…Шум ветра не замолкает. Буран как злое чудовище вырвался на волю и бешено кружится в неистовом танце-вихре. Со школьным садизмом он сдувает все на своем пути, погребает лед и ни в чем не повинную землю новыми слоями снега. Он больно бьет в лицо щедрыми пригоршнями снежных хлопьев, тяжелых как металлическая крошка, лезет ледяными иголками в глаза и перехватывает дыхание. В бескрайней мгле ничего не видно, дышать на ветру трудно. Идти приходится, согнувшись, почти на ощупь. В толстой куртке под капюшоном и комбинезоне из шкур вдвойне тяжело, но они не дают замерзнуть окончательно. Только палатка, натянутая поверх лодки, дает возможность укрыться. Увы, укрыть ее саму негде — ни леса, ни выступа, ни пещеры. Кругом только бескрайнее ледяное поле, похожее на мусорную пустошь — по ней живописно разбросаны сколки льда самых причудливых цветов и форм. Буерный парус и мачту пришлось свернуть, чтобы его не унесло. Хваленая тринадцатисильная машина Эванса не способна одолеть этот ветер, ни пропеллером, ни колесом, ни гусеницей. Приходится тащить лодку на полозьях. Каркасы снегоступов на ногах помогают хоть как то двигаться и при этом не падать. На «плетенках» сложнее упасть от изнеможения и трудно в таких каркасах улечься спать.
Усталость вместе с ветром баюкают, прикрытые от снега глаза слипаются, но здесь опасно останавливаться. Остановишься — не заметишь, как замерзнешь насмерть. Ни угля, ни керосина у меня больше не было. Много бы я отдал, чтобы найти здесь кусочек горючего…
Как прав был капитан Кук. Если неизвестный материк в Южных широтах и существует, то только у самого полюса за целыми поясами плавучих льдов и вряд ли представляет интерес для колонизации. Разве что кто-то станет отсюда возить лед в Мельбурн, Капстад или Вальпараисо. От Мельбурна «Хелбрейн» был в четырех тысячах миль. За сколько миль от обитаемой суши я сейчас нахожусь? Установить по звездам и светилам невозможно. В этом проклятом краю они, пожалуй, вовсе не появляются из-за снеговых облаков и тумана.
Выбоина под снегом мешает двигаться. Лодка встряла в ней наглухо. Все усилия протолкнуть лодку дальше ни к чему не привели. Нос лодки уперся в твердую стену грязного льда, будто облитого помойной слякотью с песком. Дальше, настолько хватало обзора и стуков палок, на десяток шагов вокруг обнаруживалась неровная поверхность в человеческий рост. С великим трудом мне удалось поставить лодку ровно между двумя грудами торосов. Приходиться смириться и остановиться здесь до улучшения погоды. Закопав якорь в мягком снегу на уровне льда, вбив колья в окаменелый лед, я отобрал несколько больших обломков землистых ледяных пластин и выложил их вокруг борта оградкой. Каждая из льдин весила как тридцатифунтовая гиря. Горькую радость мне доставило только то, что разъяренный ветер был не в состоянии их врывать из моих рук, как делал это с парусом и тентами. Из последних сил я ползком забрался внутрь моей лодочки и закрыл полы палатки. Здесь температура едва ли поднималась к нулю градусов, но это казалось уютным теплом.
Занавесив вход в палатку ещё одним покрывалом, из-под сидений я извлек жестяной коробок, скрывавший в себе маленький прибор, заключенный в пробковый каркас, подобно поплавку бакена или плавучего термометра. В зависимости от ситуации, этот аппарат служил для освещения, обогрева или приготовления пищи. Небольшая трубка в пять-шесть дюймов крепилась к металлическому контейнеру с двумя краниками. Наполнив короб снегом, и поставив в него прибор так, чтобы нижний краник входил в снег, я открыл краны по очереди — и тут же из трубки вырвался язычок живого пламени. Чудеса химии ещё дают шанс. На этой фтор-кальцевой печурке я по очереди согрел жестянки со смесью пеммикана и немного чая, успевшего с утра заледенеть.
Немного подкрепившись, я ободрился и внес пометки в свой блокнот. Уже неделю я двигаюсь по ледяному полю в северо-восточном направлении — Солнце ещё хоть как-то показывалось и вместе с компасом служило ориентиром. Когда погода позволяла, я использовал свою лодочку как буер, скользя по льду под парусом, и тогда удавалось пройти до 50 миль. Сейчас, пешком, я продвигаюсь на десяток миль в день, скорее всего ещё меньше. По моим расчетам, я вышел в район 69 градуса ю.ш и 160 градуса з.д. Чистой воды все ещё не видно, и я опасаюсь, что блуждаю по льду в неизвестности кругами. Ледовые поля не кончаются…. Моря с айсбергами все ещё не видно…. Меня одолевают жуткие мысли…. Неужели я иду неправильным курсом? Конечно, навигатор из меня неважный, но опыт геодезиста позволяет ориентироваться в пространстве по приборам и компасу. Не может же компас врать!
