пуд.

-Нету у меня.

-А у кого?

-Есть у меня знакомый человечек на Каланчевке….

-Выкладывай.

-Это уж лишнее. Тебе знать не надобно.

-Я сама решу, что мне надобно. — ответила гостья резковато.

Дело было выгодным, хотя и довольно опасным. Какие-то сорвиголовы сумели разгрузить полвагона со взрывчаткой, предназначенной для горных взрыворабот. Теперь они продавали эту взрывчатку.

-По обличью лицо его мне только известно. Встречаемся в городе, на Каланчевке. Прибываю в условное место, а он сам ко мне подходит…Осмотрительность большую имеет. Оно и верно. Шея и у меня одна, и ей очень не хочется в намыленную петлю соваться

-Сделаем дело — тогда уйдем. — зло сказала нежданная гостья. — И вообще, я ожидала от тебя большей активности. Третий месяц ты в Москве и крутишь вола…

Аркадий Савельевич Горовский налился кровью и стиснул челюсти. Другому бы он не спустил подобного тона, но та, кто сидела перед ним сейчас, была опасна.

-Все адреса прикрой, все связи временно оборви. Сиди тут тише мыши. Ежели все сложится удачно —  передай оговоренную сумму продавцам, а «товар» перевези в надежное место. Приготовь взрывчатку для последующей передачи снаряжателям бомб. И деньги приготовь…

-Денег осталось с гулькин нос. Самый пустячок. — сказал Горовский.

-Плохо…Кассу передашь мне.

-Сейчас?

-Нет, позже.

-Разумно. Тем паче и деньги не при мне.

-А где?

-В надежном месте, не здесь. — быстро ответил Горовский.

-Кроишь, Аркаша…

-Страхуюсь.

-Мне безразлично, как ты это называешь. В дальнейшем все деньги передавать будешь мне…