Виталий МЕЛИК-КАРАМОВ. ПАРХАТЫЙ БОЛЬШЕВИСТСКИЙ КАЗАК

Этот рассказ не относится к АИ, просто он мне понравился. И тем как написан, и самой историей. Предлагаю и вам его оценить.

 Как едва ли не любая абсолютно неправдоподобная история, и эта тоже — просто социалистическая реальность. Я отвечаю в ней за достоверность любой детали (хотя в некоторых нюансах могу ошибиться).

В 1938 году в славном городе Одессе на действительную службу в Красную Армию был призван со второго курса художественного училища золотушный еврейский мальчик Изя Лайсман (в будущем Исаак Моисеевич). Что там в одесском военкомате происходило: может, военком был антисемит, может, от Изи пахло не только красками и скипидаром? Но определили его бойцом в кавалерию, в казачью часть.

 Вполне вероятно, что Изя и трудился над украшением Ленинской комнаты, но порядки в Красной Армии несколько отличались от Советской, слишком недавно она еще была царской, и потому Изя, хотел он этого или не хотел, научился лихо скакать на коне, разрубать лозу, отрастил рыжий чуб, а кривые еврейские ножки преобразились в литой овал казачьего воина.

 41-й год Изя, уже ставший Исааком, встретил вполне боеспособным бойцом, умеющим хорошо выпить, причем и в этом состоянии исполнить любой приказ (вообще-то именно в таком виде их и легче всего исполнять). Единственное, от чего он не смог избавиться, —это от отвратительного для чуткого казачьего уха акцента, намертво въевшегося в речь мальчика из бедной местечковой семьи. Конечно, явление совершенно дикое — картавое горловое курлыканье кавалерийского бойца. Но был же в советском правительстве зампред Дымшиц, так почему казачий эскадрон, полк, дивизия и корпус не могли иметь одного своего еврея?

 Сражался Исаак крепко, отступал до Москвы, потом накатил со своим гвардейским корпусом на Берлин и украсил боевыми наградами свою тщедушную грудь, которая, несмотря на укрепление нижней части тела и отвердение ног, оставалась узковатой. В 45-м орденов у Исаака насчитывалось пять, а медали вешать было уже негде. Настоящие фронтовики с передовой, а не представители штабов, «Смерша» и заградительных отрядов, оценили бы, что это означает, но нет их уже с нами. В том же 45-м он стал помкомвзвода в звании старшего сержанта, что в принципе неплохая казачья карьера для евреев, потому что, понятно, дай им волю, так они в войсковых атаманах окажутся. В начале мая того же 45-го Исаак со своими бойцами лихо ворвался на территорию фашистского концлагеря. Эсэсовская охрана к тому времени благополучно разбежалась, оставив вместо себя мальчишек гитлерюгенда. Увидев заключенных и все остальное, Исаак приказал кучке сопливых мальчишек в форме выстроиться и лично всех порубил. Развалил по-казачьи — на две половинки… После этого старший сержант гвардейского кавалерийского корпуса Исаак Лайсман потерял психическую устойчивость и был направлен на Родину на излечение в психушке.

 …В Москве Исаак Моисеевич появился в разгар «оттепели» неизвестно откуда, но с членским билетом Союза художников СССР. Ничего не забывающая Родина дала ему комнату в дикой коммуналке на Садовом у «Форума». Пенал — на ширину окна. На одной из длинных стен Лайсман пробовал цвета и был единственным из известных мне художников с такой просторной палитрой, у другой — стоял сундук со всем имуществом сержанта-художника, на котором он и спал. Коммуналка Изю не любила из-за отвратительного музыкальному московскому уху акцента, но боялась из-за дикого казачьего нрава. Очень отдаленно Исаак Моисеевич напоминал персонажа Ролана Быкова в фильме «Служили два товарища», только таким веселым он не был.

 Лайсман не пропускал ни одной художественной выставки. На одной из них меня с ним и познакомил друг моих родителей, который учился с Изей в 38-м в Одессе. Благополучному другу своей юности Изя каждый раз говорил: «Леня, ты посмотри: что они пишут? Космополиты!» — и исчезал до встречи на следующем вернисаже.

 В 1972-м Исаак Моисеевич Лайсман одним из первых засобирался в Израиль. Поскольку он производил впечатление явно недолеченного, то выездную визу получил сразу. Но когда Лайсман узнал, что полагается сдать все фронтовые награды, то отыгрался за всех поруганных до него в ОВИРе. Он заявлялся туда ежедневно и с вдвойне отвратительным для внимательного ОВИРовского уха акцентом, да еще с казачьим напором подробно рассказывал, за что он получал каждую из наград. На орден уходило не меньше недели. Когда обширный перечень заканчивался, Исаак Моисеевич со свойственной казакам упертостью, а евреям занудностью начинал все снова. Лайсман — единственный, кто сломал государственную машину: затерроризированный ОВИР разрешил гражданину Лайсману, славному герою Великой Отечественной, вывезти с собой свои государственные награды на место будущего постоянного жительства в Израиль.

 Но когда дошла очередь до партбилета, то все оказалось строже, так как дело было связано с райкомом партии. Изя кричал, используя народные казачьи слова, со своим, трижды неприятным централизованному райкомовскому уху, акцентом: «Где вы, суки, были, когда я свой партбилет перед боем под Москвой в 41-м (дальше длинную цепочку слов опускаем) получал?» В ОВИРе уже мечтали об отъезде товарища Лайсмана на его историческую родину больше, чем о победе коммунизма на родине своей.

 В конечном счете в райкоме тоже оказался свой еврей — и Изе однажды сообщили, что они уже связались с компартией Израиля и там согласились учесть более чем тридцатилетний стаж товарища Лайсмана в славных рядах ВКП(б)-КПСС. А поскольку Устав партии не позволяет вывозить за рубеж партбилет, Исаак Моисеевич может сдать его на хранение в райком. Как настоящий коммунист Изя не мог не подчиниться родному Уставу, тем более что от той партии, которая ему столько дала, его не отлучали.

 На ордена у Изи ушло два года, на партбилет года три, так что отбывал он из Шереметьева еще старого, но новое уже вовсю строилось к Московской олимпиаде. Провожал его сын дяди Лени, Шурик, уже известный московский художник. К границе Советского Союза Исаак Моисеевич Лайсман подошел в плащ-палатке с солдатским сидором за плечами и с эмалированным ведром в левой руке, где концентрическими кругами были уложены тюбики с масляными красками. «Шурик, — сказал на прощание дядя Изя, — когда будешь уезжать, запомни, так лучше всего упаковывать краски».

 Перед таможенным постом плащ-палатка распахнулась, открыв узкую Изину грудь, всю скрытую за сверкающими рядами орденов и медалей. Таможенник вытянулся и почему-то отдал честь, хотя и был без фуражки. Изя ему кивнул и отправился на землю обетованную, твердо ступая на своих кавалерийских ногах: герой войны, еврей-казак, слегка сумасшедший художник, короче — чистый как слеза продукт нашей в прошлом великой страны.

 Из Израиля он один раз прислал дяде Лене письмо. «Все обман», — по-библейски заметил он… и исчез, теперь уже навсегда.

Источник – «Огонёк»