Ветер высекает страшные звуки в лабиринте ледовых пластин. Он хохочет и раскатисто тянет свою песню, гимн торжества стихии. Будто радуется бедам и упивается отчаянием одинокого путника. Крохотный человечек где-то на краю мертвой земли, в темноте среди дня…. Протянув руки к огню, я потер их умывающимся жестом.
Если дело не в компасе, то в чем же? Неужели шторм и кораблекрушение «Хелбрейн» вызваны более масштабными причинами…. Неужели океан замерз до, черт его знает, каких широт? В снегах Венсенский сад и пирамиды, каналы Венеции промерзли до дна.
Тряхнув головой, я закрыл блокнот и подкрутил огонек в печурке. Теперь в градусах 7-10 тепла можно вздохнуть свободнее.
Замерзший мир! Нонсенс. Конечно, все вулканы за бортом «Хелбрейн» как по команде паровые клапаны с пароходными гудками извергнулись и застлали небо от солнечного света, а людей и животных отравили угарными газами. И все это случилось за 15 часов, пока шхуну трепало штормом. Неправдоподобно? Тогда какая-нибудь мерзлая комета какого-нибудь Биэлы, Рейтузина или Заебахера (ну и фамилии у этих немецких астрономов) накрыла землю холодным газовым облаком, которое внезапно оказалось разумным живым существом и принялось охотиться на людей! Можно и не так изощренно. Космическая ледышка упала в океан и привела к резкому похолоданию. Или меня унесло на этой комете в космос с куском земного льда и моря. Нервный усталый смех сам слетел с моих потрескавшихся губ и потонул в оттаивающей от инея щетине. Что за чушь приходит на ум…. Видимо, я устал больше обычного, если дал волю такой безумной фантазии.
Я налил немного подогретой воды из короба в резиновый кармашек грелки, где зашипела соляная таблетка. Завел часы. По количеству оборотов можно было судить, что прошло девять часов с момента прошлого привала. Пока у меня есть мои маленькие помощники и своя голова на плечах, игра с природой ещё не окончена. Выживали же как-то древние люди…. И живут как то аборигены Севера и Огненной земли без грелок и примусов. Даже на Южной Георгии.
Поискав в коробках и мотках, я достал скукоженные кружочки лимона с почерневшей мякотью и стал их грызть. Скверное утешение, но витамины защищают мозги от помутнения.
Сон незаметно увлек меня в свою глухую пучину. Удивительное чувство покоя и тепла разлилось по всему телу впервые за несколько дней, хотя все кости и мышцы изнывали и при малейшем движении начинали ломить.
Мне снился Сиглим. Моя улица в три домика. Беловатая кромка скал. За буками и соснами стоит крытый пирс у моря, кутающегося в туманную дымку. Беседка с оркестром мистера Бойла, игравшим по выходным. Лента железной дороги, убегающая между холмов в Фолкстон, чтобы нырнуть и выбраться по ту сторону пролива на французском берегу. В пятом классе, на спор, я прошел по туннелю и благополучно выбрался в Кале. Это заняло 11 с половиной часов и стоило кровавых мозолей с истоптанными ботинками. Какой разнос устроила тетя Биа — не предупредить и уйти за границу, без шарфа и ленча. Хорошо, что меня не арестовали как фламандского контрабандиста или шпиона ирландских патриотов.
Да, задатки великого путешественника во мне давали знать о себе уже тогда.
Когда я проснулся, печной коробок уже остыл, а грелка сравнялась по температуре с телом. Часы показывали восемь часов с прошлого завода.
Осторожно приподнявшись, я приподнял края палатки. Снег сам посыпался ко мне — так много его намело за ночь, что я на минуту встревожился. Но лодку он не засыпал. Высунув наружу лыжную палку, я стряхнул сугроб наружу. Дыхнул свежий морозный воздух и показался клочок сероватого неба. Я встал и огляделся.
Буран почти затих, точнее, прогнал прочь тучи и сейчас лишь слабый ветер стелился над снегами. Кремовый белым перетекал в серебристый, и тени от облаков нагоняли легкую синеву. Опираясь на борт, я повернулся налево…. За краем склона площадки, круто обрывавшимся вниз, темнела морская вода, запруженная битым льдом. Мне стало не по себе. Когда это я вышел к берегу? Если бы ночью, то стоило мне оступиться, как я бы упал туда с высоты почти трехэтажного дома.
