Страсти по Матвееву (новая редакция) — 2.

Глава первая

Глава вторая.

Разговор для скамейки.

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Кремль.

Старый русский домашний быт русских великих государей со всеми своими уставами, положениями, формами, со всей своей патриархальной традиционностью, чинностью, порядливостью  и чтивостью, наиболее полно выразившийся в веке XVII, конечно же, не мог сохраниться незыблемым в веке XX, ибо давным — давно отжил свое при полном господстве исторического начала, которое было выработано и водворение которого в жизни стоило стольких жертв и такой долгой и упорной борьбы. Все, что необходимо было, случилось, неоспоримо и несомненно, и в умах самого народа, и для всех соседей России, когда — либо протягивавших руки за ее землями: политическое единство Русской земли, недосягаемая высота московского великого государя, самодержца всея Руси, о которой едва ли помышляли далекие предки, величие и мощь державы, необъятные просторы, грандиозные богатства.

Канули в Лету приказные, дьяки, тиуны, ловчие, кравчие, шатерничие, подъячие, ситники, ближние бояре. Упразднили местничество, почти ушли в историю стольники, стряпчие, хоромные наряды…Великолепие и азиатский блеск уборки царских палат уступили место обыкновенным украшениям государевых приемных комнат…Но отдельные обычаи старого времени, впрочем, оставались незыблемы и в XX веке, веке моторов, паровозов, телефонии, авиации. Оставались незыблемы и чтились. Например, по обычаям старого времени, нельзя было подъезжать близко не только к царскому крыльцу, но и вообще ко дворцу, где пребывал государь. Царский указ 1654 — го года, по которому в Кремль въезжать дозволено было только старым, первостатейным подъячим, и то не более трех человек, никто не отменял. И он продолжал действовать.

Всем, кто въезжал в Московский Кремль, назначено было останавливаться у «Царских аргамачьих конюшен», где допрежь   стояли «государева седла»  аргамаки, жеребцы и мерины, давно уж превратившихся в государев гараж, по — прежнему размещавшийся в бывших конюшнях, у Предтеченских (Боровицких) кремлевских ворот, между Боровицкой и Конюшенной башнями. Отсюда следовало идти «пеше».

Все другие люди входили в Кремль пешком. Таким образом, самый подъезд ко двору соразмерялся с честью, или чином, каждого приезжавшего лица. Само собой разумеется, что это был особый этикет, принадлежавший к древним обычаям и сохранявшийся не только во дворце, но и в народе, особенно в высших, старинных его разрядах. Для иностранцев такой обычай воспринимался как гордая недоступность и высокомерие. Для русских людей в этом были почет, особенная почесть, воздаваемая хозяину дома.

Правом свободного входа во дворец пользовались придворные чины, но и для них, смотря по значению каждого, существовали известные границы. Кто — то мог прямо входить в Верх, то есть в непосредственно жилые хоромы государя, в его покои, в царский кабинет, для участия в Выходе Его Величества или для доклада, назначенной аудиенции. Для всех прочих царский Верх оставался совершенно недоступен. Всем прочим служилым людям дозволено было входить в некоторые дворцовые помещения, прилегавшие к Верху, например, в Теремной дворец, вход в который запирался медной золоченой решеткой. Двенадцать кремлевских дворцовых подъездов были расписаны указом, включавшим двенадцать статей, кому именно, на какие подъезды и по каким лестницам и переходам дозволялся вход в разные помещения дворца. Круг лиц, допущенных к государю, также был строго регламентирован: только «ближние» и только «уждав время».

Министр внутренних дел князь Борис Викторович Ромодановский, «уждав время», степенно и важно выбрался из вместительного  семиместного «паккарда», аккуратно припарковавшегося у «Царских аргамачьих конюшен», медленно огляделся вокруг и, заметив шагах  в десяти  Акинфия Ивановича Бутурлина, вхожего в круг «ближних» и «первостатейных», раскланялся. Бутурлин, держа в руке газетку, уже распахнул  дверцы своего автомобиля (играл под простого, «демократического» чиновника, не терпящего подобострастия и угодничества и самолично открывающего дверцу машины, шестьдесят  с небольшим, но, Ромодановский знал это из агентурных донесений, вовсю пользовал балерин и горничных, «шармер» большой, фат и немного щеголь), обернулся и внимательно посмотрев на Ромодановского, потом  молодцевато  выпятил грудь, ответил легким полупоклоном, подошел.

Князь Ромодановский, в дорогом пальто нараспашку, коренастый, с лицом профессионального политика, всегда готового к улыбке, но ничего не упускающего, распахнул руки, обнял Бутурлина, затем, после объятий, они обменялись крепким рукопожатием.

-Ну, прямо сердцем почуял, Акинфий Иванович! Это уж само провидение мне встречу с вами ниспослало. — радостно сказал Ромодановский.

-Жизнь — это процесс, предполагающий, но не гарантирующий нечаянную встречу, Борис Викторович… — суховато ответил Бутурлин.

-Просьбу ведь к вам имею, уж не откажите.

-Хм — м…

-Да, обстановка не самая подходящая, да и времени у нас  с вами нет для обстоятельного разговора. Где бы мы могли поговорить? На улице холодно, чтобы я сумел удовлетворить ваше любопытство.

-Здесь поговорим. — Бутурлин задрал подбородок и напустил на себя скучающий вид.

Принадлежавший к строго православной московской семье, он пользовался благоволением государя. В столице Бутурлин входил в интимный кружок наследника престола, относившегося к нему с большой симпатией. Это был человек тонкого ума, высокой образованности и справедливости, но склонный к компромиссам. В его маленький кремлевский  кабинетик стекались информации обо всех, кто хоть как — то был на виду, то есть имел реальную силу. Все эти качества делали Акинфия Ивановича фигурой, привлекательной для всех политических группировок в «сферах».

-Тут слишком много ушей.  А нам необходимо поговорить. — сказал Ромодановский.

-Ежели так начинаете разговор, стало быть, крепко подумали…- произнес Бутурлин, взглянув на Ромодановского. — Крепко…

-Кто мешает думать? — ухмыльнувшись, отозвался Ромодановский. — Хочешь думать крепко — думай себе на здоровье. Пройдемся до Теремного дворца?

-В таком случае пойдемте сразу в Тайницкий сад…- ответил Бутурлин, поправляя пенснэ. — И поговорим…Пора подышать воздухом. Ноги размять. Вы как, Борис Викторович?

-Пожалуй. — Ромодановский, знавший несколько приемов и способов предохранять мышцы от затекания, и проделывавший эти упражнения один-два раза в час, кивнул головой, соглашаясь.

-Я не сомневался. — Бутурлин благодарно улыбнулся. — Доставим друг другу удовольствия от легкой прогулки.

Пятница. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 24 — й день (24 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Кремль. Тайницкий сад.

…Место было близкое, а главное, достаточно укромное. В кремлевском Тайницком садике, у церковки Дмитрия Солунского, справа от башни Тимофеевских ворот, у крутого косогора, возле старенькой березки, стояла почернелая скамейка, обструганная будто второпях, неумелой рукой, неизвестно когда и для какой надобности. Поговаривали, что лавочка сия была сработана самолично государем Алексеем Николаевичем, любившим, выкроив немного времени перед обедом, прийти в Тайницкий сад и поразмышлять о приятных пустяках, не о делах: дел — то всегда было много, и все неотложные, и обождать не могли ни час ни два, потому как все непременно жизненно — важные. Государь не хотел праздно разгуливать по Кремлю или по аллейкам Тайницкого сада, считал это неудобным. Зато на почерневшей скамейке, где ни души, вдали от любопытствующих глаз, думалось и говорилось легко…

-…Поговорим о делах государских… — отложив «Ведомости» на скамейку подле себя, негромко, вкрадчивым голосом, проговорил  Акинфий  Иванович Бутурлин, состоявший в специально под него учрежденной скромной должности экономического советника государевой «Тайной канцелярии», а по сути являвшийся «царевым дядькой»  — воспитателем и наставником наследника престола, царевича Федора Алексеевича. Витиеватое старорежимное имя получил Бутурлин в честь своего предка, Акинфия Бутурлина, царского воеводы, во время войны с поляками, в 1624 — м году осажденного в Мстиславле — город был взят польским войском и сожжен; воевода заперся в соборной церкви и сгорел вместе с ней, предпочтя смерть пленению…

-Вы ведь именно о них желали говорить? Знаете, понятие «дело государское и земское» есть наиболее близкий аналог термину «политика»…

-У нас все дела, кажется, государские. — заметил  Борис Викторович Ромодановский. — Других нет.

Акинфий Иванович Бутурлин глянул на Ромодановского быстрым, по — прежнему цепким взглядом: почему — то от разговора с министром, на котором тот самолично настаивал все последние дни, он не ждал ничего хорошего.

-Ну, что же у вас ко мне, Борис Викторович? Я слушаю. — прошелестел Бутурлин, вглядываясь в лицо Ромодановского. Тот ответил прямым, чуть насмешливым взглядом, отчего Акинфий Иванович испытал неловкость.

-Я хотел бы поговорить с вами. Поговорить о генерале Матвееве. Матвеев, как обычно, в спешке не посмотрел, куда он ставит ногу. И попал на настоящее минное поле. Ко мне со всех сторон начали поступать тревожные сигналы. Я скажу вам, что мы подходим к черте, дальше которой идти уже будет невозможно. Имя генерала Матвеева должно быть занесено в списки неблагонадежных, он не может более оставаться в должности дворцового коменданта. Фактически, я говорю сейчас о политической смерти генерала Матвеева.

-Один думали или сила за вами соответствующая имеется?

-Разумеется, не один. Птицы и в одиночку и вместе поют одинаково: каждая сама по себе; а людской хор тем и отличен от птичьего, что образует новое единство. И напрасно было бы полагать, будто люди возвысились до контрапункта лишь в музыке: есть контрапункт и в государственном общении, в частности — и в государственном властвовании.

-Птицы…Вороны… — с прищуром глянул Бутурлин на деревья, где сидели нахохленные птицы. Их было в Тайницком  саду великое множество. — Мне они чудятся некими вестниками. Чего — то зловещего…Посмотрите, сколько их, как они облепили купола и крыши старинных соборов и дворцов…

-Я слышал, дворцовая охрана напускает на ворон соколов, с такой яростью, будто отбивает штурм Кремля. — сказал Ромодановский.

-Это не так. — Бутурлин покачал седой головой. — Соколы обленились и летают теперь с трудом. Кстати, заметили ли вы, что люди задолго до легендарного Икара мечтали о крыльях?

Бутурлин приоткрыл глаза, достал из кармана пальто папиросы.

-Что вы хотите этим сказать? — спросил Ромодановский, поигрывая в руке футляром с дорогущей семидюймовой сигарой «Дон Артуро Фуэнте», изготовленной из табачных листьев, полученных с плантации Шато де ла Фуэнте в Доминикане.

-Вот столетия миновали, вот человек стал крылат. Год от года он поднимается все выше и выше. А стал ли он счастливее? — Бутурлин, дважды упомянутый в московском журнале «Мужской клуб» в числе десяти самых элегантных мужчин России, изящно закурил.

-Господи, Акинфий Иванович! Вы все еще тянете этот яд?! Коробка папирос «Кинь грусть» — это же самая настоящая отрава!

-Марку не меняю. Привык. — Бутурлин, высокий стройный человек, с орлиным носом и выцветшими, редеющими волосами, держался по — щегольски прямо, не желая поддаваться старости, однако чувствовалось, что это стоило ему немалых усилий. Большие, неопределенного цвета глаза смотрели через пенснэ  сосредоточенно, напряженно, но не без юмора.

-Было бы к чему привыкать!

-Я пожил достаточно. И привык уж.

-Дивны дела твои, Господи! Долго ли еще так проживем?

-А вы думаете, что недолго?

-Увы, не я один так думаю: все мы смутно чувствуем, что дела плоховаты. И заметьте, большинство очень радо: грациозно этак, на цыпочках в пропасть и спрыгнуть…

-Так вот, по поводу птиц…Всех птиц объединяет одна характерная черта: когда они на земле, то постоянно голову держат на бок…Замечали такое? Птицы наблюдают за небом. Не покажется ли там силуэт стервятника или иного какого смертельного врага? Так и человек…Стал крылатым, а все как птица, голову набок и вынужден смотреть по — птичьи в небо. Как вы…

Старик Бутурлин выждал минуту и, продолжая сидеть, точно всматриваясь сквозь пенснэ в лицо Ромодановского, заговорил тихим и кротким  голосом:

-Я вас понимаю, дорогой мой Борис Викторович, но все — таки не оправдываю. Личные симпатии и антипатии должны в такое время, какое мы переживаем, стушеваться, отойти на второй план. Повторяю вам, что там, — старик неопределенно махнул рукой в сторону Теремного дворца и посмотрел вверх, — там этого желают, настойчиво желают.

Старик снова посмотрел вверх, сопровождая взгляд почти благоговейным движением руки.

-Я ведь не жаловаться приехал, а просить вашего содействия. Ваше слово, вы сами знаете, имеет вес. К нему прислушиваются, вам верят. То, чего не могу я сказать, вы можете произнести свободно.

-Уже не так обстоит дело. — горько улыбнулся Бутурлин.

-То есть?

-Генерал Матвеев, Дворцовый комендант, делает все и не подпускает меня в последнее время к государю.

-Ну вот, а вы говорили: выждать! Я чувствую, что настал исторический момент, и мы обязаны что — то предпринять, чтобы спасти положение, мы обязаны сорвать маску с этого фокусника и ренегата, выкравшего подлыми приемами слепое к себе доверие! Пока не поздно, прошу вас, помогите!

-Да что я могу тут поделать, Борис Викторович? — Бутурлин с искренним удивлением уставился на Ромодановского и, как бы силясь лучше уразуметь, что от него требовалось, двумя руками тщательно поправил пенснэ, слегка закинул голову, еще больше выпрямился и застыл в вопросительной позе.

-Я знаю, да и все знают, вашу неукоснительную прямоту в поступках. Косые пути и интриги вам чужды. Я это тоже знаю. — зло сказал Ромодановский. — Но во имя спасения монархии, я прошу вас помочь с изобличением этого фигляра Матвеева, жонглирующего всеми нами, как мячиками. Тут вопрос не в личностях. Я чувствую приближение шквала. Он может разметать нас всех, в щепы, всю Россию в щепы, Россию, над вековым строительством которой благоговели наши отцы, деды, прадеды.

-Что же вы хотите, чтобы я сделал? — наконец медленно проговорил старик.

-Я передам вам кое — какие бумаги, досье, ежели хотите, на генерала Матвеева. Вы передадите их государю для ознакомления.

В руках министра неожиданно заколтыхалась невесть откуда взявшаяся простенькая кожаная папка.

-Вот здесь, в папке, есть почти все о Дворцовом коменданте, что может представлять интерес.

-То есть? — поинтересовался Бутурлин.

-Сами увидите, когда познакомитесь с материалами.

-Это и есть тема разговора? — спросил Бутурлин.

-Не очень убедительно? — заволновался Ромодановский.

-Не очень.

-Чем богаты, тем и рады. — ответил Ромодановский и после паузы продолжил. — Для меня, как вы понимаете, дело генерала Матвеева не является приоритетным. И под этим я имею в виду, что сие дело не сможет заставить отложить другие дела.

-Вы, Борис Викторович, переоцениваете мои силы. — заметно было, что Бутурлин не только озабочен, но и грустен. Какое — то тяжелое предчувствие безотчетно томило его. Так, по крайней мере, казалось Ромодановскому. — Я всего лишь советник государя. У вас есть факты?

-Факты? Я дам вам их сколько угодно, но этого мало в данную минуту: во что бы то ни стало сведения необходимо довести до государя.

-Вы в этом убеждены?

Ромодановский вместо ответа тяжко вздохнул, шумно выпуская воздух, словно из мехов, горестно и утвердительно покачал головой.

-С вами очень приятно беседовать, Борис Викторович. — Бутурлин сквозь линзы пенснэ добродушно посмотрел на Ромодановского. — Но боюсь, вы, хоть и умный человек, не понимаете саму суть.

-Я действительно не понимаю. Вас не понимаю. Акинфий Иванович, по Москве вот — вот поползут слухи…Генерал  Матвеев, как и мы с вами, Акинфий Иванович, в России живет. И значит, воленс — ноленс ему следует соблюдать определенные моральные правила и кодекс. Я надеюсь, многие надеются, что вы, как умный и рассудительный человек, подадите при сложившихся затруднительных обстоятельствах спасительный совет государю. А вы уклоняетесь.

-Государь болен.

-Болен? Серьезно? Что у него такое?

Бутурлин уклончиво и, по своему обыкновению краснея и опуская глаза, тихо ответил:

-Сейчас государь, конечно же, чувствует себя намного лучше.

-Полагаю, что характер болезни государя тщательно скрывается?

Ромодановскому было известно, из своих собственных источников при дворе, что государь опасно болен, что он страдает от постоянной головной боли и бессонницы, от которой его не спасали никакие прописываемые средства. Первый удар паралича у царя произошел 24 — го мая 1926 — го года. Он был в Больших Вяземах, в своей постоянной летней резиденции. Тогда обнаружились первые признаки поражения мозга — частичный паралич  правой руки и ноги и небольшое расстройство речи. Бюллетень о болезни государя появился спустя две недели и составлен он был так, что никто, даже врачи, не мог, судя по этому бюллетеню, сказать или предположить, что царь серьезно болен. В бюллетене говорилось, что он захворал, что у него переутомление и на этой почве небольшое расстройство кровообращения. Явно ничего важного. Второй бюллетень отметил, что явления расстройства кровообращения исчезли, «больной покинул постель, чувствует себя хорошо, но тяготится предписанным ему врачами бездействием». Под первым бюллетенем, кроме имен русских врачей (Крамер, Кожевников, Гетье, Левин), стояли подпись профессора  Форстера, а под вторым профессора Клемперера — немецких врачей. На это тогда на Москве начали судачить: «Смотрите, как оберегают царя, крошечное нездоровье и уже немедленно выписываются на помощь русским врачам иностранные знаменитости»…

-Итак, вы хотите, чтобы я пересказал государю содержание вашей папки? Да ведь это же…Да могу ли я это? Вправе ли? — старый Бутурлин с легкой укоризной покачал головой.

-Еще дело не начато, а вы уж сомневаетесь в успехе. — возразил Ромодановский с кроткой улыбкой.

-У царя нет любимцев: никто не пользуется особенной его доверенностью. Он может осыпать своими царскими милостями многих, казна для всех открыта, но сердце государя затворено.

Ромодановский опустил голову и беспомощно развел руками:

-Государь, не ведающий всей правды — слепец…

-Наш разговор на отвлеченные темы получается. — сказал Бутурлин.

-У меня же ощущение, что мы с вами сейчас воду в ступе толчем. — поднял вдруг голову Ромодановский. — Так как же быть?

-Разрешите мне по дряхлости моих лет, высказать вам, дорогой мой Борис Викторович, один упрек, — не отвечая на вопрос, заговорил Бутурлин, ласковым движением руки дотрагиваясь до обшлага пальто министра. — Был такой человек, который мог бы и правду сказать, и предостеречь, и разоблачить. Ему бы государь поверил, выслушал бы его, послушался бы его совета. Вы, конечно, понимаете, что я говорю о патриархе Московском и Всея Руси. Вот он бы вам пригодился.

-Как вас изволите понимать?

-Вы мне, Борис Викторович, вот что скажите: я давеча завтракал со своим старым приятелем, архимандритом Пафнутием, игуменом Чудова монастыря. Когда подали закуски, игумен Пафнутий мне сказал, что вчера вечером в ведомстве Дворцового коменданта получена анонимная записка, содержащая предупреждение, что генерал Матвеев будет убит.

Ромодановский невольно покосился в сторону Чудова монастыря. На протяжении пяти с половиной столетий своего существования обитель была особо почитаема, и с Чудовым монастырем связаны многие важнейшие события истории Российского государства. Монастырь называли Великой лаврой, и он всегда был в центре политической жизни страны, а порой и всего православного мира. В 1382 — м  году его вместе с Москвой разорил Тохтамыш. В 1441 — м году в нем был заточен митрополит Исидор, вернувшийся после подписания Флорентийской унии с Римской церковью. Великий князь Василий II унии не признал, обозвал митрополита «латинским прелестником» и отправил под арест в монастырский подвал. Исидор стал последним Московским Митрополитом иностранного происхождения. В Чудовом монастыре в начале XVII века жил Григорий Отрепьев, бежавший в Польшу, выдававший себя за сына Ивана IV, царевича Дмитрия и впоследствии казненный на Лобном месте; в Благовещенском приделе Чудова собора, у усыпальницы митрополита Алексия, почитаемого Русской Церковью как святого, в 1607 — м году скончался первый московский  патриарх Иов, в монахи Чудова монастыря в 1610 — м  году был насильно пострижен «взятый там в приставы» и содержавшийся «во озлоблении скорбнем» один из главарей антигодуновского заговора Василий Шуйский…Настоятели и монахи Чудова монастыря часто выполняли дипломатические и иные поручения двора, многие прошедшие монастырскую школу служили в приказах. И путь к патриаршеству для многих иерархов церкви шел через Чудов монастырь.

Рядом с Чудовым монастырем, на месте бывших боярских владений Шереметевых, возвышалось небольшое уютное здание с изящной угловой полуротондой. Это был так называемый Малый Шереметевский дворец, отстроенный в 1687 — м  году в «новейшем» вкусе, со сдержанной обработкой по всему фасаду и очаровательной полуротондой из четырех колонн тосканского ордера, увенчанных бельведером. С 1737 — го года бывший боярский двор стал собственностью Чудова монастыря, во дворце разместился глава московской епархии.

-Именно поэтому с сегодняшней ночи полиция в Москве обходит меблированные комнаты, усиленно разыскивает подозрительных субъектов и вообще суетится.  — сказал Ромодановский. — Мое министерство похоже на растревоженный улей. Однако, не скрою, я удивлен, и удивлен неприятно, подобной информированности архимандрита.

-Полагаете, только ваше ведомство располагает всей полнотой информаций? Это не так. Помимо целого сонмища всевозможных государственных секретных служб, секретная служба есть и у нашей Церкви. Конечно, не столь энергичная как у Ватикана, «Конгрегация священной канцелярии», где, кстати, успешно подвизается наш с вами бывший соотечественник, а ныне перешедший в католичество и ставший архимандритом, настоятелем русского католического прихода восточного обряда Александр Николаевич Евреинов…Как вы знаете, в отличие от Ватикана, в русском православии нет орденской разведки. Но, однако, и в Чудов монастырь стекаются вести, дурные и хорошие, из самых отдаленных уголков мира…Вспомните про «бесстрашных людей». Эти слова взяты мною из исторического документа — из единственной, дошедшей до нас, грамоты Патриарха  Гермогена, относящейся к 1611 — му году. Грамота эта очень немногословна. Она писалась, видимо, второпях. А заканчивалась эта грамота как раз упоминанием о «бесстрашных людях»: «А прислати прежних же, коих естя присылали ко мне с ответными челобитными, бесстрашных людей, свияженина Родиона Мосеева да Ратмана Пахомова…». Эти «бесстрашные люди», один посадский, то есть человек штатский, а другой из детей боярских, то бишь  военный, несли трудную нелегальную конспиративную службу связи, содействуя общению Патриарха, оказавшегося в осажденном поляками Смоленске.

-Благодарю за очередной исторический экскурс, Акинфий Петрович.

-Цените. Я на память не жалуюсь, тренирую мозг свой регулярно.

-Я тренировками мозга похвастаться не могу. — ответил Ромодановский. — Меня останавливают некоторые  моменты. Мозг — самый энергозатратный орган нашего тела. На его долю приходится до четверти всех потребляемых нами ресурсов, поэтому основной его программой является энергосбережение — он все время ищет способы облегчить себе задачу. Срезать путь. Сделать меньше, а получить больше.

-Эта записка, я так понимаю, заслуживает самого серьезного внимания?

-По — видимому, да. Это не сплетни. Я вам больше скажу, Акинфий Иванович…Некоторые склонны верить в существование тайного сговора. Во всяком случае, перспектива дискредитации государя в глазах народных масс выглядит очень привлекательной. Невольно начинаешь об этом задумываться.

-Не слишком ли гладко выходит? Какие — то шекспировские страсти вокруг генерала Матвеева начинаются? Анонимная записка, ваше досье…«Страсти по Матвееву»…Каково?

-Ах, вот вы к чему клоните? Вы не верите мне? Почему вы не верите мне?

-Верю. — отозвался Бутурлин. — Я ваш легковерный шут и ловлю каждый звук вашей речи, но делаю это гораздо внимательнее, чем вы думаете, Борис Викторович…

Обычно, в таких случаях Ромодановский взрывался. Он был слишком горд, чтобы позволить кому — либо сомневаться в своей искренности. Однако он не взорвался, а сказал тихо, едва слышно:

-И что это меня понесло ломаться и выставлять интересы отечества? Высокопарно получилось. И глупо.

-Какой же вы, однако, горячий, Борис Викторович. — Акинфий Иванович Бутурлин хохотнул. — Впрочем, вы всегда были таким. Поймите же вы, голубчик: мысли ваши хорошие, и факты, полагаю, тоже хорошие, наверняка веские. Я ведь помню, было время — у вас не хуже, чем у иных именитых  беллетристов получалось. Оставили до лучшей поры? Правильно. Беллетристика — потом. Когда — нибудь. Если останутся силы. Пускай господа писатели занимают публику художествами. Им ведь все равно, какому Богу молиться, им бы только слава, успех, да чтобы денег побольше платили! И еще порядки российские бы осрамить путем какого — нибудь скандала, а себя еще больше возвеличить. Любопытно, кстати, что когда нужно было зарегистрировать Всероссийский Союз писателей, то не оказалось такой отрасли труда, к которой можно было бы причислить труд писателя. Союз писателей был зарегистрирован по категории типографских рабочих.

-Нелепость.

-Еще какая!

-Бог с ними, с писателями… Я о другом.. Не слишком ли топорно сейчас сработано? Словно по заказу, а?

-Как прикажете понимать? Уж не хотите ли вы сказать, что я из пальца высосал?

-Ну, не задирайтесь, Борис Викторович. Эдак и разговора у нас дальше не получится. — спокойно сказал старик  Бутурлин. — Я знаю, как вы привыкли излагать. Не сомневаюсь, и в этой папке изложено ясно. Я бы взял на себя смелость предположить, что изложено слишком ясно. В большой политике не бывает случайностей, Борис Викторович. Если событие кажется случайным — это всего лишь означает, что нет информации об его истоках. Китайский полководец Сунь — цзы написал в своем трактате «Искусство войны»: «Просвещенные государи и мудрые полководцы нападали и побеждали, совершали подвиги, превосходя всех других, потому что все знали наперед. Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, умозаключениями или вычислениями. Знание наперед можно получить только от людей». Этим словам, Борис Викторович, две с лишним тысячи лет. Но они актуальны до сих пор. В десяти случаях из десяти окажется, что информации приходят от других людей. «Знание наперед» всегда приходит извне.

-Я честно работаю.

Бутурлин прихлопнул рукой по папке с докладом.

-Основной ваш посыл каков? — продолжил Бутурлин. — Генерал Матвеев вносит раздор, генерал Матвеев губит монархию и нас нашими же руками…Я правильно понял?

-Правильно. — подтвердил Ромодановский.

-Вы ведете свою игру и в рамках этой игры излагаете информации.  — суховатым тоном сказал Бутурлин. — Но знание — это не то же самое, что информации. Информации могут существовать сами по себе. А вот знание само по себе существовать не может. Единственное доказательство существования знания — результат его применения, иными словами, знание — это действие, им обладает только тот, кто его применяет. И чем успешнее — тем оно качественнее и, соответственно, ценнее. У вас, Борис Викторович, свое на уме. Кое — что. Скрытое от глаз. Тайна, о которой знаете вы, стоящий у подножия горы.

-Помилуйте, я человек открытый. Но меня, Акинфий Иванович, удивляет то спокойствие, с каким вы говорите об ужасном, о надвигающемся скандале, о катастрофе.

-Рукопись вашу, тем не менее, я возьму. — поправляя пенснэ, сказал Бутурлин. — Будем считать этот вопрос решенным. В остальном же…В остальном пока не знаю…Надо подумать. Люди не приходят к успеху или к результату сами. Их к нему приводят. Необходимо количественный подход заменить качественным. Поищем кого — нибудь, кто сможет взглянуть на лес с вершины горы. Есть способы, есть. Способ первый — поделиться сокровенным знанием, которое недоступно простым смертным. Например, где находится кащеева смерть, или как вычистить авгиевы конюшни. Способ второй — содействовать, обеспечив необходимыми ресурсами, преподнести меч — кладенец, скатерть — самобранку, зеркальный щит, подходящий супротив медузы Горгоны…Заезжайте — ка ко мне на дачу, завтра.

-В котором часу?

-Да как соберетесь.  — Бутурлин помолчал немного, поколебался, затем, понизив голос, продолжил совсем доверительно. — Блудному сыну часов не назначают…

Суббота. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 25 — й день (25 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Шаболовка.

…В то раннее сентябрьское утро Москва еще спала, но на Калужской площади уже вовсю чинили мостовую, и от лишних фонарей на месте работ было удивительно светло. Первые трамваи Замоскворецкого трамвайного парка, свежевымытые водою, покачиваясь на ходу, только — только начинали выезжать из вагонного сарая, они шли по одноколейной линии; между рельсами коричневела свежая, развороченная земля; накрапывал теплый, мягкий дождик. И от этого света, от этой влажной рыхлой земли, от этой теплой сырости, от выкриков рабочих веяло бодрой тревогой ночного труда…

Редкие грузовички и пикапы подмосковных крестьянских хозяйств неспешно катили к Даниловскому рынку. Вдоль Шаболовки к Донскому монастырю тащился маленький угловатый буро — желтый трамвайчик с выгоревшей нечитаемой надписью «Конь…Шус..ва» на боку и круглыми фарами — глазами. Дверей у трамвайчика не было, вместо них был просто широкий проем, обрамленный резными деревянными перилами, с потолка вдоль всего салона свисали лианы поручней — они были почти черными и гнутыми, даже извилистыми. По бокам тянулись ряды сидений, точнее сказать, скамей. Салон был довольно чист, лишь на полу кое — где виднелись темные пятна, да по углам блестела паутина. Сквозь мутные стекла пробивались розовые рассветные лучи.

