ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ЯПОНИИ
«СВЯЩЕННЫЙ ГОРОД»
– Весь запас японских винтовок, собранных из гарнизонов центральной части Японии, уже исчерпан, – сказал мне через переводчика начальник главного артиллерийского управления японской армии, – вам надлежит теперь отправиться для приемки на юг, на оружейный завод в Осаке и в склад, расположенный в Симоносеки. Все распоряжения относительно вашей командировки мною уже сделаны.
Получив директиву, я хотел уже немедленно отправиться, но начальник управления задержал мою руку и, улыбаясь, добавил:
– Выезжая из Токио, обязательно побывайте в Никко, одном из самых интересных наших центров. Наша народная поговорка говорит: «Кто не видел Никко, тот не может судить о прекрасном».
На другой день я уже ехал с переводчиком Ватанабэ, направляясь в Никко.
Город храмов, как его называют, расположен в сотне километров от Токио, высоко в горах. Никко представляет самое излюбленное место для японских пилигримов, стекающихся сюда поклониться гробнице Иеясси, объединителя империи. Иностранцы также часто посещают Никко, привлекаемые живописной местностью, чудными лесами, высоким расположением города среди гор, а главное, свежестью и прохладой, которыми отличаются эти места. Недалеко от Никко, около горного озера Сюдзендзи, расположены дачи различных дипломатических миссий, укрывающихся тут от палящего зноя. Покидая Токио, я изнемогал от жары, здесь же в моем летнем костюме я почувствовал прохладу.
Никко прорезает речка Даягава, вытекающая из озера Сюдзендзи. Она спускается с гор многими водопадами и увеличивает восхитительное впечатление от красивой местности. Через эту речку перекинуты два моста. Один, из красного лакированного дерева, был заперт. Оказалось, что он предназначен только для императора, когда он приезжает поклониться праху Иеясси. Другой мост, похуже, предназначался для простых смертных. Мы перешли по нему и очутились в роскошном лесу. Гигантские криптомерии, представляющие род нашей лиственницы, вздымались кверху, как огромные башни. Пышные кедры и туи образовали великолепную зеленую чащу. Громадное пространство покрыто этим величественным мрачным лесом. Шесть человек с трудом могут охватить, взявшись за руки, гигантские стволы деревьев. Тишина и полумрак царствуют в лесу, луч солнца не может пробиться через гущу деревьев. Окраинные деревья защищают середину леса от ветров. И среди этой величественной тишины гений человека создал свое собственное творение – чарующие своей красотой храмы, пагоды и каменные изваяния. Искусство японцев выразилось, главным образом, в вычурности изгибов и контуров самих зданий и в украшении их стен резьбой, позолотой, живописью. Почти все постройки здесь сделаны из дерева. Мне показалось удивительным, как могут они стоять по 700-800 лет и не разрушаться. Оказывается, японские строители покрывают крыши, стены и украшения на них каким-то особым лаком, который и предохраняет дерево от гниения.
Глаз утомляется при переходе от храма к храму, от мавзолея к мавзолею – и кажется, им нет конца. В некоторых открытых часовнях сидели жрицы, одетые во все белое, с белыми же, сильно напудренными лицами. За серебряную монету они показали нам свои оригинальные танцы; это была игра грациозных движений, то очень медленных и плавных, то быстрых и порывистых.
Красота Никко произвела на меня одно из самых сильных впечатлений, когда-либо пережитых мною; думаю, что такое же впечатление оставляет Никко и у каждого посещающего этот дивный уголок Японии. Что же касается храмов, то, оценивая их с точки зрения архитектуры, мне казалось, что они не удовлетворяют вкусам строгого ценителя. Они низки, приземисты, незначительны по размерам, а главное, очень однообразны, несмотря на то, что выстроены в разные эпохи.
Я невольно сравнил их с церковной архитектурой древней Руси. Конечно, японские храмы казались мне значительно уступающими таким замечательным памятникам русского народного гения, как, например, собор Василия Блаженного на Красной площади в Москве. В архитектуре, как и во всяком искусстве, ярко отражается дух народа, вкус нации. Замкнутый в себе, молчаливый, трудолюбивый японец сказался и в выборе места для священного города своей страны и в характере его построек. Душе японца оказался более родственным мрачный величественный лес, чем безбрежная даль, открывающаяся с холмов, на которых высились большей частью древние русские храмы.
Японец в поте лица трудится лишь на маленьком клочке земли, удобной для возделывания, а все остальное занимают скалистые хребты, горы, леса и дикие участки, не поддающиеся обработке. Ему неведомы необъятные площади богатейшего чернозема, столь щедро раскинутые по равнинной территории русской земли. Негде было развиться в характере японца той шири, удали и размаху, которые выработались у русского народа и о которых так поэтично и сильно сказано у Гоголя: «Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал…»
На другой день рано утром мы отправились к озеру Сюдзендзи.
Местность кругом изумительно живописная, сильно пересеченная, холмистая, покрытая лесами. Уже наступило осеннее расцвечивание деревьев – лиственные леса краснели и желтели разнообразными оттенками. Через час пути мы приблизились к подножью горного хребта. Пешеходная тропа вела крутыми зигзагами к вершине. С каждого поворота открывались все более чудесные виды.
