К наступающему 7 ноября. Несмотря на скепсис коллеги Андрея, я все же выставляю два последних рассказа из сборника Сергея Колбасьева о Гражданской войне «Поворот все вдруг», отсутствующие в Интернете. Зря, что ли сканировал?
Поход «Революции».
1.
— Военных действий я не люблю. Они всегда сопряжены с неудобствами, а иногда с неприятностями. — Шурка Сейберт тряхнул беловолосой головой и сморщился. — Я люблю черный кофе, только его теперь нет. Люблю петь, сидя в ванне. — И, рванув струны гитары, вдруг запел:
Если хочешь рай земной,
Непременно будь со мной!
Со мной, моя родн-а-я
И дорог-а-я.
Припев подхватили баритон флагманского минера, мальчишеский альт его жены Клавочки и честный пьяный хрип командира «Костромы» Васильева.
В слоеном дыму четырьмя языками огня качалась бензиновая горелка, и от нее по белым
У Клавочки были тугие золотые кудри, а под ними на висках тоненькие жилки. Она любила свой профиль. Она догадывалась о причине Шуркиного красноречия и, конечно, была довольна.
Глеб Пестовский, ее муж, тоже был доволен: мягкостью своего голоса, прекрасной должностью флагманского минера, крутой теплотой пахнущего мылом чая, женой и вообще жизнью.
Жизнь была великолепна. На «Костроме» эвакуировались семьи комсостава флотилии. Тихо визжала во сне свинья, а в другом конце кают-компании непрерывно гудел примус. Дети спали, привычные к бомбардировке с аэропланов и Шуркиной гитаре.
Если хочешь, обниму,
Приходи на «Кострому»,
Ко мне, моя родн-а-я
И дорог-а-я, —
пел Сейберт.
— Нет, — вдруг заревел командир, — не позволю! Это мой корабль.
— Паршивый корабль! А впрочем, выпьем за всякие корабли, — быстро подхватил Сейберт. — Они способны передвигаться по водной поверхности, и без них нам пришлось бы на животе плыть из Мариуполя, прямо через минные поля. Выпьем! — и взмахнул стаканом чая.
— Минные поля? — Флагманский минер улыбнулся. Это его поля, он их возделывал заградителями и полол тральщиками. На них выращивал гигантский круглый овощ — неизбежную подводную смерть. — Минные поля — это только моральный эффект, рвутся на них редко, а на животе можно их переплыть запросто, — сказал он.
— Я, кажется, начну ревновать Глеба к его минам,— капризным голосом, но со смехом в глазах протянула Клавочка. — Чем они ему нравятся? Круглые, толстые, вот такие. — И для большей убедительности Клавочка надула щеки.
— Толстые, но добродушные, — подхватил флагманский минер, и Клавочка радостно вспыхнула. Такое отношение к опасности ей нравилось. Ей было приятно, что она его разделяет.
— Мины — сплошная мерзость! Вредоносное изобретение! Я люблю изобретать полезные вещи. Вот! — Сейберт схватил горелку и очертил в дыму огненную дугу.
— Ставь на место, молодой! Пароход сожжешь, — прохрипел командир «Костромы».
— Она состоит из срезанной сорокасемимиллиметровой гильзы с впаянной медной крышкой, трубки с фитилем и колпачка с четырьмя отверстиями, изготовленного из никелевой оболочки пули. Бензин всасывается фитилем и поступает в разогретый на спичке колпачок.
— Внизу! — перебил его новый голос. Он шел сверху, из светлого люка, где в облаках, похожих на иконописные, обрисовалась чернобородая голова вахтенного.
— Есть внизу, — пропел Сейберт.
— Товарищей флагманского минера и начальника с истребителей товарища Сейберта — в штаб.
Флагманский минер вздрогнул. Вставать с мягкого тюка и идти в штаб очень не хотелось. Там опять что-нибудь придумали.
— Надо двигаться, — решительно сказал он. — Служба, — и с трудом встал.
— Служба, — так же твердо сказал начальник дивизиона истребителей и вздохнул еще более шумно. — Спокойной ночи, дорогие граждане! Как совершенно правильно заметил мой старший товарищ, двигаться нам необходимо. Итак, храните мою гитару, пока я на поверхности, а когда я уйду на дно, насыпьте ее песком и киньте в мою жидкую могилу.