Трамвайчик тихо плелся по путям, слегка громыхая внутренностями на стыках рельс. Машин почти не было видно, прохожие тоже попадались редко. Некоторые из них запрыгивали в трамвайчик, но пока что их было слишком мало. Возле старинного Храма Троицы Живоначальной в салон проворно прыгнули двое, протиснулись внутрь салона. Первый, в неброском костюме служащего, с глинисто — зеленым лицом, скосил большими пустыми, жестокими глазами наркомана влево — вправо, осматриваясь; второй, в потертом пиджаке, одетом поверх темной рубашки, с самшитовой тростью, в кепке, надвинутой по самые глаза, скользнул по салону равнодушным взглядом. Никто за ними торопливо не метнулся в вагон, лишь на соседней площадке неуклюже взгромождалась раскрасневшаяся толстуха в фетровой шляпке «клош», способная своими формами привести в неземное восхищение великого Рубенса. Когда — то, наверняка, была она писаная красавица, но от высоты и от стройности, от глаз темных да томных, теперь ничего не осталось. Остались только волосы галочьи да лоснящиеся, губы сочные да малиновые, и два золотых зуба, да еще и на переднем плане: один золотой зуб в верхнем ряду, а другой золотой зуб в нижнем ряду, и так, что золотой зуб, который в верхнем ряду, как раз лежал  на золотой зубе, который в нижнем ряду, и оба — на переднем плане.

Толстуха таращилась по сторонам с тем  туповато — философским выражением, какое нередко бывает у русских баб из простонародья. Распахнутую по — домашнему кофту «разлетайку», из — под которой торчала ситцевая рубашка, она даже не озаботилась застегнуть…

Второй из заскочивших в трамвай,  двадцать минут назад проделал в туалете неприметной, средней руки, гостиницы «Меркур» — с простенькими меблированными комнатами, у Серпуховской заставы, несколько замысловатых па. Сначала он вставил в рот боксерскую капу, за обе щеки положил ватные тампоны, отчего лицо его приобрело зеленовато — одутловатый цвет, снял рабочую блузу и вывернул ее наизнанку — получился пиджак. На голову он нахлобучил смятую серую кепку  с козырьком, закрывающую лоб и глаза. Затем он вывернул брюки — из светлых они превратились в белые парусиновые. Добавил еще несколько несущественных штрихов, окончательно превратившись из полуночного гуляки в серого московского конторщика — «мышонка» с безобидной внешностью. Вся операция заняла у него меньше пяти минут.    Теперь внешне он выглядел невыразительно — стертым, будто смазанным.

Оба заскочивших в трамвай уселись в заднем левом углу салона, рядышком уселась толстуха, сонно всматриваясь в хмурые, помятые лица ранне — утренних пассажиров и еле слышно забурчала себе под нос что — то про рынок и про какую — то Аглаю «с под Бронниц, будь она неладна со своими огурцами».

Утро поднималось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае.

-Отчего же наша встреча в трамвае? — спросил мужчина в неброском костюме. — Могли бы и пройтись.

-А я не хочу шкандыбать. — неожиданно ответил «кепка», пожимая плечами. — Кстати, шкандыбать — термин специфически южный, заменяющий глагол идти.

-Почему же вы не хотите шкандыбать?

-А у меня ноги не казенные. Посидим на скамейке, в чудесном трамвайчике.

Откуда — то из — за угла, из чистеньких тупичков нерабочего Замоскворечья, из — за старинных добротных домов, где из окон, завуалированных маркизетовыми занавесями и дорогими гардинами, рвутся по вечерам звуки цыганских романсов и фокстротов, оголтело вылетел автомобиль. Следом за ним другой, третий, четвертый, — целая свора частных такси. Без предупреждающих сигналов, пьяные и вихляющие задами, голосящие «Алеша, ша! Возьми полтоном ниже!», они пронеслись по сонной Шаболовке. В окне одного из такси можно было разглядеть груду хризантем и женскую фигуру в белом облаке шифона и газа.

-Свадьба. — проворчал лениво «неброский костюм».

-Вижу, что свадьба. — процедил сквозь зубы второй, в кепке и, совершенно неожиданно, рыгнул на весь салон винным перегаром, так, что даже сонная толстуха вздрогнула и, перестав бормотать, опасливо покосилась на него. «Кепка» озорливо ей подмигнул.

-Рановато для свадьбы. — заметил «неброский костюм». — Или загулялись с вечера еще…

-Эх, Москва, Москва, асфальтовая Россия…Бессонная, «колесная» кавалерия выезжает на рассвете…Шуми, мотор, крути Гаврила… —  с коротким вздохом сказал «кепка». — Здешние приземистые домики, выстроившись неровной линией кривых переулков, все еще крепко хранят в себе традиции прошлого, вы не находите? Нравы «Растеряевской улицы» с бесшабашной удалью пьяных «молодцов» до сих пор не выветрились здесь и подчас находят своих неуклонных последователей.

-Сочинять не пробовали?

-Пробовал…Плохо получается, одна сплошная беллетристика.

-Да и черт с нею, со свадьбой…- слегка поморщился «неброский костюм». — Когда в подобные переулки начинает делать первые вылазки новый культурный быт, он встречает иногда жестокий отпор «растеряевских наследников».

-Неплохо вы ввернули…

-Лучше — ка ответьте мне на такой вопрос, который мучает меня еще с гимназических времен: почему это утром вкусен кофе со сливками, а после обеда гораздо вкуснее черный кофе?

-Вот, всегда такие вопросы ставьте. — поощрительно хмыкнул «кепка». — Вот это правильно направленная любознательность.

-Так почему же? — настаивал «неброский костюм».

-Вам так и не разъяснили в гимназии? — снова хмыкнул «кепка». — Потому, что утром человек натощак, ему нужно питание, а после обеда он сыт, ему уже питаться не хочется.

-Верно.

-Вы эдаким макаром решили разговор наш завязать?

-Да, нет, просто, к слову…

-Помните, у Иоанна? «В начале было Слово…»

-Слово…А вот святоотеческие труды ведут взыскующую мысль через творение умной молитвы к священнобезмолвию, — и неброский костюм спокойно процитировал, — «Молчание есть таинство будущего века, к подвижнику уже и теперь доносится его весенняя сила», так, кажется, у преподобного Исаака Сирина?

-В Европе в моде другое…По сути дела вся новоевропейская культура в интимнейших основаниях своих антириторична: «В начале было Дело», — так оспаривает евангельский логоцентризм гетевский Фауст.

-Слово в истории рассматривается таперича как стратегия обмана.

-Знаете, я плохо спал накануне…

-Почему? — негромко спросил «неброский костюм».

-Ну, потому что вставать утром было непривычно рано, а ночью ни с того ни с сего начало казаться, что был какой — то виденный во сне, странный и неухваченный, вечерний горизонт…

-Вот — вот…Понимаю…Чудное дрожащее счастье, чем — то схожее с ощущениями детства, с волнением каким — то…

-А кроме того, я подумал еще и о том, что всякая настоящая жизнь должна быть обращением: к чему — то, к кому — то, в кого — то…- подхватил собеседник в кепке.

-Слова, опять слова…Когда перейдем к сути?

-Знаете, бывают такие эпохи, когда жизнью правят фантасты, а люди реальной жизни, отброшенные и смятые, погружаются в царство призраков.  — сказал «кепка». — Мечтатели и фантасты становятся реальнейшим оружием судьбы, трубою века, молотом истории.

-У вас сплошь громкие слова. — «неброский костюм» слегка поморщился.

-Обычно такие эпохи потом называются — «великими». — возразил «кепка».

-Слова…Пока мы плетем с вами словесные узоры, витийствуем, а о деле между тем ни слова не сказано.

-Ну, хорошо, излагайте, что вы там нафантазировали?

-Будете слушать? Ведь времени у вас, как я понимаю, теперь предостаточно? Кстати, как вам живется нынче, когда не у дел?

-Не у дел? — фыркнул «кепка». — Выперли меня в отставку, ежели говорить откровенно. Да еще попросили по третьему пункту*. Без пенсиона.

-Обижены?

-Скорее, я огорчен несправедливостью.

-Отставка ваша, как вы сами прекрасно понимаете, — камуфляж.

-Хорош камуфляж, нечего сказать. — сказал «кепка»  чуть расстроенным тоном.  — Нынче мне никто по телефону не звонит, домой не заходит. Я словно прокаженный стал. Карьеру загубил…

-Все еще помышляете о карьере?

-А что? Хочется благородных помыслов.

-Жизнь так отшлифует, что от всех благородных помыслов не останется и следа.

-Да, не в коня овес. — горестно вздохнув, признался «кепка». — Наверное, не из того теста меня слепили, из которого пекут делателей карьеры.

-Не те дрожжи положили…Но, скажу вам так: генералов пекут из другого теста, не вашему чета…

-Но вас слепили все же из того? То — то, гляжу, присутствие на наших ранних покатушках в трамвае филеров для генеральского камуфляжа? — подмигнул собеседник в кепке и головой повел в сторону толстухи в фетровой шляпке «клош».

-Равно как и то, что вы не поленились загримироваться.

-Дык, не от хорошей жизни. Мне казалось, что я со своим гримом смогу раствориться в толпе, даже малолюдной. Но филеры же так не считают? Небось посмеиваются, глядя на мои увертки?

-Я лишь воспользовался своим служебным положением, подстраховался на всякий случай. — ответил «неброский костюм». — И потом — я же не могу довериться высокооплачиваемому детективному бюро, чьи сотрудники уже потеряли форму и годятся для выяснения амурных шашней и потасовок с квартирными ворами, и то лишь до той минуты, пока им не попортят костюмы.

-У вашей дамы с формами, очаровывающими Рубенса, чересчур выдающиеся золотые зубы. — сказал «кепка», усмехаясь. — Приметно.

-Это Ляля Черкалина. — тихо, почти шепотом, ответил «неброский костюм». — Наша живая легенда и…мой талисман, ежели хотите. В свое время умела она, как никому не дано, «строить глазки». Знаете, этаким макаром прищурит левый глаз, бровь над правым приподнимет, впустит в зрачки темных да томных глаз своих простецкую доброту и овечью кротость. Эх! Семь лет назад, в 1920 — м году  она была одним из видных заправил подпольной организации. Разумеется, была внедрена. Подпольщики как — то прознали и приговорили ее к смерти. Стреляли. Из револьвера, в затылок. После этого  кому — то из убийц показалось, что она жива. И он решил, что всякое дело нужно доводить до конца. А потому, без долгих размышлений, стукнул по зубам мушкой револьвера и ушел. Пуля задела затылок, мушка выбила два передних зуба, лежащие один на другом — один в верхнем ряду, другой — в нижнем ряду. Она очнулась на третий день. Выжила чудом. Потом арестовали стрелявших  и еще семьдесят шесть человек.

-Вот оно что…

-Знаете, меня всякий раз оторопь берет, когда она рассказывает, как ее убивали. — продолжил все тем же шепотом «неброский костюм». — Обыденно рассказывает, так, словно бы высморкалась…Убийца приставил дуло револьвера к затылку, нажал пальцем курок; и курок, — как она рассказывала, — курок ударил в капсюль, капсюль вспыхнул и зажег порох, порох превратился в газ  и втолкнул пулю в дуло; дуло было приставлено к затылку; из дула пуля попала в затылок и сделала в затылке дырку… Пустой патрон, автоматически выброшенный, упал неподалеку.

-Ну, не сердитесь, бога ради.

-Так — то вот…И служит эта Ляля, продолжает служить…А что для вас карьера? Служба также представляется вам наиболее острой и интересной из всех иных? Или не так?

-Да, служба наша требует ловкости определенной, изощренности, хитрости и коварства, и —  полного проникновения в настороженную психику врага.  — сказал «кепка», нахмурившись. — А враг только кажется притаившимся, расползается по всей России, и, находить его, угадывать и обезвреживать — для этого требуется своего рода искусство.

-Вот видите…

-Ну, а вы сами, как?

-Нынче веду размеренный образ жизни — спокойная, добропорядочная служба, ежедневные прогулки для моциона, добродетельное поведение…А ежели без шуток, то здоровье мое ни к черту. Собираюсь подать в отставку…Откровенно говоря, вы здесь, потому, что мы весьма озабочены некоторыми аспектами деятельности отдельных высокопоставленных чиновников в настоящий момент. Мы уже получили несколько странных донесений об их поведении. Деятельность некоторых чиновников потенциально ставит под угрозу государственные интересы. В данных обстоятельствах разумно принять превентивные меры.

-И, разумеется,  избежать ненужной шумихи?

-Отчего же? Может быть, шумиха, правильно организованная и поданная как следует, приправленная политическим соусом, была бы желательна.

-Иными словами, требуется убрать двух зайцев? Я имею в виду неугодных чиновников  или одного неугодного чиновника, и разыграть в нужном ключе интригу с далеко идущими последствиями?

-Я бы сказал иначе — нужно разыграть политическую комбинацию. Мы переживаем опаснейший момент. Но чувствуя силы свои, мы спасем Россию от захвата власти людьми, которые все равно удержать в своих руках ее не сумеют. До парламента мы не доросли, а говорильни Земского Собора нам с лихвой хватает.

-Ну — ну…

-Дело государственной важности…

-Государственной важности? — усмехнулся «кепка». — Всего и делов — то: копошиться в доносах, сплетнях и перечитывании чужих писем, и при этом считать, что это дело огромной государственной важности. Это же бесполезное занятие. Ссориться со всеми, нос задирать и слишком высоко залезть? Никакой тут нет государственной важности.

-Я предпочел беседу с вами, ибо думаю, что вам можно доверять. Вы должны помочь.

-Излагайте преамбулу…

-Несколько месяцев тому назад мы получили сообщение о том, что некое высокопоставленное лицо использует свое служебное положение и близость к священной особе государя в личных целях. Ради своих интересов это лицо прибегает к разного рода махинациям. Об этих махинациях стало известно. Неприятность заключается в том, что о них известно не только узкому кругу лиц в России, но уже и за рубежом. И это плохо, потому что заграница намерена использовать высокопоставленное лицо в своих интересах. Речь идет о компрометации государя, его семьи. Подробности дела не очень интересны. Интересен путь, на котором некое высокопоставленное лицо поскользнулось и оставило кучу улик, и кучу дерьма, которое еще предстоит разгребать. Непонятно, почему это лицо их не уничтожило.

-Кучи дерьма?

-Кучи улик.

-Почему вы не вмешались раньше?

-Дорогой мой, вы знаете, как тщательно нам надо работать! Мы намерены пока как можно меньше беспокоить это высокопоставленное лицо. Трудно истолковать все, что мы знаем о делах и планах этого лица. Сырой материал такого рода, как правило, отрывочен и не точен, полон ссылок и намеков, понятных лишь посвященным. Правильное прочтение добытых сведений — ключ работы.

-Вы затеваете сражение…

-Да, сражение. Говоря откровенно, сражение против опасности, грозящей обществу.

-Попросту борьба с невидимками, не так ли?

-Разумеется, мы не бездействуем и собираем информации. — сказал «неброский костюм». — Наше ведомство работает, не покладая рук. Но может быть, мы неправильно ведем бой? Настоящая война ведется не только против привычной угрозы, исходящей с Запада, а против здешних негодяев, которые хотят погубить страну. И вы, как я, хорошо знаете, насколько серьезна угроза именно изнутри. Таков наш вклад в обеспечение охранения порядка. По — моему, он бесспорен.

-Мы, бюрократы, бывшие и действующие, все на одно лицо, не правда ли? «Я искренне и от всей души надеюсь, что совместными усилиями мы добьемся»…, «Мне хочется, чтобы вы верили», «Мы поддерживаем ваши устремления», «Можете положиться…». И тому подобная чепуха, которой и вы, и я, сыты по горло.

-Но все будет и дальше именно так.

-Давайте к делу.

-Извольте.

…Со стороны Александровских казарм на Серпуховском шоссе еле слышно доносились сурны, барабаны, медные, старинной работы «воеводские» набаты — их по традиции вывозили на ежеутреннюю побудку на четырехконных упряжках. Раньше ими подавали общие команды: «вперед», «по коням», «спешиться», «на вылазку», а нынче их медные вопли дополняли общую команду на подъем.

-К делу, так к делу. — покладисто ответил «неброский костюм». — Речь идет о высокопоставленном лице, о генерале Матвееве…

-О Дворцовом коменданте? — уточнил «кепка».

-О нем. Генерал, свежий, молодцеватый бодряк, старинного роду — племени, любитель коньяку, который, и это знают все, ему привозят из Армении, целый Дворцовый комендант…Генерал Матвеев встрял в чертовски грязную и большую аферу. В этом я убежден. Человек, близкий к особе государя и вдруг — бац, оказывается скомпрометированным.

-Дивлюсь я на державу нашу, священную корову, Третий Рим… — сказал «кепка». — То явит похвальную вездерукость, то под самым носом не видит смрадного копошения.

-Матвеев сумел стать человеком незаменимым, неприступным хранителем высших государственных тайн, стоящим как бы над людскими страстями и борьбой партий. Одновременно он ловок и, как говорят в подобных случаях, «пронырлив», может найти общий язык с разными людьми. Перед ним разворачивается все «грязное белье» царской династии и все ее грязные закулисные дела. А ежели генерала за ноздри схватят? Это серьезная угроза, вы согласны? Любая акция, я имею в виду акцию по компрометации столь высокопоставленного лица, играет на руку нашим внутренним и внешним врагам.

-Подоплека дела слишком омерзительна?

-Не то, чтобы…Начну с частностей…Генерал Матвеев, несмотря на высокую должность и близость к государю, получает всего шестьдесят тысяч жалованья в год, но тратятся им тысячи. Супруга генерала никогда не спрашивала, откуда эти деньги приходят, они для нее текут самотеком. Мужа своего она считает простым и добрым, идеалом денежной корректности, и человеком недюжинных дарований. Судя по тому, как без счета даются ей деньги в руки, она приписывает своему мужу некоторую наивность в денежных вопросах.

-Пять тысяч рублей жалованья в месяц не так уж и мало…

-Пойдем дальше…Мысль заняться крупными делами пришла к генералу Матвееву вместе с неожиданным наследством. Старая тетушка, одиноко живущая в Твери, сделала Матвеева своим единственным наследником. Этот необыкновенный подарок вместе с тем создал для Дворцового коменданта большие проблемы. Он обратился к весьма странным консультантам по финансовым вопросам и маклерам с темным прошлым и сомнительными методами. Удивительно, но генерала Матвеева привлекают люди с сомнительной репутацией. Ему всегда нравилось якшаться со сбродом. Матвеев вообще отличается склонностью к общению с живописной, но не внушающей доверия публикой. Вся эта история, — продолжал «неброский костюм», — выглядела очень серьезно и могла привести к нежелательным последствиям. Повсюду могли зашептаться, что генерал Матвеев нуждается в деньгах, что он связался с подозрительными дельцами. Ничего конкретного, но…Разве это совместимо со положением «ближнего человека» государя? Следует сохранить хоть сколько — нибудь добропорядочного. Поэтому мой шеф, не имея привычки позволять ходить себе по ногам, негласно обратился к министру финансов графу Воронцову и просил разрешить провести расследование налогового положения генерала Матвеева, чтобы умерить его пыл. Решено было спустить на генерала фискалов, которым поручили проверить бухгалтерию Матвеева, столь же запутанную, как и его взаимоотношения с миром финансов.

-Что же дала проверка фискалов? То, что они обнаружили, поразит нас всех?

-Кем — то предупрежденный, Матвеев, не моргнув глазом, выплатил дополнительные налоги, и через особый, с согласия государя, погасил задолженность.

-И что же? На этом все?

-Генерал Матвеев оказался замешан в различных незаконных сделках. В частности, в подделке векселей и торговле лесом, на который по суду наложен арест. — вздохнул «неброский костюм». — Одно потянуло и продолжает тянуть другое. Постепенно убеждаясь, что государь постепенно отворачивается от него, и он не может занимать прежнее, достойное его способностей место, генерал Матвеев обратил свои взоры к бизнесу, как говорят американцы…Это стезя, для которой он попросту не создан, в конце концов когда — нибудь погубит его карьеру и ускорит падение. Преследуемый банками и кредиторами Матвеев возомнил себя «лесным королем» и воспарил в мечтах о гигантских по масштабам сделках в лесном деле. Пребывая постоянно в возбуждении, погруженный в поиски ускользающего богатства, Матвеев увлекся разнообразными проектами. Некоторые из них он обсуждал со своими сомнительными компаньонами, друзьями, даже любовницами. Одной из своих подруг он, по доброте душевной, поведал о крупной операции, имеющей целью установление монополии на дешевый древесный материал по всей Кубани и предгорьям Северного Кавказа. Речь шла об изготовлении досок из камыша — несколько заводиков, производящих «камышит» можно было без труда расставить  в станицах и близ железнодорожных станций. Матвеев должен был получить при этом пятьсот тысяч комиссионных. Дело обещало быть успешным. Матвеев уже начал верить в свое новое призвание, когда все внезапно рухнуло. «Камышит» зачерпнул бортом воду и затонул, оставив на поверхности подозрительные водовороты. Как выяснилось, общество «Камышит» служило прикрытием для крупномасштабных мошеннических операций с экспортными вознаграждениями.

-Эта любовница…э, она часом не ваша протеже?

-Как вам сказать…

-Ну, не говорите. После узнаю.

-Он присвоил себе часть выручки с продажи леса из государевых лесных дач. Он арендовал ресторан, в котором имел бесплатный стол. Он снимал для любовниц роскошные апартаменты в гостинице «Медведь» на Кузнецком мосту. Он дошел до того, что для украшения стен в своем кабинете, продал самому себе написанные им самим картины, по цене в три тысячи рублей за каждую. Деньги, разумеется, генерал позаимствовал казенные, из особого рептильного фонда. Кое — что достигло ушей государя. Его величество беседовал с Матвеевым. Целый час, конфиденциально. В конце концов, государь предпочел не выносить «сор из избы» и дело замято. В качестве искупительной жертвы Дворцовый комендант возместил компаньонам какие — то финансовые пустяки.

-Вы приняли меры, чтобы держать эту историю под контролем?

-Дело, хоть и замято, может принять самый неожиданный оборот и у меня нет никакой уверенности в том, что оно будет развиваться в благоприятном направлении. — сказал «неброский костюм». —  Могут возникнуть осложнения и препятствия, и у нас не будет никакой возможности разглядеть все поле, просто ничего не успеем увидеть, чтобы предотвратить.

-Могут или возникли?

-Могут возникнуть.

-Москва слухами не полнится, стало быть, вам удается пока пресекать…

-Кое — кто намерен сунуться в это дело, которые ему не подведомственно.

-Простите, не улавливаю…

-Просто давайте вернемся к тому простому факту, что у некоего лица имеется компрометирующая информация против Матвеева. Какая — пока не ясно. Неизвестно. Но известно, что подкоп ведется под генерала Матвеева. У нас на руках подозрения, неясные намеки. В какой момент компромат выстрелит? Непонятно. Смотреть во все глаза, — вот все, что мы можем предпринять в настоящее время. И надеяться, что рано или поздно вскроется истина. Но одно могу сказать — этот кое — кто слишком зарвался. Как бы шею не сломал…

-Знаете, а ведь за все это Матвеева  могли бы убрать. — пробормотал, будто бы про себя, «кепка».

-Одним словом…- «неброский костюм»  изо всех сил сделал вид, что пропустил реплику собеседника мимо ушей.

-Одним словом, генерал  Матвеев идиот. — сказал «кепка». — Это понятно. Дурак. Не понимает последствий надвигающегося скандала.

-Это будет самый большой скандал за последние годы. — кивнул головой «неброский костюм». — Его фотографии попадут во все газеты, его имя будут мусолить везде и всюду, на каждом углу.

-Задача минимум, как я понимаю, — скандала не допустить?

-Да.

-А задача максимум — это развернуть из всего этого порядочную политическую комбинацию? — спросил «кепка». — Итак…Нужна какая — то комбинация. Какая? Нужно мыслить логично. Что такое комбинация вообще? Комбинация сводит к одному знаменателю различные, часто противоположные интересы людей. Надо так их свести, чтобы было для нас приемлемо. Поставить себя на место каждого участника комбинации и заранее все проговорить, продумать, обсудить. Комбинация невозможна, если со всеми говорить вместе и сразу: надо с каждым порознь провернуть, с одним одно. С другим — другое. Когда же соберутся все вместе, воедино, надо говорить еще и третье, новое, совсем не то, что прежде делалось. И каждый участник комбинации будет понимать по — своему, думая, что он только знает настоящую, закулисную сторону дела.

-Именно.

-Убить, извините, свести счеты, но не посредством апоплексического удара или скоропостижной смерти от ветрянки, от этого только ненужные разговоры пойдут, а устранить одиозную фигуру, совершив громкий террористический акт. В самом деле, очень удобно и правдоподобно. И мотив подходящий…

-В каком смысле? — насторожился «неброский костюм».

-Мотивом совершения террористических актов, которые свидетельствуют о противоправительственной цели, бывает политическая месть отдельным государственным деятелям, политикам, высокопоставленным чиновникам за их службу. Террористический акт лежит в основе любой культурной традиции. Мифологический пласт идеологии подразумевает создание сакрализованного  пантеона мучеников и героев. Идеология, дорогой мой, одна из возможных точек зрения на мир, которая претендует, чтобы ее воспринимали как единственно верную.

«Неброский костюм» засопел.

-Вы готовы зайти достаточно далеко? Учтите, я не собираюсь тут заниматься утешением вдов и тому подобным. — «кепка» нервно кашлянул.

-Мне известно, что в делах вы человек осторожный и предусмотрительный. — уклончиво ответил «неброский костюм». — Одно дело страхуете другим: одно провалится, другое выйдет.

-Знаете, очень хорошо, что генерал Матвеев решился сделать лесным дельцом.

-Почему?

-У меня есть заготовка, буквально просящаяся в комбинацию.

-Понимаю, что вы зададите мне сейчас резонный вопрос. — сказал «неброский костюм». — Задавайте.

-Задам два резонных вопроса.

-Задавайте два.

-Вы и сами прекрасно знаете, сколько в нашей богом спасаемой державе соответствующих служб? Отчего же сим заниматься приходится вам?

-Нам. Заниматься приходится нам. Это во — первых. А во — вторых, совершенно соглашусь с вами, что для этого необходим труд целого коллектива! В наше время подобные деяния ни в коей мере не являются успехом одиночек, а всегда плодом коллективных исследований. Но вы учтите нынешнее положение вещей. Со дня на день пойдет в Кремле такая драчка, ого — го! Кисель получится!

-Не уверен, что кисель…

-А что же?

-Поскольку живем мы с вами в России, получится вернее всего — водка, бабы, патефон…

-Опять шутите? Ну — ну.

-Нам могут запросто свернуть голову…

-Не исключено.

-Из — за наших  комбинаций переполох на Москве может учиниться.

-Переполоха и так хватает.

-Теперь второй резонный вопрос…Кто вас подрядил на это? Ваш патрон? Министр внутренних дел Ромодановский — большая величина. Но он изучен вдоль и поперек. Он на такое не пошел бы.

-Этого я сказать не могу. — произнес «неброский костюм» после паузы.

-Министр не любит, когда ему говорят о неприятном, и я начинаю его понимать. Глубокая философия. Одна из тайн жизни. Ромодановский не может организовать устранение Матвеева по той простой причине, что нет у него людей, способных осуществить такую акцию. Да, ему подчиняется весь аппарат министерства внутренних дел, но довериться было некому. Не государственные мужи составляют руководящее ядро самого ответственного ведомства, не лично преданные Ромодановскому соратники, умеющие хранить тайну, а — талантливые авантюристы, снисходительно взиравшие на шалости подчиненных. Ядро — то существует, и крепкое, но цементируется оно личными связями, взаимными поблажками и обоюдной зависимостью. И, что немаловажно, каждый из «верхов» имеет своего, преданного только ему человека среди начальников секретных служб. Поэтому министр не желает устранения Дворцового коменданта. Да и мужская дружба связывает их, разве нет?

-Матвеев — единственный человек, с которым он общается честно и тепло, не выставляя колючек своего скверного характера. — подтвердил «неброский костюм». — Устранение Матвеева Ромодановскому было бы невыгодно. Оно никак не устраивает Ромодановского — политика. Любой политический эксцесс нависает угрозою над самим Ромодановским, неизвестно ведь, в какую сторону качнется маятник от возможного взрыва страстей в царском дворце.

-Из государевой «Тайной канцелярии»*? Нет? Тогда кто? Лопухин? Знаете, мне не внушают доверия государственные мужи, у которых слишком румяные щеки.

-Это вы верно сейчас подметили. Румяные щеки. Слишком румяные щеки. Чересчур деловит.

-Значит, фон Эккервальде занимается делом Матвеева? — кажется, «кепка» был ошарашен своим собственным предположением. — Понятно, что никто не знает про это.

-Сейчас нам выгодно, чтобы в этом деле было поменьше официоза. И пафоса, навроде того, что мол «у нас длинные руки». Некоторые тайны не сохраняются. Даже у нас.

-Я прошу не забывать, что нынче я всего — навсего маленький человек, а не государственный концерн по извлечению скверны и изводу воровской измены, который имеет возможность ассигновать миллионы на свои нужды.

-Коль к делу государеву пристали, да прикипели, почему бы и дальше не послужить? — примирительно — елейным голосом ответил «неброский костюм». — Можно и без мундира быть на службе. А вам и подавно можно. Вы человек тройной цены.

-Я такие точно речи слыхивал не раз и был к ним глух. Чего ради я теперь должен свое мнение переменить? Что изменилось?

-Только тем и красна жизнь, что стоишь на своем посту.

-Ну, пожалуй, что так…

-Вам карты в руки, как говорится…Всю будущую комбинацию взять под плотную опеку и вести, вести. Вести, вплоть до… — «неброский костюм» оборвал себя на полуслове.

-Вопрос — с кем?

-Подбирать людей всегда трудно. Да, и…нельзя предугадать сопротивление, которое могут вызвать эти инициативы.

-Много людей, вам, полагаю, не понадобится. Один — два надежных человека, не более. Исключительно для технической работы как там у классика? «Итак, нужен мне работник»…

-Повар, конюх, плотник… — насмешливо продолжил «кепка». — Один или два. Не отставники, но, скажем так, не в активной службе, уже или почти отошедшие от дел. Способные. Желательно. Служившие по линии контршпионажа. Желательно, соприкасавшиеся с делами «английского стола», имеющие связи, кое — какие  знакомства в околодипломатическом мире. Словом, такие, за кем не было бы никаких больших грехов, и на первый, да и на второй тоже, взгляд, не имели бы ничего общего с рыцарями плаща и кинжала.