Мне невольно вспомнилась такая же дорога в горы, по которой незадолго до войны я взбирался на знаменитый швейцарский горный массив Сен-Готард. То было зимой, в страшный мороз и вьюгу. Кругом громоздились отвесные скалы, местами занесенные снегом и кое-где покрытые угрюмым лесом елей и сосен, которые каким-то чудом смогли уцепиться своими корнями за каменистую почву. Несмотря на мороз, бурная горная река Рейс не замерзала и с шумом пробивалась в обмерзлых скалах, то отвесно падая с кручи, то стремительно катя свои ледяные воды все дальше и дальше в долину…
Так же, как и здесь, с каждого поворота дороги открывались все более далекие виды, но вместо страны, покрытой лесами, одетыми «в багрец и золото», вместо живописных ландшафтов, залитых яркими лучами солнца, мне открывались тогда мрачные однообразные виды Альп, венцом которых было знаменитое в истории военного прошлого русского народа ущелье у Чортова моста. Это был тот мост, по которому в 1799 году в такую же вьюгу и мороз с боем пробивались чудо-богатыри Суворова, совершая легендарный переход через Альпы.
Глубокое ущелье, по которому пробегает Рейс, суживается в этом месте, и его отвесные стены подходят друг к другу всего на несколько десятков шагов. Сильные порывы ветра, несущие разорванные гряды облаков, страшно свистят в скалистом коридоре.
Какой полной противоположностью был вид с вершины японской горы Никко, у озера Сюдзендзи, до которого мы наконец добрались! Окаймленное лесистыми берегами, горное озеро сверкало в лучах солнца своей изумрудной водой. Пологие скалы пестрели всюду желтеющей листвой японской акации. Журчащие водопады каскадами ниспадали вниз.
Я присел на берегу у водопада, чтобы отдохнуть от трудного восхождения в гору. Внизу раскрывалась чарующая панорама Никко и его окрестностей.
СЕКРЕТ ДЕШЕВИЗНЫ
Осмотрев Никко, мы отправились по железной дороге в Осаку, к месту моей работы.
Несмотря на то что Осака как промышленный центр уступал столице Японии по количеству заводов и фабрик, этот город произвел на меня более сильное в этом отношении впечатление. Это объясняется, может быть, тем, что Осака по своим размерам значительно меньше Токио и заводы более бросаются в глаза.
Здесь построен гигантский арсенал, в котором японцы сосредоточили изготовление разнообразных предметов вооружения. Оружие изготовлялось тут и для некоторых государств, не имеющих своих военных заводов. Так, в дни нашего пребывания в Японии в этом арсенале выполнялся заказ Мексики на винтовки и заказ Португалии на горные орудия.
В Осаке находится много фабрик – ткацких, шерстобитных, мыловаренных, кожевенных, изделия которых развозятся не только по всей стране, но и далеко за пределы Японии – в Китай, Австралию, Индию и даже в Европу.
Во время мировой войны Япония была одним из главных поставщиков различных промышленных изделий для воюющих стран. Это вызвало небывалый расцвет ее индустрии. Цифры доходов японских фабрикантов и заводчиков росли с баснословной быстротой. Число металлургических заводов увеличилось за время войны с двадцати двух до трехсот, число судостроительных верфей – с шести до пятидесяти семи. Пролетариат Японии вырос почти в четыре раза. В течение этих лет Япония стала третьей военно-морской державой после Англии и США.
Осака является не только центром крупной фабричной промышленности, здесь сосредоточено и кустарное производство страны. Отсюда распространяются по всей Японии и за границу миллионы японских безделушек, изготовлением которых занята подавляющая часть населения этого города. Здесь изготовляются японские веера, фонарики, разрисованные ящички, детские игрушки, чашки, деревянные фигурки, куклы; здесь плетутся цыновки, японские корзины, по прочности не уступающие кожаным чемоданам; здесь же вышиваются золотом, парчой и шелком красивые кимоно, развозимые по всей стране для японских красавиц.
Видя громадное количество заводских зданий, я обратился к своему спутнику, генералу Ватанабэ, с вопросом, сколько в Японии заводских рабочих.
– Около полутора миллионов, — получил я ответ.
Я был поражен: ведь почти столько же рабочих насчитывалось и в России, где общее количество населения было втрое больше, чем в Японии. Это говорило о том, что капитализм в Японии развивался куда интенсивнее, чем в нашей стране.
Я успел заметить, что на японских предприятиях работало громадное количество женщин. Иногда во время прогулки я останавливался у какого-нибудь завода в момент окончания работы. Из ворот выходила толпа бедно одетых людей. По моим подсчетам, среди этой толпы находилось в среднем 60 процентов женщин и 10 процентов детей.
Меня, конечно, очень интересовал вопрос о размере заработной платы, получаемой японским рабочим, но я не мог получить от Ватанабэ ясного ответа. Он ограничивался неопределенными указаниями, вроде того, что заработок рабочего зависит от специальности завода. Но когда я спрашивал, сколько же получает рабочий ткацкой фабрики или машиностроительного завода, то Ватанабэ опять отделывался общими фразами, что это зависит от специальности и квалификации рабочего. Никаких цифр привести он не пожелал.
Однако в моих руках была одна исходная нить. Помню, в начале наших переговоров с японским артиллерийским управлением меня поразило одно обстоятельство: японская винтовка стоила значительно дешевле русской. Откуда же такая дешевизна? Казалось, должно было быть наоборот: большая часть японских заводов работала на привозном, более дорогом сырье. Япония бедна железными рудами, и ей приходится закупать стальные полуфабрикаты за границей, переплачивая на них немалые деньги, которые должны были бы повысить общую стоимость изделия. Единственный вывод отсюда таков, что японским предпринимателям чрезвычайно дешево обходится производство. Это, конечно, возможно было лишь за счет усиленной эксплоатации рабочих, за счет низкой заработной платы. Исходя из этих соображений, я подсчитал, что японский рабочий должен был оплачиваться на 30–40 процентов дешевле русского.