Растершись и быстро позавтракав, хотя горький какао и сухари со стружкой одеревенелого сыра не лезли в горло, я взвалил свой рюкзак на плечи, вооружившись палкой и лыжами, привязанными бечевой к поясу, решил осмотреться. Я не удалялся далеко от лодки, стараясь держать ее в поле зрения.
Мои опасения заблудиться оказались напрасными. Потрясение ждало меня впереди. За два часа я обошел всю ледовую площадку, а кромка воды петляла кругом, пока не привела меня обратно.
В голове не укладывалось, как такое могло случиться. Ночью лед раскололся и меня вместе с ним унесло на обломке в океан. Конечно, я старался успокоить себя и найти разумное объяснение, что не мог видеть и слышать в буран шума разлома.
Потянулись дни, однообразные и томительнее один другого. Если ранее я мог идти вперед, помятая о трещинах и разводьях, то теперь был ограничен территорией едва ли в 300 га. Скрашивало это заточение на льдине только возможность проводить замеры и определять курс, пока небо прояснилось, и Солнце вновь показалось над горизонтом. Течение и ветер гнали мой ледовый островок на север вдоль 160-го и 161-го меридиана в теплые широты. Это давало робкую надежду достичь теплых обитаемых берегов до того, как голод и холод прикончат меня.
Первую неделю мы дрейфовали в окружении крупных айсбергов, которые внушали тревогу своими неуклюжими маневрами и шумными ударами друг о друга. Что если какая-то из этих скал натолкнется на мою льдину и опрокинет ее? Эта мысль не давала мне покоя, скребясь в моем мозгу как загнанная в угол крыса.
Лед подтаивал, и вместе с ним тратились фтор-кальцевые таблетки. Их запаса при дозированном использовании должно было хватить на 20-25 дней. Я ограничил время розжига печурки 15 минутами утром и 15 минутами вечером, полагаясь теперь на грелку для сохранения тепла ночью. Вместо топлива осталось жечь свечи в коробе, дополнительно занавесив все щели изнутри.
На девятый день меня разбудили отвратительные крики, похожие на вой ослов. Какой райской музыкой мне показались голоса пернатых обитателей Антарктиды после недель одиночества! На подножье льдины я обнаружил дюжины две пингвинов. Значит, я выбрался из мертвой зоны. Сил не было гонять этих бестолковых крикливых птиц, но выстрел из ружья в воздух все же придал им ускорения для прыжков в воду.
Узкий длинный силуэт возник на горизонте внезапно к полудню одиннадцатого дня. Я не искушал судьбу надеждой встретить на границе 50-х и 60-х широт европейские или американские китобойные суда. Однако взяв свою подзорную трубу, я направил прибор на силуэт. Это была лодка. Довольно большая и узкая лодка, какие строят индейцы и аборигены севера для промысловых и торговых плаваний вдоль берегов. На двух ее мачтах крепились косые паруса, сшитые, по-видимому, из выделанных шкур, напоминавших издали мешковину. На лодке я различил с десяток человек, не считая кормчего, шестеро из которых налегали на весла, а трое с копьями-гарпунами склонялись у бортов, напряженно всматриваясь в воду.
Достав ружье, я выстрелил в воздух трижды, надеясь привлечь их внимание. Из других маркеров у меня было лишь красное шерстяное одеяло, которым я махал с отчаянием выбивающего пыль. Они все же меня заметили и медленно развернули лодку в мою сторону. Почти час моряки боролись с волнами, пока не смогли подойти ближе. Это были ладные, рослые и красивые молодые люди и крепкие мужчины с темной кожей, темными волосами, широкими скулами и чуть раскосыми глазами, более походившие на индейцев ямана. Разве что их накидки более походили на рыбацкие куртки, чем балахоны фуэгинов. И рты с носами более изящные и аккуратные, чем огнеземельские хавальники и шнобели, пугавшие обывателей со времен отчетов Кука и Лаперуза.
Радость от встречи с людьми на миг затмила сознание. Я ведь не знал их языка и не мог с ними объясниться. Мои более чем скромные познания в индейских наречиях Южной Америки вряд ли годились тут. Жестами и мимикой, как последний идиот, я стал показывать, что застрял на льдине. Рыбаки пристали к пологому склону айсберга, где недавно топтались пингвины, и выдолбили уступы-ступеньки во льду, к которому смогли пристать и выбраться на твердь. Чтобы помочь им забраться наверх, мне пришлось сбросить им веревку, конец которой я прикрепил к одной из стоек лодки.