-С ответом не тороплю, но было бы желательно, ежели скорее…

-Хорошо. — резко оборвал «кепка». — Хотя я считаю, что спешка может только повредить.

========================

Да еще попросили по третьему пункту*. Без пенсиона. — увольнение по решению вышестоящей инстанции без прошения и без пенсии. На такое распоряжение уволенные не могут жаловаться, и все их жалобы, а также «просьбы о возвращении к прежним должностям не должны быть вовсе принимаемы к рассмотрению, но оставлены без всякого действия и движения». Увольнение по третьему пункту обратилось в выдачу чиновнику «волчьего паспорта». Мера применялась только к чиновникам неспособным или неблагонадежным и не могла быть применяема к чиновникам способным и нравственно безупречным, если они почему — либо неугодны начальству или если именно их нравственная порядочность служит помехою каким — либо неблаговидным расчетам начальства. На деле третий пункт применялся сравнительно редко.

Из государевой «Тайной канцелярии»*? — Тайная канцелярия — орган политического сыска в России, в обязанности которого входило разбирать приходящие на имя государя челобитные и осуществлять общий надзор над административным, военным и дипломатическим аппаратом. Помимо этого, канцелярия занималась политическим сыском и контрразведкой — наблюдением за чиновниками, действующими политиками, представителями средств массовой информации, промышленниками, банкирами, с целью выявления измены, а также борьбой с наветами на государственную власть и контролем за целевым расходованием финансов.

Глава третья.

Предварительные наметки.

Суббота. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 25 — й день (25 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Старое Ваганьково.

Кабинет Директора Департамента Государственной Охраны в здании в Староваганьковском переулке, был меблирован совсем не в строгом соответствии с протоколом и положением в иерархии занимавшего его чиновника. В кабинете на первом плане располагались старомодный письменный стол, сделанный, по всей видимости, еще при царе — Горохе, и шкаф — сервант. Возле одной стены стояли два деревянных стула с высокими прямыми спинками, обтянутыми кожей, у другой стояли кожаный диванчик и стул. В правом углу расположился пузатый сейф.

Фон Эккервальде, несомненно, вызывал у окружающих страх. Он не был ни страшен внешне, ни кровожаден, ни угрюм. Наоборот, Георгий Васильевич был человек светский, вежливый, обходительный. Люди боялись не Директора Департамента Государственной Охраны, а системы, которую он представлял, люди ощущали безжалостную мощь той машины, которая стояла за его спиной. Директор сумел стать человеком незаменимым, неприступным хранителем высших государственных тайн, стоящим как бы над людскими страстями и борьбой партий. Одновременно он был ловок и, как тогда говорили, «пронырлив», мог найти общий язык с разными людьми. Перед ними разворачивалось все «грязное белье» царской династии и все ее грязные закулисные дела.

Фон Эккервальде был причастен к власти. Власть приносила огромное, не только материальное, но и моральное удовлетворение. Она возвышала человека над всеми остальными. Это своего рода морфий, наркотик, без которого морфинист не может жить. Власть нередко мифологизировали, придавали ей какие — то сверхъестественные черты. И сам носитель власти порой не чурался приписать себе божественное происхождение. Властью злоупотребляют, и тогда трудно приходится тем, кто находится под такой властью. Но ее можно использовать на благо всех чинов общества. Такую власть люди готовы уважать. Директор, похоже, верил, что его уважают, не только боятся.

Уважению связи не мешали, способствовали. Связи — ключевой источник новых возможностей. Чем выше поднимаешься, тем дороже становятся связи. Умение их выстраивать позволяет несколько снизить цену. Известно было, что фон Эккервальде не столько руководил одним из ведомств большого государственного аппарата, сколько поставлял логические решения проблем для аргументированного ответа на любой поставленный вопрос.

В Старом Ваганькове располагался исторический комплекс зданий бывшего Аптекарского приказа. Раньше Аптекарский приказ находился в Потешных палатах Московского Кремля, поскольку связь его с царской фамилией была достаточно тесной и именно при нем находились царские врачи. Важными составляющими частями приказа были государева аптека, так называемый Аптекарский огород (то есть место, на котором выращивались лекарственные растения), кабинет редкостей, где собраны были в первую очередь гербарии, и…царская библиотека.

Из книжного собрания Аптекарского приказа появилась царская библиотека, старейшую часть которой составили книги, находившиеся у основателя династии, царя Бориса Федоровича Годунова, его сына, Федора Борисовича, ближнего боярина Семена Никитича Годунова, умершего в 1612 году и западноевропейские издания, привезенные в Москву английскими купцами Флэтчером и Голсуортом в начале 1609 года.

Аптекарский приказ изначально был призван стать чисто дворцовым ведомством, занимавшимся всем, что относилось к здоровью самого Ивана Грозного и царицы. Но очень скоро Аптекарский приказ расширил свою компетенцию и включил в сферу своей деятельности, помимо забот о здоровье царского семейства, еще и заботу о придворных царя, ближних боярах, военачальниках, а затем и о царском войске. Именно на этот приказ была возложена борьба с терзавшими русскую землю «моровыми поветриями» —  эпидемиями опасных инфекционных болезней. С годами назначение Аптекарского приказа, а точнее, одной из важнейших его частей, государевой аптеки, — обслуживание, главным образом, царя и членов его семьи, существенно изменилось. Приказ стал основой для личной секретной службы царя.

В середине семнадцатого столетия Аптекарский приказ перевели из Кремля в Старое Ваганьково. Когда — то местом у Ваганьковского холма заинтересовался Иван Грозный, построивший неподалеку Опричный дворец. Когда — то, рядом с двором, на холме, находилась старинная московская усадьба Лопухиных…Теперь же в обширном Аптекарском дворе, обустроенном в Староваганьковском переулке, в каменных палатах, подвергшихся значительным переделкам и перестройкам, разместилось ведомство Государственной Охраны, впоследствии названное на европейский лад Департаментом Государственной Охраны.

Он был немал и объемлющ. Его основными задачами являлись защита интересов обороноспособности и экономического развития России, политическая и экономическая разведка и контрразведка и промышленная безопасность, наружное наблюдение и охрана иностранного дипломатического корпуса, охрана членов правительства, государственных объектов и специальных грузов, для чего Директору Департамента подчинен был Корпус Городовой стражи.

Департамент Государственной Охраны состоял из нескольких делопроизводств — оперативных отделений, имел в своем распоряжении один из лучших филерских летучих отрядов, обширную сеть осведомителей, собственные информационный и технический отделы, первоклассную фотолабораторию, картотеку, архив, экспертов — лингвистов, искусных парикмахеров и гримеров…

…Со своей обычной пунктуальностью фон Эккервальде принялся за синие министерские пакеты, которых прислали ему в изрядном количестве, время от времени поглядывая на часы. Георгий Васильевич дожидался в своем тесном кабинетике свежих вечерних газет, которые приносил ему пожилой помощник Игумнов, инвалид, потерявший лет семь назад руку в одном серьезном деле. Фон Эккервальде должность ему «пробил» — кабинет — секретарь…Игумнов сегодня задерживался.

…Открыв тяжелую дверь, Игумнов, на стене напротив, увидел песьи головы — символ опричников царя Ивана Грозного. И хоть видел их уж не в первый раз, однако холодок страха вновь обдул сердце и он слегка поежился.

-Задерживаешься, друг ситный… — неодобрительно покачивая головой, сказал фон Эккервальде.  — По глазам, отсутствию газет  и папке в твоей руке вижу, есть кое — что серьезное?

Игумнов кивнул. Очки в серебряной оправе блеснули у него на носу.

-Я тебя много лет уж знаю. — досадливо сказал фон Эккервальде. — Докладывай. Или сомнения имеешь?

-Имею.

-У тебя, Игумнов, такой вид, словно председательствуешь на генеральной ассамблее лиги в защиту девичьей чистоты. Тогда, пожалуй, начни с чего — нибудь развеселого, из сводки происшествий, случившихся в стольном граде.

-Днем на Самотеке шведского купца обокрали. — начал докладывать кабинет — секретарь, знавший прекрасно о «слабости» Директора смаковать подробно анекдотические служебные ситуации.

-Шведского? Надо же…Интерес для нас какой — нибудь представляет?

…Как правило, промышленной разведкой занимались специализированные фирмы, бюро, агентства экономического анализа, функции их обычно маскировались под вывеской «экономических консультаций» и патентных бюро. В России сделали ставку на особую службу промышленного и технического шпионажа. В зависимости от источников и методов получения информаций, русские подразделяли их на три категории: «белую», «серую» и «черную». «Белая» представляла собой сведения, собранные из различных открытых источников; «серая» — добывалась легальным путем, но уже с использованием некоторых специальных методов, например, путем проведения бесед с иностранными служащими; наконец, «черная» информация, для получения которой использовались методы классического шпионажа, такие как вербовка агентуры, похищение документов и прочее, считалась наиболее ценной.

-Ничего стоящего. — покачал головой Игумнов. — Купец из Стокгольма. Собственно, и не купец он, больше коммивояжер…Фамилия его — Суменсон. В Стокгольме имеет торгово — посредническую фирму, занимающуюся лесом и пиломатериалами.

-На всякий случай, неплохо бы  и на него справочку заготовить.

-Слушаюсь.

-Излагай далее…

-Сняли с него плащ, он крикнул «караул!», полицейские же, заместо помощи, сняли с него же портки, пиджак и лаковые штиблеты. По розыску установлено, что дежурили городовые Слякоть и Умнов…

-Чудеса. — сказал фон Эккервальде улыбаясь. — Как таких орлов виноватить, а? Слякоть, Умнов — портки и штиблеты с купца сняли…Боже ж мой…Просвещенная Европа про такие кунштюки слыхом не слыхивала, а, Игумнов? Украденное вернули?

-Точно так. — почтительно склонив голову, скрывая улыбку, ответил Игумнов.

-Расписать сию бумагу по Корпусу Городовой Стражи, там пусть разберутся. Надо будет — разжалуют и уволят к чертовой матери. Но ты присовокупи, посоветуй ненавязчиво, мол, так и так, есть мнение, чтобы делу дальше хода не давать.

-Слушаюсь.

-Теперь давай, излагай срочные. Потом текущие и рутину…

-Срочного ничего. — чуть замявшись, доложил Игумнов, передавая Директору тоненькую коричневую папку для важных депеш. — Сообщение из Риги. Накрыли еще один транспорт с фальшивыми банкнотами. Усиленно распространяются слухи…

Фон Эккервальде взял папку, внимательно прочитал сообщение из Риги и взял приложенную к нему мягкую, побывавшую во многих руках «банкноту»

-Думаю, ровная спекуляция. Обман доверчивых простаков.

-Георгий Васильевич, а провокационную вылазку исключаете?

-Не исключаю. Но, полагаю, следует расписать в делопроизводство и разбираться с этим силами полиции.

-В экономических диверсиях все более отчетливо начинает вырисовываться система. — сказал Игумнов. — Впечатление такое, будто работает хорошо законспирированная организация. Прямых доказательств нет, но такой вывод напрашивается.

-Пусть с выводами разберется полиция. — подытожил фон Эккервальде. — Что еще?

-Более ничего.

-Дрозд — Бонячевский…Еще не прибыл?

-В приемной.

-Пригласите.

Суббота. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 25 — й день (25 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Старое Ваганьково.

-Давайте — ка еще раз, дорогой мой…- сказал фон Эккервальде, отхлебывая ароматный густой черный чай из массивного стакана с подстаканником, обращаясь к генералу Дмитрию Филипповичу Дрозд — Бонячевскому, сидевшему у директорского письменного стола. Он был в штатском костюме, сидевшем на нем ладно и непринужденно, и все же  был похож на типичного русского помещика, служилого, по взглядам, внешности и манерам.

-Слушаюсь, Георгий Васильевич… Историческая практика показывает, что чем проще выглядит политическая интрига, тем с большей вероятностью она сработает.

-Так…

-По мере усложнения плана политической интриги вероятность сбоя при ее реализации возрастает. Лучшей и, в общем, единственной полноценной завязкой политической интриги является чей — то прокол, срыв какого — то плана по тем или иным причинам. Пока этот прокол не произошел, противодействовать, собственно нечему. Идеальный план на то и идеальный, что о нем знают только исполнители, и проходит он без сучка, без задоринки. Скучно. Интересна только ситуация, когда продуманный план дал сбой.

-А мы, стало быть, имеем такую ситуацию? — спросил фон Эккервальде. — Прокол? Как в шпионском романчике?

-Простите, не совсем уловил, Георгий Васильевич…

-Классический шпионский роман как правило построен по схеме накопления проколов: сначала все идет как надо, но постепенно, незаметно для героев, происходит все больше и больше ошибок, что в результате приводит к трагической развязке. — терпеливо разъяснил фон Эккервальде.

-Оно так. — кивнул Дрозд — Бонячевский. — Определенно так. Без чьего — то прокола политической интриги быть не может, Георгий Васильевич…

-Есть по этому поводу мыслишки, планы? — поинтересовался фон Эккервальде  и генерал Дрозд — Бонячевский подумал, что наступило время для намеков, может быть и не очень тонких.

-Планы есть, да в коробочку надо влезть.

-Вот и влезьте. Времени вам сколько надо? Много дать не могу. Два дня.

-Но…

-Два, генерал. Два дня.

Зазвонил телефон. Фон Эккервальде ответил коротким хрюканьем — всхлипом, потом сказал «слушаюсь» и положил трубку на аппарат.

-Это министр. Хочет видеть меня сегодня к вечеру. Он будет работать у себя всю ночь. А посему, планы меняются, генерал…Предварительные наметки вы должны мне предоставить сегодня же…

Суббота. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 25 — й день (25 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Новоблагословенное кладбище. Владимирский тракт. Окрестности Дангауэровской слободы.

…Двое мужчин прогуливались по аллеям Новоблагословенного кладбища. За кладбищенской стеной, на Владимирском тракте, сновали в Электрогородок и к электрорынку* в окрестностях Дангауэровской слободы, и обратно трамваи, то и дело раздавались трамвайные трели и стук железных колес, хлопали, переключаясь, стрелки рельсов…А на кладбище было относительно тихо…

Один из прогуливающихся, высокого роста, стройный, плотный, с седеющими висками, с аккуратной бородкой, одетый с безукоризненным иностранным шиком, влюбленный в себя, в каждый свой жест,  неторопливо ступал по аллее Новоблагословенного кладбища. Шагал он легко, не сутулился, плечи были развернуты, голова поднята…В его темных, влажных глазах, окаймленных дугой черных бровей, играли искорки веселого сарказма и в то же время взгляд их, по всегдашней привычке, готов был ласкать всякого, на кого бы он ни падал. В манере двигаться чувствовалась привычка ласково доминировать, влюблять в себя, привычка избалованного жизнью и любовью человека.

Рядом с ним шел человек, на вид помоложе лет на десять. Он имел вид заурядного сельского помещика, заглянувшего на денек — другой в столицу, развеяться от скучной и однообразной провинциальной жизни. На самом деле он имел чин генерал — майора — деталь, которая почти никогда и нигде не афишировалась.

Дмитрий Филлипович  Дрозд — Бонячевский, как и многие, делил людей на друзей и на врагов, на сторонников и противников того, что он называл «русской цивилизацией». Большинство союзников и сторонников,  полагал он, обретаются внутри министерства, «угроза» же постоянно росла в самой России, в Великобритании и, безусловно, в Западной Европе. Убеждения генерала, монархиста, были хорошо известны начальству. Он выразил их  как — то во всеуслышание: «Так называемая западная демократия насквозь прогнила, — сказал он, — и исчерпала свои возможности»…

Именно на кладбище Дрозд — Бонячевский встретился с Александром Игнатьевичем Молевым.

-Дмитрий Филлипович, почему люди, приближенные к неким таинственным сферам, любят выбирать для встреч такие уединенные места как кладбища? — спросил Молев, глядя на то, как кладбищенские воробьи вовсю веселились вокруг голых веток деревьев.

-Мне по сердцу версия с фэншуем, Александр Игнатьевич. — сказал генерал.

-Фэншуй — слово не русское, Дмитрий Филлипович. Однако…Любопытно. — хмыкнул Молев и скользнул по лицу генерала цепким профессиональным взглядом.

-Фэншуй пространства использовался при строительстве церкви. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Церковь строилась на более возвышенном месте, поближе к богу, где сама природа помогала обрести единение с богом. Кладбища располагались недалеко от церкви, среди деревьев, чтобы подарить покой усопшим и душевное успокоение для людей, приходящих почтить память. Впрочем, эти места выбирались, не только следуя названным условиям. Для выбора места постройки дома звали людей, которые обладали даром видеть и определять пригодность таких мест. Они же указывали место для рытья колодца. Назывались они по разному «рудознатцы», «лозоходцы». Определялось три важных места — место для храма, кладбища и для жилых домов.

-А мы с вами, стало быть, рудознатцы?

-Стало быть. — кивнул Дрозд — Бонячевский.

-Занятно.

-Во всяком  случае, есть что — то схожее. Может быть, опустим дальнейшие предисловия и поговорим о деле? — в голосе генерала вдруг явственно прозвенела сталь.

-Извольте. — кивнул Молев. — Я был бы счастлив, если бы мог заверить, что безопасность России находится в надежных руках.  Давным — давно я не страдал бессонницей. Но последние горькие ночи я провел без сна, спрашивая себя: можем ли мы снова стать сильными? Ибо только в этом наше спасение. Чего бы нам это ни стоило, ценой каких угодно усилий и лишений, но мы должны восстановить свою мощь, чтобы держава могла защищаться.

-Совершенно согласен с вами. — сказал Дрозд — Бонячевский.

-Мысль, посетившая меня некоторое время тому назад, после нашей с вами встречи, была так проста, что в первый момент она скользнула в сознании, не оставив впечатления. Однако я возвратился к ней позже. Моя шальная мыслишка постепенно обрела очертания идеи. Я начал подкреплять ее штришочками размышлений, нюансиками и доводами.

-Мыслишка ваша, как я понимаю, для другого была заготовлена?

-Да. — Молев деловито кивнул. — Я задумывал действо супротив нашей политической эмиграции.

-Зубок на нее держите? Понимаю…

-С эмиграцией надо покончить решительным образом. Ну, или сделать так, чтобы она не представляла более никакой силы и не была бы интересна Западу, который уверен, что Россия умрет не сама собой, а потому, что существуют силы, противостоящие ей. Есть такие силы и в самой России. В этом основа надежд Запада. Нам следует прежде всего определиться, в вопросе, что для государства важнее — побольше уязвить неуступчивый и лицемерный Запад, взять реванш за односторонние уступки последних лет или попытаться укрепить собственную безопасность — при всех субъективных ограничениях, накладываемых текущей политической ситуацией.

-Глубоко…

-Итак, с полгода тому назад была обнаружена листовка, как водится, противоправительственного содержания. Листовка была исполнена машинописным способом, от имени якобы существующей «Организации социальных экстремистов «Народное Действие».

-В толк не могу взять, к чему клоните…

-В листовке содержались угрозы террористического характера, призывы к борьбе с существующим государственным строем. Розыск через некоторое время получил определенные результаты, свидетельствующие о причастности к изготовлению и распространению листовки некоего Гриднева, Федора Семеновича, двадцати двух лет, студента, разночинца и прочее…Студентик раньше уже попадал в поле зрения полиции в связи с политически вредными высказываниями. Дальнейшая разработка показала, что Гриднев настроен несколько радикально, болтает всякий вздор, а своим товарищам и знакомым он в доверительной форме сообщал о якобы существующей в Москве организации социальных экстремистов.

-И что же? — произнес Дрозд — Бонячевский. — Еще один болтливый дурак, да к тому же студент?

-Не совсем так…Организация действительно есть. Происхождение ее таково. В Москве, с сентября 1926 — го года, существовал кружок интеллигентов и студенческой молодежи из восьми человек, к которым иногда присоединялся девятый, Гриднев. Семь из них по своему основному воззрению были либеральными демократами, двое остальных к ним близко примыкают. Первые собрания имели целью поделиться информацией, наблюдениями над тем, что происходит в стране, сообщить свои впечатления. Один из участников кружка назвал организацию «Народное Действие». Другой, в шуточной форме назвал кружок «Лигой наблюдателей», — мол, такое название собраний может при телефонных разговорах или при назначении дня собрания привлечь к себе совсем нежелательное внимание полиции, и его следует отбросить. Его никогда больше не употребляли. Организацию стали называть «Лигой наблюдателей». Возникла идея…

-«Подстава»? — разочарованно бросил Дрозд — Бонячевский. — Александр Игнатьевич, сколь  раз уж такое было…

-Сколько раз было, но такой не было…Глубина, размах,  охват, время…Спервоначалу комбинация задумывалась мною как очередная провокация, на которую мы горазды. Но внезапно меня озарило, комбинация заиграла новыми красками и обрела очертания, без ложной скромности скажу, стратегической. Да — с.

-Даже так?

-О братии любовнии! Не дивитесь начинанию, но зрите, каково будет скончание. — с ухмылочкой ответил Молев невесть откуда взявшейся цитатой.

-Не мне вам объяснять, дорогой мой, что любая комбинация, а уж стратегическая и подавно, изначально имеет узкие места. — возразил Дрозд — Бонячевский  — И самой узкой частью является конечная цель.

-Канал по дезинформации.

-Как?

-Люди уходят из миpa, начав что — то и часто очень важное и значительное.  — ответил Молев. — Где же они кончают начатое? Если бы историки задавались вопросом — иначе писалась бы история.

-Прошу, перестаньте заумничать.

-Понимаете, многие люди, а в особенности те, кто носит сюртуки и мундиры, в значительной мере реагируют на обстоятельства. А мы…Мы эти обстоятельства творим…И это будет нечто особенное. Эта комбинация будет очень серьезно задумана, хотя, в порядке личной критики должен сказать, что план в основе своей, не лишен некоторой наивности, и зиждется на определенных нюансах, так свойственных русской интеллигенции. Меня всегда поражала легкость национального обезличения нашей интеллигенции и ее «умение» раствориться без борьбы, без вскрика, молча утонуть, словно с камнем на шее. Этот факт сам по себе обличает и предупреждает грозно о будущем. Знаете, кто первые русские интеллигенты? При царе Борисе отправлены были за границу — в Германию, в Англию, во Францию, — восемнадцать молодых людей. Ни один не вернулся. Кто сбежал неведомо куда, — спился, должно быть, — кто вошел в чужую жизнь. Один даже стал в Англии священником реформированной церкви и даже пострадал от пуритан за стойкость в своей новой вере. Осуждать их? Несомненно, возвращение в Москву означало для них мученичество. Подышав воздухом духовной свободы, трудно добровольно возвращаться в тюрьму, хотя бы родную, теплую, но тюрьму. Эти первые «интеллигенты», первые отщепенцы русской земли, непривлекательны, вы не находите?

-Пожалуй. — Дрозд — Бонячевский пожал плечами. — В эмиграции все больше поют про ямщиков, причем непрофессионально, и все больше евреи…

-Хе — хе, тонко подметили. В самый корень зрите. Но вы, верно, все же наслышаны, что русская эмиграция в некоторой степени даже  по — своему героична.

-Что?

-По — своему героична, говорю…У нее есть изгнание с поддержкой и сочувствием, пусть и мнимым, всей Европы. Но нет особливой поддержки и сочувствия здесь, в России.

-И, стало быть, эмиграция ищет выходы и контакты здесь? — уточнил генерал.

-Разумеется. Отечественным отщепенцам мы дадим организацию. — сказал Молев  и зевнул. — Политическую, разумеется. Ее сильный козырь, помимо связи с русской политической эмиграцией, знание того, что происходит в России. Это для сливок политэмиграции весомо, это может стоить денег и внимания Запада.

-Вероятно…

-Не секрет, что русская эмиграция, даже наиболее организованная и решительная ее часть, ничего не сможет поделать с кремлевским режимом, не войдя в контакт с кем — либо из заинтересованных лиц в правительственных учреждениях Запада. Русский государь так силен, что повалить его, уповая на силы эмиграции и немногочисленного и распыленного подполья, никак невозможно. Поэтому, в нашем случае речь в первую очередь пойдет все же о политической игре с зарубежными игроками. И, стало быть, понадобятся игрокам новые колоды, которые они будут использовать для продуманных тактических ходов, вариантов игры. Охотники на информации найдутся где угодно. Америка, Франция и Англия — конкуренты, которые бдительно следят друг за другом. Предположим, ну разве нельзя будет сказать французам, под большим секретом, конечно, что организация имеет осведомителей, чьи сведения могут идти без контроля со стороны англичан? Или наоборот? В общем, схема такова: мы должны заставить иностранцев поверить в существование в России новой, дотоле неизвестной мощной и осведомленной организации, а руководителей русской политической эмиграции — поверить, что мощная организация в России, разумеется, революционная и радикалистская, остро нуждается в опытном, авторитетном вожде. В интересах большего правдоподобия мы для верхушки политэмиграции соорудим парочку громких террористических актов, генерал Матвеев для этого более чем подходящ. Все будет  по — настоящему. Взаправду. Будет пахнуть очень натурально. Во всех смыслах. Генерал Матвеев — полено. Обычное  березовое полено. Мы бросим его в огонь, и он должен сгореть. Прогореть без остатка. Но так, чтобы от него шло тепло и к нему тянули руки.

-Полено…Именно поэтому вы сказали —  очень хорошо, что генерал Матвеев решился сделать лесным дельцом?

-Это обстоятельство может оказаться немаловажным. Эдакий психологический штришок, но об этом потом…

-Хм — м, подставная организация… — Дрозд — Бонячевский, кажется, сомневался.

-Мы изобразим даже контакт этой организации с ее людьми в Москве. — азартно зашептал Молев. — Их достаточно будет здесь под нашим контролем.

-Поверят?

-Поверят. А поверят им в это тем легче, что они знают: революционеров у нас хватает. Естественно, что эта организация действовать не будет. Она — миф. Миф для нас, но не для иностранцев и политической эмиграции. И чтобы они этого не разгадали, нам надо работать очень умно и точно, наполняя миф абсолютно реальным, хорошо известным нам опытом деятельности подлинных революционных, радикалистских, подпольных организаций. Нужна правдоподобная метафора. Рассказывают, что в некоторых семьях марокканских евреев хранятся ключи от дверей домов, в которых их предки жили в пятнадцатом веке в Испании и Португалии. Эти реликвии остались, наверное, их единственной ощутимой связью с великим сефарским прошлым. Может быть, этих ключей никогда и не было, на самом деле, но даже в этом случае их можно понимать как интригующую метафору. Что нам нужно? Нам нужно разгадать и парализовать направленные против нас вражеские усилия. А другая конкретная наша цель — выманить сюда политических преступников. И судить их. Это нанесет удар по всей русской революционной эмиграции, внесет разлад в ее ряды, облегчит нам борьбу с нею.

-Хорошо, — устало прервал Дрозд — Бонячевский своего собеседника, — пусть будет так, как вы говорите, но какое же резюме всему, что я от вас слышал? В чем же смысл комбинации, Александр Игнатьевич? Вы хотите использовать студента Гриднева в комбинации? Но каким образом?

-Прежде всего: собранные сведения о Гридневе дают основание полагать, что при правильно избранной тактике бесед с ним, можно добиться установления психологического контакта и получить дополнительные данные о его деятельности, безусловно преступной, идейно разоружить его, оказать воздействие на подпавших под его влияние лиц.

-Не густо. Какие же обстоятельства дают возможность надеяться, что ваш студент воспримет как надо ваше воздействие?

-В деле Гриднева их, пожалуй, три. Во — первых, его враждебное отношение к власти сформировалось под влиянием некритического отношения к действительности, а решимость заняться враждебной деятельностью носит неустойчивый и даже противоречивый характер. Во — вторых, Гриднев очень болезненно переживает случаи пренебрежительного отношения к себе со стороны окружающих и, наоборот, старается показать себя с лучшей стороны, когда к нему проявляют внимание и замечают его положительные качества, такие, как хорошая память, эрудиция, чувство юмора. В — третьих, к моменту начала реализации дела он успокоится, полагая, что акция с листовкой прошла успешно и его не разоблачили.

-Витийствуете, в эмпиреях парите…Он вам внешнюю лояльность показывает. А внутри, небось, кипит недоверием. Вы все сложности выискиваете, психологические этюды ставите, а он прост, как пятиалтынный. Наверняка болезненный малый, чахоточный или чего еще, и родители излишне опекали. Читает много?

-Много.

-И что? Уверен, что он помешан на мистике. Одним словом, этот ваш студентик преувеличенного представления о собственной личности. Мусора в голове порядочно. А что же с генералом Матвеевым? Вы хотите впихнуть его в свою, долго вынашиваемую  комбинацию?

-А что? Вы же желаете устра…закрыть вопрос по генералу, не так ли? Генерал Матвеев сыграет свою роль в комбинации. Героическую. Мало кто заслужил хотя бы ту эпитафию, которую ваш шеф в свое время составил для левых национал — демократов: «Они предпочли войти в историю жертвами, а не дураками»…Помните?

-Во всякой трагедии должен быть дивертисмент: слезы по поводу Дон Кихота должны перемежаться смехом над Санчо Панса.  — пробормотал Дрозд – Бонячевский.

-Но пусть все идет естественным образом.

-Долго?

-Что долго?

-Идти естественным образом будет долго?

-Черт его знает, прикидок пока не делал.

-Наметки предстоящей комбинации у вас, стало быть, уже есть?

-Есть, конечно. И я готов их изложить. Я работаю по восемнадцать часов в сутки. — негромко сказал Молев.

-Немало.

-При случае оцените мои жертвы.

-Непременно. Самые сильные и крепкие люди способны напрягаться только до известного предела, а там — силы их покидают и они изнемогают. — заметил генерал. — Про Сократа рассказывали, что он двадцать четыре  часа стоял неподвижно на одном месте, размышляя о чем — то. И это уже граничит с фактическим, с чудесным. А на сорок восемь часов и Сократа не хватило бы!

-Православным все нипочем, был бы ерофеич с калачом! Впрочем, я не Сократ, но  в двадцать четыре часа не верю. Мне за глаза хватало моих восемнадцати часов.

-С чего начнете?

-Вот, гляньте — ка…. — Молев небрежно вытащил из внутреннего кармана два скомканных листочка, с четвертушку бумаги, и протянул их генералу.

Тот бегло просмотрел листочки. Это были короткие служебные донесения.

«Москва, Департамент Государственной Охраны.