Совершенно случайно я нашел подтверждение моим выводам. Как-то я выбирал хлопчатобумажную ткань для кимоно, которое решил наконец себе заказать для спасения от жары в своем номере гостиницы. Среди продавцов громадного магазина фирмы Мицуи нашелся один, говорящий по-русски и долго живший в России. Он с удовольствием стал показывать мне самые разнообразные сорта тканей, расхваливая свой товар и указывая, что это самые лучшие ткани в мире как в отношении добротности, так и дешевизны. Между прочим, он показал мне один сорт, идущий главным образом за границу – в Китай и Индию.
– Эти ткани, – сказал он мне, – изготовляются у нас из привозного индийского хлопка. Однако мы продаем их по более дешевой цене, чем в самой Индии местные фабриканты.
– Как же так получается? – спросил я.
– Очень просто, – ответил простодушно продавец, – в Японии жизнь крайне дешевая, наши рабочие могут получать меньше…
Для меня тогда стали вполне понятными те картины страшной бедности и нищеты, которые я видел на окраинах японских городов, занятых рабочим населением. Тесные кривые улички, разваливающиеся грязные домишки поражали своим убожеством. Всюду валялись разные отбросы – источник одуряющей вони и всяких эпидемий.
В Осаке я продолжал приемку винтовок. Они подготовлялись для меня очень малыми партиями, и поэтому происходили постоянные задержки.
Моя цель заключалась в том, чтобы попутно с осмотром выяснить все способы исправления японских винтовок. Как только встречался какой-нибудь изъян, я сейчас же показывал винтовки присутствующему при осмотре офицеру. И он здесь же, при мне, производил ее исправление – заменял негодную часть запасной или чинил ее путем опиловки и подгонки, для чего в его распоряжении было несколько слесарей.
Все это мне очень помогло впоследствии, когда я был послан на фронт и когда мне надо было осматривать японские винтовки, состоящие на вооружении русских частей.
«МЕРТВЫЕ ДУШИ»
В Осаке мне пришлось пережить одну любопытную историю, весьма характерную для того времени.
Вернувшись как-то с завода, я застал в приемном зале гостиницы двух поджидавших меня иностранцев. Коверкая французские слова, они отрекомендовались инженерами – представителями одной из технических американских контор, находившихся в Осаке. Оба они производили впечатление блестящих джентльменов. Отлично сшитые пиджаки в обтяжку, шелковые платочки в боковых кармашках, накрахмаленные воротнички, сверкающие белизной, – все это подчеркивало их достоинство и солидность. Сухие бритые лица и безукоризненные английские проборы дополняли облик типичных представителей заокеанской республики.
– Мистер Федоров! – начали они. – Мы уже хотели поехать в Токио, чтобы переговорить с председателем вашей миссии. Но узнали из газет, что мистер Федоров, русский оружейник, находится в Осаке…
Я ждал, к чему поведет это вступление.
– Мы получили телеграмму из Вашингтона, – продолжал один из них. – Есть возможность устроить для вас покупку прекрасных винтовок Краг-Юргенсона.
Я знал, что это были старые винтовки образца еще 1889 года. Заряжали их не из обоймы, как современные винтовки, а вкладывая патроны по одному. Но я смолчал, ибо тогда для России всякое предложение могло иметь интерес. Еще одно обстоятельство показалось мне довольно странным: почему правительство США избрало такой сложный путь, а не обратилось непосредственно к русскому военному агенту, находящемуся в Вашингтоне? Разумеется, об этом я тоже умолчал, так как подобный вопрос выдал бы мое подозрение. Надо было сначала узнать как следует, в чем состоит предложение. Мне была хорошо знакома система винтовок Краг-Юргенсона. Калибр их был одинаковым с русскими трехлинейными винтовками, однако патрон несколько отличался от нашего, поэтому русские патроны не годились для американских винтовок. Для этого пришлось бы разделывать у них патронники. Вот почему я тотчас же поинтересовался:
– Вы предлагаете винтовки с патронами? Сколько вы можете дать на каждую винтовку?
Вопрос этот застал моих собеседников врасплох. Они замялись и, видимо, не знали, что ответить. Потом один решительно отрезал:
– Мы можем уступить вам одни винтовки, без патронов.
– Четыреста тысяч экземпляров! – подхватил другой.
Цифра эта была рассчитана явно на то, чтобы произвести сильный эффект.
– А по какой цене?
– О, эта сторона не будет служить препятствием; американцы не имеют намерения наживаться на нуждах России, – ответили они уклончиво.
– Где находится ваше оружие? Когда его можно осмотреть? – продолжал я свой допрос.
Но на все следовали туманные и неопределенные ответы. Не было сомнения, передо мной были одни из тех темных дельцов, авантюристов и спекулянтов, которые в огромном количестве, как жадные мухи, набросились на больное тело русской армии, чтобы нагреть свои карманы. «Американские представители» наверняка ничего не имели, и хотели лишь позондировать почву и решить, стоит ли им самим купить в Америке довольно старые винтовки для последующей перепродажи их России. Это напоминало историю «мертвых душ» господина Чичикова.
Все же категорически отказываться от этого предложения не имело смысла. Кто знает, может быть два ловких джентльмена в самом деле могли бы раздобыть оружие. Американское правительство не мешало своим фабрикантам и банкирам извлекать известные выгоды из военных поставок, все равно все деньги оставались в Америке. Поэтому я ответил, что мы могли бы приобрести винтовки, но нужно знать точно все условия и осмотреть оружие, обещал также обо всем немедленно сообщить генералу Гермониусу.