— Ползи, ползи, не разговаривай, — озабоченно пробормотал флагманский минер.
— Я не ползу — я лечу. Что передать высшему начальству, граждане?
— Скажи, чтобы больше не эвакуировались! — отозвалась мать комиссара штаба. — Всё белье из-за них мокрым везу! Некогда им думать. Постирала, а посушить не дали.
— Так и скажу, мамаша. — И начальник дивизиона одним прыжком вскочил на середину трапа. Этому начальнику было двадцать четыре года.
2.
Колесные пароходы стояли рядом. Первый от стенки — «Кострома». На втором — в салоне красного дерева и красного бархата — штаб. На столах стаканы холодного чая, корки хлеба и развернутые, исчерченные карандашной прокладкой карты. Под столами окурки; самая большая и аккуратная кучка у ног командующего.
— По нашим сведениям… Садитесь, товарищи, — тихо проговорил он. — По нашим сведениям, неприятель выставил мины у Кривой косы. Как раз в том районе, где мы полагаем принять бой, — и ногтем очертил на карте овал.— Для маневрирования необходимо протралить фарватер. А тральщиков нет… Что предложите делать?
— Тральщики, — коротко ответил начальник дивизиона истребителей.
— Я затрудняюсь… — начал флагманский минер.
— А ты не затрудняйся. Возьми с моего дивизиона катерные тралы. Их у меня четыре штуки, и мне они ни к чему. Поставь их на любую посудину и траль.
— По нашим сведениям, — продолжал тихий голос, — неприятельские мины поставлены на четыре фута. Мелкосидящих судов во флотилии нет. Кроме истребителей, конечно, но они траления не выдержат.
— Значит, поставим тралы на «Коцебу» и «Революцию»,— сказал Сейберт. — Их не жалко.
— Осадка футов восемь, — вслух подумал командующий.— Верная смерть, — и от недокуренной папиросы прикурил новую.
Громко шипела труба парового отопления. В соседней каюте писарь в нос диктовал телефонограмму штабу базы. Диктовал медленно и долго.
— Всё равно, — очнулся командующий. — Другого выхода нет. Товарищ Пестовский?
«Трал на восемь футов, днище — тоже на восемь, а мины на четыре. Столько же шансов взять тралом, как и днищем. А Клавочка? — В глазах потемнело. — На четыре фута от поверхности. Уйти и не вернуться. Оставить ее одну. Нет, невозможно». И кажется, что даже взрыв легче этой тишины, — в ней нельзя дышать. Неужели это страх?
— Другого выхода нет, — где-то вдали звучит голос Сейберта. Да, это страх, даже больше: это предчувствие неизбежной смерти.
— Истребители, конечно, не годны, пусть отдохнут, — глухо говорил Сейберт. — Но сам я, может быть, годен. Если разрешите, пойду.
— Товарищ Пестовский?
— Я приму меры к срочной установке тралов! — как мог быстрее выговорил и медленно стал краснеть.
— Хорошо, Сейберт. Пойдете вы. Вы годны. — И еще тише: — Жаль, что вы не мой сын.
Наверху была темнота. Огни на судах и в городе были закрыты. Могли налететь неприятельские аэропланы. Наверху была совершенная тишина. В такой тишине слышно, как бьется сердце.
— Ты дурак, — вдруг сказал Пестовский. — Это верная смерть. Пойди откажись. — Сказал, и на минуту полегчало.
Но сразу же ожгла мысль: «Отказаться он не может, и ты это знаешь. Ты — трус».
— Что ж, дуракам бывает счастье!.. Привет Клавдии Васильевне. — Сейберт улыбнулся. — Кстати, пришли мне двух минеров, Глеб.
3.
Перед рассветом вдруг темнеет. Гаснут звезды, расплываются предметы и стираются расстояния. Медленно поднимает и кренит палубу невидимая волна. От всего этого становится нехорошо, и тогда следует заглянуть в компас.
Картушка тускло освещена электрической лампочкой и вполне реальна. Она сообщает уверенность. Действительно, против носовой черты качается цифра 223, — курс верен.
— Люди легко становятся красными, а потом белыми. И снова красными. Я не про махновцев. Я недавно видел одно лицо старшего комсостава, быстро менявшее окраску.