      Нами разрабатывается житель Москвы Кациус Людвиг Фридрихович, 1892 — го года рождения, уроженец Двинска. Учился в гимназии в Риге, затем в Киевском университете. Эллинист. Интересовался телепатией. В 1913 — м году отчислен из университета и уехал в Витебск. Там познакомился с известным русским художником, Малевичем. Затем, по состоянию здоровья переехал на юг. Год жил в Крыму, служил в акционерном обществе, кем — то вроде юридического консультанта. Поэт, литератор, эсперантист. Состоял в организации «объединенных максималистов», был связан с неким Жук — Жуковским, радикалом, поклонником трудов Лаврова и Михайловского. Подозревался в переправке статей для еженедельника русских политических эмигрантов. Укрывал беглого приятеля. Переехал в Москву. Основал литературный кружок и журнал. Печатал злободневное, в основном пасквили и желчные фельетоны. Был связан с умеренными оппозиционными группами и сам называет себя «умеренным элементом». Имеет широкий круг знакомств в Москве, среди «сливок» здешнего общества, артистических и писательских кругах, балетных трупп»…

-Господи, еще и среди балетных трупп?- Дрозд — Бонячевский покачал головой, не то осуждающе, не то восхищенно.

-Балерины пользуются успехом у политической элиты, многие министры и чиновники покровительствуют им. К тому же пристальное внимание балету уделяют иностранные, главным образом, немецкие, дипломаты. Ну, читайте далее…

-Эге…«В 1925 — м году приговорен к каторжным работам. Каторгу отбывал в Хибинах. Так, а что во второй бумаженции? «Москва, Департамент Государственной Охраны. 18 — го  мая с. г. в Москве зафиксирован контакт Кациуса с английской подданной Кристиной Уинэм — Рич. Кациус планирует осуществить бегство за границу летом или осенью этого года. Установлено, что он поддерживает на конспиративной основе отношения с иностранцами. В целях выявления возможных контактов объекта с работниками посольств иностранных держав и подозрительными связями из российских подданных просим взять его под негласное наблюдение».

-Как вам?  — спросил Молев

-Служебные бумаги выносите?

-Пришлось. Исключительно для дела.

-Ну, ежели для дела… — генерал развел руками.

-С них я и предлагаю начать комбинацию. Прежде чем потенциальный «утеклец»  Кациус упорхнет из родных пределов за границу, он узнает о существовании нашей мнимой организации. И сообщит о ней заинтересованным сторонам, в данном случае — англичанам, через посольскую резидентуру в Москве, и доморощенной эмиграции.

-Этот момент стоит продумать.

-Разумеется. — сказал Молев. — Представьте себе, Дмитрий Филиппович, такую картину…В Варшаве обосновалась небольшая русская эмигрантская группа во главе с неким Агаянцем. Кто такой? Армянин, неприятный, мутный тип. Но с хорошо подвешенным языком. Бойкое перо. В своих статейках не щадит ни социалистов, ни монархистов, с едким сарказмом высмеивает и тех, и других. Этим он оттолкнул от себя многих. Агаянца и его группу возненавидели. Создалось положение, когда от группы осталось всего несколько человек, которые и самих себя едва ли могли назвать друзьями. Толчком к выходу группы из изоляции стал, в июне этого года, выстрел бывшего воспитателя Смоленской мужской гимназии Вельмина в русского вице — консула Ливеровского, поляка, между прочим, уроженца Минска. Черт его знает, чего он стрелял, может попросту озверел от отчаяния эмигрантской жизни. Действующий  в Польше закон об ускоренном судопроизводстве предусматривает за политическое покушение только два вида наказания — смертную казнь  или пожизненное тюремное заключение. Русскую политическую эмиграцию, это, конечно, взволновало. Она захотела помочь Вельмину подготовкой его защиты. В Варшаву приехал антверпенский адвокат Вандервельде, из Вильны приехали два юриста — Эттингер и Шульц, в Варшаве защитником вызвался быть еще один адвокат — Мариан Недзельский, член Национально — Демократической партии и шапочный знакомец Агаянца.

-Пока не могу уловить, каким образом вы намереваетесь использовать дело Вельмина?

-Почин с вызовом адвокатов для защиты Вельмина был сделан из Лондона.  — сказал Молев. — Русским Политическим Комитетом. Это довольно известная эмигрантская организация, желающая стать серьезной. Почин сделан ее лидером, неким Коноваловым. По моим сведениям Коновалов выложил и свои личные средства для найма Вандервельде.

-С чего такая щедрость?

-Этому предшествовала личная встреча Агаянца с одним из доверенных лиц Коновалова в Варшаве, профессором Радкевичем. Агаянц, уж не знаю из каких побуждений, но, полагаю, исключительно из желания набить себе цену, или, может быть, удачно продаться, наговорил Радкевичу сорок бочек арестантов…

-То есть?

-Будто бы Вельмин — сочувствующий Агаянцу. Будто бы в России у Агаянца есть законспирированная чрезвычайно, группа боевиков, только и ждущая указаний и денег для исполнения террористического акта. Наплел, конечно, но тут случай…Совпало, как говорится…Вы слышали про «горелое дело»?

-Что — то такое было, мелькало… — сказал Дрозд — Бонячевский

-В прошлом году горстка людей, молодежи, пыталась примитивнейшими средствами поджечь сначала несколько почтовых ящиков в Москве, затем справочное бюро, несколько кинотеатров и, наконец, — какое — нибудь присутственное место. Причиненный вред был ничтожен. Сумятицы эти действия не вызвали почти никакой, но во время последней акции случайно вспыхнул заряд в кармане одного из поджигателей. Его схватили, за ним всех остальных — всего было арестовано одиннадцать человек. В ходе следствия двое арестованных покончили с собой. И Агаянц бахнул Радкевичу — мои, мол, орлы… Радкевич и ухватился, телеграфировал в Лондон. Для пущей убедительности Агаянц сослался на своего знакомого, Буланова. Буланов — коренной москвич, человек набожный, из купеческой семьи, умеренный демократ. Четыре года назад приехал в Стокгольм по торговым делам, да так там и остался. Вкусил прелестей свободы.

-Ну, ясно. У них там, в Швеции, сплошь сауны и свободная любовь…

-Буланов сделался строительным подрядчиком и в Варшаве оказался по своим подрядным делам. Так этот Буланов много и часто переписывается со своей московской родней и со знакомыми, ну а те, по старомосковской привычке, делясь слухами и будоражищими сплетнями, раза в четыре их преувеличивают. Буланов и брякнул про «горелое дело», и довольно удачно вышло.

-Стало быть, Русский Политический Комитет сильнейшим образом, через дело Вельмина, сблизившись с Агаянцем и его варшавской группой, желает получить выход на «боевку» в России? Зачем?

-Зачем — это понятно.  — сказал Молев. — Серьезной организации нужен громкий политический акт террора.

-А — а, хотят заявить о себе?

-Похоже, окончательно обанкротившаяся эмиграция решила пойти хоженым путём, сделав ставку на террор. Думаю, это блеф, но возможны варианты.

-Главное, что подобное — оправдание теракта в устах претендующего на респектабельность политического оппозиционера и эмигранта — вообще стало возможно. — задумчиво сказал Дрозд — Бонячевский. — Это действительно новая страница. Ну, хорошо, допустим. Однако очень скоро выяснится, что Агаянц эмигрантов из Лондона водит за нос.  И что тогда?

-Этого пока не произойдет.

-Хм — м, я вас не понимаю…Погодите — ка! Не хотите ли вы сейчас мне сказать, что армянин — это ваш человек? Агент?

-Да нет, что вы?!  — Молев заволновался. — Просто господин Агаянц, как бы это сказать?,  — он слишком темпераментный человек, и сам немножко верит в свои фантазии. В темпераменте как свойстве личности отражаются динамические особенности психической деятельности человека, которые проявляются и в его поведении. Например, Агаянц — человек  холерического темперамента. Для него характерны наличие неуравновешенной нервной системы, а глубокие эмоциональные переживания энергичны. Такие люди обычно бурно реагируют на любое событие. Наверное, поэтому, он был столь убедителен в беседе с профессором Радкевичем.

-Агаянц верит в подполье, которого нет? — спросил генерал.

-Верит. И мы должны укрепить, во — первых, его веру в подполье, и во — вторых, веру в подполье эмигрантов из Лондона.

-Каким образом?

-Создав для этого «боевку» в России. Знаете, передо мною на столе лежат сейчас груды дел разгромленных и находящихся под департаментским контролем противоправительственных организаций. Из этих папок я по крупицам выбираю типичные примеры революционной деятельности, фамилии, служебные и домашние адреса участников подполья. Я готовлю комбинацию, ее схема обрастает жизненными подробностями деятельности, задуманное наполняется людьми, которые в будущих разговорах и действиях будут как бы оживать, действовать, укрепляя достоверность легенды. Я корплю над схемой без малого месяц, и труд этот еще не окончен. Придет время и он будет придирчиво обсужден, уточнен и дополнен, и, наконец, утвержден вами, полагаю. Скажу как на духу: я хочу встретить ускользающий сдающийся взгляд, чтобы там, за границей, признались вдруг — «мы проиграли, конечно»!

-Всякая ложь однажды разоблачается.

-Это уже проблема организации. Мы же тонко, ненавязчиво подтолкнем к ней. Для этого нужно время. И терпение…

-Мне кажется, вы затеяли что — то сложное…

-Я рассчитываю свою игру на много ходов вперед.

-Эдак и морду разбить недолго.

-Разбить себе морду может любой дурак. Более приятно, мне кажется, разбивать морды другим, — ответил Молев, извиняясь доброй улыбкой за грубость своих слов.

===============================================

сновали в Электрогородок и  к электрорынку* — В конце 1911 года к северу от Владимирского тракта, на краю Артиллерийской рощи, между Всехсвятским заштатным девичьим монастырем при Новоблагословенном кладбище и артиллерийской лабораторией, возник обширный комплекс сооружений Российского Электротехнического Общества (РЭО), спроектированный молодыми архитекторами братьями Владимиром и Георгием Мовчанами. В 1914 году в Дангауэровской слободе отстроили, для получения дефицитной в ту пору рафинированной меди, электролитический завод «Акционерного общества Московских электролитических заводов И.К. Николаева» и кабельный завод «Товарищества для эксплуатации электричества М. М. Подобедова и Ко». От Рогожской заставы к Дангауэровке, вдоль монастырских стен и Владимирского тракта протянули трамвайную линию с кольцевым разворотом. Тотчас под Горбатым мостом, построенном через железнодорожные пути Московско — Курской и Нижегородской железной дороги, возникла стихийная «толкучка», как грибы после дождя повыскакивали ларьки, в которых продавались радио — и электрические товары, материалы для конструирования электротехнических радиоприборов и всякая прочая сопутствующая дребедень. «Толкучка» превратилась вскоре в известный рынок по продаже электротоваров — в 1924 году правительство ввело новые правила контроля за торговлей в стихийных ларьках и это вынудило продавцов переместиться в магазины, воздвигнутые возле железной дороги. В зданиях электрорынка, под Горбатым мостом, расположились небольшие торговые секции, отдаленно напоминающие о старых ларьках. Вокруг и около конечной трамвайной станции, у разворота, разместились типичные торговые заведения — большие магазины бытовых электроприборов, беспошлинные магазины и прочие секции розничной торговли.

В середине 20 — х, напротив комплекса РЭО выросли две поставленные в виде буквы «Т» призмы здания Московского  военного электротехнического училища. Неподалеку появились Высоковольтная лаборатория Розинга, административные корпуса РЭО и здания учебных электротехнических мастерских. Весь район от Проломной заставы до Дангауэровки, и  к югу от Артиллерийской рощи, с легкой руки кого-то из московских бытописателей, был назван Электрогородком.

Суббота. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 25 — й день (25 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства Внутренних Дел.

Неслышно прикрыв за собой дверь в кабинет министра внутренних дел князя Бориса Викторовича Ромодановского вошел Георгий Васильевич фон Эккервальде, глава Департамента Государственной Охраны, с тоненькой служебной папкой под мышкой.

Ромодановский машинально взглянул на часы. Шел уже третий час ночи. По всем нормам, служебным и человеческим, полагалось кончить рабочий день. Но у князя Ромодановского, человека, несомненно, высокой культуры, был своеобразный стиль работы. Работал он в основном ночью, а вместе с ним был вынужден работать весь аппарат министерства. Он мог позвонить по прямому проводу в четыре часа утра, чтобы получить какую — нибудь понадобившуюся ему справку, которую вполне можно было получить на несколько часов позже. Многих в министерстве это раздражало.

…Ромодановский работал. Бумаги он прочитывал медленно, вдумчиво, всем своим видом демонстрируя посконно — домотканную неторопливость. Бумаги, с которыми знакомился министр, не имели обычных в полицейско — охранном делопроизводстве входящих — исходящих бумаг по важности их содержания краплений специальными грифами по возрастающей: «Секретно», «Доверительно», «Совершенно секретно», «Совершенно доверительно». Не были они снабжены и крапами самых — самых секретно — доверительных, но являлись исключительно наисекретнейшими. Такие бумаги исполнялись в строго определенном количестве с персональным указанием должностного лица, кому предназначались сведения или сообщения. По ознакомлении и принятии мер, подобные документы возвращались к первоисточнику или уничтожались в установленном порядке. Подобная документация крапилась буквосочетанием «Св.Св.», что в расшифровке означало «святая святых».

-Решили — таки помешать самоотверженному труду, Георгий Васильевич? — чуть сварливо спросил князь Ромодановский. — Садитесь пожалуйста.

-И в мыслях не имел намерения вам мешать, Борис Викторович. — с улыбкой ответил фон Эккервальде, усаживаясь возле министерского стола.

-Просто так заглянули? Не юлите, не юлите, Георгий Васильевич. Я рад, что зашли. Думаю, мне настала пора сделать небольшую паузу в рутинных служебных делах.

Фон Эккервальде снова улыбнулся.

-По рюмашенции, руки — ноги погреть, а? — спросил Ромодановский и выразительно изобразил в воздухе, в подтверждение своей мысли, вполне понятный русскому человеку знак.

-Как джентльмены. — улыбнулся фон Эккервальде.

Министр медленно встал из — за стола, направился к шкафу, достал «мерзавчик» и две крохотные рюмочки — наперстки.

-А что там за папка у вас? — спросил министр, разливая по рюмкам.

-Ежели позволите, Борис Викторович, я издалека начну. Зашевелилась наша эмиграция…

-В самом деле? — вскинулся министр. — Как ей это удается? Русская эмиграция оторвана от русской земли. Там, за границей, совсем не представляют, что творится в России. Не ощущают. Там, ненавидя, — проклиная, приветствуя — преклоняясь, одинаково идеализируют Россию. Там, в среде русской эмиграции, почти нет детей, а ребенок есть связь с землей; там у каждого затеряна где — то в России — или мать, или жена, или сын, там мужья и жены перепутаны меж своих жен и мужей. В проститутской разновидности, должно быть…

Георгий Васильевич фон Эккервальде смотрел на министра в упор. Он знал его много лет. Знал как не дилетанта, лишь выдающего себя за профессионала. Знал как высококлассного и ответственного профессионала, никогда  не служившего «по шаблону» и исполнявшего свою работу прилежно и хорошо. Министерство внутренних дел всегда славилось профессионализмом сотрудников. По мнению фон Эккервальде министерский пост достался заслуженному человеку, достался по праву. Но, странное дело, едва во главе ведомства оказывался профессионал высочайшего уровня, полный уникальных идей, он как будто забывал обо всем и начинал больше тратить времени и сил для создания видимости своей работы и игр в кабинетные интриги, которые зачастую приводили к принятию неверных решений. Когда — то знавший, что такое работать своими собственными руками, министр  теперь все больше протирал штаны и разыгрывал комбинации, в собственных интересах. Фон Эккервальде понимал, что министр, беря на себя общие вопросы общения со «сферами», помимо демонстрации «флага», еще и произносит множество слов в оправдание по наиболее щекотливым вопросам ведомства. Но министр вставал также на путь предвзятости и угодливости взглядов. Как же так? Получается, что в державе российской сложилась качественно новая сила, стоящая выше даже монаршей воли?! Эту новую силу можно определить вполне конкретным и емким словом — «сферы»! Это практически незримая, нацеленная сила, которая совершенно лишена дара видеть исторические перспективы. «Сферы» служат лишь своим интересам? «Сферы» не думают, к чему может привести их безответственное следование в русле собственных интересов? А кто в конце концов будет расплачиваться по счетам?

-Политика вообще окрашивает сейчас жизнь России и русских — сказал негромко фон Эккервальде. — В эмиграции политических верований, течений, а поэтому и драк — очень много.

-Георгий Васильевич, простите, я вас прервал, прошу продолжайте…

-Скопились у меня кое — какие материалы, Борис Викторович…

-Стоящие? Ну — ну…

-Не так давно доложили мне об одном перехваченном письме без подписи. — сказал фон Эккервальде, едва приложившись к рюмочке. — Конверт на конспиративный адрес одного из общественных деятелей, пребывающего ныне в эмиграции. Письмо по своему содержанию исключительное. Смысл письма вкратце таков: узкий круг лиц предпринимает определенные шаги в деле установления личных контактов с зарубежными кругами русской политической эмиграции и ищет выходы на иностранные державы.

-Да это самый настоящий заговор.

-Заговор. — фон Эккервальде согласно покивал головой.

-При каких обстоятельствах перехвачено письмецо? Перлюстрация корреспонденции или?

-«Или», Борис Викторович. Письмо же сие натолкнуло меня на идейку одну…Лондону известно, что в высших сферах России давно нет единства…А посему, подумалось мне, не устроить ли так, чтобы англичане поверили в существование в России крупной нелегальной организации?

-Вы имеете в виду оппозицию? — спросил Ромодановский, и в голосе его скользнуло неверие и удивление. — Она же больше с теоретических позиций выступает.

-Логика развития допускает, что оппозиция может докатиться и до прямых враждебных действий. — осторожно возразил Директор Департамента Государственной Охраны.

-У русской эмиграции нет ничего впереди. Господа политические эмигранты предпочитают не стрелять, а оплачивать стрельбу. Это и чище и безопаснее.

-Не всегда, Борис Викторович, не всегда.

-Не всегда?

-Вот. Скажем, опасную деятельность пытается развернуть так называемый «Центр действия» — строго конспиративная организация народных социалистов. Согласно своему уставу «Центр действия» формируется на основе сугубо индивидуального отбора, втайне от других эмигрантских организаций.

-Народные социалисты, вы сказали? Вы это серьезно? Это же Хлестаковы от революции. Демократию они воспринимают как беспорядок и анархию. Это скверно, конечно. Из предлагаемого социалистами абстрактного добра и компромиссов получается обычная русская «маниловщина». И они на активные действия решились?

-Увы.

-В целом понятно. И ясно. Видимо, вы желаете завязать новый узел? — уточнил Ромодановский. — Внутри России?

-Мы должны знать конкретные замыслы врагов. — сказал фон Эккервальде. — Крохотный факт всегда дороже массы предположений.

-Но его еще добыть надо.

-Этим мы и должны заняться. Смыкая новый узел с работой эмигрантских организаций и разведок иностранных государств. — сказал фон Эккервальде. —  Факт существования крупной, оппозиционной и нелегальной организации необходимо сделать стержнем оперативного плана проникновения в заграничные эмигрантские группировки и снабжения качественной дезинформацией. Успех сулит нам многое. Он важен не только с политической точки зрения.

-Понимаю. — министр внутренних дел стал сумрачно — сосредоточен.

-Наша цель — это интересы России. А для того, чтобы иметь возможность надежно их защитить, нам нужно знать, кто нам противостоит. Каковы их возможности, каковы силы, чего они хотят, какими методами действуют? Мы просто должны быть в курсе всех событий, и если будет такая возможность, направлять эту деятельность во благо России. Такова задача.

-Об этом надо хорошо подумать. Итак, у вас есть определенные наметки?

-Есть.

-Прошу вас, подумать хорошенько, посмотреть, что, используя наши возможности, можно было бы сделать, чтобы помочь и ведомству внешнеполитическому. Тут, мне представляется, ежели все грамотно сделать, много чего полезного присовокупить можно. Вы только имейте в виду, что это все отнюдь не отодвигает на второй план всю нашу текущую службу. Действовать будем в обычном режиме. Но данному вопросу с этой минуты повышенное, особое, пристальное внимание.

…Старательно удерживая на подносе кофейник с чашками, гордая собой, как молодая жена в первую неделю после свадьбы, в кабинет вошла секретарша, дородная, средних лет женщина, с проворными пальцами стенографистки. Она была затянута в корсет, одета в строгий темный костюм, а ее доброе лицо напоминало булочку.

-Вы как заботливая мамочка, Анна Андреевна. — заявил Ромодановский, глядя как секретарша с удовольствием разлила кофе по чашкам.

-Только бутерброды. — с сожалением сказала секретарша.

Ромодановского секретарша раздражала. Однако надо было терпеть — это было новое чиновничьей моды: брать в службу в качестве секретарей и референтов женщин. Моде этой, по слухам, благоволил наследник престола, часто бывавший с неожиданными «заездами» в различных учреждениях и ведомствах, старательно вникая в механизм в работу механизма государственного аппарата. С наследником и его вкусами приходилось считаться.

Министр подождал, когда секретарша покинет кабинет и сказал, обращаясь к сидевшему напротив него фон Эккервальде:

-Наметки — то, стало быть, в папочке? Бумаги оставьте, я ознакомлюсь позже. Ну, а так, коротенько, самую суть задуманной вами комбинации можете изложить? — спросил министр, опрокинув еще одну рюмашенцию и потянувшись за кофе.

Он уже успел оценить перспективы — мысль фон Эккервальде была так проста, что в первый момент она скользнула в сознании, не оставив впечатления. Но спустя пару минут Ромодановский возвратился к ней.

-Нам необходим орган политэмигрантов, который достаточно основательно выглядел бы за границей, но не в России. — сказал фон Эккервальде. — Желательно связанный с высокими иностранными покровителями, из тех, кто дает деньги и хочет иметь «товар», в виде информаций из России. Ежели найти такой орган политической эмиграции в Европе, да подсунуть им новую, дотоле неизвестную подпольную организацию, способную поставлять нужные сведения, готовить политические выступления, и остро нуждающуюся в опытном авторитетном за границей руководителе, акции такого эмигрантского органа круто пойдут вверх. В интересах большего правдоподобия мы для эмигрантского органа изобразим даже контакт этой организации с его людьми в Москве. Их при необходимости будет достаточно здесь под нашим контролем. Поверить в это  нашим утеклецам, осевшим в Европе тем легче, что они знают: подлинной противогосударственной скверны у нас предостаточно. Естественно, что наша организация действовать не будет. Она — миф. Миф для всех, кроме эмигрантских кругов и их иностранных покровителей. И чтобы они этого не разгадали, нам надо работать очень умно и точно, наполняя миф абсолютно реальным, хорошо известным нам опытом деятельности подлинных организаций. Мы не будем провоцировать наших противников на преступления. Этого нам не нужно. Но нам нужно разгадать и парализовать направленные против нас вражеские усилия.

-Для такого рода мифа, хотите вы или не хотите, понадобится практическое дополнение. — покачав головой, сказал Ромодановский, вставая из — за стола и подходя к фон Эккервальде. — Европа не поверит в говорильню, а потребует для подтверждения громких актов. Актов террора, полагаю. И нам придется их дать, ежели мы хотим сработать абсолютно правдоподобно и точно. Миф должен иметь сильную и ясную идею. К примеру, такой идеей может быть свержение в России правящей династии.

-Можно подсунуть. Скажем так: «старая власть, она слетит как призрак, как морок, она стала всем ненавистной».

-Да, что — то вроде этого.

-Хорошо.

-Вообще в русской эмиграции весьма непростая обстановка. — сказал Ромодановский. — Орудуют и отпетые авантюристы, и политические проходимцы. Есть и убежденные противника России и такие, кто толком сообразить не успел, а их уже раскидало по европейским задворкам, и не знают они теперь, как оттуда выбраться. Кого из политэмиграции вы наметили в кандидаты для задействования в комбинации?

-Таких группировок, перспективных для участия в игре, на мой взгляд, три — четыре. Справочки я подготовил, они в папке. Ну, во — первых, эмигрантское религиозно — философское общество «Русское Братство» …

-Списки членов этого, как там, «Братства», у вас имеются?

-Неполные. Некоторые еще не установлены.

-Устанавливайте. В этом «Братстве», поди, и русских нет, одна жидовня да латыши?

-Примерно так…Некто Филистинский, Ландес, Зырянский — спиритуалист и панпсихист, философ — идеалист, бывший профессор кафедры философии Дерптского университета, а ныне — политический эмигрант, проживающий в Шведской Финляндии с 1924 года, Сергей Алексеевич Алексеев — Аскольдов.

-Малоинтересно. Деятельность Алексеева — Аскольдова в Шведской Финляндии не является секретом, в шведских газетах он регулярно печатается. Да и в самих газетах то и дело появляются заметки об эмигрантских сборищах «союзов» и «братств». Шведская цензура не особо следит, чтобы подобные публикации не попадали в печать. А на наши протесты по линии министерства иностранных дел Швеции, скандинавы отвечают вяло, мол, о политической деятельности каких — либо враждебных эмигрантских групп официальным органам ничего не известно. Сборища? Да мало ли сборищ случается в ресторациях? Это дела частного порядка, к государственным интересам отношения не имеют — таков ответ шведской стороны. Нам же нужны более веские и неоспоримые доказательства враждебной деятельности эмигрантов, такие, которые шведское правительство не могло бы опровергнуть. Существенные доказательства. На меня по этому поводу то и дело нажимают из МИДа.

-Полагаю, Борис Викторович, у нас теперь есть некоторые материалы, с которыми не стыдно официальное представление шведам заявить. — сказал фон Эккервальде, доставая из папки и протягивая министру несколько листов тонкой папиросной бумаги.

-Что сие?

-Копия письма, зачитанного Алексеевым — Аскольдовым в ресторане «Оло», в приватном кабинете, перед членами «Русского Братства». — пояснил фон Эккервальде.

Ромодановский бережно принял листки, начал читать:

« …Третий способ, вне которого, по моему глубокому убеждению, нет спасения, — это политический террор, -террор, направленный из центра, но осуществляемый маленькими независимыми группами или личностями против отдельных выдающихся представителей власти. Цель террора всегда двоякая: первая, — менее существенная,  — устранение вредной личности. Вторая, — самая важная, — всколыхнуть болото, прекратить спячку, разрушить легенду о неуязвимости власти Годуновых, бросить искру. Нет террора, значит, что  нет пафоса в движении, значит, что жизнь с такой властью еще не сделалась фактически невозможной, значит, что движение преждевременно или мертворожденно…»

-Мертворожденно… — повторил Борис Викторович и закурил папиросу.

От табачного дыма сразу запершило в горле. Давно хотел он бросить курить, но добрая затяжка иной раз помогала в минуты трудных размышлений, и благоразумные намерения так и откладывались до лучших времен.

Выкуренная папироса оставила горечь во рту и ломающую боль в висках. Ромодановский взял следующий листок:

«…Я уверен, что крупный теракт, несомненно, теракт политический, произвел бы потрясающее впечатление и всколыхнул бы по всему свету надежду на падение Годуновых, а вместе с тем, — деятельный интерес к русским делам. Но такого акта еще нет, а поддержка Европы необходима уже в нынешних стадиях борьбы. Я вижу только один путь приобрести ее…»

-Сомнительный гешефт, но попробовать стоит. — сказал Ромодановский, возвращая листки фон Эккервальде. Директор Департамента Государственной Охраны убрал бумаги в папку.

-Не возьму в толк, Георгий Васильевич, сдурел этот ваш Алексеев — Аскольдов на старости лет? Ведь ему, дураку, в обед сто лет?

-Шестьдесят. — поправил фон Эккервальде. — Аккурат девятого марта исполнилось.

-И он голову в петлю просунуть решил? — князь Ромодановский покачал головой, не то осуждая, не то констатируя факт. — Как есть дурак, а еще профессор.

-Борис Викторович, он же в Шведской Финляндии орудует неспроста.  — аккуратно возразил фон Эккервальде. -Это же практически идеальное место.

-Да? Продолжайте, ну — ка…

-Во — первых, там осело некоторое количество русских политических эмигрантов, из коих не все оказались стойкими перед жизненными испытаниями вне пределов России, а нашлись и те, кто жаждет мстить, и ничем другим заниматься не желает. Профессор держит их на своре умеренными подачками и знает, что за хороший кус можно в любой момент спустить борзых. Во — вторых, шведская политическая разведка оказывает «Русскому Братству» негласную помощь. Шведы еще не отказались от мечты взять у России «балтийский реванш». Шведские газеты кричат, что на восток «Великая Швеция» должна простираться до Урала. И в — третьих, тоже существенное: Швеция имеет с нами почти тысячеверстную границу, протянувшуюся от моря Баренца до Выборга. В Карелии граница проходит по дикой тайге, по озерам, мхам и торфяным топям. Там посты и кордоны пограничной стражи везде не расставишь, надежно заградить путь проводникам, знающим тайные тропы, не получится.

-Кто еще там у вас?

-Группа «Народоволие». Прочно обосновалась в Лондоне…

-В Лондоне? Это, пожалуй, поинтереснее…

-У группы есть некоторая поддержка в России в среде так называемых «оппозиционных кругов». — сказал фон Эккервальде. — Платформа содержит требования создания «демократической, федеративной республики», подлинного народоправства, действовать предполагает в рамках «демократического миросозерцания»

-Приглядеться к этим «народовольцам» следует, Георгий Васильевич, вы правы.  — сказал Ромодановский. — И самым пристальным взглядом. Оппозиционные круги у нас пассивно созерцают. Впрочем, и состояние некоторых элементов этой середины не вполне «созерцательно»: пассивные в своих собственных действиях, они весьма активны в содействии самым крайним актам. Террористы запросто находят укрытие в весьма фешенебельных квартирах этой самой «оппозиции». Спрятать нелегально прокламации или литературку какую — пожалуйста! Дать квартиру под тайное собрание — сколько угодно. В этом наши доморощенные революционеры не испытывают недостатка. Деньги? Только убивайте людей, надоевших и мешающих «прогрессу» страны и собственным устремлениям оппозиции…Кстати говоря, стоит заметить, что русские грехи и соблазны почти всегда принимались с восторгом Западом, как русская духовность. Отчего так?