Мои собеседники почтительно раскланялись и ушли, сохраняя все тот же солидный, почтенный вид. Больше я их не видел.
Предложение американских дельцов продать России винтовки Краг-Юргенсона напомнило мне один эпизод из истории русского оружия. Как раз в те годы, когда правительство США только что приняло на вооружение своей армии образец Краг-Юргенсона, талантливый русский изобретатель капитан Мосин работал над новой, трехлинейной винтовкой.
В течение длинного ряда лет русский солдат должен был пользоваться винтовками исключительно иностранных систем. В 1867 году это была так называемая игольчатая винтовка, заряжающаяся с казны бумажным патроном, системы английского изобретателя Карле. С ней русский солдат брал турецкие крепости Ардаган, Карс, Эрзерум. В 1868 году появилась винтовка венского оружейного мастера Крнка, имевшая откидной затвор и стрелявшая патронами с металлической гильзой. Эти «крынки», как их окрестили тогда, были в руках русских солдат, когда они шли на штурм Плевны и совершали победоносный переход через Балканы. В 1870 году американский изобретатель Бердан продал русскому правительству свой образец более совершенной винтовки уменьшенного калибра. С берданками русские гвардейцы и гренадеры участвовали в окончательном разгроме турецких армий 1878 года.
И вот в 1891 году, впервые в истории, появляется русская винтовка, главным конструктором которой был капитан Мосин, – «трехлинеечка», как ее ласково называют наши бойцы. Она отличалась тогда большими преимуществами перед всеми другими системами. Мосин внес в устройство винтовки много новшеств и усовершенствований. Наиболее важной и оригинальной деталью, разработанной им, была так называемая отсечка-отражатель. Она разрешила труднейшую проблему правильной подачи патронов из магазина в патронник. Мосин осуществил это чрезвычайно остроумным и простым способом: он приспособил к ствольной коробке небольшую деталь, зуб которой освобождал очередной патрон лишь при повороте затвора и устранял возможность продвижения сразу двух патронов. Такой важной детали нигде еще не было! Изобретение Мосина устраняло задержки в работе подающего механизма винтовки. А другие его усовершенствования делали винтовку более простой в изготовлении.
Американское правительство, разумеется, тотчас же оценило это замечательное изобретение. Оно обратилось через своего военного агента в Петербурге к русскому военному министерству с просьбой уступить один экземпляр винтовки Мосина и патроны к ней. Американцы предполагали провести всесторонние испытания и в случае хороших результатов вооружить этой винтовкой свою армию. Это был в высшей степени знаменательный и исключительный случай в истории русского оружейного дела: впервые за все время существования России иностранное государство намеревалось принять у себя русский образец.
Экземпляр винтовки с надлежащим количеством патронов был отпущен. Однако в конечном итоге военное министерство США было вынуждено отказаться от этой заманчивой перспективы, так как всего лишь за два года до того американская армия получила винтовки Краг-Юргенсона; новое перевооружение было сопряжено, конечно, с очень большими затратами. Лишь в 1903 году в американской армии была принята новая система. Тогда винтовки Краг-Юргенсона и были сданы на склады как устаревшие.
ЦУСИМА
Из Осаки я выехал по железной дороге на самую южную оконечность острова Ниппона, в небольшой город под названием Симоносеки-Моджи. Здесь в местном артиллерийском складе для меня также было подготовлено пятнадцать тысяч винтовок. Приемка оружия понемногу все упрощалась. Японские офицеры ознакомились с моими пожеланиями, я же, в свою очередь, зная их крайнюю осторожность в отношении всяких секретов, старался ни о чем особенном не расспрашивать.
В Моджи меня ожидал маленький «сюрприз». В артиллерийском складе я не был заключен в загон, огороженный проволокой, а был введен в само помещение. Правда, это был всего-навсего обыкновенный сарай, но и это я воспринял как безусловный успех.
Осмотр винтовок быстро подвигался вперед. На рейде Симоносеки уже стоял зафрахтованный для перевозки оружия во Владивосток пароход Добровольного флота. Его можно было сразу отличить по грязному, облезлому виду от судов других государств. Не знаю, правда ли это, но мне говорили, что по этому «признаку» всегда узнавали коммерческие суда Российской державы.
Приемка винтовок заканчивалась около четырех часов. После я был предоставлен самому себе.
Симоносеки представлял собой незначительный прибрежный городок с одной улицей, идущей вдоль моря. Те же японские незатейливые игрушечные, карточные домики; в городе ни одного европейца, никаких абсолютно развлечений, нет даже кинематографа. Одно удовольствие – это прогулки в горы, которыми я и заполнял свой досуг.
От пролива Симоносеки начинается Внутреннее Японское море, расположенное между островами Ниппоном с одной стороны и Киу-Сиу и Сикоквом с другой. Море это является одним из красивейших уголков нашей планеты, любоваться и восхищаться видами которого ездили туристы из всех стран.
Несколько минут ходьбы по узким переулкам – и сразу можно было выйти на тропинки, ведущие в горы. Я забирался понемногу вверх и часами просиживал, любуясь открывающейся передо мной далью.
Внизу, у подножья, серело Симоносеки, с массой пароходов, судов и шхун, стоящих в гавани. Как булавочная головка, виднелся катер, который совершал рейсы через пролив к угольной станции Моджи, расположенной на другом берегу. Береговая полоса была сильно изрезана массой заливов, мысов и прибрежных островков. Лазоревое море, красивые скалы и кручи, покрытые японскими соснами, гигантскими криптомериями, туями и кипарисами, украшали расстилавшуюся передо мной картину.