Никита Веткин промолчал. Он слишком долго был комиссаром при Сейберте, чтобы удивляться. Он стоял спиной к рубке, расставив ноги и глубоко заправив рукава бушлата в карманы, и не мигая смотрел вперед.
— Жаль, что люди никогда не становятся зелеными. Или хоть желтыми.
— Бывает желтуха, — сказал Веткин.
— И не то чтобы он был трусом. Наоборот, — не слушая, продолжал Сейберт. — Кстати, команда «Коцебу» со страху икру мечет. Пойду я тралить с ними, а ты оставайся, так сказать, на страже «Революции».
Место комиссара — при начальнике. Или нет: место комиссара там, где он нужен. Сейберт надежен, а команда водников — черт ее знает! Своих только трое.
— Ладно, начальник!
Когда рассвело, впереди увидели голубой полосой Кривую косу. Опробовали болты на тральных лебедках и приготовились спускать тралы.
4.
— Оснований для паники нет! — Сейберт оглядел команду «Коцебу» и улыбнулся. Все признаки налицо: не дышат, избегают смотреть в глаза и жмутся к борту. — Мин мы не ищем. Наше дело проверить, что всё чисто, и обставить фарватер вешками. Ничего сверхъестественного. Прошу развеселиться.
— А если наткнемся? — спросил сзади высокий голос.
— Когда наткнемся, скажешь. Я что-нибудь придумаю.
Два тонких стальных троса, дрожа, тянулись от лебедки. На них пернатые буйки — слева желтый и справа красный — идут, зарываясь в волну и выбрасываясь вверх. Между буйками трал.
Курс — чистый вест. Если буйки начнут сходиться — значит, трал забрал. А если заберет не трал, а корпус?
У Клавочки чудесные глаза. Такие веселые, когда Глеб фамильярничает со взрывчатыми веществами. Добродушные мины — неплохо придумано. А вот говорят еще: он скорчил кислую мину. Кислая мина — это совсем смешно.
— Лево руля. Курс 210. Семафор на «Революцию»: на повороте не выходить из-под прикрытия моего трала!
— Есть на румбе!
— Вешку!
— Есть вешка. — И красный шест с крестовиной гулко шлепнулся в воду.
Буйки прочертили дугу и снова пошли прямо, звеня стальными тросами и фыркая пеной. Где-то под ними напряженный тонкий трал режет толщу воды. Может быть, он что-нибудь встретит. Кстати о взрывчатых веществах: в мине восемь пудов тротила и все восемь рвутся сразу.
Клавочка — великолепный товарищ. Иначе думать о ней нельзя, она — жена Глеба… Буйки сходятся!
— Малый ход. «Революции» застопорить машины. — Сейберт оттолкнул серого, как брезент, капитана и медленно сошел с трапа. У толстяков нежная кожа. Когда они дрожат, по ней идет рябь, как от шквала. Надо его успокоить.— Капитан, распорядись чайком!
И капитан сразу вздохнул, а у боцмана, охватившего леер, разжались пальцы.
Левый буек вдруг зарылся и сверкающей желтой грушей выскочил далеко в стороне. Значит, трал с него отдался и теперь пересучивается по минрепу. Когда подведет к нему патрон — мину срежет. Всё в порядке.
В порядке? Мины никогда не ставят по одной на квадратную милю. Где соседняя? Всё равно, надо идти вперед, потому что разворачиваться еще хуже.
От большой тяжести скрипит на барабане мокрый трос, но мины нет, и патрон не рвется. Почему? Сейберт перегнулся через поручень и вдруг увидел: на трале широким треугольником встает сеть, и в ней бьется рыба. Здорово!
— Панику отставить! Будет уха! — точно скомандовал Сейберт. — Подняли рыбачью сеть. Никаких мин не наблюдается.
И люди сразу заметили, что могут говорить полным голосом.
Рыба, сверкая, летела из сети на палубу, и солнце светило по-новому. Казалось, что именно затем сюда и пришли. Что это новейший, самый веселый и простой способ рыбной ловли.
Но лучший осетр был туго замотан сетью. Он тихо вздрагивал, и в его животе торчал согнутый палец патрона.
— Великолепный зверь, — вздохнул Сейберт.
— Чека срезана, товарищ начальник, — озабоченно проговорил минер. Ему тоже жаль было упускать осетра, но если срезана предохранительная чека, патрон может рвануть.
— Боишься, Пинчук?