-Вероятно оттого, что греховное ближе человеческой натуре, нежели простота правды.  — ответил фон Эккервальде. — В нас, в русских, видят националистов, ненавистников реформ, поклонников таинственной русской души, враждебных просвещению. Эти идолы, бесспорно, присутствуют в сознании, но не в народном, а в сознании публицистов, говорящих вроде бы от лица народа и государства.

-Точно отметили…Далее, что у вас?

-Пражский народно — демократический союз, возглавляемый Крипалем.

-Хм — м, Крипаль…Поговаривают, что профессорский радикализм, строившийся на  расчете того, что в России должна произойти революционная перемена, сменило настороженное желание вернуться на Родину. Кстати, отчего настороженное, вы в курсе?

-В Россию такие люди, как Крипаль, не возвращаются не оттого, что их не хочет отпускать старое  эмигрантское болото, с которым они демонстративно рвут или готовы порвать, а оттого, что им в России грозит каторга и смерть.

-Отчего же вы его в перспективные определили, Георгий Васильевич?

-Оттого, что он для Запада по — прежнему перспективен. Союз Крипаля полагает, что в результате революции в России возникнет своего рода политическая tabula rasa*. Там считают, что в этом случае политические вопросы пойдут впереди социальных и экономических. Но в союзе также думают, что как бы ни были заострены и обнажены политические требования, в наше время они бессильны и не имеют веса, если не снабжены некоторым социально — экономическим коэффициентом. Крипаль  и его сторонники полагают, что в России есть те, кто может откликнуться на республиканскую пропаганду. Демократический принцип соответствует современным историческим требованиям России. А все те, стремящиеся окрасить русскую республиканскую претензию в диктатурные цвета, попросту оказывают этим плохую услугу тому делу, которому хотят служить…

-Да, это, пожалуй интересно, Георгий Васильевич. — сказал министр. — На Западе любят подобного рода мороки с провозглашением принципа политической свободы, мол, тогда это соответствует пожеланиям населения и прочей дребедени.

-Крипаль ведет в Чехии переговоры о создании Республиканско — Демократического объединения, в который вошли бы народные социалисты, представители народно — крестьянского союза, либеральные демократы, федералисты, «Партия Активного Действия». Кстати, среди тех, кого собрал Крипаль, есть и профессор Алексеев — Аскольдов.

-Что  у вас там дальше?

-«Русское Единство» графа Арендта…

-Арендт? — Министр, кажется, был удивлен. — Он старый, если не сказать, — ветхий. —  человек. Его жизнь полна общественно — политических неудач: издаваемый им журнал «Русская мысль» спроса не находит, идейная полемика привела к разрыву с некогда ближайшими учениками, попытки подчинить свой либерализм монархической риторике подвергли серьезному испытанию его репутацию и едва не закончились политическим одиночеством…Я  бы, Георгий Васильевич, трижды подумал по поводу Арендта и его «Русского Единства». Выстрелит ли?

-Я не хотел бы отвергать этот вариант, Борис Викторович…Как вы знаете, практически завершен бурный процесс объединения различных либеральных элементов, разочаровавшихся в радикальном либерализме доморощенных конституционалистов и демократов, и отстаивавших консервативную трактовку либеральной идеи, которая предполагает сочетание сильной власти, социальных реформ, законности и активной внешней политики. Граф Петр Арендт стал одним из признанных идейных лидеров консервативных либералов в эмиграции. Его публикации играют значительную роль в формулировке программы нового политического движения и на западе, и здесь, в России.

-Арендт, Арендт…Он уже пытался утвердить идею русской нации в России наподобие английской, ведь великобритания — империя. У него ничего не получилось. Когда же и у нас заговорили о русской нации как основе государства, держава наша едва не рухнула. Потому что в Англии нация — это не шотландцы, валлийцы, кельты, а прежде всего государство. Он двадцать лет прожил безвыездно в Англии, думает по — английски и речь свою переводит с английского на русский. На кой черт нам этот граф?

-У нас есть удобный подход к графу.

-Хорошо, что еще у вас в рукаве имеется? Берлин? Там шесть русских издательств, там выходит с дюжину журналов и политических альманахов. Там можно чуть не каждый день встретить литераторов, художников, общественных деятелей. Все они почему — то всегда шумны, суматошны и бестолковы.

-Не Берлин.

-Козырь, с которого вы намерены зайти наотмашь, угадал?

-Угадали, Борис Викторович. — улыбнулся фон Эккервальде. — Лондонский «Русский Политический Комитет»…

-Вот как?! Коновалов?! — Ромодановский бросил на главу Департамента Государственной Охраны выразительный взгляд…

…Туманный Лондон традиционно считался одним из центров антирусской агитации и европейской сети политической деятельности российских эмигрантов. Именно в Лондоне располагалась когда — то Первая Вольная Типография, отцом — основателем которой был Александр Герцен, именно здесь нашли пристанище Петр Лавров, Сергей Кравчинский, Феликс Волховский, Дмитрий Желябов, беглый царедворец и дипломат Иван Трегубов…Присутствие выходцев из России стало одной из отличительных черт жизни Англии, и особенно Лондона. В британской столице насчитывалось пять русских издательств. Большое количество периодических изданий способствовало росту активности русских эмигрантов в Англии. Кроме того, в Англии насчитывалось шестнадцать русских обществ взаимопомощи, они оказывали поддержку беглецам и стремились создать прочную основу для дальнейшей жизни в этой стране (биржа труда, школы, санатории и другое).

К примеру, эмигрантский «Фонд русской вольной прессы», тон в котором задавал князь Петр Долгорукий — политический «тяжеловес» эмиграции, автор довольно сумбурной книги о русской политической полиции (он был автором тезиса о том, что русский политический сыск, на который опиралась царская власть, отстаивал прежде всего свои интересы, а не интересы царя), в Лондоне существовал с 1896 года. «Фонд русской вольной прессы» беспрерывно посещался разнородными приезжими из России. На Аугустас — роад 15 заглядывали вообще все россияне, желавшие узнать, что делается на белом свете и…в России. Они пробирались со страхом и трепетом, «бочком», втянув головы и надвинув шляпы — им всюду мерещились шпионы, производящие фотографические снимки, которые потом, как  corpus delicti*, будут предъявлены пограничной стражей где — нибудь в Березе — Картузской (разумеется, шпионы не мерещились — они и в самом деле были, присутствовали, кропотливо, тщательно, по крупицам, собирали информации обо всех, побывавших на Аугустас — роад 15, фотографируя и снимая на кинопленку одновременно с трех-четырех ракурсов). Заглядывали в фонд и те русские, кто привозил с собой документы для опубликования за границей, кто доставлял последние анекдоты о деятельности цензоров, свидетельствовавшие о самодурстве правительственных цензоров. Приезжали в фонд и странные типы, предлагавшие, размахивая руками и крича на весь дом, осуществить «центральный террористический акт»: таким говорили, что фонд подобными делами не занимается, и что, вообще, про такое не говорят. Приезжали молодые и нервные прожектеры, доказывавшие, что революцию в России можно «сделать хоть завтра», если только иметь рублей пятьсот, не больше. Всех этих безумных, совсем безумных чудаков сотрудники «Фонда русской вольной прессы» принимали обыкновенно с терпением, большим остроумием и огромным запасом невозмутимости…

И вот среди посетителей здания на Аугустас — роад 15 появился он — Николай Ильич Коновалов…По молодости лет он побывал в «царских застенках», чем очень гордился. Отсидка, правда, ограничилась двумя месяцами в Киевской Лукьяновской тюрьме, где порядки были достаточно вольные: двери камер не запирались до полуночи, большую часть времени арестанты проводили на воздухе, благо и погода тогда стояла теплая, совсем летняя…Бывший лесозаводчик, ворочавший сотнями тысяч, отправлявший за границу пароходы отборного пиловочника и мачтовой пинежской сосны, близко знакомый с английским банкиром Тэлботом, он был подобен пробке — много раз падал и взлетал, прошел огонь, воды, закаленный в бурях коммерции, маринованный в бедах, с неизменным удивленным взглядом дитяти, сделавшем пакость. Кто — то из знавших его, утверждал, что если Коновалова раздеть догола и бросить в Москва — реку, в Темзу или в Сену, то через полчаса Николай Ильич позвонит в дверь и будет в цилиндре, во фраке и в белом жилете. Коновалов погорел на сущей ерунде. На жульничестве с экспортом леса и пиломатериалов. С виду ничего особенного — квартира с тремя — четырьмя комнатами, бухгалтерским кабинетом…Юрист, бухгалтер, секретарь, курьер и зиц — председатель. Вот и все «коммерческое общество». Однако деньгами крутило немалыми. Сделки на сотни тысяч рублей. Связи со шведами и англичанами. Шведы поставляли топоры, пилы, запасные части к лесопилкам, но все поставки шли через коммерческое общество Коновалова, авуары немедленно превращались в золото. Сотни тысяч рублей без какой бы то ни было фактической деятельности. Чистые проценты за фантастические поставки. А все средства Коновалов черпал из казны, по фиктивным подрядам на поставку лесоматериалов на экспорт. Все сделки были покрыты туманом. Некто Гельфанд, полушвед, заполучивший как посредник, немалый куртаж, сумму, способную на несколько лет обеспечить безбедное существование, отправился в Париж, и там, на радостях, что ли, стал болтать лишнее. В итоге самоубился — вывалился из окна квартиры на третьем этаже в доме 29 на рю дё Лярбр — сэк, что в переводе на русский значило — «улица засохшего дерева»…Несколько символично получилось…

Почувствовав, что власти могут его «прихватить», Николай Ильич Коновалов спешно эмигрировал в Англию от «ужасов царизма» без особой борьбы с ним, а больше испугавшись привлечения к суду за финансовые махинации. Денег успел он вывезти с собою достаточно. Счет в Лондоне, в банке, и раньше имел он приличный; не голый и не босый, в приличное общество допущен — это к среднему слою эмигрантов в Англии относятся равнодушно — настороженно, а те, кто имеет на Острове деньги, считаются почти что англичанами. В Лондоне Коновалов создал себе ореол крупного деятеля, за которым в России стоит «некая сила». Обиженный на Годуновых, он основал «Комитет коренных политических реформ», призванный осуществить «меры по восстановлению в России цивилизационного, конституционного порядка». Николай Ильич кочевал из салона в салон, из гостиной в гостиную, сдабривал свои походы разговорами, что русские вовсе не дикари, а спят и видят себя приобщенными к лону европейской цивилизации, а он, Коновалов — один из тех, за кем будущее России, здравомыслящий политик, друг Великобритании, противник царской власти. Беглый лесозаводчик стал постоянным и очень интересным гостем в клубе на Гросвенор — сквер, где очень подружился с еще одним русским — Габриэлем Волковым, художником — декоратором в Ковент — Гардене. Брат Волкова мирно содержал чайную в Кенсингтоне, ставшую местом встреч для русских эмигрантов самых разных взглядов и убеждений. Сам Габриэль в политику не лез, но вот жена его, портниха, шившая платья для аристократического лондонского бомонда, Анна Волкова, своими знакомствами и связями привлекала внимание британской секретной службы.

Как следует присмотревшись, в Лондоне решили сделать на Коновалова ставку, тем более, что затевалось объявление очередного «крестового похода» против Кремля, и позволили создать комитет, который очень скоро обзавелся «отделениями» в Стокгольме и в Париже.

Заручившись поддержкой «Фонда вольной русской прессы», которому он всучил ворох пустяшных в — общем — то документов о головотяпстве российского чиновничества, Коновалов принялся раскручивать свой «Русский Политический Комитет». В состав комитета вошли видные политические эмигранты. Коновалов договорился с фондом и взялся издавать еженедельный бюллетень, с целью «снабжать широкую общественность в зарубежных странах, интересующуюся событиями в России, точными сведениями в отношении ее политической, экономической и социальной ситуации», на который были подписаны британские министерства финансов и иностранных дел.

Для бюллетеня Коновалова писали многие эмигранты, в числе которых был, например, Александр Титов, один из виднейших деятелей русской социал — демократии в эмиграции. Его статьи подавались как интересные, в первую очередь для британских лейбористов. Русский Политический Комитет, имевший в числе своих членов беглого дипломата Трегубова и профессора Эдинбургского университета Чарльза Саролеа, проводил по всей Великобритании «русские встречи», на которые в качестве ораторов приглашались русские беглецы и изгнанники или «знатоки» России — помимо коноваловского комитета в Лондоне существовали и другие политически ориентированные эмигрантские организации: праворадикальное «Русское Единство», «Народоволие», лондонские отделения «Русского Национального Центра» социал — демократической рабочей партии и Народно — Трудового Союза; эти организации придерживались разных политических взглядов и ставили перед собой разные политические цели. Для бюллетеня писали британские парламентарии, бизнесмены, представители духовенства, но также публиковались статьи и письма русских эмигрантов. Английская публика довольно хорошо принимала коноваловскую газету, особенно те ее публикации, в которых речь шла о русских, как о ленивых, аполитичных и испорченных людях. С восторгом принимались статьи про царскую семью, взяточничество, мздоимство «верхов», про консервативный поворот в России. Гораздо сдержаннее англичане реагировали на статьи о британском рабочем движении. Но Коновалов и не скрывал, что это были весьма формальные отчеты, основанные исключительно на лейбористском ежегоднике и призванные показать, что у русской политической эмиграции нет шансов на успех в политической деятельности вне пределов России.

У Коновалова были широкие связи в английском правительстве. Многие из русских эмигрантов были лично заинтересованы в том, чтобы сотрудничать с Русским Политическим Комитетом, поскольку это давало статус гарантированного получения единовременного пособия и последующих регулярных выплат, невеликих по сумме, но не лишних при заграничной жизни, особенно в Лондоне, где царили дороговизна и застой: британская столица казалась русским неподвижной, неспособной найти выход из чрезвычайной скуки. Частично на свои, частично на британские деньги, Коновалов организовал в Лондоне «Регистрационное отделение русской эмиграции», сокращенно — Регистрод. В нем желающие из числа русских политических эмигрантов могли пройти регистрацию и получить вспомоществование в виде небольших «подъемных» сумм. Вопросы при регистрации были просты: откуда, где жил до эмиграции, каким преследованиям и репрессалиям подвергся, какой политической партии принадлежит. Вопросы анкеты помогали структурировать рассказ о недавнем прошлом. Свои инициативы в деле упорядочения русской политической эмиграции Коновалов обосновывал «гуманитарными мотивами». Он даже заручился поддержкой в Лондоне некоторых «правительственных организаций», которым и передал составленную на русских эмигрантов картотеку. Позицию свою и свой шаг бывший лесозаводчик объяснил как «акт человеколюбия», который позволил бы объединить усилия и это «единодушие — есть лучшее доказательство того, что деятельность не может скрывать за собой какие — либо политические цели». В действительности же поддержка Лондона простиралась значительно дальше, чем простое отстаивание личных интересов русской политической эмиграции. Слепому было ясно, что создать буквально за несколько недель так профессионально оформленную связку со всеми признаками корпоративного ордена, могли только профессионалы. О том, что это непростой кружок случайных людей, сведенных эмигрантским житьем — бытьем, но ядро будущей политической силы, свидетельствовали блестящая информированность входящих в связку о происходящем в России, согласованность и безупречная синхронность политических акций и поддержка британского правительства…

-Что ж, Коновалов…Он никогда, как мне помнится, не стремился попасть в тон общему эмигрантскому хору. К тому же он  «середнячок».

-Каждый по — своему опасен. — ответил фон Эккервальде. — И все же я бы выделил Коновалова. Он только входит в роль.Сейчас он в Праге…

-И он тоже? Там что, целое совещание эмигрантское проходит?

-Что — то вроде того. Я считаю, что на него необходимо нацелить лучшие силы.

-Я вас так и понимаю. — кивнул Ромодановский.. — Коновалов, несомненно, доставит нам определенные хлопоты. Нам сейчас важно понять и другое: какие причины обусловили появление Коновалова? В чем его сила? Кто его поддерживает?

-Англичане, конечно. Они реалисты и прагматики, причем достаточно циничные. Наверняка они подтолкнут Коновалова на какие — то действия, но существенную поддержку ему, в том числе финансовую, окажут лишь в том случае, если тот добьется какого — то видимого успеха. Поэтому на начальной стадии реализм, несомненно, будет иметь ускоряющее развитие. Он постарается «вобрать в себя» все эмигрантские течения, до сих пор выступающие против нас.

-Как?

-Формы борьбы его окажутся, вероятно, традиционными. Вряд ли он придумает что — то новое.

-И все же, с чем мы столкнемся?

-Коновалов не начнет свои действия, так сказать, с чистого листа. В первую очередь он обратит внимание на наиболее активные эмигрантские организации, и постарается прибрать их к рукам, заявить о себе громкими диверсиями и террористическими актами. Надо полагать, рано или поздно, авантюризм натуры толкнет его вернуться в Россию.

-Да, это решающие моменты. Коновалов с благословения определенных кругов непременно вступит с нами в борьбу.

-Постараемся хорошо сыграть против Коновалова. — заверил Ромодановского фон Эккервальде. — А если поможет счастливый случай…

Ромодановский поднял ладонь в знак легкого протеста:

-Игру следует строить не на везении и не расчете на счастливый авось, а на основе точно рассчитанного плана, предвидения скрытой опасности. У вас масса дел, и боюсь, вы будете отвлекаться. Вы же все время возвращаетесь мыслями к Коновалову. У вас должно возникнуть жгучее желание победить…

-Постараемся.

-Надо отдать ему должное — он хитер и умен. — сказал Ромодановский. — И неожиданно конспирирует неплохо. Это даже удивительно.

-Ничего удивительного. — сказал фон Эккервальде. — Конспирацию ему наверняка ставят британцы. Серьезную помощь Коновалову оказывает Интеллидженс Сервис. Впрочем, и Коновалов также щедр на ответные услуги англичанам, хотя постоянно жалуется на нехватку денег, и выпрашивает помощь. Нам сие, впрочем, даже на руку. Просьбы о помощи лишний раз привязывают.

-Британцам будет тяжелее сохранить невозмутимость, когда начнут всплывать подробности.

-У Коновалова нужно вырвать корень.  — проговорил фон Эккервальде чуть глуховатым голосом. — Этот корень — он сам.

-В самом деле, Коновалов и его комитет основательно выглядят за границей, но не в России. Его так называемый «комитет» не решает тех задач, которые ставят, а я более чем уверен, что ставят, — его высокие иностранные покровители. Тот, кто дает деньги, тот хочет иметь и «товар», не так ли?

-Безусловно.

-А «товара», то есть информаций, мало. Господину лесозаводчику цена — копейка без подпольных организаций в России. Его выбросят за борт, как выбрасывают ненужный хлам и не посмотрят на респектабельность и доходец от прежней коммерческой деятельности. Если же внутри России у Коновалова будет подпольная организация, которая начнет поставлять «товар», то вы, Георгий Васильевич, правы — акции его пойдут вверх. Сдается мне, что вы комбинацию давно разрабатываете, только ничего о ней никому не сообщали, верно?

-От вас ничего не скрыть, не утаить, Борис Викторович. Наметки появились еще в прошлом году.

-Ого. Серьезный подход.

-Покуда наша служба заключается в одном — ждать. Умеючи ждать.

-Надо уметь надеяться и ждать.  — министр покачал головой. — И делать свою работу, которую умеешь. Без нас ее сделают, может быть, но хуже. Вот все назначение человека, а что будет достигнуто, когда он свое исполнит, ему знать не дано. Главное — делать и верить…

================================

Tabula rasa* (лат.) - «чистая доска».

corpus delicti (юр.лат.) — «тело преступления» — вещественные доказательства, улики или состав преступления.

Суббота. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 25 — й день (25 — е сентября 1927 — го года). Седмица 17 — я по Пятидесятнице, Глас седьмый.

Москва. Большой Черкасский переулок. Здание Министерства Внутренних Дел.

-Итак, Коновалов… — сказал Ромодановский  и глянул на генерала фон Эккервальде.

-Я взял на себя довольно трудную задачу — обрисовать психологическое состояние Коновалова, — начал фон Эккервальде очень серьезно и совсем без волнения, — по его биографии у нас есть особый доклад, но мне неизбежно придется опираться на различные эпизоды его жизни. Коновалов пережил минимум два огромных разочарования. Первое разочарование — лишился практически всех своих капиталов в России. Второе разочарование — во всех своих планах погубить власть у него не срастается и он отчаиваться стал.

-А если он еще верит в победу? — раздался высокий голос министра.

Вопрос был неожиданным, и фон Эккервальде немного стушевался, но, помолчав, ответил:

-Этого не может быть, Борис Викторович, для этого он иметь сильную и ясную идею.

-Сильную и ясную с вашей точки зрения? — перебил Ромодановский, вставая из — за стола и подходя к фон Эккервальде. — А разве с его точки зрения не является такой идеей свержение в России ныне правящей династии Годуновых?

-Попытаюсь ответить вам, Борис Викторович.

-Ну, ну, давайте, — министр сел рядом с фон Эккервальде и, подперев голову руками, приготовился слушать.

-По — моему, он просто из тех, кто всерьез уверовал в осознание своего соучастия в делании истории. —  продолжал Директор Департамента Государственной Охраны свою мысль. — И вот он продолжает деятельность, благодаря которой он так или иначе находится на поверхности и, кроме всего прочего, сохраняет за собой право надеяться на международное покровительство и на международную славу. Но поскольку вся его деятельность направлена против нас, против России, он прекрасно знает, что на западной политической бирже котируются не прошлые его дела, а будущие. Сейчас он теряет опору и очень нервничает…

-Последнее верно…Согласен…согласен, — ответил ему Ромодановский.

-Мне кажется, — продолжал фон Эккервальде, — что Коновалов сейчас должен находиться перед необходимостью сменить тактику борьбы с нами, и вот это для нас главное. Он может пойти на все, и, поскольку за спиной у него остаются наши заклятые и могущественные враги, мы можем понести новые серьезные потери. Так вот, мне кажется, что сейчас он на перепутье, и психологически этот момент для наших планов весьма благоприятен…

-И хочется и колется, так стало быть? Хочется — крови, а колется — за кровь эту отвечать придется?

-Именно. Все же он больше коммерсант, нежели радикалист — революционер…

-Мы должны ясно представлять себе, чего он добивается.  — сказал Ромодановский. — У него есть ближняя цель, есть люди и есть главное задание тех, кто его кормит. Значит, он может стать слугой самых разномастных, тоже желающих этого, господ в Европе. А это опасно, потому что чревато внезапными изменениями обстоятельств. Про международную обстановку не буду, скажу только одно. Осенью планируется созыв всеевропейской конференции в Лиссабоне.  Будут нас костерить и обсуждать, что с Россией делать. Для борьбы с нами они еще долгие годы будут подбирать по всему миру все темное, продажное, готовое за тридцать сребреников на любое преступление. Заметим себе это…Продолжайте, Дмитрий Филиппович.

-Посмотрим теперь, что происходит у него, так сказать, в собственном доме… — улыбнулся фон Эккервальде.  — Жена его осталась в России, с Коноваловым в эмиграцию не поехала. Судя по всему, ведет от своего имени дела мужа.

-Как думаете, она сохранила какую — нибудь степень влияния на Коновалова? — спросил министр.

-Вероятно только финансовую.

-Это объективно? — очень серьезно переспросил Ромодановский.

Фон Эккервальде довольно долго обдумывал ответ.

-Сомневаюсь. — наконец сказал он.

-Вы этот вариант проработайте. Ну — с, дальше…

-В последнее время вокруг Коновалова появилось множество женщин. В связях беспорядочен. В кругах, близких к Коновалову, давно известно, что тот не ладит со своей бывшей любовницей, что расплодил вокруг себя новых, падких на деньги. Так или иначе, это изменение в личной жизни Коновалова для нас крайне важно, ибо вносит существенные поправки в его внутреннее состояние. Его, с позволения сказать, печатные труды — набор клише, громких фраз и стенаний. То и дело, всюду, он рассыпает намеки на то, будто он знает о России что — то такое, чего в Европе, роковым для себя образом, главным не признают. Создается впечатление, что он пугает эти страны с какой — то целью. Западные разведки, которые кормят Коновалова и его политический центр, вероятно, толкают его в спину, требуют оправдания расходов, и в этой ситуации наша легенда о появлении в России новой революционной, радикалистской организации, без какой — либо ясной и четкой программы, явится для него бесценным подарком.

-А откуда Коновалов получал и получает деньги?

-В списке его благодетелей в основном англичане. Речь идет об очень крупных суммах. Выплаты производились повременно и за выполнение отдельных поручений. Что — то перепадает от деловых операций, что ведет его жена. Небольшие эмигрантские пожертвования…

-А сейчас у Коновалова есть деньги? — спросил Ромодановский.

-Есть. — сказал фон Эккервальде. — Составлена ориентировочная смета на различные цели.

-Пока мы не можем начать, потому что не имеем подходящего человека, без которого немыслима завязка задуманной нами игры. — сказал министр. — Но вы ищете?

-Ищем, и я полагаю, скоро получим возможность подобрать такого человека.

-Кандидатуры есть?

-Есть. Очень они разные, Борис Викторович! И каждый в своем роде — личность. Подбираем. Тогда мы сможем начать операцию. В интересах большего правдоподобия мы для Коновалова изобразим даже контакт нашей организации с его людьми в Москве. Поверив во все это, он должен приехать к нам.

Глава четвертая.

Женские штучки.

Понедельник. В лето 7436 — го года*, месяца сентября в 27 — й день (27 — е сентября 1927 — го года). Седмица 18 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Малый Толстовский переулок.

…От Малого Гнездниковского до Арбата, до Собачьей площадки, дворами и переулками старой Москвы идти было долго и трудно, Сергей Владимирович  Чечель весь исчертыхался…От Собачьей площадки Чечель неспешным шагом прошел мимо особняка купца Мазурина, построенного с торгашеской пышностью, в псевдоготическом стиле, пересек Спасо — Песковскую площадь — небольшую, уютную, привлекательную,  с таким же небольшим сквериком возле церкви Спаса Преображения, «что на Песках», и свернул в Малый Толстовский переулок. В конце улицы блеснул свет, донесся какой — то шум. Чечель прислушался. Сквозь людские голоса слышалась хриплая музыка: патефон играл «китаяночку». Чечель подошел ближе; над стеклянной дверью висел желтый фонарь, освещая грубо намалеванное блюдо с пирожками, и надписью: «Закуски разныя». Это была суточная пивная «Нырок».

Чечель весь день просидел в служебном присутствии, до позднего вечера, нумеруя дела, заверяя их, а отработав то, что полагалось по службе, остался еще для того, чтобы писать порученные ему отношения и служебные рапортички, и делая все с удовольствием, забыл пообедать — у  него ни на что больше не оставалось сил, нестерпимо захотел есть. И еще больше он захотел выпить. Чечель повел головой на пивную и шагнул туда.

Пивная была полна простонародья, таксистов, солдат, поденщиков с Арбата и со Смоленской — Сенной. Попадались и ломовики, и палаточники. Женского пола почти не видать, в подобные пивные ходят обычно с приятелем. Только у одного — двух столиков сидели женщины. Больше всего было солдат. По стенам тут и там висели плакаты, рисованные очень аккуратно в две краски, с завитками: «Раки», «Лицам в нетрезвом виде ничего не подается», «Неприличными словами просят не выражаться», «За разбитую посуду плата взимается с посетителей», «Во время исполнения концертных номеров просят не шуметь». «Отлично, значит здесь и эстрада». — подумал про себя Чечель.

-Водки. — коротко сказал он, усевшись за длинным столом, за которым уже пили чай два солидных пожилых неразговорчивых таксиста, в дальнем углу задымленной пивной. Сев, пристроил самшитовую трость, перевел дух.

Дверь в пивную поминутно открывалась, и входили все новые люди. От табаку, дыхания, пара, от начищенной медной кипятилки в воздухе стоял жирный туман, напоминавший баню, и, как в бане, было тепло, очень тепло, размаривающее тепло.

За столик подсел третий таксист, помоложе, рябой. Он удивил Сергея Владимировича низким ростом, щуплостью и узкогрудостью. Чрезвычайно изрытая оспой кожа на его лице была какого — то серо — кирпичного оттенка. Низкий, заросший, как бы «надвинутый» на брови лоб и свисающий нос придавали лицу грубое, жестокое выражение. Маленькие, с желтыми белками глаза излучали необыкновенную силу. У Чечеля было неприятное чувство, что кто — то за ним наблюдает. Для него это было совершенно новое ощущение. В голове билась насмешливая мысль, будто кто – то отдает приказ: «Дайте мне его дело…Тэк — с…Женат…плоскостопие…». За годы службы по контрразведывательной части ему бесчисленное количество раз приходилось следить и наблюдать за подозрительными особами. Но только теперь он понял, что это значит, когда за тобой следят, знать, что ты находишься под непрерывным надзором, что кто — то наблюдает за каждым твоим движением, что кто — то постоянно держит тебя в поле зрения и следит за каждым твоим шагом.

Чечель поерзал. И как раз напротив него, у стеночки, скромно устроилась какая — то интересная очкастая барышня, в легком платье и шерстяном жакете. Сквозь маленькие очки смотрели прозрачные глаза. Она сняла головной платок и оказалась рыженькой — рыженькие Чечелю всегда нравились. Потом рыженькая барышня вынула из сумки зеркальце и, посмотрев в него, вытерла лицо. Лицо было чистое, городское, именно такие лица Сергей Владимирович Чечель любил. Вытерев лицо, она подняла глаза от зеркальца, поглядела на Чечеля внимательно, и слегка усмехнулась. И глаза были именно такие, как надо, — спокойные, серые, чуть — чуть с празеленью, как стоячая вода.

Совсем очнувшись, Чечель подозвал полового и спросил, есть ли у них что — нибудь горячее. Горячее было: рубец и яичница из обрезков. Заказав яичницу, Чечель внимательно оглядел женщину, которая теперь показалась ему портретом царицы. Женщина была совсем молода, миловидна, рот у нее был очень красный и слегка припухший.

По неуловимым данным ему показалось, что барышня — нечастый гость в подобных заведениях, что она должна быть избалована и капризна. Возможно, сама  служба  приучила Чечеля ничего не принимать на веру. Ничего катастрофическое уже не могло показаться ему случайным. Чудес не бывает, все происходит умышленно. Однако, бывают и случайности, а когда они происходят, с ними трудно свыкнуться.

Половой принес заказанный барышней чай. Чай отдавал тряпкой, мелко наколотый сахар был серого цвета. Отпив, она снова подняла глаза на Чечеля и усмехнулась снова. Сергей Владимирович тоже усмехнулся, сам не зная чему, и с досадой почувствовал, что, как дурак, краснеет.