Понемногу опускалось солнце, и с каждой секундой менялись краски изменчивого моря; ложились тени на окрестные предметы, зажигались огни в унылом Симоносеки и на стоящих в гавани судах…
Непосредственно передо мной простирался Цусимский пролив, между Японскими островами и Кореей, памятный всем нам по знаменитому бою в 1905 году между японскими флотами и Тихоокеанской русской эскадрой.
Здесь, на дне этого пролива, лежали остовы погибших кораблей и кости русских людей, приявших героическую смерть в роковом для России бою…
Где море, сжатое скалами,
Рекой торжественной течет,
Под знойно южными волнами
Изнеможен, почил наш флот.
(Брюсов, «Цусима».)
Проводя на берегу Цусимского пролива в полном одиночестве длинные вечера, я еще острее, чем когда-либо, вспоминал мрачные, тяжелые картины русско-японской войны.
Страницы славного прошлого русского народа сменились в эту войну постоянными неуспешными действиями. Вместо Полтавской битвы, взятия Берлина, легендарных суворовских побед, разгрома Наполеона, одиннадцатимесячной обороны Севастополя здесь были, несмотря на выигрыш отдельных боев, непрестанные поражения – и в поле, и под верками крепости, и в морских операциях, кончая Цусимой.
Я думал, что не только техническая слабость царской армии и флота была их причиной, главное заключалось в другом – в том состоянии общего упадка, который был так характерен для империи Романовых в те годы. Россия не выдвинула в русско-японскую войну ни одного талантливого генерала, который мог бы повести войска к победе. Офицерский состав был недостаточно подготовлен. Солдатская масса не понимала, зачем она брошена на далекую окраину бороться за чуждые ей интересы. Русские солдаты и рядовые командиры во время многочисленных боев показывали отдельные примеры мужества и храбрости, но все это тонуло в общем ходе неумелого ведения войны…
Сгущалась тьма. Моя тропинка в горах стала еле видна. Надо было собираться в обратный путь. С тяжелыми думами я брел домой, чтобы наутро вновь приняться за приемку винтовок для скорейшей отправки их в русскую армию.
Я ЕДУ В… АМЕРИКУ
Вскоре от генерала Гермониуса пришла телеграмма, которой он вызывал меня обратно в Токио для разрешения некоторых важных вопросов. Я решил проехать из Симоносеки до Кобе на пароходе по Внутреннему Японскому морю, а затем уже поездом до Токио.
При посадке на пароход со мной произошло одно довольно странное происшествие.
Так как я не знал ни одного слова по-японски, то в Симоносеки со мной приехал переводчик Ватанабэ. Он должен был уехать в Токио раньше меня. Мы условились с ним таким образом: как только окончится приемка оружия, я должен лишь обратиться в пароходную кассу, которая уже предупреждена о том, чтобы мне был выдан билет до Кобе, а затем к двенадцати часам дня я должен выйти на пристань, где в этот час будет стоять паровой катер для перевозки пассажиров на отправляющийся пароход.
Получив билет, я направился к пристани. Рядом со мной шел все время какой-то японец. Для верности я обратился к нему, повторяя, несколько раз слово «Кобе». Он показал на причаливший к пристани катер. Я сел в него, катер тотчас же тронулся и отвез меня на стоявший на рейде пароход. На пароходе никто билета у меня не спросил. Взойдя по трапу на верхний дек, я поразился весьма незначительному числу пассажиров. К моему крайнему удовольствию, я увидел какого-то европейца в шлеме, с которым и немедленно познакомился. Оказалось, что это был англичанин, но владеющий французским языком, и мы разговорились. Я между прочим спросил его, сколько времени займет наше путешествие до Кобе.
– Как до Кобе! – вскричал я, – Но ведь пароход идет в Америку, в Сан-Франциско.
Пароход между тем уже двигался по рейду. Меня ожидала перспектива во время войны, во время срочной приемки винтовок для армии быть заброшенным в Америку, до которой было восемнадцать дней через Тихий океан. Конечно, это было бы с моей стороны непростительным, чудовищным преступлением. Я, как безумный, бросился к капитану и стал просить замедлить ход и позвать свистками какую-нибудь лодку. Никаких вещей со мной не было, кроме большого дорожного чемодана, который я держал в руках.
К счастью, капитан внял моим просьбам и велел замедлить ход. К пароходу подъехала сампанка, я прыгнул в нее и через полчаса вновь очутился на пристани.
Варьируя лишь словами «Кобе» и Сан-Франциско», мне удалось Вменить в кассе случившееся со мной несчастье. На следующий день кассир проводил меня до пристани и позаботился о том, чтобы я был доставлен на пароход, идущий в Кобе.
В то время я объяснил этот инцидент лишь случайным недоразумением: при незнании языка такие случаи вполне возможны. Но после войны появившаяся обширная литература о шпионаже в разных государствах заставила меня посмотреть на это несколько иначе. Услать приемщика винтовок и патронов куда-нибудь подальше и тем хоть несколько задержать помощь русской армии было кое для кого делом далеко не лишним…
А красивую картину представляли бepeгa Внутреннего Японского моря. Погода была тихая, вода спокойная, светлозеленого цвета. Масса японских шхун, джонок, сампанов с ослепительно белоснежными парусами, как стадо лебедей, казалось, неподвижно замерла среди изумрудного моря…
Берега то надвигались на нас, и мы проходили узким проливом, то мope расширялось настолько, что берега становились еле-еле заметными простым глазом. Здесь была все та же характерная для Японии сильно изрезанная береговая полоса с глубоко вдающимися в сушу заливами, бухтами, с длинными мысами и кружевной сетью красивых островов. На берегу – песчаные отмели с искривленными от ветра соснами; далее по склонам холмов – рисовые плантации, разделенные на множество участков; изредка виднеются японские деревушки; выше начинаются скалистые утесы, и наконец всё венчают высокие массивы гор. Пароход продолжал свой путь; когда легкое облако закрывало солнце, как по мановению волшебного жезла картина изменялась – краски меркли, позолота исчезала, светлая лазурь моря превращалась в синеющую рябь волн.