Когда они поднялись наверх, то меня поразило, какие они рослые. Среди индейцев-рыбаков не было никого, кто был бы ниже меня ростом (а во мне его шесть футов с дюймом), и даже старшие с сединами, как позже я узнал, шкипер и командир, превосходили меня на полголовы. Заметив мою лодку, они стали что-то обсуждать, видимо, как она сюда попала и как лучше ее снять. Но больше всего их внимание оживили грязные льдины, которыми я выложил противоветровую ограду. Они скребли ножами, восклицали и смотрели на меня, указывая на грязный бугристый лед. После долгих попыток понять, что же они хотят, я наконец понял, что этот лед они хотят забрать с собой. Я пытался объяснить им, что для получения пресной воды нужно брать чистый снег для растопки или голубой лед, но аборигены цеплялись и тащили вниз именно ломаные плиты.
Вшестером за два дня мы выдолбили во льду пологий желоб и лесенку от верхней площадки. Все это время мы спускали вниз к лодке как обломки пресного льда, так и куски грязного, которые грузили в лодку и размешали в кожаных бурдюках, оплетенных сверху какой-то соломой. Моряки ночевали на льду, выкопав в снегу нечто вроде землянки, которую прокладывали сушеным плавником водорослей. Грелись они от глиняного горшка, в котором жгли тюлений жир, и питались вялеными рыбой и мясом. Хотя жир источал жуткий смрад, я заправил им бак и смог использовать в своем фонаре.
С помощью веревок и кронштейнов мы осуществили довольно рискованную операцию по спуску моей лодки с площадки вниз. Не смотря на всю нашу осторожность (на спуск ушел целый день), она едва не взлетела по инерции вверх с нижней площадки. К счастью, погода нам благоприятствовала, и до наступления свежего ветра лодка была спущена на воду, где я смог забраться в нее и начать править. Подчинившись настроению моих спасителей, я приделал несколько льдин к бортам, рискуя растопить их в соленой воде. Однако несколько из них сохранились.
Мы плыли почти шесть дней, подгоняемые ветром. Временами, мою лодочку относило сильно в сторону, и только огонек фонаря на мачте позволял сориентироваться в хмурой мгле моря. Над ним снова растекся туман. Не было ничего видно. Мы связали лодки веревками, чтобы не потеряться. Я снова ощутил холодок тоски. Куда следуют мои товарищи? Шкипер и его товарищи лишь могли показать руками в сторону севера. Земля, неведомая и нереальная в холодном дыму среди океана без дна и берегов.
Будто во сне высокая гористая громада острова встретила нас на рассвете двадцать второго дня. Мне казалось, что я грежу. Радостные возгласы индейцев и проливной дождь встретили нас у каменных берегов, поросших стлаником и мхом. Там пламенели костры. Навстречу из землянок и каркасных домиков-палаток к нам выходили люди. Женщины, дети, подростки, старики и старухи.. Их было не больше трех дюжин, но тогда они показались мне огромной толпой. Такие же темноволосые, темнокожие и скуластые, они махали нам руками и голосили. Когда они увидели лед, то радости их не было предела. Капитан указал на меня и на обломки льдин, что-то сказав поселенцам. Позже я узнал, что Вильхаг говорил им, что я привез им огненный лед.
— …Вот так, юные дамы и господа, ваш друг Генри Дауэрти открыл остров, получивший его имя, и первым из людей Запада познакомился с народом каолу.
Рассказчик, усталый молодой мужчина с обветренным лицом и озорным взглядом, откинулся на спинку кресла и мягко улыбнулся собравшиеся в комнате слушателям. Большинство из них были детьми и подростками.
— А что такое огненный лед? — спросил звонкий голосок.
— И почему люди каолу так ценили этот грязный лед? Зачем он им так нужен?
Поднялась настоящая буря голосов, которые невозможно было ни разобрать, ни остановить. Все спешили выразиться и смеялись над этой неразберихой.
Генри ленивым жестом достал из железного ящичка на полу ледовыми щипцами кусочек спрессовавшегося льда и с невозмутимым видом положил его на каменистую оградку камина. Ледышка, вместо того, чтобы начать сочиться водой, слегка зашипела и вспыхнула синеватым огоньком с яркими оранжевыми гребешками. Восторг и изумление заставили его юных слушателей затихнуть и замереть.
— Потому что, юные леди и джентльмены, — с улыбкой добавил он, — этот лед состоит из гидрата метана, соединения воды и горючего газа, кристаллизованного под воздействием низкой температуры и очень высокого давления. Именно благодаря этому льду племя каолу и смогло выжить в суровых условиях субантарктики. Его прибивало вместе с остальным плавником, пусть и не в таком количестве как водоросли. Некоторые из их промысловиков добирались до великих льдов, где отыскивали и добывали необходимое им топливо. В Антарктиде его может быть больше, чем угля на всей нашей планете. Только уголь все же удобнее.
