Возвращаясь вечером с работы, пан Бойтель решил срезать путь через Каретные ряды. Там то он случайно и столкнулся с Руксом. Тот в остервенении охаживал хлыстом маленького безобразного как бритая обезьяна человечка, одетого в грубую рванину. Пан Бойтель его сразу узнал, хоть и не был лично близко знаком. Истязаемый был Джеко, выкормыш цыган, бродячий торговец, зарабатывавший на хлеб непритязательными фокусами и втюхиванием детям и женщинам «волшебных» безделушек типа разноцветных стеклянных шариков. Здоровенный рыжий амбал с пудовыми кулаками, Рукс остервенело пинал ногами этого крошечного как ребенка пигмея, осыпал ругательствами и проклятиями настолько грубыми, насколько позволял немецкий язык (а цветастых богохульствовавший и метеоризмов в нем много). Оборванец с оскаленными зубами и багрово-синей полосой от удара на лице пытался закрыться руками, но лавочник словно с цепи сорвался и обрушивался на него снова и снова. Несчастный скорчился и заливисто верещал, вздрагивая от очередного удара:
— Пощадите!.. Пощадите!
По сторонам переулка поодаль от потасовщиков уже собралось несколько детишек-зевак, местные работные дамы прикрывались платками, прячась за углами и подьездами с каким-то стариком-конторщиком и двумя трусоватыми черными сипахами, но никто и пальцем не шевелил, чтобы помочь несчастному или остановить разбушевавшегося бюргера. Да и мудрено ли пытаться детям, женщинам, евреям и неграм тягаться с Руксом.
Вспыхнув от негодования, пан Бойтель решился вмешаться, как ни странно именно потому что не выносил драк и бесполезного насилия.
— Что такое, здесь происходит? Какого черта Вы размахивались своим сучком, гер Рукс! Эй, прекратите! Я к вам обращаюсь!
— Эта скотина влезла в мой забор и пыталась втюхать моим детям какую то дичь! Да ещё и смел их ударить! — буквально прорычал лавочник со вспененной слюной и размахнулся хлыстом, чтобы ещё раз ударить карлика. Тот, пользуясь секундным замешательством шустро юркнул в сторону и спрятался за спиной пана Бойтеля, которому концом хлыста ощутимо задело по ноге.
— Будьте поосторожней с вашим хлыстом, гер Рукс, — молодой человек не изменился в лице, но сдержал негодование с большим трудом, — С чего вы так безапелляционно говорите, что Джеко обидел ваших хулиганов? Их любое замечание обижает. И вообще по какому правы они и вы его трогаете? Он не ваш дворовый человек и даже не мул. Если он что то сделал не так, вам бы следовало обратиться в полицию.
— Он лжёт, пан Иржи! — жалобно прошипел на дрянном немецком бродяжка, буравя рыжего лавочника пламенным взглядом, — Всегда был лжец и хуже того… Этот злодей убил…
— Ах ты ублюдок (к нему было прибавлено крайне непечатное слово)! — взревел Рукс и глаза его сделались такими же красными от крови как и его мерзкая рожа, и так сжал хлыст, что переломил кнутовище хлыста как охапку спагетти — Вот как ты заговорил с господами? Ты мне заплатишь! Я тебе покажу, я тебе язык вырву и заставлю покрасить им мой забор!
Он бросился на бродяжку, чрезвычайно грубо двинув пана Бойтеля в сторону. Молодой человек не выдержал и со всей силы врезал мужчине своим зонтом промеж позвонков, быстро выбросил вперед руку и отпихнул грузную тушу прочь. Пан Бойтель был чуть выше среднего роста (уступая Руксу) и несколько худощав, но достаточно силен и опытен — поэтому его не слишком впечатляющие удары вызвали у Рукса острую боль и заставили попятиться к противоположному забору.
— Детей своих вы тоже так учите, гер Рукс, — его глаза холодно сфокусировались на разбеленившемся лавочнике, — patre dignus! И вы ещё удивляетесь, что ваша мать и ваша жена…
— Ты куда встреваешь, интеллигентишка вшивый! — выпалил Рукс, обращаясь к Бойтелю, причем лицо его пошло бледными пятнами, — Прочь с дороги, или я твою смазливую мордашку переверну и на задницу надену! Прочь с дороги, заика проклятый, черт тебя раздери!
Он выхватил из-за пояса нож и с ревом помчался на дрожавшего Джеко.
Пан Бойтель уже не мог терпеть — не дожидаясь конца тирады Рукса, он вдруг рванул вперед и ударил его своей головой в живот, от чего у лавочника перехватило дыхание. Нож с дзиньканием упал в грязь на сбитой мостовой. Охбватив голову противника, молодой человек со всей возможной силы ударил его об заборные доски — те с жалобным треском и перестукиванием проломились, пропустив лавочника в его же двор. Гул и присвисты воссторга тут же наполнили переулок — толпа всегда радуется поражению задиры, особенно когда тот бьется головой и торчит задницей наружу из ограждения как застрявший кабан. Несколько секунд Рукс был неподвижен и пан Бойтель начал пугаться, что тот ушибся слишком сильно. Но вот затянутый в парусину зад и сапоги качнулись и лавочник медленно разогнулся, пошатываясь вставая к забору спиной.