Над головами плавал туман. Шум, смех, возгласы, пьяные жалобы, хлопанье пробок. Но вдруг на маленьком помосте, именуемом эстрадой, появился конферансье и возгласил:

-Итак, мы начинаем концертное отделение. Сейчас артистка Ушакова исполнит романс «Если розы расцветают…». Прошу соблюдать тишину…Артистка Ушакова.

Конферансье зааплодировал и знаками предложил публике сделать то же. Публика в чайной вяло поддержала. Артистка Ушакова, женщина весьма полная, сильно декольтированная и уже не молодая, тяжело выкатилась на сцену и запела:

«Так и вы, медам, спешите,

Каждый миг любви ловите.

Юность, ведь, пройдет,

И красота с ней пропадет»…

Ее проводили довольно молчаливо. Зато разбитной мужчина, выскочивший следом за артисткой Ушаковой, и фамильярно здоровающийся с публикой, весело подмигивающий каждому в зале, сорвал дружные аплодисменты. Его амплуа оказались частушки с чечеткой.

На улице начался дождь. Мелкий как пыль, он оседал на крыши домов, на тротуары и на спины прохожих. Вокруг фонарей поблескивали мокрые камни мостовой.

-Парочку позволите? — спросил половой с перекинутой через руку грязной салфеткой.

-Что?

-Парочку! Пива — с.

-Изволь.

Половой неспешно, вразвалочку, отправился исполнять заказ. Чечель не спеша нашарил в кармане портсигар, чиркнул спичкой, закурил и дал спичке догореть. Теперь можно было посмотреть публику. Чечель прислушивался к разговору таксистов за столом. Тот, что с рябым лицом, осушил залпом кружку пива и рассказывал:

-В среду мы значит, хоронили Спирина, это тот, что в Жулебинских Выселках перевернулся…Да — а! Купили, значит, пуд черного хлеба, полпуда ситного, да — а…Полпуда колбасы, селедки, конечно, фунтов пятнадцать, да — а…Ну и ведро чистой…

Соседи слушали внимательно, прихлебывая из кружек. Чечель еще раз оглядел зал пивной. Чечеточник — куплетист продолжал радовать публику:

«Жена с мужем подралися,

Подралися, развелися,

Пополам все разделили,

Пианино распилили.

Тай — та, та — ри, та — там,

Тай — та, та — ри, та».

Чечель собрался уходить, но тут на эстраде выстроились человек семь. Впереди уселись на табуретках два гармониста. Все в синих поддевках, а регент в широких шароварах, сапогах гармошкой, был молодцевато подпоясан серебряным кушаком. Он взмахнул камертоном, и крайний справа тенор вывел звонко и высоко, в особенности на последних нотах:

«Полюбил всей душой я девицу

И готов за нее жисть отдать,

Бирюзою украшу светлицу,

Золотую поставлю кровать…»

По опыту своему Чечель знал — сейчас кто — нибудь из публики не выдержит и подтянет, и если он еще не сильно под мухой, то ничего, но ежели же выпил изрядно, то проорет на всю чайную, совсем невпопад и долго еще будет тянуть первый куплет, хотя хор уже перешел на второй…

-Беда с этими спичками — опять забыла. — вполголоса, ни к кому не обращаясь, сказала барышня, вынимая шикарные, «пажеские» папиросы и надламывая длинный мундштук как раз посередине.

Заметив, что Чечель смотрит на нее, женщина тоже на него поглядела — сперва мельком, потом, скользнув по его костюму и часовой цепочке — пристально и многозначительно. Неожиданно Чечель представил, какое, должно быть у этой женщины твердое тело, и какая белая, горячая кожа. Разумеется, она была проституткой, — подумал Сергей Владимирович, разумеется, не было ничего легче, если бы он захотел, пойти сейчас с ней. Да, это было бы просто и легко. Да, наверное, у нее была белая, горячая кожа, и тело твердое и гладкое. Сам удивляясь своему спокойствию, Чечель слегка улыбнулся женщине и недвусмысленно показал глазами на дверь. Она поняла его взгляд, вспыхнула от негодования, вмиг став пунцовой, резким сердитым движением бросила папиросу и встала. Покачав головой, она положила на стол скомканный рублевик, и пошла к двери.

Чечель расплатился. И задумался. Прежде одна мысль об «этом» заливала ему душу сладким, тягучим непреодолимым ужасом, и вот он расплачивался, и был при этом совершенно спокоен.

Со времени последней близости с женщиной прошло полтора года. Одиночество становилось нестерпимым, к тому же все чаще и чаще шевелилась искусственно подавляемая чувственность, грязнившая богатое воображение. Чечель иногда ловил себя на мысли, что начинает походить на гимназиста, который наливается греховными желаниями и плотоядным взглядом ощупывает каждую женщину. Чтобы отделываться от томительных покушений, Сергей Владимирович был готов уступить им.

Чечель считал себя обойденным судьбой: женщинам  он нравился мало до тех пор, пока, после одного долгого, крайне неудачного увлечения, в которое он вложил всю душу, израненный и оскорбленный, с холодом в сердце, он, наконец, решил навсегда отдалиться от женщин, замкнувшись в себе и посвятив себя исключительно службе и карьере. Прошло немного времени, и остаток холодной сдержанности и отчужденности в отношениях к женщинам сделали Чечеля интересным настолько, что они первые делали к нему шаг.

Однажды вечером, полтора года тому назад, Чечель заговорил с хорошенькой дамочкой, угостил ее мороженым, сводил в синематограф на другой день. А на третий день она уже сама пришла к нему и дала себя уговорить остаться до утра. Это была ошибка. Его ошибка. Девица оказалась не очень привлекательной. Взору Сергея Владимировича предстала худенькая брюнетка монашеского вида, будто стилизованная под нечто среднее между прелестью и целомудрием.  Она вошла в комнатку — спальню, одно короткое мгновение задержавшись в дверях — среднего роста, молодая, с черными нечистыми волосами. В глазах ее не отражалось мысли, но в разрезе их было что — то особенное, пленительное. Нитка жемчуга вокруг морщинистой шеи. Тонкий нос и худые щеки были не напудрены. Рот у женщины был чуть неумело накрашен темной помадой и полуоткрыт. Под грязноватой ночной рубашкой проглядывали соски грудей. Чулок не было. Упавшие белые носки открывали тонкие, коричневатые ноги. Чечель стоял у кровати и не сводил с этих носков взгляда…Ни о какой легкой, уютной, ни к чему не обязывающей связи, смягчающей одиночество и в то же время успокаивающей его мужскую тревогу, что он перестает быть мужчиной, не могло быть и речи. Связь закончилась на упавших белых носках, толком и не начавшись, она прервалась почти безболезненно…Теперь вспоминать об этом не хочется.

…Женщина ждала на улице под дождем. Чечель стоял у входа в пивную и размышлял. Женщина покраснела, одернула платье и жакет, едва уловимым жестом проверила, в порядке ли у нее пояс для чулок. Чечель нерешительно подошел к ней, не зная, с чего начать разговор. Но разговора и не пришлось начинать. Она сама тронула его за рукав и просто сказала:

-Для начала: вы хам и дурак.

-Ежели человек дурак, ему обязательно надо об этом объявить?

-Да.

-На дураков не обижаются, если они констатируют очевидное. — машинально ответил Чечель.

-Что?

-Ничего.

-Вы подумали обо мне невесть что! — возмущенно воскликнула женщина. Говорок у нее был детский — или бабий — скорый с захлебыванием, с чуть заметным пришепетыванием, «каша во рту». — А я же лишь чуть пожалела вас — такой вы были замордованный и потерянный.

«Ну, да, не иначе с глазами обоссавшегося пуделя». — подумал про себя Чечель, а вслух сказал:

-Нельзя мужчине говорить о его слабостях.

-Коль мужчина слаб, его никакими словами не исправишь. — мгновенно парировала женщина.

-Эге, да вы  из тех, кто всегда держится как можно ближе к правде? — усмехнулся Чечель.

-Разве это плохо — держаться правды?

-Когда как. Успех обыкновенно переменный.

-Сыро. — сказала женщина вдруг.

-Очень сыро. — заметил Чечель, поднимая воротник пальто.

-А чувствуете, как пахнет? Я ужасно люблю вот такой мелкий дождь. Как должно быть сейчас хорошо в лесу…

-Дитя природы? — усмехнулся Чечель. —  Пушкинская Татьяна с поправкой на современность и с «желтым билетом»*? И как вас угораздило заняться проституцией?

Рыженькая неопределенно повела плечами.

-Обиделись за резкость слов, поди? Ну, сами и виноваты, вы ведь продекларировали, что держаться правды надо…

-Не обижаюсь.

-Но, в общем, вы правы, дорогая. — сказал Чечель, непонятно почему озлобляясь на самого себя и оттого кривя рот в ухмылке. — В жизни всегда должно быть немного дождливой погоды. Пусть за воротник покапает.

-Давайте пройдемся, ну хоть немножечко? — неожиданно, умоляюще, сказала она, и в голосе ее определенно почувствовался крик души.

-Она ему встретилась, а он ей попался… — пробурчал под нос Чечель.

-Что?

-Ничего. К слову просто.

-Отчего вы пьете? — печально — устало спросила женщина, глядя не на Чечеля, а в сторону. — Вы пьяница?

-В данном случае большинством людей эта проблема решается неправильно. — завязавшийся у пивной разговор слегка забавлял Чечеля. — Истина, печальность, которую вы заметили и которой я не собираюсь отрицать, заключается в следующем: я пьяница не потому, что пью, нет, я пью оттого, что я пьяница…

-Так, идемте? — спросила женщина, беря Чечеля под руку. — За угол, вот сюда…

Они пошли молча. Молодая женщина, держа под руку прихрамывающего Чечеля, шла, тесно, должно быть, по привычке, прижимаясь к нему, и это Сергею Владимировичу было очень приятно. На ходу она немного переваливалась, и бедром толкала Чечеля — это тоже было приятно. Заметив, что идет не в ногу, он  ногу переменил, слегка подпрыгнув на ходу, и женщина, откинув на бок голову, посмотрела на него и улыбнулась. Как раз они проходили мимо фонаря — свет упал ей прямо в лицо — и лицо ее показалось Чечелю белым, как бумага, печальным и детским. Он подумал, что если, не останавливаясь и не замедляя шага, притянуть к себе это детское печальное лицо, от него непременно будет пахнуть ванилью…

-Вам стало грустно? Вам нехорошо со мною? Скажите, что бы вы сейчас хотели?

-Прекратить блядство. — сказал Чечель, ввернув сильное слово. И глубоко, тяжело вздохнул. Он еще раз убеждался сейчас  в том, что чудес не бывает, что все происходит умышленно.

Едва они повернули за угол, его окликнул кто — то из стоявшей у тротуара длинной синей машины. Чечель увидел старого знакомого, как всегда нагловато улыбавшегося.

======================================

В лето 7436 — го года* — то есть «по старому счету» —  счет годов по новому европейскому стилю («От Рождества Христова») был полуофициально введен в России с 1680 — го года. Старый счет времени велся от мифического «сотворения мира», которое якобы произошло в 5508 — м году до н.э.

с «желтым билетом»*? — Желтый билет — документ, выдававшийся в России проституткам взамен паспорта. Официальное название — заменительный билет. Желтый билет давал женщине право легально заниматься проституцией, работая в борделе. К заменительному билету прилагался медицинский билет, где ставились отметки о медицинском осмотре и уплате государственной пошлины.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 27 — й день (27 — е сентября 1927 — го года). Седмица 18 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Малый Толстовский переулок.

Молев был невысок, носил аккуратный серый костюм, и для своих лет он хорошо сохранился. Лицо его, редко выражавшее что — нибудь, и сейчас было полно самообладания. Все в этом человеке казалось законченным, точным и безукоризненным, даже аккуратно подстриженная бородка.

-Залезайте ко мне, — весело предложил Молев, широко открывая заднюю дверцу синего автомобиля. — Извините, друг мой, ради бога, что я не обставил нашу встречу иными декорациями.

Совершенно «случайная встреча», встреча, в которой Молев проявляет вдруг несвойственное его суховатой натуре теплое участие…М — да…

«Сходный»* генерал Александр Игнатьевич Молев к моменту своей отставки занимал в министерстве внутренних дел важный, хотя и очень хлопотный пост по линии контршпионажа. Был самостоятелен, постоянно на слуху у начальства. С ним считались, к нему прислушивались…«Погорел» Молев на пустяке, но чувствительном и, вдобавок, ставшем «притчей во языцех» в министерстве. Александр Игнатьевич взялся разрабатывать по линии контршпионажа голландского военного агента, генерала, барона де Риккеля, пользовавшегося особым расположением нидерландского монарха. Александр Игнатьевич организовал барону «романтическую» интрижку с молодой и привлекательной особой, против которой голландский генерал был совсем не против. Де Риккель пустился во все тяжкие. Двуличный и неискренний, он не останавливался перед самыми возмутительными поступками, несовместимыми с офицерскими понятиями. Это насторожило Молева. Как оказалось, этот толстеющий голландский старикан, в погонах генерала, был просто не то суконным фабрикантом, не то купцом и акционером какого — то торгового дома, с военной службой давно разошедшийся, и которой, кстати, мало интересовался.

Скандал с «генералом» замяли по — тихому, Александра Игнатьевича Молева «попросили» в отставку, без пенсиона, но с рекомендациями, не с «волчьим билетом»….

-Ничего, вы же прекрасно знаете, что я всегда был сторонником высоких требований в конспирации. — сказал Чечель спокойно.

-Помнится еще, что вы были ленивы.

-Есть грех. Ленив. — ответил Чечель и не преминул ответить колкостью. — Однако сама по себе лень не может служить причиной отставления от службы, верно?

-Залезайте. Вы так промокнете насквозь.

-Ну, да…Почему бы вам нас не подвезти? Машина у вас хорошая…

-Часто бываю в разъездах.

-Надеюсь, вы не в «Кредит — конторе»*?

-Как можно? — деланно фыркнул Молев. — Помилуйте.

-Так все в порядке, надеюсь?

-У нас другого не бывает, пора запомнить. Я ведь, Сергей Владимирович, устроился нейтрально — по архивам. Разыскиваю нынче и привожу в порядок судебно — исторические дела: всякие бунты, неповиновения крестьян, действия скопом и прочее. Мне дали уездную секцию и теперь вот езжу. Побывал в Серпухове, в Коломне, в Клину, в Звенигороде, неделю назад ездил в Сергиев Посад. Красота…

…В узком салоне автомобиля Чечель забился в самый угол. Рядом подсела рыженькая женщина, Молев сел за руль.

-Ресторанчик вы выбрали, Сергей Владимирович, довольно паршивый. — заметил Молев, разворачиваясь к Чечелю. — Барышне стало жутко.

-Вы, конечно, предпочли бы парижское кафе возле Маллэн — «Роаяль» или что — то подобное, дорогое и редко посещаемое. — мгновенно съязвил Чечель.

-Бывали в Париже и вам не понравилось? — тотчас парировала женщина, внимательная, контактная, воспитанная и, кажется, далеко не глупая.

-Стало быть, где «Роаяль» знаете?

-Я шесть лет прожила во Франции.

-И как вам тамошние нравы?

-Могу сказать, что французы держат русских за низший класс, вообще не здороваются и смотрят, как на букашку.

-Неудачный опыт, понимаю…

-Опыт, говорят, лучший учитель. А уж если он горек, цена ему вдвойне выше. Пословица утверждает, что за одного битого двух небитых дают.

-А вы веселая женщина…

-А что? Квартира есть, харчи продаются, тряпки носим, радио работает. Живи себе…

Чечель состроил задумчивое лицо.

-Я задумчивых не люблю. — сказала женщина, улыбнулась  и уставилась в него живыми глазами: поймет ли?

Чечель улыбнулся в ответ и сразу почувствовал тихий прилив злости то ли на себя, то ли на нее. Чечеля могла смутить практически любая женщина. Он это знал и женщин опасался. Сторонился, особенно тех, в чьей надменности, уверенности, было нечто неприятное и царственное.

-Красивая женщина, к несчастью, вынуждена знать такие вещи, какие дурнушке и в голову не придут. — сказал он, кривя рот в идиотской ухмылочке.

-Дурнушке известны только тупость дураков и жестокость грубиянов, а красавице знакома также глупость умников и подлость людей благородных. — с улыбкой Моны Лизы ответила женщина.

-Я поначалу увидел в вас уличную девку, начинающую продавщицу собственного тела. Черт возьми, из вас можно, если постараться, сделать предмет вожделения, восхищения, похоти и зависти. Со всеми вытекающими последствиями, как бы недвусмысленно это звучало.

-Ого.

-Если начистоту… — продолжил Чечель с интонацией, словно собирался поведать ей тайну. — Мне вы казались более искушенной, что ли…Более…

-Развратной?

-Нет, скорее, изощренной.

-У вас проницательный взгляд…

-Сергей Владимирович, надеюсь, вы нисколько не удивлены встрече? — поинтересовался Молев.

-Вероятно, такова необходимость, Александр Игнатьевич? — усмехнулся Чечель.

-Логика обстоятельств сильнее логики намерений.

-Кто это сказал?

-Иосиф, католикос Грузии.

-Не знал, спасибо за науку.

-Сегодня у нас необычная встреча, но надеюсь, по окончании ее мы согласимся, что она оправдана. — сказал Молев. — Итак, начнем? Хочу подчеркнуть, что наша встреча, столь необычная, секретна.

Чечель кивнул.

-Хотелось бы сразу приступить к делу, если вы не возражаете. Кстати, как ваша нога? Правая, ежели не ошибаюсь?

-Побаливает временами.

-Я всегда считал, что обоготворение страдания — тенденция циничная и лицемерная. — сказала барышня. — В лучшем случае — это предлог уклониться от каких — либо решительных шагов и решений по избавлению от страданий. Короче, я — не считаю, что путь к истине лежит через страдание.

-Любопытно. Ловко вы это…Но мне, собственно, плевать на то, что и как вы там считаете.  — сказал Чечель. — И у меня есть собственный взгляд.

================

«Сходный» генерал* — звание и должность «сходный генерал» или «сходный воевода» было вполне привычным и обозначало помощника, заместителя «главного воеводы», соответствовало воинскому чину генерал — майора.

-Надеюсь, не в «Кредит — конторе»*? — Крупнейшей универсальной конторой, специализирующейся на информационно — аналитической деятельности, с огромным штатом агентов и осведомителей, была компания Соломона Клячкина «С. Клячкин и сыновья», которая имела правление в Москве, шестнадцать отделений, в том числе четыре заграничных, три агентства, а также соглашения о сотрудничестве с пятью иностранными справочными фирмами. «Кредит — контора» существовала уже более полувека и была почтенным учреждением.  Контора занималась сбором сведений о кредитоспособности фирм и их финансовой состоятельности, подготовкой справок об организациях, готовила отчеты о финансовом балансе фирм,  о случаях непогашения задолженности, о репутации фирм в торговой среде, о биржевой активности, представляла биржевые справки и рекомендации для заказчика — о согласии или отказе от сделки. Кроме того, фирма выискивала мошенников. Аферистов, несостоятельных или несуществующих финансистов, занималась и коллекторской деятельностью — принимала заявки от клиентов на возврат долгов по векселям и распискам или же перекупала долговые бумаги и сама занималась взысканием этих средств. Помимо штатных решершеров, при местных конторах, у Клячкиных имелась целая армия корреспондентов, многие из которых служили в банках, финансовых органах и учреждениях связи. «Кредит — контора», стремясь извлечь доход из своей информационно — аналитической деятельности, использовало почти шестнадцать тысяч штатных и внештатных агентов, добывавших  данные на интересовавшие их персоны или хозяйствующие коммерческие субъекты.

Картинка из прошлого — I.

        …Поезд был очень хороший, настоящий, санитарный. Княжеский. Оборудованный на средства княгини Веры Игнатьевны Гедройц из древнего и знатного литовского княжеского рода Гедройц. Кригеровские вагоны с ярусными койками во всю длину. Вагоны II — го и III — го класса со станками Коптева на рессорах для легкораненных и больных. Перевязочная, аптека, вагон — кухня, столовая, прачечная, кладовая с ледником, багажная. Служебные вагоны. Свет, чистота. Внимательные врачи, сестры, няни…

      …«Ягеллончики» протиснулись в вагон — лазарет для тяжелораненных, оборудованный станками Кригера, с примкнутыми штыками, и увидели деревянные носилки, вставленные в специальные подставки, заполненные раненными.

-Пся крев!           

-Назад!

-Нех их!

-Не трогайте раненных!

-Нех их вишеци дьябли ведмо!

-То нет!

-Забичь вшистских!

-Прекратите!

-Драни! Закончичь!

-Гниде безрадне!

-Люди вы или нет?!

-Выйщце!

      …Поляки перебили всех раненых — они разбивали им головы прикладами. Раненые солдаты вопили от ужаса. Затем «ягеллончики» принялись за сестер милосердия — с них срывали одежду, и слышно было на перроне, как женщины визжали…

     …Возле пакгауза стоял рев, как на соревнованиях по боксу. Пьяный польский офицер в барашковой шапке стоял посредине пакгаузного двора, у наспех сооруженной виселицы, где уже болталось несколько раздетых до исподнего трупов и безумно хохотал. Сестер милосердия из санитарного поезда гнали через двор раздетыми догола с руками за головой. С их ног стекала кровь. За ними тащили доктора и старуху княгиню в разорванном платье. Всех подогнали к виселице. Когда «ягеллончики» вешали первую из сестер милосердия, пьяный хохочущий офицер сам выбил у нее из — под ног кирпичи, на которых она стояла. Чечель больше не мог на это смотреть…

-Почекай, москаль, почекай. — злорадно крикнул «ягеллончик» и вдруг сильно ткнул Чечеля штыком в ногу.

      От боли Чечель потерял сознание…Он уже не видел, как польский солдат, прижав шею молоденькой сестры милосердия к кирпичной стене пакгауза, деловито вспорол ее тело от живота до горла…

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 27 — й день (27 — е сентября 1927 — го года). Седмица 18 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Малый Толстовский переулок.

-Мне нужна ваша помощь Сергей Владимирович.

-Как частному лицу? — уточнил Чечель.

-Да. Вы готовы говорить?

-Я даже примерно не предполагаю, о чем пойдет речь. — сказал Чечель.

-Скажу сразу — не о списке «Бигот»*.

-Это хорошо, ведь мне его еще не показывали. — усмехнулся Чечель. — Сразу предупреждаю, Александр Игнатьевич, — я в Пинкертона не играю, шпионской романтикой не интересуюсь ради шпионской романтики. Улавливаете?

И Сергей Владимирович Чечель, сотрудник «английского стола» Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны*, секретного, осуществлявшего контршпионаж против разведок и спецслужб иностранных государств методом наблюдения за иностранными представительствами и надзора за иностранными подданными на всей территории Российской Империи, криво усмехнулся.

-Ничего угрожающего. У нас что же? Не суета сует. Не Вавилон. Кругом народ верующий, солидный, положительный. О Боге и об Отечестве только и думает. Итак, Сергей Владимирович, помощь ваша нужна.  Нашептали мне по старой памяти и доброте душевной про ваши успехи.

-Про какие успехи?

-Про Середца. Он же конспиративно осведомляет своих английских друзей о наших московских реалиях, в том числе и политических, а вы его не спешите прихлопнуть, что довольно дальновидно с вашей стороны? Кстати, как вы ловко его вычислили, аплодирую вам, Сергей Владимирович. Такое впору в брошюрах для служебного пользования размещать, для обучения сотрудников.

-Дело не стоило выеденного яйца.

-Прибедняетесь, Сергей Владимирович, ой прибедняетесь…

Дело, действительно, было не выдающимся, сколь  хлопотным. По странной иронии судьбы «английский стол» Четвертого отделения Департамента Государственной Охраны, «курирующий» практически непрерывно дипломатов английского Питбуля, одного из главных недоброжелателей России, и где трудился Чечель, обходился невеликим числом сотрудников. А работы было немало. На каждого англичанина было открыто дело, куда заносился его возраст, род занятий, должностные обязанности, виды деятельности и возможная роль в секретной службе. Дело пополнялось сведениями от агентуры и наружного наблюдения, фиксировалось все: так, например, вызывали интерес недавно прибывшие в посольство сотрудники среднего звена, которых регулярно видели за обедом со старшими дипломатами, что могло быть признаком принадлежности к разведке. Отмечались места, где совершали покупки жены дипломатов, места, которые они посещают. В дело вносились сведения о служебных и личных поездках на спортивные и светские мероприятия, об осмотре достопримечательностей, о занятиях вне службы.  Что ел, что пил, где и с кем спал, чем болел, какие сигары курил, какое имел пристрастие, тайное или явное, с кем и когда беседовал и даже — о чем думал…Попытки отдельных англичан уйти от слежки также фиксировались — любые действия по отрыву от наблюдения филеров вызывали вполне обоснованные подозрения.

Письмо так называемого «инициативника», человека, по собственной инициативе решившего предложить свои конспиративные услуги британской стороне, некоего Середца, на английском языке, без обратного адреса, было перехвачено случайно. После этого для Чечеля и сотрудников «стола» началась служебная рутина…Две разные по рисунку почтовые марки, наклеенные на конверте, одновременно продавались в киоске, находящемся в районе Потылихи…Почерк подвергся детальной разработке, тщательно, скрупулезно отработан почтовый маршрут, в результате чего было выявлено восемнадцать ящиков центрального узла связи, которые могли быть использованы автором письма…По штемпелю на конверте было установлено, что автор письма опустил свое послание в промежутке между двенадцатью и пятнадцатью часами…Это позволило предположить, что автор письма служит в одном из учреждений в центре Москвы, в получасе ходьбы от почтового маршрута. А письмо отправил в перерыв. Эта версия была подтверждена экспериментом. Постепенно мероприятия по поиску автора письма были перенацелены на изучение лиц, служащих в учреждениях в центре Москвы. В конце концов, сличая почерки с регистрационных листков в гостиницах, с карточек паспортных бюро, производя сверку запрошенных из учреждений образцов почерков лиц, служащих в центре города, удалось с достаточной степенью достоверности и надежности идентифицировать разыскиваемого Департаментом Государственной Охраны автора письма.

-Сергей Владимирович, у вас ведь есть в британском посольстве или в торгово — дипломатической миссии  свои люди, завербованная агентура? Нужно сделать так, чтобы эта самая агентура задала вашему  Середцу один вопрос. Или парочку вопросов, как уж пойдет. Только необходимо, чтобы инициатива исходила именно от британской стороны, а ваш Середец лишь сведения для английских друзей в клювике принес и кое — какими подробностями бы поделился. И есть еще один нюанс…Ответ на вопрос должен слегка затеряться в ворохе других, он должен выглядеть не слишком заметно…Можно такое устроить?

-Что — нибудь в виде милых женских штучек, где самое важное из этих правил — абсолютное табу на вопросы «со значением»?

-Именно так, Сергей Владимирович.

-Что ж, нужно подумать, прикинуть варианты. Вы меня понимаете?

-Понимаю. С ответом не тороплю, но лучше было бы сделать это поскорее. — сказал Молев. — И, разумеется, сделать это надо мимо начальства.

-Это мне ясно. — бесцветно ответил Чечель.

-Когда наступит некоторая ясность в нашем вопросе, не примените дать знать, Сергей Владимирович. Через Анну Николаевну. — Молев бесцеремонно ткнул указательным пальцем в рыжеволосую барышню.

=================

Департамента Государственной Охраны* — Департамент Государственной Охраны Министерства Внутренних Дел, сокр. ДЕПО, разг. Гохран.

не о списке «Бигот»* — список (очень ограниченный) лиц в английском правительстве, имеющих доступ к донесениям особо важного агента.

Картинки из прошлого — II.

         …Тесно, по — восточному пестро и шумно в Казанных рядах, что в Кожевниках, недалеко от Саратовского вокзала. И там и тут купчишки в цветастых халатах, стеганых куртках, чалмах, тюбетейках, тростниковых шляпах, войлочных колпаках и фесках, криком заходились, орали, перебивая друг друга, предлагая свой товар. Не накричишься — не расторгуешься. Вокруг народ — Москва город людный. А это и вовсе столичное чудо — Московский восточный базар…Для каждого вида товара здесь существовали отдельные павильоны — лари, лари, лавки, ковровые, ювелирные, мебельные, фруктовые, золотые, с пряностями, с восточными специями, всевозможные ремесленнические мастерские, где обрабатывали медь и делали из нее различные восхитительные работы, чайные со вкусным чаем со специями и сладостями (сахаром, домашним козинаком, халвой, орешками и изюмом). В Казанных рядах найти можно все, что угодно: рисовую и тростниковую бумагу, кожу, благовония, тибетские амулеты, индийскую бронзу, шелк, атлас, ювелирные изделия тончайшей работы, ковры с причудливыми узорами, расписную посуду и резные сундуки. Торгуют здесь товарами со всего Востока, со всей Азии, а покупатели приезжают чуть ли не со всего мира.

        Московский восточный базар издревле были не только местом торговли, но и местом встреч деловых людей. Общеизвестно, что одна из первых мусульманских общин в Москве сложилась на месте «посольского квартала», или Ордынской Татарской слободы, и служила интересам международных торговых связей Москвы. Там же, в Замоскворечье, имелись конные рынки, а позже мастерские по выделке и обработке кожи, отчего и весь район получил название Кожевники. Из Ногайской степи татары приводили тысячи голов лошадей, которые использовались как тягловая сила для городского транспорта вплоть до конца XIX — начала XX века. Понятно, что именно в Татарскую слободу прибывали не только крымские и ногайские торговцы, но со временем и казанские, и астраханские, и персидские, и вообще восточные, а позже и азиатские купцы…

        …Сергей Владимирович Чечель, тяжело ступая, прихрамывая на правую ногу, прошелся неспешно по центральному, ковровому ряду, что ему надо увидел и шагнул к лавке, в дверях которой стоял невысокий улыбающийся мужчина в пестром теплом халате и линялой турецкой феске. Тот, сложив руки у груди, с почтением низко склонился. Быстрые, острые глаза его без страха глянули в лицо Чечеля и спрятались под опущенными желтыми веками. Отступив назад, он широко распахнул звякнувшую хитрыми колокольцами дверь. Сергей Владимирович шагнул через высокий порог. В лицо пахнуло щекочущими запахами пряностей. Здесь, чувствовалось, не на копейки торговали. В лавке на полках тускло поблескивали длинногорлые медные кувшины, отсвечивали льдистым холодом серебряные пудовые блюда, чеканенные на жарком Востоке, лежали персидские, туркменские, афганские, бухарские, ручной работы, ковры. Далек был путь этих товаров, и цена им в Москве была велика.