Вот мы входим в целый лабиринт островов, скользим и лавируем между ними, – здесь их сотни, начиная от больших и кончая одинокими скалами. Джонки и сампаны бороздят воду по всем направлениям. Попадаются джонки с резными украшениями по дереву, а иногда и самые простые – выдолбленные из ствола, еле-еле поднимающие одного человека.
С криком плывут некоторые гребцы в своих утлых ладьях наперерез нашему пароходу. Кажется, вот сейчас перекувырнет и затопит их челны волна от парохода, но гребцы смело бросаются навстречу, и лишь громкий смех служит ответом на удары волн.
«Вот где, – думал я, – вырабатываются те моряки, которые составляют гордость военного флота Японии…»
В ПЛЕНУ ЗЕМЛИ
Из Кобе я продолжал свой путь в Токио по железной дороге. Поезд пересекал центральную часть Японии, которая славилась своей интенсивной рисовой культурой. С большим вниманием смотрел я из окон вагона на чередовавшиеся с гористыми местностями небольшие равнины, занятые плантациями риса. Меня очень интересовал вопрос о положении японского крестьянства. Во время разговоров по этому поводу на званых обедах, завтраках, банкетах в Токио я вынес убеждение, что Япония переживает период упадка сельского хозяйства: крестьянское население бежит из деревень и переходит на фабрики и заводы, то есть пролетаризируется. Япония вынуждена уже ввозить продукты питания – рис и пшеницу.
Японские поля поражали своей миниатюрностью. Вся долина была изрезана паутиной мелких канав, разделявших ее на маленькие участки, обведенные высокими земляными валиками и обсаженные кустарником. На склонах холмов устраивались искусственные горизонтальные площадки, которые также обводились валиками. Все это делалось для того, чтобы, затопив участок водой, можно было задерживать обильную влагу, без которой рис не может произрастать. Крестьяне пользовались водой из многочисленных водоемов, канав, рвов или отводили ее из озер и прудов. Для передачи воды по деревянным желобам и бамбуковым стволам были установлены большие колеса с лопастями. Крестьянин приводил их во вращение тяжестью собственного тела, переступая с лопасти на лопасть. Затопленное поле необходимо было вспахать, разрыхлить с помощью маленькой лопаты, стоя по колено в воде. Разрыхленную почву удобряли пеплом вулканических извержений, химическими удобрениями и всякими отбросами.
Нигде не было видно ни сельскохозяйственных машин, ни даже животных. Вся обработка производилась исключительно руками человека.
Отсутствие животных, скота и всякой живности налагало какой-то унылый отпечаток на деревни.
Мне удалось достать книгу, в которой была приведена статистика японского земледелия. В ней было написано следующее:
«Земля, удобная для обработки, составляет в Японии лишь 18 процентов всей территории страны.
Из пяти с половиной миллионов семейств, занятых сельским хозяйством, 70 процентов обрабатывают участки меньше одного гектара, а 40 процентов – меньше половины гектара. Только треть всех семейств является собственником земли. Остальные вынуждены работать на чужой земле, отдавая за это огромную долю урожая».
Эти цифры помогли мне окончательно уяснить, почему японский крестьянин бежит от земли, как из плена, пополняя собой армию пролетариата и городской нищеты.
У МИКАДО
На другой день утром я был уже в Токио у генерала Гермониуса. Он обрадовал меня, сообщив, что дела на фронте идут хорошо. Русские войска продвигались в Карпатах. В Польше сибирские стрелки отбили наступление противника на Варшаву. В Восточной Пруссии войска закрепились у Мазурских озер. Неплохо было и положение союзников – французов и англичан. Наша миссия и члены посольства были в те дни полны самых радужных надежд.
Отношение к нам японского правительства стало несколько меняться в лучшую сторону. Нам объявили, что на днях состоится аудиенция у микадо.
Наконец этот день настал. За нами прислали придворные кареты, и мы направились в императорский городок, помещающийся в центре Токио. Вскоре мы очутились перед циклопическими стенами. Эти древние стены составлены из таких огромных камней, что приходится только удивляться, как можно было возвести их без помощи подъемных машин. Сотни тысяч человек в течение десятков лет трудились в неслыханном напряжении над этой гигантской постройкой. Перед стенами проходят глубокие рвы. Теперь они уже потеряли значительную долю своего грозного вида. В них растут красивые цветы лотоса, а на валах мирно дремлют исполинские сосны. Валы служат приятным местом прогулок городских жителей. Отсюда открывается чудесный вид на часть Токио и на величественный вулкан Фузияма, коническую верхушку которого покрывает белая шапка снега.
Мы проехали в большие ворота и очутились среди множества различных построек, составляющих императорский городок. Сам дворец микадо отличался крайне скромным стилем фасада и небольшими размерами. Внутри все было также чрезвычайно своеобразно: пол устлан цыновками, нигде нет даже и признаков мебели, но всюду идеальная чистота.
Мы были встречены нашим послом и вместе с ним вошли в тронный зал. Это было узкое и очень длинное помещение; в нем опять-таки не было никаких украшений, никакого убранства, никакой мебели.