Минер улыбнулся и показал зубы величиной с ногти. Он не боялся.
Сейберт почесал переносицу. Фунт пироксилину — не Фунт дыму. Можно сильно попортиться… Но где достать такого осетра!
— Ножницы и напильник. Какие ножницы? Всё равно какие, а лучше всего маникюрные. — Несмотря на холод, Сейберт снял бушлат и засучил рукава тужурки. — Лишние, в нос! Любуйтесь издалека!
Пикчук медленно пилил трал трехгранным напильником, а Сейберт ножницами простригал брюхо осетра — рискованная хирургия рядом с патроном. Только б не дернулся осетр! Но умная рыба понимала и терпела. Через три минуты патрон полетел за борт и громко разорвался об воду.
5.
— Арестовать тебя следовало бы, начальник, за недопустимое обращение с взрывчатым веществом, — с полным ртом промычал комиссар Веткин за ужином на «Революции»,— однако осетр хорош!
6.
На западе над черной косой замигал огонь. Второй ответил с юга, быстро отсверкал короткую фразу и пропал. На его месте остался еле заметный красный отсвет, а если взглянуть в бинокль — четыре снопа искр.
— Миноносец, — сказал Сейберт, опуская бинокль. — Больше никто таких факелов не даст, Четырехтрубный, значит типа «Жаркий», а факелы оттого, что торопится, или плохие кочегары.
Красных миноносцев на Азовском море нет. Никита Веткин из записной книжки вынул листок папиросной бумаги и при свете компасной лампочки осторожно стал насыпать табак. Скрутив, нагнулся,— надо спрятать вспышку спички за брезентовым обвесом мостика. Закурил и выпрямился.
— Пустяки, уйдем, — сказал Сейберт. — Он нас не видел, а зря сюда не сунется. Должен думать, что здесь наши заграждения. — И снова поднял бинокль: в круглом поле чернота, красный отблеск на воде, четыре факела миноносца — и вдруг вспышка. Серия точек, три точки, тире — вызов, ноль добро, ноль добро, потом какая-то шифрованная бессмыслица. Потом снова темнота.
В темноте висит сосредоточенное, полуосвещенное лицо рулевого. Он не думает ни о чем, кроме своей картушки. Сейчас столько же шансов напороться, как и днем, но команда не видит тралов и забыла о минах. Тем лучше,— и Никита Веткин затянулся горьким дымом.
— Когда дотралим, начальник?
— Своевременно или несколько позже, — ответил Сейберт. — Лучше скажи, почему ты не женат?
Комиссар промолчал. Разве можно об этом говорить? Об этом и думать некогда.
Миноносец ходит двадцать пять узлов против их пяти. Две трехдюймовки против двух револьверов.
— Слушай,— с другого крыла мостика заговорил Сейберт.— Жена командира «Смелого» на истребителе родила двойню. Это когда эвакуировались. Ее за пять минут до ухода флота вытащили из больницы и всунули в каюту «Смелого». Знаешь, какая там каюта? Гроб средней величины. И ничего, разрешилась благополучно. — Сейберт снова подошел к Веткину и, прижав бинокль к глазам, закончил: — Мальчики. Должны вырасти хорошими ребятами… Жаль, что вы не мой сын… Так он сказал?..
— Кто?
Но Сейберт не ответил.
7.
Размеренно шлепают широкие колеса, и медленно плывет навстречу густая вода. В ней могут быть большие круглые предметы. Они стоят на якорях и ждут. А вода черпая и неподвижная, как то, что будет после взрыва.
Нет, не страшно, только немного трудно. И почему-то жаль Клавочку. Теперь можно думать о ней по-настоящему, потому что каждая минута может стать последней. Потому, что минута и мина—слова одного корня. Имена мгновенной смерти.
Снизу толчок и глухой удар. И сразу яростный свист пара, смешанный с пронзительно лающим воплем. Толстый человек в одном белье вылетел за борт и белым пятном шлепнулся в воду.
— Взорвались! — заревел рулевой.
— Чудак, — сказал Сейберт. — Если б взорвались, летели бы но воздуху, а то стоим на мостике. — И, перегнувшись крикнул вниз: — Что у вас случилось?
— Ничего не случилось, товарищ начальник, — невидимый боцман, — только магистраль прорвало, и смазчика ошпарило, и капитан за бортом.
8.