       Чечель прошел через всю лавку прямиком в конторскую комнатку. Купец вошел вслед за Чечелем, тщательно притворил дверь и хлопнул в ладоши. Тут же невесть откуда вынырнул юркий, чернявый мальчишка, расстелил перед гостем белый анатолийский ковер, разостлал скатерть, бросил подушки, принес бронзовые тарелки с миндальными пирожными и вяленой дыней. Купец округло, от сердца, показал гостю на подушки. Чечель грузно опустился на ковер. Купец легко присел на пятки, и его бескровные губы зашелестели неразборчивые слова молитвы. Сергей Владимирович поморщился и негромко буркнул:

-Асаф, заканчивай ты это представление.

         Но тот и бровью не повел. Помолившись, купец из великого уважения к гостю сам наполнил чашки крепким, как вино, чаем. Чечель поднес чашку ко рту, отхлебнул глоток.

-Выкладывай, Асаф, что за разговор у тебя ко мне? — сказал Чечель и отщипнул от пирожного, бросил сладкую крошку в рот. Купец по — восточному мягко улыбнулся, отпил чай, едва касаясь губами края чашки.

-Не тяни, Асаф. — устало сказал Чечель, прикрыв глаза.

-Сергей Владимирович, дорогой, погодите, дайте соблюсти традиции и приличия восточного торгового гостеприимства. — ответил купец, поправляя линялую феску.

       Он запустил руку в складки стеганого халата, достал блестящую коробочку и бросил щепотку порошка на угли. Порошок зашипел, и из жаровни поднялись тонкие струйки текучего ароматного дымка.

-Считай, что ритуал полностью соблюден. — махнул рукой Чечель. — Хотя от тебя, бухарского еврея, сие и не требуется. Молчать ровно столько, сколько того пожелает гость тоже не нужно. Говори, чего звал? Что за дело? — и упираясь кулаками в ковер, подался вперед.

       Асаф Соломонович Ачильдиев, выходец из еврейской общины в Бухаре, один из тех еврейских купцов — «азиатцев», к коим российское законодательство поощрительно относилось, всплеснул руками:

-Эх, Сергей Владимирович, сколько ж мы не виделись — то? С полгода наверное?

-Восемь месяцев.

-Стороной мою лавчонку обходите, будто обидел я вас чем — то. А ведь вы всегда можете рассчитывать на мою откровенность и искренность.

-Асаф, кончай мне этих одесских штучек! — рассердился Чечель. — И прекрати строить из себя всю мудрость востока.

-Ох, как ни тяни, а разговор надо начинать. — вздохнул купец, гибкими пальцами перебирая четки.

-Начинай не издали.

        Но Асаф Соломонович не начинал, как будто собирался с мыслями. Он вновь наполнил чашки, откинулся на подушки. Неожиданно он взглянул прямо в зрачки Чечеля и спросил:

-Сергей Владимирович, дорогой мой и уважаемый гость, не поможете ли советом добрым?

-Излагай.

        И Асаф стал излагать суть дела…Одна иностранная девица, по всей видимости англичанка, в достатке, время от времени посещала лавку Асафа, прикупая разную медную утварь. Иностранцы, а тем паче англичане, в Казанных рядах не в диковинку. Но эта кувшинами маскировала свои, отнюдь не благопристойные похождения, афишировать которые было нельзя — девица тайно встречалась в лавке с другой иностранкой, помоложе. Две респектабельные женщины превратили конторское помещение Асафа в щедро оплачиваемое место для экзотических амурных эскапад похотливых любовниц. Предприимчивый Асаф Соломонович Ачильдиев вел своеобразный журнал и дневниковые записи, и даже сделал несколько фотографий, разумеется, тайно от девиц. Записи, со временем превратившиеся в набор компромата, торговец рассчитывал продать за хорошую цену.

-Значит, их утехи происходили прямо тут? — поинтересовался Чечель.- Где мы с тобою так чинно распиваем чаи?

       Асаф виновато развел руками.

-Давно твой тайный бордель функционирует?

-Месяца два, Сергей Владимирович.

-Показывай «судовой» журнал и пикантные фотографические карточки. — вяло сказал Чечель.

       Торговец запустил руку под белый анатолийский ковер, на котором он с гостем восседал, и протянул Чечелю небольшую тетрадку в кожаном коричневом переплете. Сергей Владимирович открыл тетрадь и в сердце его возникла необъяснимая тяжесть: на первой странице лежали плохенького качества черно — белые фотографии, на одной из которых в лесбийском поцелуе сплелись две совершенно нагие женщины, на другой они же, голые же, лежали в умиротворенных, нецеломудренных позах, распластанные на изящном ширазском ковре. Приглядевшись, Чечель, узнал на этой фотографии одну из женщин — это была секретарша британской торговой миссии в Москве, двадцатишестилетняя Кристина Уинем — Рич…

       Впервые на Кристину Уинем — Рич, которую подозревали в работе на контору с Чаринг — Кросс*, он обратил внимание  несколько месяцев тому назад, оказавшись на каком — то необязательном и оттого малолюдном дипломатическом приеме. К Кристине подошли тогда две девушки. Рослая брюнетка была в элегантном сером платье, низкая полная шатенка куталась в зеленую шерстяную шаль. Шатенка нежно приобняла англичанку, прижалась щекой к ее груди. Рослая брюнетка небрежно кивнула.

-А, что, брюнетка недурна, — негромко, словно бы невзначай, заметил Чечель, глядя, однако не на нее, а на Кристину.

-Две московские поэтессы. — небрежно пояснил случившийся поблизости второстепенный европейский дипломат и усмехнулся. — Бездарные, увы…И к тому же они слишком нежны друг к другу…Ну, вы понимаете… -добавил он, слегка презрительно скривив рот.

-Хм — м, а может быть в этом что — то есть? — ответил Чечель задумчиво, еще внимательнее разглядывая Кристину Уинем — Рич.

-Не предполагал за вами подобной широты взглядов. — второстепенный европейский дипломат неодобрительно покачал головой.

-Не надо ограничивать свободу личности ни в каких проявлениях. — сказал Чечель.

-Вы — вольнодумец. — второстепенный европейский дипломат подитожил короткую беседу и отступил к барной стойке…

       С этого момента Чечель решил взять англичанку в «разработку», на перспективу…И вдруг…Вот так поворот…

      На прочих других фотографических карточках девицы вытворяли друг с другом разные непотребства…

-Поможете мне с этим? — спросил Асаф, пытливо заглядывая в глаза Чечелю и надеясь увидеть в них потрясение от увиденного. — Узнайте, сколько за это могут заплатить?

-Асаф, ты вроде бы неглупый человек, торговлю ведешь не грошовую, и не где — то там, а в Казанных рядах. В Москве. Зачем размениваешься на такое?

-Может, не размениваюсь…

-Я чай допью и сообщу тебе, сколько это стоит. — сказал Чечель и посмотрел в свою чашку. — Но ты и сам знаешь, сколько.

-Помилуйте, Сергей Владимирович, откуда мне знать?

-У тебя есть телефон? — со значением спросил Чечель.

-Есть. — Асаф удовлетворенно вздохнул, будто свалил с плеч тяжкий груз.

-Я сейчас протелефонирую одному своему знакомому раввину и узнаю, во сколько обойдутся похороны одного, будто бы хитрозадого, бухарского ишака. Ты, что, джаляб*, возомнил себя Сеид — ханом?!**Бурдюк с навозом! Кому еще ты показывал эти фотографии и эти записи?! Чертова бухарская собака!

-Сергей Владимирович, да я …

-Что да я?! Идиот. Это может стоить  совсем не золота, как ты полагаешь, а головы. Твоей головы. Кому ты это показывал?

-Аллах свидетель — никому. Вы — первый.

       Чечель поставил недопитую чашку и придвинулся к растерянному купцу:

-Как думаешь, что с тобой сделают, когда узнают, как и на чем ты решил сделать гешефт в Казанных рядах? А узнают очень скоро, ежели ты все — таки эти фотографии и эти записи кому — нибудь показывал…

       Асаф прямо на глазах покрывался липким потом.

-Что же делать? — уныло спросил он.

-Что за ковер? — спросил Чечель, помахивая фотографической карточкой перед носом Асафа.

-Королевский кашан. — ответил купец. — Выткан из высококачественной, мягчайшей шерсти, переливающейся, как шелк…

-Прочитай надпись, украшающую кайму ковра. — попросил Сергей Владимирович, отхлебывая чай.

-«Мубарак бад»…Благопожелание…

-Ты дважды идиот.  — тихо сказал Чечель. — Ты, соблазнившись большими деньгами, положил двух иностранных шлюх на ковер, который представляет собой изображение райского сада с фантастическими растениями и экзотическими птицами. Ты всмотрись в фотографию, всмотрись. Мастер украсил ковер королевскими птицами. Вон там павлины, вон фазаны, вот попугаи с лирохвостами. Это не случайно. Полагаю, ковер был соткан для особого, торжественного случая, возможно для представителя шахской семьи. А может быть и для самого шаха. Ты видишь фигурные клейма? В них размещены каллиграфические надписи на фарси. И без эксперта могу тебе сказать, тебе, торговцу коврами со стажем и опытом — почти все надписи принадлежат придворному персидскому поэту Хафизу Ширази!

        Асаф Соломонович поднял руки и закрыл ими свое внезапно потекшее потное лицо.

-Тебя удавят персы. — деловито сказал Чечель и откусил миндальное пирожное.

-Клянусь богом, я…

-Если ты хоть кому — то эти записи показывал и хвалился пикантными карточками, ты труп. И сделать ничего, что могло бы спасти тебя, увы, нельзя.

-Я клянусь богом. Аллахом клянусь, я всеми богами мира клянусь, никому и ничего, кроме вас, Сергей Владимирович, не показывал. — всхлипнул купец. — Спасите, я заплачу сколько надо…

       Неловко подавшись вперед, он опрокинул чашку. Темно — красная жидкость пролилась на ворсистый белый ковер.

-Ты решил действовать вне правил. От жадности или по глупости. Мне собственно, все равно, отчего и почему. Но тебя следовало бы поставить на место, потребовать расплатиться собственной головой.

       Асаф весь был в ожидании.

-Что еще у тебя есть, Асаф? — спросил Чечель. — Я уверен, что у тебя есть еще кое — что, чем ты хотел меня приятно удивить. Выкладывай, не мешкай.

      Торговец коврами снова запустил руку под  ковер и вытащил смятый листок.

-Так ты еще и в ее сумочке копался? Воистину, Аллах решил тебя лишить разума. Слышал историю про вора, укравшего два огурца? Вора связали, выстроили вокруг стенку из сырцового кирпича, после чего залили эту форму известью. Шесть часов спустя несчастный был еще жив, и его пришлось пристрелить.

       Чечель небрежно взял листок из рук оцепеневшего от страха торговца и бегло просмотрел. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одним движением не выдал он своего состояния. А оно было близко к шоковому. Один листок. Всего один листок с текстом на английском языке. Но какого взрывоопасного содержания!

-Записи я заберу.  — сказал Чечель.  — И листок. Вместе с фотографиями и негативами. Иностранку не смей пускать даже на порог своей лавки. Но сделай это деликатно, по — восточному. Рассыпься в рахат — луккум и с улыбкой пошли ее ко всем бухарским чертям. И упаси тебя Господь когда — нибудь вспомнить про этот несостоявшийся гешефт. Я не дам тогда и ломаного гроша за твою жизнь и, вероятно, за жизнь твоих близких.

=====================================

подозревали в работе на контору с Чаринг — Кросс* — Чаринг — Кросс* — штаб — квартира британской секретной разведывательной службы Интеллидженс Сервис. Расположена на Чаринг Кросс роуд, в Вестминстере, недалеко от знаменитого вокзала Чаринг — Кросс.

джаляб* — сука (тюрк.)

возомнил себя Сеид — ханом?!** — Бухарский эмир Сеид Абдулахад — хан был известен мастерским политическим лавированием.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 27 — й день (27 — е сентября 1927 — го года). Седмица 18 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Малый Толстовский переулок.

…Встреча окончилась  и Сергей Владимирович стал  тяжело выбираться из автомобиля.

-Я пожалуй, прогуляюсь с вами. — неожиданно сказала рыжеволосая барышня, Анна Николаевна. — Вы же не возражаете?

Чечель глянул на Молева, усмехнувшегося кривой, какой — то ухмылочной улыбкой, и пожал плечами, мол, мне все равно, валяйте.

Бледное продолговатое лицо рыжеволосой барышни оставалось бесстрастным. Она полупрезрительно протянула из автомобиля руку Чечелю. Рука его разочаровала. Плебейская рука, красноватая, с короткими невыразительными пальцами

Автомобиль отъехал, Чечель проводил его коротким взглядом.

-Хотелось бы знать, сударыня, — я лишь один из мимолетных объектов вашего настроения? — спросил Чечель, поворачиваясь к женщине.

-Боже! Нет, конечно! Ничего подобного! Господи, как вы меня мало понимаете! — лицо Анны Николаевны сделалось печальным.

-Вы правы: я вас не знаю и совершенно не понимаю. Но мне все же кажется, что я — всего лишь каприз вашей фантазии. — упрямо гнул свое Чечель.

-Не повторяйте этого. — она досадливо ударила носком по мостовой.          .

-Вы уверяете меня сейчас в обратном?

-Да вы, оказывается, зануда…

-Может быть, желаете выпить? Пропустить стаканчик — другой коктейля? Знаю одно прелестное местечко — «Караван — холл»…

-Много пьете?

-Что значит — много? Служба превыше всего. Я два дня ничего не пил. А мог бы…Алкоголь — это великая вещь. Вот, скажем, некуда человеку себя девать — цели жизни и поступков не находится, а прежние мерки стали вдруг некуда негодны. Что делать? Извечный русский вопрос. Зачем делать? Тоже русский извечный вопрос. Все равно не стоит. Тоска душит, заедает, так заедает, что места себе не находишь. Головой об стену биться хочется или в петлю…И что же тогда?

-Что? Водка?

-Она родимая. Человек берет бутылку, хотя он точно знает, что алкоголь в больших количествах вреден, — берет и пьет. И с каждым выпитым стаканом становится легче. Все теперь кажется иным. Бутылка кончена, но можно взять другую. Это неважно. Главное — человек все дальше и дальше отгоняет птичку печали. Он все время помнит, что это не нормальное состояние, что это вредное. Но ему хорошо! Стало легче. Светлее стало. У него нет никакого раскаяния в этом безвольном поступке.

-С такой философией можно спиться вконец. Или до морфия дойти, до кокаина.

-Можно. Но есть разница. Водка — весельчак и добрый малый, друг и мудрец. Кокаин — предатель.

Картинка из прошлого — III.

      …В коричневом  «руссо — балте» было холодно — шоффер не успел как следует прогреть автомобиль. Кристина Уинем — Рич сидела на заднем сидении автомобиля, зябко куталась в пальто, накинутое на голые худые плечи. Рядом восседал Чечель.

-Такие вот дела. — сказал он.

-Дела плохи. — голос Кристины прозвучал сдавленно. Она закурила сладкую, на меду, тонкую пахитосу, скрученную на заказ…

      …Он подсел к ней в ресторанчике, где она постепенно накачивала себя выпивкой ( расстроена была, сил нет, злилась на  патрона и представляла варианты жуткой мести), не спрашивая разрешения. Закурил и спросил прямо, в лицо:

-У вас горе? Может быть, я смогу чем — то помочь?

-Откуда вы вообще вдруг взялись?

-Откуда я? Я живу на облаке и имя мне — легион.

-Помочь хотите? Попробуйте. — ответила Кристина Уинем — Рич заплетающимся языком.

-У нас в России очень много доброхотов, следящих за чистотой помыслов человеческих и нравов. — сказал он и полез в карман пиджака за конвертом. — Поглядите, поглядите.

      И он вытащил на свет божий чертов конверт с фотографиями, на которых Уинем — Рич мгновенно узнала и лавку Асафа, и ковры, и партнершу, и узнав, протрезвела почти мгновенно. Кровь ударила ей в лицо.

       На фотографии обнаженная Кристина Уинем — Рич, секретарь британской торгово — дипломатической миссии в Москве, сжимала в объятиях свою верную подругу. Кристина быстро перетасовала снимки — ни одна пикантная подробность не ускользнула от объектива невидимого фотографа.

       В первую минуту Кристина готова была провалиться сквозь землю от стыда. Она была подавлена и унижена, сидела, опустив голову, и чувствовала на себе пристальный взгляд русского. Когда она подняла глаза, к ее немалому удивлению русский вовсе не смотрел в ее сторону, а отвернувшись к окну, уставился на уличный пейзаж. Снимки были убраны в конверт…

       …Мужчины не представляли для просвещенной Кристины интереса и не влекли ее. Первым и сильнейшим всплеском еще не разбуженной чувственности стало знакомство с Элизабет Уивер.

       Элизабет Уивер жила в угловом одноэтажном домике. На той же улице, куда выходили окна большого, красивого, высокого четырехэтажного дома Кристины Уинэм — Рич. Жила с мамой. Сколько лет было маме Лиззи, Кристина не знала. Она была повыше Элизабет и, пожалуй, стройнее; голова у нее была маленькая, стриженная под «бубекопф», как это тогда называлось — очень короткая мальчишеская стрижка с косой челкой. Карие круглые глаза, высокие скулы, прямой короткий нос, увядшая кожа.

-У Лиззи голос, — говорила она. — И у меня был голос. Я его прокурила, прокричала.

       Она смеялась. Зубы у нее были не белые, как у Элизабет, а коричневатые, прокуренные. И цвет лица такой же, а кожа пористая…Когда девочки в школе говорили: «У Лиззи мама хорошенькая», Кристина не спорила — удивлялась про себя.

        К себе Лиззи не звала подружку долго. Когда же наконец она позвала, то Кристина это восприняла как честь. И ей даже в голову не пришло,  что Элизабет стеснялась своего жилья: три комнаты, уборная и кухня. Все комнаты имели выход в маленькую прихожую. Две боковые комнаты еще имели выход в большую среднюю. Нижний край окон был несколько выше над полом, чем обычно. А с улицы нижний край окна был на уровне тротуара. Под полом квартиры часто стояли грунтовые воды, и владелец дома периодически менял половые доски. Когда их выбрасывали на улицу, прохожие удивлялись грибам, которые росли на их нижней стороне. Ни ванной, ни газа не было — мылись в корыте на кухне. Кристина полюбила эти три низкие комнатки: стены, увешанные старинными гравюрами, старинные книжные шкапы…

        Мама Элизабет была в курсе всех школьных дел, советовала, рассказывала сама…Кристине не были интересны ее рассказы, ее советы и разговоры; ей все в ней казалось неуместным, даже внешность. Кристина предпочитала свою собственную мать, высокую и надменную, которая никогда никого участливо не расспрашивала и беспощадно браковала подряд всех подруг дочери. А мама Элизабет… Кристине все казалось, что она притворяется, что не могут ей быть интересны их  дела. И зачем она все время между ними, как какая — то старая девочка, и все время пристально, даже жадно, рассматривает Кристину, и глаза у нее в такие моменты становились мечтательно — маслянистые? Впрочем, девочке это пристальное внимание даже немного льстило — она выглядела старше своих лет, чем, конечно, гордилась, себе казалась совсем взрослой.

       Однажды мама Лиззи отправила дочку в лавку к зеленщику, а Кристина, забравшись  с ногами на  топчан Элизабет, замечтавшись о чем — то своем, о каком — то подростковом пустяке, рассматривала стоявшие на подоконнике баночки, скляночки с косметикой, пудреницы…На них, на баночках, бутылочках, розовых, шершавых, глянцевитых, невероятно заграничных,  на коробках с пудрой, которые застегивались на огромную кнопку, застегивались безотказно, с легким победным щелканьем, были выпечатаны, вычеканены по — иностранному, кажется, по — французски, названия и предназначения.

       Кристине страстно хотелось коробку пудры — глянцевитую, с кнопкой — застежкой. Пудра была не белая, и не розовая, а какая — то совсем другая, цвета фильдеперсовых чулок маминых; много было этих чулок у мамы, они все лежали в одном узле: она их бросала в этот узел, если спускалась стрелка. Они были такие нежные, кирпичного цвета, посверкивали, как жестяная стружка, и их не страшно было взять в руки, они блестели как шелковые.

       Желание владеть пудрой было столь откровенно написано на лице Кристины, что мама Элизабет, сидевшая в кресле напротив топчана, то и дело мотая  ножками, обтянутыми ажурным плетением не то чулок, не то колготок под строгой черной юбкой, подол которой, пока она сидела в кресле, норовил то и дело задраться, обнажая колени, а она поправляла его не сразу, и проглядывавшая какой — то толстый журнал, прочла его мгновенно в глазах девочки — подростка. Прочла, и совершенно спокойно, в максимально популярной и максимально ироничной форме, назвала условия получения коробочки — надо было «поиграть в пальчики». Только после этого коробка перейдет к Кристине — как награда, как премия.

        Кристина выслужила пудру исправно. Послушно дала себя раздеть, прямо на топчане, запрокинула голову…Мама Элизабет раздвинула ей ноги и стала медленно погружать в горячую ямку между ног свой палец. Вначале Кристина чуть не завизжала от страха. Но потом прикусила губу, потому что это было больно, но приятно, хотя и щекотно. А после «игры» вдыхала сливочный запах пальцев мамы Элизабет и слушала ее журчащие поучения.

— Хмуриться нельзя, — говорила она, улыбаясь, — Лицо всегда должно быть спокойное.

        На Кристину, к ее огромному удивлению, «игра в пальчики» произвела впечатление. На нее снизошло непривычное ощущение покоя; подростковая зажатость отпустила, сосуды расширились, ей стало тепло, как озими под снегом.    

        Кристина стала ходить к маме Элизабет три раза в неделю. И каждый  раз, когда  мама Лиззи, отослав дочь под благовидным предлогом в лавку или в магазин, усаживала школьную подругу своей дочери на топчан, наклонялась над ней, аккуратно и неторопливо задирала подол коричневой форменной юбки, подспускала  к коленкам панталоны, утыкалась лицом в промежность, напрочь лишенную волос, одуряюще пахнущую чистотой и юной школьницей, целовала низ живота, потом грудь и шею, и при этом пахло от нее кремом, свежим, как сливки,  — покойное тепло обволакивало  Кристину, как одеяло…Ей нравилась «игра в пальчики»…Она хихикала от щекотки и подергивала плечами, когда мама Лиззи целовала  ее шею, она смущалась и пыталась отобрать ручки, когда ей целовали кисть и ладонь, и каждый пальчик в отдельности, она ощущала дразнящий язычок, шаловливые руки, урывающие, пока длилось лобзание, ласки запретных дотоле местечек.

        Несколько баночек и коробочек с заграничной косметикой уже перекочевали к Кристине, но она не могла прочесть, что было на них написано. Французский язык Кристина взялась изучать  при помощи  мамы Лиззи. Она обучалась ускоренным методом, дававшим феноменальные результаты. Способ был прост — за каждый успех  в изучении языка  Мольера и Корпеля, мама Элизабет играла с Кристиной «в пальчики», потом позволяла трогать ее, а дальше больше, — «наглядное обучение» зашло столь далеко, что стало сильно напоминать действо, описанное в судебной практике как «растление малолетних». По счастью ли, к сожалению ли, в один прекрасный день мама Элизабет, испугавшись чего — то, вдруг прекратила давать уроки. Кристина перестала бывать в доме подруги…

        …Потом была преподавательница в колледже Леди Маргарет в Оксфорде. Однако учеба не оставляла много времени для удовлетворения желаний, дремавших в глубинах подсознания. И только во время семимесячной стажировки в Стокгольме, в университете, а после в Москве, в кругу обеспеченных и «раскрепощенных», у Кристины Уинем — Рич возникла сильная, испепеляющая страсть к дочерям Евы. Банальное любопытство сменилось порочной жаждой к прогулкам по краю пропасти, когда невероятно хотелось попробовать снова и снова то, на что накладывалось табу. Она превратилась в саркастическую богохульницу и блудницу.

        В открывшейся новизне ощущений от запретного плода Кристина познала высшее сексуальное наслаждение. В Стокгольме ей посчастливилось войти в отдельный, «продвинутый» круг лиц известных деятелей науки, культуры и бизнеса, для которого существовал закрытый клуб. Туда допускали лишь по рекомендации и строго придерживались конфиденциальности. Впервые очутившись в «клубе», увидев, как участники и участницы оргии не утруждали себя полным освобождением от одежд, но при этом совокуплялись жадно и непристойно, Кристина едва не потеряла дар речи. А после того, как известная шведская писательница осторожно, словно прикасаясь к драгоценной вазе династии Мин, поглаживала ее бедро, забираясь маленькой, чуть тепловатой ручкой под юбку, все выше, Кристина чуть не испустила дух, но лишь едва слышно простонала. Писательница  на миг даже приостановила свои действия: непререкаемое правило клуба — все должно происходить при обоюдном согласии сторон, неукоснительно соблюдалось.  Только убедившись, что все в порядке, она одарила юную Кристину сладострастной улыбкой и вернулась к прерванному действу…

        Кристина вскоре осознала, что ее способности телепатически чувствовать партнершу просто поразительны. Партнерше стоило только подумать, как она оказывалась сверху, сбоку, сзади, снизу между ног…Она схватывала на лету, ее тело было податливым, отзывалось благодарностью в виде многократной дрожи напряженного тела и внезапной секундной расслабленности. Можно было только догадываться о количестве оргазмов, которым казалось, не было конца.

       В Москве консервативной, клуба, подобного стокгольмскому, не существовало и в помине, однако «раскрепощенные» были  и тут. Скрывались, таились, но были. И предавались общему блуду, традиционному и нетрадиционному. В лишенной свободного поиска без всяких ограничений Москве, Кристине нравилось чрезвычайно. Острые ощущения от порока, коему она предавалась в строжайшей тайне, не приедались, а вносили пикантное разнообразие в традиционный уклад жизни в рамках торгово — дипломатической миссии.

       Даже появление русского с фотографиями ее «игр» в лавке Асафа, Кристину, уже успокоившуюся,  напугали не очень сильно. Ее эта опасность быть разоблаченной и опозоренной даже завела еще больше. С чертовым русским она готова была сойтись, приняв его предложение. Он ее не осуждал, но и не скрывал, что пороку Кристины, к ее влечению к дочерям Евы, относится неодобрительно. Он просто делал свою работу. Угадав, что Кристина сама желает ходить в опасной близости к краю пропасти, он предложил добавить «остроты ощущений». Порок и шпионаж теперь для Кристины были срождни балансированию на тонкой проволоке с завязанными глазами. От подобного захватывало дух, бросало в жар и в холод одновременно, поднимало ввысь…

-Где бы мы могли поговорить? На улице слишком холодно, чтобы я сумел удовлетворить ваше любопытство.

-Здесь.

-Тут слишком много ушей. Нам необходимо поговорить. И потом, я не люблю засиживаться в одном и том же ресторане или кафе. Велика вероятность примелькаться и запомниться официантам и половым. Поэтому я предпочитаю бывать в разных заведениях и заказываю самые разные блюда. Тогда обо мне останутся разные, подчас противоречивые, воспоминания. Давайте перейдем в другое место, где не так накурено, где потише, и где мы сможем обсудить все…

        Незнакомец, грузноватый мужчина, средних лет, с неброской внешностью, с легкой неряшливостью в одежде, припадающий на ногу, привел Кристину в ближайший скверик — той уже было безразлично, куда ее ведут. В сквере стояла машина с урчащим двигателем.

-Садитесь в машину, на улице прохладно, а нам надо поговорить…

-Поговорить? Мы даже не представлены. — с дерзостью в голосе ответила Кристина.

-Может, обойдемся без формальностей? Вы Кристина Уинем — Рич, я — Чечель.

       Она сделала непонимающее лицо.

-Фамилия такая… — пояснил он.

       И вот теперь они сидели в машине и вели неспешный разговор…

-…Ваша проблема и не проблема вовсе. Может не стоит принимать случившееся так близко к сердцу? 

-Вы предлагаете выпить мне чаю с бисквитами и лечь спать? — Кристина стряхнула пепел пахитосы на пол и  рассеянно посмотрела себе под ноги.

       Чечель усмехнулся:

-И хорошие пловцы тонут…

-Это ваш русский юмор?

-Японский.

-Вы мне сейчас напоминаете Алкивиада*. Такой вы бодрый, любезный, обольстительный даже…

-Вы мне льстите, но все равно спасибо.

-Не за что.

-В жизни все поправимо, дорогая моя. Утрата женщины, как писал один поэт, непременно обещает обретение другой…

-Писал это не «один поэт», а Шелли.  — Кристина помахала перед русским дымящейся пахитосой.  — И писал он эти строки совсем по другому поводу. О любящей женщине, жертвующей собой ради счастья любимого с другой, настолько она его любила, обожала и боготворила.

-Как видно, разлука с любимой нагоняет на вас тоску. — установил Чечель.

-А вам это слово очень понятно? — спросила Кристина.

-Какое? — слегка наигранно изумился он.

-Любимая. Любовь.

-Думаю, что понятно.

-Мне кажется, что вы из породы тех людей, кто не способен испытать чувство любви.

-Я полагал, что добровольное подчинение возможно только в женской любви. А это похуже и пострашнее рабства. Еще я полагал, что слабый пол всегда тяготеет к сильному.

-Слова…Слова…Вы играете в любовь. —  ответила Кристина Уинем — Рич и вызывающе посмотрела на Чечеля.

-Это кажется вам еще более отвратительным? — бесстрастным, ровным голосом спросил Чечель.

-Безусловно. Нечестная игра.

-Да я и не играю. Со мной играют.

        Кристина вгляделась в Чечеля, как бы наново осмысливая его слова. Он подвинулся к ней ближе.

-Надеюсь, вы и в мыслях не допускаете ничего такого, что испортило бы нашу с вами беседу? — тихо произнесла Кристина.

-Я бы сказал так: я не сделаю ничего такого, что испортило бы наши  с вами нарождающиеся отношения. — Чечель смотрел не на нее, а на шоффера, застывшего на улице в напряженном ожидании.. — Тут можете быть совершенно покойны, я ничем не усугублю вашу неприязнь ко мне. По крайней мере, приложу к этому все усилия.