Посол заранее ознакомил нас с предстоящим церемониалом. По его знаку мы отвесили низкий поклон группе лиц, занимавших места вокруг трона, на котором восседал микадо. Пройдя еще несколько шагов, мы остановились и опять низко поклонились. Наконец мы проделали это и в третий раз, когда подошли совсем близко к трону.
Как неподвижные изваяния, стояли кругом лица императорской свиты – генерал-адъютанты в мундирах цвета хаки и в головных уборах с белыми пышными султанами, важные сановники, камергеры, церемониймейстер, гофмаршал в европейских мундирах, расшитых золотом.
По условиям восточного церемониала, все они в присутствии микадо должны были замереть, как в живой картине; ничто не нарушало этой каменной неподвижности – ни одно движение, ни малейший шорох.
Наш посол пошептался о чем-то с гофмаршалом, и затем мы поодиночке, соблюдая старшинство в чине, стали подходить к императору. Теперь только я мог его хорошенько разглядеть. Посол предупредил нас, чтобы мы не смотрели слишком пристально. Но что поделать, мы были людьми военными, привыкли при представлениях «есть глазами начальство» и потому этикет этот соблюдали плохо.
Император был в обыкновенной форме цвета хаки. Через плечо у него была надета красная лента высшего российского ордена, а в руках – военная фуражка с красным околышем. Микадо был низкого роста, и весь его вид мало гармонировал с пышным ритуалом и торжественной обстановкой, сопровождавшей аудиенцию. Его, несомненно, стесняли все эти церемонии. Я вспомнил разговор о том, что микадо не вполне нормален, другие уверяли, что он просто душевнобольной. И действительно, признаки вырождения были заметны на его лице: одна сторона лица не была похожа на другую.
Микадо не мог непосредственно разговаривать с простыми смертными. Поэтому, желая задать нам какой-нибудь вопрос, он шептал своему гофмаршалу, тот шопотом передавал этот вопрос послу, а посол уже обращался к нам. Такой же сложный путь проходили и наши ответы. Каждый из нас выходил вперед, как на исповедь, и шопотом отвечал послу, тот гофмаршалу и т. д..
Микадо интересовался, где мы служили, как доехали до Японии, нравится ли нам его страна и т.п. Ответы, разумеется, были такого же общего и бессодержательного характера, как и вопросы.
Все это время свита императора пребывала в той же величественной неподвижности.
Но вот император слегка кивнул головой. Мы ответили глубоким поклоном. Затем, не поворачиваясь спиной, стали задом пятиться к выходу, сталкиваясь друг с другом, наступая на ноги, отвешивая установленные церемониалом поклоны с середины зала и при выходе. Вероятно, мы были очень смешны в тот момент.
Вскоре нам пришлось быть свидетелями пышных торжеств, устроенных японским правительством в честь взятия Циндао. Это был один из крупнейших портов в Северном Китае, находившийся с 1898 года в руках Германии. Воспользовавшись благоприятной обстановкой, создавшейся во время мировой войны, японцы осадили порт и быстро сломили сопротивление слабого германского гарнизона. Чисто военный успех был небольшой, но японское правительство придавало ему особое политическое значение.
Улицы украсились флагами. В некоторых местах были воздвигнуты большие триумфальные арки. Трамваи ходили сплошь увешанные пестрыми плакатами с символами побед японской армии и флота. По вечерам устраивались многолюдные процессии с фонариками, которые так любят японцы.
В честь дипломатических миссий союзных держав и представителей их колоний было устроено торжественное заседание в Хиба-парке, в центре Токио. Русский посол как старейшина дипломатического корпуса держал пространную речь, в которой указывал, что в настоящее время благодаря огромной победе, одержанной японской армией у Циндао, Восточная Азия освобождена от «германского деспотизма». После речей следовал неизменный обед.
Празднества завершились колоссальным шествием, которое население Токио устроило в честь своей армии. В этот день с самого раннего утра толпы народа стали собираться в Хиба-парке. Почти каждый японец даже среднего класса состоит членом какого-нибудь общества или кружка. Каждое такое общество имело соответствующий флаг, около которого выстраивались его члены. По отчетам газет, в процессии участвовало до двухсот тысяч человек.
Наступил наконец вечер. Каждый японец зажег свой фонарик, и под звуки многочисленных оркестров, под громкие крики «банзай» нескончаемая вереница людей потянулась из Хиба-парка сначала к императорскому городку, а потом по главным улицам столицы. Патриотический угар овладел толпой, какие-то люди громко призывали к ожесточенной борьбе с врагами, к утверждению могущества империи микадо…
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В начале декабря пришла телеграмма из Петрограда. Начальник Главного артиллерийского управления предписывал мне немедленно вернуться в Россию, чтобы отправиться в новую командировку. В тот же день вечером я покинул Токио, направляясь в Цуругу.
Перед отъездом я получил особый подарок как знак внимания со стороны офицеров токийского арсенала. Мне был поднесен японский клинок изумительной по своему узору дамасской стали. Японцы в прежнее время славились такими изделиями, но, повидимому, еще и теперь у них сохранились мастера, изготовлявшие это прекрасное оружие.
Поезд пришел в Цуругу рано утром, отплытия парохода надо было ожидать еще несколько часов.
Я решил воспользоваться этим временем, чтобы осмотреть окрестности порта. Мое внимание привлек ряд палаток. Из них выходили японские солдаты в одних рейтузах цвета хаки, с голым торсом. Они шли к близлежащим водоемам и фонтанам, чтобы умыться после сна. Выезжая из Токио, я знал, что после взятия Циндао болышая часть войск уже возвращалась к месту своего постоянного квартирования. Это, вероятно, и был один из полков, высадившихся в Цуруге.