— Я думал — мина, — признался вытащенный из воды капитан. — Выпрыгнул прямо из койки.
Он стоял грузный и блестящий, с облепившими низкий лоб черными волосами. Дрожал от воды и хмурого взгляда комиссара и, точно огромная рыба, тяжело дышал белым животом.
Но комиссар вдруг рассмеялся и отошел к борту.
— Водник. Чуть что — в воду прыгаешь, потому так и называешься, — сказал комиссар.
Колеса замерли. «Революция» стояла точно впаянная в гладкую темную воду. Над палубой тонкий пар, на палубе тени людей, а кругом пустота, потому что «Коцебу» исчез. Только слышно, как где-то шлепают его колеса. Он шел сзади, и если не подошел к борту, то потому, что заметил аварию и струсил. Куда он теперь уйдет?
— Будет идти вслепую, пока не вылезет на берег.
— Море — это не тарелка, а он со страху зажмурился, — сказал Сейберт. — Вот какие дела, комиссар. Машина, как тебе известно, без пара не действует. Пар без магистрали в машину не подашь. Магистраль без завода, пожалуй, не починишь. Словом — чепуха.
— Сволочи! — отозвался Веткин.
Отдали якорь.
9.
В три часа Веткин явился на мостик сменять Сейберта, собиравшегося спать в рулевой будке. Говорили о дальнейшем.
Магистраль была сильно разворочена. Настолько сильно, что механик не знал, сумеет ли ее починить. Значит, своим ходом отсюда не уйти, а уходить, пожалуй, следовало: могли появиться белые. В два сорок на западе наблюдался длинный разговор клотиковой лампой. Может быть, они поймали «Коцебу» и от него узнали, где «Революция».
На юге у Сазальника должна стоять своя дежурная канонерка. С норда задул свежий ветер. Что, если рискнуть сняться с якоря и дрейфовать на юг.
Мины не хуже того, что будет на палубе белого миноносца. Вызвали команду, выбрали якорь и приспособили на мачте брезент вроде паруса. Если всё сойдет благополучно, вынесет к Сазальнику. Обе головы лениво думали, склонившись над картой. Провизии только на три дня, — следовательно, надо выпить чаю. Думали обо всем, кроме мин. Мины надоели.
Сигнальщик принес чай на мостик. Сахар и хлеб в ящике для карт.
Сейберт осторожно взял обжигавшую жестяную кружку, но сразу же поставил ее на ящик: с кормы в море появился длинный низкий силуэт.
— Миноносец! — ахнул сигнальщик.
Никита Веткин по привычке сунул руку в карман за табаком, но вдруг нащупал браунинг.
Миноносец бесшумно прошел вправо и расплылся в темноте. Может, показалось? Нет, высоко в небе замелькал огонь. Миноносец заговорил — значит, заметил.
— Ноль земля, — прочитал сигнальщик. — Наверно, ихний опознавательный. Что отвечать? — И взял ручной фонарь.
— Пиши: «Чай»! — быстро сказал Сейберт, и фонарь вспыхнул.
Миноносец отсверкал: «Ясно вижу» и почему-то замолчал. Потом была темнота и тягостное ожидание. Потом Никита Веткин вынул из кармана руку. В ней был табак и бумага.
Миноносец удовлетворился ответом. Противники говорят на одном языке и почти по одному своду. А слово «чай»… Может, у них что-нибудь и значит. Вот и договорились.
— Хвала чаю, — сказал Сейберт, беря остывшую кружку.
10.
Ветер свежел. Когда судно без хода, его болтает совершенно невыносимо. Садит кормой и кладет на борт, потом перекладывает на другой борт и зарывает носом в грязную пену. От такой толчеи болит голова.
Была плохая видимость, низкие тучи и пустое море. В западной стороне горизонта дым: может, «Коцебу», а может, и белые.
— Пойду я в машину, — сказал Веткин. — Надо заштопать трубу. Здешний механик, кажется, из дураков.
— Серый, как штаны пожарного, этот механик. Ровно ничего не понимает, — согласился Сейберт. — Чему будешь его обучать, комиссар?
— Механик мне ни к чему. Сам я, думаешь, кто такой? Я вот про тебя знаю, что до революции ты ножками шаркал, а что ты про меня знаешь?
— Водопроводчик. Ватеры чинил, — не задумываясь ответил Сейберт.