— Ыыыыыйх… Ыыыыыы — зловеще скалясь протягивал он через зубы, сверля взглядом бледноватое строгое лице.
Молодой человек спокойно сказал:
— Если я найду у ваших детей синяки, гер Рукс, то сообщу это приходскому совету и окрсеку Мейзлингу. И вы отправитель в бесплатное путешествие по нашим колониальным владениям на Андаманы или Сабах. До конца ваших дней. А если кто то из ваших чад вовсе не придет в школу, вас препроводят в Сен-Берегонскую больницу. Там хорошо лечат алкогольный делирий.
Рукс стал бледным как полотно и губы его задрожали — перспектива каторги или психушки для алкоголиков вдруг коснулась его бычьей шеи осязаемым холодом. Пан Бойтель пригладил свои волосы, надел шляпу-котелок и, зажав под мышкой зонтик, продолжил свой путь к другому концу переулка.
Смотревший ему вслед лавочник пошатнулся, наклонился немного вперед, и вдруг с необычайным проворством схватил нож.
Крики и вопли зевак, сообразивших что происходит и попытавшихся его предупредить, донеслись до ушей молодого человека одновременно вместе с болезненным толчком. Рукс всадил ему нож под ребро… где лезвие скользко повело в сторону, и оно вышло через ткань пальто.
— Какой вы идиот! — гневно воскликнул молодой человек, не столько от боли, сколько от досады, — Конченный идиот!
Мужчина в ужасе смотрел на чистое лезвие, опутанное нитями и лоскутками подкладки, не в силах поднять взгляда.
— Почему… ты не дохнешь…учитилишка…Почеммууу?!
Раздался свист — стоявший на посту у поворота городовой увидел этот выпад на расстоянии десятка шагов. Он подхватил свою саблю и устремился на Рукса как гончий пес. Тот замахнулся снова и успел полоснуть пана Бойтеля по спине, прежде чем крепкие руки пражского полицейского захватили его шею и зацепили на запястье кандалы наручников.
— Пан стаблин, отберите у этой бешеную обезьяны нож! — светясь распоротыми разрезами, молодой человек сердито перехватил руку, пока полицейский чин удерживал обезумевшего от ужаса мужчину, — А то не ровен час он кого то покалечит.
Рукс кричал, плакал, повторяя как в бреду: «Он не дохнет!.. Не дохнет!» когда к нему сбегались мужчины-ополченцы и полицейские стражи….
Его увезли в полицейский участок, точнее унесли два амбала ещё большего роста, чем сам Рукс. Пан Бойтель настоятельно попросил не арестовывать его и не передавать дело прокурору, так как гер лавочник был не в себе и не отвечал за свои поступки. Пятнадцати суток и холодный душ с клизмами вытрезвителя пожалуй с него будет достаточно. Так что никаких обвинений против него молодой человек выдвигать не стал. Вся эта история вообще очень его смутила и порядочно разозлила. Теперь вся Прага будет говорить об этом с большими или меньшими прикрасами. Из глупой ссоры еще раздуют очередной чешко-немецкий конфликт и каждый спесивый судетландер-тевтонец захочет сказать свое «пфуф, куда смотрит министр-президент», а каждый экзальтированный чех пожать руку и угостить пивом. А цыгане?! О Силы Вселенной, приятно что твоя бабушка-цыганка, которая курит трубку. Но иметь с цыганами дело — это не доставляет ему удовольствия. Даже кайзер Йозеф III отрекся потому, что при всем своем консерватизме имел в любовницах ту цыганскую танцовщицу неполных восемнадцати лет… Это ещё ладно. В особенности ему было неприятно, что мальчики — сыновья лавочника, — пострадают больше остальных и могут затаить на него злобу.
— А все из-за тебя, грубиян! — злобно процедил он на ромэ, обращаясь к Джеко, который все время истошно всхлипывал, пуская сопли. Несколько успокоившись, он вертелся вокруг молодого человека, называя своим спасителем и призывая Небеса отблагодарить его.
— Он ударил меня, он ударил, пан Иржи! Я не трогал его сыновей, клянусь! Они посадили мне на загривок паука и я испугался! — все же Джеко вызывал жалость своими лопоухими ушами, кривым безобразный ртом с редкими зубами, подергивавшимся носиком-пугокой и заплаканными глазами одним больше другого, — Он злой, злой, этот Рукс. Вы поставили его на место, вы отомстили и вы спасли Джеко….
— Прекрати распускать нюни! Иди.. спать! И мне не мешай, — с этими словами молодой человек отошел в сторону от бродяжки и удалился быстрыми шагами, прикрывая зонтом прореху в пальто, стараясь собраться с мыслями,что же ему лучше предпринять.
Это же надо, из-за такого заморыша, как Джеко, какой- то идиот испоганил его единственное пальто и так ославил. Придется потратить время, отложенное для работы над рукописью, чтобы починить защитный кольчужный жилет. Хорошо ещё, что в вечерней дымке и неверном свете газовых фонарей никто, даже хваленные браунеровские полицейские, не обратили на его наряд должного внимания.