Подходить близко к солдатам нельзя было: меня могли заподозрить в шпионаже. Поэтому я присел в некотором отдалении, наблюдая картину просыпающейся воинской части.
Несмотря на свой малый рост, японские солдаты представляют собою крепко сложенных людей, отличающихся хорошими мускулами. «Вероятно, – думал я, – гимнастические упражнения отлично поставлены в японской армии».
Между тем каждый солдат достал из кармана зубную щетку и старательно чистил зубы. С сожалением подумал я, что это простое гигиеническое средство почти незнакомо русской армии…
О присутствии наблюдателя-европейца было, повидимому, сообщено кому следует. Ко мне приближались два японских офицера. Вдруг один из них заулыбался и отдал честь.
Я узнал его, это был офицер, хорошо владевший русским языком и служивший нам переводчиком на приеме у военного министра.
– Как вы сюда попали? – спросил он меня.
– Уезжаю сегодня в Россию, жду парохода.
Завязалась беседа. Он рассказал, что назначен руководить перевозкой возвращающихся из Циндао войск. Между прочим я спросил его, скоро ли мы увидим японскую армию на каком-нибудь европейском фронте бок о бок со своими союзниками – французами, англичанами или русскими.
– У нас по горло всяких дел и у себя, на Дальнем Востоке, – ответил японец.
Беседуя, казалось бы, самым приятельским и непринужденным образом, он потихоньку отводил меня подальше от солдатских палаток. Видимо, он считал, что я могу подсмотреть или выведать что-нибудь ужасно секретное.
Я понял его маленькую хитрость, быстро распрощался и пошел на пристань.
Там уже стоял мой старый знакомый «Хазан-Мару», на котором мы прибыли в Японию.
Хорошая солнечная погода, стоявшая с утра, понемногу стала портиться; надвигались тучи. «Будет тайфун, и вас изрядно покачает», предсказывали нам.
Кончились все приготовления, и мы тронулись в путь. Пароход постепенно удалялся в море, держа путь на северо-запад.
Море уже кипело и клокотало, на фоне свинцового неба мрачно выделялась каменистая темнокоричневая гряда гор, над которой совсем низко проносились обрывки белесоватых облаков. Какая разница была с тем видом, который мы четыре месяца назад наблюдали, подъезжая к берегам Японии! Бешеный напор водяных валов сотрясал наше судно, ветер завывал в его снастях, обрывки туч с ужасающей быстротой неслись мимо нас.
Сознание законченной работы в Японии, отъезд на родину и могучая картина разбушевавшейся стихии – все это рождало во мне какое-то особенно бодрое и приподнятое настроение. Пассажиров на пароходе почти не было. В первом классе, кроме меня, был еще один японец-рыбопромышленник, возвращавшийся на свои промысла в Россию.
– Здорово качает, – сказал я ему, – обижаться нельзя.
Японец сделал удивленное лицо и ушел. Очевидно, приступы морской болезни не были ему чужды.
Ветер крепчал, буря все усиливалась. Я обеими руками держался за поручни, чтобы не быть смытым волнами, и не отрывал глаз от таявших в туманной дали берегов Японии.
Мрачные тучи заволокли все небо. Со страшной быстротой клочья их неслись мимо нашего судна, перегоняя друг друга, сталкиваясь между собой; разъяренный ветер терзал и рвал их на части.
Я смотрел и не мог отдать себе отчета, где было больше бури – в этих налетающих друг на друга обрывках туч или среди вспененных громад разъяренного океана…
Вдруг на одно мгновение в просвет туч выглянуло солнце. Ослепительные прямолинейные лучи его осветили окружающую картину, и она стала от этого еще более мрачной и грозной.
Лучи прорывались сквозь несущиеся разорванные облака, они играли в мириадах брызг шумящего моря, вспененных хребтах клокотавшего кругом волнения…
Берега Японии удалялись понемногу все дальше и дальше, постепенно «исчезая от меня в тумане и мгле бурного дня.
Тайфун задержал нас в пути. Только на третий день к вечеру «Хазан-Мару» достиг Владивостока.
После шести часов вечера вход на рейд ввиду военного времени был закрыт; мы вошли в начало рейда и остановились, ожидая восхода солнца.
Как страстно ждал я момента высадки на родной берег! Я не мог заснуть и долго ходил взад и вперед по палубе парохода. Передо мной расстилалась пустынная каменистая равнина с еле-еле видневшимися в ночном сумраке крышами двух трех строений. И все-таки эта картина была дороже и роднее для меня, чем вce феерические красоты Японии. Из труб строений вился легкий дымок, поднимаясь ввысь в морозном воздухе; порывы ветра иногда направляли его к нашему пароходу. Всей грудью я жадно старался вдохнуть в себя хотя бы частичку этого дыма. То был русский дым, дым русского жилья, дым от деревьев русского дремучего бора…
«И дым отечества нам сладок и приятен», вспомнил я известное выражение Грибоедова.
Сколько раз с усмешкой думал я об этих словах, считая их только одной сентиментальной фразой, сочиненной в тот романтический век, когда нельзя было обойтись без громких слов!
А теперь…
Теперь, после долгого пребывания вдали от родины в дни ее тяжелой борьбы, нервно шагая по палубе «Хазан-Мару» и ожидая восхода солнца, я даже эти слова считал недостаточно сильными, чтобы выразить чувство радостного волнения перед лицом русской земли.
источник: Военно-исторические мемуары проф. В. Г. ФЕДОРОВА «В поисках оружия» Рисунки К. АРЦЕУЛОВА «Техника – молодежи» 03-1941