— Слесарь я. Шесть лет паровозы в Брянске строил, а ты… — Веткин не докончил, махнул рукой и ушел переодеваться в рабочее платье, которое занял у обваренного смазчика.
Мин здесь быть не должно, но могут появиться разные корабли, — одному из двоих следовало оставаться наверху. Можно и в рулевой рубке: через большие стекла всё видно и нехолодно. В рубке Сейберт расставил свое парусиновое кресло. Старое, дважды поломанное и починенное, с заштопанной и засаленной парусиной, купленное на Волге за коробку зефира и сопутствовавшее ему во всех его походах.
Откинувшись на спинку, он вслух читал лоцию Черного и Азовского морей. Вслух, чтобы наслаждаться своим голосом, — в рубке он был один. Дочитал до конца главы, осмотрел помещение, в нактоузе обнаружил распухшую колоду карт и на полке разложил пасьянс. Пасьянс не вышел, тогда со вздохом он снова сел в кресло и стал сочинять веселые, но неприличные стишки. Постепенно темнело. В двадцать часов на зюйд-весте вспыхнул прожектор. Он светил только в вестовую четверть и не мог быть неприятельским.
— Сазальник, — сказал Сейберт. — Дальше дрейфовать не следует — берег. Отдадим якорь и ляжем спать. Аминь.
11.
Утром открылся берег, слева расплывшийся в тумане, а справа срезанный мысом Сазальник. Дежурной канлодки не оказалось. Пустое море и редкий холодный дождь.
Следовало исправить повреждение в машине, иначе не уйти. И следовало спешить. Наверху делать было нечего. Сейберт спустился к Веткину.
У Никиты Веткина были тугие мышцы, блестящие от пота и машинного масла. Он держал клещами стальное кольцо, которое механик обтачивал напильником. Крепкие тиски вышли из комиссара, Кольцо висит в воздухе, а комиссар спокойно смотрит светлыми глазами и ровно дышит.
Инструмента не было,— было упорство и изобретательность. Изобретал Сейберт: паяльную лампу — из примуса, набивку сальника — из рабочих брюк с суриком и много другого. Потом стягивали фланец. Оборвали и пожгли руки, но кончили ремонт за двое суток. И было пора, потому что хлеб тоже кончился.
— Слушай, — наутро сказал Сейберт. Он и Веткин пили чай, закусывая последними остатками вареной рыбы.— Я научу тебя довольствоваться малым. Это рецепт бывшей дамы, которая узнала, что счастье — понятие относительное. Надо насыпать соли в папиросную бумагу, свернуть пилюлей и проглотить. И одновременно ставить чайник на примус. Соль действует через полчаса. К этому времени даже морковный чай настоится. Нет высшего наслаждения, как пить совершенно пустой чай, когда очень хочется пить. А если много выпьешь — в животе бывает теплота и даже сытость.
— Товарищ начальник, «Коцебу»! — закричал наверху вахтенный.
«Коцебу» шел от зюйд-веста малым ходом, посеревший от усталости и долгого смертельного страха. Он, видимо, не смел без «Революции» возвращаться в Таганрог, блуждал по морю между белыми минами и теперь наконец спасся. Он даже затрубил от облегчения, но гудок вышел неуверенным кашлем.
— Лучше пусть он нас ведет. Черт его знает, наш сальник, — сказал Веткин. — Жаль, что столько копались с трубой.
— Сигнальщик! — крикнул Сейберт. — Семафор на «Коцебу»: стать в полкабельтове от нас на ветер. Приготовиться подать буксир.
На мостике «Конебу» сигнальщик не спеша водил красным флажком по обвесу. Потом взмахнул им, точно взлетая — семафор принят. Прозвенел машинный телеграф, и корма медленно покатилась вправо. Потом загрохотал якорный канат, — поход кончен.
Пена под колесами на заднем ходу, грязный, с подтеками, корпус, тонкий дым из трубы камбуза, команда на корме у бухты буксирного конца и высокая фигура капитана на кожухе левого колеса. Всё отчетливо, близко и вещественно.
И сразу другое. Столб горящей воды и черного дыма. В лицо ударила волна упругого воздуха и грома. Когда снова можно было смотреть, столб опадал, оторванная корма высоко висела в воздухе, а вода хлестала всплесками от осколков. Море выгнулось и тяжелой пеной обрушилось на «Революцию».