-О, моя неприязнь к вам весьма умеренная. — заверила его девушка.

-«Ее ясные жаркие очи до конца рассмотрели врага…» — продекламировал Чечель с легкой, снисходительной улыбкой. — Гневаться изволите? А вы гнев свой смягчите.  Я уже успел заметить, что неприязнь ваша относится не столько ко мне, сколько вообще к нашему полу.

-Да. Вы мужчина. Все мужчины мне отвратительны. Вы знаете почему…

-Но без них не обойтись, согласитесь…

-От этого они делаются еще более отвратительными.

-Пожалуйста, поосторожнее. — сказал Чечель. — Сначала вы меня древнегреческим красавцем нарекаете, потом я внезапно отвратительный тип… И потом, не будь на вашем пути мистера Каррингтона, торгового атташе британской торгово — дипломатической миссии, вы бы не оказались в Москве. Это же он вас присмотрел для должности секретаря торгового представительства?

-Он. В Стокгольме. Я посмела отвергнуть его, и он удивился. А после предложил поехать в Москву. Знаете, за что меня выделил из толпы соискателей Каррингтон?

-Догадываюсь.

-Правда? За что же? Ответьте мне. Вдруг вы действительно такой проницательный, каким пытаетесь казаться?

-За то, что вы красиво курили и очень быстро печатали на пишущей машинке.

-Чувство юмора вам очень к лицу. Я и сейчас красиво курю, верно?

-Верно. Будем считать, что вы достаточно ясно обозначили свое отношение ко мне в частности и к мужскому роду вообще. Вы, конечно, возбуждены сейчас той интригой, о которой вам сердце поведало. Давайте перейдем к следующей стадии нашей милой беседы.

-Это вы о необходимости теперь дружить с вами?

-Почему бы и нет? Но я предпочитаю все же видеть в нашей с вами беседе некую стадию заключения сделки. Сделки между двумя индивидами. Я понятно выражаюсь?

-Предельно понятно.

-Раз имеет место быть сделка, значит, нет дружбы, сделке претят всякие чувства. А там, где дружба, не обойтись без чувств. Я имею в виду осознанные чувства. Понятно излагаю?

-Да. Итак, я должна быть польщена?

-Вы несколько вперед забегаете, милая Кристи. Не надо.

-Так о какой сделке вы говорите? Вы только что изволили назвать меня по имени, что дает мне ясное указание на то, что между нами все — таки устраиваются дружественные отношения, и дружба эта крепнет с каждой минутой.

-Дружба делится на разные виды, Крис. Очень важен также период ее развития…Давайте не будем форсировать события и вернемся к сделке, вернее, к некоторым ее условиям. Когда мы с вами снова увидимся?

-Как? — искренне удивилась девушка. — Вы больше не станете трясти пикантными фотографиями у меня перед лицом, вы не станете требовать от меня расписки в том, что я была завербована и теперь являюсь вашим агентом? Не станете пугать разоблачением перед всем британским посольством?

-А зачем, Кристина? Что я выигрываю при этом?

-Наверное, так поступают всегда. В подобных случаях.

-Да. Еще при этом говорят о верности, о предательстве, о подлости и героизме. Много хороших слов.

-Которые, кажется, имеют какой — то смысл, или вы считаете иначе? — спросила Уинем — Рич.

-Вероятно, хотя я полагаю, что абсолютно никакого. Но, возвращаясь к нашей беседе…Наш с вами случай, верней, ваш случай, скорее исключение. Во всяком случае, мне хотелось бы так считать. Когда у вас найдется для меня немного свободного времени?

-Я отвечу вам так: все мое время теперь, вероятно, принадлежит вам. Все внеслужебное время. — сказала Кристина.

        Взгляд ее в этот момент был настолько рассеян, что, кажется, она смотрела куда — то в бездну, где не было видно дна.

-Прекрасно. — Чечель постарался ответить как можно нежнее.

-Но я не уверена, что вы поверите мне.

-Поверю. Охотно поверю.

-Боюсь, что я сейчас расплачусь от умиления при созерцании вашего скромного участия в моей дальнейшей судьбе. Я имею представление, какого рода выгоды вы можете преследовать или желаете от меня получить. Вслух я этого произносить не стану.

-Ваша мнительность в сложившихся обстоятельствах кажется мне вполне естественной. Но совершенно неоправданной. Вы видите уловку в каждом моем слове, не так ли? Чтобы я ни сказал, везде вы видите капкан. — пожав плечами, задумчиво сказал Чечель. —  Шантажировать фотографиями я вас не собираюсь. Как — либо угрожать вашему благополучию — тоже. Найдете время пообщаться со мною, лучше бы вечерком, при условии, что и меры предосторожности будут предприняты, поскольку это, думаю, не повредит, и прекрасно. Даю вам слово.

-Слово офицера?

-Нет. Свое собственное честное слово.

-Сделка замечательная. Для вас. А для меня?

-Господи, что я с вас, кожу живьем собираюсь сдирать?

-Чувствую подвох. Какой же дьявольский подвох кроется за всеми этими вашими подходами?

-Не можете поверить в мою честность и в мои добрые намерения?

-Отчего же? Верю. Любая хитрость всегда основана на честности и добрых намерениях.

-Нет, Кристина. Нет. — запротестовал Чечель. — Никакой хитрости тут нет. Простое, уважительное предложение. Компромисс.

-В сложившихся обстоятельствах я буду вынуждена принять ваше предложение…

-Кристина, то предложение, о котором вы сейчас подумали, еще не сделано. Это первое. И я бы не хотел вас к чему — то принуждать, на что — то вас вынуждать, поверьте. Это второе. Я предлагаю пообщаться. Это третье. Надеюсь, вы меня понимаете?

-Да. Если, конечно, для вас это имеет какое — то значение…

-Естественно имеет. И четвертое. Все останется нашим с вами частным делом и не потребует ни от меня, ни от вас ничего, что уронило бы достоинство.

-Чье достоинство?

-Ваше. И мое.

-Оно у вас есть?

-Грубовато. — Чечель поморщился. — Грубовато вы сейчас…

-Думали, я буду демонстрировать к вам свое уважение?

-Не претендовал. Хотя и мечтал. У меня — то наоборот.

-Что наоборот?

-Уважение к вам не мешает мне презирать ваши иллюзии.

-У вас тоже хватает яда. И скепсиса.

-Стараюсь все оценивать скептически. Иногда это помогает в общении с людьми, в том числе и с некоторыми из ваших соотечественников.

-Переходите к делу. Где? Когда?

-В вас определенно чувствуется настоящая американская, деловая хватка.

-Это упрек?

-Похвала.

-Где и когда?

-Часиков в десять вечера. Завтра. Снова здесь. В скверике…

-Хорошо. Но почему здесь? Ведь это совсем рядом с моей квартирой.

-Для вас это будет выглядеть естественным. Со стороны.

-А для вас?

-И для меня.

-Подитожим.

-Вы сегодня же подпишете документ и станете нашим агентом. Документ — это так, пустая формальность. Наши доверительные отношения мы, воленс — ноленс, должны скрепить неким договором. По закону я должен с вас письменное обязательство о сотрудничестве взять. Это мы с вами и сделаем, а касаемо остального — заводить на вас служебный формуляр, дело, а паче того каким — либо образом бросать тень на ваше имя, заставляя писать донесения и расписки — не стану. Канцелярщину разводить не будем. Да, я хочу, чтобы вы спервоначалу поделились кое — какими сокровенными, вам известными, информациями, а после мы вместе эти информации употребим к собственной и взаимной выгоде. Такие особы, как вы, такой штучный товар, требует ювелирного подхода.

-Не очень хитры вы с подходами…Наивны…

-Чем плохо? Наивность — это свидетельство чистоты души. Тем паче, желаю произвести на вас впечатление простотой и бесхитростностью. Ваша будущая работа — золотое дно. И подход должен быть соответственный. Доверительный.

-Ну — ну…

-Умерьте вы свою гордыню. Я вам не на дядю предлагаю батрачить. Работать для России. Чем плохо? Россия  имеет то несомненное преимущество, что в силу кротости и долготерпения, столь присущих русскому народному характеру, народ — фаталист ничего не противопоставляет гордыне и не спасает одержимых ею.  Он не дает им ни малейшего шанса одуматься. Только прямиком в ад. И это, честное слово, хорошо — потому что из любой ямы они могут выбраться, а из нашей бездны никогда. Может, в том и есть наше предназначение — быть для всех бездной? Каково жить в бездне? Ничего. Весело. Все время падает сверху что — нибудь интересное. А мы грехи вам вдобавок отпустим, прошлые и будущие.

-Вы предлагаете мне измену? — Кристина посмотрела в грустные, спокойные глаза Чечеля и снова закурила свою длинную пахитосу.

-Мы с вами топчемся на одном месте. — Чечель мотнул головой. — Это утомительно. Я не располагаю достаточным временем, чтобы ждать, надеяться и верить. Уж лучше сразу расставить все точки…Измена, измена…Согласитесь, удобный тезис для выстраивания общей иллюзии. Но, я вижу, вы как — то слишком чувствительны к теме измены. Я же не прошу вас раскрывать передо мною тайны Букингемского дворца или Уайтхолла. Не надо. И я не стану вас снабжать своими данными. Единственно, на что я рассчитываю, так это на ваше мнение и на ваш совет.

-Понимаю, что решение не может откладываться до бесконечности, но…Я ведь могу подумать?

-Конечно. И не надо себя сей момент накручивать: вот он кульминационный момент, вот вас толкают к измене! И при этом торжественно заверяют, что никакой измены не требуется, никакого предательства не надобно!

-Итак, мы с вами продолжаем наводить отношения?

-Это констатация или просто реплика?

-Думаю, что констатация…

-Ежели я вам нужна, зачем вы так жестоко меня ломаете? — тихо спросила Кристина.

-Не ломаю я вас, что вас ломать? Вы свою прежнюю жизнь знаете лучше, она у вас и так сплошь ломаная.

-Тогда зачем так?

-Я желаю заставить вас выстрадать согласие на сотрудничество.

-Но зачем же?

-Полнота истощания предваряет полноту совершенства…

-Я знаю, что вы, вероятно, правы, а я не прав, я под каждым вашим словом готов подписаться, но мне не нужна ваша правота, я хочу быть самим собой.

-Вы одна на всех путях. — вздохнув, кротким голосом сказал Чечель.

=========================

Вы мне сейчас напоминаете Алкивиада* — Алкивиад, по преданию афинский политический деятель и военачальник ( ок.450 — 404 г. до н.э.) обладал привлекательной внешностью.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 27 — й день (27 — е сентября 1927 — го года). Седмица 18 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Калошин переулок.

….«Караван — холл» был одним из крупных в Москве кафе. Крупных по величине, а не в смысле шика или роскоши убранства. Три зала, каждый вмещал не меньше полусотни столиков, американский дансинг, оркестр, набранный в Румынии, нескончаемо длинные стойки бара, площадки для танцев, не позволяли клиентам кафе замыкаться в печальном одиночестве, даже если кто — то и был к этому склонен.

В одном из залов «Караван — холла» изощрялся румынский оркестр, размазывая по кафе надорванную, стонущую, а то вдруг бесшабашно разудалую музыку, возбуждавшую сексуальную тоску, в другом зале по — прежнему надрывался jazz — band, музыканты, закатывая глаза, выдавали «chicago». Сидя на диванчике, Чечель с равнодушно — скучным лицом  рассматривал сидевшую напротив Анну Николаевну и вдыхал ее запах, чуть слышные испарения молодого здорового тела. После трех бокалов коктейля и танца, ей страстно захотелось курить, она достала пачечку и затянулась дешевой папиросой.

-А вы молчун? — спросила она, глядя сквозь папиросный дымок в глаза Чечелю. — Немногословны? Стесняетесь? Ну, расскажите о себе. Как вы поживаете?

-Не знаю. Наверное, хорошо.

-Уверены?

-Разве можно теперь быть в чем — нибудь уверенным? — грустно произнес Чечель.

-Скажите мне вот что: вы чувствуете, что мне хорошо с вами, что меня тянет к вам?

-Да, мне это кажется.

-И вы верите мне?

-Нет. Я не вполне уверен в вас. — ответил Чечель после минутного раздумья.

-Почему?

-Потому, что мне кажется, вы созданы из настроений. Нет, это я вам не в виде упрека говорю, нет. Вы натура артистичная, а артистичные натуры сложны и имеют свои особенности.

-Вам нравится моя артистичность?

-Мне нравится ваша артистичность.

-От этих слов у меня поднялась радостная волна. — сказала Анна Николаевна.

-Осторожнее, не дай бог волной смоет…

-Скажите мне еще одно, — сказала она, помолчав мгновение, — Вы хотели бы остаться со мной?

Несколько секунд  Чечель молчал, глядя ей в глаза.

-Ну?

-Мне становится по — настоящему страшно от одной мысли об этом. — медленно и веско сказал Чечель. — Вы удивлены таким ответом?

-Удивлена, но не напугана. Ваш ответ…Из ваших слов я поняла, что ваше отношение ко мне может оказаться сложнее и глубже мимолетного интереса.

-Хм — м…Анна Николаевна, вы пребываете в вихре флирта? — Чечель увидел, что коктейли и дансинг возбудили ее: глаза разгорелись, на бледном лице выступил легкий румянец.  — Что ж, понятно. Вы дама очень интересная, а ваше наружное спокойствие и тихая манера и голос, думаю, обманчивы. Но в вас есть что — то, что выдает настоящий и, наверное, большой темперамент.

-Хотите это проверить?

-Бога ради, нет. Я совершенно не темпераментный, ленивый, неловкий, склонный к полноте, тяжелый на подъем и до чрезвычайности скучный человек.

-Можем мы с вами поговорить откровенно? Бывают в жизни такие положения, что лучше высказаться. Чем молчать.

-Не знаю, о чем у нас с вами пойдет речь. — сказал Чечель.

-Давайте продолжим наш занимательный во всех смыслах разговор. Только не здесь. — Анна Николаевна произнесла это решительным тоном, но в голосе ее Чечель уловил явную фальшь.

-Лучше нам сейчас проститься. — холодно сказал Сергей Владимирович.

-Все — таки уходите? — спросила она.

Чечель кивнул:

-Я не собираюсь спать с вами, мне есть кого любить.

-Откровенно. Зачем же согласились пройтись со мною и вдобавок пригласили в кафе?

-Любопытство.

-На улице дождь.  — сказала женщина. — Он льет не переставая.

-Оставьте мне свой телефонный нумер или адрес.

-О, меня легко найти. Остоженка, меблированные комнаты «Париж». Слыхивали?

-Разумеется, слыхивал. И даже бывал. В бесконечных извилистых и тусклых коридорах оной гостиницы, как сказал мой знакомый, «один воин может успешно сдерживать сотню янычар». Я с вами свяжусь, когда надобно.

-Третий этаж. Девятнадцатый нумер. Я буду ждать. Поверьте, я умею ждать. И я умею любить.

Чечель неожиданно поймал себя на мысли, что эта рыжеволосая барышня уже имеет власть над ним, а ему трудно расстаться с ней сейчас, несмотря на недолгое и странное знакомство.

Понедельник. В лето 7436 — го года, месяца сентября в 27 — й день (27 — е сентября 1927 — го года). Седмица 18 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.

Москва. Остоженка.

Унылая полуночная Остоженка была пустынна, когда Молев подъехал к дверям дешевых «меблирашек», где в третьем этаже угол одного окна был слабо освещен зеленым. Брезгливо морща губы, перепрыгивая через кучки нечистот, Молев вошел в гостиницу, поднялся по лестнице, прошагал по длинному коридору, где из-за дверей слышались храп, стоны, скрип пружин и другие неприятные для уха звуки, распахнул без стука дверь девятнадцатого нумера.

Анна Николаевна полулежала на кушетке, курила одну за другой тоненькие длинные папироски. В небрежной позе и вызывающей улыбке было много намеренного и дразнящего кокетства…

…Единственно, что когда — то серьезно омрачало жизнь преждевременно овдовевшего Николая Григорьевича Алферьева, московского присяжного выборного окладчика*, так это непутевая родная младшая доченька, Анна Николаевна. Как и большинство юных девушек, Анна Николаевна стремилась избегать патриархальных московских домашних ограничений и пользовалась любой возможностью, чтобы упорхнуть из — под отцовской опеки.

Счастье как будто улыбнулось ей: в нее влюбился прибалтийский коммерсант, отдаленный потомок курляндского герцога, Федор Кеттлер. Ослепленная его деньгами и персоной, юная семнадцатилетняя Анна не заметила копившуюся жестокость, скрывавшуюся внутри курляндца, которого приятели называли «веселым дьяволом», и она без размышления, без любви, дала ему согласие. Муж ее оказался человеком порочным, развратным и бессердечным. Анна обнаружила, что отдаленный потомок курляндского герцога весел в обществе и на людях, а жить с ним было сущим адом. Кеттлер был на семь лет старше. Он был жестоким, ревнивым алкоголиком с садистскими наклонностями. Молоденькую супругу он привязывал к кровати или запирал в ванной, чтобы она никуда не могла выйти, а сам уезжал на попойки, продолжавшиеся иной раз по несколько суток. Через год он бросил ее, не оставив практически ничего, лишь назначив скромное годовое содержание, которое аккуратно вносил в банк каждые полгода.

Тогда Анна Николаевна наметила цель добиться ступеней повыше на жизненной лестнице. Борьба оказалась тяжелой: чтобы шаг за шагом проникать в известные круги, приходилось не гнушаться сделками с совестью, так как нужны были деньги для туалетов, для маленьких интимных обедов с хорошим вином, для ложи в театре. Росла жажда добиться намеченной цели как можно скорее, росла ловкость, рос опыт в деловых комбинациях, не всегда удобных, но почти всегда выгодных. Волею судеб Анна Николаевна оказалась в Париже и безрассудно влюбилась в очаровательного, интеллигентного дипломата, первого секретаря в греческом посольстве. Их роман продлился больше полугода, а потом он с ней попрощался, предпочтя продолжить строить карьеру успешного дипломата и уехал в Лондон, оставив молоденькую русскую содержанку в слезах, морально опустошенную и раздавленную. Анна Николаевна пустилась во все тяжкие, погружаясь в изучение любопытных сексуальных техник в борделях, заводя мимолетные романы с французскими офицерами, латиноамериканскими дипломатами и испанскими бизнесменами.

Мало — помалу Анна Николаевна оказалась в поле зрения Молева, усмотревшего пользу от того, что она стала вхожа в некоторые парижские салоны, где деловые люди подходили к ней с приветливыми улыбками, беседовали на отвлеченные и не очень темы. Молев подбрасывал ей денег, одевалась Анна Николаевна лучше многих, апломбу имела предостаточно, и не заботилась более о прекратившихся взносах на содержание от мужа. Молев собственноручно приписал к фамилии очаровательной рыжеволосой русской барышни приставку «фон», назвал «герцогиней», и снял для нее роскошный дом, с обеденным столом на двенадцать кувертов, и с прислугой из четырех человек, включая повара. Можно было устраивать приемы. Составился даже собственный «околокурляндский двор» из заезжих в Париж балтийских дворян.

Анна Николаевна быстро стала королевой эксклюзивной группы парижских богатых посредников, авантюристов, аристократов и влиятельных деловых людей, которые были первой линией контактов осторожных политических высших сфер. В газетах стали проскальзывать эдакие пассажи: «теневой салон», «секретный дипломат номер один», «таинственный курьер Кремля»….

Ведьма, вампир, и вдобавок ко всему, высококлассная шантажистка. Язвительная, экстравагантная, резкая, провокационная, настоящая русская красавица, она привносила волнение и дерзость во время вечеринок. Анна Николаевна выводила дипломатов, политиков, банкиров и чиновников на чистую воду, выпытывая у них нескромные подробности жизни. Ее проницательность и живость считались опьяняющими как шампанское, которое всегда лилось рекой. Это держало Анну фон Кеттлер впереди всего социального круга — известные и занимающие высокое положение личности всегда были рады получить приглашение в ее салон, игнорируя даже скандальный шлейф, постоянно тянувшийся за ней. В парижском демимонде*, с плохо скрываемой обидой, досадливо  утверждали, что у «суки курляндской» «в том месте» «медом намазано».

Среди опьяненных ею оказался герцог Вюртембергский, двоюродный брат принца Уэльского, бывший в хороших отношениях с британской королевой, другими членами королевской семьи и важными британскими политиками. Герцог, пожелавший «вкусить азиатской свежатинки», был сражен наповал. Он встречался с Анной фон Кетлер неоднократно и после того, как встречи прекратились, ежедневно присылал на ее парижский адрес букет цветов в семнадцать роз с длинными стеблями. Число это представляло собой все случаи, при которых они спали вместе. Это было тем более удивительно для посвященных  в «нюансы» — герцог слыл импотентом и, по всей видимости, только невероятные навыки веселой курляндской «герцогини» могли удовлетворить его сексуальные желания.

В ноябре 1925 — го года Анна фон Кеттлер приехала в Англию и пробыла три недели в Лондоне, где встречалась с представителями влиятельных британских кругов. Лорд Ротермир, газетный магнат, уделил русской красавице чересчур повышенное внимание и был вознагражден сторицей: слухи о сексуальных оргиях в поместье лорда поражали воображение, лондонские газеты в смущении отказывались сообщать какие — либо подробности происходившего (будто бы участниками «вечеринки» были леди Хьюстон — снобистская, эксцентричная миллионерша с крайне правыми взглядами, королевский конюший Миткалф, леди Синтия Керзон, советник Арнольд Лиз, известный ловелас и серцеед, большой болтун, любивший поразмышлять о том, что внешняя политика Великобритании выглядит парализованной, сэр Роберт Брюс Локхарт, бывший посланник в Стокгольме, один действующий министр и, о Боже!, кто — то из Виндзоров). Лорд Ротермир, любивший красивых женщин (увы, не в силах при этом похвастаться особым успехом), хорошие сигары и политическое вмешательство, после свиданий с Анной Николаевной пребывал несколько времени в благостной прострации и даже забросил дела своей газетной империи…

Совершенно возможным лондонской публике представлялось, что за обеденными разговорами, а еще больше — в постели, во время любовных утех, влиятельные гости лорда Ротермира непреднамеренно делились с русской «герцогиней» информациями, почерпнутыми из конфиденциальных бесед и документов. Об опасности утечки секретных сведений заговорили  даже в Палате общин. Ее внезапный отъезд из Лондона в Париж только подлил масла в огонь. Прямо заговорили, что  она могла получить доступ к курсу секретной британской политики. предпринимать против Анны Николаевны англичане не решились, просто полагая, что существуют большие подозрения насчет русской.

Во Франции «герцогиня» продолжала околдовывать своих многочисленных партнеров, используя необычные методы секса, стабильно «подкармливала» газеты пикантными подробностями своих похождений.

Она обычно разговаривала о погоде, о ценах в парижских магазинах, об автомобилях и, иногда, крайне редко и с большой неохотой, о детях. Злые до чрезвычайности европейские языки утверждали, что каждое чаепитие с ней было сущим мучением.

Так уж случилось, что году эдак в 1926 — м, Жан Дельпэ де Бре, французский аристократ из знатного рода Монморанси, давшего Франции двенадцать маршалов и коннентаблей, промотавший состояние своей первой жены, считавшейся когда — то самой богатой невестой в Париже, и перебивавшийся случайными куртажами, банковским посредничеством и элитным сводничеством, неожиданно оказался в ближайшем окружении «герцогини». Она поручила Дельпэ де Бре заняться изъятием через одного французского коммерсанта, живущего в Париже, части средств, помещенных ею в швейцарский банк.

Частые, хотя и кратковременные визиты Дельпэ де Бре в парижское отделение швейцарского банка каким — то образом заинтересовали французскую политическую контрразведку. Во время очередного визита в банковский офис контрразведчики задержали Дельпэ де Бре. В его увесистом кожаном портфеле нашли медицинские справки, выданные Анне Николаевне хирургом из клиники в Нейи, которые предписывали ей воздерживаться от сексуальных отношений в течение многих недель, а также некоторые другие документы врачебного характера.

При обыске в маленьком пригородном доме Дельпэ де Бре сыщики из французской контрразведки обнаружили еще сто восемнадцать документов о личных и доверительных отношениях русской барышни с рядом высокопоставленных лиц Франции. Похоже, что только эти документы и интересовали контрразведчиков в момент задержания Дельпэ де Бре и при обыске в его доме.

Сто восемнадцать документов и злополучный увесистый портфель Дельпэ де Бре были доставлены в штаб — квартиру французской политической контрразведки. Предстояло сделать подробную опись изъятого, копирование, после чего можно было приступать к  кропотливому изучению крайне пикантных и весьма любопытных бумаг. Тут на сцене снова появился Молев…

Доподлинно неизвестно, каким макаром Александру Игнатьевичу удалось умыкнуть портфель и сто восемнадцать злополучных документов, изъятых у Дельпэ де Бре. вместе с описью, на которой чернила еще не успели просохнуть, из штаб — квартиры французской политической контрразведки, погрузить их в автомобиль и спокойно уехать. Неизвестно также и то, как он вывозил эти бумаги из Франции.

Факт остался фактом — бумаги исчезли бесследно, Дельпэ де Бре упорно отрицал выдвинутые против него обвинения, официально звучавшие так: «Отношения, поддерживаемые с разведывательными службами одного иностранного государства и осуществление действий, направленных на то, чтобы скомпрометировать французских высокопоставленных деятелей систематической дезинформацией». Отрицал, несмотря на все обещания французской контрразведки, что его отпустят и «мы вместе будем открывать шампанское». Скандал, подхваченный французской, а затем и европейской прессой, вышел грандиозный. Глава французской политической контрразведки Анри Дантенвилль, так и не успевший снять копии с ценных бумаг. и министр внутренних дел Маршан (бывший любовник Анны Николаевны) подали, один за другим, в отставку, официальный Париж со сдержанной яростью пытался смягчить эффект от «дела с портфелем», и через шесть дней машина правосудия Франции окончательно застопорилась. Наследник французского княжеского рода Дельпэ де Бре был освобожден, Анна Николаевна  сделала прощальное «au revoir*» Парижу, и оставив в апартаментах роскошнейшей столичной гостиницы свое любимое летнее зеленое платье, с помпой, с фейерверком и под музыку сверкающего начищенной медью духового оркестра, отбыла в Россию, зафрахтовав для этой германский дирижабль…

-…Ну — с, Аннушка, не удалось соблазнить нашего Чечеля с первого раза, эдаким кавалерийским наскоком? — Молев произнес это негромко, прошелся по комнате, сел на кушетку рядом с Анной Николаевной, тут же вскочил. — А я, признаться, ожидал застать вас вместе.

-С чего бы это?

-Есть в вас особенное, Аннушка.  — не зная, что делать, Молев немного нелепо качнулся на месте, потом также нелепо сделал два — три шага по комнате и снова сел на кушетку. — Вы изящны, умны, оригинальны.

-Ну, что еще?

-Честное слово даю вам, что я еще не встречал в жизни моей женщины, похожей на вас. В вас есть что — то притягивающее, что — то бьющее по нервам.

-Ого! — Анна Николаевна закинула голову и стала кольцами выпускать изо рта дым.

-Иной раз так бы и схватил вас, и эдак всю смял и зажал…

-У вас уже была один раз такая возможность. Вы ее не упустили. — сказала Анна Николаевна. — Больше я вам не советую этого пробовать. Крепость отказалась выбросить белый флаг.

-Я, однако вы не теряю надежды продолжить ускоренную атаку. И…Поражен вашей наблюдательностью, сударыня.

-Невелик труд заметить то, как я вбила вас в паркет по пояс одним своим взглядом. Еще тогда, в Париже…

-О, Париж…Я, собственно, пока не тороплюсь вступать в поверженный город на белом коне. — ответил Молев, отвесив шутливый поклон.

Она удивилась, или сделала вид, что удивлена, усмехнулась, оглядела его с ног до головы.

-Мою крепость вы, пожалуй, теперь бы  уже не взяли ускоренной атакой, — наконец сказала она.

-Не торопитесь с выводами, сударыня. Они могут оказаться поспешными и…неверными. — заметил Молев снисходительным тоном. — В Париже — то взял…Вы, Анна, стали слишком избалованы после «дела с портфелем».

-Вероятно.

-Перестали чувствовать власть…

-Вашу? — Анна Николаевна скосила на Молева насмешливые глаза.

-Мою. — неожиданно резко бросил Молев. — Не мешало бы испробовать еще раз.

-Я не допускаю этого.

-Допустить все можно.

-Перестаньте корчить из себя властелина.

-Раньше я заставил вас жить моей жизнью и мыслить моими мыслями. Почему же не повторить?

-И по сорок раз на дню заключать меня в свои объятия?

-Ну, уж и сорок раз! — шумно захохотал Молев, срываясь с кушетки. — Нет, вы прелесть, Анна Николаевна, вы определенно  настоящая прелесть!

-Пожалуй, соглашусь.

-И поэтому предпочитаете оказаться в жирных объятиях Чечеля?

-Я прелесть, а вы потрудитесь держаться от меня подальше, а то я рассержусь. — сделав серьезную мину, произнесла Анна Николаевна. — Вам почти удалось отучить меня от курения и от светских привычек.

-Маловато, не спорю…

-Что же дальше? — без всякого выражения сказала Анна Николаевна. — «Дело с портфелем» осталось в прошлом, мы с вами, Александр Игнатьевич, остались в прошлом, и оба никому не нужны. Неужели я не могу теперь рассчитывать на собственное женское счастье, на крупицу его?

-С Чечелем?

-С ним. Он мне понравился.

-Анна Николаевна, мы с вами снова в деле. Мы снова сможем оказаться на коне. Какие уж тут крупицы, какое уж тут женское счастье?

-Возвращения к прежнему уже не будет.

-Не будет. Будет просто возвращение. Из протухшего забвения остоженских «меблирашек» к свету возвращение. За «дело с портфелем» фанфар вы не услышали, но теперь есть возможность обеспечить собственную дальнейшую жизнь. И потом делайте, что хотите. Хоть в объятия Чечеля бросайтесь, хоть что…

==============================

московского присяжного выборного окладчика* — присяжный выборный окладчик — местный уездный или городской начальник, назначавший оклады служилым дворянам при традиционной явке на весенний смотр. Выборная должность.

В парижском демимонде* — демимонд (устар.) — среда кокоток, подражающих образу жизни аристократок; полусвет.

au revoir* (франц.) — до свидания.