Больше смотреть нельзя.
12.
«8.40, — написал Сейберт. — Тральщик «Коцебу» пришел с моря и, становясь на якорь, подорвался на мине. Тральщик затонул на трехсаженной глубине. Выяснить подробности его отдельного похода путем опроса единственного спасенного минера Пинчука не удалось, так как спасенный всё время находился в полубессознательном состоянии и вскоре скончался от тяжелых ранений, полученных при взрыве».
— Всё просил его вымыть, — тихо сказал Веткин. — Обмой, говорит, мне наружность. Обмой, обмой, у меня жена в Таганроге. Нельзя таким показываться.
— Его убил я, — сказал Сейберт и положил ручку. У него дергалась щека. — Его и всех остальных. Это я приказал «Коцебу» становиться…
— Его убила контрреволюция! Успокойся, дурак!
В распахнувшейся двери стоял капитан. Он задыхался.
— Мы не пойдем! Товарищ комиссар, товарищ начальник, мы не пойдем! Вся команда наверху! Мы не пойдем! Надо на берег, мы спустим шлюпку.
— Отлично, — ответил Сейберт и встал.
Вся команда была наверху. Минер Грачев и сигнальщик Нексе спиной к шлюпке, — они — военные моряки. Против них все остальные. Напирают кучей и тяжело дышат.
— Дорогие товарищи! — Голос Сейберта зазвучал негромко и почти печально. — Я предложил бы разойтись по местам. Через час будет пар, и мы снимемся. Пойдем в Таганрог. Может быть, не взорвемся.
«До чего странно! — подумал Веткин. — Ведь только что чуть не плакал. Посмотрим, что дальше», — и глубоко засунул обе руки в карманы…
— Тогда вы вернетесь домой, — продолжал Сейберт.— А если не станете по местам — не вернетесь. — И вынул кольт.
Через час снялись с якоря и легли на Таганрог. Над местом гибели «Коцебу» поставили вешку.
13.
— Рапорт в письменной форме, если разрешите, представлю завтра.
— Можно, — согласился командующий. — Торопиться некуда.
Он был в том же салоне красного дерева. Тот же дымный воздух и холодный чай на столе. И те же кучи окурков.
— На первом фарватере можно принять бой. Мы его обвеховали. Хотелось сказать что-то, но что именно, Сейберт забыл.
— Боя не будет, — сказал командующий. — Белые отошли за Мариуполь. Идите спать, Сейберт.
Боя не будет — тем лучше. Надо идти к Пестовским, там чай и гитара, — от этого пройдет усталость. Хорошо, что пошел он, а не Глеб: посбил с Глеба спеси, и оба целы.
— Пойду на «Кострому».
— «Костромы» нет, — сказал кто-то, — расформирована. Семьи на берегу, а пароход отдан в дивизион тральщиков.
— Тогда к Пестовским. Где они живут? — И с трудом встал. На подбородке рыжая щетина, это неловко, но Клавочка не осудит. Даже героический вид, а увидеть лавочку необходимо. И вдруг заметил, что все молчат, грелка шипит, совсем как тогда, перед походом. Только теперь болят плечи и дым плывет в глазах.
— Странно, — тихо сказал командующий.
Действительно странно, но что именно странно, Сейберт понять не мог.
— Пестовский умер от эпидемической желтухи, — сказал Григорьев, новый флагманский минер. — У нас такая болезнь. Умирают в три дня.
— А Клавдия Васильевна?
— Уехала.
— Одна? — Сейберт схватился за стул. Как могли они её отпустить? Она совсем ребенок.
— Нет, не одна, — издалека сказал командующий. — С портовым механиком Поповым. Идите спать, Сейберт.
Кают-компания «Костромы», узкое лицо с золотыми кудрями. Горелка, гитара и примус — всё так близко и отчетливо. И вдруг столб огня и воды. Оторванная рука Пинчука. «Обмой мне наружность». А тех на «Революции» он сам расстрелял бы… Клавочка? Но разве можно думать о любовном и разве смерть одного страшней всех других смертей?
— Безразлично, — сказал он вдруг.
— Идите спать, Сейберт, — еле слышно повторил командующий.
— Есть. Иду спать. — Повернулся и на негнущихся ногах пошел к страшно далекой двери.
источник: Сергей Колбасьев. Повести и рассказы. — Л.: Лениздат, 1970.
